Текст приводится по изданию: Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах, М.: издательство «Наука», 1994. Издание второе, исправленное и дополненное. Т. I.
Перевод С. П. Маркиша, обработка перевода для настоящего переиздания — С. С. Аверинцева, переработка комментария — М. Л. Гаспарова.
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler, iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957—1973. V. I—III. Из существующих переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Römer / Eingel, und Übers, u. K. Ziegler. Stuttgart; Zürich, 1954. Bd. 1—6 и комментариями к нему.
Издание подготовили С. С. Аверинцев, М. Л. Гаспаров, С. П. Маркиш. Ответственный редактор С. С. Аверинцев.

Plutarchi Vitae parallelae. C. Sintenis, Teubner, 1908.
Plutarchi Vitae parallelae, with Eng. transl. by B. Perrin, Loeb Classical Library, 1916/1959.

1. Род Алки­ви­а­да обыч­но воз­во­дят к Эври­са­ку, сыну Аян­та; по мате­ри же — Дино­ма­хе, доче­ри Мегак­ла — он при­над­ле­жит к алк­мео­нидам. Его отец, Кли­ний, сна­рядив на соб­ст­вен­ные сред­ства три­е­ру, отли­чил­ся в мор­ском бою у Арте­ми­сия. Он погиб в сра­же­нии с бео­тий­ца­ми при Коро­нее, и опе­ку над Алки­ви­а­дом взя­ли его роди­чи — Перикл и Ари­фрон, сыно­вья Ксан­тип­па. Не без осно­ва­ния утвер­жда­ют, что сла­ве Алки­ви­а­да нема­ло спо­соб­ст­во­ва­ли любовь и рас­по­ло­же­ние к нему Сокра­та. И в самом деле, вот зна­ме­ни­тые его совре­мен­ни­ки — Никий, Демо­сфен, Ламах, Фор­ми­он, Фра­си­бул, Фера­мен — мы нигде не встре­ча­ем даже име­ни мате­ри хотя бы одно­го из них, а меж­ду тем нам извест­но, что кор­ми­ли­цей Алки­ви­а­да была лако­нян­ка по име­ни Амик­ла, а настав­ни­ком — Зопир. Пер­вое сооб­ща­ет Анти­сфен, вто­рое — Пла­тон1.

О кра­со­те Алки­ви­а­да нет, пожа­луй, нуж­ды гово­рить осо­бо; заме­тим толь­ко, что все­гда, во вся­кую пору его жиз­ни, она была в пол­ном цве­те, сооб­щая маль­чи­ку, юно­ше, а затем взрос­ло­му мужу пре­лесть и оба­я­ние. Не то, чтобы, как утвер­ждал Эври­пид2, все пре­крас­ное было пре­крас­но и осе­нью, но в при­ме­не­нии к Алки­ви­а­ду и немно­гим дру­гим это ока­за­лось вер­ным бла­го­да­ря счаст­ли­во­му сло­же­нию и кре­по­сти тела. Гово­рят, ему была на поль­зу даже кар­та­вость, при­да­вав­шая убеди­тель­ность и ред­кое изя­ще­ство непри­нуж­ден­ным речам. Об этой кар­та­во­сти упо­ми­на­ет и Ари­сто­фан3 в сти­хах, осме­и­ваю­щих Фео­ра:


Про­мям­лил тут Алки­ви­ад мне на ухо:
«Теол-то бул­ки лижет и как мелин лжет».
А что ж, про­мям­лил маль­чик прав­ду чистую!

И Архипп, насме­ха­ясь над сыном Алки­ви­а­да, вос­кли­ца­ет: «Вот он идет, этот нежен­ка, воло­ча по зем­ле гима­тий, и, чтобы как мож­но более похо­дить на отца,


Кар­та­вит, голо­вой сво­ей к пле­чу скло­нясь».

2. В его поведе­нии и нра­ве было очень мно­го раз­но­род­но­го и пере­мен­чи­во­го, что, впро­чем, вполне есте­ствен­но для чело­ве­ка такой высо­кой и бога­той пре­врат­но­стя­ми судь­бы. Но сре­ди мно­гих при­су­щих ему от при­ро­ды горя­чих стра­стей самой пыл­кой была жаж­да пер­вен­ства и победы, и это явст­ву­ет уже из рас­ска­зов о его дет­ских летах. Одна­жды во вре­мя борь­бы он был бли­зок к пора­же­нию и, чтобы не упасть, при­тя­нул ко рту руки про­тив­ни­ка и осы­пал их уку­са­ми. Тот осла­бил хват­ку и крик­нул: «Эй, Алки­ви­ад, ты куса­ешь­ся, как баба!» — «Нет, — воз­ра­зил Алки­ви­ад, — как лев!» В дру­гой раз, еще совсем малы­шом, он играл в баб­ки в каком-то тес­ном пере­ул­ке, и когда оче­редь бро­сать кости дошла до него, подъ­е­ха­ла тяже­ло гру­жен­ная теле­га. Сна­ча­ла маль­чик попро­сил воз­ни­цу немно­го обо­ждать — баб­ки-де долж­ны упасть как раз на пути теле­ги, — но гру­бый муж­лан не обра­тил вни­ма­ния на его сло­ва и про­дол­жал пого­нять лоша­дей, и тогда осталь­ные дети рас­сту­пи­лись, Алки­ви­ад же бро­сил­ся нич­ком перед самой теле­гой и, вытя­нув­шись попе­рек доро­ги, крик­нул воз­ни­це: «Теперь езжай, коли хочешь!» Тот в испу­ге оса­дил назад, а осталь­ные участ­ни­ки этой сце­ны, опра­вив­шись от изум­ле­ния, с гром­ки­ми кри­ка­ми бро­си­лись к Алки­ви­а­ду.

При­сту­пив к уче­нию, он вни­ма­тель­но и при­леж­но слу­шал всех сво­их настав­ни­ков и толь­ко играть на флей­те отка­зал­ся, счи­тая это искус­ство низ­мен­ным и жал­ким: плектр4 и лира, гово­рил он, нисколь­ко не иска­жа­ют обли­ка, подо­баю­ще­го сво­бод­но­му чело­ве­ку, меж тем как, если дуешь в отвер­стия флейт, твое лицо ста­но­вит­ся почти неузна­вае­мо даже для близ­ких дру­зей. Кро­ме того, играя на лире, ей вто­рят сло­вом или пес­ней, флей­та же заты­ка­ет рот, заграж­да­ет путь голо­су и речи. «А пото­му, — заклю­чал Алки­ви­ад, — пусть уж игра­ют на флей­те дети фиван­цев5. Гово­рить они все рав­но не уме­ют. Нами же, афи­ня­на­ми, как гово­рят наши отцы, пред­во­ди­тель­ст­ву­ет Афи­на, и покро­ви­тель наш — Апол­лон; но пер­вая бро­си­ла флей­ту, а вто­рой содрал с флей­ти­ста кожу»6. Так, мешая шут­ки с настой­чи­вы­ми уве­ща­ни­я­ми, он и сам не зани­мал­ся и дру­гих отвра­щал от заня­тий, ибо мне­ние, что Алки­ви­ад прав, пре­зи­рая флей­ту и изде­ва­ясь над теми, кто учит­ся на ней играть, быст­ро укре­пи­лось сре­ди детей. С тех пор игра на флей­те была реши­тель­но исклю­че­на из чис­ла заня­тий, при­ли­че­ст­ву­ю­щих сво­бод­ным граж­да­нам, и навсе­гда опо­зо­ре­на.

3. Поно­ся Алки­ви­а­да, Анти­фонт пишет, что маль­чи­ком он убе­жал из дома к одно­му из сво­их любов­ни­ков, неко­е­му Демо­кра­ту. Ари­фрон был уже готов пуб­лич­но отка­зать­ся от вос­пи­тан­ни­ка, но его отго­во­рил Перикл, ска­зав­ши так: «Если маль­чик погиб, то бла­го­да­ря тво­е­му изве­ще­нию это откро­ет­ся на день рань­ше, и толь­ко, но если он жив — вся его даль­ней­шая жизнь погиб­ла». Тот же Анти­фонт утвер­жда­ет, буд­то в пале­ст­ре Сибир­тия Алки­ви­ад уда­ром пал­ки убил одно­го из сво­их сопро­вож­даю­щих. Не сле­ду­ет, одна­ко, верить всей этой хуле, исхо­дя­щей от вра­га, кото­рый нима­ло не скры­вал сво­ей нена­ви­сти к Алки­ви­а­ду.

4. Целая тол­па знат­ных афи­нян окру­жа­ла Алки­ви­а­да, ходи­ла за ним по пятам, пред­у­преж­да­ла все его жела­ния, и никто не сомне­вал­ся в том, что при­вле­ка­ет их лишь уди­ви­тель­ная кра­сота маль­чи­ка, но любовь Сокра­та была надеж­ным свиде­тель­ст­вом его доб­рых при­род­ных качеств, кото­рые фило­соф усмат­ри­вал и раз­ли­чал под покро­вом внеш­ней пре­ле­сти; опа­са­ясь его богат­ства и высо­ко­го поло­же­ния, а так­же бес­чис­лен­ной тол­пы сограж­дан, чуже­зем­цев и союз­ни­ков, осы­пав­ших под­рост­ка лестью и зна­ка­ми вни­ма­ния, он ста­рал­ся, насколь­ко мог, огра­дить его от опас­но­стей, как бере­гут рас­те­ние в цве­ту, дабы оно не поте­ря­ло свой плод и не зачах­ло. Ведь нет чело­ве­ка, кото­ро­го судь­ба окру­жи­ла бы настоль­ко проч­ною и высо­кой огра­дою так назы­вае­мых благ, чтобы он стал вовсе недо­сту­пен для фило­со­фии и неуяз­вим для откро­вен­ных, боль­но жаля­щих слов; так и Алки­ви­ад, с самых ран­них лет изба­ло­ван­ный и как бы замкну­тый в кру­гу людей, кото­рые иска­ли толь­ко его бла­го­склон­но­сти и не дава­ли при­слу­шать­ся к сло­вам настав­ни­ка и вос­пи­та­те­ля, все же бла­го­да­ря врож­ден­ным сво­им каче­ствам узнал Сокра­та и сбли­зил­ся с ним, отда­лив­шись от бога­тых и знат­ных влюб­лен­ных. Они быст­ро подру­жи­лись, и когда он услы­шал речи Сокра­та — речи не любов­ни­ка, жаж­ду­ще­го недо­стой­ных мужа наслаж­де­ний, домо­гаю­ще­го­ся поце­лу­ев и ласк, но обли­чи­те­ля, бичу­ю­ще­го его испор­чен­ность и пустую, глу­пую спесь,


То кры­лья опу­стил петух, как жал­кий раб7.

В дея­тель­но­сти Сокра­та Алки­ви­ад видел под­лин­ное слу­же­ние богам, направ­лен­ное к попе­че­нию о моло­де­жи и ее спа­се­нию; он пре­зи­рал само­го себя и вос­хи­щал­ся учи­те­лем, испы­ты­вал горя­чую бла­го­дар­ность за его доб­ро­же­ла­тель­ство и бла­го­го­вей­ный стыд пред его доб­ро­де­те­лью, и мало-пома­лу создал для себя образ люб­ви, кото­рый Пла­тон назы­ва­ет «разде­лен­ной любо­вью»8, так что все толь­ко диву дава­лись, глядя, как он обеда­ет с Сокра­том, вме­сте с ним упраж­ня­ет­ся в борь­бе, живет в одной с ним палат­ке, с осталь­ны­ми же влюб­лен­ны­ми резок и непри­вет­лив, а с неко­то­ры­ми и вызы­ваю­ще груб. Один из них, Анит, сын Анте­ми­о­на, как-то раз, при­ни­мая каких-то чуже­зем­цев, при­гла­сил на пир и Алки­ви­а­да. При­гла­ше­ние Алки­ви­ад отверг и, остав­шись у себя, пил с дру­зья­ми; когда же все захме­ле­ли, то шум­ной вата­гой отпра­ви­лись к Ани­ту. Алки­ви­ад оста­но­вил­ся в две­рях залы, оки­нул взо­ром сто­лы, устав­лен­ные сереб­ря­ны­ми и золоты­ми куб­ка­ми, и при­ка­зал рабам забрать поло­ви­ну утва­ри и отне­сти к нему домой, но вой­ти не удо­сто­ил и, рас­по­рядив­шись подоб­ным обра­зом, уда­лил­ся. Чуже­стран­цы воз­му­щен­но закри­ча­ли, что Алки­ви­ад-де наг­ло оскор­бил хозя­и­на. «Напро­тив, — воз­ра­зил Анит, — он обна­ру­жил сдер­жан­ность и снис­хо­ди­тель­ность: ведь он оста­вил нам эту поло­ви­ну, меж тем как мог забрать все».

5. Так же обхо­дил­ся Алки­ви­ад и со все­ми про­чи­ми влюб­лен­ны­ми, сде­лав исклю­че­ние лишь для одно­го мет­эка9, кото­рый как рас­ска­зы­ва­ют, был небо­гат, но про­дал все, что имел, собрал сто ста­те­ров и при­нес день­ги Алки­ви­а­ду, умо­ляя взять этот пода­рок. Тот был польщен, засме­ял­ся и при­гла­сил щед­ро­го дая­те­ля к обеду. Радуш­но встре­тив его и уго­стив, Алки­ви­ад вер­нул ему день­ги, а затем велел при­нять назав­тра уча­стие в тор­гах, с тем чтобы непре­мен­но взять на откуп обще­ст­вен­ные нало­ги, одер­жав верх над осталь­ны­ми откуп­щи­ка­ми. Мет­эк про­сил уво­лить его от тако­го пору­че­ния, ссы­ла­ясь на то, что откуп будет сто­ить мно­го талан­тов, но Алки­ви­ад (у кото­ро­го были какие-то свои сче­ты с откуп­щи­ка­ми) при­гро­зил высечь его плетьми, если тот не под­чи­нит­ся. И вот утром мет­эк явил­ся на пло­щадь и пред­ло­жил на один талант боль­ше про­тив обыч­ной цены. Откуп­щи­ки при­шли в ярость и, сго­во­рив­шись, потре­бо­ва­ли, чтобы тот назвал пору­чи­те­ля, — в пол­ной уве­рен­но­сти, что тако­во­го ему не най­ти. Встре­во­жен­ный и рас­те­рян­ный он уже готов был отсту­пить­ся, как вдруг под­нял­ся Алки­ви­ад и крик­нул архон­там изда­ли: «Пиши­те меня! Это мой друг, и я за него пору­чусь». Откуп­щи­ки пере­пу­га­лись не на шут­ку: они при­вык­ли покры­вать задол­жен­ность по преды­ду­щей арен­де дохо­да­ми с после­дую­щей и теперь не зна­ли, как вый­ти из затруд­не­ния. Они ста­ли про­сить мет­эка сжа­лить­ся над ними и пред­ла­га­ли ему денег; Алки­ви­ад не поз­во­лил взять мень­ше талан­та, но, когда эта сум­ма была вне­се­на, велел отка­зать­ся от отку­па. Вот какую услу­гу ока­зал ему Алки­ви­ад.

6. Хотя у Сокра­та было мно­го силь­ных сопер­ни­ков, вре­ме­на­ми он креп­ко дер­жал Алки­ви­а­да в руках, воздей­ст­вуя на при­су­щие ему от рож­де­ния доб­рые каче­ства — тро­гая сво­и­ми сло­ва­ми его душу, над­ры­вая серд­це, истор­гая из глаз сле­зы; но слу­ча­лось и так, что маль­чик, под­дав­шись на уго­во­ры льсте­цов, сулив­ших ему все­воз­мож­ные удо­воль­ст­вия, усколь­зал от учи­те­ля, и тогда тот гонял­ся за ним, точь-в-точь как за бег­лым рабом, ибо одно­го лишь Сокра­та Алки­ви­ад и сты­дил­ся и боял­ся, всех про­чих не ста­вя ни во что. Вот поче­му Кле­анф и гово­рил, что Сократ дер­жал сво­его воз­люб­лен­но­го за уши, остав­ляя сопер­ни­кам нема­ло удоб­ных для захва­та мест, кото­рые ему само­му недо­ступ­ны, — чре­во, срам, глот­ку… Алки­ви­ад же, бес­спор­но, был падок до наслаж­де­ний, как мож­но судить хотя бы по сло­вам Фукидида10 о бес­чин­ствах и изли­ше­ствах в его обра­зе жиз­ни. Но еще более раз­жи­га­ли соблаз­ни­те­ли его често­лю­бие и тще­сла­вие, рань­ше сро­ка ста­ра­лись про­будить вкус к вели­ким начи­на­ни­ям и без умол­ку твер­ди­ли, что сто­ит ему взять­ся за государ­ст­вен­ные дела, как он разом не толь­ко затмит всех про­чих вое­на­чаль­ни­ков и народ­ных любим­цев, но и само­го Перик­ла пре­взой­дет могу­ще­ст­вом и сла­вою сре­ди гре­ков. Впро­чем, желе­зо, раз­мяг­чен­ное в пла­ме­ни, на холо­де вновь твер­де­ет, и все части­цы его соби­ра­ют­ся воеди­но; так и Сократ, едва толь­ко брал под над­зор раздув­ше­го­ся от удо­воль­ст­вий и чван­ства Алки­ви­а­да, — тут же слов­но бы сжи­мал его и стис­ки­вал сво­и­ми реча­ми, делал роб­ким и сми­рен­ным, втол­ко­вы­вая, как он еще далек от под­лин­ной доб­ле­сти.

7. Уже вый­дя из дет­ско­го воз­рас­та, Алки­ви­ад явил­ся одна­жды к учи­те­лю грам­ма­ти­ки и попро­сил сочи­не­ния Гоме­ра. Тот отве­тил, что Гоме­ра у него нет, тогда Алки­ви­ад уда­рил его кула­ком и ушел. Дру­гой учи­тель заявил, что у него есть Гомер, исправ­лен­ный им самим. «Поче­му же тогда ты все­го-навсе­го учишь гра­мо­те, коли спо­со­бен поправ­лять Гоме­ра? — вос­клик­нул Алки­ви­ад. — Поче­му не вос­пи­ты­ва­ешь моло­дежь?»

Он хотел повидать­ся с Пери­к­лом и при­шел к две­рям его дома. Ему отве­ти­ли, что хозя­и­ну недо­суг, что он раз­мыш­ля­ет над отче­том, кото­рый дол­жен будет дать афи­ня­нам, и, ухо­дя, Алки­ви­ад заме­тил: «А не луч­ше ли было бы ему поду­мать о том, как вооб­ще не давать отче­тов?»

Еще под­рост­ком он участ­во­вал в похо­де на Поти­дею, и его сосе­дом в палат­ке и в строю был Сократ. В одной жар­кой схват­ке оба сра­жа­лись с отмен­ным муже­ст­вом, но Алки­ви­ад был ранен, и тогда Сократ при­крыл его сво­им телом, отра­зил напа­дав­ших и таким обра­зом спас от вра­гов и само­го Алки­ви­а­да и его ору­жие. Это было вполне оче­вид­но для каж­до­го, и Сокра­ту по всей спра­вед­ли­во­сти при­чи­та­лась награ­да за храб­рость. Но ока­за­лось, что вое­на­чаль­ни­ки, из ува­же­ния к знат­но­му роду Алки­ви­а­да, хотят при­судить почет­ный дар ему, и Сократ, кото­рый все­гда ста­рал­ся умно­жить в юно­ше жаж­ду доб­рой сла­вы, пер­вым выска­зал­ся в его поль­зу, пред­ло­жив награ­дить его вен­ком и пол­ным доспе­хом. Мно­го спу­стя, после бит­вы при Делии, когда афи­няне обра­ти­лись в бег­ство, Алки­ви­ад, вер­хом на коне, заме­тил Сокра­та, отсту­пав­ше­го с несколь­ки­ми това­ри­ща­ми пеш­ком, и не про­ска­кал мимо, но поехал рядом, защи­щая его, хотя непри­я­тель жесто­ко тес­нил отхо­див­ших, про­из­во­дя в их рядах тяже­лые опу­сто­ше­ния. Впро­чем, это слу­чи­лось мно­го поз­же.

8. Как-то раз Алки­ви­ад уда­рил Гип­по­ни­ка, отца Кал­лия, — мужа родо­ви­то­го и бога­то­го, а пото­му поль­зо­вав­ше­го­ся боль­шим вли­я­ни­ем и гром­кою сла­вой, — уда­рил не со зла и не повздо­рив­ши с ним, а про­сто для поте­хи, по уго­во­ру с при­я­те­ля­ми. Слух об этой наг­лой выход­ке рас­про­стра­нил­ся по горо­ду и, разу­ме­ет­ся, был встре­чен все­об­щим него­до­ва­ни­ем, Алки­ви­ад же, едва рас­све­ло, при­шел к дому Гип­по­ни­ка, посту­чал­ся, пред­стал перед хозя­и­ном и, сбро­сив с плеч гима­тий, пре­дал себя в его руки, чтобы само­му пре­тер­петь побои и поне­сти заслу­жен­ную кару. Гип­по­ник про­стил его и забыл обиду, а впо­след­ст­вии даже отдал ему в жены свою дочь Гип­па­ре­ту. Впро­чем, неко­то­рые утвер­жда­ют, буд­то не Гип­по­ник, а его сын Кал­лий выдал за Алки­ви­а­да Гип­па­ре­ту с при­да­ным в десять талан­тов. Затем, когда она роди­ла, Алки­ви­ад яко­бы потре­бо­вал еще десять, утвер­ждая, буд­то таков был уго­вор на тот слу­чай, если появят­ся дети. Тогда Кал­лий, стра­шась поку­ше­ний на свое иму­ще­ство, объ­явил в Народ­ном собра­нии, что заве­ща­ет дом и все доб­ро наро­ду, если умрет, не оста­вив потом­ства. Гип­па­ре­та была послуш­ной и любя­щей женой, но, стра­дая от того, что муж позо­рил их брак сожи­тель­ст­вом с гете­ра­ми из чуже­зе­мок и афи­ня­нок, она поки­ну­ла его дом и ушла к бра­ту. Алки­ви­а­да это нисколь­ко не оза­бо­ти­ло, и он про­дол­жал жить в свое удо­воль­ст­вие. Пись­мо о раз­во­де супру­га долж­на была подать архон­ту не через вто­рое лицо, а соб­ст­вен­но­руч­но, и когда, пови­ну­ясь зако­ну, она уже пода­ва­ла тре­бо­ва­ние, явил­ся Алки­ви­ад, вне­зап­но схва­тил ее и понес через всю пло­щадь домой, при­чем никто не посмел всту­пить­ся и вырвать жен­щи­ну из его рук. Гип­па­ре­та оста­ва­лась с мужем вплоть до самой смер­ти, а умер­ла она вско­ре после отъ­езда Алки­ви­а­да в Эфес. При­ме­нен­ное им наси­лие никто не счел ни про­ти­во­за­кон­ным, ни бес­че­ло­веч­ным: по-види­мо­му, закон для того и при­во­дит в обще­ст­вен­ное место жен­щи­ну, покидаю­щую сво­его супру­га, чтобы пре­до­ста­вить послед­не­му воз­мож­ность всту­пить с ней в пере­го­во­ры и попы­тать­ся удер­жать ее.

9. У Алки­ви­а­да была соба­ка, уди­ви­тель­но кра­си­вая, кото­рая обо­шлась ему в семь­де­сят мин, и он при­ка­зал обру­бить ей хвост, слу­жив­ший живот­но­му глав­ным укра­ше­ни­ем. Дру­зья были недо­воль­ны его поступ­ком и рас­ска­зы­ва­ли Алки­ви­а­ду, что все жале­ют соба­ку и бра­нят хозя­и­на, но тот лишь улыб­нул­ся в ответ и ска­зал: «Что ж, все скла­ды­ва­ет­ся так, как я хочу. А хочу я, чтобы афи­няне бол­та­ли имен­но об этом, — ина­че как бы они не ска­за­ли обо мне чего-нибудь поху­же!».

10. Гово­рят, что впер­вые он высту­пил перед наро­дом по пово­ду доб­ро­воль­ных пожерт­во­ва­ний — высту­пил нена­ро­ком, без под­готов­ки: идя как-то сво­ей доро­гой, он услы­шал шум, осве­до­мил­ся о при­чине и, узнав, что граж­дане вно­сят пожерт­во­ва­ния, подо­шел и тоже сде­лал взнос. Услы­шав руко­плес­ка­ния и одоб­ри­тель­ные кри­ки, он от радо­сти забыл о пере­пе­ле, кото­ро­го дер­жал под полою гима­тия. Увидев, как пере­пу­ган­ная пти­ца пусти­лась нау­тек, афи­няне закри­ча­ли еще гром­че, а мно­гие вско­чи­ли со сво­их мест, бро­си­лись вдо­гон­ку, и корм­чий Антиох, пой­мав ее, вер­нул Алки­ви­а­ду, кото­рый с тех пор неиз­мен­но питал самые дру­же­ские чув­ства к это­му чело­ве­ку.

Хотя про­ис­хож­де­ние, богат­ство, выка­зан­ное в бит­вах муже­ство, под­держ­ка мно­го­чис­лен­ных дру­зей и род­ст­вен­ни­ков откры­ва­ли ему широ­кий доступ к государ­ст­вен­ным делам, Алки­ви­ад пред­по­чи­тал, чтобы вли­я­ние его в наро­де осно­вы­ва­лось преж­де все­го на при­су­щем ему даре сло­ва. А что он был мастер гово­рить, об этом свиде­тель­ст­ву­ют и коми­ки, и вели­чай­ший из ора­то­ров11, кото­рый в речи про­тив Мидия заме­ча­ет, что Алки­ви­ад, кро­ме всех сво­их про­чих досто­инств, был еще и на ред­кость крас­но­ре­чив. Если же верить Фео­фра­с­ту, чело­ве­ку чрез­вы­чай­но широ­кой начи­тан­но­сти и само­му осно­ва­тель­но­му зна­то­ку исто­рии сре­ди фило­со­фов, Алки­ви­а­ду не было рав­ных в уме­нии разыс­кать и обду­мать пред­мет речи, но если при­хо­ди­лось выбрать, не толь­ко что, но и как сле­ду­ет гово­рить, в каких сло­вах и выра­же­ни­ях, он часто испы­ты­вал неодо­ли­мые труд­но­сти, сби­вал­ся, оста­нав­ли­вал­ся посреди фра­зы и мол­чал, упу­стив нуж­ное сло­во и ста­ра­ясь сно­ва его пой­мать.

11. Его конюш­ни поль­зо­ва­лись широ­кой извест­но­стью, преж­де все­го бла­го­да­ря чис­лу колес­ниц, кото­рые он выстав­лял на играх: и в самом деле ни один царь, ни одно част­ное лицо — никто, кро­ме него, нико­гда не при­сы­лал в Олим­пию семи колес­ниц. И он не толь­ко победил, но занял, как сооб­ща­ет Фукидид12, и вто­рое место, и чет­вер­тое (а по сло­вам Эври­пида — третье), блес­ком и сла­вою пре­взой­дя все, что спо­соб­ны были при­не­сти эти состя­за­ния. В песне Эври­пида ска­за­но так: «Тебя хочу вос­петь, о сын Кли­ния! Победа пре­крас­на. Но несрав­нен­но пре­крас­нее то, что выпа­ло тебе, един­ст­вен­но­му сре­ди всех элли­нов: прий­ти на колес­ни­це пер­вым, прий­ти вто­рым и третьим, стя­жать успех без труда и, с увен­чан­ным оли­вою челом, два­жды услы­шать свое имя в устах гро­мо­глас­но­го гла­ша­тая».

12. Этот блеск сде­ла­ли еще более ярким поче­сти[1], кото­рые напе­ре­бой ока­зы­ва­ли Алки­ви­а­ду раз­ные горо­да. Эфе­сяне поста­ви­ли ему бога­то убран­ную палат­ку, город хиос­цев дал корм для лоша­дей и мно­же­ство жерт­вен­ных живот­ных, лес­бос­цы — вино и дру­гие при­па­сы для его щед­рых пиров. Впро­чем, кле­ве­та, а быть может, и соб­ст­вен­ное его зло­нра­вие послу­жи­ли при­чи­ной бес­ко­неч­ных пере­судов вокруг этих поче­стей. Рас­ска­зы­ва­ют, что жил в Афи­нах некий Дио­мед, чело­век вполне порядоч­ный и друг Алки­ви­а­да. Ему очень хоте­лось одер­жать победу на Олим­пий­ских играх, и вот, слы­ша мно­го хоро­ше­го о колес­ни­це, при­над­ле­жав­шей горо­ду Арго­су, и зная, что к Алки­ви­а­ду отно­сят­ся там с боль­шим ува­же­ни­ем и что у него нема­ло при­я­те­лей сре­ди аргос­цев, он упро­сил его купить эту колес­ни­цу. Купить-то Алки­ви­ад ее купил, но запи­сал на себя, пре­до­ста­вив Дио­меду сколь­ко угод­но воз­му­щать­ся и при­зы­вать в свиде­те­ли богов и людей. Кажет­ся, дело дошло до суда; во вся­ком слу­чае у Исо­кра­та13 есть речь об упряж­ке в защи­ту сына Алки­ви­а­да, толь­ко истец назван не Дио­медом, а Тиси­ем.

13. Итак, еще совсем юным всту­пив на попри­ще государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, Алки­ви­ад сра­зу же взял верх над все­ми про­чи­ми иска­те­ля­ми народ­ной бла­го­склон­но­сти, и лишь Феак, сын Эра­си­стра­та, и Никий, сын Нике­ра­та, были в состо­я­нии с ним бороть­ся, — Никий, чело­век уже в летах, счи­тав­ший­ся луч­шим вое­на­чаль­ни­ком в Афи­нах, и Феак, как и сам Алки­ви­ад, толь­ко начи­нав­ший тогда при­об­ре­тать вес и вли­я­ние, отпрыск очень знат­но­го рода, во всем осталь­ном, одна­ко, в том чис­ле и в искус­стве речи, усту­пав­ший сво­е­му сопер­ни­ку. По-види­мо­му, он отли­чал­ся ско­рее обхо­ди­тель­но­стью и оба­я­ни­ем в част­ных беседах, неже­ли спо­соб­но­стью вести спо­ры на пло­ща­ди. Хоро­шо ска­зал о нем Эвпо­лид:


Бол­тать он мастер был, а гово­рить не мог.

Сохра­ни­лась даже одна речь Феа­ка про­тив Алки­ви­а­да, где сре­ди про­че­го напи­са­но, что у себя за тра­пе­зой он вся­кий день поль­зо­вал­ся всею при­над­ле­жав­шей государ­ству золо­той и сереб­ря­ной утва­рью, пред­на­зна­чен­ной для тор­же­ст­вен­ных про­цес­сий, — так, слов­но эти мно­го­чис­лен­ные сосуды были его соб­ст­вен­ные.

Был сре­ди афи­нян некий Гипер­бол из дема Пери­те­ды, кото­рый и у Фукидида14 помя­нут недоб­рым сло­вом, и всем авто­рам комедий неиз­мен­но достав­лял пищу для злых насме­шек на теат­ре. Из пре­не­бре­же­ния доб­рою сла­вою (како­вое бес­стыд­ство и безу­мие иные даже зовут отва­гою и муже­ст­вом!) он был без­раз­ли­чен и нечув­ст­ви­те­лен к хуле; никто не испы­ты­вал к нему ни малей­ше­го рас­по­ло­же­ния, тем не менее народ часто обра­щал­ся к его услу­гам, когда хотел уни­зить и окле­ве­тать почтен­ных, ува­жае­мых людей. В ту пору афи­няне, послу­шав­шись его сове­та, наме­ре­ны были при­бег­нуть к ост­ра­киз­му, посред­ст­вом кото­ро­го они (усту­пая ско­рее чув­ству зави­сти, неже­ли стра­ха) рас­прав­ля­лись лишь с самы­ми зна­ме­ни­ты­ми и могу­ще­ст­вен­ны­ми из сво­их сограж­дан — отправ­ля­ли их в изгна­ние. И так как было совер­шен­но ясно, что кара падет на одно­го из этих тро­их, Алки­ви­ад с Ники­ем сго­во­ри­лись и, объ­еди­нив силы сво­их сто­рон­ни­ков, обра­ти­ли ост­ра­кизм про­тив само­го Гипер­бо­ла. Кое-кто, прав­да, утвер­жда­ет, буд­то Алки­ви­ад дого­во­рил­ся не с Ники­ем, а с Феа­ком и Феа­ко­во содру­же­ство при­влек на свою сто­ро­ну, чтобы изгнать Гипер­бо­ла, кото­рый отнюдь не ждал такой беды: ведь люди пороч­ные и ничтож­ные нико­гда не под­па­да­ли это­му нака­за­нию, как совер­шен­но спра­вед­ли­во заме­тил и комик Пла­тон, гово­ря о Гипер­бо­ле:


Хоть поде­лом он при­нял нака­за­ние,
С его клей­мом никак не сов­ме­стить его:
Суд череп­ков не для таких был выду­ман.

Впро­чем, сведе­ния, касаю­щи­е­ся это­го вопро­са, изло­же­ны подроб­нее в дру­гом месте15.

14. Алки­ви­а­ду оди­на­ко­во не дава­ли покоя как почет, кото­рым окру­жа­ли Никия сограж­дане, так и ува­же­ние к нему со сто­ро­ны непри­я­те­лей. В самом деле, прок­се­ном лакеде­мо­нян в Афи­нах был Алки­ви­ад, и заботу о плен­ных, захва­чен­ных при Пило­се16, взял на себя он, но так как спар­тан­цы, добив­шись мира и полу­чив назад сво­их вои­нов глав­ным обра­зом бла­го­да­ря Никию, пла­ти­ли послед­не­му горя­чей любо­вью, а по всей Гре­ции гово­ри­ли, что Перикл начал вой­ну, Никий же поло­жил ей конец, и очень часто назы­ва­ли заклю­чен­ный мир «Ники­е­вым», Алки­ви­ад места себе не нахо­дил от огор­че­ния и зави­сти и стал помыш­лять о том, как бы нару­шить усло­вия дого­во­ра. И вот, узнав, что аргос­цы нена­видят и боят­ся лакеде­мо­нян и толь­ко ищут слу­чая к отпа­де­нию, он начал с того, что тай­но вну­шил им надеж­ду на союз с Афи­на­ми и, через гон­цов всту­пив в пере­го­во­ры с пред­во­ди­те­ля­ми наро­да в Арго­се, при­звал их не падать духом, ниче­го не стра­шить­ся и не идти на уступ­ки спар­тан­цам, а обра­тить взор на афи­нян и подо­ждать, пока они оду­ма­ют­ся и рас­торг­нут мир­ное согла­ше­ние со спар­тан­ца­ми; ждать, утвер­ждал он, оста­лось недол­го. Затем, когда лакеде­мо­няне заклю­чи­ли союз с бео­тий­ца­ми и пере­да­ли афи­ня­нам Панакт не в цело­сти и поряд­ке, как обе­ща­ли, но пред­ва­ри­тель­но раз­ру­шив укреп­ле­ния, Алки­ви­ад вос­поль­зо­вал­ся гне­вом афи­нян и поста­рал­ся оже­сто­чить их еще силь­нее.

Он тре­во­жил Никия не лишен­ны­ми прав­до­по­до­бия обви­не­ни­я­ми в том, что, нахо­дясь на посту коман­дую­ще­го, он не поже­лал взять в плен вра­гов, запер­тых на Сфак­те­рии, а когда они все же были захва­че­ны дру­ги­ми, отпу­стил их восво­я­си, чтобы уго­дить лакеде­мо­ня­нам; в том, далее, что, будучи их дру­гом, он, тем не менее, не отго­во­рил их от сою­за с бео­тий­ца­ми и корин­фя­на­ми, а с дру­гой сто­ро­ны, если какой-нибудь из гре­че­ских горо­дов, не испро­сив заго­дя согла­сия спар­тан­цев, сам выра­жал жела­ние сде­лать­ся дру­гом и союз­ни­ком афи­нян, вся­че­ски это­му пре­пят­ст­во­вал.

Дела уже при­ни­ма­ли дур­ной для Никия обо­рот, как вдруг, слов­но наро­чи­тою мило­стью судь­бы, из Лакеде­мо­на при­бы­ли послы с зара­нее при­готов­лен­ны­ми и вполне уме­рен­ны­ми пред­ло­же­ни­я­ми, обле­чен­ные, как они сооб­щи­ли, неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми для того, чтобы ула­дить все раз­но­гла­сия на спра­вед­ли­вых усло­ви­ях. Их бла­го­склон­но выслу­шал Совет, а на сле­дую­щий день дол­жен был собрать­ся народ. Алки­ви­ад в стра­хе и тре­во­ге добил­ся тай­но­го свида­ния с посла­ми и, когда те яви­лись, ска­зал: «Что это с вами стряс­лось, спар­тан­цы? Раз­ве вы сами не зна­е­те, что Совет с неиз­мен­ною крото­стью и чело­ве­ко­лю­би­ем при­ни­ма­ет тех, кто к нему обра­ща­ет­ся, меж тем как народ спе­сив и тре­бо­ва­ния его гро­мад­ны? Если вы откро­е­те им, какою вла­стью вы обле­че­ны, они поста­ра­ют­ся загнать вас в тупик сво­и­ми бес­со­вест­ны­ми при­тя­за­ни­я­ми. Нет уж, забудь­те о неумест­ном про­сто­ду­шии и, если жела­е­те видеть афи­нян сго­вор­чи­вы­ми, если не хоти­те, чтобы вас заста­ви­ли посту­пить вопре­ки вашей воле и наме­ре­ни­ям, веди­те пере­го­во­ры так, слов­но пол­но­мо­чий у вас нет. А я охот­но ока­жу лакеде­мо­ня­нам услу­гу и помо­гу вам». Свои сло­ва он под­твер­дил клят­вой и тем совер­шен­но отда­лил послов от Никия; теперь они дове­ря­ли Алки­ви­а­ду и диви­лись его крас­но­ре­чию и разу­му, обли­чав­ши­ми в нем, как они поня­ли, чело­ве­ка неза­у­ряд­но­го. Назав­тра сошел­ся народ, в Собра­ние при­ве­ли послов, и когда Алки­ви­ад тоном пол­но­го бла­го­же­ла­тель­ства задал им вопрос, вер­но ли, что они при­бы­ли с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми, те отве­ти­ли отри­ца­тель­но. Алки­ви­ад немед­лен­но раз­ра­зил­ся гнев­ны­ми кри­ка­ми, точ­но сам сде­лал­ся жерт­вою обма­на, а не обма­нул дру­гих, назвал послов веро­лом­ны­ми, ковар­ны­ми и заявил, что от таких людей нече­го ждать здра­вых слов или поступ­ков. Совет был воз­му­щен. Народ него­до­вал, а Никий, не подо­зре­вав­ший здесь хит­ро­сти или обма­на, не знал, куда девать­ся от изум­ле­ния и сты­да за непо­сто­ян­ство сво­их дру­зей.

15. Таким обра­зом, лакеде­мо­няне уеха­ли ни с чем, а Алки­ви­ад был избран стра­те­гом и немед­лен­но при­со­еди­нил к чис­лу афин­ских союз­ни­ков аргос­цев, ман­ти­ней­цев и элей­цев. Обра­за дей­ст­вий Алки­ви­а­да никто не одоб­рял, но успе­хи, достиг­ну­тые им, были вели­ки: он разъ­еди­нил и потряс почти весь Пело­пон­нес, при Ман­ти­нее выста­вил про­тив лакеде­мо­нян в один день огром­ное вой­ско и дал им бой в таком отда­ле­нии от Афин, что победа не при­нес­ла непри­я­те­лю суще­ст­вен­ных пре­иму­ществ, тогда как пора­же­ние поста­ви­ло бы под угро­зу самое Спар­ту.

Сра­зу после этой бит­вы «Тыся­ча»17 пред­при­ня­ла попыт­ку сверг­нуть власть наро­да в Арго­се и под­чи­нить город спар­тан­цам, а те подо­спе­ли на помощь, и демо­кра­тия была сверг­ну­та. Но граж­дане взя­лись за ору­жие и сно­ва одер­жа­ли верх, и тут явил­ся Алки­ви­ад, упро­чил победу наро­да и вну­шил аргос­цам мысль воз­двиг­нуть длин­ные сте­ны, соеди­нив город с морем и тем самым окон­ча­тель­но свя­зав его с афин­скою дер­жа­вой18. Он при­вез из Афин каме­но­те­сов и масте­ров-стро­и­те­лей и хло­потал со всем рве­ни­ем, на какое был спо­со­бен, стя­жая и сам при­зна­тель­ность и вли­я­ние, и в немень­шей мере достав­ляя их род­но­му горо­ду. Точ­но так же и жите­лей Патр он убедил соеди­нить свой город с морем длин­ны­ми сте­на­ми. Кто-то ска­зал патрей­цам: «Смот­ри­те, афи­няне вас про­глотят». «Воз­мож­но, — отклик­нул­ся Алки­ви­ад, — но пома­лень­ку и начи­ная с ног, а спар­тан­цы — разом и нач­нут с голо­вы». Впро­чем, он же сове­то­вал афи­ня­нам зор­че обе­ре­гать свои инте­ре­сы и на суше и нико­гда не упус­кал слу­чая при­звать эфе­бов делом под­кре­пить клят­ву, кото­рую они при­но­сят в хра­ме Аграв­лы19, кля­нут­ся же они пом­нить, что гра­ни­цы Атти­ки обо­зна­че­ны пше­ни­цей, овсом, вино­град­ной лозой и мас­лич­ны­ми дере­вья­ми, учась счи­тать сво­ею вся­кую возде­лан­ную и пло­до­но­ся­щую зем­лю.

16. Но с дела­ми и реча­ми государ­ст­вен­но­го мужа, с искус­ст­вом ора­то­ра и муд­ро­стью соче­та­лись непо­мер­ная рос­кошь повсе­днев­ной жиз­ни, раз­нуздан­ность в попой­ках и любов­ных удо­воль­ст­ви­ях, пур­пур­ные, жен­ско­го покроя оде­я­ния, воло­чив­ши­е­ся в пыли город­ской пло­ща­ди, чудо­вищ­ная рас­то­чи­тель­ность, осо­бые выре­зы в палу­бе на три­е­рах, чтобы спать помяг­че — в посте­ли, уло­жен­ной на рем­ни, а не бро­шен­ной на голые дос­ки, позо­ло­чен­ный щит, укра­шен­ный не обыч­ным для афи­нян отли­чи­тель­ным зна­ком20, но изо­бра­же­ни­ем Эрота с мол­нией в руке, — и, видя все это, почтен­ные граж­дане него­до­ва­ли и с омер­зе­ни­ем отпле­вы­ва­лись, но в то же вре­мя стра­ши­лись его пре­зре­ния к зако­нам и обы­ча­ям, уга­ды­вая в этом нечто чудо­вищ­ное и гро­зя­щее тиран­ни­ей. Чув­ства же к нему наро­да удач­но выра­зил Ари­сто­фан21:


Жела­ет, нена­видит, хочет все ж иметь.

И еще удач­нее — в виде ино­ска­за­ния:


Не надо львен­ка в горо­де вос­пи­ты­вать.
А вырос он — его при­дет­ся слу­шать­ся.

В самом деле, доб­ро­воль­ные пожерт­во­ва­ния, щед­рость хоре­га, дары горо­ду, в пыш­но­сти кото­рых он не знал себе рав­ных, сла­ва пред­ков, сила сло­ва, кра­сота и кре­пость тела в соеди­не­нии с воин­ским опы­том и отва­гой застав­ля­ли афи­нян про­щать Алки­ви­а­ду все осталь­ное, отно­сить­ся к нему тер­пи­мо и вся­кий раз под­би­рать для его выхо­док самые мяг­кие назва­ния, име­нуя их то шут­ка­ми, то даже доб­ры­ми дела­ми. Так было, напри­мер, когда он запер у себя худож­ни­ка Ага­фар­ха и дер­жал до тех пор, пока тот не рас­пи­сал ему весь дом, а потом награ­дил и отпу­стил. Или когда уда­рил Таврея, сво­его сопер­ни­ка по хоре­гии, пытав­ше­го­ся отнять у него победу. Или когда выбрал себе одну из мелос­ских плен­ниц22, при­жил с нею ребен­ка и вос­пи­тал его. Этот посту­пок назы­ва­ли в чис­ле дока­за­тельств Алки­ви­а­до­ва чело­ве­ко­лю­бия, забы­вая, одна­ко, о том, что он был глав­ным винов­ни­ком рез­ни на Мело­се, под­дер­жав пред­ло­же­ние о каз­ни всех муж­чин, спо­соб­ных носить ору­жие, и подав за него голос. Далее: Ари­сто­фонт напи­сал Немею23, обни­маю­щую Алки­ви­а­да, кото­рый сидит у нее на коле­нях, и афи­няне спе­ши­ли полю­бо­вать­ся кар­ти­ной, гром­ко выра­жая свое вос­хи­ще­ние.

Но людям пожи­лым и это было не по душе: все это, твер­ди­ли они, отда­ет тиран­ни­ей и без­за­ко­ни­ем. И мно­гим каза­лось осно­ва­тель­ным мне­ние Архе­стра­та, гово­рив­ше­го, что двух Алки­ви­а­дов Гре­ция не вынес­ла бы. А когда одна­жды Тимон, чело­ве­ко­не­на­вист­ник, встре­тив Алки­ви­а­да, кото­рый после гром­ко­го успе­ха воз­вра­щал­ся из народ­но­го собра­ния в тор­же­ст­вен­ном сопро­вож­де­нии целой тол­пы почи­та­те­лей, не про­шел, по сво­е­му обык­но­ве­нию, мимо и не бро­сил­ся в сто­ро­ну, но напра­вил­ся пря­мо к нему, поздо­ро­вал­ся и ска­зал: «Моло­дец, сынок, рас­ти все выше и выше — гро­мад­ным злом вырас­тешь ты для них всех!» — кто засме­ял­ся, кто отве­тил бра­нью, но были и такие, кого эти сло­ва сму­ти­ли не на шут­ку. Вот до чего раз­но­ре­чи­вы были мне­ния об Алки­виа­де по при­чине непо­сто­ян­ства его нату­ры.

17. Еще при жиз­ни Перик­ла афи­няне меч­та­ли о захва­те Сици­лии, но за дело взя­лись лишь после его смер­ти и под пред­ло­гом помо­щи союз­ни­кам24, при­тес­ня­е­мым Сира­ку­за­ми, вся­кий раз посы­ла­ли за море свои отряды, рас­чи­щая путь силам более вну­ши­тель­ным. До пре­де­ла, одна­ко, раз­жег в них это стрем­ле­ние лишь Алки­ви­ад, кото­рый убедил сограж­дан впредь дей­ст­во­вать не испод­воль, не посте­пен­но, но дви­нуть­ся на Сици­лию с боль­шим фло­том и попы­тать­ся сра­зу овла­деть ост­ро­вом. Он вну­шил наро­ду вели­кие надеж­ды, впро­чем, его соб­ст­вен­ные пла­ны и наме­ре­ния были еще вели­че­ст­вен­нее: если дру­гим Сици­лия пред­став­ля­лась целью и завер­ше­ни­ем похо­да, то Алки­ви­а­ду — не более чем нача­лом. В то вре­мя как Никий, счи­тая взя­тие Сира­куз труд­ным делом, уго­ва­ри­вал народ отка­зать­ся от это­го замыс­ла, Алки­ви­ад уже гре­зил Кар­фа­ге­ном и Афри­кой, за кото­ры­ми долж­ны были после­до­вать Ита­лия и Пело­пон­нес, а Сици­лию рас­це­ни­вал все­го лишь как при­ступ или путь к войне. Сво­и­ми упо­ва­ни­я­ми он быст­ро вооду­ше­вил и увлек моло­дых, ста­ри­ки рас­ска­зы­ва­ли им о чуде­сах и дико­вин­ках, кото­рые они увидят в похо­де, и повсюду в пале­страх и на полу­круж­ных ска­мьях во мно­же­стве соби­ра­лись люди, чер­ти­ли на пес­ке кар­ту ост­ро­ва, обо­зна­ча­ли место­по­ло­же­ние Афри­ки и Кар­фа­ге­на. Гово­рят, впро­чем, что фило­соф Сократ и аст­ро­лог Метон не жда­ли от это­го похо­да ниче­го хоро­ше­го для Афин: пер­вый, веро­ят­но, услы­шал пред­у­преж­де­ние сво­его все­гдаш­не­го гения25, а Метон, то ли здра­вым рас­суж­де­ни­ем, то ли с помо­щью како­го-то гада­ния открыв гряду­щее и стра­шась его, при­ки­нул­ся безум­ным, схва­тил горя­щий факел и под­жег свой дом. Иные, прав­да, утвер­жда­ют, буд­то ника­кой игры в безу­мие не было, но что он про­сто спа­лил ночью свой дом, а утром явил­ся в Собра­ние и слез­но молил, во вни­ма­ние к тяж­кой беде, кото­рая его постиг­ла, осво­бо­дить от уча­стия в похо­де его сына. Эта прось­ба была ува­же­на и, таким обра­зом, он добил­ся сво­его, обма­нув сограж­дан.

18. Никия избра­ли стра­те­гом — вопре­ки его упор­ным отка­зам, и дале­ко не послед­ней при­чи­ной это­го неже­ла­ния при­нять власть, был его това­рищ по долж­но­сти. Одна­ко афи­няне реши­ли, что вой­на пой­дет удач­нее, если они отпра­вят в Сици­лию не одно­го лишь Алки­ви­а­да, но к его отва­ге при­со­еди­нят бла­го­ра­зу­мие Никия: дело в том, что тре­тий стра­тег, Ламах, несмот­ря на почтен­ные годы, выка­зы­вал в бою ничуть не мень­ше пыл­ко­сти и люб­ви к опас­но­стям, неже­ли сам Алки­ви­ад.

Когда обсуж­да­ли вопрос о чис­лен­но­сти вой­ска и о сред­ствах обес­пе­чить его всем необ­хо­ди­мым, Никий еще раз попы­тал­ся вме­шать­ся и пред­у­предить вой­ну. Алки­ви­ад воз­ра­зил ему, его мне­ние воз­об­ла­да­ло, и ора­тор Демо­страт внес пред­ло­же­ние дать стра­те­гам неогра­ни­чен­ные пол­но­мо­чия на вре­мя всей вой­ны, а так­же под­готов­ки к ней. Народ при­нял такое поста­нов­ле­ние, и все уже было гото­во к отплы­тию, если бы не дур­ные зна­ме­ния: как раз на те дни при­шел­ся празд­ник Адо­ни­са, когда жен­щи­ны повсюду выстав­ля­ют изо­бра­же­ния, напо­ми­наю­щие тру­пы покой­ных, и, под­ра­жая похо­рон­ным обрядам, бьют себя в грудь и поют погре­баль­ные пес­ни. Затем в одну ночь были изуро­до­ва­ны лица почти у всех изо­бра­же­ний Гер­ме­са26, и тогда вспо­ло­ши­лись мно­гие даже сре­ди тех, кто в иных слу­ча­ях рав­но­душ­но встре­чал подоб­ные вести. Сна­ча­ла гово­ри­ли, буд­то кощун­ство учи­ни­ли корин­фяне, — ведь это они неко­гда осно­ва­ли и засе­ли­ли Сира­ку­зы и теперь, мол, с помо­щью злых пред­зна­ме­но­ва­ний ста­ра­ют­ся задер­жать афи­нян или даже заста­вить их отка­зать­ся от вой­ны. Народ, одна­ко, не поже­лал при­слу­шать­ся ни к подоб­ным объ­яс­не­ни­ям, ни к сло­вам тех, кто видел во всем этом не какое-то гроз­ное пред­ве­ща­ние, но самую обык­но­вен­ную пья­ную выход­ку рас­пу­щен­ных юнцов, кото­рые, захмелев, лег­ко пере­хо­дят от шуток к наг­лым бес­чин­ствам. С гне­вом и стра­хом узнав о слу­чив­шем­ся и видя в нем дей­ст­вия заго­вор­щи­ков, ста­вя­щих себе цели, куда более дале­кие, Совет и народ нача­ли стро­жай­шее рас­сле­до­ва­ние и соби­ра­лись мно­го раз под­ряд в тече­ние несколь­ких дней.

19. В это вре­мя Анд­рокл, один из вожа­ков тол­пы, при­вел несколь­ких рабов и мет­э­ков, кото­рые заяви­ли, что Алки­ви­ад и его дру­зья уро­до­ва­ли дру­гие ста­туи богов, а кро­ме того, под­ра­жа­ли на сво­их попой­ках тай­ным свя­щен­но­дей­ст­ви­ям. Донос­чи­ки утвер­жда­ли, буд­то какой-то Фео­дор разыг­ры­вал роль гла­ша­тая27, Поли­ти­он — факе­ло­нос­ца, сам Алки­ви­ад — вер­хов­но­го жре­ца, а осталь­ные при­я­те­ли при этом при­сут­ст­во­ва­ли и назы­ва­ли друг дру­га миста­ми. Все это было изло­же­но в жало­бе, кото­рую Фес­сал, сын Кимо­на, подал на Алки­ви­а­да, обви­няя его в оскорб­ле­нии обе­их богинь. Народ был взбе­шен и про­кли­нал Алки­ви­а­да, Анд­рокл же (один из самых непри­ми­ри­мых его вра­гов) ста­рал­ся еще уси­лить все­об­щее него­до­ва­ние.

Сна­ча­ла Алки­ви­ад рас­те­рял­ся, но, узнав, что моря­ки, кото­рым пред­сто­я­ло пове­сти кораб­ли в Сици­лию, по-преж­не­му ему пре­да­ны и сухо­пут­ное вой­ско тоже, а гопли­ты из Аргоса и Ман­ти­неи, чис­лом тыся­ча, откры­то гово­рят, что лишь ради Алки­ви­а­да они согла­си­лись дви­нуть­ся в этот дале­кий, замор­ский поход и, если кто-нибудь взду­ма­ет его обидеть, они тут же повер­нут назад, — узнав об этом, он при­обо­д­рил­ся и гото­вил­ся в назна­чен­ный день про­из­не­сти речь в свою защи­ту, а вра­ги сно­ва пали духом, опа­са­ясь, как бы при­го­вор не ока­зал­ся слиш­ком мяг­ким, посколь­ку народ нуж­да­ет­ся в услу­гах Алки­ви­а­да. И вот, при­бег­нув к хит­ро­сти, они уго­ва­ри­ва­ют ора­то­ров, кото­рые, по обще­му мне­нию, не были вра­га­ми Алки­ви­а­да, одна­ко нена­виде­ли его ничуть не мень­ше, неже­ли те, кто не скры­вал сво­их чувств, высту­пить в Собра­нии и ска­зать, что неле­по пол­ко­вод­цу, обле­чен­но­му неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми и постав­лен­но­му во гла­ве таких огром­ных сил, теперь, когда вой­ско уже собра­но и союз­ни­ки при­бы­ли, терять попу­сту вре­мя, пока изби­ра­ют судей и отме­ря­ют воду в часах. Пусть плы­вет в доб­рый час, а после окон­ча­ния вой­ны пусть воз­вра­тит­ся и дер­жит ответ перед теми же самы­ми зако­на­ми. Злой умы­сел, таив­ший­ся в этой отсроч­ке, не укрыл­ся от Алки­ви­а­да, и, вый­дя впе­ред, он заявил, что страш­ное это дело — быть послан­ным на вра­га во гла­ве гро­мад­но­го вой­ска, не сняв с себя обви­не­ний и наве­тов, без уве­рен­но­сти в буду­щем; он готов уме­реть, если не дока­жет сво­ей правоты, но если дока­жет ее и будет оправ­дан — то пой­дет на вра­га, не стра­шась кле­вет­ни­ков.

20. Но его дово­ды не были при­ня­ты во вни­ма­ние, он полу­чил при­каз вый­ти в пла­ва­ние и вме­сте с дву­мя дру­ги­ми стра­те­га­ми снял­ся с яко­ря, имея немно­гим менее ста соро­ка три­ер, пять тысяч сто гопли­тов, око­ло тыся­чи трех­сот луч­ни­ков, пращ­ни­ков и лег­ко воору­жен­ных пехо­тин­цев, а так­же все необ­хо­ди­мое сна­ря­же­ние и при­па­сы. Достиг­нув бере­га Ита­лии и взяв Регий, он пред­ло­жил това­ри­щам по долж­но­сти свой план воен­ных дей­ст­вий. Никий реши­тель­но воз­ра­жал про­тив это­го пла­на, Ламах одоб­рял его, и, пере­пра­вив­шись в Сици­лию, Алки­ви­ад занял Ката­ну, но ниче­го более сде­лать не успел: афи­няне при­сла­ли ему рас­по­ря­же­ние немед­лен­но явить­ся на суд.

Сна­ча­ла, как уже гово­ри­лось, про­тив Алки­ви­а­да были толь­ко шат­кие подо­зре­ния, осно­ван­ные на пока­за­ни­ях рабов и мет­э­ков. Но после его отъ­езда вра­ги воз­об­но­ви­ли свои напад­ки еще реши­тель­нее, при­пле­тая шутов­ские мисте­рии к над­ру­га­тель­ству над ста­ту­я­ми Гер­ме­са, слов­но и то и дру­гое — плод еди­но­го заго­во­ра, цель кое­го — мятеж и государ­ст­вен­ный пере­во­рот; все, хоть сколь­ко-нибудь при­част­ные к это­му делу, были без пред­ва­ри­тель­но­го рас­сле­до­ва­ния бро­ше­ны в тюрь­му, и народ теперь доса­до­вал, что своевре­мен­но не пре­дал Алки­ви­а­да суду и не пока­рал его за такие страш­ные пре­ступ­ле­ния. Нена­висть к нему обра­ти­лась про­тив его дру­зей, род­ст­вен­ни­ков и близ­ких, кото­рым слу­чи­лось тогда быть в Афи­нах. Изоб­ли­чи­те­лей Фукидид28 не назы­ва­ет, но дру­гие писа­те­ли назы­ва­ют Дио­клида и Тев­к­ра; меж­ду про­чим эти име­на упо­ми­на­ет и коми­че­ский поэт Фри­них в сле­дую­щих сти­хах:


— Гер­мес мой милый, бере­гись, не упа­ди,
Не уши­бись, смот­ри, не то ты повод дашь
Вто­ро­му Дио­клиду вновь донос писать.
— Осте­ре­гусь. Зло­дею Тев­к­ру, чужа­ку,
Награ­ды за донос дарить я не хочу.

Одна­ко ниче­го надеж­но­го и досто­вер­но­го донос­чи­ки пока­зать не смог­ли. Один из них на вопрос, как он узнал осквер­ни­те­лей герм в лицо, отве­тил: «При све­те луны», — и жесто­чай­шим обра­зом про­счи­тал­ся, посколь­ку все про­ис­хо­ди­ло в послед­ний день ста­ро­го меся­ца. Сре­ди людей здра­во­мыс­ля­щих это вызва­ло заме­ша­тель­ство, одна­ко в гла­зах наро­да даже подоб­ная несу­ра­зи­ца не лиши­ла обви­не­ний убеди­тель­но­сти, и афи­няне с преж­ним рве­ни­ем хва­та­ли и бро­са­ли в тюрь­му каж­до­го, на кого посту­пал донос.

21. Сре­ди заклю­чен­ных в око­вы и нахо­див­ших­ся под стра­жей в ожи­да­нии суда был ора­тор Андо­кид29, род кото­ро­го исто­рик Гел­ла­ник воз­во­дит к само­му Одис­сею. Этот Андо­кид и вооб­ще-то счи­тал­ся нена­вист­ни­ком наро­да и при­вер­жен­цем оли­гар­хии, но тут глав­ной при­чи­ною пав­ших на него подо­зре­ний в кощун­стве было огром­ное изо­бра­же­ние Гер­ме­са под­ле его дома, воз­двиг­ну­тое филой Эге­идой: из чис­ла немно­гих, самых зна­ме­ни­тых в Афи­нах, герм лишь эта одна, пожа­луй, оста­лась невреди­мой. По этой при­чине она еще и теперь зовет­ся «Андо­кидо­вой» вопре­ки высе­чен­ной на ней над­пи­си. В тюрь­ме сре­ди аре­сто­ван­ных по тому же делу, Андо­кид бли­же все­го сошел­ся и подру­жил­ся с неким Тиме­ем, чело­ве­ком гораздо менее извест­ным, но на ред­кость умным и реши­тель­ным. Он сове­ту­ет Андо­киду ого­во­рить себя само­го и еще несколь­ких чело­век. Ведь народ за чисто­сер­деч­ное при­зна­ние осо­бым реше­ни­ем обе­щал непри­кос­но­вен­ность, меж­ду тем как исход суда, неяс­ный для всех обви­ня­е­мых без изъ­я­тия, самым гроз­ным и страш­ным будет для людей знат­ных. Луч­ше спа­стись, воз­ведя на себя напрас­ли­ну, чем уме­реть позор­ною смер­тью, так и не изба­вив­шись от это­го ужас­но­го обви­не­ния. Нако­нец, того же тре­бу­ют и сооб­ра­же­ния обще­го бла­га: ценою жиз­ни немно­гих и к тому же сомни­тель­ных лич­но­стей будет спа­се­но от гне­ва тол­пы мно­же­ство без­упреч­но порядоч­ных людей. Так убеж­дал и уго­ва­ри­вал Тимей Андо­кида, и тот согла­сил­ся: доне­ся на себя и на дру­гих, он полу­чил обе­щан­ное про­ще­ние, а все назван­ные им, кро­ме тех, кому уда­лось бежать, были каз­не­ны. Чтобы вну­шить дове­рие к сво­им сло­вам, Андо­кид сре­ди про­чих ука­зал и на соб­ст­вен­ных рабов.

Но народ не успо­ка­и­вал­ся — ско­рее, напро­тив, рас­пра­вив­шись с осквер­ни­те­ля­ми герм, он всей силою сво­ей яро­сти — теперь слов­но осво­бо­див­шей­ся от забот — обру­шил­ся на Алки­ви­а­да. В кон­це кон­цов, за ним отпра­ви­ли «Сала­ми­нию», стро­го-настро­го запре­тив, одна­ко, при­ме­нять наси­лие: послан­ным над­ле­жа­ло в сдер­жан­ных выра­же­ни­ях пред­ло­жить Алки­ви­а­ду сле­до­вать за ними, чтобы пред­стать перед судом и оправ­дать­ся. Афи­няне опа­са­лись вол­не­ний в вой­ске, сто­яв­шем на вра­же­ской зем­ле, или даже мяте­жа, вызвать кото­рый Алки­ви­а­ду, при жела­нии было бы нетруд­но. И в самом деле, после его отъ­езда вои­ны при­шли в уны­ние, пред­чув­ст­вуя, что под коман­до­ва­ни­ем Никия вой­на затя­нет­ся надол­го — каза­лось, стре­ка­ло, понуж­дав­шее всех и каж­до­го к реши­тель­ным дей­ст­ви­ям, исчез­ло; оста­вал­ся, прав­да, Ламах, чело­век воин­ст­вен­ный и храб­рый, но бед­ность лиша­ла его како­го бы то ни было веса и вли­я­ния.

22. Гото­вясь к отплы­тию, Алки­ви­ад успел вырвать из рук афи­нян Мес­се­ну. Сре­ди мес­сен­цев были люди, гото­вые сдать город; зная всех напе­ре­чет, Алки­ви­ад выдал их сто­рон­ни­кам сира­ку­зян и рас­стро­ил все дело. В Фури­ях, сой­дя с три­е­ры, он скрыл­ся, и все поис­ки ни к чему не при­ве­ли. Кто-то узнал его и спро­сил: «Неуже­ли ты не веришь родине, Алки­ви­ад?» «Отче­го же, — воз­ра­зил он, — верю во всем, кро­ме лишь тех слу­ча­ев, когда дело каса­ет­ся моей жиз­ни: тут я даже род­ной мате­ри не пове­рю — ведь и она по ошиб­ке может поло­жить чер­ный каме­шек вме­сто бело­го». Впо­след­ст­вии, услы­шав, что афи­няне при­го­во­ри­ли его к смер­ти, Алки­ви­ад вос­клик­нул: «А я дока­жу им, что я еще жив!».

Жало­ба, насколь­ко мне извест­но, была состав­ле­на в сле­дую­щих выра­же­ни­ях: «Фес­сал, сын Кимо­на, из дема Лаки­а­ды, обви­ня­ет Алки­ви­а­да, сына Кли­ния, из дема Скам­бо­ниды, в том, что он нанес оскорб­ле­ние боги­ням Демет­ре и Коре: в сво­ем доме на гла­зах у това­ри­щей он под­ра­жал тай­ным свя­щен­но­дей­ст­ви­ям, обла­чен­ный в сто­лу30, в какую обле­ка­ет­ся вер­хов­ный жрец, когда явля­ет свя­ты­ни, и себя име­но­вал вер­хов­ным жре­цом, Поли­ти­о­на — факе­ло­нос­цем, Фео­до­ра из дема Фегея — гла­ша­та­ем, осталь­ных же при­я­те­лей назы­вал миста­ми и эпо­пта­ми31 — вопре­ки зако­нам и уста­нов­ле­ни­ям эвмол­пидов, кери­ков и элев­син­ских жре­цов». Алки­ви­ад был осуж­ден заоч­но, его иму­ще­ство кон­фис­ко­ва­но, а сверх того было при­ня­то допол­ни­тель­ное реше­ние, обя­зы­ваю­щее всех жре­цов и жриц пре­дать его про­кля­тию; гово­рят, что лишь Феа­но́, дочь Мено­на, из дема Аграв­лы не под­чи­ни­лась это­му реше­нию, заявив, что она посвя­ще­на в сан для бла­го­сло­ве­ний, а не для про­кля­тий.

23. Пока при­ни­ма­лись эти реше­ния и выно­сил­ся при­го­вор, Алки­ви­ад успел бежать из Фурий в Пело­пон­нес и сна­ча­ла задер­жал­ся в Арго­се, но затем, боясь вра­гов и окон­ча­тель­но рас­про­стив­шись с надеж­дою на воз­вра­ще­ние в оте­че­ство, послал в Спар­ту гон­ца с прось­бой о лич­ной непри­кос­но­вен­но­сти и надеж­ном убе­жи­ще, суля за это одол­же­ния и услу­ги куда более зна­чи­тель­ные, неже­ли тот ущерб, кото­рый он нанес спар­тан­цам, будучи их про­тив­ни­ком. Полу­чив все необ­хо­ди­мые заве­ре­ния и вновь испол­нив­шись бод­ро­сти, он при­ехал в Лакеде­мон, был радуш­но встре­чен и преж­де все­го, видя, что спар­тан­цы мед­лят с помо­щью сира­ку­зя­нам, убедил их и чуть ли не заста­вил отпра­вить в Сици­лию отряд во гла­ве с Гилип­пом, чтобы сло­мить силы выса­див­ших­ся там афи­нян; далее, послу­шав­шись его сове­тов, спар­тан­цы воз­об­но­ви­ли воен­ные дей­ст­вия про­тив Афин в самой Гре­ции и, нако­нец, обнес­ли сте­на­ми Деке­лею32, и это было страш­нее все­го про­че­го: ника­кой дру­гой удар не мог обес­си­лить род­ной город Алки­ви­а­да столь же непо­пра­ви­мо.

Снис­кав доб­рую сла­ву этой даль­но­вид­но­стью государ­ст­вен­но­го мужа, ничуть не мень­шее вос­хи­ще­ние вызы­вал он и сво­ею част­ной жиз­нью: чисто спар­тан­ски­ми при­выч­ка­ми и замаш­ка­ми он окон­ча­тель­но пле­нил народ, кото­рый, видя, как корот­ко он остри­жен, как купа­ет­ся в холод­ной воде, ест ячмен­ные лепеш­ки и чер­ную похлеб­ку, про­сто не мог пове­рить, что этот чело­век дер­жал когда-то в доме пова­ра, ходил к тор­гов­цу бла­го­во­ни­я­ми или хоть паль­цем касал­ся милет­ско­го пла­ща. И вер­но, сре­ди мно­гих его спо­соб­но­стей было, гово­рят, и это искус­ство улав­ли­вать людей в свои сети, при­но­рав­ли­ва­ясь к чужим обы­ча­ям и поряд­кам. Стре­ми­тель­но­стью сво­их пре­вра­ще­ний он остав­лял поза­ди даже хаме­лео­на: к тому же хаме­ле­он, как рас­ска­зы­ва­ют, спо­со­бен при­нять вся­кую окрас­ку, кро­ме белой, тогда как Алки­ви­ад, видел ли он вокруг доб­рые при­ме­ры или дур­ные, с оди­на­ко­вой лег­ко­стью под­ра­жал и тем и дру­гим: в Спар­те он не выхо­дил из гим­на­сия, был непри­тя­за­те­лен и угрюм, в Ионии — изне­жен, сла­сто­лю­бив, бес­пе­чен, во Фра­кии бес­про­буд­но пьян­ст­во­вал, в Фес­са­лии не сле­зал с коня, при дво­ре сатра­па Тис­са­фер­на в рос­ко­ши, спе­си и пыш­но­сти не усту­пал даже пер­сам, и не то, чтобы он без малей­ших уси­лий изме­нял под­лин­ную свою при­ро­ду и пре­об­ра­зо­вы­вал­ся на любой лад в душе, отнюдь нет, но когда он заме­чал, что, сле­дуя сво­им наклон­но­стям, он рис­ку­ет вызвать неудо­воль­ст­вие тех, кто его окру­жа­ет, он вся­кий раз укры­вал­ся за любою личи­ною, какая толь­ко мог­ла прий­тись им по вку­су.

Как бы то ни было, но увидев его в Лакеде­моне и судя лишь по внеш­но­сти, каж­дый ска­зал бы:


Он — не Ахил­ла сын, нет — это сам Ахилл33,

но вос­пи­тан­ный самим Ликур­гом; одна­ко при­глядев­шись к его истин­ным стра­стям и поступ­кам, вскри­чал бы:


Все та же это жен­щи­на!34 

Он совра­тил Тимею, жену царя Агида, кото­рый был с вой­ском за пре­де­ла­ми Лакеде­мо­на, и та забе­ре­ме­не­ла от него, и даже не скры­ва­ла это­го; она роди­ла маль­чи­ка и дала ему имя Лео­ти­хида, но у себя, в кру­гу подруг и слу­жа­нок, шепотом зва­ла мла­ден­ца Алки­ви­а­дом — так вели­ка была ее любовь! А сам Алки­ви­ад, посме­и­ва­ясь, гово­рил, что сде­лал это не из дерз­ко­го озор­ства и не по вожде­ле­нию, но толь­ко ради того, чтобы Спар­тою пра­ви­ли его потом­ки. Мно­гие рас­ска­зы­ва­ли Агиду об этом бес­чин­стве, но надеж­ней­шим свиде­те­лем ока­за­лось для него само вре­мя: одна­жды ночью, испу­ган­ный зем­ле­тря­се­ни­ем, Агид выбе­жал из опо­чи­валь­ни супру­ги и с тех пор не спал с нею целых десять меся­цев, а Лео­ти­хид появил­ся на свет как раз после это­го сро­ка, и Агид отка­зал­ся при­знать его сво­им сыном. По этой при­чине Лео­ти­хид впо­след­ст­вии лишил­ся пра­ва на пре­стол.

24. После пора­же­ния афи­нян в Сици­лии хиос­цы, лес­бос­цы и граж­дане Кизи­ка одно­вре­мен­но отряди­ли к лакеде­мо­ня­нам посоль­ства для пере­го­во­ров о пере­хо­де на их сто­ро­ну. За лес­бос­цев хода­тай­ст­во­ва­ли бео­тий­цы, прось­бы из Кизи­ка под­дер­жи­вал Фар­на­баз, но лакеде­мо­няне, послу­шав Алки­ви­а­да, реши­ли преж­де все­го ока­зать помощь хиос­цам. Алки­ви­ад и сам отпра­вил­ся в пла­ва­ние, скло­нил к мяте­жу почти всю Ионию и вме­сте со спар­тан­ски­ми вое­на­чаль­ни­ка­ми при­чи­нил афи­ня­нам огром­ный урон. Меж­ду тем Агид, кото­рый зата­ил к нему нена­висть, не про­стив бес­че­стия жены, теперь начал еще завидо­вать его сла­ве, ибо вся­кое начи­на­ние, вся­кий успех мол­ва при­пи­сы­ва­ла Алки­ви­а­ду. Да и сре­ди про­чих спар­тан­цев самые могу­ще­ст­вен­ные и често­лю­би­вые уже тяго­ти­лись Алки­ви­а­дом, тоже завидуя ему. По их насто­я­нию вла­сти дали при­каз умерт­вить Алки­ви­а­да.

Алки­ви­ад тай­но про­ведал об этом и, боясь за свою жизнь, по-преж­не­му дей­ст­во­вал заод­но с лакеде­мо­ня­на­ми, но одно­вре­мен­но при­ла­гал все уси­лия к тому, чтобы не попасть­ся им в руки. В кон­це кон­цов, он бежал под защи­ту пер­сид­ско­го сатра­па Тис­са­фер­на. Он быст­ро занял самое высо­кое поло­же­ние при его дво­ре: ум и пора­зи­тель­ная изво­рот­ли­вость Алки­ви­а­да вос­хи­ща­ли вар­ва­ра, кото­рый и сам не был прост, но отли­чал­ся низ­ким нра­вом и склон­но­стью к поро­ку. Да и вооб­ще чары еже­днев­но­го обще­ния с ним были так силь­ны, что ника­кая нату­ра не мог­ла остать­ся неза­тро­ну­той ими, ника­кая воля не мог­ла им про­ти­вить­ся и даже те, кто боял­ся Алки­ви­а­да и ему завидо­вал, испы­ты­ва­ли при встре­че с ним какое-то непо­нят­ное удо­воль­ст­вие, радост­ный подъ­ем. Вот так и Тис­са­ферн: от при­ро­ды сви­ре­пый и в нена­ви­сти к гре­кам не знав­ший себе рав­ных сре­ди пер­сов, он до такой сте­пе­ни под­дал­ся на обхо­ди­тель­ность Алки­ви­а­да, что даже пре­взо­шел его в ответ­ных любез­но­стях. Самый пре­крас­ный из сво­их садов, изоби­ло­вав­ший полез­ны­ми для здо­ро­вья вода­ми и лужай­ка­ми, с при­ю­та­ми для отды­ха и места­ми для уве­се­ле­ний, убран­ны­ми истин­но по-цар­ски, он велел впредь име­но­вать «Алки­ви­а­до­вым». И все назы­ва­ли его так в тече­ние мно­гих и мно­гих лет.

25. Итак, разо­рвав отно­ше­ния с веро­лом­ны­ми спар­тан­ца­ми и стра­шась Агида, Алки­ви­ад ста­рал­ся уро­нить и очер­нить сво­их быв­ших дру­зей в гла­зах Тис­са­фер­на; он не сове­то­вал помо­гать им столь же усерд­но, как преж­де, и окон­ча­тель­но губить Афи­ны, но, ску­по отме­ряя необ­хо­ди­мые сред­ства, посте­пен­но загнать оба наро­да в тупик, и тогда, изну­рив и обес­си­лив друг дру­га, они покор­но скло­нят­ся перед вели­ким царем. Тис­са­ферн охот­но сле­до­вал его сове­там и так откры­то свиде­тель­ст­во­вал ему свою при­язнь и вос­хи­ще­ние, что на Алки­ви­а­да направ­ле­ны были взо­ры обо­их враж­деб­ных гре­че­ских ста­нов. Афи­няне, тер­пя бед­ст­вие за бед­ст­ви­ем, теперь рас­ка­и­ва­лись в сво­ем при­го­во­ре, но и Алки­ви­ад мучил­ся тре­во­гою, как бы город не погиб и сам он не ока­зал­ся во вла­сти лакеде­мо­нян — лютых сво­их вра­гов.

В то вре­мя почти все силы афи­нян были сосре­дото­че­ны на Само­се: выхо­дя оттуда в пла­ва­ние, они вновь при­во­ди­ли к покор­но­сти вос­став­шие горо­да или защи­ща­ли свои вла­де­ния. Как бы там ни было, а на море они мог­ли еще поме­рять­ся сила­ми с непри­я­те­лем, но боя­лись Тис­са­фер­на и ста пяти­де­ся­ти фини­кий­ских три­ер, кото­рые, по слу­хам, долж­ны были вско­ре появить­ся и с при­бы­ти­ем кото­рых вся­кая надеж­да на спа­се­ние для Афин была бы поте­ря­на. Узнав об этом, Алки­ви­ад тай­но отправ­ля­ет гон­ца на Самос к афин­ским пред­во­ди­те­лям и обна­де­жи­ва­ет их изве­сти­ем, что готов пре­до­ста­вить им рас­по­ло­же­ние Тис­са­фер­на — в уго­ду не тол­пе, кото­рой он нисколь­ко не дове­ря­ет, но луч­шим людям, коль ско­ро они отва­жат­ся, дока­зав свою реши­мость и сми­рив раз­нуздан­ность наро­да, взять дело спа­се­ния государ­ства в соб­ст­вен­ные руки. Пред­ло­же­ние Алки­ви­а­да было встре­че­но с вос­тор­гом, и лишь один из стра­те­гов, Фри­них из дема Дира­ды, высту­пил про­тив него, подо­зре­вая (и не оши­ба­ясь в сво­их подо­зре­ни­ях!), что Алки­ви­ад так же рав­но­ду­шен к оли­гар­хии, как и к демо­кра­тии и про­сто ищет путей к воз­вра­ще­нию, а пото­му кле­ве­тою на народ ста­ра­ет­ся выиг­рать во мне­нии самых могу­ще­ст­вен­ных граж­дан. Но суж­де­ние Фри­ни­ха было отверг­ну­то, а его враж­да к Алки­ви­а­ду ста­ла для всех оче­вид­ной, и тогда он тай­но изве­стил обо всем слу­чив­шем­ся Астио­ха, коман­дую­ще­го вра­же­ским фло­том, сове­туя ему осте­ре­гать­ся Алки­ви­а­да, а еще луч­ше — схва­тить это­го дву­руш­ни­ка. Но пре­да­тель не знал, что всту­па­ет в пере­го­во­ры с пре­да­те­лем: боясь Тис­са­фер­на и видя, в какой чести у него Алки­ви­ад, Астиох рас­ска­зал обо­им о посла­нии Фри­ни­ха. Алки­ви­ад немед­лен­но отпра­вил на Самос сво­их людей, обви­няя Фри­ни­ха в измене. Все были воз­му­ще­ны и еди­но­душ­но обру­ши­лись на Фри­ни­ха, а тот, не видя ино­го выхо­да, попы­тал­ся испра­вить одно зло дру­гим — еще боль­шим. И вот он сно­ва посы­ла­ет Астио­ху пись­мо, корит его за донос, но все же обе­ща­ет пре­дать в его руки суда и вой­ско афи­нян. Одна­ко веро­лом­ство Фри­ни­ха не при­чи­ни­ло афи­ня­нам вреда, бла­го­да­ря ответ­но­му веро­лом­ству Астио­ха, кото­рый и на этот раз доло­жил Алки­ви­а­ду о дей­ст­ви­ях Фри­ни­ха. Послед­ний, пред­видя воз­мож­ность ново­го обви­не­ния со сто­ро­ны Алки­ви­а­да, решил его опе­ре­дить и сам объ­явил афи­ня­нам, что непри­я­тель гото­вит удар с моря, а пото­му пред­ла­гал не отхо­дить от кораб­лей и укре­пить лагерь. Афи­няне так и сде­ла­ли, и когда в раз­гар работ сно­ва полу­чи­ли вести от Алки­ви­а­да, пре­до­сте­ре­гав­ше­го их про­тив Фри­ни­ха, кото­рый-де наме­рен выдать вра­гу сто­ян­ку на Само­се, они не дали веры его сло­вам, счи­тая, что Алки­ви­ад, во всех подроб­но­стях знаю­щий пла­ны и наме­ре­ния пер­сов, про­сто-напро­сто зло­употреб­ля­ет сво­ею осве­дом­лен­но­стью, чтобы окле­ве­тать Фри­ни­ха. Но неко­то­рое вре­мя спу­стя Гер­мон, один из погра­нич­ных страж­ни­ков, зако­лол Фри­ни­ха на пло­ща­ди кин­жа­лом, и тут афи­няне, учи­нив судеб­ное рас­сле­до­ва­ние, посмерт­но при­зна­ли Фри­ни­ха винов­ным в измене, а Гер­мо­на и его сообщ­ни­ков награ­ди­ли вен­ка­ми.

26. Вслед за тем сто­рон­ни­ки Алки­ви­а­да на Само­се одер­жи­ва­ют верх и посы­ла­ют в Афи­ны Писанд­ра с нака­зом под­гото­вить государ­ст­вен­ный пере­во­рот — убедить самых вли­я­тель­ных граж­дан уни­что­жить демо­кра­тию и взять власть в свои руки: на этих-де усло­ви­ях Алки­ви­ад вызвал­ся доста­вить афи­ня­нам друж­бу и под­держ­ку Тис­са­фер­на. Таков был пред­лог и повод для уста­нов­ле­ния оли­гар­хии. Но когда так назы­вае­мые «пять тысяч» (на самом деле их было все­го четы­ре­ста чело­век)35 дей­ст­ви­тель­но при­шли к вла­сти, они и думать забы­ли об Алки­виа­де и про­дол­жа­ли вести вой­ну слиш­ком вяло — то ли не дове­ряя сограж­да­нам, кото­рые никак не мог­ли свык­нуть­ся с пере­ме­ною прав­ле­ния, то ли рас­счи­ты­вая, что спар­тан­цы, все­гдаш­ние при­вер­жен­цы оли­гар­хии, обна­ру­жат теперь бо́льшую уступ­чи­вость. В самом горо­де народ волей-нево­лей сохра­нял спо­кой­ст­вие: нема­лое чис­ло откры­тых про­тив­ни­ков четы­рех­сот было каз­не­но, и это дер­жа­ло в стра­хе осталь­ных. Но те граж­дане, что сто­я­ли на Само­се, узнав о про­ис­шед­шем, воз­му­ти­лись и поста­но­ви­ли немед­лен­но плыть в Пирей; они посла­ли за Алки­ви­а­дом, про­воз­гла­си­ли его стра­те­гом и пору­чи­ли ему вести их про­тив тиран­нов. Но Алки­ви­ад — в отли­чие от мно­гих дру­гих, неожи­дан­но воз­ве­ли­чен­ных мило­стью тол­пы, — отнюдь не счи­тал себя обя­зан­ным с пер­вой же мину­ты бес­пре­ко­слов­но под­чи­нять­ся и ни в чем не про­ти­во­ре­чить жела­ни­ям тех, кто из ски­таль­ца и изгнан­ни­ка пре­вра­тил его в стра­те­га и отдал ему под коман­ду столь­ко судов и такую огром­ную воен­ную силу; напро­тив, как и подо­ба­ло вели­ко­му пол­ко­вод­цу, он вос­про­ти­вил­ся реше­ни­ям, кото­рые были под­ска­за­ны гне­вом, не поз­во­лил совер­шить­ся ошиб­ке и тем спас государ­ство от неми­ну­е­мой гибе­ли. В самом деле, если бы флот ушел тогда к сво­им бере­гам, для про­тив­ни­ка немед­лен­но откры­лась бы воз­мож­ность без боя завла­деть всей Иони­ей, Гел­лес­пон­том и ост­ро­ва­ми, меж тем как афи­няне сра­жа­лись бы с афи­ня­на­ми, при­ведя вой­ну в сте­ны род­но­го горо­да. Поме­шал это­му глав­ным обра­зом Алки­ви­ад, кото­рый не толь­ко уго­ва­ри­вал и уве­ще­вал тол­пу, но и обра­щал­ся ко мно­гим вои­нам в отдель­но­сти — с моль­бою к одним, к дру­гим с пори­ца­ни­ем. Его под­дер­жи­вал Фра­си­бул из дема Сти­рия — и сво­им при­сут­ст­ви­ем и могу­чим кри­ком: гово­рят, что этот Фра­си­бул был самым голо­си­стым сре­ди афи­нян.

А вот дру­гое бла­го­де­я­ние, ока­зан­ное Алки­ви­а­дом оте­че­ству: пообе­щав, что послан­ные царем фини­кий­ские суда, кото­рых ожи­да­ют спар­тан­цы, либо ока­жут под­держ­ку афи­ня­нам, либо, по край­ней мере, не соеди­нят­ся с фло­том лакеде­мо­нян, он поспеш­но вышел в море, и, хотя эти кораб­ли уже появи­лись в виду Аспен­да, Тис­са­ферн не пустил их даль­ше, обма­нув надеж­ды спар­тан­цев. В том, что фини­кий­цы повер­ну­ли назад, обе сто­ро­ны вини­ли Алки­ви­а­да, и осо­бен­но горя­чо — лакеде­мо­няне: они были уве­ре­ны, что он вну­шил вар­ва­ру мысль спо­кой­но ждать, пока гре­ки сами истре­бят друг дру­га. И вер­но, при­со­еди­не­ние такой силы к одной из сто­рон для вто­рой, без вся­ко­го сомне­ния, озна­ча­ло бы конец мор­ско­го вла­ды­че­ства.

27. Вско­ре после это­го власть четы­рех­сот была низ­верг­ну­та, при­чем дру­зья Алки­ви­а­да рев­ност­но помо­га­ли сто­рон­ни­кам демо­кра­тии. Граж­дане выска­зы­ва­ли жела­ние и даже тре­бо­ва­ли, чтобы Алки­ви­ад вер­нул­ся, но тот счи­тал, что воз­вра­щать­ся надо не с пусты­ми рука­ми, не жало­стью и мило­стью тол­пы, но с подви­га­ми, со сла­вою. Поэто­му, с немно­ги­ми кораб­ля­ми поки­нув Самос, он напра­вил­ся сна­ча­ла в сто­ро­ну Коса и Книда. Там он узнал, что спар­та­нец Мин­дар идет со всем фло­том к Гел­лес­пон­ту, а афи­няне гонят­ся за ним, и сра­зу же поспе­шил на под­мо­гу стра­те­гам. По счаст­ли­вой слу­чай­но­сти он подо­спел со сво­и­ми восем­на­дца­тью три­е­ра­ми в решаю­щий момент сра­же­ния при Абидо­се. Оже­сто­чен­ный бой, в кото­ром при­ни­ма­ли уча­стие все суда, шел с пере­мен­ным успе­хом и затя­нул­ся до вече­ра. Появ­ле­ние Алки­ви­а­да про­из­ве­ло пона­ча­лу лож­ное впе­чат­ле­ние на обе сто­ро­ны: вра­ги вос­пря­ну­ли духом, афи­няне при­шли в заме­ша­тель­ство. Но над суд­ном коман­дую­ще­го быст­ро под­нял­ся дру­же­ст­вен­ный сиг­нал, и тот­час вновь при­быв­шие уда­ри­ли на пело­пон­нес­цев, кото­рые уже побеж­да­ли и пре­сле­до­ва­ли про­тив­ни­ка. Теперь в бег­ство обра­ти­лись спар­тан­цы, Алки­ви­ад гнал их все бли­же к бере­гу и, неот­ступ­но тес­ня, нано­сил судам про­бо­и­ну за про­бо­и­ной, а мат­ро­сы спа­са­лись вплавь под защи­тою пехоты Фар­на­ба­за, кото­рая бро­си­лась им на выруч­ку и пыта­лась с суши отсто­ять гиб­ну­щие суда. В кон­це кон­цов, захва­тив трид­цать вра­же­ских судов и отбив все свои кораб­ли, афи­няне поста­ви­ли тро­фей.

После столь бли­ста­тель­но­го успе­ха Алки­ви­а­ду не тер­пе­лось покра­со­вать­ся перед Тис­са­фер­ном, и вот, с подар­ка­ми и под­но­ше­ни­я­ми, в сопро­вож­де­нии при­ли­че­ст­ву­ю­щей пол­ко­вод­цу сви­ты, он отпра­вил­ся к сатра­пу. Но дела обер­ну­лись совсем не так, как он ожи­дал: Тис­са­ферн, кото­рый уж дав­но был у лакеде­мо­нян на дур­ном сче­ту, теперь, опа­са­ясь цар­ской неми­ло­сти, решил, что Алки­ви­ад явил­ся очень своевре­мен­но, схва­тил его и запер в тюрь­му в Сар­дах, наде­ясь посред­ст­вом это­го неспра­вед­ли­во­го поступ­ка очи­стить себя от всех преж­них обви­не­ний.

28. Но спу­стя трид­цать дней Алки­ви­ад раздо­был откуда-то коня, вырвал­ся из-под стра­жи и бежал в Кла­зо­ме­ны. Там он накле­ве­тал на Тис­са­фер­на, буд­то тот сам выпу­стил его на волю; затем Алки­ви­ад отплыл в лагерь афи­нян. Узнав, что Мин­дар соеди­нил­ся с Фар­на­ба­зом и оба нахо­дят­ся в Кизи­ке, он обра­тил­ся к вои­нам, дока­зы­вая, что нет ино­го выхо­да, как дать про­тив­ни­ку сра­же­ние на море, на суше и даже на сте­нах горо­да. «Ибо, кля­нусь Зев­сом, — вос­клик­нул он, — без пол­ной победы не видать вам денег!» Итак, он поса­дил людей на кораб­ли, вышел в море и стал на яко­ре вбли­зи Про­кон­не­са, при­ка­зав пря­тать малые суда меж­ду боль­ши­ми и при­нять меры к тому, чтобы у вра­га не воз­ник­ло ни малей­ших подо­зре­ний о при­бы­тии непри­я­тель­ско­го флота. По счаст­ли­вой слу­чай­но­сти собра­лась гро­за, хлы­нул дождь, все потем­не­ло, и это во мно­гом помог­ло Алки­ви­а­ду скры­то завер­шить свои при­готов­ле­ния: не толь­ко про­тив­ник их не заме­тил, но и афи­няне ни о чем не дога­ды­ва­лись, пока вдруг не услы­ша­ли при­каз под­нять­ся на борт. Вско­ре тем­нота рас­се­я­лась и пока­за­лись пело­пон­нес­ские кораб­ли, сто­яв­шие у вхо­да в кизик­скую гавань. Алки­ви­ад побо­ял­ся, что вра­ги, видя, как вели­ки его силы, отой­дут к бере­гу, и пото­му при­ка­зал осталь­ным стра­те­гам плыть помед­лен­нее и дер­жать­ся поза­ди, а сам с соро­ка кораб­ля­ми дви­нул­ся навстре­чу спар­тан­цам, вызы­вая их на сра­же­ние. Послед­ние были введе­ны в заблуж­де­ние мни­мой мало­чис­лен­но­стью афи­нян и, пола­га­ясь на свое пре­вос­ход­ство, устре­ми­лись впе­ред, сошлись с непри­я­те­лем вплот­ную и нача­ли бой, но тут, уже в раз­га­ре схват­ки, на них напа­ли осталь­ные суда Алки­ви­а­да, и они обра­ти­лись в бес­по­рядоч­ное бег­ство. Одна­ко Алки­ви­ад с два­дца­тью луч­ши­ми три­е­ра­ми не дал им уйти: стре­ми­тель­но при­ча­лив, он выса­дил­ся и, по пятам пре­сле­дуя мат­ро­сов, бро­сив­ших свои суда, учи­нил страш­ную рез­ню. Мин­дар и Фар­на­баз пыта­лись помочь сво­им, но тоже были раз­би­ты; Мин­дар пал, отча­ян­но сопро­тив­ля­ясь, а Фар­на­баз бежал. В руки афи­нян попа­ло мно­го тру­пов и ору­жия, они захва­ти­ли все вра­же­ские суда, мало того, заня­ли Кизик, бро­шен­ный Фар­на­ба­зом на про­из­вол судь­бы (отряд пело­пон­нес­цев, кара­у­лив­ший город, был пере­бит), и не толь­ко надеж­но завла­де­ли Гел­лес­пон­том, но очи­сти­ли от спар­тан­цев и осталь­ную часть моря. Было даже пере­хва­че­но пись­мо к эфо­рам, по-лакон­ски крат­ко изве­щаю­щее о слу­чив­шем­ся несча­стии: «Все про­па­ло. Мин­дар убит. Люди голо­да­ют. Не зна­ем, что делать».

29. После это­го вои­ны Алки­ви­а­да настоль­ко воз­гор­ди­лись, испол­ни­лись таким высо­ко­ме­ри­ем, что сочли себя неодо­ли­мы­ми и впредь поло­жи­ли не сме­ши­вать­ся с дру­ги­ми вой­ска­ми, неред­ко тер­пев­ши­ми пора­же­ние. А как раз неза­дол­го до того был раз­бит близ Эфе­са Фра­силл, и эфе­сяне, в поно­ше­ние афи­ня­нам, воз­двиг­ли мед­ный тро­фей. Люди Алки­ви­а­да кори­ли людей Фра­сил­ла этим позо­ром, вос­хва­ля­ли себя и сво­его пол­ко­во­д­ца и реши­тель­но отка­зы­ва­лись зани­мать­ся в одном с ними гим­на­сии и сто­ять в одном лаге­ре. Но после того, как они вторг­лись во вла­де­ния абидо­с­цев, а Фар­на­баз со зна­чи­тель­ны­ми сила­ми кон­ни­цы и пехоты напал на них, Алки­ви­ад же, при­дя Фра­сил­лу на помощь, вме­сте с ним обра­тил вра­га в бег­ство и пре­сле­до­вал до самых суме­рек, оба вой­ска соеди­ни­лись и вме­сте вер­ну­лись в лагерь, радост­но при­вет­ст­вуя друг дру­га. На сле­дую­щий день Алки­ви­ад поста­вил тро­фей и при­нял­ся гра­бить зем­лю Фар­на­ба­за, не встре­чая нигде ни малей­ше­го сопро­тив­ле­ния. Сре­ди дру­гих в его вла­сти ока­за­лось несколь­ко жре­цов и жриц, но он при­ка­зал отпу­стить их без выку­па.

Затем он гото­вил­ся высту­пить про­тив хал­кедо­нян, рас­торг­нув­ших союз с Афи­на­ми и при­няв­ших к себе спар­тан­ский отряд и пра­ви­те­ля, но, узнав, что все доб­ро, кото­рое может стать добы­чей вра­га, они собра­ли и вывез­ли в дру­же­ст­вен­ную им Вифи­нию, подо­шел с вой­ском к вифин­ским рубе­жам, отпра­вив­ши впе­ред вест­ни­ка, кото­рый пере­дал вифин­цам его неудо­воль­ст­вие и упре­ки. Те испу­га­лись, выда­ли ему доб­ро хал­кедо­нян и заклю­чи­ли с ним друж­бу.

30. Алки­ви­ад стал окру­жать Хал­кедон сте­ною, ведя ее от моря к морю, и работы еще не были завер­ше­ны, когда появил­ся Фар­на­баз, чтобы про­рвать оса­ду. Хал­кедон­ский пра­ви­тель Гип­по­крат, собрав все свои силы, сде­лал вылаз­ку. Алки­ви­ад выстро­ил вой­ско так, чтобы мож­но было одно­вре­мен­но отра­зить натиск с обе­их сто­рон, и Фар­на­баз позор­но бежал, а Гип­по­крат был раз­бит наго­ло­ву и погиб вме­сте с нема­лым чис­лом сво­их людей.

Затем Алки­ви­ад поплыл для сбо­ра дани в Гел­лес­понт и взял Селим­брию, неле­пым обра­зом под­верг­нув при этом свою жизнь страш­ной опас­но­сти. Люди, кото­рые вызва­лись сдать ему город, обе­ща­ли в пол­ночь под­нять зажжен­ный факел, но вынуж­де­ны были сде­лать это рань­ше назна­чен­но­го сро­ка, боясь одно­го из сво­их сообщ­ни­ков, кото­рый неожи­дан­но изме­нил. Поэто­му, когда заго­рел­ся факел, вой­ско еще не было гото­во, и Алки­ви­ад побе­жал к стене, захва­тив с собой все­го трид­цать чело­век, ока­зав­ших­ся под рукою, а осталь­ным при­ка­зал сле­до­вать за ним как мож­но ско­рее. Ворота были откры­ты, но не успел он со сво­и­ми трид­ца­тью людь­ми и еще два­дца­тью при­со­еди­нив­ши­ми­ся к ним лег­ко­во­ору­жен­ны­ми пехо­тин­ца­ми вой­ти в город, как увидел селим­брий­цев, кото­рые мча­лись ему навстре­чу с ору­жи­ем в руках. Вся­кое сопро­тив­ле­ние каза­лось бес­по­лез­ным и без­на­деж­ным, но для пол­ко­во­д­ца, вплоть до того дня не знав­ше­го ни еди­но­го пора­же­ния, бежать было про­сто немыс­ли­мо, и вот, при­звав­ши зву­ком тру­бы к мол­ча­нию, он велит одно­му из сво­их объ­явить селим­брий­цам, чтобы те не напа­да­ли на афи­нян. Услы­шав сло­ва гла­ша­тая, одни порас­те­ря­ли свой бое­вой пыл (в твер­дой уве­рен­но­сти, что внут­ри стен нахо­дят­ся все вра­же­ские силы), дру­гие же вооду­ше­ви­лись новы­ми надеж­да­ми на пере­ми­рие. Пока они, собрав­шись все вме­сте, обме­ни­ва­лись мне­ни­я­ми, к Алки­ви­а­ду успе­ло подой­ти его вой­ско, и теперь, убедив­шись, что селим­брий­цы настро­е­ны вполне миро­лю­би­во (так это и было на самом деле), он стал опа­сать­ся, как бы фра­кий­цы, кото­рые во мно­же­стве сле­до­ва­ли за Алки­ви­а­дом и из люб­ви и рас­по­ло­же­ния к нему усерд­но нес­ли свою служ­бу, не раз­гра­би­ли город. Поэто­му он выслал их всех за город­скую сте­ну, а селим­брий­цам, про­сив­шим о поща­де, не при­чи­нил ни малей­ше­го зла, но толь­ко взял день­ги, раз­ме­стил у них гар­ни­зон и уда­лил­ся.

31. Тем вре­ме­нем стра­те­ги, оса­ждав­шие Хал­кедон, заклю­чи­ли с Фар­на­ба­зом согла­ше­ние, по кото­ро­му послед­ний обя­зал­ся выпла­тить непри­я­те­лю извест­ную сум­му денег, хал­кедон­цы воз­вра­ща­лись под власть Афин, афи­няне же бра­ли на себя обя­за­тель­ство не разо­рять более вла­де­ния Фар­на­ба­за, кото­рый в свою оче­редь обе­щал охра­ну и пол­ную без­опас­ность афин­ско­му посоль­ству, направ­ляв­ше­му­ся к царю. Когда вер­нул­ся Алки­ви­ад, Фар­на­баз поже­лал, чтобы и он скре­пил сво­ей клят­вой усло­вия согла­ше­ния, но тот отка­зал­ся: пер­вым, по его мне­нию, дол­жен был поклясть­ся перс.

Когда нако­нец вза­им­ные клят­вы были при­не­се­ны, то Алки­ви­ад под­сту­пил к Визан­тию, рас­торг­ше­му союз с афи­ня­на­ми, и стал обно­сить город сте­ной. Ана­к­си­лай, Ликург и еще несколь­ко чело­век уго­во­ри­лись с Алки­ви­а­дом, что сда­дут ему город, а он поща­дит жизнь и иму­ще­ство визан­тий­цев; после это­го, рас­пу­стив слух, буд­то новые вол­не­ния в Ионии застав­ля­ют афи­нян уйти, он отплыл днем со всем фло­том, но в ту же ночь воз­вра­тил­ся, сошел на берег и, во гла­ве тяже­ло­во­ору­жен­ных пехо­тин­цев при­бли­зив­шись к город­ской стене, при­та­ил­ся. Кораб­ли меж­ду тем стя­ну­лись ко вхо­ду в гавань и ворва­лись в нее под такой оглу­ши­тель­ный шум и кри­ки мат­ро­сов, что визан­тий­цы, для кото­рых все это было пол­ной неожи­дан­но­стью, в ужа­се бро­си­лись к морю спа­сать свои суда, и сто­рон­ни­кам афи­нян пред­ста­ви­лась воз­мож­ность бес­пре­пят­ст­вен­но открыть Алки­ви­а­ду ворота. Но без боя дело все же не обо­шлось. Сто­яв­шие в Визан­тии пело­пон­нес­цы, бео­тий­цы и мега­ряне отра­зи­ли натиск выса­див­ших­ся с моря и сно­ва загна­ли их на кораб­ли, а затем, узнав, что афи­няне уже в горо­де, выстро­и­лись в бое­вую линию и дви­ну­лись им навстре­чу. В оже­сто­чен­ной схват­ке Алки­ви­ад одо­лел на пра­вом кры­ле, Фера­мен на левом; око­ло трех­сот непри­я­те­лей, остав­ших­ся в живых, попа­ло в плен. По окон­ча­нии воен­ных дей­ст­вий ни один из визан­тий­цев не был каз­нен или отправ­лен в изгна­ние: на таких усло­ви­ях сда­ли город те, кто ука­за­ны нами выше, не выго­во­рив для себя ника­ких осо­бых пре­иму­ществ. Имен­но поэто­му Ана­к­си­лай, поз­же при­вле­чен­ный в Спар­те к суду за изме­ну, не выра­зил ни малей­ше­го сму­ще­ния, оправ­ды­вая свои дей­ст­вия. Он напом­нил, что он не лакеде­мо­ня­нин, а визан­ти­ец и что опас­но­сти у него на гла­зах под­вер­гал­ся Визан­тий, а не Спар­та: город был обне­сен сте­ной, вся­кий ввоз в него пре­кра­тил­ся, запа­са­ми, кото­рые еще не до кон­ца иссяк­ли, кор­ми­лись пело­пон­нес­цы и бео­тий­цы, а граж­дане Визан­тия с жена­ми и детьми уми­ра­ли с голо­да. Ста­ло быть, он не выдал вра­гам город, но, напро­тив, изба­вил его от само­го люто­го вра­га — от вой­ны, по при­ме­ру достой­ней­ших спар­тан­цев, для коих лишь одно допо­д­лин­но пре­крас­но и спра­вед­ли­во — бла­го оте­че­ства. Выслу­шав эти дово­ды, лакеде­мо­няне сму­ти­лись и оправ­да­ли обви­ня­е­мых.

32. Вот теперь Алки­ви­ад стре­мил­ся на роди­ну, впро­чем, еще боль­ше ему хоте­лось пред­стать перед сограж­да­на­ми в обли­ке пол­ко­во­д­ца, одер­жав­ше­го столь­ко побед над вра­га­ми. И он тро­нул­ся в путь, укра­сив атти­че­ские три­е­ры по обо­им бор­там щита­ми и дру­гой воен­ной добы­чей, ведя за собой мно­же­ство захва­чен­ных у непри­я­те­ля судов; еще боль­ше непри­я­тель­ских кораб­лей он пустил ко дну и теперь вез в Афи­ны сня­тые с них носо­вые укра­ше­ния; чис­ло тех и дру­гих вме­сте было не менее двух­сот. Само­сец Дурид (он воз­во­дит свой род к Алки­ви­а­ду) сооб­ща­ет еще, что Хри­со­гон, победи­тель на Пифий­ских играх, играл греб­цам пес­ню на флей­те, а коман­ду им пода­вал тра­ги­че­ский актер Кал­ли­пид — оба в орто­ста­дии, кси­сти­де36 и вооб­ще в пол­ном убо­ре, наде­вае­мом для состя­за­ний, — и что корабль коман­дую­ще­го под­ле­тел к бере­гам, рас­пу­стив крас­ный парус, буд­то гуля­ка, воз­вра­щаю­щий­ся с пируш­ки; но ни Фео­помп, ни Эфор, ни Ксе­но­фонт это­го не пишут, да и труд­но пове­рить, чтобы, воз­вра­ща­ясь из изгна­ния, после таких ужас­ных бед­ст­вий, Алки­ви­ад поз­во­лил себе так изде­вать­ся над афи­ня­на­ми. Нет, не без робо­сти под­хо­дил он к гава­ни, а, вой­дя в нее, спу­стил­ся с три­е­ры не преж­де, неже­ли увидел с палу­бы сво­его двою­род­но­го бра­та Эврип­то­ле­ма и целую тол­пу род­ст­вен­ни­ков и дру­зей, кото­рые его встре­ча­ли и ста­ра­лись обо­д­рить радост­ны­ми кри­ка­ми. Когда же он, нако­нец, спу­стил­ся на берег, собрав­ший­ся народ, каза­лось, пере­стал заме­чать осталь­ных стра­те­гов — все бежа­ли к нему, выкри­ки­ва­ли его имя, при­вет­ст­во­ва­ли его, шли за ним сле­дом, увен­чи­ва­ли вен­ка­ми, если уда­ва­лось про­тис­нуть­ся побли­же, те же, кому это не уда­ва­лось, ста­ра­лись раз­глядеть его изда­ли; люди постар­ше пока­зы­ва­ли его моло­дым. К радо­сти все­го горо­да при­ме­ша­но было нема­ло слез, и нынеш­нее сча­стье омра­ча­лось вос­по­ми­на­ни­я­ми о былых бед­ст­ви­ях; помыш­ля­ли и о том, что остань­ся тогда Алки­ви­ад во гла­ве вой­ска и государ­ст­вен­ных дел — и в Сици­лии все мог­ло бы сло­жить­ся более удач­но, и про­чие упо­ва­ния не были бы обма­ну­ты, раз даже теперь, когда он застал Афи­ны почти совер­шен­но вытес­нен­ны­ми с моря, а на суше едва сохра­нив­ши­ми соб­ст­вен­ные при­го­ро­ды, в самом же горо­де — раздо­ры и сму­ту, он при­нял управ­ле­ние и, вос­кре­сив эти горест­ные, жал­кие остат­ки, не толь­ко вер­нул родине вла­ды­че­ство на море, но явил ее повсюду победи­тель­ни­цей и в пеших сра­же­ни­ях.

33. Поста­нов­ле­ние, раз­ре­шаю­щее ему вер­нуть­ся, было уже при­ня­то рань­ше37 по пред­ло­же­нию Кри­тия, сына Кал­лес­хра, как он сам о том напи­сал в эле­ги­че­ских сти­хах, напо­ми­ная Алки­ви­а­ду об ока­зан­ной услу­ге:


О воз­вра­ще­нье тво­ем гово­рил я откры­то, пред все­ми.
Речь про­из­нес, запи­сал, дело твое завер­шил,
Креп­кой печа­тью одна­ко уста я свои запе­ча­тал…

Теперь же Алки­ви­ад высту­пил в Собра­нии перед наро­дом; с горе­чью, со сле­за­ми поведав о сво­их стра­да­ни­ях, он вскользь и очень сдер­жан­но попе­нял наро­ду, во всем слу­чив­шем­ся винил лишь свою злую судь­бу и зависть боже­ства, а глав­ным обра­зом ста­рал­ся вну­шить сограж­да­нам бод­рость и надеж­ды на буду­щее. Афи­няне награ­ди­ли его золоты­ми вен­ка­ми и выбра­ли стра­те­гом с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми — глав­но­ко­ман­дую­щим сухо­пут­ны­ми и мор­ски­ми сила­ми. Кро­ме того, Собра­ние поста­но­ви­ло воз­вра­тить ему иму­ще­ство и снять закля­тия, нало­жен­ные на него эвмол­пида­ми и кери­ка­ми по при­ка­зу наро­да. Все про­чие жре­цы пови­но­ва­лись, и лишь вер­хов­ный жрец Фео­дор ска­зал: «Еже­ли он ни в чем не пови­нен перед государ­ст­вом, ста­ло быть, и я не при­зы­вал на его голо­ву ника­ких бед­ст­вий».

34. Каза­лось бы, ничто не омра­ча­ло бла­го­ден­ст­вия Алки­ви­а­да, но были люди, кото­рых сму­щал и бес­по­ко­ил самый срок его при­езда. В тот день, когда он при­плыл к бере­гу Атти­ки, справ­лял­ся «Празд­ник омо­ве­ния» в честь Афи­ны. Это тай­ное свя­щен­но­дей­ст­вие, кото­рое совер­ша­ют пра­к­си­эр­гиды38 в два­дцать пятый день меся­ца фар­ге­ли­о­на: они сни­ма­ют с боги­ни весь убор и оку­ты­ва­ют ста­тую покры­ва­лом. Вот поче­му этот день афи­няне счи­та­ют одним из самых зло­счаст­ных в году и ста­ра­ют­ся про­ве­сти его в пол­ном без­дей­ст­вии. Не бла­го­склон­но, не радост­но, дума­ли они, при­ня­ла Алки­ви­а­да боги­ня, но закры­лась и не допу­сти­ла его к себе.

Тем не менее уда­ча ни в чем не остав­ля­ла Алки­ви­а­да, и сто три­ер, с кото­ры­ми он соби­рал­ся сно­ва вый­ти в море, были уже сна­ря­же­ны, но какое-то бла­го­род­ное често­лю­бие не дава­ло ему поки­нуть Афи­ны до кон­ца мисте­рий. Ведь с тех пор как вра­ги, укре­пив Деке­лею, овла­де­ли доро­га­ми, веду­щи­ми в Элев­син, тор­же­ст­вен­ная про­цес­сия из сухо­пут­ной пре­вра­ти­лась в мор­скую и поте­ря­ла всю свою кра­су: жерт­во­при­но­ше­ния, хоро­во­ды и мно­гие дру­гие обряды, кото­ры­ми сопро­вож­да­ет­ся шест­вие с изо­бра­же­ни­ем Иак­ха, при­шлось, по необ­хо­ди­мо­сти, опу­стить. И Алки­ви­а­ду каза­лось, что он испол­нит долг бла­го­че­стия перед бога­ми и заслу­жит похва­лу у людей, если вернет свя­щен­но­дей­ст­вию искон­ный его вид, про­ведя про­цес­сию посу­ху и защи­тив ее от непри­я­те­ля: либо, рас­судил Алки­ви­ад, он совер­шен­но уни­зит, втоп­чет в грязь Агида (коль ско­ро тот сми­рит­ся с его зате­ей), либо на виду у оте­че­ства всту­пит в свя­щен­ную, угод­ную богам бит­ву, и все сограж­дане ста­нут свиде­те­ля­ми его доб­ле­сти.

Сооб­щив о сво­ем реше­нии эвмол­пидам и кери­кам, он рас­ста­вил стра­жу на высотах и, едва рас­све­ло, выслал впе­ред несколь­ких ско­ро­хо­дов, а затем, взяв­ши жре­цов, мистов и мис­та­го­гов39 и окру­жив их воору­жен­ной стра­жей, в стро­гом поряд­ке и тишине повел впе­ред это воин­ское шест­вие, являв­шее собою зре­ли­ще столь пре­крас­ное и вели­ча­вое, что все, кро­ме завист­ни­ков, назы­ва­ли его под­лин­ным свя­щен­но­дей­ст­ви­ем и таин­ст­вом. Никто из непри­я­те­лей не осме­лил­ся на них напасть, и, бла­го­по­луч­но при­ведя всех назад, Алки­ви­ад и сам воз­гор­дил­ся, и вой­ску вну­шил над­мен­ную уве­рен­ность, что под его коман­дою оно непо­беди­мо и неодо­ли­мо, а у про­сто­го люда и бед­ня­ков снис­кал поис­ти­не невидан­ную любовь: ни о чем дру­гом они более не меч­та­ли, кро­ме того, чтобы Алки­ви­ад сде­лал­ся над ними тиран­ном, иные не таясь, об этом гово­ри­ли, сове­то­ва­ли ему пре­зреть вся­че­скую зависть, стать выше нее и, отбро­сив зако­ны и поста­нов­ле­ния, отде­лав­шись от бол­ту­нов — губи­те­лей государ­ства… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен] дей­ст­во­вал и пра­вил, не стра­шась кле­вет­ни­ков.

35. Како­го взгляда насчет тиран­нии дер­жал­ся сам Алки­ви­ад, нам неиз­вест­но, но наи­бо­лее вли­я­тель­ные граж­дане были очень испу­га­ны и при­ни­ма­ли все меры к тому, чтобы он отплыл как мож­но ско­рее: они неиз­мен­но одоб­ря­ли все его пред­ло­же­ния и, меж­ду про­чим, пода­ли голо­са за тех лиц, каких он сам выбрал себе в това­ри­щи по долж­но­сти.

Вый­дя в пла­ва­ние со сво­ею сот­ней судов и при­ча­лив к Анд­ро­су, он раз­бил в сра­же­нии и самих анд­рос­цев и под­дер­жи­вав­ший их отряд лакеде­мо­нян, но горо­да не взял, чем и подал вра­гам пер­вый повод к новым обви­не­ни­ям про­тив него. Если быва­ли люди, кото­рых губи­ла соб­ст­вен­ная сла­ва, то, пожа­луй, яснее все­го это вид­но на при­ме­ре Алки­ви­а­да. Вели­ка была сла­ва о его доб­ле­сти и уме, ее поро­ди­ло все, свер­шен­ное им, а пото­му любая неуда­ча вызы­ва­ла подо­зре­ние — ее спе­ши­ли при­пи­сать нера­ди­во­сти, никто и верить не желал, буд­то для Алки­ви­а­да суще­ст­ву­ет что-либо недо­ся­гае­мое: да, да, если толь­ко он поста­ра­ет­ся, ему все уда­ет­ся! Афи­няне наде­я­лись вско­ре услы­шать о захва­те Хиоса и вооб­ще всей Ионии. Вот откуда и воз­му­ще­ние, с кото­рым они встре­ча­ли изве­стия о том, что дела идут не так-то уж быст­ро, отнюдь не мол­ние­нос­но, как хоте­лось бы им. Они не дума­ли о том, как жесто­ко стес­нен в сред­ствах их пол­ко­во­дец, веду­щий вой­ну с про­тив­ни­ком, кото­ро­го снаб­жа­ет день­га­ми сам вели­кий царь, и что по этой при­чине Алки­ви­а­ду неред­ко при­хо­дит­ся покидать свой лагерь в поис­ках жало­ва­ния и про­пи­та­ния для вой­ска, мало того, послед­нее обсто­я­тель­ство послу­жи­ло осно­ва­ни­ем еще для одной жало­бы на него! Когда Лисандр, постав­лен­ный лакеде­мо­ня­на­ми во гла­ве флота, начал выда­вать мат­ро­сам по четы­ре обо­ла вме­сто трех — день­ги он полу­чил от Кира, — Алки­ви­ад, уже с трудом пла­тив­ший сво­им даже три обо­ла, отпра­вил­ся в Карию, чтобы собрать денег, а коман­до­ва­ние суда­ми пере­дал Антио­ху, пре­крас­но­му корм­че­му, но чело­ве­ку гру­бо­му и без­рас­суд­но­му. Этот Антиох, хотя и полу­чил от Алки­ви­а­да при­каз не всту­пать в бит­ву даже в том слу­чае, если непри­я­тель напа­дет пер­вым, дошел до такой наг­ло­сти, до тако­го непо­ви­но­ве­ния, что, изгото­вив к бою две три­е­ры — свою и еще одну, доплыл до Эфе­са и там при­нял­ся разъ­ез­жать взад-впе­ред вдоль носов непри­я­тель­ских кораб­лей, упор­но раз­дра­жая про­тив­ни­ка наг­лым крив­ля­ни­ем и оскор­би­тель­ны­ми реча­ми. Сна­ча­ла Лисандр послал за ним в пого­ню все­го лишь несколь­ко судов, но затем, когда афи­няне поспе­ши­ли на под­мо­гу сво­е­му началь­ни­ку, вывел в море и осталь­ные и одер­жал верх. Антиох был убит, спар­тан­цы захва­ти­ли мно­го кораб­лей и плен­ных и воз­двиг­ли тро­фей. Весть об этом дошла до Алки­ви­а­да, он вер­нул­ся на Самос, тоже вышел в море со всем фло­том и пытал­ся вызвать Лисанд­ра на сра­же­ние, но тот, вполне доволь­ст­ву­ясь сво­ей победой, остал­ся в гава­ни.

36. Тогда Фра­си­бул, сын Фра­со­на, один из тех, кто, нена­видя Алки­ви­а­да, слу­жил под его нача­лом, уехал в Афи­ны, чтобы высту­пить с обви­не­ни­я­ми; ста­ра­ясь озло­бить афи­нян, он утвер­ждал в Собра­нии, буд­то Алки­ви­ад пото­му погу­бил все дело и поте­рял суда, что с уни­зи­тель­ным лег­ко­мыс­ли­ем рас­по­рядил­ся сво­и­ми пол­но­мо­чи­я­ми, пере­дав коман­до­ва­ние людям, кото­рые заня­ли при нем самые высо­кие посты бла­го­да­ря лишь уме­нию выпи­вать и мат­рос­ско­му бахваль­ству, пере­дал для того, чтобы само­му бес­пре­пят­ст­вен­но нажи­вать­ся, пла­вая, куда взду­ма­ет­ся, пьян­ст­во­вать да рас­пут­ни­чать с абидос­ски­ми и ионий­ски­ми гете­ра­ми, — и все это когда сто­ян­ка вра­же­ских судов совсем рядом! Ему вме­ня­ли в вину так­же построй­ку кре­по­сти, кото­рую он воз­вел во Фра­кии близ Бисан­ты — убе­жи­ще на слу­чай, если он не захо­чет или не смо­жет жить в оте­че­стве, утвер­жда­ли обви­ни­те­ли. Народ пове­рил вра­гам Алки­ви­а­да и, желая выра­зить ему свое нерас­по­ло­же­ние и гнев, избрал новых стра­те­гов.

Весть об этом испу­га­ла Алки­ви­а­да, и он окон­ча­тель­но поки­нул лагерь; набрав наем­ни­ков, он част­ным обра­зом, на свой страх и риск, повел вой­ну с непо­д­власт­ны­ми царям фра­кий­ца­ми[2] и полу­чал зна­чи­тель­ные сум­мы от про­да­жи добы­чи; в то же вре­мя и гре­ки, жив­шие по сосед­ству с эти­ми вар­ва­ра­ми, чув­ст­во­ва­ли себя в без­опас­но­сти под его защи­той.

Несколь­ко поз­же стра­те­ги Тидей, Менандр и Адимант со все­ми суда­ми, какие в ту пору были у афи­нян, рас­по­ло­жи­лись при устье Эгос­пота­мов и утром обык­но­вен­но под­плы­ва­ли к Ламп­са­ку, близ кото­ро­го бро­си­ли яко­ря кораб­ли Лисанд­ра, пыта­лись вызвать спар­тан­цев на бой, а потом воз­вра­ща­лись назад и, пол­ные пре­зре­ния к непри­я­те­лю, про­во­ди­ли день бес­по­рядоч­но и бес­печ­но. Нахо­див­ший­ся побли­зо­сти Алки­ви­ад узнал о таком лег­ко­мыс­лии и не остал­ся к нему рав­но­ду­шен: он при­ска­кал вер­хом и стал было вну­шать стра­те­гам, что они неудач­но выбра­ли место для сто­ян­ки — ведь на всем бере­гу нет ни гава­ней, ни горо­дов, и про­до­воль­ст­вие при­хо­дит­ся достав­лять изда­ле­ка, из Сеста, — и что напрас­но смот­рят они сквозь паль­цы на то, как их мат­ро­сы, сой­дя на сушу, рас­се­и­ва­ют­ся и раз­бреда­ют­ся кто куда, когда напро­тив сто­ит на яко­ре огром­ный флот, при­учен­ный к еди­но­власт­ным пове­ле­ни­ям и бес­пре­ко­слов­но­му их выпол­не­нию.

37. Но стра­те­ги не соиз­во­ли­ли при­слу­шать­ся к пре­до­сте­ре­же­ни­ям Алки­ви­а­да и его сове­ту пере­ве­сти суда в Сест, а Тидей пря­мо велел ему уби­рать­ся прочь, при­ба­вив насмеш­ли­во: «Теперь не ты стра­тег, а дру­гие». Алки­ви­ад уда­лил­ся, запо­до­зрив их в измене, и, уез­жая, гово­рил сво­им зна­ко­мым из гре­че­ско­го лаге­ря, кото­рые вышли его про­во­дить, что если бы не эти оскорб­ле­ния, он в бли­жай­шие дни заста­вил бы лакеде­мо­нян при­нять бой вопре­ки соб­ст­вен­но­му жела­нию, в про­тив­ном же слу­чае они лиши­лись бы сво­их судов. Одни реши­ли, что он бро­са­ет сло­ва на ветер, дру­гие — что дело это вполне воз­мож­ное: сто­ит ему толь­ко собрать поболь­ше фра­кий­ских копей­щи­ков и всад­ни­ков и, уда­рив с суши, посе­ять смя­те­ние в лаге­ре спар­тан­цев. Как бы там ни было, но что ошиб­ки афи­нян он под­ме­тил вер­но, вско­ре пока­зал сам ход собы­тий. Совер­шен­но неожи­дан­но для афи­нян Лисандр напал на них, и толь­ко восемь три­ер под коман­дою Коно­на ускольз­ну­ли, все же осталь­ные — чис­лом око­ло двух­сот — ока­за­лись в руках непри­я­те­ля. Плен­ных Лисандр захва­тил три тыся­чи и всех каз­нил. А спу­стя немно­го он взял и самый город афи­нян, сжег их кораб­ли и раз­ру­шил Длин­ные сте­ны.

После это­го Алки­ви­ад в стра­хе перед лакеде­мо­ня­на­ми, кото­рые вла­ды­че­ст­во­ва­ли теперь и на суше и на море, пере­брал­ся в Вифи­нию, уве­зя с собою огром­ные богат­ства, одна­ко еще боль­ше оста­вив в сво­ей кре­по­сти. Но в Вифи­нии его обо­бра­ли тамош­ние раз­бой­ни­ки-фра­кий­цы, и, еще раз поте­ряв нема­лую долю сво­его иму­ще­ства, он решил отпра­вить­ся к Арта­к­серк­су в надеж­де, что царь, узнав­ши его, оце­нит не мень­ше, чем преж­де цени­ли Феми­сток­ла. Тем более что и цель у него более бла­го­род­ная: ведь он не соби­рал­ся, подоб­но Феми­сто­клу, пред­ло­жить свои услу­ги для борь­бы про­тив сограж­дан, но хотел дей­ст­во­вать в инте­ре­сах оте­че­ства, про­тив его вра­гов, и для это­го про­сить помо­щи у царя. Алки­ви­ад пола­гал, что Фар­на­баз ско­рее, чем кто-либо дру­гой, обес­пе­чит ему удоб­ства и без­опас­ность в пути, а пото­му при­ехал к нему во Фри­гию, посе­лил­ся там и, ока­зы­вая Фар­на­ба­зу все зна­ки почте­ния, в свою оче­редь был у него в чести.

38. Афи­няне горе­ва­ли, утра­тив пер­вен­ст­ву­ю­щее поло­же­ние в Гре­ции, но толь­ко теперь, когда Лисандр отнял у них и сво­бо­ду и пере­дал власть над горо­дом Трид­ца­ти40, когда все погиб­ло без­воз­врат­но, они нача­ли при­хо­дить к тем сооб­ра­же­ни­ям, кото­рые, будь они при­ня­ты в рас­чет своевре­мен­но, мог­ли бы их спа­сти; они сокру­ша­лись, пере­чис­ляя свои заблуж­де­ния и про­ма­хи, и самым непро­сти­тель­ным сре­ди них при­зна­ва­ли вто­рую вспыш­ку гне­ва про­тив Алки­ви­а­да. И вер­но, ведь он ушел в изгна­ние без вся­кой вины, меж тем как они, рас­сер­див­шись на его помощ­ни­ка, постыд­но лишив­ше­го­ся несколь­ких кораб­лей, куда более постыд­но лиши­ли государ­ство само­го опыт­но­го и само­го храб­ро­го из пол­ко­вод­цев. Но в этих тяж­ких обсто­я­тель­ствах у них еще теп­ли­лась смут­ная надеж­да, что не все поте­ря­но для Афин, до тех пор пока жив Алки­ви­ад. «И преж­де, — рас­суж­да­ли они, — ока­зав­шись на чуж­бине, он не захо­тел жить в празд­но­сти и покое, и теперь, если толь­ко най­дут­ся к это­му какие-нибудь сред­ства, не оста­нет­ся рав­но­душ­ным свиде­те­лем наг­ло­сти лакеде­мо­нян и буй­ства Трид­ца­ти». Меч­та­ния наро­да не лише­ны были здра­во­го смыс­ла, посколь­ку и Трид­цать, со сво­ей сто­ро­ны, тре­во­жи­лись и ста­ра­лись выведать, что дела­ет и что замыш­ля­ет Алки­ви­ад, при­да­вая это­му пер­во­сте­пен­ное зна­че­ние. В кон­це кон­цов, Кри­тий стал вну­шать Лисанд­ру, что спар­тан­цы не смо­гут уве­рен­но власт­во­вать над Гре­ци­ей, если в Афи­нах воз­об­ла­да­ет демо­кра­ти­че­ский спо­соб прав­ле­ния, и что, хотя афи­няне гото­вы отне­стись к оли­гар­хии вполне тер­пи­мо и даже бла­го­же­ла­тель­но, Алки­ви­ад, пока он жив, не даст им при­ми­рить­ся с суще­ст­ву­ю­щим поло­же­ни­ем вещей. Лисандр одна­ко согла­сил­ся с эти­ми дово­да­ми не преж­де, чем от спар­тан­ских вла­стей при­шла ски­та­ла, пред­пи­сы­ваю­щая умерт­вить Алки­ви­а­да; веро­ят­но, и в Спар­те боя­лись его бес­по­кой­но­го нра­ва и стра­сти к вели­ким делам, а может быть, про­сто хоте­ли уго­дить Агиду.

39. Лисандр отпра­вил Фар­на­ба­зу пись­мо с прось­бой испол­нить это рас­по­ря­же­ние, а тот пору­чил дело сво­е­му бра­ту Багею и дяде Суза­мит­ре. Алки­ви­ад в то вре­мя жил с гете­рою Тиманд­рой в одной фри­гий­ской деревне, и как-то раз увидел вот какой сон. При­сни­лось ему, буд­то он одет в пла­тье сво­ей воз­люб­лен­ной, а она при­жи­ма­ет к груди его голо­ву и, точ­но жен­щине, рас­пи­сы­ва­ет лицо румя­на­ми и бели­ла­ми. По дру­гим сведе­ни­ям, ему каза­лось, что Багей отсе­ка­ет ему голо­ву и сжи­га­ет тело. Но все соглас­ны, что виде­ние яви­лось Алки­ви­а­ду неза­дол­го до смер­ти.

Вой­ти в дом убий­цы не реши­лись, но окру­жи­ли его и подо­жгли. Заме­тив начав­ший­ся пожар, Алки­ви­ад собрал все, какие уда­лось, пла­щи и покры­ва­ла и набро­сил их свер­ху на огонь, потом, обмотав левую руку хла­мидой, а в пра­вой сжи­мая обна­жен­ный меч, бла­го­по­луч­но про­ско­чил сквозь пла­мя, преж­де чем успе­ли вспых­нуть бро­шен­ные им пла­щи, и, появив­шись перед вар­ва­ра­ми, рас­се­ял их одним сво­им видом. Никто не посмел пре­гра­дить ему путь или всту­пить с ним в руко­паш­ную, — отбе­жав подаль­ше, они мета­ли копья и пус­ка­ли стре­лы. Нако­нец Алки­ви­ад пал, и вар­ва­ры уда­ли­лись; тогда Тиманд­ра под­ня­ла тело с зем­ли, заку­та­ла и обер­ну­ла его в несколь­ко сво­их хито­нов и с пыш­но­стью, с поче­том — насколь­ко доста­ло средств — похо­ро­ни­ла.

Гово­рят, что она была мате­рью Лай­ды, кото­рая носи­ла про­зви­ще «Корин­фян­ки», хотя на самом деле была захва­че­на в плен в сици­лий­ском город­ке Гик­ка­ры.

Согла­ша­ясь со все­ми изло­жен­ны­ми здесь подроб­но­стя­ми смер­ти Алки­ви­а­да, иные истин­ным винов­ни­ком ее назы­ва­ют не Фар­на­ба­за, не Лисанд­ра и не лакеде­мо­нян, а само­го Алки­ви­а­да, кото­рый соблаз­нил какую-то жен­щи­ну из знат­ной семьи и дер­жал ее при себе, а бра­тья жен­щи­ны, не стер­пев такой дер­зо­сти, подо­жгли дом, где он тогда жил, и, как мы уже рас­ска­зы­ва­ли, уби­ли Алки­ви­а­да, едва толь­ко тот выско­чил из огня.

[Сопо­став­ле­ние]

40 [1]. Тако­вы поступ­ки этих мужей, кото­рые мы счи­та­ем достой­ны­ми упо­ми­на­ния, и вся­кий может убедить­ся, что воен­ные подви­ги не скло­ня­ют реши­тель­но чашу весов в поль­зу того или дру­го­го. Оба оди­на­ко­во дали мно­го­крат­ные дока­за­тель­ства лич­но­го муже­ства и отва­ги, рав­но как и мастер­ства и даль­но­вид­но­сти пол­ко­во­д­ца. Прав­да, кто-нибудь, пожа­луй, объ­явит луч­шим вое­на­чаль­ни­ком Алки­ви­а­да, кото­рый вышел победи­те­лем во мно­гих сра­же­ни­ях на суше и на море; зато неиз­мен­но счаст­ли­во и весь­ма ощу­ти­мо воздей­ст­во­вать на дела оте­че­ства сво­им при­сут­ст­ви­ем и руко­вод­ст­вом и нано­сить им еще более ощу­ти­мый вред, перей­дя на сто­ро­ну про­тив­ни­ка, было свой­ст­вен­но обо­им.

На государ­ст­вен­ном попри­ще не знав­шее меры бес­стыд­ство Алки­ви­а­да, гру­бость и шутов­ство, кото­рых он не гну­шал­ся, ста­ра­ясь стя­жать любовь тол­пы, вызы­ва­ли отвра­ще­ние у людей бла­го­ра­зум­ных, тогда как Мар­ция за его край­нюю суро­вость, высо­ко­ме­рие и при­вер­жен­ность к оли­гар­хии воз­не­на­видел рим­ский народ. Ни то ни дру­гое не похваль­но, и все же угож­даю­щий наро­ду иска­тель его бла­го­склон­но­сти заслу­жи­ва­ет мень­ше­го пори­ца­ния, неже­ли те, кто, дабы их не сопри­чис­ли­ли к подоб­ным иска­те­лям, оскорб­ля­ет народ. Да, постыд­но льстить наро­ду ради вла­сти, но вли­я­ние, осно­вы­ваю­ще­е­ся на стра­хе, угне­те­нии и наси­лии, и постыд­но и бес­чест­но.

41 [2]. Что Мар­ций был откро­ве­нен и пря­мо­ду­шен, Алки­ви­ад же в государ­ст­вен­ных делах хитер и лжив, не вызы­ва­ет ни малей­ше­го сомне­ния. Преж­де все­го ему ста­вят в вину злой обман, в кото­рый он ввел (как рас­ска­зы­ва­ет Фукидид41) спар­тан­ских послов, что при­ве­ло к рас­тор­же­нию мира. Но если такой образ дей­ст­вий сно­ва вверг Афи­ны в вой­ну, то он же сде­лал государ­ство силь­ным и гроз­ным бла­го­да­ря сою­зу с ман­ти­ней­ца­ми и аргос­ца­ми, кото­рый был заклю­чен ста­ра­ни­я­ми Алки­ви­а­да. По сооб­ще­нию Дио­ни­сия42, Мар­ций так­же при­бег­нул к обма­ну, чтобы столк­нуть рим­лян с вольска­ми, — он окле­ве­тал воль­сков, при­быв­ших на свя­щен­ные игры. При этом, если взгля­нуть на побуди­тель­ную при­чи­ну того и дру­го­го поступ­ка, то худ­ший из двух — вто­рой. Не из често­лю­бия, не в пылу борь­бы или сопер­ни­че­ства на государ­ст­вен­ном попри­ще, как Алки­ви­ад, но, под­дав­шись гне­ву, от кото­ро­го, по сло­ву Дио­на43, нече­го ждать бла­го­дар­но­сти, Мар­ций воз­му­тил спо­кой­ст­вие мно­гих обла­стей Ита­лии и в зло­бе на оте­че­ство, как бы мимо­хо­дом погу­бил мно­го ни в чем не повин­ных горо­дов.

Вер­но, что и гнев Алки­ви­а­да был при­чи­ною страш­ных бед­ст­вий для его сограж­дан. Но как толь­ко Алки­ви­ад узнал, что афи­няне рас­ка­и­ва­ют­ся, он про­явил бла­го­же­ла­тель­ность; даже изгнан­ный вто­рич­но, он не радо­вал­ся ошиб­ке стра­те­гов, не остал­ся рав­но­ду­шен к их неудач­но­му реше­нию и угро­жав­шей им опас­но­сти, а посту­пил так же, как неко­гда с Феми­сто­к­лом Ари­стид44, кото­ро­го по сю пору не пере­ста­ют хва­лить за этот посту­пок: он при­ехал к тогдаш­ним началь­ни­кам, не питав­шим к нему ника­ких дру­же­ских чувств, чтобы рас­ска­зать и научить, что надо делать. Мар­ций же сна­ча­ла заста­вил стра­дать все государ­ство, хотя сам постра­дал по вине дале­ко не все­го государ­ства, луч­шая и знат­ней­шая часть кото­ро­го была оскорб­ле­на наравне с ним и ему сочув­ст­во­ва­ла, а далее суро­вою непре­клон­но­стью к прось­бам мно­гих посольств, стре­мив­ших­ся смяг­чить гнев одно­го-един­ст­вен­но­го чело­ве­ка и загла­дить неспра­вед­ли­вость, дока­зал, что зате­ял тяж­кую и непри­ми­ри­мую вой­ну не для того, чтобы вер­нуть­ся в оте­че­ство, но чтобы его уни­что­жить. Есть тут и еще одно раз­ли­чие. Алки­ви­ад пере­шел на сто­ро­ну афи­нян, стра­шась и нена­видя спар­тан­цев за коз­ни, кото­рые они про­тив него стро­и­ли, тогда как у Мар­ция не было ника­ких осно­ва­ний покидать воль­сков, отно­сив­ших­ся к нему без­упреч­но: он был избран коман­дую­щим, обле­чен и вла­стью и пол­ным дове­ри­ем — не то, что Алки­ви­ад, услу­га­ми кото­ро­го лакеде­мо­няне ско­рее зло­употреб­ля­ли, чем поль­зо­ва­лись, и кото­рый бро­дил у них по горо­ду, потом столь же бес­цель­но сло­нял­ся по лаге­рю и, в кон­це кон­цов, отдал себя под покро­ви­тель­ство Тис­са­фер­на. Впро­чем, быть может, кля­нусь Зев­сом, он для того и угож­дал Тис­са­фер­ну, чтобы перс не погу­бил вко­нец Афи­ны, куда он все же меч­тал вер­нуть­ся?

42 [3]. Сооб­ща­ют, что Алки­ви­ад без сты­да и сове­сти брал взят­ки, а за счет полу­чен­но­го позор­но убла­жал свою раз­нуздан­ность и страсть к рос­ко­ши. Напро­тив, Мар­ция началь­ни­ки не уго­во­ри­ли взять даже почет­ную награ­ду. Вот поче­му он был так нена­ви­стен наро­ду во вре­мя раз­но­гла­сий из-за дол­гов: все утвер­жда­ли, что он при­тес­ня­ет и поно­сит неиму­щих не по сооб­ра­же­ни­ям коры­сти, но глу­мясь над ними и пре­зи­рая их. Анти­патр, рас­ска­зы­ваю­щий в каком-то пись­ме о кон­чине фило­со­фа Ари­сто­те­ля, заме­ча­ет: «Кро­ме все­го про­че­го этот чело­век обла­дал оба­я­ни­ем». Мар­цию это каче­ство было совер­шен­но чуж­до, и пото­му даже его досто­ин­ства и доб­рые поступ­ки вызы­ва­ли нена­висть у людей, ими обла­го­де­тель­ст­во­ван­ных: никто не в силах был мирить­ся с его гор­до­стью и само­мне­ни­ем — спут­ни­ком оди­но­че­ства, как выра­зил­ся Пла­тон45. Алки­ви­ад, наобо­рот, умел быть любез­ным и обхо­ди­тель­ным с каж­дым встреч­ным. Мож­но ли удив­лять­ся, что вся­кий его успех вос­хва­ля­ли до небес, встре­ча­ли бла­го­же­ла­тель­но и с поче­том, если даже мно­гие из его про­ма­хов и оплош­но­стей име­ли в себе нечто при­вле­ка­тель­ное и милое? Вот отче­го, несмот­ря на весь вред, кото­рый он нанес государ­ству, его часто выби­ра­ли в стра­те­ги и ста­ви­ли во гла­ве вой­ска, а Мар­ций, домо­гав­ший­ся долж­но­сти, на кото­рую ему дава­ли пра­во мно­го­чис­лен­ные подви­ги, тем не менее потер­пел пора­же­ние. Пер­во­го сограж­дане не в силах были нена­видеть, даже стра­дая по его вине, вто­ро­го — ува­жа­ли, но не люби­ли.

43 [4]. Далее, Мар­ций в каче­стве коман­дую­ще­го перед оте­че­ст­вом не отли­чил­ся ни разу — он отли­чил­ся лишь перед непри­я­те­ля­ми, в ущерб оте­че­ству; Алки­ви­ад неод­но­крат­но при­но­сил поль­зу афи­ня­нам и как про­стой воин и как коман­дую­щий. В при­сут­ст­вии Алки­ви­а­да его про­тив­ни­ки нико­гда не мог­ли взять верх, все шло так, как того желал он, и лишь в его отсут­ст­вие наби­ра­лась сил кле­ве­та; Мар­ций не сму­тил сво­им при­сут­ст­ви­ем рим­лян, кото­рые вынес­ли ему обви­ни­тель­ный при­го­вор, не сму­тил и воль­сков, кото­рые его уби­ли — уби­ли неза­кон­но и бес­чест­но, но бла­го­вид­ный пред­лог к рас­пра­ве он доста­вил им сам: не при­няв пере­ми­рия, пред­ло­жен­но­го от име­ни государ­ства, он част­ным обра­зом дал жен­щи­нам себя уго­во­рить и не вырвал кор­ня враж­ды, не поло­жил пре­де­ла войне, а толь­ко упу­стил непо­вто­ри­мо счаст­ли­вый слу­чай. Он не дол­жен был отсту­пать, не убедив сна­ча­ла в пра­виль­но­сти сво­их дей­ст­вий тех, кто ему дове­рил­ся, — разу­ме­ет­ся, если пре­вы­ше все­го он ста­вил свой долг перед ними. Если же воль­ски ниче­го не зна­чи­ли в его гла­зах и он начал вой­ну толь­ко для того, чтобы уто­лить свой гнев, а затем пре­кра­тил ее, он и в этом слу­чае посту­пил недо­стой­но, ибо не ради мате­ри сле­до­ва­ло поща­дить роди­ну, но вме­сте с роди­ной — и мать. Ведь и мать и жена были частью род­но­го горо­да, кото­рый он оса­ждал. То, что он остал­ся глух к прось­бам цело­го государ­ства, к слез­ным моль­бам послов и жре­цов, а потом в уго­ду мате­ри отсту­пил, — не было честью для мате­ри, но ско­рее бес­че­стьем для оте­че­ства, избав­лен­но­го от гибе­ли заступ­ле­ни­ем одной-един­ст­вен­ной жен­щи­ны и из жало­сти к ней, точ­но само по себе оно поща­ды не заслу­жи­ва­ло. Нена­вист­ная, жесто­кая, поис­ти­не неми­ло­сти­вая милость! В ней не было мило­сер­дия ни к одной из вою­ю­щих сто­рон: ведь Мар­ций отсту­пил не пото­му, что согла­сил­ся на уго­во­ры непри­я­те­лей, и не пото­му, что скло­нил к согла­сию с собою това­ри­щей по ору­жию. При­чи­на все­го это­го — необ­щи­тель­ный, черес­чур над­мен­ный и само­лю­би­вый нрав, кото­рый и сам по себе тол­пе нена­ви­стен, а в соеди­не­нии с често­лю­би­ем при­об­ре­та­ет еще чер­ты лютой неукро­ти­мо­сти. Такие люди не хотят угож­дать наро­ду, точ­но вовсе не нуж­да­ют­ся в почет­ных зва­ни­ях и долж­но­стях, но потом, не полу­чив­ши их, него­ду­ют. Прав­да, чер­ни не при­слу­жи­ва­ли и мило­стей ее не иска­ли ни Метелл, ни Ари­стид, ни Эпа­ми­нонд, но они дей­ст­ви­тель­но пре­зи­ра­ли все, что народ вла­стен пожа­ло­вать или ото­брать, и, под­вер­га­ясь ост­ра­киз­му, тер­пя пора­же­ния на выбо­рах и выслу­ши­вая обви­ни­тель­ные при­го­во­ры в суде, они не гне­ва­лись на неспра­вед­ли­вость сограж­дан и охот­но при­ми­ря­лись с ними, когда те рас­ка­и­ва­лись и про­си­ли изгнан­ни­ков вер­нуть­ся. Тому, кто менее все­го заис­ки­ва­ет перед наро­дом, менее все­го при­ли­че­ст­ву­ет и жела­ние ему ото­мстить, точ­но так же, как слиш­ком горь­кая обида того, кто не полу­чил долж­ность, про­ис­те­ка­ет из слиш­ком горя­че­го стрем­ле­ния ее добить­ся.

44 [5]. Алки­ви­ад нико­гда не скры­вал, что поче­сти раду­ют его, а пре­не­бре­же­ние печа­лит, и пото­му ста­рал­ся быть при­ят­ным и милым для тех, сре­ди кого он жил. Мар­цию высо­ко­ме­рие не поз­во­ля­ло угож­дать тем, в чьей вла­сти было и почтить его и воз­вы­сить, но когда он ока­зы­вал­ся обой­ден­ным, често­лю­бие застав­ля­ло его гне­вать­ся и стра­дать. Имен­но это и могут поста­вить ему в упрек, ибо все про­чее в нем без­уко­риз­нен­но. Сво­ей воз­держ­но­стью и бес­ко­ры­сти­ем он заслу­жи­ва­ет срав­не­ния с бла­го­род­ней­ши­ми, чистей­ши­ми из гре­ков, но, кля­нусь Зев­сом, никак не с Алки­ви­а­дом, крайне нераз­бор­чи­вым в подоб­ных вопро­сах и весь­ма мало забо­тив­шим­ся о доб­рой сла­ве.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1Пла­тон — См.: «Алки­ви­ад», I, 122b.
  • 2Как утвер­ждал Эври­пид… — Эври­пид ска­зал это о сво­ем дру­ге, тра­ги­ке Ага­фоне (Плу­тарх, «Изре­че­ния царей и пол­ко­вод­цев», 177a).
  • 3Ари­сто­фан — «Осы», 44—47. В под­лин­ни­ке игра слов ko­rax («ворон») и ko­lax («льстец»).
  • 4Плектр — бря­ца­ло для игры на лире.
  • 5дети фиван­цев. — Фиван­цы (и дру­гие бео­тий­цы) счи­та­лись тупи­ца­ми.
  • 6Афи­на… бро­си­ла флей­ту… — Т. к. игра на этом инстру­мен­те иска­жа­ла ее лик. Апол­лон… содрал с флей­ти­ста кожу — Флей­тист сатир Мар­сий, со сво­ей флей­той вызвав­ший на состя­за­ние Апол­ло­на с его лирой и потер­пев­ший пора­же­ние. Эта бра­ва­да Алки­ви­а­да тоже упо­ми­на­ет­ся у Пла­то­на, «Алки­ви­ад», 106e.
  • 7То кры­лья опу­стил петух, как жал­кий раб. — Стих Фри­ни­ха, древ­ней­ше­го афин­ско­го тра­ги­че­ско­го поэта. Речь идет о пету­ши­ном бое.
  • 8разде­лен­ной любо­вью… — Точ­нее, ото­б­ра­жен­ной. Пла­тон, Федр. 255d.
  • 9Мет­эк — не поль­зу­ю­щий­ся граж­дан­ски­ми пра­ва­ми чуже­зе­мец, кото­ро­му раз­ре­ше­но про­жи­вать и хозяй­ст­во­вать в горо­де и кото­рый пла­тит за это осо­бый налог.
  • 10по сло­вам Фукидида… — См.: VI, 15.
  • 11Вели­чай­ший из ора­то­ров… — Демо­сфен, XXI, 145.
  • 12сооб­ща­ет Фукидид… — См.: VI, 16 (речь, в кото­рой Алки­ви­ад утвер­жда­ет, что этот успех име­ет поли­ти­че­ское зна­че­ние, сре­ди вой­ны пока­зы­вая, насколь­ко еще силь­ны Афи­ны). Песнь, сочи­нен­ная Эври­пидом, не сохра­ни­лась.
  • 13у Исо­кра­та — См.: речь XVI.
  • 14у Фукидида — См.: VIII, 73.
  • 15изло­же­ны подроб­нее в дру­гом месте… — См.: Ник., 11; ср. Ар., 7.
  • 16о плен­ных, захва­чен­ных при Пило­се… — См.: Ник., 8. Сре­ди них было 120 пол­но­прав­ных спар­ти­а­тов — нема­лая часть спар­тан­ско­го граж­дан­ства.
  • 17«Тыся­ча» — оче­вид­но, какой-то ари­сто­кра­ти­че­ский союз.
  • 18свя­зав его с афин­скою дер­жа­вой. — Т. е. как вла­ды­чи­цей Эгей­ско­го моря.
  • 19в хра­ме Аграв­лы… — Агравла — жена мифи­че­ско­го царя Кек­ро­па.
  • 20необыч­ным… отли­чи­тель­ным зна­ком… — веро­ят­но, совой.
  • 21Жела­ет, нена­видит, хочет все ж иметь… — Ари­сто­фан. Лягуш­ки (пост. 405), 1425, 1432—1433.
  • 22мелос­ских плен­ниц… — Т. е. захва­чен­ных в 416 г. при заво­е­ва­нии ней­траль­но­го ост­ро­ва Мело­са, все уцелев­шее насе­ле­ние кото­ро­го было про­да­но в раб­ство.
  • 23Немея — алле­го­ри­че­ская фигу­ра, изо­бра­жав­шая Немей­ские игры (в Арго­лиде), где Алки­ви­ад так­же одер­жи­вал победы в кон­ных состя­за­ни­ях. На дру­гой кар­тине так же были оли­це­тво­ре­ны Олим­пий­ские и Пифий­ские игры (Афи­ней, XII, 534d).
  • 24Союз­ни­кам — сици­лий­ским горо­дам, тес­ни­мым Сира­ку­за­ми; пер­вый афин­ский поход в Сици­лию, в 426 г., был в помощь Леон­ти­нам, вто­рой (Алки­ви­а­дов), в 415 г. — в помощь Эге­сте.
  • 25все­гдаш­не­го гения… — Гени­ем (демо­ни­ем) Сократ назы­вал свой внут­рен­ний голос, вре­мя от вре­ме­ни удер­жи­вав­ший его от раз­лич­ных поступ­ков, важ­ных и мел­ких.
  • 26изо­бра­же­ний Гер­ме­са… — Эти «гер­мы», камен­ные стол­бы с муж­ской (буд­то бы Гер­ме­со­вой) голо­вой, ста­ви­лись на доро­гах, ули­цах и воз­ле домов.
  • 27роль гла­ша­тая… факе­ло­нос­ца… вер­хов­но­го жре­ца… — Гла­ша­тай (керик), факе­ло­но­сец (дадух) и вер­хов­ный жрец (иеро­фант) — глав­ные лица при посвя­ще­нии ново­об­ра­щен­ных в Элев­син­ские таин­ства «обе­их богинь» — Демет­ры и Пер­се­фо­ны.
  • 28Изоб­ли­чи­те­лей Фукидид не назы­ва­ет… — Фукидид рас­ска­зы­ва­ет об этих собы­ти­ях в VI, 53, 60—61.
  • 29ора­тор Андо­кид… — Даль­ней­шее пере­ска­зы­ва­ет­ся по соб­ст­вен­ным подроб­ным при­зна­ни­ям Андо­кида в речи «О мисте­ри­ях» (в 399 г., по воз­вра­ще­нии из изгна­ния).
  • 30Сто­ла — длин­ное широ­кое оде­я­ние.
  • 31Миста­ми (при­няв­ши­ми посвя­ще­ние) и эпо­пта­ми (допу­щен­ны­ми к созер­ца­нию) — т. е. посвя­щен­ны­ми низ­ше­го и выс­ше­го раз­рядов. Эвмол­пиды — род, в кото­ром по наслед­ству пере­да­ва­лась долж­ность элев­син­ско­го вер­хов­но­го жре­ца (иеро­фан­та); долж­ность гла­ша­та­ев (кери­ков) была наслед­ст­вен­на в дру­гом роду.
  • 32обнес­ли сте­на­ми Деке­лею… Т. е. ста­ли там укреп­лен­ным лаге­рем, дер­жа под уда­ром всю Атти­ку.
  • 33Он не Ахил­ла сын, нет — это сам Ахилл. — Стих из тра­гедии неиз­вест­но­го авто­ра (о Неопто­ле­ме, сыне Ахил­ла, разо­ри­те­ле Трои).
  • 34Все та же это жен­щи­на! — Эври­пид. Орест, 149 (о Елене, кото­рая и в тра­у­ре обре­за­ет лишь кон­чи­ки волос, чтобы не повредить сво­ей кра­со­те).
  • 35«Пять тысяч» — чис­ло пол­но­прав­ных граж­дан по недол­го­веч­ной оли­гар­хи­че­ской кон­сти­ту­ции 411 г.; четы­ре­ста — чле­ны рефор­ми­ро­ван­но­го государ­ст­вен­но­го сове­та, встав­ше­го у вла­сти.
  • 36в орто­ста­дии, кси­сти­де… — Длин­ные одеж­ды без поя­са, кото­рые носи­ли жен­щи­ны, а так­же акте­ры в дра­ма­ти­че­ских и муси­че­ских состя­за­ни­ях.
  • 37Поста­нов­ле­ние… при­ня­то рань­ше. — Тот­час по низ­ло­же­нии оли­гар­хии 411 г.
  • 38Пра­к­си­эр­гиды — афин­ский жре­че­ский род, жен­щи­ны кото­ро­го совер­ша­ли еже­год­но омо­ве­ние древ­ней дере­вян­ной ста­туи Афи­ны Поли­а­ды в море у Фале­ра; этот день счи­тал­ся несчаст­ли­вым, пото­му что боги­ня отсут­ст­во­ва­ла в сво­ем хра­ме. Этот празд­ник (Плин­те­рии) справ­лял­ся в нача­ле июня, Элев­си­нии с про­цес­си­ей — в нача­ле октяб­ря (408 г.).
  • 39Мис­та­го­ги — посвя­щаю­щие в таин­ства.
  • 40власть над горо­дом Трид­ца­ти… — По оли­гар­хи­че­ской кон­сти­ту­ции 404—403 гг. чис­ло пол­но­прав­ных граж­дан было огра­ни­че­но до 1000, а чис­ло чле­нов пра­ви­тель­ства — до 30 («Трид­цать тиран­нов») во гла­ве с Кри­ти­ем.
  • 41как рас­ска­зы­ва­ет Фукидид… — См.: V, 45.
  • 42По сооб­ще­нию Дио­ни­сия… — Дио­ни­сий Гали­кар­насский, VIII, 2.
  • 43по сло­ву Дио­на… — Этот автор неиз­ве­стен, а сен­тен­ция обыч­но при­пи­сы­ва­ет­ся комедио­гра­фу Менан­д­ру.
  • 44Ари­стид — См.: Ар., 8 сл.
  • 45как выра­зил­ся Пла­тон. — См.: Пись­ма, IV, 321c (под­лин­ность пись­ма сомни­тель­на).
  • ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКЦИИ САЙТА

  • [1]В изд. 1961: «Этот блеск сде­ла­ли еще более ярким поче­сти», в изд. 1994: «Этот блеск сде­лал еще более ярки­ми поче­сти». В ори­ги­на­ле: Τοῦ­το μέν­τοι τὸ λαμπρὸν ἐπι­φα­νέσ­τε­ρον ἐποίη­σεν ἡ τῶν πό­λεων φι­λοτι­μία, «Этот блеск сде­ла­ли еще более ярким поче­сти, (ока­зы­вае­мые) горо­да­ми». ИСПРАВЛЕНО.
  • [2]В изд. 1961: «с непо­д­власт­ны­ми царям фра­кий­ца­ми», в изд. 1994: «с непо­д­власт­ны­ми царя­ми фра­кий­ца­ми». В ори­ги­на­ле: τοῖς ἀβα­σιλεύτοις Θρᾳξὶν, «с непо­д­власт­ны­ми царям фра­кий­ца­ми». ИСПРАВЛЕНО.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1364003305 1364003539 1364003604 1439001300 1439001400 1439001500