О том, что Пифия более не прорицает стихами

Сочи­не­ние Плу­тар­ха «О том, что Пифия более не про­ри­ца­ет сти­ха­ми» напи­са­но им в послед­ние годы жиз­ни, пред­по­ло­жи­тель­но в 117 г. Оно появи­лось, види­мо, как плод пре­бы­ва­ния Плу­тар­ха в сане жре­ца при дель­фий­ском ора­ку­ле. Плу­тарх при­ни­мал дея­тель­ное уча­стие в рестав­ра­ции мно­гих памят­ни­ков в Дель­фах, постра­дав­ших во вре­мя войн с рим­ля­на­ми.

SVF — H. von Ar­nim, Stoi­co­rum ve­te­rum frag­men­ta, vol. I—IV, Lip­siae, 1921—1924.

St. 394dДей­ст­ву­ю­щие лица диа­ло­га:

Баси­локл, Филин

I. Баси­локл. Дол­го же, Филин, вы пока­зы­ва­ли гостю посвя­щен­ные памят­ни­ки; eя уж поте­рял надеж­ду вас дождать­ся.

Филин. Да мы, Баси­локл, шли мед­лен­но, сея речи и пожи­ная спо­ры жар­кие, задор­ные, кото­рые, слов­но спар­ты¹, всхо­ди­ли и раз­рас­та­лись тут же по доро­ге.

Баси­локл. Так что же, позо­вем мы кого-нибудь из участ­ни­ков или сам ты жела­ешь доста­вить нам удо­воль­ст­вие и рас­ска­зать, что это были за речи и кто их про­из­но­сил?

Филин. Вид­но уж, Баси­локл, это мое дело. А то из дру­гих тебе нелег­ко будет най­ти кого-нибудь в горо­де: я видел, что очень мно­гие fпошли сей­час вме­сте с гостем в Кори­кий² и Лико­рию³.

Баси­локл. Так зна­чит гость наш боль­шой охот­ник смот­реть и еще боль­ше — слу­шать?

Филин. А пуще того он охот­ник до зна­ний и поуче­ния. Одна­ко все­го уди­ви­тель­нее не это, а его любез­ная обхо­ди­тель­ность 395и общи­тель­ность, пото­му что он уме­ет спо­рить без наско­ков, дер­зо­стей в отве­тах. Так что уже немно­го побыв с ним, ты ска­жешь: «Вот доб­рый отпрыск доб­ро­го отца» — ты ведь зна­ешь Дио­ге­ни­а­на⁴, какой он пре­крас­ный чело­век.

Баси­локл. Сам я, Филин, его не видал, но встре­чал­ся со мно­ги­ми, кто отлич­но отзы­вал­ся о его речах и харак­те­ре: нечто подоб­ное это­му гово­ри­лось и о юно­ше.

II. Филин. Хра­мо­вые про­вод­ни­ки изла­га­ли нам все, что поло­же­но, и совсем не слу­ша­ли наших просьб сокра­тить объ­яс­не­ния и мино­вать мно­гие над­пи­си. Гостя же наше­го мало тро­га­ли вид и отдел­ка ста­туй: bон, долж­но быть, мно­го пере­видал пре­крас­ных вещей, а вос­хи­щал­ся он тем, что пати­на на брон­зе похо­жа не на гряз­ный налет или ржав­чи­ну, а на свет­лую лазурь, так что даже ста­туи навар­хов⁵, с кото­рых начи­на­ет­ся осмотр, сто­ят, играя цве­та­ми так, слов­но толь­ко что вышли из мор­ских глу­бин. «Навер­ное, — ска­зал он, — был у ста­рин­ных мед­ни­ков какой-нибудь осо­бен­ный состав или смесь вро­де той пре­сло­ву­той отдел­ки лез­вий у мечей, с пре­кра­ще­ни­ем кото­рой брон­зе при­шлось отдох­нуть от бран­ных дел? Ведь гово­рят, что так назы­вае­мая коринф­ская брон­за обя­за­на сво­им кра­си­вым цве­том не искус­ству, а слу­чаю: когда сго­рел дом, где хра­ни­лось золо­то, сереб­ро, но боль­ше все­го меди, cвсе это спла­ви­лось и сме­ша­лось, и сплав этот стал назы­вать­ся коринф­ской брон­зою, пото­му что в нем брон­зы было боль­ше все­го». Но Теон пере­бил его: «Мы слы­ша­ли это­му дру­гое, более ост­ро­ум­ное объ­яс­не­ние: буд­то бы один коринф­ский мед­ник нашел ящик, пол­ный золота, и боясь, как бы это не откры­лось, стал неболь­ши­ми кусоч­ка­ми отру­бать и под­ме­ши­вать поне­мно­гу золота к брон­зе; полу­чил­ся див­ный сплав, и он доро­го про­дал свою работу тому, кто оце­нил кра­соту это­го цве­та. Впро­чем, и это тоже сказ­ка: про­сто, по-види­мо­му, была какая-то смесь и обра­бот­ка, вро­де как теперь у тех, кто сме­ши­ва­ет золо­то и сереб­ро и полу­ча­ет осо­бен­ную и необыч­ную жел­тиз­ну, на мой взгляд, dдаже болез­нен­ную»⁶.

III. «Отче­го же, по-тво­е­му, — ска­зал Дио­ге­ни­ан, — здеш­няя брон­за при­об­ре­ла свой цвет?» А Теон отве­тил: «Когда суще­ст­во­ва­ли, как счи­та­ет­ся, есте­ствен­ные пер­вич­ные сти­хии: огонь, зем­ля, воздух, вода, то из них сопри­ка­сал­ся и вза­и­мо­дей­ст­во­вал с медью толь­ко воздух, и понят­но, что под этим-то воздей­ст­ви­ем медь и полу­чи­ла осо­бое, все­гда ей при­су­щее и свой­ст­вен­ное каче­ство. Или ты ска­жешь мне как коми­че­ский поэт:

и поже­ла­ешь узнать, како­ва при­ро­да возду­ха и откуда в нем спо­соб­ность окра­ши­вать медь, сопри­ка­са­ясь с ней?» Дио­ге­ни­ан под­твер­дил, eи Теон про­дол­жал: «И я, сынок, хочу того же; так давай поду­ма­ем, и преж­де все­го, если хочешь, вот о чем: поче­му из жид­ко­стей мас­ло боль­ше все­го спо­соб­ст­ву­ет появ­ле­нию пати­ны? Не само ведь оно нано­сит пати­ну: с брон­зою оно сопри­ка­са­ет­ся чистым и неза­мут­нен­ным». «Конеч­но, нет, — ска­зал юно­ша, — при­чи­на здесь, по-мое­му, дру­гая: сквозь тон­кое, чистое и про­зрач­ное мас­ло пати­на ста­но­вит­ся осо­бен­но замет­ной, а в дру­гих жид­ко­стях она невиди­ма». «Отлич­но, сынок, — ска­зал Теон, — а не хочешь ли ты рас­смот­реть и ту при­чи­ну, о кото­рой гово­рит Ари­сто­тель?» «Конеч­но, хочу», — отве­тил Дио­ге­ни­ан. — «Так вот, Ари­сто­тель гово­рит, что тон­кая при­ро­да иных жид­ко­стей рас­т­во­ря­ет и рас­се­и­ва­ет в себе пати­ну неза­мет­но, так как части­цы их нерав­ные и неплот­ные; а плот­ное мас­ло, наобо­рот, соби­ра­ет и закреп­ля­ет пати­ну на поверх­но­сти брон­зы. Может быть, мы и сами мог­ли бы пред­ло­жить подоб­ное объ­яс­не­ние, чтобы оно, слов­но закли­на­ние, рас­се­я­ло труд­ность»⁸.

IV. Так как мы ему поз­во­ли­ли и про­си­ли про­дол­жать, 396он ска­зал: «Воздух в Дель­фах плот­ный и сгу­щен­ный: из-за отпо­ра и сопро­тив­ле­ния окрест­ных гор в нем копит­ся сила; к тому же он и тон­кий, и едкий, как вид­но по здеш­не­му пище­ва­ре­нию. И вот, окру­жая брон­зу и бла­го­да­ря сво­ей тон­ко­сти про­ни­кая в нее, он вытя­ги­ва­ет из нее слой зем­ли­стой пати­ны; и так как плот­ность давя­ще­го возду­ха не поз­во­ля­ет ей уле­ту­чить­ся, то она ложит­ся на брон­зу покро­вом, и ее так мно­го, что брон­за под ней начи­на­ет цве­сти и при­об­ре­та­ет сна­ру­жи блеск и сия­ние».

Мы согла­си­лись, а гость ска­зал, что для объ­яс­не­ния доста­точ­но и одно­го лишь допу­ще­ния. b«Дума­ет­ся, — ска­зал он, — что тон­кость возду­ха про­ти­во­ре­чит его плот­но­сти, о кото­рой гово­ри­лось, и ее пред­по­ла­гать нет надоб­но­сти; брон­за, ста­рея сама по себе, выды­ха­ет и испус­ка­ет пати­ну, кото­рая, под­вер­га­ясь стес­не­нию и сжа­тию от плот­но­го возду­ха, из-за сво­его боль­шо­го коли­че­ства ста­но­вит­ся явст­вен­ной».

Но Теон пере­бил его: «А раз­ве не может быть, милый гость, чтобы один и тот же пред­мет был и тон­ким, и плот­ным? Тако­вы, напри­мер, тон­кие полот­ня­ные и шел­ко­вые тка­ни, о кото­рых Гомер ска­зал:

cпока­зы­вая этим сра­зу и тон­кость, и плот­ность тка­нья, — мас­ло в него не про­ни­ка­ет, а сколь­зит по нему и сте­ка­ет, так как не может вой­ти в плот­ную мате­рию. А уж если допус­кать тон­кость возду­ха, то не толь­ко для извле­че­ния пати­ны, а еще и пото­му, что, сме­ши­вая лазурь с блес­ком и све­том, она дела­ет и самую окрас­ку более при­ят­ной и яркой».

V. После это­го воца­ри­лось мол­ча­ние, а затем про­вод­ни­ки ста­ли про­дол­жать свои речи. Когда они при­ве­ли какой-то сти­хотвор­ный ора­кул, кажет­ся, о цар­стве Эго­на Аргос­ско­го¹⁰, Дио­ге­ни­ан ска­зал, что не раз удив­лял­ся, каки­ми сла­бы­ми и вялы­ми сло­ва­ми быва­ют выра­же­ны ора­ку­лы: «Этот бог, хоть и пред­во­ди­тель­ст­ву­ет Муза­ми и не менее при­ча­стен к кра­со­те сло­ва, dнеже­ли бла­го­зву­чию музы­ки и пенья, дале­ко пре­вос­хо­дя бла­го­гла­си­ем Гоме­ра и Геси­о­да, а ора­ку­лы его, как мы видим, сплошь и рядом пол­ны погреш­но­стей и небреж­но­стей как в мет­ре, так и в сло­вах».

На это быв­ший тут же поэт из Афин, Сера­пи­он¹¹, ска­зал: «Как? Мы верим, что это сло­ва боже­ства и сме­ем утвер­ждать, что они усту­па­ют кра­сотой Гоме­ру и Геси­о­ду? Нет, отверг­нем луч­ше сти­хи Гоме­ра и Геси­о­да как недо­ста­точ­но пре­крас­ные и испра­вим этим наш вкус, извра­щен­ный уко­ре­нив­шей­ся при­выч­кою к дур­но­му».

eНо его пере­бил мате­ма­тик Боэт (ты ведь зна­ешь, что он уже пере­шел в стан Эпи­ку­ра): «Раз­ве ты не слы­шал, — ска­зал он, — о живо­пис­це Пав­соне?»

«Не слы­шал», — отве­тил Сера­пи­он.

«А послу­шать сто­ит! Ему было зака­за­но напи­сать катаю­ще­го­ся по зем­ле коня, а он напи­сал бегу­ще­го. Заказ­чик воз­му­тил­ся, а Пав­сон, сме­ясь, пере­вер­нул кар­ти­ну вверх нога­ми, и конь на ней ока­зал­ся не бегу­щим, а катаю­щим­ся по зем­ле¹². Так быва­ет, по сло­вам Био­на, с неко­то­ры­ми реча­ми, если их пере­ина­чить. Поэто­му неко­то­рые не ска­жут, что ора­ку­лы исхо­дят от бога, а ста­ло быть хоро­ши, но ска­жут, что ора­ку­лы нехо­ро­ши, а ста­ло быть исхо­дят не от бога. fВ самом деле: от бога ли они, это еще неяс­но. А что сло­ва в них сквер­но отде­ла­ны, это, дра­жай­ший Сера­пи­он, ты отлич­но и видишь, и пони­ма­ешь: сам-то ты сти­хи пишешь по содер­жа­нию фило­соф­ские и серь­ез­ные, а по выра­же­нию, по при­ят­но­сти и по отдел­ке слов похо­жие куда боль­ше на сти­хи Гоме­ра и Геси­о­да, чем на те, кото­рые изре­ка­ет Пифия».

VI. Тогда Сера­пи­он отве­тил: «Это болезнь, Боэт; болезнь пора­зи­ла нам гла­за и уши, и от пре­сы­ще­ния и неги мы при­вык­ли почи­тать и объ­яв­лять слад­кое пре­крас­ным. 397Вот мы и бра­ним Пифию за то, что она не поет неж­ней кифа­рист­ки Глав­ки¹³ и нис­хо­дит в запо­вед­ное, не ума­стив­шись и не разо­дев­шись в пур­пур, и вос­ку­ря­ет при этом не кас­сию, не ладан, не ливий­ские тра­вы, а лавр и ячмен­ную муку. Раз­ве ты не видишь, — про­дол­жал он, — сколь­ко при­ят­но­сти в пес­нях Сап­фо, чару­ю­щих и услаж­даю­щих слу­ша­те­лей? “А вот Сивил­ла безум­ны­ми уста­ми (как гово­рит Герак­лит) изда­ет зву­ки неве­се­лые, непри­гляд­ные, небла­го­ухан­ные, но тыся­чи лет зву­чит этот голос” божьей силою. И у Пин­да­ра ска­за­но, что Кадм “слы­шал от бога пря­мую песнь”¹⁴, а не сла­ща­вую, не изне­жен­ную, не пере­лив­ча­тую. bВедь свя­тое и бес­страст­ное чуж­до усла­ды, но вме­сте с Атой про­ник­ла усла­да в этот мир и более все­го в люд­ской слух»¹⁵.

VII. Когда Сера­пи­он про­из­нес это, Теон усмех­нул­ся: «Ну, Сера­пи­он себя поте­шил, не упу­стил слу­чая пого­во­рить об Ате и об Усла­де. Но мы, Боэт, даже будь эти сло­ва не хуже Гоме­ро­вых, не ста­нем думать, что их сочи­ни­ло боже­ство, — оно толь­ко было нача­лом того дви­же­ния, кото­рое охва­ты­ва­ло каж­дую про­ро­чи­цу. cИ ведь если бы нуж­но было запи­сы­вать, а не про­из­но­сить ора­ку­лы, я думаю, мы почи­та­ли бы эти пись­ме­на боже­ски­ми и не попре­ка­ли бы их за то, что они писа­ны не так кра­си­во, как цар­ские ука­зы. И звук, и голос, и сло­ва, и сти­хотвор­ный раз­мер при­над­ле­жат не богу, а жри­це; а бог лишь рож­да­ет образ­цы фан­та­зии и воз­жи­га­ет свет в душе для про­зре­ния буду­ще­го: вот что такое вдох­но­ве­ние. А впро­чем, от вас, про­ро­ков Эпи­ку­ра, ускольз­нуть невоз­мож­но: древ­них про­ро­чиц вы упре­ка­е­те за то, что они гово­рят пло­хи­ми сти­ха­ми, dа нынеш­них — за то, что они про­из­но­сят ора­ку­лы в про­зе пер­вы­ми попав­ши­ми сло­ва­ми, чтобы не дер­жать перед вами ответ за сти­хи увеч­ные, хро­мые и куцые».

«Не шути ради богов, — ска­зал ему Дио­ге­ни­ан, — а ответь нам на общий наш вопрос. Ведь нет нико­го из нас, кто не заду­мы­вал­ся бы над при­чи­ной того, что нын­че пре­кра­ти­лись веща­ния в гек­са­мет­рах и дисти­хах».

Тогда Теон его пере­бил: «Боюсь, дитя, что мы сей­час меша­ем нашим про­вод­ни­кам делать свое дело: пусть луч­ше они спер­ва его закон­чат, eа потом ты спо­кой­но смо­жешь рас­суж­дать, о чем хочешь».

VIII. Тем вре­ме­нем мы уже про­шли впе­ред и порав­ня­лись со ста­ту­ей тира­на Гиеро­на. Гость наш, хоть и сам все знал, из веж­ли­во­сти дер­жал­ся вни­ма­тель­ным слу­ша­те­лем. Но и он уди­вил­ся, услы­шав, что сто­яв­шая навер­ху колон­на Гиеро­на рух­ну­ла сама собой в тот самый день, когда в Сира­ку­зах его настиг­ла смерть. И я стал тоже при­по­ми­нать кое-что подоб­ное, как, напри­мер, перед кон­чи­ною спар­тан­ца Гиеро­на, при­клю­чив­шей­ся в Левк­трах, у его ста­туи выпа­ли гла­за; как помра­чи­лись звезды, кото­рые при­нес в дар fбогу Лисандр после бит­вы при Эгос­пота­мах, а камен­ная ста­туя его настоль­ко вдруг порос­ла дикой тра­вой, что лицо его ока­за­лось скры­тым; как при Сици­лий­ском пора­же­нии¹⁶ с фини­ко­вой паль­мы ста­ли падать золотые пло­ды, а щит Пал­ла­ды покле­ва­ли воро­ны; как книд­ский венок, кото­рый тиран фокей­ский Фило­мел пре­под­нес тан­цов­щи­це Фар­са­лии, погу­бил ее, когда она, уехав из Элла­ды в Ита­лию, тан­це­ва­ла в Мета­пон­те воз­ле хра­ма Апол­ло­на: 398на этот венок бро­си­лись юно­ши и, подрав­шись из-за золота, разо­рва­ли жен­щи­ну¹⁷. Так вот Ари­сто­тель гово­рил, что толь­ко Гомер умел оду­шев­лять сло­ва сво­ей энер­ги­ей¹⁸, а я ска­зал бы, что жерт­вен­ные дары здесь тоже без­мер­но оду­шев­ле­ны про­мыс­лом божьим и участ­ву­ют вме­сте с ним в зна­ме­ни­ях; ничто в них не празд­но и не бес­чув­ст­вен­но, но все испол­не­но боже­ства.

А Боэт доба­вил: «Вот уж мож­но ска­зать: мало нам раз в месяц заклю­чать бога в смерт­ное тело — мы его еще будем вму­ро­вы­вать во вся­кий камень и брон­зу, как буд­то нам bнедо­ста­точ­но созидаю­щей Судь­бы и Слу­чая для подоб­ных сте­че­ний обсто­я­тельств». «Ты дума­ешь, ста­ло быть, — ска­зал я, — что каж­дое из этих явле­ний — дело Судь­бы или Слу­чая? Ты убеж­ден, что ато­мы стал­ки­ва­ют­ся, раз­ле­та­ют­ся, откло­ня­ют­ся с пути не рань­ше и не поз­же, а как раз в то самое вре­мя, когда каж­дый жерт­во­ва­тель заду­мы­вал что-то худое или доб­рое? И под­ска­зал тебе это Эпи­кур, кото­рый изрек или напи­сал такое 300 лет тому назад? И ты дума­ешь, что если бы бог не участ­во­вал во всем и не сме­ши­вал­ся бы со всем, то он и не мог бы быть при­чи­ной дви­же­ний cи пере­мен все­го суще­го?»

IX. Вот что я отве­тил Боэту; а нечто подоб­ное мож­но ска­зать и о Сивил­ли­ных ора­ку­лах.

Когда же мы подо­шли к ска­ле близ зда­ния сове­та, на кото­рой, гово­рят, вос­седа­ла пер­вая Сивил­ла, при­шед­шая с Гели­ко­на и вскорм­лен­ная Муза­ми (неко­то­рые же гово­рят, что она при­бы­ла из стра­ны Малиды и была Лами­ей¹⁹, доче­рью Посей­до­на); тогда Сера­пи­он вспом­нил о сти­хах, в кото­рых она про­сла­ви­ла себя, объ­явив, что она не пере­станет про­ро­че­ст­во­вать даже после смер­ти: сама она будет на луне, став­ши ее види­мым ликом, а дыха­ние ее рас­т­во­рит­ся dв возду­хе, и веч­но будет носить­ся в изре­че­ни­ях и про­ри­ца­ни­ях; тело же ее обра­тит­ся в зем­лю и про­рас­тет тра­вой и дере­вья­ми, а от это­го вскор­мит­ся свя­щен­ная пас­т­ва, раз­лич­ной масти, раз­но­го вида, с раз­ны­ми осо­бен­но­стя­ми во внут­рен­но­стях, по кото­рым будет людям рас­кры­вать­ся буду­щее.

Боэт рас­сме­ял­ся в гла­за, а осо­бен­но, когда гость ска­зал: «Пусть это и кажет­ся сказ­ка­ми, но ведь пред­ска­за­ния под­твер­жда­ют­ся гибе­лью и высе­ле­ни­я­ми столь­ких гре­че­ских горо­дов, втор­же­ни­я­ми вар­вар­ских войск, паде­ни­я­ми государств; eи даже самые недав­ние бед­ст­вия Кимы и Дике­ар­хии²⁰ раз­ве не вос­пе­ты и не про­слав­ле­ны сивил­ли­ны­ми сти­ха­ми, чтобы свер­шить­ся в свое вре­мя как долж­ное? Извер­же­ния гор­но­го огня, вски­паю­щее море, кам­ни и огнен­ные глы­бы в вет­ре, раз­ру­ше­ние столь­ких и таких горо­дов, кото­рые будут стер­ты с зем­ли так, что при­шед­шим через день уже не вид­но, где они нахо­ди­лись, — во все это едва мож­но пове­рить, а не то что пред­ска­зать без помо­щи боже­ства».

X. Но Боэт ска­зал: «Доро­гой мой, а есть ли что в при­ро­де, что само собой не насту­пи­ло бы со вре­ме­нем? fЕсть ли что-нибудь настоль­ко неве­ро­ят­ное и неожи­дан­ное на зем­ле, на море, в горо­дах, меж людей, чего нель­зя было бы пред­ска­зать и что не оправ­да­лось бы? Пото­му-то это не зна­чит пред­ска­зы­вать, а зна­чит бол­тать и бро­сать на ветер сло­ва, ни на чем не осно­ван­ные; а выле­тев, такие сло­ва часто сов­па­да­ют с судь­бою и сбы­ва­ют­ся сами собой. Ведь, я пола­гаю, есть раз­ли­чие меж­ду поня­ти­я­ми “ска­зан­ное сбы­лось” и “ска­за­но то, что сбудет­ся”. Сло­во о том, чего нет, все­гда чре­ва­то ошиб­ка­ми; оно не впра­ве тре­бо­вать непре­лож­но­го дове­рия 399и оно лжет, когда при­во­дит в дока­за­тель­ство вер­но­сти про­ро­че­ства после­дую­щие собы­тия, пото­му что в бес­ко­неч­но­сти вре­ме­ни все когда-нибудь сбы­ва­ет­ся. Боль­ше того: тот “угад­чик слав­ный”, кото­ро­го посло­ви­ца объ­яв­ля­ет “луч­шим пред­ска­за­те­лем”²¹, подо­бен сле­до­пы­ту или сыщи­ку, ост­рым умом уга­ды­ваю­ще­му и иссле­дую­ще­му буду­щее; а все эти Сивил­лы и Бакиды²², слов­но в море, выбро­си­ли все свои без­до­ка­за­тель­ные сро­ки, наугад рас­се­яв име­на и назва­ния раз­лич­ных собы­тий и слу­ча­ев. И если что-то из это­го слу­чай­но и сбудет­ся, все рав­но то, что гово­рит­ся теперь, оста­нет­ся ложью, даже если потом при слу­чае и станет прав­дой».

XI. Когда Боэт окон­чил речь, Сера­пи­он ска­зал: b«Суж­де­ние это спра­вед­ли­во для пред­ска­за­ний, по выра­же­нию Боэта, неопре­де­лен­ных и без­до­ка­за­тель­ных: как, напри­мер, если пол­ко­вод­цу пред­ска­за­на победа — и он победил, горо­ду пред­ска­за­на гибель — и он погиб. А когда гово­рит­ся не толь­ко о том, что имен­но про­изой­дет что-либо и как, и когда, и после чего, и при чьем уча­стии, то это не уга­ды­ва­ние воз­мож­ных собы­тий, а пол­ное разъ­яс­не­ние буду­ще­го. Таков, напри­мер, ора­кул о хро­мо­те Аге­си­лая:

А еще и ора­кул об ост­ро­ве, кото­рый под­нял­ся из моря перед Ферой и Фера­си­ей во вре­мя вой­ны Филип­па с рим­ля­на­ми:

dТут уж, пожа­луй, никто не ска­жет, что это сов­па­де­ние слу­чай­ное и про­изо­шло само собой: ведь порядок собы­тий под­твер­жда­ет пред­ска­зан­ное: рим­ляне в корот­кое вре­мя победи­ли Ган­ни­ба­ла и одо­ле­ли кар­фа­ге­нян; Филипп, сам сра­зив­шись с это­ля­на­ми и рим­ля­на­ми, был раз­бит; а из пучи­ны вышел ост­ров, при­чем извер­гал­ся вели­кий огонь и кипе­ло море. И рим­ля­нам за 500 лет было пред­ска­за­но вре­мя, когда им при­дет­ся вое­вать со все­ми наро­да­ми сра­зу, — и это сбы­лось в войне с вос­став­ши­ми раба­ми²⁵. В этих слу­ча­ях ведь пред­ска­за­ние ниче­го без­до­ка­за­тель­но­го и тем­но­го не пре­до­став­ля­ло на волю судь­бы, чтобы доис­ки­ва­лись смыс­ла в незна­нии; eнапро­тив, опыт дает нам все руча­тель­ства и ука­зы­ва­ет нам пути судь­бы. Вряд ли кто стал бы утвер­ждать, что лишь слу­чай­но сов­па­ли эти сти­хотвор­ные ора­ку­лы с собы­ти­я­ми. Ина­че, Боэт, поче­му бы нам не ска­зать, что “Глав­ные мыс­ли”²⁶ не Эпи­кур напи­сал, а про­сто кни­жеч­ка эта сама собой сло­жи­лась из слу­чай­но­го сов­па­де­ния букв?»

XII. Про­дол­жая эти рас­суж­де­ния, мы шли впе­ред. Но в Коринф­ской сокро­вищ­ни­це, осмат­ри­вая брон­зо­вую паль­му, кото­рая там одна оста­лась из пожерт­во­ва­ний, Дио­ге­ни­ан изу­мил­ся, да и мы с ним, пожа­луй, тоже, что у ее кор­ней изва­я­ны лягуш­ки и водя­ные змеи. fВедь паль­ма — не болот­ное, не водо­лю­би­вое рас­те­ние, как дру­гие дере­вья, да и лягуш­ки не под­хо­дят для корин­фян в каче­стве зна­ка или сим­во­ла: это ведь не тот слу­чай, когда жите­ли Сели­нун­та, гово­рят, посвя­ти­ли золотую вет­ку сали­на (сель­де­рея), а жите­ли Тенедо­са — секи­ру, пото­му что у них в так назы­вае­мом Асте­ри­оне появи­лись кра­бы, 400кото­рые одни, гово­рят, име­ют на пан­ци­ре знак секи­ры. Но ведь для Апол­ло­на, как при­ня­то думать, воро­ны, лебеди, вол­ки, яст­ре­бы любез­нее, чем вот эти лягуш­ки! И вот Сера­пи­он ска­зал, буд­то худож­ник этим наме­ка­ет, что имен­но воде солн­це обя­за­но сво­им воз­ник­но­ве­ни­ем, пита­ни­ем, испа­ре­ни­я­ми, силой. Может быть, ему послы­ша­лись сло­ва Гоме­ра:

а может быть, он увидел, что егип­тяне изо­бра­жа­ют нача­ло и вос­ход солн­ца в виде ново­рож­ден­но­го мла­ден­ца, сидя­ще­го на водя­ном лото­се.

А я на это ска­зал, сме­ясь: «Что же ты, мой милый, опять тол­ка­ешь нас в Стою bи тянешь в раз­го­вор вся­кие испа­ре­ния и воз­го­ра­ния? Этим ведь ты, подоб­но фес­са­ли­ян­кам, сво­дишь с небес луну и солн­це, слов­но они про­из­рос­ли и берут нача­ло отсюда, от зем­ли и воды! Ведь Пла­тон-то даже чело­ве­ка назвал “небес­ным зла­ком”, пото­му что он тянет­ся голо­вой вверх, слов­но рас­тет из кор­ня. А вы сме­е­тесь над Эмпе­до­к­лом, кото­рый гово­рит, что солн­це про­изо­шло от отра­же­ния небес­но­го све­та от зем­ли, —

Сами-то вы и земно­род­ное живот­ное, и болот­ное рас­те­ние объ­яв­ля­е­те солн­цем, ибо солн­це для вас — оте­че­ство лягу­шек и водя­ных змей!

cНо пусть в этом тра­ги­че­ски раз­би­ра­ют­ся сто­и­ки, мы же лишь небреж­но кос­нем­ся того, чего сами худож­ни­ки лишь небреж­но каса­лись, — ибо хоть и мно­го у них изыс­кан­но­сти, все же не совсем они сво­бод­ны от натя­жек и небреж­но­стей. Как, напри­мер, один вая­тель изо­бра­зил на руке у Апол­ло­на пету­ха²⁹ в знак рас­све­та и утрен­ней поры, так, пожа­луй, кто-нибудь ска­жет, что лягуш­ки здесь слу­жат сим­во­лом вес­ны, когда солн­це начи­на­ет царить в возду­хе и рас­тап­ли­вать снег, — если, конеч­но, вы при­зна­е­те Апол­ло­на и солн­це не за двух богов, а за одно­го».

d«А по-тво­е­му раз­ве не так? — ска­зал Сера­пи­он. — Раз­ве ты дума­ешь, что солн­це и Апол­лон — вещи раз­ные?»

«По-мое­му, — ска­зал я, — такие раз­ные, как солн­це и луна; но луна не часто и не ото всех скры­ва­ет солн­це, а солн­це всех рав­но заста­ви­ло забыть про Апол­ло­на, отвлек­ши чув­ст­вом мысль от сущ­но­сти к види­мым явле­ни­ям».

XIII. Затем Сера­пи­он спро­сил про­вод­ни­ков, поче­му эту сокро­вищ­ни­цу они назы­ва­ют Коринф­ской, а не Кип­се­ло­вой, хотя поста­вил ее Кип­сел?³⁰ Так как те мол­ча­ли и, долж­но быть, не зна­ли, поче­му, то я со сме­хом ска­зал: «Вы дума­е­те, они, оглу­шен­ные наши­ми реча­ми eо высо­ких мате­ри­ях, еще что-то зна­ют или пом­нят? Ведь мы уже рань­ше от них слы­ша­ли, что по низ­вер­же­нии тира­нии корин­фяне захо­те­ли и золотую ста­тую в Писе и здеш­нее сокро­ви­ще над­пи­сать не име­нем тира­на, а име­нем горо­да. Дель­фы при­зна­ли это спра­вед­ли­вым и согла­си­лись, но элей­цев за то, что те им поза­видо­ва­ли, не ста­ли допус­кать до уча­стия в Ист­мий­ских играх. Вот поче­му с тех пор не было ни одно­го ист­мий­ско­го состя­за­те­ля из элей­цев, а вовсе не из-за убий­ства Моли­о­нидов Герак­лом око­ло Кле­он, как пола­га­ют; напро­тив, будь это так, элей­цы сами не ста­ли бы fдопус­кать корин­фян к играм, чтобы этим при­чи­нить им обиду». Вот, что я ска­зал³¹.

XIV. Когда же мы мино­ва­ли сокро­вищ­ни­цу акан­фян и Бра­сида, то про­вод­ник пока­зал нам место, где неко­гда лежа­ли желез­ные вер­те­лы гете­ры Родо­пиды. Дио­ге­ни­ан рас­сер­дил­ся. «Зна­чит, — ска­зал он, — Родо­пиде мож­но было пре­до­ста­вить в горо­де место, куда откла­ды­вать деся­ти­ну со сво­его дохо­да, а ее това­ри­ща 401по раб­ству, Эзопа, погу­бить?»³².

Сера­пи­он же на это ска­зал: «Что ты, дра­жай­ший, сер­дишь­ся по тако­му пово­ду? Взгля­ни-ка туда наверх и ты увидишь золотую Мне­са­ре­ту сре­ди царей и пол­ко­вод­цев — это о ней Кра­тет ска­зал, что это памят­ник невоз­дер­жан­но­сти гре­ков».

Но юно­ша, взгля­нув, спро­сил: «А не о Фрине ли это ска­зал Кра­тет?»³³. «Ну, да, — отве­тил Сера­пи­он, — насто­я­щее ее имя было Мне­са­ре­та, а про­зви­ще Фри­ны (“Жабы”) полу­чи­ла она за жел­то­ва­тую кожу. И нема­ло имен вот так забы­то за про­зви­ща­ми. Так, гово­рят, мать Алек­сандра Полик­се­ну bназы­ва­ли потом и Мир­та­лой, и Олим­пи­а­дой, и Стра­то­ни­кой; Эвме­тию с Родо­са мно­гие до сих пор назы­ва­ют по отцу Кле­обу­ли­ной³⁴, а Геро­фи­лу из Эритр, при­рож­ден­ную гада­тель­ни­цу, про­зва­ли Сивил­лой. Ты же слы­шал от грам­ма­ти­ков, что Леду назы­ва­ли Мне­си­но­ей, Оре­ста — Ахей­цем (в тек­сте лаку­на). …Но каким обра­зом ты мыс­лишь, — доба­вил он, глядя на Тео­на, — опро­верг­нуть это обви­не­ние насчет Фри­ны?»

XV. Тот, спо­кой­но улыб­нув­шись, отве­чал: «Опро­верг­ну, да так, чтобы это тебе само­му было уко­ром за то, что ты бра­нишь элли­нов за вся­кие мело­чи. cВот ведь Сократ, напри­мер, на пиру у Кал­лия сопро­тив­ля­ет­ся толь­ко ума­ще­нию, но при­ем­лет пляс­ки детей, игру в кости, лас­ки, шут­ки³⁵ — так и ты, мне кажет­ся, подоб­ным обра­зом закры­ва­ешь вход в свя­ти­ли­ще для жен­щи­ны, недо­стой­но вос­поль­зо­вав­шей­ся цве­том сво­ей кра­соты; но видя вокруг бога пер­ви­ны и деся­ти­ны от войн, убийств, гра­бе­жей, а в хра­ме — груды остат­ков от воен­ных эллин­ских добыч, ты не него­ду­ешь, не жале­ешь элли­нов, читая на вели­ко­леп­ных жерт­вен­ных дарах позор­ней­шие над­пи­си: “Бра­сид и акан­фяне — от афи­нян”, d“афи­няне — от корин­фян”, “фокей­цы — от фес­са­лий­цев”, “орне­а­ты — от сики­он­цев”, “амфи­к­ти­о­ны — от фокей­цев”³⁶.

И толь­ко Пра­к­си­тель, полу­чив здесь место для любов­ни­цы, вызвал этим гнев Кра­те­та³⁷, а ведь Кра­тет его дол­жен был хва­лить за то, что рядом с эти­ми золоты­ми царя­ми он поста­вил золотую гете­ру, ибо сам Кра­тет пори­цал богат­ство как пред­мет, недо­стой­ный ни вос­хи­ще­ния, ни почи­та­ния. Ведь в честь царей и пра­ви­те­лей пре­крас­ны жерт­вы лишь от спра­вед­ли­во­сти, от вели­ко­ду­шия, от здра­во­мыс­лия, а не от оби­лия золота и рос­ко­ши, кото­рые доступ­ны и тем, кто про­вел жизнь наиг­нус­ней­шим обра­зом».

XVI. e«Что же ты не рас­ска­жешь, — ска­зал дру­гой про­вод­ник, — что Крез посвя­тил здесь богу еще золо­тое изо­бра­же­ние рабы­ни, кото­рая пек­ла ему хлеб?» «Да, — отве­тил Теон, — но он это сде­лал не с тем, чтобы обидеть бога такой рос­ко­шью, а по при­чине вес­кой и спра­вед­ли­вой. Ведь гово­рят, что Али­атт, отец Кре­за, взял себе вто­рую жену и имел от нее детей; и вот жена эта, замыш­ляя зло про­тив Кре­за, дала той хле­бо­пе­кар­ше отра­ву и при­ка­за­ла заме­шать ее в хлеб и под­не­сти Кре­зу. Но хле­бо­пе­кар­ша украд­кой сооб­щи­ла об этом Кре­зу, отрав­лен­ный же хлеб под­нес­ла цари­цы­ным детям. fЗа это Крез, когда воца­рил­ся, как бы при боге-свиде­те­ле отбла­го­да­рил ока­зав­шую ему такое бла­го­де­я­ние жен­щи­ну³⁸.

По такой же при­чине, — про­дол­жал Теон, — люб­ви и ува­же­ния достой­ны подоб­ные при­но­ше­ния от гре­че­ских горо­дов — напри­мер, от опун­тий­цев. Когда фокид­ские тира­ны посла­ли в пере­плав­ку мно­же­ство при­но­ше­ний из золота и сереб­ра, наче­ка­ни­ли монет и пусти­ли их по сво­им горо­дам, то опун­тий­цы, собрав все, какие к ним попа­ли, фокид­ские сереб­ря­ные день­ги, пере­ли­ли их на сосуд, при­сла­ли его сюда и посвя­ти­ли его богу³⁹. Хва­лю я и мири­ней­цев, и апол­ло­ни­а­тов, 402при­слав­ших сюда золотые сно­пы, а еще боль­ше — эритрий­цев и маг­не­тов, при­нес­ших богу в дар даже пер­ви­ны наро­да сво­его как пода­те­лю пло­дов, как отцу, как роди­те­лю и чело­ве­ко­люб­цу. А мегар­цев я осуж­даю за то, что они, почти един­ст­вен­ные, поста­ви­ли здесь ста­тую бога с копьем в руке. Это было после бит­вы, в кото­рой они победи­ли, выгна­ли из сво­его горо­да афи­нян, заняв­ших было его после Пер­сид­ских войн⁴⁰. Прав­да, потом они посвя­ти­ли все же богу золо­той плектр, веро­ят­но, сле­дуя Ски­фи­ну, кото­рый о лире гово­рит так:

XVII. Но когда и Сера­пи­он собрал­ся об этом что-то ска­зать, гость наш про­мол­вил: «Хотя и при­ят­но слу­шать подоб­ные речи, но я дол­жен попро­сить вас выпол­нить обе­щан­ное — рас­ска­зать, поче­му Пифия пере­ста­ла пред­ска­зы­вать гек­са­мет­ра­ми и дру­ги­ми сти­ха­ми; если вы соглас­ны, отло­жим осталь­ной осмотр, при­сядем здесь и послу­ша­ем, в чем здесь дело. Ведь исто­рия эта — силь­ное воз­ра­же­ние про­тив веры в ора­кул, как там ее не тол­куй: или так, буд­то Пифия боль­ше не при­бли­жа­ет­ся к месту, где пре­бы­ва­ет боже­ство, или так, буд­то уже пол­но­стью угас­ла в ней пнев­ма и исто­щи­лась сила».

cИтак, обой­дя вокруг, мы усе­лись у осно­ва­ния южной сто­ро­ны хра­ма, воз­ле свя­ти­ли­ща Геи, и ста­ли смот­реть на воду. Боэт тот­час же заме­тил, что даже место здесь спо­соб­ст­ву­ет сомне­ни­ям гостя: «Ведь здесь, непо­да­ле­ку от бью­ще­го клю­ча, нахо­ди­лось свя­ти­ли­ще Муз, откуда бра­ли воду для воз­ли­я­ний и омо­ве­ний, как гово­рит Симо­нид:

Несколь­ко изыс­кан­нее тот же Симо­нид назы­ва­ет Клио “непо­роч­ной блю­сти­тель­ни­цей омо­ве­ний”, гово­ря при этом:

Так что Эвдокс напрас­но пове­рит тем, кто утвер­ждал, буд­то вода эта назы­ва­ет­ся Стик­со­вой⁴⁴. А Музы были здесь постав­ле­ны как помощ­ни­цы в гада­ни­ях и хра­ни­тель­ни­цы источ­ни­ка и свя­ти­ли­ща Геи, кото­рой, гово­рят, при­над­ле­жа­ло это про­ри­ца­ли­ще, ибо веща­ния здесь дава­лись в сти­хах и пес­нях. Неко­то­рые утвер­жда­ют, что здесь впер­вые был услы­шан геро­и­че­ский стих⁴⁵:

а затем, когда почи­та­ние Муз было остав­ле­но, тор­же­ст­вен­ность изо­бра­же­ния исчез­ла».

XVIII. eСера­пи­он же ска­зал: «Вот это, Боэт, уже дру­гой раз­го­вор — и луч­ше, и достой­нее Муз. Не нуж­но вос­ста­вать на боже­ства и вме­сте с гада­ни­я­ми отвер­гать и про­мы­сел, и боже­ст­вен­ное нача­ло, а надо изыс­ки­вать раз­ре­ше­ния кажу­щих­ся про­ти­во­ре­чий, не остав­ляя при этом бла­го­че­сти­вой веры отцов». «Пра­виль­но гово­ришь ты, бла­го­род­ней­ший Сера­пи­он, — ска­зал я. — Ведь мы не дума­ем, что фило­со­фия погиб­ла и пре­кра­ти­ла суще­ст­во­ва­ние от того, что рань­ше фило­со­фы изла­га­ли свои уче­ния и рас­суж­де­ния в поэ­мах, как это дела­ли Орфей, Геси­од, Пар­ме­нид, Ксе­но­фан, Эмпе­докл, потом пере­ста­ли поль­зо­вать­ся сти­ха­ми — все, кро­ме тебя: fлишь в тво­ем лице поэ­зия вновь снис­хо­дит до фило­со­фии, при­но­ся юно­ше­ству мыс­ли пра­виль­ные и бла­го­род­ные. И аст­ро­но­мию не сде­ла­ли менее слав­ной уче­ни­ки Ари­стар­ха, Тимо­ха­рида, Ари­стил­ла, Гип­пар­ха, кото­рые пишут про­зой, тогда как рань­ше Эвдокс, Геси­од, Фалес писа­ли сти­ха­ми, — 403если толь­ко в самом деле Фалес напи­сал при­пи­сы­вае­мую ему “Аст­ро­но­мию”⁴⁶. Сам Пин­дар при­зна­ет­ся, что в его век при­шла в небре­же­ние обра­бот­ка напе­вов, недо­уме­ва­ет и удив­ля­ет­ся… (в тек­сте лаку­на). В том, чтобы иссле­до­вать при­чи­ны подоб­ных пере­мен, нет ниче­го ни стран­но­го, ни дур­но­го, но отвер­гать искус­ства и их воз­мож­но­сти, если даже что-то в них непо­сто­ян­но и измен­чи­во, неспра­вед­ли­во».

XIX. Теон под­хва­тил: «Это прав­да, что по части ора­ку­лов пере­ме­ны и нов­ше­ства были очень боль­шие; но и очень дав­ние ора­ку­лы, здесь про­из­не­сен­ные, как ты зна­ешь, часто были в про­зе, хотя и каса­лись пред­ме­тов нема­ло­важ­ных. bКак рас­ска­зы­ва­ет Фукидид, лакеде­мо­ня­нам, вопро­шав­шим о войне с афи­ня­на­ми, ора­кул воз­ве­стил победу и власть и обе­щал помощь по зову и без зова, а потом объ­явил, что если они не отзо­вут Пав­са­ния, то им при­дет­ся пахать сереб­ря­ным плу­гом. А когда афи­няне спра­ши­ва­ли о сици­лий­ском похо­де, он при­ка­зал при­ве­сти из Эритр жри­цу Афин, и ока­за­лось, что зва­лась она Геси­хи­ей (“Тиши­ной”). Когда сици­ли­ец Дей­но­мен вопро­шал о сыно­вьях сво­их, то бог отве­тил, что все трое ста­нут тира­на­ми. А на сло­ва Дей­но­ме­на: c“Не при­шлось бы им рыдать, Апол­лон-пове­ли­тель!”, он ска­зал: “И это им так­же дает­ся и воз­ве­ща­ет­ся!” И точ­но: вы ведь зна­е­те, что Гелон стра­дал от водян­ки, а Гиерон — от камен­ной болез­ни, тре­тий же, Фра­си­бул, сре­ди рас­прей и войн ско­ро лишил­ся вла­сти⁴⁷. Далее Прокл, тиран Эпидав­ра, вла­сте­лин жесто­кий и без­за­кон­ный, лас­ко­во при­няв при­быв­ше­го к нему из Афин Тимар­ха, умерт­вил его, а тело его в кор­зине бро­сил в море⁴⁸.

Сде­лал он это с помо­щью Кле­анд­ра из Эги­ны, а боль­ше никто об этом не знал. dНо потом, когда вокруг нача­лась сму­та, он послал сюда бра­та Клео­ти­ма, чтобы тот тай­но вопро­сил, куда ему бежать и где най­ти убе­жи­ще, — а бог отве­тил, что бег­ство и убе­жи­ще там, где он велел эгин­цу схо­ро­нить кор­зи­ну, или там, где олень сбро­сит рога. И вот тиран понял, что бог велит ему уто­пить себя или похо­ро­нить (ведь оле­ни, когда у них пада­ют рога, зака­пы­ва­ют их и пря­чут под зем­лю); неко­то­рое вре­мя он еще про­дер­жал­ся, но когда дела его ста­ли совсем пло­хи, то бежал; и тут-то дру­зья Тимар­ха схва­ти­ли и уби­ли его, а труп выки­ну­ли в море. eИ нако­нец, самое важ­ное, — ведь зако­ны, кото­ры­ми Ликург при­вел в порядок государ­ство лакеде­мо­нян, были даны ему тоже в про­зе⁴⁹.

И Геро­дот, и Фило­хор, и Истр, стре­мясь соби­рать ора­ку­лы сти­хотвор­ные, запи­са­ли, тем не менее, и мно­же­ство про­за­и­че­ских. А Фео­помп, боль­ше всех зани­мав­ший­ся нашим про­ри­ца­ли­щем, очень пори­цал тех, кто сомне­вал­ся, что и в его вре­мя Пифия дава­ла пред­ска­за­ния в сти­хах. Но когда он захо­тел дока­зать это, ему уда­лось собрать совсем немно­го сти­хотвор­ных ора­ку­лов, fпото­му что уже тогда они по боль­шей части обле­ка­лись в про­зу⁵⁰.

XX. Прав­да, неко­то­рые из них и теперь огла­ша­ют­ся в сти­хах — из них один даже про­слав­лен сво­им пово­дом. Есть в Фокиде свя­ти­ли­ще Герак­ла Жено­не­на­вист­ни­ка, жрец кото­ро­го в тече­ние года не дол­жен иметь дела с жен­щи­ной; поэто­му обыч­но жре­ца­ми там назна­ча­ют ста­ри­ков. Одна­ко недав­но один юно­ша, не пло­хой, но често­лю­би­вый, влюб­лен­ный в девуш­ку, при­нял это жре­че­ство. 404Сна­ча­ла он был воз­дер­жан и избе­гал ее; но одна­жды, когда он отды­хал после пира и пляс­ки, она при­шла к нему, и он сошел­ся с ней. Испу­ган­ный и сму­щен­ный, обра­тил­ся он к ора­ку­лу и вопро­сил бога, будет ли ему за этот грех искуп­ле­ние или про­ще­ние. Полу­чил он такой ответ:

Пра­во, если кто будет наста­и­вать, что в наше вре­мя не быва­ет ора­ку­лов кро­ме сти­хотвор­ных, то еще труд­нее будет ему гово­рить об ора­ку­лах древ­них, пото­му что отве­ты все­гда дава­лись как в про­зе, так и в сти­хах. bА на самом деле, дитя, ни то, ни дру­гое не про­тив­но здра­во­му смыс­лу, если толь­ко суж­де­ния наши о боге чисты и нелу­ка­вы, и мы вооб­ра­жа­ем, буд­то он сам когда-то сочи­нял сти­хи и сам теперь под­ска­зы­ва­ет Пифии ора­ку­лы в про­зе и гово­рит сквозь нее слов­но сквозь мас­ку.

XXI. В дру­гой раз об этом мож­но будет пого­во­рить подроб­нее и пыт­ли­вее, а сей­час мы лишь корот­ко напом­ним о том, что заве­до­мо извест­но. А имен­но, что тело наше поль­зу­ет­ся, как оруди­я­ми, мно­ги­ми сво­и­ми орга­на­ми; душа же поль­зу­ет­ся самим телом и его частя­ми; а сама душа есть орудие бога. Досто­ин­ство же орудия в том, чтобы всей сво­ей при­род­ной спо­соб­но­стью вос­про­из­во­дить того, кто им поль­зу­ет­ся, и являть через себя дело его мыс­ли. Но замы­сел этот орудие пока­зы­ва­ет не тако­вым, каков он был у твор­ца, — чистым, невреди­мым, непо­гре­ши­мым, — а со мно­ги­ми посто­рон­ни­ми при­ме­ся­ми. cСам по себе он нам не виден, а будучи явлен в дру­гом и через дру­гое, он испол­ня­ет­ся при­ро­ды это­го дру­го­го. Я не гово­рю даже о вос­ке, золо­те, сереб­ре, брон­зе и обо всем про­чем, что при­ни­ма­ет образ вая­е­мой сущ­но­сти, но при­да­ет лишь вид запе­чат­ля­е­мо­го сход­ства, в осталь­ном же вся­кий раз при­вно­сит в вос­про­из­веде­ние соб­ст­вен­ные свои отли­чия; не гово­рю и о том, как один и тот же пред­мет дает бес­чис­лен­но раз­ные изо­бра­же­ния и подо­бия в плос­ких, выпук­лых и вогну­тых зер­ка­лах… (в тек­сте лаку­на). dНо вот, напри­мер, солн­це: ничто так не похо­же на него с виду и ничто не слу­жит ему таким послуш­ным оруди­ем как луна; одна­ко, заим­ст­вуя от солн­ца блеск и жар, она отра­жа­ет их нам уже в ином виде: сме­шав­шись с ней, они и окрас­ку изме­ня­ют и силу полу­ча­ют дру­гую; теп­лота же вовсе исче­за­ет и оста­ет­ся лишь сла­бый свет. Ты зна­ешь, навер­ное, сло­ва Герак­ли­та: “Вла­ды­ка, чье про­ри­ца­ли­ще в Дель­фах, не веща­ет, не скры­ва­ет, но зна­ме­ну­ет”⁵¹.

eК этим пре­крас­ным сло­вам и при­бавь нашу мысль: как солн­це поль­зу­ет­ся луной для того, чтобы его виде­ли, так здеш­ний бог поль­зу­ет­ся Пифи­ей, чтобы его слы­ша­ли. Он обна­ру­жи­ва­ет и явля­ет свои мыс­ли, но обна­ру­жи­ва­ют­ся они не без при­ме­си. При­чи­на тому — смерт­ное тело и душа чело­ве­че­ская, кото­рая сама по себе к покою неспо­соб­на и не может пре­до­ста­вить себя на волю дви­жу­ще­го нача­ла непо­движ­ною и устой­чи­вою, ибо как в море вол­не­ния ее сотря­са­ют, внут­рен­ние поры­вы спи­ра­ют, стра­сти сму­ща­ют.

Подоб­но тому как при паде­нии вра­щаю­щи­е­ся тела не могут дви­гать­ся ров­но, а поне­во­ле про­дол­жа­ют вра­ще­ние fи в то же вре­мя по при­ро­де стре­мят­ся вниз, так что из соче­та­ния двух дви­же­ний воз­ни­ка­ет сбив­чи­вое и бес­по­рядоч­ное дви­же­ние, — так и то, что мы назы­ваем вдох­но­ве­ни­ем, пред­став­ля­ет­ся сме­ше­ни­ем двух дви­же­ний души — одно­го при­род­но­го, дру­го­го — при­вне­сен­но­го извне.

Тела­ми неоду­шев­лен­ны­ми и неиз­ме­нен­ны­ми невоз­мож­но поль­зо­вать­ся несо­глас­но с их при­ро­дой: невоз­мож­но вра­щать цилиндр, слов­но шар, а конус слов­но куб или играть на лире, как на флей­те, а на тру­бе, как на кифа­ре, и мож­но даже ска­зать, что при­ме­нять каж­дую вещь “по пра­ви­лам искус­ства” или “в соот­вет­ст­вии с ее при­ро­дой” — одно и то же. Так станет ли кто-нибудь с суще­ст­вом оду­шев­лен­ным, само­дви­жу­щим­ся, обла­даю­щим разу­мом и жела­ни­я­ми, обра­щать­ся ина­че, чем при­ме­ня­ясь к его при­ро­де, воз­мож­но­стям, скла­ду: 405напри­мер, воз­буж­дать музы­кою ум нему­зы­каль­ный, грам­ма­ти­кою — ум неграм­ма­ти­че­ский, логи­кою — ум не све­ду­щий и не иску­шен­ный в логи­ке? Конеч­но, нет.

XXII. В поль­зу мою свиде­тель­ст­ву­ет и Гомер⁵²; он пола­га­ет, что если поис­кать, то ни одна при­чи­на не ока­жет­ся, так ска­зать, “без бога”; одна­ко в его пред­став­ле­нии бог исполь­зу­ет всех людей не как попа­ло, а каж­до­го по его спо­соб­но­стям и уме­нию. Раз­ве ты не видишь, милый Дио­ге­ни­ан, — про­дол­жал Теон, — что Афи­на, когда она хочет убедить ахей­цев, то обра­ща­ет­ся к Одис­сею, когда нару­шить клят­ву — ищет Пан­да­ра, когда опро­ки­нуть тро­ян, спе­шит к Дио­меду?⁵³ bИбо один из них отва­жен и воин­ст­ве­нен, дру­гой — хотя и отлич­ный стре­лок, но без­рас­суден, а тре­тий — разу­мен и мастер гово­рить. Ведь Гомер вовсе не думал так, как Пин­дар, если толь­ко дей­ст­ви­тель­но Пин­да­ру при­над­ле­жат сло­ва⁵⁴:

но знал, что при­род­ные свой­ства и силы име­ют вся­кая свою цель и дей­ст­ву­ют раз­лич­но, даже если дви­жут­ся все одним и тем же. Тот, кто ходит пеш­ком, не может летать, кар­та­вый лишен ясно­го выго­во­ра, заи­ке не достичь звуч­но­сти голо­са (я думаю, что и Бат­та бог послал в Ливию осно­вать город имен­но из-за это­го недо­стат­ка речи, cпото­му что, хотя он был кар­тав и заи­ка, но умен, цар­ст­ве­нен и иску­сен в прав­ле­нии)⁵⁵, точ­но так же невоз­мож­но чело­ве­ку негра­мот­но­му и неве­же­ст­вен­но­му выра­жать­ся сти­ха­ми.

А Пифия, кото­рая теперь слу­жит здесь богу, заня­ла это место пре­крас­но и по пра­ву, как никто дру­гой, и жизнь про­жи­ла доб­ро­по­рядоч­но; но вырос­ла она в бед­ном кре­стьян­ском доме и сошла она⁵⁶ в это про­ри­ца­ли­ще, не при­нес­ши с собой ника­ко­го искус­ства, ника­ко­го опы­та, ника­ких спо­соб­но­стей. Как Ксе­но­фонт пола­га­ет, что неве­ста мужа долж­на ему пред­ста­вать, почти еще ниче­го в жиз­ни не увидев и не услы­шав⁵⁷, так и эта дева, будучи почти во всем неопыт­ной и несве­ду­щей, поис­ти­не душой сво­ей сожи­тель­ст­ву­ет с богом. dМы верим, что бог дает зна­ме­ния в кри­ке цапель, коро­сте­лей, воро­нов, и не тре­бу­ем, чтобы эти вест­ни­ки и гла­ша­таи богов гово­ри­ли сло­вес­но и внят­но, поче­му же мы хотим, чтобы голос и сло­ва Пифии, слов­но она веща­ет со сце­ны, не были про­сты и гру­бы, но доле­та­ли до нас в сти­хах, вели­ча­во, с укра­ше­ни­я­ми сло­га, мета­фо­ра­ми, да еще и под зву­ки флей­ты?

XXIII. Тогда что же ска­зать о Пифи­ях преж­них вре­мен? Пожа­луй, тут ска­зать нуж­но мно­гое. Сна­ча­ла, как ска­за­но, и они по боль­шей части дава­ли отве­ты в про­зе. Далее вре­мя при­нес­ло с собой даро­ва­ния eи душев­ный склад, спо­соб­ные и склон­ные к поэ­зии, и тот­час же появи­лись пред­чув­ст­вия, поры­вы, душев­ная готов­ность тво­рить при малом внеш­нем воздей­ст­вии или при игре вооб­ра­же­ния; так что не толь­ко фило­со­фов и аст­ро­но­мов^[1] влек­ло к обыч­но­му их делу, но и от опья­не­ния, и от силь­но­го чув­ства, и от при­ли­ва печа­ли, и от поры­ва радо­сти люди обре­та­ли “слад­ко­звуч­ную речь”, и засто­лья напол­ня­лись любов­ны­ми сти­ха­ми и пес­ня­ми, а кни­ги — писа­ни­я­ми. Еври­пид, ска­зав,

под­ра­зу­ме­вал, что Эрос не вкла­ды­ва­ет в нас, а про­буж­да­ет при­су­щие, разо­гре­ва­ет скры­тые и дрем­лю­щие спо­соб­но­сти к музы­ке и поэ­зии. А то не ска­зать ли нам, гость, видя, что никто ни в сти­хах, ни в пес­нях, по Пин­да­ро­ву сло­ву,

406не ска­зать ли, буд­то нын­че никто не уме­ет любить, и Эрос поки­нул нас? Ясно, что это неле­пость: ведь мно­го любов­ных стра­стей и в наши дни обу­ре­ва­ет людей, воз­буж­дая души, не спо­соб­ные и не гото­вые к муси­че­ско­му искус­ству, чуж­дые флей­ты и лиры, но от это­го не менее пыл­кие и речи­стые, чем в ста­ри­ну. Греш­но и стыд­но было бы ска­зать, буд­то не веда­ет Эро­са Ака­де­мия и весь хор Сокра­та и Пла­то­на⁶⁰, — каж­до­му откры­ты их беседы о люб­ви, хотя сти­хов они и не оста­ви­ли. И не все ли рав­но: ска­зать “не было влюб­лен­ных жен­щин, кро­ме Сап­фо” или “не было про­ро­чиц, кро­ме Сивил­лы, Ари­сто­ни­ки⁶¹ и про­чих, кото­рые веща­ли сти­ха­ми”; bкак Хере­мон⁶² гово­рил, что “вино сме­ши­ва­ет­ся с харак­те­ра­ми пью­щих”, так и любов­ное и про­ро­че­ское вдох­но­ве­ние поль­зу­ет­ся теми спо­соб­но­стя­ми, какие есть у одер­жи­мых, и каж­до­го из них вол­ну­ет сооб­раз­но с его при­ро­дою.

XXIV. А взгля­нув­ши на вопрос со сто­ро­ны бога и про­виде­ния, мы увидим, что эта пере­ме­на была толь­ко к луч­ше­му. Употреб­ле­ние сло­ва ведь подоб­но изме­не­нию кур­са моне­ты, име­ю­щей в раз­ное вре­мя раз­ную цен­ность, употре­би­тель­ность и рас­про­стра­нен­ность. И вот было вре­мя, когда сло­вес­ной моне­тою людей были сти­хи, напе­вы и пес­ни; и они-то пере­ла­га­ли в музы­ку и поэ­зию как всю исто­рию и всю фило­со­фию, так и попро­сту вся­кое силь­ное чув­ство cи вся­кий пред­мет, тре­бу­ю­щий тор­же­ст­вен­но­го выра­же­ния. Что теперь с трудом пони­ма­ют немно­гие, тем когда-то вла­де­ли все:

как гово­рит Пин­дар⁶³, не толь­ко слу­ша­ли и радо­ва­лись пению, но очень мно­гие, по общей склон­но­сти к поэ­зии, сами лирою и пени­ем поуча­ли народ, сме­ло гово­ри­ли с дру­ги­ми, обо­д­ря­ли, при­во­ди­ли прит­чи и посло­ви­цы, а еще сла­га­ли в сти­хах и напе­вах гим­ны богам, молит­вы, пеа­ны — одни по врож­ден­ной склон­но­сти, дру­гие — по при­выч­ке. dИ бог не гну­шал­ся кра­сотою и при­ят­но­стью в искус­стве пред­ска­за­ния и не отго­нял от тре­нож­ни­ка чти­мую Музу, а напро­тив, при­бли­жал ее, воз­буж­дая поэ­ти­че­ские даро­ва­ния и раду­ясь им; он сам дви­гал вооб­ра­же­ни­ем и вызы­вал к жиз­ни сло­ва вели­че­ст­вен­ные и цве­ти­стые, как наи­бо­лее умест­ные и вос­торг вызы­ваю­щие.

А когда жизнь изме­ни­лась и вме­сте с ней изме­ни­лись и обсто­я­тель­ства и даро­ва­ния, то оби­ход отверг изли­ше­ства, снял золотые пряж­ки, совлек мяг­кие тка­ни, остриг пыш­ные воло­сы, отвя­зал с ног котур­ны⁶⁴, тогда люди совсем непло­хо научи­лись нахо­дить кра­соту eв про­сто­те, а не в рос­ко­ши и при­кра­су нехит­рую и неза­тей­ли­вую ценить выше, чем пыш­ную и избы­точ­ную.

И когда таким обра­зом речь пере­ме­ни­ла свои сло­вес­ные одеж­ды, то исто­рия сошла с колес­ни­цы сти­хотвор­ных раз­ме­ров и ста­ла в про­зе чет­ко отде­лять сказ­ки от прав­ды. И фило­со­фия, пред­по­чи­тав­шая потря­се­нию души ясность и поучи­тель­ность, ста­ла вести свои изыс­ка­ния про­зою. Тогда-то бог удер­жал Пифию от того, чтобы она назы­ва­ла сво­их сограж­дан “жгу­щи­ми огонь”, спар­тан­цев — “поедаю­щи­ми змей”, мужей — “оби­таю­щи­ми в горах”, реки — “пью­щи­ми горы”. fЛишив пред­ска­за­ния сти­хотвор­ной речи, непо­нят­ных слов, опи­са­тель­ных выра­же­ний и неяс­но­сти, боже­ство ста­ло так гово­рить с вопро­шаю­щи­ми, как зако­ны гово­рят с государ­ства­ми, как цари встре­ча­ют­ся с наро­да­ми, как уче­ни­ки слу­ша­ют учи­те­лей, — то есть стре­мясь лишь к при­выч­но­му и убеди­тель­но­му.

XXV. Сле­до­ва­ло бы хоро­шо пом­нить сло­ва Софок­ла, что боже­ство

407А когда в ора­ку­лах появи­лась ясность, то и дове­рие к ним, как и к дру­гим вещам, ста­ло менять­ся. Необыч­ное, ред­кое, околь­ное и ино­ска­за­тель­ное мно­гим каза­лось боже­ст­вен­ным и вызы­ва­ло вос­торг и бла­го­го­ве­ние; а теперь люди, полю­бив­шие учить­ся на том, что лег­ко и ясно, без напы­щен­но­сти и выду­мок, ста­ли обви­нять обле­кав­шую ора­ку­лы поэ­зию, подо­зре­вая, что она меша­ет мыс­ли, выра­же­ни­я­ми сво­и­ми вно­ся в исти­ну тем­ноту и неяс­ность, а ино­ска­за­ни­я­ми, загад­ка­ми, дву­смыс­лен­но­стя­ми bпре­до­став­ляя веща­нию лазей­ки и убе­жи­ща, чтобы укрыть­ся в слу­чае ошиб­ки. Мож­но было от мно­гих услы­шать, что вокруг про­ри­ца­ли­ща засе­ли какие-то люди, кото­рые пере­хва­ты­ва­ют отве­ты ора­ку­ла и стис­ки­ва­ют их, слов­но в сосуды, в сочи­нен­ные наспех сти­хи, раз­ме­ры, рит­мы. Я не верю этой кле­ве­те и не ста­ну гово­рить, буд­то все эти Оно­макри­ты⁶⁶, Про­ди­ки, Кине­то­ны вино­ва­ты перед ора­ку­ла­ми, при­дав им совсем ненуж­ную тра­гедий­ную пыш­ность. cНет, боль­ше все­го поэ­зию обес­сла­ви­ли шар­ла­та­ны, пло­щад­ная чернь, бро­дя­ги, крив­ля­ю­щи­е­ся воз­ле свя­ти­лищ Вели­кой Мате­ри и Сера­пи­са⁶⁷. Это они, иные уст­но, иные по каким-то гада­тель­ным книж­кам, пере­де­лы­ва­ли ора­ку­лы в сти­хи для челяди и для баб, пад­ких на мер­ную и поэ­ти­че­скую речь. Вот поче­му, воочию став общим досто­я­ни­ем обман­щи­ков, шар­ла­та­нов и лже­про­ри­ца­те­лей, поэ­зия отлу­чи­ла себя от исти­ны и дель­фий­ско­го тре­нож­ни­ка.

XXVI. А что древ­ние ора­ку­лы порой нуж­да­лись в неко­то­рой дву­смыс­лен­но­сти, неяс­но­сти, ино­ска­за­тель­но­сти, это­му удив­лять­ся не при­хо­дит­ся. dВедь никто, кля­нусь Зев­сом, не опу­стил­ся до того, чтобы вопро­шать ора­кул о покуп­ке раба или о ремес­лен­ных заботах: нет, обра­ща­лись к богу могу­ще­ст­вен­ные государ­ства, цари и тира­ны, замыш­ляв­шие необыч­ное; огор­чать и озлоб­лять их, застав­ляя слу­шать мно­го неугод­но­го, слу­жи­те­лям ора­ку­ла было невы­год­но. Ведь бог не под­чи­ня­ет­ся Еври­пиду, кото­рый про­воз­гла­сил как закон, что

Нет, он поль­зу­ет­ся смерт­ны­ми слу­жи­те­ля­ми и про­ро­ка­ми и вынуж­ден о них забо­тить­ся, осте­ре­гая божьих слуг от дур­ных людей; eпоэто­му бог, не желая скры­вать исти­ну, откры­ва­ет ее в изме­нен­ном виде: ясность ее пре­лом­ля­ет­ся поэ­зи­ей, дро­бясь на отдель­ные лучи и теряя от это­го пря­моту и жест­кость. Нуж­но было, чтобы тира­ны пре­бы­ва­ли в неведе­нии и не зна­ли зара­нее о сво­их вра­гах. Так вот для них-то бог и при­бе­гал к наме­кам и дву­смыс­лен­но­стям, кото­рые скры­ва­ли смысл ска­зан­но­го, но не дава­ли ему ускольз­нуть и не вво­ди­ли в заблуж­де­ние тех, кто нуж­дал­ся в пони­ма­нии и слу­шал вни­ма­тель­но⁶⁹. Поэто­му в выс­шей сте­пе­ни наи­вен тот, кто кле­ве­щет на бога и обви­ня­ет его за то, что в новых обсто­я­тель­ствах fон пода­ет нам помощь новым спо­со­бом.

XXVII. Глав­ная поль­за от сти­хотвор­ной фор­мы была в том, что сло­ва, свя­зан­ные сти­хотвор­ным раз­ме­ром, луч­ше запо­ми­на­лись и усва­и­ва­лись. А тогдаш­ним людям нуж­на была хоро­шая память. Ведь веща­ния гово­ри­ли о мно­гом: и о при­ме­тах места, и об удоб­ном вре­ме­ни для пред­при­я­тий, и о свя­ти­ли­щах замор­ских богов, и о неве­до­мых моги­лах геро­ев, кото­рые труд­но най­ти вда­ле­ке от Элла­ды. Вы ведь зна­е­те, сколь­ко нуж­но было ука­за­ний Хиос­цу, Кре­ти­ну, Гне­сио­ху, Фалан­ту⁷⁰ 408и дру­гим вождям пере­се­лен­цев, чтобы най­ти назна­чен­ное каж­до­му место посе­ле­ния. Неко­то­рые из них сби­ва­лись с пути, как, напри­мер, Батт. Ему пока­за­лось, что его постигнет неуда­ча, и он не нашел того места, куда был послан; тогда он при­шел вопро­сить вто­рой раз, и бог ему изрек:

Эти­ми сло­ва­ми бог вто­рич­но послал его туда же. А Лисандр, пре­не­брег­ши сведе­ни­я­ми об Орха­лид­ском хол­ме, кото­рый назы­ва­ет­ся еще и Лисьим, по реке Гоплит,

bбыл побеж­ден в бою и погиб в тех же местах от руки Неохо­ра из Гали­ар­та, мужа, у кото­ро­го был щит с изо­бра­же­ни­ем змеи.

Одна­ко нет необ­хо­ди­мо­сти пере­чис­лять вам и без того извест­ные слу­чаи из про­шло­го, чтобы загро­мож­дать ими память.

XXVIII. Мне гораздо при­ят­нее и отрад­нее гово­рить о тех делах, о кото­рых вопро­ша­ют бога в наши дни. Ведь нын­че всюду проч­ный мир и спо­кой­ст­вие, нет боль­ше ни войн, ни пере­се­ле­ний, ни мяте­жей, не суще­ст­ву­ет тира­нии, нет про­чих бед и болез­ней Элла­ды, как буд­то они исце­ле­ны дей­ст­ви­ем необык­но­вен­ных лекарств.

cТам, где нет ника­ко­го раз­но­гла­сия, ниче­го тай­но­го, ниче­го страш­но­го, где воз­ни­ка­ют вопро­сы о делах малых и всем доступ­ных, слов­но школь­ные упраж­не­ния: “женить­ся ли мне”, “пустить­ся ли в пла­ва­ние”, “ссудить ли день­ги”⁷³; и даже горо­да зада­ют вопро­сы раз­ве что о пло­до­ро­дии, при­пло­де скота, о здо­ро­вье граж­дан — там сла­гать сти­хи, изощ­рять­ся в ино­ска­за­ни­ях, при­ис­ки­вать ред­кие сло­ва, где нужен лишь корот­кий и про­стой ответ на вопрос, — спо­со­бен лишь тще­слав­ный софист, кото­рый напо­каз рису­ет­ся перед про­ри­ца­ли­щем. А Пифия, по бла­го­род­ству души сво­ей спус­ка­ясь к свя­тыне и обща­ясь с богом, боль­ше забо­тит­ся о прав­де, чем о мне­нии хва­ли­те­лей и хули­те­лей.

XXIX. dМожет быть, и нам сле­до­ва­ло бы брать с нее при­мер. Но раз уж мы всту­пи­ли в спор, не желая, чтобы место это поте­ря­ло свою трех­ты­ся­че­лет­нюю сла­ву и чтобы иные люди не отвер­ну­лись от ора­ку­ла с пре­зре­ни­ем, как от бол­тов­ни софи­ста, то мы и про­из­но­сим защи­ти­тель­ные речи и при­ис­ки­ва­ем при­чи­ны тому, чего не зна­ем и что нам даже не сле­ду­ет знать; мы убеж­да­ем и успо­ка­и­ва­ем хули­те­ля, не давая ему уйти, пото­му что

если у него такое мне­ние об ора­ку­ле, что он вот эти изре­че­ния муд­ре­цов e“познай само­го себя” и “ниче­го слиш­ком” с готов­но­стью при­ни­ма­ет и вос­хи­ща­ет­ся их крат­ко­стью, кото­рая заклю­ча­ет в малом объ­е­ме сжа­тую и вес­кую мысль, но ора­ку­лы за такую же крат­кость, про­стоту и пря­моту их сло­га толь­ко бра­нит. А ведь подоб­ные изре­че­ния похо­жи на реки, про­те­каю­щие в тес­ни­нах: в них нет ни про­зрач­но­сти, ни ясно­сти, но если ты посмот­ришь, что напи­са­но или ска­за­но о них у тех, кто потрудил­ся в них вник­нуть, то увидишь такие боль­шие сочи­не­ния, длин­нее кото­рых труд­но най­ти.

fМате­ма­ти­ки назы­ва­ют пря­мую линию крат­чай­шей из линий меж­ду дву­мя точ­ка­ми: таков и язык Пифии — без выги­бов, без петель, без повто­ров, без дву­смыс­лен­но­стей, как пря­мая доро­га ведет он к истине; он открыт для любых сведе­ний и про­ве­рок, и все эти испы­та­ния он до сего дня все­гда выдер­жи­вал с честью. А про­ри­ца­ли­ще свое он напол­нил при­но­ше­ни­я­ми и дара­ми от элли­нов и вар­ва­ров, 409укра­сил пре­вос­ход­ны­ми построй­ка­ми и убран­ст­вом, достой­ным амфи­к­ти­о­ний.

Посмот­ри­те сами, как мно­го выстро­е­но, чего рань­ше не было, и как мно­го вос­ста­нов­ле­но раз­ру­шен­но­го и повреж­ден­но­го. Подоб­но тому как рядом с пло­до­но­ся­щи­ми дере­вья­ми под­рас­та­ют моло­дые, так вме­сте с Дель­фа­ми цве­тет юность, наби­ра­ет­ся сил Пилея⁷⁵, бла­го­да­ря здеш­ним богат­ствам укра­ша­ясь и бла­го­устра­и­ва­ясь и хра­ма­ми, и обще­ст­вен­ны­ми зда­ни­я­ми, и водо­е­ма­ми, каких нико­гда в ней не было за тыся­чу лет. Оби­та­те­ли Гала­к­сии в Бео­тии чув­ст­во­ва­ли при­сут­ст­вие бога по изоби­лию bи избыт­ку моло­ка:

А наш бог дает зна­ме­ния еще яснее, еще надеж­нее, еще осле­пи­тель­нее, сотво­рив здесь, так ска­зать, из бес­пло­дия преж­них вре­мен изоби­лие, почет и блеск. Я гор­жусь собой, что все­му это­му и я при­нес усер­дие и поль­зу вме­сте с Поли­кра­том и Пет­ре­ем⁷⁷; я ценю и того, кто во гла­ве это­го cобще­ст­вен­но­го дела столь мно­гое обду­мал и при­гото­вил, но все рав­но не мог­ла такая вели­кая и пре­крас­ная пере­ме­на за такое малое вре­мя совер­шить­ся одни­ми люд­ски­ми уси­ли­я­ми, если бы здесь не при­сут­ст­во­вал сам бог, осе­няя свое про­ри­ца­ли­ще.

XXX. Но как в дав­ние вре­ме­на были люди, пори­цав­шие запу­тан­ность и тем­ноту ора­ку­лов, так и теперь нахо­дят­ся осуж­даю­щие чрез­мер­ную их про­стоту. Но рев­ность их — ребя­че­ство, и него­до­ва­ние — глу­пость. Как дети раду­ют­ся и лику­ют при виде раду­ги, комет, све­тя­ще­го­ся ним­ба вокруг солн­ца или луны, dтак и эти люди жаж­дут от про­ро­че­ства зага­док, ино­ска­за­ний, пере­осмыс­ле­ний всех этих околь­ных путей к вооб­ра­же­нию смерт­ных. А по-долж­но­му ура­зу­меть при­чи­ну совер­шив­шей­ся пере­ме­ны люди не могут, и вот они ухо­дят прочь, осуж­дая боже­ство. А ведь это себя и нас сле­до­ва­ло бы им осудить за то, что мы не в силах про­ник­нуть рас­суд­ком в боже­ст­вен­ный про­мы­сел».