Текст приводится по изданию: Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах, М.: издательство «Наука», 1994. Издание второе, исправленное и дополненное. Т. I.
Перевод С. П. Маркиша, обработка перевода для настоящего переиздания — С. С. Аверинцева, переработка комментария — М. Л. Гаспарова.
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler, iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957—1973. V. I—III. Из существующих переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Römer / Eingel, und Übers, u. K. Ziegler. Stuttgart; Zürich, 1954. Bd. 1—6 и комментариями к нему.
Издание подготовили С. С. Аверинцев, М. Л. Гаспаров, С. П. Маркиш. Ответственный редактор С. С. Аверинцев.

Plutarchi Vitae parallelae. C. Sintenis, Teubner, 1908.
Plutarchi Vitae parallelae, with Eng. transl. by B. Perrin, Loeb Classical Library, 1914/1967.

1. О зако­но­да­те­ле Ликур­ге невоз­мож­но сооб­щить ниче­го стро­го досто­вер­но­го: и о его про­ис­хож­де­нии, и о путе­ше­ст­ви­ях, и о кон­чине, а рав­но и о его зако­нах, и об устрой­стве, кото­рое он дал государ­ству, суще­ст­ву­ют самые раз­но­ре­чи­вые рас­ска­зы. Но более все­го рас­хо­дят­ся сведе­ния о том, в какую пору он жил1. Одни утвер­жда­ют, буд­то Ликург был совре­мен­ни­ком Ифи­та и вме­сте с ним учредил Олим­пий­ское пере­ми­рие. Этой точ­ки зре­ния при­дер­жи­ва­ет­ся сре­ди про­чих и фило­соф Ари­сто­тель, ссы­ла­ясь в каче­стве дока­за­тель­ства на олим­пий­ский диск, кото­рый сохра­ня­ет-де имя Ликур­га. Дру­гие, как, напри­мер, Эра­то­сфен и Апол­ло­дор, исчис­ляя вре­мя по пре­ем­ст­вен­но­сти спар­тан­ских царей, дела­ют вывод, что он жил немно­ги­ми года­ми ранее пер­вой олим­пи­а­ды. Тимей пред­по­ла­га­ет, что в Спар­те было в раз­ное вре­мя два Ликур­га, но дея­ния обо­их при­пи­са­ны одно­му, более зна­ме­ни­то­му; стар­ший жил вско­ре после Гоме­ра, а по дру­гим сведе­ни­ям — видел Гоме­ра соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми. К глу­бо­кой древ­но­сти отно­сят Ликур­га и пред­по­ло­же­ния Ксе­но­фон­та2, кото­рый гово­рит, что он жил при герак­лидах. Прав­да, герак­лида­ми по про­ис­хож­де­нию были и позд­ней­шие из спар­тан­ских царей, но Ксе­но­фонт, веро­ят­но, име­ет в виду пер­вых герак­лидов, бли­жай­ших к Герак­лу. И все же, как ни сбив­чи­вы наши дан­ные, мы попы­та­ем­ся, сле­дуя сочи­не­ни­ям наи­ме­нее про­ти­во­ре­чи­вым или же опи­раю­щим­ся на самых про­слав­лен­ных свиде­те­лей, рас­ска­зать об этом чело­ве­ке…3 ибо и поэт Симо­нид про­сто заяв­ля­ет, что Ликург — сын не Эвно­ма, а При­та­нида, у кото­ро­го, кро­ме Ликур­га, был еще сын по име­ни Эвном, боль­шин­ство писа­те­лей изла­га­ет его родо­слов­ную сле­дую­щим обра­зом: от Прок­ла, сына Ари­сто­де­ма, родил­ся Сой, от Соя — Эври­понт, от Эври­пон­та — При­та­ней, от При­та­нея — Эвном, а Эвно­му пер­вая жена роди­ла Полидек­та, вто­рая же, Дио­насса, — Ликур­га. Итак, по Диэ­в­хиду, Ликург — пото­мок Прок­ла в шестом колене и Герак­ла в один­на­дца­том.

2. Из пред­ков Ликур­га наи­боль­шую извест­ность снис­кал Сой, в прав­ле­ние кото­ро­го спар­тан­цы пора­бо­ти­ли ило­тов и отня­ли у арка­дян мно­го зем­ли. Рас­ска­зы­ва­ют, что как-то граж­дане Кли­то­ра окру­жи­ли Соя в суро­вой, без­вод­ной мест­но­сти, и он заклю­чил с непри­я­те­лем согла­ше­ние, обе­щая вер­нуть захва­чен­ную спар­тан­ца­ми зем­лю, если и он сам, и его люди напьют­ся из бли­жай­ше­го источ­ни­ка. Усло­вия согла­ше­ния были под­твер­жде­ны клят­вой, и Сой, собрав сво­их, обе­щал отдать цар­ство тому, кто не станет пить. Ни один чело­век, одна­ко, не удер­жал­ся, все напи­лись, и толь­ко сам пол­ко­во­дец, спу­стив­шись к воде послед­ним, лишь окро­пил себя, а затем на гла­зах у про­тив­ни­ка ото­шел, оста­вив вра­же­ские вла­де­ния за Спар­той на том осно­ва­нии, что напи­лись не все. Но, хотя спар­тан­цы и вос­хи­ща­лись им за этот подвиг, потом­ков его они зва­ли Эври­пон­ти­да­ми, по име­ни его сына — пото­му, мне кажет­ся, что Эври­понт пер­вым осла­бил еди­но­на­ча­лие цар­ской вла­сти, заис­ки­вая перед тол­пою и угож­дая ей. Вслед­ст­вие этих послаб­ле­ний народ осме­лел, а цари, пра­вив­шие после Эври­пон­та, либо кру­ты­ми мера­ми вызы­ва­ли нена­висть под­дан­ных, либо, ища их бла­го­склон­но­сти или по соб­ст­вен­но­му бес­си­лию, сами перед ними скло­ня­лись, так что без­за­ко­ние и нестро­е­ние надол­го завла­де­ли Спар­той. От них дове­лось погиб­нуть и царю, отцу Ликур­га. Раз­ни­мая одна­жды деру­щих­ся, он полу­чил удар кухон­ным ножом и умер, оста­вив пре­стол стар­ше­му сыну Полидек­ту.

3. Когда спу­стя немно­го скон­чал­ся и Полидект, его пре­ем­ни­ком, по обще­му суж­де­нию, дол­жен был стать Ликург, кото­рый и пра­вил до тех пор, пока не обна­ру­жи­лось, что жена умер­ше­го бра­та бере­мен­на. Едва лишь он это узнал, как объ­явил, что цар­ство при­над­ле­жит ребен­ку, если толь­ко родит­ся маль­чик, сам же впредь согла­шал­ся власт­во­вать лишь на пра­вах опе­ку­на. (Таких опе­ку­нов, заме­щаю­щих царей-сирот, лакеде­мо­няне назы­ва­ли «про́дика­ми».) Но жен­щи­на тай­ком под­сы­ла­ла к нему вер­ных людей и, завя­зав пере­го­во­ры, выра­зи­ла готов­ность вытра­вить плод, с тем чтобы Ликург про­дол­жал цар­ст­во­вать, а ее взял в жены. Гнус­ный замы­сел воз­му­тил Ликур­га, одна­ко он не стал спо­рить, напро­тив, при­ки­нул­ся, буд­то одоб­ря­ет его и при­ни­ма­ет, и воз­ра­зил лишь в одном: не нуж­но-де истреб­ле­ни­ем пло­да и ядом уве­чить свое тело и под­вер­гать опас­но­сти жизнь, а заботу о том, как поско­рее убрать с доро­ги ново­рож­ден­но­го, он, мол, берет на себя. Так он обма­ны­вал невест­ку до самых родов, когда же узнал, что она вот-вот раз­ре­шит­ся, отпра­вил к ней несколь­ких чело­век, чтобы они наблюда­ли за роже­ни­цей и кара­у­ли­ли ее, пред­ва­ри­тель­но нака­зав им, если появит­ся на свет девоч­ка, отдать ее жен­щи­нам, если же маль­чик — немед­лен­но доста­вить к нему, чем бы он в этот миг ни зани­мал­ся. А слу­чи­лось так, что он обедал с выс­ши­ми долж­ност­ны­ми лица­ми, когда жен­щи­на роди­ла маль­чи­ка и слу­ги при­нес­ли его Ликур­гу. Взяв мла­ден­ца на руки, Ликург, как рас­ска­зы­ва­ют, обра­тил­ся к при­сут­ст­во­вав­шим: «Спар­тан­цы, у вас родил­ся царь!» Затем он поло­жил ребен­ка на цар­ское место и дал ему имя Хари­лай4, ибо все лико­ва­ли, вос­тор­га­ясь бла­го­род­ст­вом и спра­вед­ли­во­стью Ликур­га. Цар­ст­во­ва­ние Ликур­га про­дол­жа­лось восемь меся­цев. Взгляды сограж­дан были посто­ян­но обра­ще­ны к нему, и людей, пре­дан­ных ему в силу его высо­ких нрав­ст­вен­ных качеств и охот­но, с усер­ди­ем выпол­няв­ших его рас­по­ря­же­ния, было боль­ше, неже­ли про­сто пови­но­вав­ших­ся цар­ско­му опе­ку­ну и носи­те­лю цар­ской вла­сти. Были, конеч­но, и завист­ни­ки, пола­гав­шие, что необ­хо­ди­мо поме­шать воз­вы­ше­нию Ликур­га, пока он еще молод; сре­ди них пер­вое место зани­ма­ли роди­чи и близ­кие мате­ри царя, счи­тав­шей себя оскорб­лен­ной деве­рем. Ее брат Лео­нид одна­жды осо­бен­но наг­ло задел Ликур­га, ска­зав, что тот соби­ра­ет­ся завла­деть пре­сто­лом и ему, Лео­ниду, это мол совер­шен­но ясно. Таки­ми реча­ми он сеял подо­зре­ния и зара­нее опу­ты­вал Ликур­га кле­ве­тою, выстав­лял его зло­умыш­лен­ни­ком — на слу­чай, если с царем при­клю­чит­ся что-нибудь нелад­ное. Подоб­но­го рода слу­хи исхо­ди­ли и от цари­цы. Тяже­ло стра­дая от это­го и боясь неопре­де­лен­но­го буду­ще­го, Ликург решил уехать, чтобы таким обра­зом изба­вить­ся от зло­го недо­ве­рия, ски­та­ясь вда­ли от оте­че­ства, пока пле­мян­ник не воз­му­жа­ет и у него не родит­ся пре­ем­ник.

4. Отпра­вив­шись в путь, Ликург сна­ча­ла побы­вал на Кри­те. Он изу­чил государ­ст­вен­ное устрой­ство, сбли­зил­ся с самы­ми извест­ны­ми из кри­тян и кое-какие тамош­ние зако­ны одоб­рил и усво­ил, чтобы затем наса­дить у себя на родине, ины­ми же пре­не­брег. С неким Фале­том, одним из тех, кто поль­зо­вал­ся на ост­ро­ве сла­вою чело­ве­ка муд­ро­го и иску­шен­но­го в государ­ст­вен­ных делах, он подру­жил­ся и лас­ко­вы­ми уго­во­ра­ми скло­нил его пере­се­лить­ся в Спар­ту. Слы­вя лири­че­ским поэтом и при­кры­ва­ясь этим име­нем, Фалет на деле совер­шал то же, что самые луч­шие зако­но­да­те­ли. Его пес­ни были при­зы­вом к пови­но­ве­нию и согла­сию чрез напе­вы и рит­мы, нес­шие в себе некий строй­ный порядок. Эти пес­ни непри­мет­но смяг­ча­ли нрав слу­ша­те­лей и вну­ша­ли им рве­ние к доб­ро­му и пре­крас­но­му, истор­гая из души воз­об­ла­дав­шее в ту пору в Спар­те вза­им­ное недоб­ро­же­ла­тель­ство, так что до неко­то­рой сте­пе­ни Фалет рас­чи­стил путь Ликур­гу и его вос­пи­та­тель­ным трудам.

С Кри­та Ликург отплыл в Азию, желая, как рас­ска­зы­ва­ют, сопо­ста­вить суро­вую про­стоту кри­тян с ионий­скою рос­ко­шью и изне­жен­но­стью — по при­ме­ру вра­чей, срав­ни­ваю­щих со здо­ро­вы­ми тела­ми боль­ные и недуж­ные, — чтобы отчет­ли­вее увидеть раз­ли­чия в обра­зе жиз­ни и государ­ст­вен­ном устрой­стве. Там он впер­вые позна­ко­мил­ся с поэ­ма­ми Гоме­ра, веро­ят­но, сохра­няв­ши­ми­ся у потом­ков Кре­офи­ла, и най­дя, что в них, кро­ме рас­ска­зов, достав­ля­ю­щих удо­воль­ст­вие и раз­вле­че­ние, заклю­че­но мно­го чрез­вы­чай­но цен­но­го для вос­пи­та­те­ля и государ­ст­вен­но­го мужа, тща­тель­но их пере­пи­сал и собрал, чтобы увез­ти с собою. Какая-то смут­ная мол­ва об этих про­из­веде­ни­ях уже рас­про­стра­ни­лась сре­ди гре­ков, а немно­гие даже вла­де­ли раз­роз­нен­ны­ми их частя­ми, зане­сен­ны­ми в Гре­цию слу­чай­но, но пол­ное зна­ком­ство с ними впер­вые про­изо­шло бла­го­да­ря Ликур­гу.

Егип­тяне утвер­жда­ют, что Ликург побы­вал и у них и, горя­чо похва­лив обособ­лен­ность вои­нов от всех про­чих групп насе­ле­ния, пере­нес этот порядок в Спар­ту, отде­лил ремес­лен­ни­ков и масте­ро­вых и создал обра­зец государ­ства, поис­ти­не пре­крас­но­го и чисто­го. Мне­ние егип­тян под­дер­жи­ва­ют и неко­то­рые из гре­че­ских писа­те­лей5, но сведе­ний о том, что Ликург посе­тил и Афри­ку, и Испа­нию, ски­тал­ся по Индии и бесе­до­вал с гим­но­со­фи­ста­ми6, мы не обна­ру­жи­ли ни у кого, кро­ме спар­тан­ца Ари­сто­кра­та, сына Гип­пар­ха.

5. Лакеде­мо­няне тос­ко­ва­ли по Ликур­гу и неод­но­крат­но при­гла­ша­ли его вер­нуть­ся, гово­ря, что един­ст­вен­ное отли­чие их нынеш­них царей от наро­да — это титул и поче­сти, кото­рые им ока­зы­ва­ют­ся, тогда как в нем вид­на при­ро­да руко­во­ди­те­ля и настав­ни­ка, некая сила, поз­во­ля­ю­щая ему вести за собою людей. Сами цари тоже с нетер­пе­ни­ем жда­ли его воз­вра­ще­ния, наде­ясь, что в его при­сут­ст­вии тол­па будет отно­сить­ся к ним более ува­жи­тель­но. В таком рас­по­ло­же­нии духа нахо­ди­лись спар­тан­цы, когда Ликург при­ехал назад и тут же при­нял­ся изме­нять и пре­об­ра­зо­вы­вать все государ­ст­вен­ное устрой­ство. Он был убеж­ден, что отдель­ные зако­ны не при­не­сут ника­кой поль­зы, если, слов­но вра­чуя боль­ное тело, стра­даю­щее все­воз­мож­ны­ми неду­га­ми, с помо­щью очи­сти­тель­ных средств, не уни­что­жить дур­но­го сме­ше­ния соков7 и не назна­чить ново­го, совер­шен­но ино­го обра­за жиз­ни. С этой мыс­лью он преж­де все­го отпра­вил­ся в Дель­фы. При­не­ся жерт­вы богу и вопро­сив ора­ку­ла, он вер­нул­ся, везя то зна­ме­ни­тое изре­че­ние8, в кото­ром пифия назва­ла его «бого­лю­без­ным», ско­рее богом, неже­ли чело­ве­ком; на прось­бу о бла­гих зако­нах был полу­чен ответ, что боже­ство обе­ща­ет даро­вать спар­тан­цам поряд­ки, несрав­нен­но луч­шие, чем в осталь­ных государ­ствах. Обод­рен­ный воз­ве­ща­ни­я­ми ора­ку­ла, Ликург решил при­влечь к испол­не­нию сво­его замыс­ла луч­ших граж­дан и повел тай­ные пере­го­во­ры сна­ча­ла с дру­зья­ми, посте­пен­но захва­ты­вая все более широ­кий круг и спла­чи­вая всех для заду­ман­но­го им дела. Когда же при­спел срок, он при­ка­зал трид­ца­ти знат­ней­шим мужам вый­ти ран­ним утром с ору­жи­ем на пло­щадь, чтобы наве­сти страх на про­тив­ни­ков. Из них два­дцать, самые зна­ме­ни­тые, пере­чис­ле­ны Гер­мип­пом, пер­вым помощ­ни­ком Ликур­га во всех делах и наи­бо­лее рев­ност­ным соучаст­ни­ком изда­ния новых зако­нов назы­ва­ют Арт­ми­а­да. Как толь­ко нача­лось заме­ша­тель­ство, царь Хари­лай, испу­гав­шись, что это мятеж, укрыл­ся в хра­ме Афи­ны Мед­но­дом­ной9, но затем, пове­рив­ши уго­во­рам и клят­вам, вышел и даже сам при­нял уча­стие в том, что про­ис­хо­ди­ло. Он был от при­ро­ды кроток; неда­ром Архе­лай, разде­ляв­ший с ним пре­стол, ска­зал как-то людям, кото­рые хва­ли­ли моло­до­го царя: «Разу­ме­ет­ся, Хари­лай — пре­крас­ный чело­век: ведь он даже на него­дя­ев не уме­ет гне­вать­ся!»

Из мно­го­чис­лен­ных ново­введе­ний Ликур­га пер­вым и самым глав­ным был Совет ста­рей­шин. В соеди­не­нии с горя­чеч­ной и вос­па­лен­ной, по сло­ву Пла­то­на10, цар­ской вла­стью, обла­дая рав­ным с нею пра­вом голо­са при реше­нии важ­ней­ших дел, этот Совет стал зало­гом бла­го­по­лу­чия и бла­го­ра­зу­мия. Государ­ство, кото­рое носи­лось из сто­ро­ны в сто­ро­ну, скло­ня­ясь то к тиран­нии, когда победу одер­жи­ва­ли цари, то к пол­ной демо­кра­тии, когда верх бра­ла тол­па, поло­жив посредине, точ­но бал­ласт в трю­ме суд­на, власть ста­рей­шин, обре­ло рав­но­ве­сие, устой­чи­вость и порядок: два­дцать восемь ста­рей­шин теперь посто­ян­но под­дер­жи­ва­ли царей, ока­зы­вая сопро­тив­ле­ние демо­кра­тии, но в то же вре­мя помо­га­ли наро­ду хра­нить оте­че­ство от тиран­нии. Назван­ное чис­ло Ари­сто­тель11 объ­яс­ня­ет тем, что преж­де у Ликур­га было трид­цать сто­рон­ни­ков, но двое, испу­гав­шись, ото­шли от уча­стия в деле. Сфер же гово­рит, что их с само­го нача­ла было два­дцать восемь. Воз­мож­но, при­чи­на здесь та, что это чис­ло воз­ни­ка­ет от умно­же­ния семи на четы­ре и что, после шести оно пер­вое из совер­шен­ных, ибо рав­но сум­ме сво­их мно­жи­те­лей12. Впро­чем, по-мое­му, Ликург поста­вил два­дцать восемь ста­рей­шин ско­рее все­го для того, чтобы вме­сте с дву­мя царя­ми их было ров­но трид­цать.

6. Ликург при­да­вал столь­ко зна­че­ния вла­сти Сове­та, что при­вез из Дельф осо­бое про­ри­ца­ние на этот счет, кото­рое назы­ва­ют «ретрой»13. Оно гла­сит: «Воз­двиг­нуть храм Зев­са Сил­ла­ний­ско­го и Афи­ны Сил­ла­ний­ской. Разде­лить на филы и обы. Учредить трид­цать ста­рей­шин с вождя­ми сово­куп­но. От вре­ме­ни до вре­ме­ни созы­вать Собра­ние меж Баби­кой и Кна­ки­о­ном, и там пред­ла­гать и рас­пус­кать, но гос­под­ство и сила да при­над­ле­жит наро­ду». При­каз «разде­лить» отно­сит­ся к наро­ду, а филы и обы — назва­ния частей и групп, на кото­рые сле­до­ва­ло его разде­лить. Под «вождя­ми» под­ра­зу­ме­ва­ют­ся цари. «Созы­вать Собра­ние» обо­зна­че­но сло­вом «аппел­ла́дзейн», ибо нача­лом и источ­ни­ком сво­их пре­об­ра­зо­ва­ний Ликург объ­явил Апол­ло­на Пифий­ско­го14. Баби­ка и Кна­ки­он теперь име­ну­ют­ся…15 и Энун­том, но Ари­сто­тель утвер­жда­ет, что Кна­ки­он — это река, а Баби­ка — мост. Меж­ду ними и про­ис­хо­ди­ли собра­ния, хотя в том месте не было ни пор­ти­ка, ни каких-либо иных укры­тий: по мне­нию Ликур­га, ничто подоб­ное не спо­соб­ст­ву­ет здра­во­сти суж­де­ний, напро­тив — при­чи­ня­ет один толь­ко вред, зани­мая ум собрав­ших­ся пустя­ка­ми и вздо­ром, рас­се­и­вая их вни­ма­ние, ибо они, вме­сто того чтобы зани­мать­ся делом, раз­гляды­ва­ют ста­туи, кар­ти­ны, проске­ний теат­ра16 или пото­лок Сове­та, черес­чур пыш­но изу­кра­шен­ный. Нико­му из обык­но­вен­ных граж­дан не доз­во­ля­лось пода­вать свое суж­де­ние, и народ, схо­дясь, лишь утвер­ждал или откло­нял то, что пред­ло­жат ста­рей­ши­ны и цари. Но впо­след­ст­вии тол­па раз­но­го рода изъ­я­ти­я­ми и при­бав­ле­ни­я­ми ста­ла иска­жать и уро­до­вать утвер­ждае­мые реше­ния, и тогда цари Полидор и Фео­помп сде­ла­ли к ретре такую при­пис­ку: «Если народ поста­но­вит невер­но, ста­рей­ши­нам и царям рас­пу­стить», то есть реше­ние при­ня­тым не счи­тать, а уйти и рас­пу­стить народ на том осно­ва­нии, что он извра­ща­ет и пере­ина­чи­ва­ет луч­шее и наи­бо­лее полез­ное. Они даже убеди­ли все государ­ство в том, что тако­во пове­ле­ние бога, как явст­ву­ет из одно­го упо­ми­на­ния у Тир­тея:


Те, кто в пеще­ре Пифо­на услы­ша­ли Феба рече­нье,
Муд­рое сло­во богов в дом свой род­ной при­нес­ли:
Пусть в Сове­те цари, кото­рых боги почти­ли,
Пер­вы­ми будут; пус­кай милую Спар­ту хра­нят
С ними совет­ни­ки-стар­цы, за ними — мужи из наро­да,
Те, что долж­ны отве­чать речью пря­мой на вопрос.

7. Итак Ликург при­дал государ­ст­вен­но­му управ­ле­нию сме­шан­ный харак­тер, но пре­ем­ни­ки его, видя, что оли­гар­хия все еще черес­чур силь­на, что она, как гово­рил Пла­тон17, над­мен­на и склон­на ко гне­ву, набра­сы­ва­ют на нее, слов­но узду, власть эфо­ров-блю­сти­те­лей — при­бли­зи­тель­но сто трид­цать лет спу­стя18 после Ликур­га, при царе Фео­пом­пе. Пер­вы­ми эфо­ра­ми были Элат и его това­ри­щи. Гово­рят, жена бра­ни­ла Фео­пом­па за то, что он оста­вит детям цар­ское могу­ще­ство мень­шим, неже­ли полу­чил сам. «Напро­тив, бо́льшим, посколь­ку более про­дол­жи­тель­ным», — воз­ра­зил царь. И вер­но, отка­зав­шись от чрез­мер­ной вла­сти, спар­тан­ские цари вме­сте с тем изба­ви­лись и от нена­ви­сти, и от зави­сти; им не при­шлось испы­тать того, что мес­сен­цы и арги­вяне учи­ни­ли со сво­и­ми пра­ви­те­ля­ми, не поже­лав­ши­ми посту­пить­ся ничем в поль­зу наро­да. Это дела­ет осо­бен­но оче­вид­ны­ми муд­рость и про­зор­ли­вость Ликур­га для вся­ко­го, кто бы ни вспом­нил о мес­сен­цах и арги­вя­нах, роди­чах и соседях спар­тан­цев, — о раздо­рах меж­ду наро­да­ми и царя­ми, о сквер­ном управ­ле­нии. Пона­ча­лу они поль­зо­ва­лись все­ми теми же пре­иму­ще­ства­ми, что и спар­тан­цы, а зем­ли им, кажет­ся, доста­лось даже и поболь­ше, но бла­го­ден­ст­во­ва­ли они недол­го: бес­чин­ства царей, а рав­но и свое­во­лие наро­да при­ве­ли в рас­строй­ство уста­но­вив­ший­ся порядок вещей. Их при­мер пока­зы­ва­ет, что поис­ти­не счаст­ли­вым даром богов был для спар­тан­цев тот, кто так строй­но соче­тал и урав­но­ве­сил раз­лич­ные силы в государ­стве. Но об этом — поз­же19.

8. Вто­рое и самое сме­лое из пре­об­ра­зо­ва­ний Ликур­га — пере­дел зем­ли. Посколь­ку гос­под­ст­во­ва­ло страш­ное нера­вен­ство, тол­пы неиму­щих и нуж­даю­щих­ся обре­ме­ня­ли город, а все богат­ства пере­шли в руки немно­гих, Ликург, дабы изгнать наг­лость, зависть, зло­бу, рос­кошь и еще более ста­рые, еще более гроз­ные неду­ги государ­ства — богат­ство и бед­ность, уго­во­рил спар­тан­цев объ­еди­нить все зем­ли, а затем поде­лить их зано­во и впредь хра­нить иму­ще­ст­вен­ное равен­ство, пре­вос­ход­ства же искать в доб­ле­сти, ибо нет меж людь­ми ино­го раз­ли­чия, ино­го пер­вен­ства, неже­ли то, что уста­нав­ли­ва­ет­ся пори­ца­ни­ем постыд­но­му и похва­лою пре­крас­но­му. Пере­хо­дя от слов к делу, он разде­лил Лако­нию меж­ду пери­э­ка­ми, или, ина­че гово­ря, жите­ля­ми окрест­ных мест, на трид­цать тысяч участ­ков, а зем­ли, отно­ся­щи­е­ся к само­му горо­ду Спар­те, — на девять тысяч, по чис­лу семей спар­ти­а­тов. Неко­то­рые пишут, что Ликург наре­зал шесть тысяч наде­лов, а еще три тыся­чи при­ба­вил впо­след­ст­вии Полидор, дру­гие — что оба розда­ли по четы­ре с поло­ви­ной тыся­чи наде­лов. Каж­дый надел был такой вели­чи­ны, чтобы при­но­сить по семи­де­ся­ти медим­нов ячме­ня на одно­го муж­чи­ну и по две­на­дца­ти на жен­щи­ну и сораз­мер­ное коли­че­ство жид­ких про­дук­тов. Ликург пола­гал, что это­го ока­жет­ся доста­точ­ным для тако­го обра­за жиз­ни, кото­рый сохра­нит его сограж­да­нам силы и здо­ро­вье, меж тем как иных потреб­но­стей у них быть не долж­но. Рас­ска­зы­ва­ют, что поз­же, воз­вра­ща­ясь из какой-то отлуч­ки и про­ез­жая по недав­но сжа­тым полям, где ров­ны­ми ряда­ми выси­лись оди­на­ко­вые груды коло­сьев, он улыб­нул­ся и про­мол­вил сво­им спут­ни­кам: «Вся Лако­ния кажет­ся мне соб­ст­вен­но­стью мно­гих бра­тьев, кото­рые толь­ко что ее поде­ли­ли».

9. Затем он взял­ся за раздел и дви­жи­мо­го иму­ще­ства, чтобы до кон­ца уни­что­жить вся­че­ское нера­вен­ство, но, пони­мая, что откры­тое изъ­я­тие соб­ст­вен­но­сти вызо­вет рез­кое недо­воль­ство, одо­лел алч­ность и коры­сто­лю­бие кос­вен­ны­ми сред­ства­ми. Во-пер­вых, он вывел из употреб­ле­ния всю золотую и сереб­ря­ную моне­ту, оста­вив в обра­ще­нии толь­ко желез­ную, да и той при огром­ном весе и раз­ме­рах назна­чил ничтож­ную сто­и­мость, так что для хра­не­ния сум­мы, рав­ной деся­ти минам, тре­бо­вал­ся боль­шой склад, а для пере­воз­ки — пар­ная запряж­ка. По мере рас­про­стра­не­ния новой моне­ты мно­гие виды пре­ступ­ле­ний в Лакеде­моне исчез­ли. Кому, в самом деле, мог­ла при­пасть охота воро­вать, брать взят­ки или гра­бить, коль ско­ро нечи­сто нажи­тое и спря­тать было немыс­ли­мо, и ниче­го завид­но­го оно собою не пред­став­ля­ло, и даже раз­би­тое на кус­ки не полу­ча­ло ника­ко­го употреб­ле­ния? Ведь Ликург, как сооб­ща­ют, велел зака­лять желе­зо, оку­ная его в уксус, и это лиша­ло металл кре­по­сти, он ста­но­вил­ся хруп­ким и ни на что более не год­ным, ибо ника­кой даль­ней­шей обра­бот­ке уже не под­да­вал­ся.

Затем Ликург изгнал из Спар­ты бес­по­лез­ные и лиш­ние ремес­ла. Впро­чем, бо́льшая их часть и без того уда­ли­лась бы вслед за обще­при­ня­той моне­той, не нахо­дя сбы­та для сво­их изде­лий. Возить желез­ные день­ги в дру­гие гре­че­ские горо­да было бес­смыс­лен­но, — они не име­ли там ни малей­шей цен­но­сти, и над ними толь­ко поте­ша­лись, — так что спар­тан­цы не мог­ли купить ниче­го из чуже­зем­ных пустя­ков, да и вооб­ще купе­че­ские гру­зы пере­ста­ли при­хо­дить в их гава­ни. В пре­де­лах Лако­нии теперь не появ­ля­лись ни искус­ный ора­тор, ни бро­дя­чий шар­ла­тан-пред­ска­за­тель, ни свод­ник, ни золотых или сереб­ря­ных дел мастер — ведь там не было боль­ше моне­ты! Но в силу это­го рос­кошь20, поне­мно­гу лишив­ша­я­ся все­го, что ее под­дер­жи­ва­ло и пита­ло, сама собой увя­ла и исчез­ла. Зажи­точ­ные граж­дане поте­ря­ли все свои пре­иму­ще­ства, посколь­ку богат­ству был закрыт выход на люди, и оно без вся­ко­го дела пря­та­лось вза­пер­ти по домам. По той же при­чине обык­но­вен­ная и необ­хо­ди­мая утварь — ложа, крес­ла, сто­лы — изготов­ля­лась у спар­тан­цев как нигде, а лакон­ский котон21 счи­тал­ся, по сло­вам Кри­тия22, неза­ме­ни­мым в похо­дах: если при­хо­ди­лось пить воду, непри­гляд­ную на вид, он скры­вал сво­им цве­том цвет жид­ко­сти, а так как муть задер­жи­ва­лась внут­ри, отста­и­ва­ясь на внут­рен­ней сто­роне выпук­лых сте­нок, вода дости­га­ла губ уже несколь­ко очи­щен­ной. И здесь заслу­га при­над­ле­жит зако­но­да­те­лю, ибо ремес­лен­ни­ки, вынуж­ден­ные отка­зать­ся от про­из­вод­ства бес­по­лез­ных пред­ме­тов, ста­ли вкла­ды­вать все свое мастер­ство в пред­ме­ты пер­вой необ­хо­ди­мо­сти.

10. Чтобы нане­сти рос­ко­ши и стра­сти к богат­ству еще более реши­тель­ный удар, Ликург про­вел третье и самое пре­крас­ное пре­об­ра­зо­ва­ние — учредил общие тра­пезы: граж­дане соби­ра­лись вме­сте и все ели одни и те же куша­нья, наро­чи­то уста­нов­лен­ные для этих тра­пез; они боль­ше не про­во­ди­ли вре­мя у себя по домам, валя­ясь на мяг­ких покры­ва­лах у бога­то убран­ных сто­лов, жирея бла­го­да­ря заботам пова­ров и масте­ро­вых, точ­но про­жор­ли­вые скоты, кото­рых откарм­ли­ва­ют в тем­но­те, и рас­тле­вая не толь­ко нрав свой, но и тело, пре­даю­ще­е­ся все­воз­мож­ным наслаж­де­ни­ям и изли­ше­ствам, при­об­ре­таю­щее потреб­ность в дол­гом сне, горя­чих купа­ни­ях, пол­ном покое — слов­но в неко­ем еже­днев­ном лече­нии. Это, конеч­но, чрез­вы­чай­но важ­но, но еще важ­нее, что бла­го­да­ря сов­мест­но­му пита­нию и его про­сто­те богат­ство, как гово­рит Фео­фраст, пере­ста­ло быть завид­ным, пере­ста­ло быть богат­ст­вом. Невоз­мож­но было ни вос­поль­зо­вать­ся рос­кош­ным убран­ст­вом, ни насла­дить­ся им, ни даже выста­вить его напо­каз и хотя бы поте­шить свое тще­сла­вие, коль ско­ро богач ходил к одной тра­пе­зе с бед­ня­ком. Таким обра­зом из всех горо­дов под солн­цем в одной лишь Спар­те оправ­да­лась ходя­чая исти­на, что бог Богат­ства слеп и лежит не поды­ма­ясь, точ­но изо­бра­же­ние на кар­тине, неоду­шев­лен­ное и непо­движ­ное. Нель­зя было и явить­ся на общий обед, пред­ва­ри­тель­но насы­тив­шись дома: все зор­ко следи­ли друг за дру­гом и, если обна­ру­жи­ва­ли чело­ве­ка, кото­рый не ест и не пьет с осталь­ны­ми, пори­ца­ли его, назы­вая раз­нуздан­ным и изне­жен­ным.

11. Гово­рят, что имен­но за это ново­введе­ние осо­бен­но люто воз­не­на­виде­ли Ликур­га бога­чи. Одна­жды они тес­но обсту­пи­ли его, при­ня­лись злоб­но кри­чать, и в кон­це кон­цов осы­пае­мый гра­дом кам­ней он бежал с пло­ща­ди. Опе­ре­див всех, он уже было скрыл­ся в хра­ме, но один моло­дой чело­век по име­ни Алкандр, в общем неглу­пый и толь­ко слиш­ком рез­кий и горя­чий, гонясь за ним по пятам, в тот миг, когда Ликург обер­нул­ся, уда­рил его пал­кой и выбил глаз. Несмот­ря на неждан­ную беду муже­ство нима­ло не изме­ни­ло Ликур­гу, и, став пря­мо про­тив сограж­дан, он пока­зал им свое зали­тое кро­вью лицо с опу­стев­шей глаз­ни­цей. Всех охва­ти­ло уны­ние и страш­ный стыд, они выда­ли Алканд­ра Ликур­гу и про­во­ди­ли ране­но­го до дому, разде­ляя с ним его печаль. Ликург побла­го­да­рил их и отпу­стил, Алканд­ра же ввел в дом и ничем его не обидел, не ска­зал ни еди­но­го дур­но­го сло­ва и толь­ко велел при­слу­жи­вать, уда­лив обыч­ных сво­их слуг и рабов. Наде­лен­ный неко­то­рым бла­го­род­ст­вом, тот мол­ча выпол­нял все, что ему пору­ча­ли, и, нахо­дясь посто­ян­но рядом с Ликур­гом, постиг кротость и невоз­му­ти­мость его души, стро­гий образ жиз­ни, неуто­ми­мость в трудах, так что и сам про­ник­ся вели­чай­шим рас­по­ло­же­ни­ем к это­му чело­ве­ку, и вну­шал дру­зьям и близ­ким, что Ликург не жесток и не высо­ко­ме­рен, но, как никто, снис­хо­ди­те­лен и мило­сер­ден к окру­жаю­щим. Вот так и был нака­зан Алкандр, такую он понес кару: из сквер­но­го, наг­ло­го юнца он пре­вра­тил­ся в само­го скром­но­го и бла­го­ра­зум­но­го мужа. В память о слу­чив­шем­ся Ликург воз­двиг храм Афи­ны, кото­рую нарек Опти­ле­ти­дой: доряне в тех местах глаз назы­ва­ют «о́пти­лос» [ópti­los]. Одна­ко неко­то­рые писа­те­ли, в их чис­ле и Дио­ско­рид, автор сочи­не­ния о государ­ст­вен­ном устрой­стве Спар­ты, утвер­жда­ют, что Ликург был толь­ко ранен в глаз, но не ослеп и воз­двиг храм богине в бла­го­дар­ность за исце­ле­ние. Так или ина­че, но после это­го несча­стья спар­тан­цы пере­ста­ли ходить в Собра­ние с пал­ка­ми.

12. Общие тра­пезы кри­тяне зовут «анд­ри­я­ми»23, а лакеде­мо­няне «фиди­ти­я­ми» — пото­му ли, что на них цари­ла друж­ба и бла­го­же­ла­тель­ство [phi­lia] или пото­му, что они при­уча­ли к про­сто­те и береж­ли­во­сти [pheidō]. Рав­ным обра­зом ничто не пре­пят­ст­ву­ет нам пред­по­ло­жить, по при­ме­ру неко­то­рых, что пер­вый звук здесь при­став­ной и что сло­во «эди­тии» сле­ду­ет про­из­во­дить от сло­ва «пита­ние» или «пища» [edōdē].

На тра­пезы соби­ра­лось чело­век по пят­на­дцать, иной раз немно­гим менее или более. Каж­дый сотра­пез­ник при­но­сил еже­ме­сяч­но медимн ячмен­ной муки, восемь хоев вина, пять мин сыра, две с поло­ви­ной мины смокв и, нако­нец, совсем незна­чи­тель­ную сум­му денег для покуп­ки мяса и рыбы. Если кто из них совер­шал жерт­во­при­но­ше­ние или охо­тил­ся, для обще­го сто­ла посту­па­ла часть жерт­вен­но­го живот­но­го или добы­чи, но не всё цели­ком, ибо замеш­кав­ший­ся на охо­те или из-за при­не­се­ния жерт­вы мог пообедать дома, тогда как осталь­ным над­ле­жа­ло при­сут­ст­во­вать. Обы­чай сов­мест­ных тра­пез спар­тан­цы неукос­ни­тель­но соблюда­ли вплоть до позд­них вре­мен. Когда царь Агид, раз­бив афи­нян, воз­вра­тил­ся из похо­да и, желая пообедать с женой, послал за сво­ей частью, поле­мар­хи отка­за­лись ее выдать. Назав­тра царь в гне­ве не при­нес уста­нов­лен­ной жерт­вы, и поле­мар­хи нало­жи­ли на него штраф.

За тра­пе­за­ми быва­ли и дети. Их при­во­ди­ли туда точ­но в шко­лу здра­во­го смыс­ла, где они слу­ша­ли раз­го­во­ры о государ­ст­вен­ных делах, были свиде­те­ля­ми забав, достой­ных сво­бод­но­го чело­ве­ка, при­уча­лись шутить и сме­ять­ся без пошло­го крив­ля­ния и встре­чать шут­ки без обиды. Спо­кой­но пере­но­сить насмеш­ки счи­та­лось одним из глав­ных досто­инств спар­тан­ца. Кому ста­но­ви­лось нев­тер­пеж, тот мог про­сить поща­ды, и насмеш­ник тот­час умол­кал. Каж­до­му из вхо­див­ших стар­ший за сто­лом гово­рил, ука­зы­вая на дверь: «Речи за порог не выхо­дят». Рас­ска­зы­ва­ют, что желав­ший стать участ­ни­ком тра­пезы, под­вер­гал­ся вот како­му испы­та­нию. Каж­дый из сотра­пез­ни­ков брал в руку кусок хлеб­но­го мяки­ша и, слов­но каме­шек для голо­со­ва­ния, мол­ча бро­сал в сосуд, кото­рый под­но­сил, дер­жа на голо­ве, слу­га. В знак одоб­ре­ния комок про­сто опус­ка­ли, а кто хотел выра­зить свое несо­гла­сие, тот пред­ва­ри­тель­но силь­но стис­ки­вал мякиш в кула­ке. И если обна­ру­жи­ва­ли хотя бы один такой комок, соот­вет­ст­ву­ю­щий про­свер­лен­но­му камеш­ку24, иска­те­лю в при­е­ме отка­зы­ва­ли, желая, чтобы все, сидя­щие за сто­лом, нахо­ди­ли удо­воль­ст­вие в обще­стве друг дру­га. Подоб­ным обра­зом отверг­ну­то­го назы­ва­ли «кад­ди­ро­ван­ным» — от сло­ва «ка́дди­хос», обо­зна­чаю­ще­го сосуд, в кото­рый бро­са­ли мякиш. Из спар­тан­ских куша­ний самое зна­ме­ни­тое — чер­ная похлеб­ка. Ста­ри­ки даже отка­зы­ва­лись от сво­ей доли мяса и усту­па­ли ее моло­дым, а сами вво­лю наеда­лись похлеб­кой. Суще­ст­ву­ет рас­сказ, что один из пон­тий­ских царей25 един­ст­вен­но ради этой похлеб­ки купил себе пова­ра-лакон­ца, но, попро­бо­вав, с отвра­ще­ни­ем отвер­нул­ся, и тогда повар ему ска­зал: «Царь, чтобы есть эту похлеб­ку, надо сна­ча­ла иску­пать­ся в Эвро­те». Затем, уме­рен­но запив обед вином, спар­тан­цы шли по домам, не зажи­гая све­тиль­ни­ков: ходить с огнем им запре­ща­лось как в этом слу­чае, так и вооб­ще, дабы они при­уча­лись уве­рен­но и бес­страш­но пере­дви­гать­ся в ноч­ной тем­но­те. Тако­во было устрой­ство общих тра­пез.

13. Запи­сы­вать свои зако­ны Ликург не стал, и вот что гово­рит­ся по это­му пово­ду в одной из так назы­вае­мых ретр. Глав­ней­шие нача­ла, все­го более спо­соб­ст­ву­ю­щие про­цве­та­нию государ­ства и доб­ле­сти, обре­та­ют устой­чи­вость и силу лишь уко­ре­нив­шись в нра­вах и поведе­нии граж­дан, ибо для этих начал более креп­кой осно­вой, неже­ли необ­хо­ди­мость, явля­ет­ся сво­бод­ная воля, а ее раз­ви­ва­ет в моло­де­жи вос­пи­та­ние, испол­ня­ю­щее в душе каж­до­го роль зако­но­да­те­ля. А вто­ро­сте­пен­ные и в част­но­сти денеж­ные обя­за­тель­ства, кото­рые изме­ня­ют­ся сооб­раз­но раз­лич­ным потреб­но­стям, луч­ше не закреп­лять в писа­ных зако­нах и незыб­ле­мых пра­ви­лах: пусть в нуж­ных слу­ча­ях дела­ют­ся те допол­не­ния или изъ­я­тия, какие люди све­ду­щие одоб­рят и сочтут полез­ны­ми. Поэто­му всю свою дея­тель­ность зако­но­да­те­ля Ликург, в конеч­ном сче­те, сво­дил к вос­пи­та­нию.

Итак, одна из ретр, как уже ска­за­но, гла­си­ла, что писа­ные зако­ны не нуж­ны. Дру­гая, опять-таки направ­лен­ная про­тив рос­ко­ши, тре­бо­ва­ла, чтобы в каж­дом доме кров­ля была сде­ла­на при помо­щи толь­ко топо­ра, а две­ри — одной лишь пилы, без при­ме­не­ния хотя бы еще одно­го инстру­мен­та. И если впо­след­ст­вии, как рас­ска­зы­ва­ют, Эпа­ми­нонд гово­рил о сво­ем сто­ле: «За эта­ким зав­тра­ком нет места измене», — то Ликург пред­вос­хи­тил эту мысль, сооб­ра­зив, что в подоб­но­го рода доме не най­дет­ся места рос­ко­ши и безум­ным тра­там. Нет чело­ве­ка настоль­ко без­вкус­но­го и без­рас­суд­но­го, чтобы в дом, сра­ботан­ный про­сто и гру­бо, вно­сить ложа на сереб­ря­ных нож­ках, пур­пур­ные покры­ва­ла, золотые куб­ки и спут­ни­цу все­го это­го — рос­кошь. Волей-нево­лей при­хо­дит­ся при­ла­жи­вать и при­спо­саб­ли­вать к дому ложе, к ложу — постель, к посте­ли — про­чую обста­нов­ку и утварь. Этой при­выч­кой к уме­рен­но­сти объ­яс­ня­ет­ся, меж­ду про­чим, вопрос, кото­рый, как гово­рят, задал в Корин­фе Лео­ти­хид Стар­ший. Обедая в каком-то доме и раз­гляды­вая бога­то укра­шен­ный штуч­ный пото­лок, он спро­сил хозя­и­на: «Раз­ве дере­вья у вас рас­тут четы­рех­уголь­ны­ми?»

Третья ретра Ликур­га, о кото­рой упо­ми­на­ют писа­те­ли, запре­ща­ет вести вой­ну посто­ян­но с одним и тем же про­тив­ни­ком, чтобы тот, при­вык­нув отра­жать напа­де­ния, и сам не сде­лал­ся воин­ст­вен­ным. В более позд­ние вре­ме­на царя Аге­си­лая как раз в том и обви­ни­ли, что часты­ми втор­же­ни­я­ми и похо­да­ми в Бео­тию он пре­вра­тил фиван­цев в рав­но­силь­ных сопер­ни­ков. Неда­ром Антал­кид, увидев его ранен­ным, ска­зал: «Недур­но запла­ти­ли тебе фиван­цы за то, что, вопре­ки их жела­нию, ты выучил этих неучей сра­жать­ся!» Эти зако­но­по­ло­же­ния Ликург назвал ретра­ми26, желая вну­шить, что они исхо­дят от бога и пред­став­ля­ют собою отве­ты ора­ку­ла.

14. Начи­ная вос­пи­та­ние, в кото­ром он видел самое важ­ное и самое пре­крас­ное дело зако­но­да­те­ля, изда­ле­ка, Ликург спер­ва обра­тил­ся к вопро­сам бра­ка и рож­де­ния детей. Ари­сто­тель27 неправ, утвер­ждая, буд­то Ликург хотел было вра­зу­мить и наста­вить на истин­ный путь жен­щин, но отка­зал­ся от этой мыс­ли, не в силах сло­мить их свое­во­лие и могу­ще­ство — след­ст­вие частых похо­дов, во вре­мя кото­рых мужья вынуж­де­ны быва­ли остав­лять их пол­ны­ми хозяй­ка­ми в доме, а пото­му и ока­зы­ва­ли им ува­же­ние боль­шее, чем сле­до­ва­ло, и даже назы­ва­ли «гос­по­жа­ми». Нет, Ликург в меру воз­мож­но­сти поза­бо­тил­ся и об этом. Он укре­пил и зака­лил деву­шек упраж­не­ни­я­ми в беге, борь­бе, мета­нии дис­ка и копья, чтобы и заро­дыш в здо­ро­вом теле с само­го нача­ла раз­ви­вал­ся здо­ро­вым, и сами жен­щи­ны, рожая, про­сто и лег­ко справ­ля­лись с мука­ми. Заста­вив деву­шек забыть об изне­жен­но­сти, балов­стве и вся­ких жен­ских при­хотях, он при­учил их не хуже, чем юно­шей, наги­ми при­ни­мать уча­стие в тор­же­ст­вен­ных шест­ви­ях, пля­сать и петь при испол­не­нии неко­то­рых свя­щен­ных обрядов на гла­зах у моло­дых людей. Слу­ча­лось им и отпус­кать ост­ро­ты, мет­ко пори­цая про­вин­но­сти, и возда­вать в пес­нях похва­лы достой­ным, про­буж­дая в юно­шах рев­ни­вое често­лю­бие. Кто удо­ста­и­вал­ся похва­лы за доб­лесть и при­об­ре­тал извест­ность у деву­шек, уда­лял­ся, ликуя, а кол­ко­сти, даже шут­ли­вые и ост­ро­ум­ные, жали­ли не менее боль­но, чем стро­гие вну­ше­ния: ведь поглядеть на это зре­ли­ще вме­сте с осталь­ны­ми граж­да­на­ми при­хо­ди­ли и цари и ста­рей­ши­ны. При этом нагота деву­шек не заклю­ча­ла в себе ниче­го дур­но­го, ибо они сохра­ня­ли стыд­ли­вость и не зна­ли рас­пу­щен­но­сти, напро­тив, она при­уча­ла к про­сто­те, к заботам о здо­ро­вье и кре­по­сти тела, и жен­щи­ны усва­и­ва­ли бла­го­род­ный образ мыс­лей, зная, что и они спо­соб­ны при­об­щить­ся к доб­ле­сти и поче­ту. Отто­го и при­хо­ди­ли к ним сло­ва и мыс­ли, подоб­ные тем, какие про­из­нес­ла, гово­рят, одна­жды Гор­го́, жена Лео­нида. Какая-то жен­щи­на, види­мо, чуже­стран­ка, ска­за­ла ей: «Одни толь­ко вы, лако­нян­ки, власт­ву­е­те над мужья­ми». «Да, но одни толь­ко мы рож­да­ем мужей», — отклик­ну­лась Гор­го.

15. Все это само по себе было и сред­ст­вом побуж­де­ния к бра­ку — я имею в виду шест­вия деву­шек, обна­же­ние тела, состя­за­ния в при­сут­ст­вии моло­дых людей, кото­рых при­во­ди­ла, гово­ря сло­ва­ми Пла­то­на28, не гео­мет­ри­че­ская, а любов­ная необ­хо­ди­мость. В то же вре­мя Ликург уста­но­вил и сво­его рода позор­ное нака­за­ние для холо­стя­ков: их не пус­ка­ли на гим­но­пе­дии29, зимою, по при­ка­зу вла­стей, они долж­ны были наги­ми обой­ти вокруг пло­ща­ди, рас­пе­вая пес­ню, сочи­нен­ную им в укор (в песне гово­ри­лось, что они тер­пят спра­вед­ли­вое воз­мездие за непо­ви­но­ве­ние зако­нам), и, нако­нец, они были лише­ны тех поче­стей и ува­же­ния, какие моло­дежь ока­зы­ва­ла стар­шим. Вот поче­му никто не осудил дер­зо­сти, кото­рую при­шлось выслу­шать даже тако­му про­слав­лен­но­му чело­ве­ку, как пол­ко­во­дец Дер­кил­лид. Какой-то юно­ша не усту­пил ему места и ска­зал так: «Ты не родил сына, кото­рый бы в свое вре­мя усту­пил место мне».

Невест бра­ли уво­дом, но не слиш­ком юных, не достиг­ших брач­но­го воз­рас­та, а цве­ту­щих и созрев­ших. Похи­щен­ную при­ни­ма­ла так назы­вае­мая подруж­ка, корот­ко стриг­ла ей воло­сы и, нарядив в муж­ской плащ, обув на ноги сан­да­лии, укла­ды­ва­ла одну в тем­ной ком­на­те на под­стил­ке из листьев. Жених, не пья­ный, не раз­мяк­ший, но трез­вый и как все­гда пообедав­ший за общим сто­лом, вхо­дил, рас­пус­кал ей пояс и, взяв­ши на руки, пере­но­сил на ложе. Про­быв с нею недол­гое вре­мя, он скром­но уда­лял­ся, чтобы по обык­но­ве­нию лечь спать вме­сте с про­чи­ми юно­ша­ми. И впредь он посту­пал не ина­че, про­во­дя день и отды­хая сре­ди сверст­ни­ков, а к моло­дой жене наведы­ва­ясь тай­но, с опас­кою, как бы кто-нибудь в доме его не увидел. Со сво­ей сто­ро­ны и жен­щи­на при­ла­га­ла уси­лия к тому, чтобы они мог­ли схо­дить­ся, улу­чив мину­ту, никем не заме­чен­ные. Так тяну­лось доволь­но дол­го: у иных уже дети рож­да­лись, а муж все еще не видел жены при днев­ном све­те. Такая связь была не толь­ко упраж­не­ни­ем в воз­держ­но­сти и здра­во­мыс­лии — тело бла­го­да­ря ей все­гда испы­ты­ва­ло готов­ность к сои­тию, страсть оста­ва­лась новой и све­жей, не пре­сы­щен­ной и не ослаб­лен­ной бес­пре­пят­ст­вен­ны­ми встре­ча­ми; моло­дые люди вся­кий раз остав­ля­ли друг в дру­ге какую-то искру вожде­ле­ния.

Вне­ся в заклю­че­ние бра­ков такой порядок, такую стыд­ли­вость и сдер­жан­ность, Ликург с немень­шим успе­хом изгнал пустое, бабье чув­ство рев­но­сти: он счел разум­ным и пра­виль­ным, чтобы, очи­стив брак от вся­кой раз­нуздан­но­сти, спар­тан­цы пре­до­ста­ви­ли пра­во каж­до­му достой­но­му граж­да­ни­ну всту­пать в связь с жен­щи­на­ми ради про­из­веде­ния на свет потом­ства, и научил сограж­дан сме­ять­ся над теми, кто мстит за подоб­ные дей­ст­вия убий­ст­вом и вой­ною, видя в супру­же­стве соб­ст­вен­ность, не тер­пя­щую ни разде­ле­ния, ни соуча­стия. Теперь муж моло­дой жены, если был у него на при­ме­те порядоч­ный и кра­си­вый юно­ша, вну­шав­ший ста­ри­ку ува­же­ние и любовь, мог вве­сти его в свою опо­чи­валь­ню, а родив­ше­го­ся от его семе­ни ребен­ка при­знать сво­им. С дру­гой сто­ро­ны, если чест­но­му чело­ве­ку при­хо­ди­лась по серд­цу чужая жена, пло­до­ви­тая и цело­муд­рен­ная, он мог попро­сить ее у мужа, дабы, слов­но совер­шив посев в туч­ной поч­ве, дать жизнь доб­рым детям, кото­рые будут кров­ны­ми роди­ча­ми доб­рых граж­дан. Ликург пер­вый решил, что дети при­над­ле­жат не роди­те­лям, а все­му государ­ству, и пото­му желал, чтобы граж­дане рож­да­лись не от кого попа­ло, а от луч­ших отцов и мате­рей. В касаю­щих­ся бра­ка уста­нов­ле­ни­ях дру­гих зако­но­да­те­лей он усмат­ри­вал глу­пость и пустую спесь. Те самые люди, рас­суж­дал он, что ста­ра­ют­ся слу­чить сук и кобы­лиц с луч­ши­ми при­пуск­ны­ми сам­ца­ми, суля их хозя­е­вам и бла­го­дар­ность и день­ги, жен сво­их кара­у­лят и дер­жат под зам­ком, тре­буя, чтобы те рожа­ли толь­ко от них самих, хотя бы сами они были без­мозг­лы, вет­хи года­ми, недуж­ны! Слов­но не им пер­вым, гла­вам семьи и кор­миль­цам, пред­сто­ит испы­тать на себе послед­ст­вия того, что дети вырас­та­ют дур­ны­ми, коль ско­ро рож­да­ют­ся от дур­ных, и, напро­тив, хоро­ши­ми, коль ско­ро про­ис­хож­де­ние их хоро­шо.

Эти поряд­ки, уста­нов­лен­ные в согла­сии с при­ро­дой и нуж­да­ми государ­ства, были столь дале­ки от так назы­вае­мой «доступ­но­сти», воз­об­ла­дав­шей впо­след­ст­вии сре­ди спар­тан­ских жен­щин, что пре­лю­бо­де­я­ние каза­лось вооб­ще немыс­ли­мым. Часто вспо­ми­на­ют, напри­мер, ответ спар­тан­ца Гера­да, жив­ше­го в очень дав­ние вре­ме­на, одно­му чуже­зем­цу. Тот спро­сил, какое нака­за­ние несут у них пре­лю­бо­деи. «Чуже­зе­мец, у нас нет пре­лю­бо­де­ев», — воз­ра­зил Герад. «А если все-таки объ­явят­ся?» — не усту­пал собе­сед­ник. «Винов­ный даст в воз­ме­ще­ние быка такой вели­чи­ны, что, вытя­нув шею из-за Таи­ге­та30, он напьет­ся в Эвро­те». Чуже­зе­мец уди­вил­ся и ска­зал: «Откуда же возь­мет­ся такой бык?» «А откуда возь­мет­ся в Спар­те пре­лю­бо­дей?» — отклик­нул­ся, засме­яв­шись, Герад. Вот что сооб­ща­ют писа­те­ли о спар­тан­ских бра­ках.

16. Отец был не впра­ве сам рас­по­рядить­ся вос­пи­та­ни­ем ребен­ка — он отно­сил ново­рож­ден­но­го на место, назы­вае­мое «лес­хой», где сиде­ли ста­рей­шие соро­ди­чи по филе. Они осмат­ри­ва­ли ребен­ка и, если нахо­ди­ли его креп­ким и лад­но сло­жен­ным, при­ка­зы­ва­ли вос­пи­ты­вать, тут же назна­чив ему один из девя­ти тысяч наде­лов. Если же ребе­нок был тще­душ­ным и без­образ­ным, его отправ­ля­ли к Апо­фе­там (так назы­вал­ся обрыв на Таи­ге­те), счи­тая, что его жизнь не нуж­на ни ему само­му, ни государ­ству, раз ему с само­го нача­ла отка­за­но в здо­ро­вье и силе. По той же при­чине жен­щи­ны обмы­ва­ли ново­рож­ден­ных не водой, а вином, испы­ты­вая их каче­ства: гово­рят, что боль­ные паду­чей и вооб­ще хво­рые от несме­шан­но­го вина поги­ба­ют, а здо­ро­вые зака­ля­ют­ся и ста­но­вят­ся еще креп­че. Кор­ми­ли­цы были забот­ли­вые и уме­лые, детей не пеле­на­ли, чтобы дать сво­бо­ду чле­нам тела, рас­ти­ли их непри­хот­ли­вы­ми и не раз­бор­чи­вы­ми в еде, не боя­щи­ми­ся тем­ноты или оди­но­че­ства, не знаю­щи­ми, что такое свое­во­лие и плач. Поэто­му иной раз даже чуже­стран­цы поку­па­ли кор­ми­лиц родом из Лако­нии. Есть сведе­ния, что лако­нян­кой была и Амик­ла, кор­мив­шая афи­ня­ни­на Алки­ви­а­да. Но, как сооб­ща­ет Пла­тон31, Перикл назна­чил в дядь­ки Алки­ви­а­ду Зопи­ра, само­го обык­но­вен­но­го раба. Меж­ду тем спар­тан­ских детей Ликург запре­тил отда­вать на попе­че­ние куп­лен­ным за день­ги или наня­тым за пла­ту вос­пи­та­те­лям, да и отец не мог вос­пи­ты­вать сына, как ему забла­го­рас­судит­ся.

Едва маль­чи­ки дости­га­ли семи­лет­не­го воз­рас­та, Ликург отби­рал их у роди­те­лей и раз­би­вал по отрядам, чтобы они вме­сте жили и ели, при­уча­ясь играть и трудить­ся друг под­ле дру­га. Во гла­ве отряда он ста­вил того, кто пре­вос­хо­дил про­чих сооб­ра­зи­тель­но­стью и был храб­рее всех в дра­ках. Осталь­ные рав­ня­лись на него, испол­ня­ли его при­ка­зы и мол­ча тер­пе­ли нака­за­ния, так что глав­ным след­ст­ви­ем тако­го обра­за жиз­ни была при­выч­ка пови­но­вать­ся. За игра­ми детей часто при­смат­ри­ва­ли ста­ри­ки и посто­ян­но ссо­ри­ли их, ста­ра­ясь вызвать дра­ку, а потом вни­ма­тель­но наблюда­ли, какие у каж­до­го от при­ро­ды каче­ства — отва­жен ли маль­чик и упо­рен ли в схват­ках. Гра­мо­те они учи­лись лишь в той мере, в какой без это­го нель­зя было обой­тись, в осталь­ном же все вос­пи­та­ние сво­ди­лось к тре­бо­ва­ни­ям бес­пре­ко­слов­но под­чи­нять­ся, стой­ко пере­но­сить лише­ния и одер­жи­вать верх над про­тив­ни­ком. С воз­рас­том тре­бо­ва­ния дела­лись все жест­че: ребя­ти­шек корот­ко стриг­ли, они бега­ли боси­ком, при­уча­лись играть наги­ми. В две­на­дцать лет они уже рас­ха­жи­ва­ли без хито­на, полу­чая раз в год по гима­тию32, гряз­ные, запу­щен­ные; бани и ума­ще­ния были им незна­ко­мы — за весь год лишь несколь­ко дней они поль­зо­ва­лись этим бла­гом. Спа­ли они вме­сте, по илам и отрядам33, на под­стил­ках, кото­рые сами себе при­готов­ля­ли, ломая голы­ми рука­ми метел­ки трост­ни­ка на бере­гу Эвро­та. Зимой к трост­ни­ку под­бра­сы­ва­ли и при­ме­ши­ва­ли так назы­вае­мый лико­фон34: счи­та­лось, что это рас­те­ние обла­да­ет какою-то согре­ваю­щей силой.

17. В этом воз­расте у луч­ших юно­шей появ­ля­ют­ся воз­люб­лен­ные. Усу­губ­ля­ют свой над­зор и ста­ри­ки: они посе­ща­ют гим­на­сии, при­сут­ст­ву­ют при состя­за­ни­ях и сло­вес­ных стыч­ках, и это не заба­вы ради, ибо вся­кий счи­та­ет себя до неко­то­рой сте­пе­ни отцом, вос­пи­та­те­лем и руко­во­ди­те­лем любо­го из под­рост­ков, так что все­гда нахо­ди­лось, кому вра­зу­мить и нака­зать про­ви­нив­ше­го­ся. Тем не менее из чис­ла достой­ней­ших мужей назна­ча­ет­ся еще и педо­ном — над­зи­раю­щий за детьми, а во гла­ве каж­до­го отряда сами под­рост­ки ста­ви­ли одно­го из так назы­вае­мых ире­нов — все­гда наи­бо­лее рас­суди­тель­но­го и храб­ро­го. (Ире­на­ми зовут тех, кто уже вто­рой год как воз­му­жал, мел­ли­ре­на­ми — самых стар­ших маль­чи­ков.) Ирен, достиг­ший два­дца­ти лет, коман­ду­ет сво­и­ми под­чи­нен­ны­ми в дра­ках и рас­по­ря­жа­ет­ся ими, когда при­хо­дит пора поза­бо­тить­ся об обеде. Боль­шим он дает наказ при­не­сти дров, малы­шам — ово­щей. Все добы­ва­ет­ся кра­жей: одни идут на ого­ро­ды, дру­гие с вели­чай­шей осто­рож­но­стью, пус­кая в ход всю свою хит­рость, про­би­ра­ют­ся на общие тра­пезы мужей. Если маль­чиш­ка попа­дал­ся, его жесто­ко изби­ва­ли пле­тью за нера­ди­вое и нелов­кое воров­ство. Кра­ли они и вся­кую иную про­ви­зию, какая толь­ко попа­да­лась под руку, учась лов­ко напа­дать на спя­щих или зазе­вав­ших­ся кара­уль­ных. Нака­за­ни­ем попав­шим­ся были не толь­ко побои, но и голод: детей кор­ми­ли весь­ма скуд­но, чтобы, пере­но­ся лише­ния, они сами, волей-нево­лей, пона­то­ре­ли в дер­зо­сти и хит­ро­сти. Вот какое воздей­ст­вие ока­зы­ва­ла скудость пита­ния; впро­чем, как гово­рят, дей­ст­во­ва­ла она и еще в одном направ­ле­нии — уве­ли­чи­ва­ла рост маль­чи­ков. Тело вытя­ги­ва­ет­ся в высоту, когда дыха­ние не стес­не­но слиш­ком уто­ми­тель­ны­ми труда­ми и, с дру­гой сто­ро­ны, когда тяж­кий груз пищи не гонит его вниз и вширь, напро­тив, когда, в силу сво­ей лег­ко­сти, дух устрем­ля­ет­ся вверх; тогда-то чело­век и при­бав­ля­ет в росте лег­ко и быст­ро. Так же, по-види­мо­му, созда­ет­ся и кра­сота форм: худо­ба, сухо­ща­вость лег­че сооб­ра­зу­ет­ся с пра­виль­ным раз­ви­ти­ем чле­нов тела, груз­ная пол­нота про­ти­вит­ся ему. Поэто­му, бес­спор­но, и у жен­щин, кото­рые, нося плод, посто­ян­но очи­ща­ют желудок35, дети рож­да­ют­ся худые, но мило­вид­ные и строй­ные, ибо незна­чи­тель­ное коли­че­ство мате­рии ско­рее усту­па­ет фор­ми­ру­ю­щей силе. Одна­ко более подроб­но при­чи­ны это­го явле­ния пусть иссле­ду­ют желаю­щие.

18. Воруя, дети соблюда­ли вели­чай­шую осто­рож­ность; один из них, как рас­ска­зы­ва­ют, украв лисен­ка, спря­тал его у себя под пла­щом, и хотя зве­рек разо­рвал ему ког­тя­ми и зуба­ми живот, маль­чик, чтобы скрыть свой посту­пок, кре­пил­ся до тех пор, пока не умер. О досто­вер­но­сти это­го рас­ска­за мож­но судить по нынеш­ним эфе­бам36: я сам видел, как не один из них уми­рал под уда­ра­ми у алта­ря Орфии37.

Закон­чив обед, ирен кому при­ка­зы­вал петь, кому пред­ла­гал вопро­сы, тре­бу­ю­щие раз­мыш­ле­ния и сооб­ра­зи­тель­но­сти, вро­де таких, как: «Кто луч­ший сре­ди мужей?» или «Каков посту­пок тако­го-то чело­ве­ка?» Так они с само­го нача­ла жиз­ни при­уча­лись судить о досто­ин­ствах сограж­дан, ибо если тот, к кому был обра­щен вопрос «Кто хоро­ший граж­да­нин? Кто заслу­жи­ва­ет пори­ца­ния?», не нахо­дил, что отве­тить, это счи­та­ли при­зна­ком нату­ры вялой и рав­но­душ­ной к доб­ро­де­те­ли. В отве­те пола­га­лось назвать при­чи­ну того или ино­го суж­де­ния и при­ве­сти дока­за­тель­ства, облек­ши мысль в самые крат­кие сло­ва. Того, кто гово­рил нев­по­пад, не обна­ру­жи­вая долж­но­го усер­дия, ирен нака­зы­вал — кусал за боль­шой палец. Часто ирен нака­зы­вал маль­чи­ков в при­сут­ст­вии ста­ри­ков и вла­стей, чтобы те убеди­лись, насколь­ко обос­но­ван­ны и спра­вед­ли­вы его дей­ст­вия. Во вре­мя нака­за­ния его не оста­нав­ли­ва­ли, но когда дети рас­хо­ди­лись, он дер­жал ответ, если кара была стро­же или, напро­тив, мяг­че, чем сле­до­ва­ло.

И доб­рую сла­ву и бес­че­стье маль­чи­ков разде­ля­ли с ними их воз­люб­лен­ные. Рас­ска­зы­ва­ют, что когда одна­жды какой-то маль­чик, схва­тив­шись с това­ри­щем, вдруг испу­гал­ся и вскрик­нул, вла­сти нало­жи­ли штраф на его воз­люб­лен­но­го. И, хотя у спар­тан­цев допус­ка­лась такая сво­бо­да в люб­ви, что даже достой­ные и бла­го­род­ные жен­щи­ны люби­ли моло­дых деву­шек, сопер­ни­че­ство было им незна­ко­мо. Мало того: общие чув­ства к одно­му лицу ста­но­ви­лись нача­лом и источ­ни­ком вза­им­ной друж­бы влюб­лен­ных, кото­рые объ­еди­ня­ли свои уси­лия в стрем­ле­нии при­ве­сти люби­мо­го к совер­шен­ству38.

19. Детей учи­ли гово­рить так, чтобы в их сло­вах едкая ост­ро­та сме­ши­ва­лась с изя­ще­ст­вом, чтобы крат­кие речи вызы­ва­ли про­стран­ные раз­мыш­ле­ния. Как уже ска­за­но, Ликург при­дал желез­ной моне­те огром­ный вес и ничтож­ную цен­ность. Совер­шен­но ина­че посту­пил он со «сло­вес­ной моне­тою»: под немно­ги­ми ску­пы­ми сло­ва­ми дол­жен был таить­ся обшир­ный и бога­тый смысл, и, застав­ляя детей подол­гу мол­чать, зако­но­да­тель доби­вал­ся от них отве­тов мет­ких и точ­ных. Ведь подоб­но тому, как семя людей, без­мер­но жад­ных до сои­тий, боль­шею частью бес­плод­но, так и несдер­жан­ность язы­ка порож­да­ет речи пустые и глу­пые. Какой-то афи­ня­нин насме­хал­ся над спар­тан­ски­ми меча­ми — так-де они корот­ки, что их без труда глота­ют фокус­ни­ки в теат­ре. «Но эти­ми кин­жа­ла­ми мы отлич­но доста­ем сво­их вра­гов», — воз­ра­зил ему царь Агид. Я нахо­жу, что речь спар­тан­цев, при всей сво­ей внеш­ней крат­ко­сти, отлич­но выра­жа­ет самую суть дела и оста­ет­ся в созна­нии слу­ша­те­лей.

Сам Ликург гово­рил, по-види­мо­му, немно­го и мет­ко, насколь­ко мож­но судить по его изре­че­ни­ям, дошед­шим до нас. Так, чело­ве­ку, кото­рый тре­бо­вал уста­нов­ле­ния демо­кра­ти­че­ско­го строя в Спар­те, он ска­зал: «Сна­ча­ла ты уста­но­ви демо­кра­тию у себя в доме». Кто-то спро­сил, поче­му он сде­лал жерт­во­при­но­ше­ния таки­ми уме­рен­ны­ми и скром­ны­ми. «Чтобы мы нико­гда не пере­ста­ва­ли чтить боже­ство», — отве­тил Ликург. А вот что ска­зал он о состя­за­ни­ях: «Я раз­ре­шил сограж­да­нам лишь те виды состя­за­ний, в кото­рых не при­хо­дит­ся под­ни­мать вверх руки»39. Сооб­ща­ют, что и в пись­мах он отве­чал сограж­да­нам не менее удач­но. «Как нам отвра­тить от себя втор­же­ние непри­я­те­ля?» — «Оста­вай­тесь бед­ны­ми, и пусть никто не тщит­ся стать могу­ще­ст­вен­нее дру­го­го». О город­ских сте­нах: «Лишь тот город не лишен укреп­ле­ний, кото­рый окру­жен мужа­ми, а не кир­пи­ча­ми». Труд­но, одна­ко, решить, под­лин­ны или же под­лож­ны эти пись­ма.

20. Об отвра­ще­нии спар­тан­цев к про­стран­ным речам свиде­тель­ст­ву­ют сле­дую­щие выска­зы­ва­ния. Когда кто-то при­нял­ся рас­суж­дать о важ­ном деле, но некста­ти, царь Лео­нид про­мол­вил: «Друг, все это умест­но, но в дру­гом месте». Пле­мян­ник Ликур­га Хари­лай на вопрос, поче­му его дядя издал так мало зако­нов, отве­тил: «Тем, кто обхо­дит­ся немно­ги­ми сло­ва­ми, не нуж­но мно­го зако­нов». Какие-то люди бра­ни­ли софи­ста Гека­тея, за то что, при­гла­шен­ный к общей тра­пе­зе, он весь обед про­мол­чал. «Кто уме­ет гово­рить, зна­ет и вре­мя для это­го», — воз­ра­зил им Архида­мид.

А вот при­ме­ры кол­ких, но не лишен­ных изя­ще­ства памят­ных слов, о кото­рых я уже гово­рил выше. Какой-то про­хо­ди­мец дони­мал Дема­ра­та неле­пы­ми рас­спро­са­ми и, меж­ду про­чим, все хотел узнать, кто луч­ший из спар­тан­цев. «Тот, кто менее все­го похож на тебя», — мол­вил нако­нец Дема­рат. Агид, слы­ша похва­лы элей­цам за пре­крас­ное и спра­вед­ли­вое устрой­ство олим­пий­ских игр, заме­тил: «Вот уж, впрямь, вели­кое дело — раз в четы­ре года блю­сти спра­вед­ли­вость». Один чуже­зе­мец, чтобы выка­зать свои дру­же­ские чув­ства, ска­зал Фео­пом­пу, что у сограж­дан он зовет­ся дру­гом лако­нян. «Звать­ся бы тебе луч­ше дру­гом сограж­дан», — отве­тил Фео­помп. Сын Пав­са­ния Пли­сто­анакт ска­зал афин­ско­му ора­то­ру, назвав­ше­му спар­тан­цев неуча­ми: «Ты прав — из всех гре­ков одни толь­ко мы не выучи­лись у вас ниче­му дур­но­му». Архида­мида спра­ши­ва­ли, сколь­ко все­го спар­тан­цев. «Доста­точ­но, друг, чтобы дать отпор него­дя­ям», — заве­рил он. По шут­кам спар­тан­цев мож­но судить и об их при­выч­ках. Они нико­гда не бол­та­ли попу­сту, нико­гда не про­из­но­си­ли ни сло­ва, за кото­рым не было бы мыс­ли, так или ина­че заслу­жи­ваю­щей того, чтобы над нею заду­мать­ся. Спар­тан­ца позва­ли послу­шать, как под­ра­жа­ют пенью соло­вья. «Я слы­шал само­го соло­вья», — отка­зал­ся тот. Дру­гой спар­та­нец, про­чтя эпи­грам­му:


Те, кто пожар тиран­нии тушить попы­та­лись, погиб­ли;
Мед­ный Арес их настиг у сели­нунт­ских ворот,

заме­тил: «И поде­лом: надо было дать ей сго­реть дотла». Какой-то юно­ша ска­зал чело­ве­ку, обе­щав­ше­му дать ему пету­хов, кото­рые бьют­ся до послед­не­го изды­ха­ния: «Оставь их себе, а мне дай таких, что бьют про­тив­ни­ка до послед­не­го изды­ха­ния». Еще один юно­ша, увидев людей, кото­рые опо­рож­ня­ли кишеч­ник, сидя на стуль­ча­ке, вос­клик­нул: «Хоть бы нико­гда не дове­лось мне сидеть на таком месте, кото­рое невоз­мож­но усту­пить ста­ри­ку!» Тако­вы их изре­че­ния и памят­ные сло­ва, и не без осно­ва­ния утвер­жда­ют неко­то­рые40, что под­ра­жать лакон­цам зна­чит при­ле­жать душою ско­рее к фило­со­фии, неже­ли к гим­на­сти­ке.

21. Пению и музы­ке учи­ли с немень­шим тща­ни­ем, неже­ли чет­ко­сти и чисто­те речи, но и в пес­нях было заклю­че­но сво­его рода жало, воз­буж­дав­шее муже­ство и понуж­дав­шее душу вос­тор­жен­ным поры­вам к дей­ст­вию. Сло­ва их были про­сты и безыс­кус­ны, пред­мет — вели­чав и нра­во­учи­те­лен. То были в основ­ном про­слав­ле­ния счаст­ли­вой уча­сти пав­ших за Спар­ту и уко­ры тру­сам, обре­чен­ным вла­чить жизнь в ничто­же­стве, обе­ща­ния дока­зать свою храб­рость или — в зави­си­мо­сти от воз­рас­та пев­цов — похваль­ба ею. Нелиш­ним будет поме­стить здесь для при­ме­ра одну из подоб­ных песен. В празд­нич­ные дни состав­ля­лись три хора — ста­ри­ков, мужей и маль­чи­ков. Ста­ри­ки запе­ва­ли:


А мы в былые годы были креп­ки­ми!

Мужи в рас­цве­те сил под­хва­ты­ва­ли:


А мы теперь: кто хочет, пусть попро­бу­ет!

А маль­чи­ки завер­ша­ли:


А мы еще силь­нее будем вско­ро­сти.

Вооб­ще, если кто пораз­мыс­лит над тво­ре­ни­я­ми лакон­ских поэтов, из кото­рых иные сохра­ни­лись до наших дней, и вос­ста­но­вит в памя­ти поход­ные рит­мы мело­дий для флей­ты, под зву­ки кото­рой спар­тан­цы шли на вра­га, тот, пожа­луй, при­зна­ет, что Тер­пандр и Пин­дар41 были пра­вы, нахо­дя связь меж­ду муже­ст­вом и музы­кой. Пер­вый гово­рит о лакеде­мо­ня­нах так:


Юность здесь пыш­но цве­тет, царит здесь звон­кая Муза,
Прав­да повсюду живет…

А Пин­дар вос­кли­ца­ет:


Там ста­рей­шин сове­ты;
Копья юных мужей в слав­ный всту­па­ют бой,
Там хоро­во­ды ведут Муза и Кра­сота.

И тот и дру­гой изо­бра­жа­ют спар­тан­цев одно­вре­мен­но и самым музы­каль­ным и самым воин­ст­вен­ным наро­дом.


И пред бран­ным желе­зом силь­на кифа­ра,

ска­зал спар­тан­ский поэт. Неда­ром перед бит­вой царь при­но­сил жерт­ву Музам — для того, мне кажет­ся, чтобы вои­ны, вспом­нив о вос­пи­та­нии, кото­рое они полу­чи­ли, и о при­го­во­ре, кото­рый их ждет42, сме­ло шли навстре­чу опас­но­сти и совер­ша­ли подви­ги, достой­ные сохра­нить­ся в речах и пес­нях.

22. Во вре­мя вой­ны пра­ви­ла поведе­ния моло­дых людей дела­лись менее суро­вы­ми: им раз­ре­ша­лось уха­жи­вать за сво­и­ми воло­са­ми, укра­шать ору­жие и пла­тье, настав­ни­ки радо­ва­лись, видя их подоб­ны­ми бое­вым коням, кото­рые гор­до и нетер­пе­ли­во при­тан­цо­вы­ва­ют, фыр­ка­ют и рвут­ся в сра­же­ние. Поэто­му, хотя следить за воло­са­ми маль­чи­ки начи­на­ли, едва вый­дя из дет­ско­го воз­рас­та, осо­бен­но ста­ра­тель­но их ума­ща­ли и рас­че­сы­ва­ли нака­нуне опас­но­сти, памя­туя сло­ва Ликур­га о воло­сах, что кра­си­вых они дела­ют еще бла­го­вид­нее, а урод­ли­вых — еще страш­нее. В похо­дах и гим­на­сти­че­ские упраж­не­ния ста­но­ви­лись менее напря­жен­ны­ми и уто­ми­тель­ны­ми, да и вооб­ще в это вре­мя с юно­шей спра­ши­ва­ли менее стро­го, чем обыч­но, так что на всей зем­ле для одних лишь спар­тан­цев вой­на ока­зы­ва­лась отды­хом от под­готов­ки к ней.

Когда постро­е­ние бое­вой линии закан­чи­ва­лось, царь на гла­зах у про­тив­ни­ка при­но­сил в жерт­ву козу и пода­вал знак всем увен­чать себя вен­ка­ми, а флей­ти­стам при­ка­зы­вал играть Касто­ров напев43 и одно­вре­мен­но сам затя­ги­вал поход­ный пеан. Зре­ли­ще было вели­че­ст­вен­ное и гроз­ное: вои­ны насту­па­ли, шагая сооб­раз­но рит­му флей­ты, твер­до дер­жа строй, не испы­ты­вая ни малей­ше­го смя­те­ния — спо­кой­ные и радост­ные, и вела их пес­ня. В таком рас­по­ло­же­нии духа, веро­ят­но, ни страх ни гнев над чело­ве­ком не власт­ны; верх одер­жи­ва­ют неко­ле­би­мая стой­кость, надеж­да и муже­ство, слов­но дару­е­мые при­сут­ст­ви­ем боже­ства. Царь шел на вра­га в окру­же­нии тех из сво­их людей, кото­рые заслу­жи­ли венок победою на состя­за­ни­ях. Рас­ска­зы­ва­ют, что на Олим­пий­ских играх одно­му лакон­цу дава­ли боль­шую взят­ку, но он отка­зал­ся от денег и, собрав все свои силы, одо­лел про­тив­ни­ка. Тогда кто-то ему ска­зал: «Что тебе за выго­да, спар­та­нец, от этой победы?» «Я зай­му место впе­ре­ди царя, когда пой­ду в бой», — улы­ба­ясь отве­тил победи­тель.

Раз­би­то­го непри­я­те­ля спар­тан­цы пре­сле­до­ва­ли лишь настоль­ко, насколь­ко это было необ­хо­ди­мо, чтобы закре­пить за собою победу, а затем немед­лен­но воз­вра­ща­лись, пола­гая небла­го­род­ным и про­тив­ным гре­че­ско­му обы­чаю губить и истреб­лять пре­кра­тив­ших борь­бу. Это было не толь­ко пре­крас­но и вели­ко­душ­но, но и выгод­но: вра­ги их, зная, что они уби­ва­ют сопро­тив­ля­ю­щих­ся, но щадят отсту­паю­щих, нахо­ди­ли более полез­ным для себя бежать, чем оста­вать­ся на месте.

23. Сам Ликург, по сло­вам софи­ста Гип­пия, был муж испы­тан­ной воин­ст­вен­но­сти, участ­ник мно­гих похо­дов. Фило­сте­фан даже при­пи­сы­ва­ет ему разде­ле­ние кон­ни­цы по ула­мам. Улам при Ликур­ге пред­став­лял собою отряд из пяти­де­ся­ти всад­ни­ков, постро­ен­ных четы­рех­уголь­ни­ком. Но Демет­рий Фалер­ский пишет, что Ликург вооб­ще не касал­ся рат­ных дел и новый государ­ст­вен­ный строй учреж­дал во вре­мя мира. И вер­но, замы­сел Олим­пий­ско­го пере­ми­рия мог, по-види­мо­му, при­над­ле­жать лишь крот­ко­му и миро­лю­би­во­му чело­ве­ку. Впро­чем, как гово­рит­ся у Гер­мип­па, иные утвер­жда­ют, буд­то сна­ча­ла Ликург не имел ко все­му это­му ни малей­ше­го отно­ше­ния и никак не был свя­зан с Ифи­том, но при­был на игры слу­чай­но. Там он услы­шал за спи­ною голос: кто-то пори­цал его и дивил­ся тому, что он не скло­ня­ет сограж­дан при­нять уча­стие в этом все­об­щем тор­же­стве. Ликург обер­нул­ся, но гово­рив­ше­го нигде не было вид­но, и, сочтя слу­чив­ше­е­ся боже­ст­вен­ным зна­ме­ни­ем, он тогда толь­ко при­со­еди­нил­ся к Ифи­ту; вме­сте они сде­ла­ли празд­не­ство более пыш­ным и слав­ным, дали ему надеж­ное осно­ва­ние.

24. Вос­пи­та­ние спар­тан­ца дли­лось и в зре­лые годы. Нико­му не раз­ре­ша­лось жить так, как он хочет: точ­но в воен­ном лаге­ре, все в горо­де под­чи­ня­лись стро­го уста­нов­лен­ным поряд­кам и дела­ли то из полез­ных для государ­ства дел, какое им было назна­че­но. Счи­тая себя при­над­ле­жа­щи­ми не себе самим, но оте­че­ству, спар­тан­цы, если у них не было дру­гих пору­че­ний, либо наблюда­ли за детьми и учи­ли их чему-нибудь полез­но­му, либо сами учи­лись у ста­ри­ков. Ведь одним из благ и пре­иму­ществ, кото­рые доста­вил сограж­да­нам Ликург, было изоби­лие досу­га. Зани­мать­ся ремеслом им было стро­го-настро­го запре­ще­но, а в погоне за нажи­вой, тре­бу­ю­щей бес­ко­неч­ных трудов и хло­пот, не ста­ло ника­кой надоб­но­сти, посколь­ку богат­ство утра­ти­ло всю свою цен­ность и при­тя­га­тель­ную силу. Зем­лю их возде­лы­ва­ли илоты, вно­ся назна­чен­ную подать. Один спар­та­нец, нахо­дясь в Афи­нах и услы­шав, что кого-то осуди­ли за празд­ность44 и осуж­ден­ный воз­вра­ща­ет­ся в глу­бо­ком уны­нии, сопро­вож­дае­мый дру­зья­ми, тоже опе­ча­лен­ны­ми и огор­чен­ны­ми, про­сил окру­жаю­щих пока­зать ему чело­ве­ка, кото­ро­му сво­бо­ду вме­ни­ли в пре­ступ­ле­ние. Вот до какой сте­пе­ни низ­ким и раб­ским счи­та­ли они вся­кий руч­ной труд, вся­кие заботы, сопря­жен­ные с нажи­вой! Как и сле­до­ва­ло ожи­дать, вме­сте с моне­той исчез­ли и тяж­бы; и нуж­да и чрез­мер­ное изоби­лие поки­ну­ли Спар­ту, их место заня­ли равен­ство достат­ка и без­мя­теж­ность пол­ной про­стоты нра­вов. Все сво­бод­ное от воен­ной служ­бы вре­мя спар­тан­цы посвя­ща­ли хоро­во­дам, пирам и празд­не­ствам, охо­те, гим­на­си­ям и лес­хам.

25. Те, кто был моло­же трид­ца­ти лет, вовсе не ходи­ли на рынок и дела­ли необ­хо­ди­мые покуп­ки через род­ст­вен­ни­ков и воз­люб­лен­ных. Впро­чем, и для людей постар­ше счи­та­лось зазор­ным бес­пре­рыв­но тол­кать­ся на рын­ке, а не про­во­дить бо́льшую часть дня в гим­на­си­ях и лес­хах45. Соби­ра­ясь там, они чин­но бесе­до­ва­ли, ни сло­вом не упо­ми­ная ни о нажи­ве, ни о тор­гов­ле — часы тек­ли в похва­лах достой­ным поступ­кам и пори­ца­ни­ях дур­ным, похва­лах, соеди­нен­ных с шут­ка­ми и насмеш­ка­ми, кото­рые непри­мет­но уве­ща­ли и исправ­ля­ли. Да и сам Ликург не был чрез­мер­но суров: по сооб­ще­нию Соси­бия, он воз­двиг неболь­шую ста­тую бога Сме­ха, желая, чтобы шут­ка, умест­ная и своевре­мен­ная, при­шла на пиры и подоб­ные им собра­ния и ста­ла сво­его рода при­пра­вою к трудам каж­до­го дня.

Одним сло­вом, он при­учал сограж­дан к тому, чтобы они и не хоте­ли и не уме­ли жить врозь, но, подоб­но пче­лам, нахо­ди­лись в нерас­тор­жи­мой свя­зи с обще­ст­вом, все были тес­но спло­че­ны вокруг сво­его руко­во­ди­те­ля и цели­ком при­над­ле­жа­ли оте­че­ству, почти что вовсе забы­вая о себе в поры­ве вооду­шев­ле­ния и люб­ви к сла­ве. Этот образ мыс­лей мож­но раз­ли­чить и в неко­то­рых выска­зы­ва­ни­ях спар­тан­цев. Так Педа­рит, не избран­ный в чис­ло трех­сот46, ушел, сияя и раду­ясь, что в горо­де есть три­ста чело­век луч­ших, чем он. Поли­ст­ра­тид с това­ри­ща­ми при­бы­ли посоль­ст­вом к пол­ко­во­д­цам пер­сид­ско­го царя; те осве­до­ми­лись, яви­лись ли они по част­но­му делу или от лица государ­ства. «Если все будет лад­но — от лица государ­ства, если нет — по част­но­му делу», — отве­тил Поли­ст­ра­тид. К Арги­лео­ниде, мате­ри Бра­сида, при­шли несколь­ко граж­дан Амфи­по­ля, ока­зав­ши­е­ся в Лакеде­моне, и она спро­си­ла их, как погиб Бра­сид и была ли его смерть достой­на Спар­ты. Те ста­ли пре­воз­но­сить покой­но­го и заяви­ли, что вто­ро­го тако­го мужа в Спар­те нет. «Не гово­ри­те так, чуже­стран­цы, — про­мол­ви­ла мать. — Вер­но, Бра­сид был достой­ный чело­век, но в Лакеде­моне есть мно­го еще более заме­ча­тель­ных».

26. Как уже гово­ри­лось, пер­вых ста­рей­шин Ликург назна­чил из чис­ла тех, кто при­ни­мал уча­стие в его замыс­ле. Затем он поста­но­вил вза­мен умер­ших вся­кий раз выби­рать из граж­дан, достиг­ших шести­де­ся­ти лет, того, кто будет при­знан самым доб­лест­ным. Не было, веро­ят­но, в мире состя­за­ния более вели­ко­го и победы более желан­ной! И вер­но, ведь речь шла не о том, кто сре­ди про­вор­ных самый про­вор­ный или сре­ди силь­ных самый силь­ный, но о том, кто сре­ди доб­рых и муд­рых муд­рей­ший и самый луч­ший, кто в награ­ду за доб­ро­де­тель полу­чит до кон­ца сво­их дней вер­хов­ную, — если здесь при­ме­ни­мо это сло­во, — власть в государ­стве, будет гос­по­ди­ном над жиз­нью, честью, коро­че гово­ря, над все­ми выс­ши­ми бла­га­ми. Реше­ние это выно­си­лось сле­дую­щим обра­зом. Когда народ схо­дил­ся, осо­бые выбор­ные закры­ва­лись в доме по сосед­ству, так чтобы и их никто не видел, и сами они не виде­ли, что про­ис­хо­дит сна­ру­жи, но толь­ко слы­ша­ли бы голо­са собрав­ших­ся. Народ и в этом слу­чае, как и во всех про­чих, решал дело кри­ком. Соис­ка­те­лей вво­ди­ли не всех сра­зу, а по оче­реди, в соот­вет­ст­вии со жре­би­ем, и они мол­ча про­хо­ди­ли через Собра­ние. У сидев­ших вза­пер­ти были таб­лич­ки, на кото­рых они отме­ча­ли силу кри­ка, не зная кому это кри­чат, но толь­ко заклю­чая, что вышел пер­вый, вто­рой, тре­тий, вооб­ще оче­ред­ной соис­ка­тель. Избран­ным объ­яв­лял­ся тот, кому кри­ча­ли боль­ше и гром­че дру­гих. С вен­ком на голо­ве он обхо­дил хра­мы богов. За ним огром­ной тол­пою сле­до­ва­ли моло­дые люди, вос­хва­ляя и про­слав­ляя ново­го ста­рей­ши­ну, и жен­щи­ны, вос­пе­вав­шие его доб­лесть и участь его воз­гла­шав­шие счаст­ли­вой. Каж­дый из близ­ких про­сил его отку­шать, гово­ря, что этим уго­ще­ни­ем его чест­ву­ет государ­ство. Закон­чив обход, он отправ­лял­ся к общей тра­пе­зе; заведен­ный порядок ничем не нару­шал­ся, не счи­тая того, что ста­рей­ши­на полу­чал вто­рую долю, но не съе­дал ее, а откла­ды­вал. У две­рей сто­я­ли его род­ст­вен­ни­цы, после обеда он под­зы­вал ту из них, кото­рую ува­жал более дру­гих, и, вру­чая ей эту долю, гово­рил, что отда­ет награ­ду, кото­рой удо­сто­ил­ся сам, после чего осталь­ные жен­щи­ны, про­слав­ляя эту избран­ни­цу, про­во­жа­ли ее домой.

27. Не менее заме­ча­тель­ны были и зако­ны, касав­ши­е­ся погре­бе­ния. Во-пер­вых, покон­чив со вся­че­ским суе­ве­ри­ем, Ликург не пре­пят­ст­во­вал хоро­нить мерт­вых в самом горо­де47 и ста­вить над­гро­бия близ хра­мов, чтобы моло­дые люди, при­вы­кая к их виду, не боя­лись смер­ти и не счи­та­ли себя осквер­нен­ны­ми, кос­нув­шись мерт­во­го тела или пере­сту­пив через моги­лу. Затем он запре­тил погре­бать что бы то ни было вме­сте с покой­ни­ком: тело сле­до­ва­ло пре­да­вать зем­ле обер­ну­тым в пур­пур­ный плащ и уви­тым зеле­нью оли­вы. Над­пи­сы­вать на могиль­ном камне имя умер­ше­го воз­бра­ня­лось; исклю­че­ние Ликург сде­лал лишь для пав­ших на войне и для жриц. Срок тра­у­ра он уста­но­вил корот­кий — один­на­дцать дней; на две­на­дца­тый до́лжно было при­не­сти жерт­ву Демет­ре48 и поло­жить пре­дел скор­би. Ликург не тер­пел без­раз­ли­чия и внут­рен­ней рас­слаб­лен­но­сти, необ­хо­ди­мые чело­ве­че­ские дей­ст­вия он так или ина­че соче­тал с утвер­жде­ни­ем нрав­ст­вен­но­го совер­шен­ства и пори­ца­ни­ем поро­ка; он напол­нил город мно­же­ст­вом поучи­тель­ных при­ме­ров, сре­ди кото­рых спар­тан­цы вырас­та­ли, с кото­ры­ми неиз­беж­но стал­ки­ва­лись на каж­дом шагу и кото­рые, слу­жа образ­цом для под­ра­жа­ния, вели их по пути добра.

По этой же при­чине он не раз­ре­шил выез­жать за пре­де­лы стра­ны и путе­ше­ст­во­вать, опа­са­ясь, как бы не завез­ли в Лакеде­мон чужие нра­вы, не ста­ли под­ра­жать чужой, неупо­рядо­чен­ной жиз­ни и ино­му обра­зу прав­ле­ния. Мало того, он изго­нял тех, что сте­ка­лись в Спар­ту без какой-либо нуж­ды или опре­де­лен­ной цели — не пото­му, как утвер­жда­ет Фукидид49, что боял­ся, как бы они не пере­ня­ли учреж­ден­ный им строй и не выучи­лись доб­ле­сти, но, ско­рее, стра­шась, как бы эти люди сами не пре­вра­ти­лись в учи­те­лей поро­ка. Ведь вме­сте с чуже­стран­ца­ми неиз­мен­но появ­ля­ют­ся и чужие речи, а новые речи при­во­дят новые суж­де­ния, из кото­рых неиз­беж­но рож­да­ют­ся мно­гие чув­ства и жела­ния, столь же про­тив­ные суще­ст­ву­ю­ще­му государ­ст­вен­но­му строю, сколь невер­ные зву­ки — сла­жен­ной песне. Поэто­му Ликург счи­тал необ­хо­ди­мым зор­че беречь город от дур­ных нра­вов, чем от зара­зы, кото­рую могут зане­сти извне.

28. Во всем этом нет и следа неспра­вед­ли­во­сти, в кото­рой иные винят зако­ны Ликур­га, пола­гая, буд­то они вполне доста­точ­но настав­ля­ют в муже­стве, но слиш­ком мало — в спра­вед­ли­во­сти. И лишь так назы­вае­мая крип­тия, если толь­ко и она, как утвер­жда­ет Ари­сто­тель, — Ликур­го­во ново­введе­ние, мог­ла вну­шить неко­то­рым, в том чис­ле и Пла­то­ну50, подоб­ное суж­де­ние о спар­тан­ском государ­стве и его зако­но­да­те­ле. Вот как про­ис­хо­ди­ли крип­тии. Вре­мя от вре­ме­ни вла­сти отправ­ля­ли бро­дить по окрест­но­стям моло­дых людей, счи­тав­ших­ся наи­бо­лее сооб­ра­зи­тель­ны­ми, снаб­див их толь­ко корот­ки­ми меча­ми и самым необ­хо­ди­мым запа­сом про­до­воль­ст­вия. Днем они отды­ха­ли, пря­чась по укром­ным угол­кам, а ночью, поки­нув свои убе­жи­ща, умерщ­вля­ли всех ило­тов, каких захва­ты­ва­ли на доро­гах. Неред­ко они обхо­ди­ли и поля, уби­вая самых креп­ких и силь­ных ило­тов. Фукидид51 в «Пело­пон­нес­ской войне» рас­ска­зы­ва­ет, что спар­тан­цы выбра­ли отли­чив­ших­ся осо­бою храб­ро­стью ило­тов, и те, с вен­ка­ми на голо­ве, слов­но гото­вясь полу­чить сво­бо­ду, посе­ща­ли храм за хра­мом, но немно­го спу­стя все исчез­ли, — а было их более двух тысяч, — и ни тогда, ни впо­след­ст­вии никто не мог ска­зать, как они погиб­ли. Ари­сто­тель осо­бо оста­нав­ли­ва­ет­ся на том, что эфо­ры, при­ни­мая власть, пер­вым делом объ­яв­ля­ли вой­ну илотам, дабы уза­ко­нить убий­ство послед­них. И вооб­ще спар­тан­цы обра­ща­лись с ними гру­бо и жесто­ко. Они застав­ля­ли ило­тов пить несме­шан­ное вино, а потом при­во­ди­ли их на общие тра­пезы, чтобы пока­зать моло­де­жи, что такое опья­не­ние. Им при­ка­зы­ва­ли петь дрян­ные пес­ни и тан­це­вать сме­хотвор­ные тан­цы, запре­щая раз­вле­че­ния, подо­баю­щие сво­бод­но­му чело­ве­ку. Даже гораздо поз­же, во вре­мя похо­да фиван­цев в Лако­нию, когда захва­чен­ным в плен илотам веле­ли спеть что-нибудь из Тер­панд­ра, Алк­ма­на или лакон­ца Спен­дон­та, они отка­за­лись, пото­му что гос­по­дам-де это не по душе. Итак, тот, кто гово­рит52, что в Лакеде­моне сво­бод­ный до кон­ца сво­бо­ден, а раб до кон­ца пора­бо­щен, совер­шен­но вер­но опре­де­лил сло­жив­ше­е­ся поло­же­ние вещей. Но, по-мое­му, все эти стро­го­сти появи­лись у спар­тан­цев лишь впо­след­ст­вии, а имен­но, после боль­шо­го зем­ле­тря­се­ния53, когда, как рас­ска­зы­ва­ют, илоты, высту­пив вме­сте с мес­сен­ца­ми, страш­но бес­чин­ст­во­ва­ли по всей Лако­нии и едва не погу­би­ли город. Я, по край­ней мере, не могу при­пи­сать столь гнус­ное дело, как крип­тии, Ликур­гу, соста­вив­ши себе поня­тие о нра­ве это­го чело­ве­ка по той крото­сти и спра­вед­ли­во­сти, кото­рые в осталь­ном отме­ча­ют всю его жизнь и под­твер­жде­ны свиде­тель­ст­вом боже­ства.

29. Когда глав­ней­шие из зако­нов уко­ре­ни­лись в обы­ча­ях спар­тан­цев и государ­ст­вен­ный строй доста­точ­но окреп, чтобы впредь сохра­нять­ся соб­ст­вен­ны­ми сила­ми, то, подоб­но богу у Пла­то­на54, воз­ве­се­лив­ше­му­ся при виде воз­ник­ше­го миро­зда­ния, впер­вые при­шед­ше­го в дви­же­ние, Ликург был обра­до­ван и вос­хи­щен кра­сотою и вели­чи­ем сво­его зако­но­да­тель­ства, пущен­но­го в ход и уже гряду­ще­го сво­им путем, и поже­лал обес­пе­чить ему бес­смер­тие, незыб­ле­мость в буду­щем — посколь­ку это доступ­но чело­ве­че­ско­му разу­ме­нию. Итак, собрав все­на­род­ное Собра­ние, он заявил, что теперь все­му сооб­ще­на над­ле­жа­щая мера, что сде­лан­но­го доста­точ­но для бла­го­ден­ст­вия и сла­вы государ­ства, но оста­ет­ся еще один вопрос, самый важ­ный и основ­ной, суть кото­ро­го он откро­ет сограж­да­нам лишь после того, как спро­сит сове­та у бога. Пусть-де они неукос­ни­тель­но при­дер­жи­ва­ют­ся издан­ных зако­нов и ниче­го в них не изме­ня­ют, пока он не вер­нет­ся из Дельф, он же, когда воз­вра­тит­ся, выпол­нит то, что пове­лит бог. Все выра­зи­ли согла­сие и про­си­ли его поско­рее отправ­лять­ся, и, при­няв у царей и ста­рей­шин, а затем и у про­чих граж­дан при­ся­гу в том, что, покуда не вер­нет­ся Ликург, они оста­нут­ся вер­ны суще­ст­ву­ю­ще­му строю, он уехал в Дель­фы. При­быв к ора­ку­лу и при­не­ся богу жерт­ву, Ликург вопро­сил, хоро­ши ли его зако­ны и доста­точ­ны ли для того, чтобы при­ве­сти город к бла­го­ден­ст­вию и нрав­ст­вен­но­му совер­шен­ству. Бог отве­чал, что и зако­ны хоро­ши, и город пре­будет на вер­шине сла­вы, если не изме­нит Ликур­го­ву устрой­ству. Запи­сав про­ри­ца­ние, Ликург ото­слал его в Спар­ту, а сам, сно­ва при­не­ся жерт­ву богу и про­стив­шись с дру­зья­ми и с сыном, решил не осво­бож­дать сограж­дан от их клят­вы и для это­го доб­ро­воль­но уме­реть: он достиг воз­рас­та, когда мож­но еще про­дол­жать жизнь, но мож­но и поки­нуть ее, тем более что все его замыс­лы при­шли, по-види­мо­му, к счаст­ли­во­му завер­ше­нию. Он умо­рил себя голо­дом, твер­до веря, что даже смерть государ­ст­вен­но­го мужа не долж­на быть бес­по­лез­на для государ­ства, что самой кон­чине его над­ле­жит быть не без­воль­ным под­чи­не­ни­ем, но нрав­ст­вен­ным дея­ни­ем. Для него, рас­судил он, после пре­крас­ней­ших подви­гов, кото­рые он свер­шил, эта смерть будет поис­ти­не вен­цом уда­чи и сча­стья, а для сограж­дан, покляв­ших­ся хра­нить вер­ность его уста­нов­ле­ни­ям, пока он не вер­нет­ся, — стра­жем тех благ, кото­рые он доста­вил им при жиз­ни. И Ликург не ошиб­ся в сво­их рас­че­тах. Спар­та пре­вос­хо­ди­ла все гре­че­ские горо­да бла­го­за­ко­ни­ем и сла­вою на про­тя­же­нии пяти­сот лет, пока блю­ла зако­ны Ликур­га, в кото­рых ни один из четыр­на­дца­ти пра­вив­ших после него царей, вплоть до Агида, сына Архида­ма, ниче­го не изме­нил. Созда­ние долж­но­сти эфо­ров послу­жи­ло не ослаб­ле­нию, но упро­че­нию государ­ства: оно лишь на пер­вый взгляд было уступ­кой наро­ду, на самом же деле — уси­ли­ло ари­сто­кра­тию.

30. В цар­ст­во­ва­ние Агида моне­та впер­вые про­ник­ла в Спар­ту, а вме­сте с нею вер­ну­лись коры­сто­лю­бие и стя­жа­тель­ство, и все по вине Лисанд­ра55. Лич­но он был недо­сту­пен вла­сти денег, но испол­нил оте­че­ство стра­стью к богат­ству и зара­зил рос­ко­шью, при­ве­зя — в обход зако­нов Ликур­га — с вой­ны золо­то и сереб­ро. Преж­де, одна­ко, когда эти зако­ны оста­ва­лись в силе, Спар­та вела жизнь не обыч­но­го горо­да, но ско­рее мно­го­опыт­но­го и муд­ро­го мужа, или, гово­ря еще точ­нее, подоб­но тому как Геракл в пес­нях поэтов обхо­дит все­лен­ную с одною лишь дуби­ной и шку­рою на пле­чах, карая неспра­вед­ли­вых и кро­во­жад­ных тиран­нов, так же точ­но Лакеде­мон с помо­щью пал­ки-ски­та­лы56 и про­сто­го пла­ща гла­вен­ст­во­вал в Гре­ции, доб­ро­воль­но и охот­но ему под­чи­няв­шей­ся, низ­вер­гал без­за­кон­ную и тиран­ни­че­скую власть, решал спо­ры вою­ю­щих, успо­ка­и­вал мятеж­ни­ков, часто даже щитом не шевель­нув, но отпра­вив одно­го-един­ст­вен­но­го посла, рас­по­ря­же­ни­ям кото­ро­го все немед­лен­но пови­но­ва­лись, слов­но пче­лы, при появ­ле­нии мат­ки друж­но соби­раю­щи­е­ся и зани­маю­щие каж­дая свое место. Тако­вы были про­цве­таю­щие в горо­де бла­го­за­ко­ние и спра­вед­ли­вость.

Тем более изум­ля­ют меня неко­то­рые писа­те­ли, утвер­ждаю­щие, буд­то спар­тан­цы отлич­но испол­ня­ли при­ка­за­ния, но сами при­ка­зы­вать не уме­ли, и с одоб­ре­ни­ем ссы­лаю­щи­е­ся на царя Фео­пом­па, кото­рый в ответ на чьи-то сло­ва, что-де Спар­ту хра­нит твер­дая власть царей, ска­зал: «Нет, вер­нее, послу­ша­ние граж­дан». Люди недол­го слу­ша­ют­ся тех, кто не может началь­ст­во­вать, и пови­но­ве­ние — это искус­ство, кото­ро­му учит вла­сте­лин. Кто хоро­шо ведет, за тем и идут хоро­шо, и как мастер­ство укро­ти­те­ля коней состо­ит в том, чтобы сде­лать лошадь крот­кой и смир­ной, так зада­ча царя — вну­шать покор­ность, лакеде­мо­няне же вну­ша­ли осталь­ным не толь­ко покор­ность, но и жела­ние пови­но­вать­ся. Ну да, ведь у них про­си­ли не кораб­лей, не денег, не гопли­тов, а един­ст­вен­но лишь спар­тан­ско­го пол­ко­во­д­ца и, полу­чив, встре­ча­ли его с почте­ни­ем и бояз­нью, как сици­лий­цы Гилип­па, жите­ли Хал­киды — Бра­сида, а все гре­че­ское насе­ле­ние Азии — Лисанд­ра, Кал­ли­кра­ти­да и Аге­си­лая. Этих пол­ко­вод­цев назы­ва­ли упра­ви­те­ля­ми и настав­ни­ка­ми наро­дов и вла­стей всей зем­ли, и на государ­ство спар­тан­цев взи­ра­ли как на дядь­ку, учи­те­ля достой­ной жиз­ни и муд­ро­го управ­ле­ния. На это, по-види­мо­му, шут­ли­во наме­ка­ет Стра­то­ник, пред­ла­гая закон, по кото­ро­му афи­ня­нам вме­ня­ет­ся в обя­зан­ность справ­лять таин­ства и устра­и­вать шест­вия, элей­цам — быть судья­ми на играх, посколь­ку в этих заня­ти­ях они не зна­ют себе рав­ных, а еже­ли те или дру­гие в чем про­ви­нят­ся — сечь лакеде­мо­нян57. Но это, разу­ме­ет­ся, озор­ная насмеш­ка, не более. А вот Эсхин, после­до­ва­тель Сокра­та, видя, как хва­ста­ют­ся и чва­нят­ся фиван­цы сво­ей победою при Левк­трах, заме­тил, что они ничем не отли­ча­ют­ся от маль­чи­шек, кото­рые лику­ют, вздув­ши сво­его дядь­ку.

31. Впро­чем, не это было глав­ною целью Ликур­га — он вовсе не стре­мил­ся поста­вить свой город во гла­ве огром­но­го мно­же­ства дру­гих, но, пола­гая, что бла­го­ден­ст­вие как отдель­но­го чело­ве­ка, так и цело­го государ­ства явля­ет­ся след­ст­ви­ем нрав­ст­вен­ной высоты и внут­рен­не­го согла­сия, все направ­лял к тому, чтобы спар­тан­цы как мож­но доль­ше оста­ва­лись сво­бод­ны­ми, ни от кого не зави­ся­щи­ми и бла­го­ра­зум­ны­ми. На тех же осно­ва­ни­ях стро­и­ли свое государ­ство Пла­тон, Дио­ген, Зенон и вооб­ще все, кто об этом гово­рил и чьи труды стя­жа­ли похва­лу. Но после них-то оста­лись одни лишь писа­ния да речи, а Ликург не в писа­ни­ях и не в речах, а на деле создал государ­ство, рав­но­го кото­ро­му не было и нет, явив­ши очам тех, кто не верит в суще­ст­во­ва­ние истин­но­го муд­ре­ца, целый город, пре­дан­ный фило­со­фии. Вполне понят­но, что он пре­вос­хо­дит сла­вою всех гре­ков, кото­рые когда-либо высту­па­ли на государ­ст­вен­ном попри­ще. Вот поче­му Ари­сто­тель и утвер­жда­ет, что Ликург не полу­чил в Лакеде­моне все­го, что при­чи­та­ет­ся ему по пра­ву, хотя поче­сти, ока­зы­вае­мые спар­тан­ца­ми сво­е­му зако­но­да­те­лю, чрез­вы­чай­но вели­ки: ему воз­двиг­нут храм и еже­год­но при­но­сят­ся жерт­вы, как богу. Рас­ска­зы­ва­ют, что, когда остан­ки Ликур­га были пере­не­се­ны на роди­ну, в гроб­ни­цу уда­ри­ла мол­ния. Впо­след­ст­вии это не выпа­да­ло на долю нико­му из зна­ме­ни­тых людей, кро­ме Эври­пида, умер­ше­го и погре­бен­но­го в Македо­нии близ Аре­ту­сы. С ним одним слу­чи­лось после смер­ти то же, что неко­гда — с самым чистым и самым любез­ным богам чело­ве­ком, и в гла­зах страст­ных поклон­ни­ков Эври­пида — это вели­кое зна­ме­ние, слу­жа­щее оправ­да­ни­ем их пыл­кой при­вер­жен­но­сти.

Скон­чал­ся Ликург, по сло­вам неко­то­рых писа­те­лей, в Кир­ре, Апол­ло­фе­мид сооб­ща­ет, что неза­дол­го до смер­ти он при­был в Элиду, Тимей и Ари­сток­сен — что послед­ние дни его жиз­ни про­шли на Кри­те; Ари­сток­сен пишет, что кри­тяне даже пока­зы­ва­ют его моги­лу близ Пер­га­ма58 у боль­шой доро­ги.

Он оста­вил, гово­рят, един­ст­вен­но­го сына по име­ни Анти­ор, кото­рый умер без­дет­ным, и род Ликур­га пре­кра­тил­ся. Но дру­зья и близ­кие, чтобы про­дол­жить его труды, учреди­ли обще­ство, кото­рое суще­ст­во­ва­ло дол­гое вре­мя, и дни, в кото­рые они соби­ра­лись, назы­ва­ли «Ликур­гида­ми». Ари­сто­крат, сын Гип­пар­ха, гово­рит, что, когда Ликург умер на Кри­те, те, кто при­ни­мал его у себя, сожгли тело и прах раз­ве­я­ли над морем; тако­ва была его прось­ба, ибо он опа­сал­ся, как бы, если остан­ки его пере­ве­зут в Лакеде­мон, там не ска­за­ли, что, мол, Ликург вер­нул­ся и клят­ва утра­ти­ла свою силу, и под этим пред­ло­гом не внес­ли бы изме­не­ния в создан­ный им строй.

Вот все, что я хотел рас­ска­зать о Ликур­ге.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1в какую пору он жил. — Един­ст­вен­ная твер­дая дата из пере­чис­лен­ных — это 776 г., с кото­ро­го у гре­ков велись спис­ки победи­те­лей Олим­пий­ских игр; поэто­му ино­гда счи­та­лось, что в этом году и были утвер­жде­ны (элид­ским Ифи­том и спар­тан­ским Ликур­гом) устав игр и свя­щен­ное пере­ми­рие на вре­мя игр. Осталь­ные — и счет по поко­ле­ни­ям спар­тан­ских царей, и син­хро­ния с Гоме­ром — были рас­плыв­ча­ты уже для гре­ков. По-види­мо­му, леген­да о Ликур­ге окон­ча­тель­но сло­жи­лась толь­ко в IV в.; цар­ские спис­ки уже были состав­ле­ны, поэто­му для него при­шлось искать места вне их, не царем, а цар­ским опе­ку­ном.
  • 2пред­по­ло­же­ния Ксе­но­фон­та… — «Государ­ст­вен­ное устрой­ство лакеде­мо­нян», 10, 8.
  • 3В тек­сте про­пуск.
  • 4Хари­лай — имя это при­бли­зи­тель­но зна­чит «Радость наро­да».
  • 5неко­то­рые из гре­че­ских писа­те­лей… — Напр., Геро­дот, II, 164; Стра­бон (по Эфо­ру), X, 4, 19; Дио­дор (по Гека­тею), I, 48.
  • 6Гим­но­со­фи­сты (букв. «нагие муд­ре­цы») — так назы­ва­ли гре­ки индий­ских брах­ма­нов — аске­тов, самья­ши. Ср. Ал., 64.
  • 7дур­ное сме­ше­ние соков… — Основ­ное поня­тие гре­че­ской меди­ци­ны: чело­ве­че­ское тело содер­жит 4 сока (кровь, слизь, чер­ная и жел­тая желчь), и от пра­виль­ной их про­пор­ции зави­сит здо­ро­вье. Срав­не­ние зако­но­да­те­ля с вра­чом неред­ко уже у Пла­то­на.
  • 8зна­ме­ни­тое изре­че­ние… — При­во­дит­ся у Геро­до­та, VII, 65.
  • 9в хра­ме Афи­ны Мед­но­дом­ной… — На спар­тан­ском акро­по­ле, где в ее хра­ме сте­ны были покры­ты брон­зо­вы­ми изо­бра­же­ни­я­ми.
  • 10по сло­ву Пла­то­на… — «Зако­ны», III, 691 e (та же меди­цин­ская мета­фо­ра).
  • 11Ари­сто­тель — ссыл­ки на него здесь име­ют в виду несо­хра­нив­ше­е­ся «Государ­ст­вен­ное устрой­ство лакеде­мо­нян».
  • 12рав­но сум­ме сво­их мно­жи­те­лей… — 28 = 1 + 2 + 4 + 7 + 14. Такие чис­ла гре­ки назы­ва­ли «совер­шен­ны­ми».
  • 13Ретра — Текст, при­во­ди­мый Плу­тар­хом, напи­сан язы­ком с при­ме­сью дорий­ских слов и форм, неко­то­рые сло­ва в кон­це иска­же­ны; пере­вод при­бли­зи­те­лен.
  • 14Аппел­ла́дзейн …Апол­ло­на Пифий­ско­го — народ­ное собра­ние в Спар­те назы­ва­лось «апел­ла»; но связь это­го сло­ва с име­нем Апол­ло­на фан­та­стич­на.
  • 15Текст испор­чен.
  • 16проске­ний теат­ра… — С IV в. во мно­гих горо­дах народ­ные собра­ния созы­ва­лись в теат­ре, Ср. Тес., при­меч. 29.
  • 17Пла­тон — «Зако­ны», III, 692 a.
  • 18сто трид­цать лет спу­стя… — По эра­то­сфе­нов­ской хро­но­ло­гии, отно­ся­щей Ликур­га к IX в., а эфо­рат к VIII в.
  • 19поз­же. — Гл. 28—29.
  • 20рос­кошь … исчез­ла … — По архео­ло­ги­че­ским дан­ным, этот пере­ход от обыч­ной гре­че­ской «рос­ко­ши» к казар­мен­ной «про­сто­те» дей­ст­ви­тель­но имел место в Спар­те, но поз­же, в нача­ле VI в., когда II Мес­сен­ская вой­на потре­бо­ва­ла посто­ян­но­го воен­но­го поло­же­ния для под­дер­жа­ния вла­сти над илота­ми.
  • 21Котон — гли­ня­ный сосуд с одной руч­кой и с узким гор­лыш­ком, очень выпук­лый вни­зу.
  • 22по сло­вам Кри­тия… — этот отры­вок из «Государ­ст­вен­но­го устрой­ства лакеде­мо­нян» Кри­тия сохра­нен Афи­не­ем, 483 b.
  • 23кри­тяне зовут анд­ри­я­ми… — Т. е. «муж­ски­ми»; осталь­ные эти­мо­ло­гии сомни­тель­ны или фан­та­стич­ны.
  • 24про­свер­лен­но­му камеш­ку… — В афин­ском суде голо­со­ва­ли камеш­ка­ми, кото­рые кла­ли в сосуд: белый или целый — в знак оправ­да­ния, чер­ный или про­свер­лен­ный в знак обви­не­ния.
  • 25один из пон­тий­ских царей… — По дру­гой вер­сии (псев­до-Плу­тарх, «Лакон­ские изре­че­ния», 236 f), Дио­ни­сий Сира­куз­ский.
  • 26Ретра­ми — это сло­во зна­чит «дого­вор», а так­же «изре­че­ние ора­ку­ла».
  • 27Ари­сто­тель — «Поли­ти­ка», II, 6, 8.
  • 28сло­ва­ми Пла­то­на… — «Государ­ство», V, 458 d (о сбли­же­нии луч­ших муж­чин с луч­ши­ми жен­щи­на­ми в иде­аль­ном государ­стве).
  • 29Гим­но­пе­дии — лет­ний спар­тан­ский празд­ник в честь Апол­ло­на с состя­за­ни­я­ми, шест­ви­я­ми и хора­ми — см. гл. 21.
  • 30Таи­гет — гор­ный кряж к запа­ду, а Эврот — река к восто­ку от Спар­ты.
  • 31Пла­тон — «Алки­ви­ад», I, 122 b.
  • 32Хитонгима­тий… — Хитон — под­по­я­сан­ная ниж­няя руба­ха, обыч­но без рука­вов, и гима­тий — плащ, пере­ки­ну­тый через левое пле­чо и остав­ляв­ший сво­бод­ным пра­вое, — две части, из кото­рых состо­я­ла обыч­но вся муж­ская одеж­да.
  • 33по илам и отрядам… — отряды («аге­лы», букв. «ста­да») — те, о кото­рых речь шла выше, илы — может быть, соеди­не­ния несколь­ких отрядов.
  • 34Лико­фон — («вол­чья смерть») — раз­но­вид­ность чер­то­по­ло­ха.
  • 35очи­ща­ют желудок. — Этот совет бере­мен­ным жен­щи­нам давал и Гип­по­крат («Афо­риз­мы», IV, 1).
  • 36Эфе­бы — юно­ши, достиг­шие совер­шен­но­ле­тия (16—18 лет), вне­сен­ные в спис­ки граж­дан, а в Афи­нах и неко­то­рых дру­гих государ­ствах несу­щие погра­нич­ную служ­бу.
  • 37Орфия — «Вос­хо­дя­щая», эпи­тет Арте­ми­ды в Лакеде­моне. Жесто­чай­шая пор­ка юно­шей у ее алта­ря — по-види­мо­му, пере­жи­ток чело­ве­че­ских жерт­во­при­но­ше­ний (так объ­яс­ня­ет уже Пав­са­ний, III, 16, 10).
  • 38при­ве­сти люби­мо­го к совер­шен­ству… (ср. Нума, 4) — иде­а­ли­зи­ро­ван­ная кар­ти­на, пред­став­лен­ная по образ­цу пла­то­нов­ской тео­рии Эро­са; в дру­гом сво­ем сочи­не­нии, «О люб­ви», Плу­тарх гово­рит сдер­жан­нее.
  • 39под­ни­мать вверх руки. — Жест побеж­ден­но­го.
  • 40Неко­то­рые — Пла­тон. Про­та­гор, 342 e.
  • 41Тер­пандр и Пин­дар — отрыв­ки из неиз­вест­ных песен (для Тер­панд­ра, по-види­мо­му, под­лож­ные). Ниже спар­тан­ский поэт — Алк­ман (из Лидии, но работав­ший в Спар­те), VII в.
  • 42о при­го­во­ре, кото­рый их ждет… — Т. е., кото­рый выне­сут в сво­их пес­нях поэты.
  • 43Касто­ров напев… — Напев, под кото­рый шли в бой спар­тан­цы, упо­ми­на­ет­ся и у Ксе­но­фон­та («Государ­ст­вен­ное устрой­ство лакеде­мо­нян», 13, 8) и у Пин­да­ра.
  • 44осуди­ли за празд­ность… — См. Сол., 7.
  • 45Лес­ха — место для бесед (ср. гл. 16), по-види­мо­му — пор­ти­ки и т. п. построй­ки; в ари­сто­кра­ти­че­ской Спар­те они слу­жи­ли тем местом обще­ния, каким в демо­кра­ти­че­ских Афи­нах был рынок («аго­ра», город­ская пло­щадь).
  • 46в чис­ло трех­сот… — В отряд цар­ских тело­хра­ни­те­лей.
  • 47хоро­нить мерт­вых в самом горо­де… — Ср. Тес., при­меч. 66.
  • 48жерт­ву Демет­ре… — Как богине зем­ли и мате­ри под­зем­ной Пер­се­фо­ны. В Афи­нах обыч­ный срок тра­у­ра был 30 дней; ср. Нума, 12; Поп., 23.
  • 49Фукидид — II, 39.
  • 50в том чис­ле и Пла­то­ну… — Пла­тон. Зако­ны, I, 633 b.
  • 51Фукидид — IV, 80 (неточ­но).
  • 52тот, кто гово­рит… — Кри­тий, фр. 37 (ср. выше, гл. 9).
  • 53после боль­шо­го зем­ле­тря­се­ния… — 464 г., см. Ким., 16.
  • 54подоб­но богу у Пла­то­на… — «Тимей», 37 c.
  • 55по вине Лисанд­ра. — См. Лис., 2 и 16—17.
  • 56Пал­ки-ски­та­лы — опи­са­ние это­го древ­ней­ше­го спо­со­ба шиф­ров­ки см. Лис., 19. Спар­та была в Гре­ции един­ст­вен­ным государ­ст­вом, забо­тив­шим­ся о сохра­не­нии воен­ных тайн.
  • 57сечь лакеде­мо­нян. — Т. е. спар­тан­цы как вос­пи­та­те­ли и настав­ни­ки всей Гре­ции ответ­ст­вен­ны за ошиб­ки сво­их уче­ни­ков.
  • 58Пер­гам — разу­ме­ет­ся не цита­дель Трои и не город в Малой Азии, а одно­имен­ный город на севе­ро-запад­ной око­неч­но­сти Кри­та.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1364003629 1364003721 1364003724 1439000400 1439000500 1439000600