Сравнительные жизнеописания

Пелопид

1. Катон Стар­ший, услы­шав одна­жды, как хва­лят чело­ве­ка, отли­чав­ше­го­ся без­рас­суд­ной сме­ло­стью и отва­гой на войне, заме­тил, что совсем не одно и то же — высо­ко ценить доб­лесть и ни во что не ста­вить соб­ст­вен­ную жизнь, и это совер­шен­но вер­но. Был, напри­мер, у Анти­го­на воин, храб­рый и реши­тель­ный, но болез­нен­но­го вида и сла­бо­го тело­сло­же­ния; царь как-то спро­сил его, отче­го он такой блед­ный; тот при­знал­ся, что стра­да­ет каким-то непо­нят­ным неду­гом. Счи­тая сво­им дол­гом ему помочь, царь при­ка­зал вра­чам, если оста­ет­ся еще какая-то надеж­да, испро­бо­вать самые силь­ные сред­ства, но когда этот заме­ча­тель­ный воин был исце­лен, в нем не оста­лось ни преж­не­го пре­зре­ния к опас­но­сти, ни неукро­ти­мой стре­ми­тель­но­сти в боях, так что Анти­гон, удив­лен­ный этой пере­ме­ной, вызвал его к себе. А тот не стал скры­вать при­чи­ны и ска­зал: «Царь, ты сам лишил меня муже­ства, изба­вив от напа­стей, из-за кото­рых я пере­стал было радеть о сво­ей жиз­ни». Мне кажет­ся, то же имел в виду и некий житель Сиба­ри­са¹, ска­зав о спар­тан­цах, что они не совер­ша­ют ниче­го вели­ко­го, охот­но идя в бит­вах навстре­чу смер­ти, кото­рая изба­вит их от бес­чис­лен­ных трудов и столь суро­во­го укла­да жиз­ни. Впро­чем, вполне понят­но, что сиба­ри­там, вко­нец изне­жен­ным и испор­чен­ным рос­ко­шью, каза­лось, буд­то люди, кото­рые из стрем­ле­ния к пре­крас­но­му и из бла­го­род­но­го често­лю­бия не стра­шат­ся смер­ти, нена­видят жизнь; но лакеде­мо­ня­нам одна и та же доб­лесть дава­ла силы и радост­но жить и уми­рать радост­но, как явст­ву­ет из погре­баль­ной пес­ни, гла­ся­щей, что

Нет ниче­го постыд­но­го в том, чтобы бежать от гибе­ли, если толь­ко не ста­ра­ешь­ся спа­сти свою жизнь бес­чест­ны­ми сред­ства­ми, рав­но как нет и ниче­го хоро­ше­го в том, чтобы спо­кой­но встре­тить смерть, если это соче­та­ет­ся с пре­зре­ни­ем к жиз­ни. Вот поче­му Гомер самых неустра­ши­мых и воин­ст­вен­ных мужей все­гда выво­дит в бой хоро­шо и надеж­но воору­жен­ны­ми, а гре­че­ские зако­но­да­те­ли кара­ют того, кто бро­сит свой щит, а не меч или копье, желая этим ука­зать, что каж­до­му (а гла­ве государ­ства или вой­ска — в осо­бен­но­сти) над­ле­жит рань­ше поду­мать о том, как избе­жать гибе­ли само­му, неже­ли о том, как погу­бить вра­га.

2. Если, по мыс­ли Ифи­кра­та, лег­ко­во­ору­жен­ные пехо­тин­цы подоб­ны рукам, кон­ни­ца — ногам, основ­ной строй — туло­ви­щу, а пол­ко­во­дец — голо­ве, то раз­ве не вер­но, что, дей­ст­вуя дерз­ко и без­рас­суд­но, послед­ний выка­зы­ва­ет пре­не­бре­же­ние не толь­ко к само­му себе, но и ко всем, чье спа­се­ние зави­сит от него? И наобо­рот? Вот поче­му Кал­ли­кра­тид, как ни велик он был, а все же дур­но отве­тил про­ри­ца­те­лю: тот про­сил его осте­ре­гать­ся — внут­рен­но­сти жерт­вы явно пред­ска­зы­ва­ли ему гибель, но Кал­ли­кра­тид заявил, что один чело­век не реша­ет судь­бы Спар­ты. Разу­ме­ет­ся, сра­жа­ясь на суше или на море, участ­вуя в похо­де, Кал­ли­кра­тид, дей­ст­ви­тель­но, был «одним чело­ве­ком», но коман­дуя вой­ском, он в себе одном соеди­нял силу всех: тот, с кем вме­сте погиб­ло такое мно­же­ство людей, уже не был «одним». Удач­нее выра­зил­ся Анти­гон, в ту пору уже ста­рик, перед мор­ской бит­вой при Анд­ро­се, когда кто-то ска­зал ему, что у про­тив­ни­ка гораздо боль­ше кораб­лей. «А за сколь­ко кораб­лей ты наме­рен счи­тать меня?» — спро­сил Анти­гон, по спра­вед­ли­во­сти высо­ко ценя соеди­нен­ное с опы­том и муже­ст­вом досто­ин­ство пол­ко­во­д­ца, пер­вая обя­зан­ность кото­ро­го — обе­ре­гать того, кто дол­жен сбе­речь всех осталь­ных. И пра­виль­но воз­ра­зил Тимо­фей Харе­ту, выстав­ляв­ше­му напо­каз перед афи­ня­на­ми шра­мы и про­би­тый копьем щит: «А мне, — заме­тил он, — было очень стыд­но, когда во вре­мя оса­ды Само­са под­ле меня упал дро­тик: я понял, что веду себя лег­ко­мыс­лен­нее, чем подо­ба­ет стра­те­гу и коман­дую­ще­му таким вой­ском». Если пол­ко­во­дец, рискуя собой, может решить исход всей вой­ны, пусть не щадит ни сил, ни самой жиз­ни, забыв о тех, кто утвер­жда­ет, буд­то насто­я­щий пол­ко­во­дец дол­жен уме­реть от ста­ро­сти или, по край­ней мере, под ста­рость. Но если счаст­ли­вый обо­рот собы­тий улуч­шит поло­же­ние лишь незна­чи­тель­но, тогда как несчаст­ли­вый может погу­бить все, никто не станет тре­бо­вать, чтобы дело про­сто­го вои­на с опас­но­стью для себя выпол­нял пол­ко­во­дец.

Вот какие сооб­ра­же­ния при­шло мне на мысль пред­по­слать жиз­не­опи­са­ни­ям Пело­пида и Мар­цел­ла — вели­ких людей, пав­ших по вине соб­ст­вен­ной опро­мет­чи­во­сти. Оба были пре­крас­ны­ми вои­на­ми, каж­дый про­сла­вил свое оте­че­ство на ред­кость искус­ным веде­ни­ем вой­ны, к тому же оба одо­ле­ли неве­ро­ят­но опас­но­го вра­га (Мар­целл нанес пора­же­ние Ган­ни­ба­лу, до тех пор, как гово­рят, непо­беди­мо­му, а Пело­пид в откры­том бою раз­гро­мил лакеде­мо­нян, пер­вен­ст­во­вав­ших на суше и на море) — и оба не поща­ди­ли себя и совер­шен­но без­рас­суд­но пожерт­во­ва­ли жиз­нью как раз в ту пору, когда ост­рее все­го была потреб­ность в таких людях и в их руко­вод­стве. Сле­дуя этим чер­там сход­ства, мы и реши­ли срав­нить их жиз­не­опи­са­ния.

3. Род Пело­пида, сына Гип­пок­ла, был, как и род Эпа­ми­нон­да, зна­ме­нит в Фивах. Вос­пи­тан­ный в пол­ном достат­ке и еще совсем моло­дым полу­чив завид­ное наслед­ство, он ста­рал­ся помо­гать бед­ня­кам, достой­ным его помо­щи, чтобы ока­зать себя истин­ным хозя­и­ном сво­их денег, а не их рабом. В боль­шин­стве слу­ча­ев, как гово­рит Ари­сто­тель, люди, по мелоч­но­сти, либо не дела­ют ника­ко­го употреб­ле­ния из сво­его богат­ства, либо, по рас­то­чи­тель­но­сти, зло­употреб­ля­ют им, и пер­вые — веч­ные рабы забот, а вто­рые — наслаж­де­ний. Все про­чие с бла­го­дар­но­стью поль­зо­ва­лись щед­ро­стью и чело­ве­ко­лю­би­ем Пело­пида, и лишь одно­го из дру­зей — Эпа­ми­нон­да — он не в силах был убедить при­нять в пода­рок хоть малую толи­ку его богат­ства. Напро­тив, он сам разде­лял с Эпа­ми­нон­дом его бед­ность, гор­дясь про­стотою сво­его пла­тья, скром­но­стью сто­ла, неуто­ми­мо­стью в трудах и пря­мо­ду­ши­ем на войне (слов­но Капа­ней у Эври­пида², вла­дев­ший мно­гим, но менее все­го кичив­ший­ся оби­ли­ем благ) и пола­гая постыд­ным для себя, если бы ока­за­лось, что он забо­тит­ся о сво­ем теле боль­ше, неже­ли самый неиму­щий сре­ди фиван­цев. Но Эпа­ми­нонд при­выч­ную, пере­шед­шую к нему от роди­те­лей бед­ность сде­лал для себя еще более лег­кой и необре­ме­ни­тель­ной, зани­ма­ясь фило­со­фи­ей и с само­го нача­ла избрав жизнь в оди­но­че­стве, а Пело­пид, несмот­ря на завид­ный брак, несмот­ря на то, что стал отцом, рас­стро­ил свое состо­я­ние, совсем не заботясь о соб­ст­вен­ных делах и отда­вая все свое вре­мя делам государ­ст­вен­ным. Когда же дру­зья пыта­лись уве­ще­вать его, гово­ря, что день­ги иметь необ­хо­ди­мо и забы­вать об этом не сле­ду­ет, он отве­тил: «Да, необ­хо­ди­мо, кля­нусь Зев­сом, но раз­ве что вон тому Нико­де­му», — и ука­зал на како­го-то сле­по­го и хро­мо­го кале­ку.

4. Оба были пре­вос­ход­но ода­ре­ны от при­ро­ды, но Пело­пид питал бо́льшую склон­ность к телес­ным упраж­не­ни­ям, а Эпа­ми­нонд к нау­кам, и пер­вый про­во­дил досуг в пале­ст­ре и на охо­те, а вто­рой — слу­шая фило­со­фов и раз­мыш­ляя над услы­шан­ным. Одна­ко сре­ди мно­гих при­су­щих им доб­рых и достой­ных вся­че­ских похвал качеств ни одно люди рас­суди­тель­ные не ста­вят выше их вза­им­ной при­яз­ни и друж­бы, кото­рая оста­ва­лась непо­ко­ле­би­мой с нача­ла до само­го кон­ца, прой­дя через все бит­вы, через все труды коман­до­ва­ния и государ­ст­вен­но­го прав­ле­ния. Если огля­нуть­ся на вре­ме­на Ари­сти­да и Феми­сток­ла, Кимо­на и Перик­ла, Никия и Алки­ви­а­да и вспом­нить, каких раздо­ров, зло­бы и зави­сти была испол­не­на их сов­мест­ная дея­тель­ность, а затем сно­ва посмот­реть на любовь и ува­же­ние Пело­пида к Эпа­ми­нон­ду, вся­кий спра­вед­ли­вый чело­век ско­рее их назо­вет това­ри­ща­ми по долж­но­сти, чем тех, кото­рые бес­пре­рыв­но враж­до­ва­ли, забы­вая о непри­я­те­ле и боль­ше думая о том, как бы одо­леть друг дру­га. Истин­ная при­чи­на это­го — нрав­ст­вен­ная доб­лесть обо­их, бла­го­да­ря кото­рой они не иска­ли в служ­бе оте­че­ству ни сла­вы, ни богат­ства, неиз­мен­но порож­даю­щих жесто­кую, неукро­ти­мую зависть, но, с само­го нача­ла оду­шев­ля­е­мые боже­ст­вен­ной любо­вью к родине и жела­ни­ем увидеть ее воз­веден­ной их труда­ми на вер­ши­ну поче­та и могу­ще­ства, и тот и дру­гой в любом успе­хе това­ри­ща, направ­лен­ном к этой цели, виде­ли свой соб­ст­вен­ный успех.

Боль­шин­ство пола­га­ет, что их нераз­рыв­ная друж­ба нача­лась при Ман­ти­нее³, где оба сра­жа­лись в рядах вспо­мо­га­тель­но­го вой­ска, послан­но­го фиван­ца­ми лакеде­мо­ня­нам, тогдаш­ним их дру­зьям и союз­ни­кам. Стоя пле­чом к пле­чу в строю гопли­тов, они бились с арка­дя­на­ми, а когда сосед­нее с фиван­ца­ми кры­ло лакеде­мо­нян дрог­ну­ло и бо́льшая их часть обра­ти­лась в бег­ство, они сомкну­ли щиты и про­дол­жа­ли защи­щать­ся. Пело­пид, полу­чив семь ран в грудь и лицо, рух­нул на гру­ду тру­пов сво­их и вра­же­ских вои­нов, а Эпа­ми­нонд, хоть и счи­тал его ранен­ным смер­тель­но, шаг­нув впе­ред, закрыл непри­я­те­лю путь к телу и доспе­хам това­ри­ща, один сдер­жи­вая целую тол­пу и твер­до решив­шись ско­рее уме­реть, чем оста­вить повер­жен­но­го Пело­пида. Уже и ему само­му при­хо­ди­лось совсем пло­хо (он был ранен копьем в грудь и мечом в руку), когда с дру­го­го кры­ла подо­спел на помощь спар­тан­ский царь Аге­си­по­лид и вопре­ки всем ожи­да­ни­ям спас обо­их.

5. В даль­ней­шем спар­тан­цы соблюда­ли види­мость друж­бы и сою­за с Фива­ми, но на деле с подо­зре­ни­ем следи­ли за наме­ре­ни­я­ми это­го горо­да и его мощью, а в осо­бен­но­сти — за дру­же­ским сооб­ще­ст­вом Исме­ния и Анд­ро­клида, в кото­ром участ­во­вал и Пело­пид и кото­рое счи­та­лось сво­бо­до­лю­би­вым и при­вер­жен­ным демо­кра­тии. И вот Архий, Леон­тид и Филипп, сто­рон­ни­ки оли­гар­хии, люди бога­тые и высо­ко­мер­ные, убеж­да­ют спар­тан­ца Фебида, кото­рый в ту пору про­хо­дил с вой­ском через Бео­тию, неожи­дан­но захва­тить Кад­мею⁴, изгнать из горо­да их про­тив­ни­ков и под­чи­нить его Спар­те, уста­но­вив власть немно­гих. Тот согла­ша­ет­ся и, напав на фиван­цев, без­мя­теж­но справ­ляв­ших Фесмофо­рии⁵, овла­де­ва­ет кре­по­стью; Исме­ний был схва­чен, достав­лен в Лакеде­мон и в ско­ром вре­ме­ни убит; Пело­пид, Фере­ник и Анд­ро­клид, бежав­шие с мно­го­чис­лен­ны­ми еди­но­мыш­лен­ни­ка­ми, были объ­яв­ле­ны изгнан­ни­ка­ми; Эпа­ми­нонд же остал­ся на родине — вра­ги смот­ре­ли на него с пре­зре­ни­ем, уве­рен­ные, что заня­тия фило­со­фи­ей пре­вра­ти­ли его в без­дель­ни­ка, а бед­ность — в ничто­же­ство.

6. Спар­тан­цы отре­ши­ли Фебида от коман­до­ва­ния и при­суди­ли его к штра­фу в сто тысяч драхм, но свой отряд в Кад­мее оста­ви­ли, и все про­чие гре­ки диви­лись неле­по­сти это­го поста­нов­ле­ния: винов­ни­ка нака­зы­ва­ют, а вину виною не при­зна­ют. У фиван­цев же, лишив­ших­ся сво­его искон­но­го государ­ст­вен­но­го устрой­ства и попав­ших в раб­ство к Архию и Леон­ти­ду, не оста­лось ни малей­шей надеж­ды изба­вить­ся от тиран­нии, кото­рая, как они виде­ли, дер­жа­лась силою спар­тан­ско­го вла­ды­че­ства в Гре­ции и не мог­ла быть сверг­ну­та до тех пор, пока не при­дет конец гос­под­ству лакеде­мо­нян на суше и на море. Тем не менее Леон­тид, узнав, что бег­ле­цы, посе­лив­шись в Афи­нах, стя­жа­ли любовь про­сто­го наро­да и ува­же­ние луч­ших граж­дан, при­нял­ся тай­но зло­умыш­лять про­тив них: подо­слан­ные им люди, кото­рые были незна­ко­мы изгнан­ни­кам, ковар­но уби­ли Анд­ро­клида и неудач­но поку­ша­лись на жизнь осталь­ных. От лакеде­мо­нян к афи­ня­нам при­шло посла­ние, сооб­щав­шее, что фиван­ские бег­ле­цы объ­яв­ле­ны общи­ми вра­га­ми союз­ни­ков, и пото­му пред­пи­сы­вав­шее не при­ни­мать их и вооб­ще никак не под­дер­жи­вать, но гнать без поща­ды. Одна­ко афи­няне не при­чи­ни­ли фиван­цам ни малей­шей обиды: к их врож­ден­но­му и уна­сле­до­ван­но­му от пред­ков чело­ве­ко­лю­бию при­со­еди­ни­лось жела­ние отбла­го­да­рить фиван­цев, кото­рые в свое вре­мя⁶ боль­ше всех спо­соб­ст­во­ва­ли воз­вра­ще­нию афин­ских демо­кра­тов домой, при­няв поста­нов­ле­ние, чтобы, если кто из афи­нян станет достав­лять через Бео­тию ору­жие для борь­бы с тиран­на­ми, ни один фива­нец это­го не заме­чал, но вся­кий бы зажму­ри­вал­ся и заты­кал уши.

7. Хотя Пело­пид был в чис­ле самых млад­ших, он при­зы­вал к дей­ст­вию не толь­ко каж­до­го из изгнан­ни­ков в отдель­но­сти, но обра­щал­ся с реча­ми и ко всем вме­сте, гово­ря, что позор­но и нече­сти­во^[1] глядеть рав­но­душ­но на то, как оте­че­ство тер­пит раб­ство и чуже­зем­ных стра­жей, радо­вать­ся лишь соб­ст­вен­но­му спа­се­нию и без­опас­но­сти, под­чи­нять­ся поста­нов­ле­ни­ям, при­ня­тым в Афи­нах, и без кон­ца угож­дать ора­то­рам — любим­цам тол­пы; надо решить­ся на вели­кое дело и, взяв за обра­зец отва­гу и муже­ство Фра­си­бу­ла, подоб­но тому как неко­гда он, вый­дя из Фив, сверг тиран­нов в Афи­нах, ныне, дви­нув­шись из Афин, осво­бо­дить Фивы. Нако­нец дово­ды Пело­пида их убеди­ли, и они тай­но изве­сти­ли о сво­ем плане дру­зей, оста­вав­ших­ся в Фивах. Те одоб­ри­ли его, и Харон, самый знат­ный сре­ди них, согла­сил­ся пре­до­ста­вить в рас­по­ря­же­ние заго­вор­щи­ков свой дом, а Фил­лид добил­ся назна­че­ния на долж­ность пис­ца при поле­мар­хах⁷ Архии и Филип­пе. Что каса­ет­ся Эпа­ми­нон­да, то он уже дав­но вну­шал моло­де­жи уве­рен­ность в себе: в гим­на­си­ях он посто­ян­но сове­то­вал юно­шам вызы­вать на борь­бу спар­тан­цев, а потом, видя, что они гор­дят­ся сво­ей силой и сво­и­ми победа­ми, сты­дил их, твер­дя, что нече­му тут радо­вать­ся, раз они по соб­ст­вен­но­му мало­ду­шию нахо­дят­ся в раб­стве у тех, кого настоль­ко пре­вос­хо­дят силою.

8. Когда день для выступ­ле­ния был назна­чен, изгнан­ни­ки реши­ли, что собе­рут­ся под коман­до­ва­ни­ем Фере­ни­ка в Фри­а­сии⁸ и будут там ждать, а несколь­ко самых моло­дых попы­та­ют­ся про­ник­нуть в город, и если с ними слу­чит­ся что-нибудь нелад­ное, остав­ши­е­ся поза­ботят­ся о том, чтобы ни дети их, ни роди­те­ли не тер­пе­ли нуж­ды. Пер­вым вызвал­ся идти Пело­пид, за ним Мелон, Дамо­клид и Фео­помп — все люди из луч­ших фиван­ских домов, свя­зан­ные вер­ною друж­бой, но посто­ян­ные сопер­ни­ки в сла­ве и муже­стве. Все­го набра­лось две­на­дцать чело­век; попро­щав­шись с това­ри­ща­ми и отпра­вив гон­ца к Харо­ну, они дви­ну­лись в путь, наки­нув на пле­чи корот­кие пла­щи, захва­тив с собой охот­ни­чьих собак и шесты для сетей, чтобы никто из встреч­ных ни в чем их не запо­до­зрил и они каза­лись бы празд­ны­ми гуля­ка­ми, вышед­ши­ми побро­дить и поохо­тить­ся. Когда гонец при­был к Харо­ну и сооб­щил, что послав­шие его уже в доро­ге, тот даже в виду надви­гаю­щей­ся опас­но­сти не отка­зал­ся от преж­не­го обра­за мыс­лей, но, как чело­век бла­го­род­ный, под­твер­дил свое наме­ре­ние при­нять их у себя. Но некий Гип­по­сфе­нид, чело­век тоже не пло­хой, напро­тив, питав­ший любовь к оте­че­ству и рас­по­ло­жен­ный к изгнан­ни­кам, одна­ко чуж­дый той отва­ге, кото­рой тре­бо­ва­ли ост­ро­та сло­жив­ших­ся обсто­я­тельств и пред­сто­я­щие реши­тель­ные дей­ст­вия, как бы замер в сму­ще­нии пред вели­чи­ем гото­вой вспых­нуть борь­бы, толь­ко тогда, нако­нец, сооб­ра­зив, что он и его еди­но­мыш­лен­ни­ки, пове­рив бес­поч­вен­ным чая­ни­ям изгнан­ни­ков, пыта­ют­ся в какой-то мере поко­ле­бать власть лакеде­мо­нян и нис­про­верг­нуть их могу­ще­ство. Он мол­ча отправ­ля­ет­ся домой и посы­ла­ет одно­го из сво­их дру­зей к Мело­ну и Пело­пиду, сове­туя им отло­жить нача­тое дело и, вер­нув­шись в Афи­ны, ждать дру­го­го, более бла­го­при­ят­но­го слу­чая. Имя это­го послан­ца было Хлидон; он бегом бро­сил­ся домой и, выведя коня, попро­сил жену подать ему уздеч­ку. Та не мог­ла ее сра­зу най­ти и, не зная, что делать, ска­за­ла, что одол­жи­ла уздеч­ку кому-то из близ­ких; меж­ду ними нача­лась пере­бран­ка, потом дошло до про­кля­тий, и жена поже­ла­ла дур­но­го пути и ему само­му и тем, кто его послал, так что Хлидон, убив­ший на эту ссо­ру зна­чи­тель­ную часть дня и сочтя слу­чив­ше­е­ся злым пред­зна­ме­но­ва­ни­ем, в яро­сти вовсе отка­зы­ва­ет­ся от поезд­ки и берет­ся за какое-то дру­гое дело. Так вели­чай­шие и пре­крас­ней­шие дея­ния едва-едва не потер­пе­ли кру­ше­ния в самом нача­ле.

9. Пело­пид и его спут­ни­ки, пере­оде­тые в кре­стьян­ское пла­тье, порознь, с раз­ных сто­рон, про­ник­ли в город еще при све­те дня; пого­да вдруг изме­ни­лась, задул ветер, пова­лил снег, и так как боль­шин­ство горо­жан раз­бе­жа­лось по домам, пря­чась от нена­стья, тем лег­че было изгнан­ни­кам остать­ся неза­ме­чен­ны­ми. Осо­бо назна­чен­ные люди, кото­рые долж­ны были следить за тем, как идет дело, встре­ча­ли их и немед­лен­но отво­ди­ли в дом Харо­на. Все­го вме­сте с при­быв­ши­ми набра­лось сорок восемь чело­век.

Что каса­ет­ся тиран­нов, то писец Фил­лид, кото­рый, как уже гово­ри­лось, участ­во­вал в заго­во­ре и во всем содей­ст­во­вал бег­ле­цам, уже дав­но назна­чил на этот день пируш­ку с вином и раз­гуль­ны­ми жен­щи­на­ми и при­гла­сил Архия с това­ри­ща­ми, чтобы пре­дать их в руки вра­гов совсем пья­ны­ми и обес­силев­ши­ми от наслаж­де­ний. Не успе­ли еще те захме­леть, как полу­чи­ли доне­се­ние — не лож­ное, прав­да, но непро­ве­рен­ное и недо­ста­точ­но надеж­ное — о том, что изгнан­ни­ки скры­ва­ют­ся в горо­де. Фил­лид пытал­ся пере­ме­нить пред­мет раз­го­во­ра, но Архий отпра­вил за Харо­ном одно­го из слу­жи­те­лей с при­ка­зом явить­ся немед­лен­но. Насту­пил вечер, и Пело­пид с това­ри­ща­ми, уже обле­чен­ные в пан­ци­ри, с меча­ми в руках, гото­ви­лись к бою. Неожи­дан­но раздал­ся стук, кто-то побе­жал к две­рям и, узнав от слу­жи­те­ля, что Харо­на вызы­ва­ют к себе поле­мар­хи, в смя­те­нии сооб­щил эту новость. И всем сра­зу же при­шла одна мысль — заго­вор рас­крыт, теперь все они погиб­нут, так и не свер­шив ниче­го достой­но­го их доб­ле­сти. Тем не менее было реше­но, что Харон под­чи­нит­ся и как ни в чем не быва­ло пред­станет перед вла­стя­ми^[2]. Это был храб­рый чело­век, сохра­няв­ший при­сут­ст­вие духа в самых гроз­ных обсто­я­тель­ствах, но тут он испу­гал­ся за сво­их гостей и испы­ты­вал мучи­тель­ную тре­во­гу, как бы в слу­чае гибе­ли столь мно­гих и столь име­ни­тых граж­дан на него не пало подо­зре­ние в пре­да­тель­стве. И вот, перед тем как уйти, он отпра­вил­ся на жен­скую поло­ви­ну, взял сына, еще маль­чи­ка, но кра­сотою и силой пре­вос­хо­див­ше­го всех сво­их сверст­ни­ков, и при­вел его к Пело­пиду, про­ся не щадить его и пре­дать смер­ти как вра­га, если обна­ру­жит­ся хоть малей­шее ковар­ство или пре­да­тель­ство со сто­ро­ны отца. Вол­не­ние Харо­на и его бла­го­род­ство вызва­ли сле­зы на гла­зах у мно­гих, и все с него­до­ва­ни­ем отверг­ли его пред­по­ло­же­ние, буд­то кто-то из них настоль­ко низок душой или настоль­ко испу­ган слу­чив­шим­ся, чтобы подо­зре­вать сво­его хозя­и­на или вооб­ще в чем бы то ни было обви­нять его. Они убеж­да­ли Харо­на не вме­ши­вать в их дела сына, не ста­вить его на пути надви­гаю­щих­ся бед­ст­вий, чтобы, бла­го­по­луч­но избег­нув рук тиран­нов, он вырос мсти­те­лем за род­ной город и за сво­их дру­зей. Но тот заявил, что маль­чик оста­нет­ся с ними. «Какая жизнь, — спро­сил он, — какое спа­се­ние могут быть для него пре­крас­нее, неже­ли эта ничем не запят­нан­ная кон­чи­на вме­сте с отцом и мно­го­чис­лен­ны­ми дру­зья­ми?» Помо­лив­шись богам, про­стив­шись со все­ми и несколь­ко их обо­д­рив­ши, он ушел, весь углу­бив­шись в само­го себя и думая лишь о том, как бы ни выра­же­ни­ем лица, ни зву­ком голо­са не выдать истин­ных сво­их наме­ре­ний.

10. Едва он пока­зал­ся в две­рях, к нему подо­шли Архий и Фил­лид, и Архий ска­зал: «Харон, я слы­шал, что какие-то люди про­бра­лись в город и пря­чут­ся здесь, а кое-кто из граж­дан им помо­га­ет». Сна­ча­ла Харон ото­ро­пел, но затем, спро­сив­ши, кто эти люди и кто их пря­чет, и видя, что Архий не может отве­тить ниче­го опре­де­лен­но­го, сооб­ра­зил, что донос­чик сам ниче­го тол­ком не знал. «Смот­ри­те, — заме­тил он, — как бы не ока­за­лось, что вас пере­по­ло­шил пустой слух. Впро­чем, рас­сле­ду­ем: от таких сооб­ще­ний, пожа­луй, нель­зя отма­хи­вать­ся». Фил­лид, при­сут­ст­во­вав­ший при этом раз­го­во­ре, одоб­рил сло­ва Харо­на и, уведя Архия назад, сно­ва налил ему пол­ную чашу несме­шан­но­го вина, про­длив­ши попой­ку надеж­да­ми на ско­рое появ­ле­ние жен­щин.

Вер­нув­шись к себе и най­дя заго­вор­щи­ков в бое­вой готов­но­сти, — не на победу или спа­се­ние рас­счи­ты­ва­ли они, но реши­лись со сла­вой уме­реть, уведя за собой как мож­но боль­ше вра­гов, — Харон открыл прав­ду толь­ко изгнан­ни­кам, осталь­ным же пере­дал вымыш­лен­ный раз­го­вор с Архи­ем о каких-то совсем посто­рон­них вещах.

Не успе­ла мино­вать эта буря, как судь­ба уже обру­ши­ла на них дру­гую. Из Афин от вер­хов­но­го жре­ца Архия к Архию Бео­тий­ско­му, его тез­ке, госте­при­им­цу и дру­гу, при­был чело­век с пись­мом, в кото­ром, как выяс­ни­лось поз­же, содер­жа­лись уже не пустые, без­осно­ва­тель­ные подо­зре­ния, но подроб­ный рас­сказ обо всем про­ис­шед­шем. Гон­ца сра­зу при­ве­ли к пья­но­му Архию, и, протя­нув пись­мо, он ска­зал: «Тот, кто это послал, очень про­сил тебя про­честь немед­лен­но: здесь напи­са­но о делах чрез­вы­чай­ной важ­но­сти». Архий же, улыб­нув­шись, отве­тил: «Важ­ные дела отло­жим до зав­тра». И, при­няв пись­мо, сунул его под подуш­ку, а сам вер­нул­ся к пре­рван­но­му раз­го­во­ру с Фил­лидом. Эти его сло­ва вошли в посло­ви­цу, кото­рая еще и по сию пору в употреб­ле­нии у гре­ков.

11. Решив, что час настал, заго­вор­щи­ки вышли из дома, разде­лив­шись на два отряда: одни, во гла­ве с Пело­пидом и Дамо­клидом, долж­ны были совер­шить напа­де­ние на Леон­ти­да и Гипа­та, жив­ших непо­да­ле­ку друг от дру­га, а на Архия и Филип­па дви­ну­лись Харон и Мелон. Эти послед­ние со сво­и­ми людь­ми наки­ну­ли поверх пан­ци­рей жен­ское пла­тье, на голо­вы наде­ли вен­ки из ело­вых и сос­но­вых вет­вей, бро­сав­шие на лицо густую тень, и пото­му в пер­вое мгно­ве­ние, когда они оста­но­ви­лись в две­рях залы, сре­ди пиру­ю­щих, решив­ших, что это при­шли жен­щи­ны, кото­рых уже дав­но жда­ли, послы­ша­лись руко­плес­ка­ния и кри­ки одоб­ре­ния. Но когда, тща­тель­но оглядев­шись и узнав каж­до­го из воз­ле­жав­ших в лицо, при­шель­цы обна­жи­ли мечи и бро­си­лись, опро­киды­вая сто­лы, на Архия и Филип­па, откры­лось, кто это такие. Лишь немно­гих гостей Фил­лид убедил соблюдать спо­кой­ст­вие, осталь­ные вско­чи­ли со сво­их мест и вме­сте с поле­мар­ха­ми пыта­лись защи­щать­ся, одна­ко умерт­вить пья­ных не соста­ви­ло осо­бо­го труда.

Пело­пиду же и его людям выпа­ла зада­ча гораздо более труд­ная. Они высту­пи­ли про­тив Леон­ти­да — про­тив­ни­ка гроз­но­го и трез­во­го; две­ри дома были запер­ты, хозя­ин уже спал, и на их стук дол­го никто не откли­кал­ся. Нако­нец кто-то из слуг, услы­шав шум, вышел и ото­дви­нул засов; едва толь­ко две­ри пода­лись и приот­кры­лись, они рину­лись все разом впе­ред, сби­ли раба с ног и помча­лись в спаль­ню. Леон­тид, по кри­кам и топоту ног дога­дав­ший­ся, что про­ис­хо­дит, выхва­тил кин­жал, и, если бы он не упу­стил из виду пога­сить све­тиль­ник, мрак при­вел бы напа­дав­ших в пол­ное заме­ша­тель­ство. Но, отчет­ли­во види­мый в ярком све­те, он бро­сил­ся навстре­чу им к две­ри спаль­ни, одним уда­ром уло­жил Кефи­со­до­ра — пер­во­го, кто пере­сту­пил порог, а когда тот упал, схва­тил­ся со вто­рым — Пело­пидом. Тес­нота двер­но­го про­хо­да и труп Кефи­со­до­ра под нога­ми затруд­ня­ли и ослож­ня­ли бой. Нако­нец Пело­пид одер­жал верх и, при­кон­чив Леон­ти­да, поспе­шил вме­сте с това­ри­ща­ми к Гипа­ту. Подоб­ным же обра­зом они силой ворва­лись в дом; на этот раз хозя­ин ско­рее узнал об их при­бы­тии и кинул­ся было к соседям, но вра­ги, не теряя ни мгно­ве­ния, погна­лись за ним, схва­ти­ли и уби­ли.

12. Бла­го­по­луч­но завер­шив нача­тое и соеди­нив­шись с отрядом Мело­на, они посла­ли в Атти­ку за остав­ши­ми­ся там изгнан­ни­ка­ми и ста­ли при­зы­вать граж­дан вер­нуть себе сво­бо­ду; при­со­еди­няв­ших­ся к ним они воору­жа­ли, заби­рая раз­ве­шан­ные в пор­ти­ках доспе­хи, неко­гда сня­тые фиван­ца­ми с уби­тых вра­гов, и взла­мы­вая нахо­див­ши­е­ся побли­зо­сти от дома копей­ные и меч­ные мастер­ские. На помощь к ним подо­спе­ли Эпа­ми­нонд и Гор­гид, окру­жен­ные нема­лым чис­лом моло­дых людей и людей постар­ше из самых креп­ких; все были с ору­жи­ем в руках. Город при­шел в вол­не­ние, под­ня­лась страш­ная сумя­ти­ца, повсюду засве­ти­лись огни, люди забе­га­ли из дома в дом; но народ еще не соби­рал­ся — потря­сен­ные слу­чив­шим­ся, ниче­го тол­ком не зная, фиван­цы жда­ли рас­све­та. И тут спар­тан­ские началь­ни­ки, по обще­му суж­де­нию, совер­ши­ли ошиб­ку: им сле­до­ва­ло сра­зу же сде­лать вылаз­ку и напасть пер­вы­ми — ведь их отряд насчи­ты­вал око­ло полу­то­ра тысяч вои­нов, да еще из горо­да к ним сбе­га­лось мно­го людей, — но крик, и пла­мя, и огром­ные тол­пы, сте­каю­щи­е­ся ото­всюду, испу­га­ли их, и они оста­лись на месте, в Кад­мее. С наступ­ле­ни­ем дня из Атти­ки при­бы­ли воору­жен­ные изгнан­ни­ки, и откры­лось Народ­ное собра­ние. Эпа­ми­нонд и Гор­гид вве­ли Пело­пида с това­ри­ща­ми, сопро­вож­дае­мых жре­ца­ми, кото­рые нес­ли свя­щен­ные вен­ки и, про­сти­рая к сограж­да­нам руки, при­зы­ва­ли их посто­ять за оте­че­ство и за сво­их богов. Собра­ние же, руко­пле­ща, под­ня­лось и встре­ти­ло этих мужей радост­ны­ми кри­ка­ми, видя в них сво­их бла­го­де­те­лей и спа­си­те­лей.

13. Вслед за тем Пело­пид, избран­ный беотар­хом⁹ вме­сте с Мело­ном и Харо­ном, при­ка­зы­ва­ет немед­лен­но окру­жить кре­пость коль­цом укреп­ле­ний и начать при­ступ со всех сто­рон одно­вре­мен­но, спе­ша изгнать лакеде­мо­нян и очи­стить Кад­мею до того, как подой­дет вой­ско из Спар­ты. И он торо­пил­ся не напрас­но: спар­тан­цы, бес­пре­пят­ст­вен­но поки­нув Бео­тию¹⁰ соглас­но заклю­чен­но­му дого­во­ру, уже в Мега­рах встре­ти­лись с Клеом­бротом, кото­рый во гла­ве боль­шо­го вой­ска дви­гал­ся к Фивам. Из трех намест­ни­ков, пра­вив­ших Фива­ми, дво­их — Герип­пида и Аркис­са — лакеде­мо­няне при­го­во­ри­ли к смер­ти, а тре­тий, Лиса­но­рид, запла­тил огром­ный штраф и поки­нул Пело­пон­нес.

Этот подвиг и подвиг Фра­си­бу­ла гре­ки назы­ва­ли «бра­тья­ми», имея в виду уди­ви­тель­но сход­ные в обо­их слу­ча­ях храб­рость участ­ни­ков, опас­но­сти, кото­рые им гро­зи­ли, ост­ро­ту борь­бы и, нако­нец, бла­го­склон­ность судь­бы. Труд­но назвать дру­гой при­мер, когда бы горст­ка людей, лишен­ных вся­кой помо­щи и под­держ­ки, бла­го­да­ря лишь при­род­ной отва­ге, одо­ле­ла про­тив­ни­ка, настоль­ко пре­вос­хо­дя­ще­го их чис­лом и силою, ока­зав неоце­ни­мые услу­ги оте­че­ству. Но подвиг Пело­пида дела­ет осо­бен­но слав­ным после­до­вав­шая за ним пере­ме­на обсто­я­тельств. Вой­на, раз­ру­шив­шая вели­чие Спар­ты и покон­чив­шая с гос­под­ст­вом лакеде­мо­нян на суше и на море, нача­лась с той ночи, когда Пело­пид, не захва­тив ни еди­но­го кара­уль­но­го поста, не овла­дев­ши ни сте­ною, ни кре­по­стью, но про­сто явив­шись с один­на­дца­тью това­ри­ща­ми в част­ный дом, рас­торг и раз­бил (если вос­поль­зо­вать­ся образ­ным выра­же­ни­ем для опи­са­ния истин­ных собы­тий) узы лакеде­мон­ско­го вла­ды­че­ства, счи­тав­ши­е­ся нерас­тор­жи­мы­ми и несо­кру­ши­мы­ми.

14. Итак, когда боль­шая спар­тан­ская армия вторг­лась в Бео­тию, устра­шен­ные афи­няне отка­за­лись от сою­за с Фива­ми и, при­влек­ши к суду всех, кто дер­жал сто­ро­ну бео­тий­цев, одних каз­ни­ли, дру­гих отпра­ви­ли в изгна­ние, третьих под­верг­ли денеж­ным штра­фам. Поло­же­ние фиван­цев, остав­ших­ся в пол­ном оди­но­че­стве, каза­лось крайне затруд­ни­тель­ным, и Пело­пид с Гор­гидом, тогдаш­ние беотар­хи, заду­ма­ли сно­ва поссо­рить Афи­ны со Спар­той при помо­щи вот какой хит­ро­сти. Спар­та­нец Сфо­дрий, пре­крас­ный воин, но чело­век лег­ко­мыс­лен­ный, испол­нен­ный несбы­точ­ных надежд и нера­зум­но­го често­лю­бия, был остав­лен с отрядом воз­ле Фес­пий, чтобы встре­чать и брать под защи­ту тех, кто поже­ла­ет бежать от фиван­цев. Пело­пид част­ным обра­зом подо­слал к нему одно­го куп­ца, сво­его дру­га, с день­га­ми и уст­ным пред­ло­же­ни­ем, — оно соблаз­ни­ло Сфо­д­рия боль­ше, чем день­ги, — попы­тать уда­чи в деле более зна­чи­тель­ном, неже­ли то, что ему пору­че­но, и, неожи­дан­но напав на бес­печ­ных афи­нян, отбить у них Пирей. Ведь ничто не доста­вит спар­тан­цам такой радо­сти, как захват Афин, а фиван­цы оби­же­ны на афи­нян, счи­та­ют их пре­да­те­ля­ми и помо­гать им не ста­нут. Сфо­дрий в кон­це кон­цов согла­сил­ся и одна­жды ночью вторг­ся со сво­и­ми вои­на­ми в пре­де­лы Атти­ки. Он дошел до Элев­си­на, но здесь вои­ны испу­га­лись, и, видя свой замы­сел рас­кры­тым, он повер­нул назад, став­ши винов­ни­ком нешу­точ­ной и нелег­кой для Спар­ты вой­ны.

15. После это­го афи­няне с вели­чай­шей охотой сно­ва заклю­чи­ли союз с фиван­ца­ми и, домо­га­ясь гос­под­ства на море, разъ­ез­жа­ли повсюду, при­вле­кая на свою сто­ро­ну склон­ных к отпа­де­нию гре­ков. А меж­ду тем в Бео­тии фиван­цы при вся­ком удоб­ном слу­чае всту­па­ли в столк­но­ве­ния с лакеде­мо­ня­на­ми и завя­зы­ва­ли бои, сами по себе незна­чи­тель­ные, но ока­зав­ши­е­ся отлич­ным упраж­не­ни­ем и под­готов­кой, и бла­го­да­ря это­му вос­пря­ну­ли духом и зака­ли­лись телом, при­об­ре­тя в борь­бе опыт, воин­ский навык и уве­рен­ность в сво­их силах. Вот поче­му, как рас­ска­зы­ва­ют, спар­та­нец Антал­кид заме­тил Аге­си­лаю, когда тот вер­нул­ся из Бео­тии ране­ный: «Да, недур­но запла­ти­ли тебе фиван­цы за то, что, вопре­ки их жела­нию, ты выучил их вое­вать и сра­жать­ся». Но, по сути дела, учи­те­лем был не Аге­си­лай, а те, кто своевре­мен­но, разум­но и уме­ло, точ­но щен­ков, напус­ка­ли фиван­цев на про­тив­ни­ка, а затем бла­го­по­луч­но отво­ди­ли назад, дав насла­дить­ся вку­сом победы и уве­рен­но­сти в себе. Сре­ди этих людей самым зна­ме­ни­тым был Пело­пид. С тех пор как он впер­вые стал коман­дую­щим, каж­дый год, до самой смер­ти, его неукос­ни­тель­но изби­ра­ли на выс­шие долж­но­сти и он был то пред­во­ди­те­лем свя­щен­но­го отряда, то — чаще все­го — беотар­хом.

Спар­тан­цы были раз­би­ты и бежа­ли при Пла­те­ях и Фес­пии, где сре­ди про­чих погиб Фебид, захва­тив­ший Кад­мею; зна­чи­тель­ные силы их Пело­пид обра­тил в бег­ство и при Тана­г­ре — там он убил гар­мо­ста¹¹ Пан­фо­ида. Эти сра­же­ния разу­ме­ет­ся, при­да­ва­ли победи­те­лям муже­ства и отва­ги, одна­ко и побеж­ден­ные не до кон­ца пали духом: ведь насто­я­щих битв, когда вой­ска откры­то выст­ра­и­ва­ют­ся в пра­виль­ные бое­вые линии, еще не было, но фиван­цы дости­га­ли успе­ха в корот­ких и стре­ми­тель­ных вылаз­ках, то отсту­пая, то сами начи­ная бой и пре­сле­дуя непри­я­те­ля.

16. Тем не менее дело под Теги­ра­ми, явив­ше­е­ся в какой-то мере при­готов­ле­ни­ем к Левк­трам, доста­ви­ло Пело­пиду гром­кую извест­ность, посколь­ку това­ри­щи по коман­до­ва­нию не мог­ли оспа­ри­вать у него честь победы, а вра­ги — хоть чем-нибудь оправ­дать свое пора­же­ние. Вот как это было. Замыс­лив овла­деть горо­дом Орхо­ме­ном, кото­рый при­нял сто­ро­ну Спар­ты и в инте­ре­сах соб­ст­вен­ной без­опас­но­сти впу­стил к себе две моры¹² лакеде­мо­нян, Пело­пид выжидал удоб­но­го слу­чая. До него дохо­дит изве­стие, что гар­ни­зон дви­нул­ся похо­дом в Лок­риду, и, наде­ясь взять Орхо­мен голы­ми рука­ми, он высту­пил со свя­щен­ным отрядом и немно­го­чис­лен­ной кон­ни­цей. Но, при­бли­зив­шись к горо­ду, Пело­пид узнал, что гар­ни­зон сме­ни­ли при­быв­шие из Спар­ты части, и повел сво­их людей назад круж­ной доро­гой, пред­го­рья­ми, через Теги­ры — дру­го­го пути не было, так как река Мелан начи­ная от самых исто­ков раз­ли­ва­ет­ся глу­бо­ки­ми болота­ми и озе­ра­ми, делая непро­хо­ди­мой всю доли­ну.

Под­ле само­го болота сто­ит малень­кий храм Апол­ло­на Тегир­ско­го с ора­ку­лом, кото­рый при­шел в упа­док срав­ни­тель­но недав­но, а до Пер­сид­ских войн даже про­цве­тал — при жре­це Эхе­кра­те, обла­дав­шем даром про­ри­ца­ния. Здесь, по пре­да­нию, бог появил­ся на свет. Бли­жай­шая гора назы­ва­ет­ся Делос, и у ее под­но­жия оста­нав­ли­ва­ют­ся раз­лив­ши­е­ся воды Мела­на. Поза­ди хра­ма бьют два клю­ча, изоби­лу­ю­щие уди­ви­тель­но холод­ной и слад­кой водой; один из них мы до сего дня зовем «Паль­мой», а дру­гой «Мас­ли­ной», слов­но боги­ня раз­ре­ши­лась от бре­ме­ни не меж двух дере­вьев, а меж двух ручьев, Рядом и Птой, где, как пере­да­ют, вне­зап­но появил­ся вепрь, испу­гав­ший Лато­ну, и места, свя­зы­ваю­щие рас­ска­зы о Пифоне и Титии с рож­де­ни­ем бога. Одна­ко бо́льшую часть отно­ся­щих­ся к это­му дока­за­тельств я опус­каю. Ведь от пред­ков мы зна­ем, что Апол­лон не при­над­ле­жит к чис­лу тех божеств, что были рож­де­ны смерт­ны­ми, но потом, пре­тер­пев пре­вра­ще­ние, сде­ла­лись бес­смерт­ны, как Геракл и Дио­нис, сбро­сив­шие с себя, бла­го­да­ря сво­ей доб­ле­сти, все, что под­вер­же­но стра­да­нию и смер­ти; нет, он один из веч­ных и нерож­ден­ных богов, если толь­ко сле­ду­ет пола­гать­ся в столь важ­ных вопро­сах на сло­ва самых разум­ных и самых древ­них писа­те­лей.

17. И вот у Тегир фиван­цы, отсту­пав­шие от Орхо­ме­на, встре­ти­лись с лакеде­мо­ня­на­ми, кото­рые дви­га­лись им навстре­чу, воз­вра­ща­ясь из Лок­риды. Как толь­ко они пока­за­лись впе­ре­ди, в гор­ло­вине уще­лья, кто-то под­бе­жал к Пело­пиду и крик­нул: «Мы наткну­лись на про­тив­ни­ка!» «Что ты, — отве­тил тот, — ско­рее про­тив­ник — на нас», — и тут же при­ка­зал всад­ни­кам, кото­рые нахо­ди­лись в хво­сте колон­ны, выдви­нуть­ся и пер­вы­ми напасть на вра­га, а сам, остав­шись с гопли­та­ми (их было три­ста чело­век), велел тес­нее сомкнуть ряды, наде­ясь, что так, где бы он ни уда­рил, ему удаст­ся про­рвать строй непри­я­те­лей, пре­вос­хо­див­ших фиван­цев чис­лом: в спар­тан­ском отряде было две моры, а мора — это пять­сот вои­нов, как утвер­жда­ет Эфор, или семь­сот, по мне­нию Кал­ли­сфе­на, или даже, — по сло­вам дру­гих авто­ров, в том чис­ле и Поли­бия, — девять­сот. Поле­мар­хи Гор­го­ле­он и Фео­помп, не заду­мы­ва­ясь, бро­си­лись на фиван­цев. Натиск с обе­их сто­рон был устрем­лен глав­ным обра­зом туда, где нахо­ди­лись пол­ко­вод­цы, и пото­му, после жесто­кой схват­ки, пер­вы­ми пали спар­тан­ские поле­мар­хи, всту­пив­шие в бой с Пело­пидом, а затем и окру­жав­шие их вои­ны погиб­ли под меча­ми вра­га, и тут лакеде­мо­нян обу­ял такой страх, что они рас­сту­пи­лись, осво­бож­дая фиван­цам доро­гу и слов­но пре­до­став­ляя им сле­до­вать даль­ше сво­им путем. Но Пело­пид, пре­не­брег­ши этой воз­мож­но­стью, ринул­ся со сво­и­ми людь­ми на сгрудив­ших­ся спар­тан­цев и, истреб­ляя всех под­ряд, обра­тил про­тив­ни­ка в бес­по­рядоч­ное бег­ство. Дале­ко пре­сле­до­вать бегу­щих фиван­цы не реши­лись, опа­са­ясь как жите­лей Орхо­ме­на, нахо­див­ше­го­ся побли­зо­сти, так и сто­яв­ше­го там све­же­го спар­тан­ско­го гар­ни­зо­на; тем не менее они одер­жа­ли реши­тель­ную победу, про­бив­шись сквозь вра­же­ский отряд и раз­гро­мив его наго­ло­ву. Итак, воз­двиг­нув тро­фей и сняв­ши доспе­хи с уби­тых, они с гор­до­стью вер­ну­лись домой.

До тех пор ни в одной из мно­го­чис­лен­ных войн с гре­ка­ми и вар­ва­ра­ми спар­тан­цы ни разу не тер­пе­ли пора­же­ний, обла­дая чис­лен­ным пре­иму­ще­ст­вом или даже рав­ны­ми с непри­я­те­лем сила­ми. Отсюда их уве­рен­ность в соб­ст­вен­ной неодо­ли­мо­сти; когда дело дохо­ди­ло до бит­вы, их сла­ва сама по себе уже наго­ня­ла ужас, ибо никто не осме­ли­вал­ся счи­тать себя рав­ным спар­тан­цам при рав­ном коли­че­стве вои­нов. Тегир­ское сра­же­ние впер­вые дока­за­ло осталь­ным гре­кам, что не толь­ко Эврот и место меж Баби­ка­ми и Кна­ки­о­ном¹³ рож­да­ют доб­лест­ных и воин­ст­вен­ных мужей, но что вся­кая стра­на, где юно­ши с мало­лет­ства при­уча­ют­ся сты­дить­ся позо­ра, рев­ност­но домо­гать­ся доб­рой сла­вы и силь­нее стра­шить­ся хулы, неже­ли опас­но­стей, — чрез­вы­чай­но гроз­ный про­тив­ник.

18. Свя­щен­ный отряд, как рас­ска­зы­ва­ют, впер­вые был создан Гор­гидом; в него вхо­ди­ли три­ста отбор­ных мужей, полу­чав­ших от горо­да все необ­хо­ди­мое для их обу­че­ния и содер­жа­ния и сто­яв­ших лаге­рем в Кад­мее; по этой при­чине они носи­ли имя «город­ско­го отряда», так как в ту пору кре­пость обыч­но назы­ва­ли «горо­дом». Неко­то­рые утвер­жда­ют, что отряд был состав­лен из любов­ни­ков и воз­люб­лен­ных. Сохра­ни­лось шут­ли­вое изре­че­ние Пам­ме­на, кото­рый гово­рил, что гоме­ров­ский Нестор ока­зал себя неис­кус­ным пол­ко­вод­цем, тре­буя, чтобы гре­ки соеди­ня­лись для боя по коле­нам и пле­ме­нам:

вме­сто того, чтобы поста­вить любов­ни­ка рядом с воз­люб­лен­ным. Ведь роди­чи и еди­но­пле­мен­ни­ки мало тре­во­жат­ся друг о дру­ге в беде, тогда как строй, спло­чен­ный вза­им­ной любо­вью, нерас­тор­жим и несо­кру­шим, посколь­ку любя­щие, сты­дясь обна­ру­жить свою тру­сость, в слу­чае опас­но­сти неиз­мен­но оста­ют­ся друг под­ле дру­га. И это не уди­ви­тель­но, если вспом­нить, что такие люди даже перед отсут­ст­ву­ю­щим люби­мым стра­шат­ся опо­зо­рить­ся в боль­шей мере, неже­ли перед чужим чело­ве­ком, нахо­дя­щим­ся рядом, — как, напри­мер, тот ране­ный воин, кото­рый, видя, что враг готов его добить, молил: «Рази в грудь, чтобы мое­му воз­люб­лен­но­му не при­шлось крас­неть, видя меня уби­тым уда­ром в спи­ну». Гово­рят, что Иолай, воз­люб­лен­ный Герак­ла, помо­гал ему в трудах и бит­вах. Ари­сто­тель сооб­ща­ет, что даже в его вре­мя влюб­лен­ные перед моги­лой Иолая при­но­си­ли друг дру­гу клят­ву в вер­но­сти. Вполне воз­мож­но, что отряд полу­чил наиме­но­ва­ние «свя­щен­но­го» по той же при­чине, по какой Пла­тон¹⁵ зовет любов­ни­ка «бого­вдох­но­вен­ным дру­гом». Суще­ст­ву­ет рас­сказ, что вплоть до бит­вы при Херо­нее он оста­вал­ся непо­беди­мым; когда же после бит­вы Филипп, осмат­ри­вая тру­пы, ока­зал­ся на том месте, где в пол­ном воору­же­нии, гру­дью встре­тив уда­ры македон­ских копий, лежа­ли все три­ста мужей, и на его вопрос ему отве­ти­ли, что это отряд любов­ни­ков и воз­люб­лен­ных, он запла­кал и про­мол­вил: «Да погиб­нут злою смер­тью подо­зре­ваю­щие их в том, что они были винов­ни­ка­ми или соучаст­ни­ка­ми чего бы то ни было позор­но­го».

19. Впро­чем, поэты непра­вы, утвер­ждая, буд­то нача­ло этим любов­ным свя­зям сре­ди фиван­цев поло­жи­ла страсть Лая¹⁶; на самом деле волею зако­но­да­те­лей, желав­ших с дет­ства осла­бить и смяг­чить их при­род­ную горяч­ность и необуздан­ность, все игры и заня­тия маль­чи­ков посто­ян­но сопро­вож­да­лись зву­ка­ми флей­ты, кото­рой было отведе­но почет­ное пер­вое место, а в пале­страх вос­пи­ты­ва­лось ясное и свет­лое чув­ство люб­ви, уми­ротво­ряв­шее нра­вы моло­де­жи и вно­сив­шее в них уме­рен­ность. И совер­шен­но пра­виль­но фиван­цы счи­та­ют житель­ни­цей сво­его горо­да боги­ню, родив­шу­ю­ся, как гово­рят, от Аре­са и Афро­ди­ты¹⁷, ибо где бое­вой и воин­ст­вен­ный дух тес­нее все­го свя­зан с искус­ст­вом убеж­де­ния, пре­ле­стью и кра­сотой, там, бла­го­да­ря гар­мо­нии, из всех мно­го­об­раз­ных частей воз­ни­ка­ет самое строй­ное и самое бла­го­вид­ное государ­ство.

Бой­цов свя­щен­но­го отряда Гор­гид рас­пре­де­лял по все­му строю гопли­тов, ста­вя их в пер­вых рядах; таким обра­зом доб­лесть этих людей не осо­бен­но бро­са­лась в гла­за, а их мощь не была направ­ле­на на испол­не­ние опре­де­лен­но­го зада­ния, посколь­ку они были разъ­еди­не­ны и по боль­шей части сме­ша­ны с вои­на­ми поху­же и посла­бее. Лишь Пело­пид, после того как они столь бли­ста­тель­но отли­чи­лись при Теги­рах, сра­жа­ясь у него на гла­зах, боль­ше не разде­лял и не рас­чле­нял их, но исполь­зо­вал как еди­ное целое, посы­лая впе­ред в самые опас­ные и реши­тель­ные мину­ты боя. Подоб­но тому, как кони, запря­жен­ные в колес­ни­цу, бегут быст­рее, неже­ли пооди­ноч­ке, — не пото­му, что общи­ми уси­ли­я­ми они лег­че рас­се­ка­ют воздух, но пото­му, что их раз­жи­га­ет сорев­но­ва­ние и сопер­ни­че­ство друг с дру­гом, — так, пола­гал он, храб­рые люди, вну­шая друг дру­гу рве­ние к сла­ве и подви­гам, ока­зы­ва­ют­ся осо­бен­но при­год­ны и полез­ны для сов­мест­ных дей­ст­вий.

20. Лакеде­мо­няне, заклю­чив мир со все­ми гре­ка­ми, про­дол­жа­ли вести вой­ну про­тив одних толь­ко фиван­цев; царь Клеом­брот с деся­тью тыся­ча­ми гопли­тов и тыся­чей всад­ни­ков вторг­ся в их пре­де­лы, и теперь над фиван­ца­ми навис­ла опас­ность мно­го страш­нее преж­ней — вра­ги откры­то и недву­смыс­лен­но гро­зи­ли им изгна­ни­ем из оте­че­ства, и небы­ва­лый страх охва­тил всю Бео­тию. В эту пору жена со сле­за­ми про­во­жа­ла Пело­пида из дома, и в ответ на ее прось­бы беречь себя он ска­зал: «Жена, это доб­рый совет для про­сто­го сол­да­та, пол­ко­вод­цу же над­ле­жит думать о том, как сбе­речь дру­гих». При­быв в лагерь и не най­дя еди­но­ду­шия сре­ди беотар­хов, он пер­вым разде­лил мне­ние Эпа­ми­нон­да, пред­ла­гав­ше­го дать вра­гу сра­же­ние (сам он не был назна­чен беотар­хом, но коман­до­вал свя­щен­ным отрядом и поль­зо­вал­ся дове­ри­ем, како­го по спра­вед­ли­во­сти заслу­жи­ва­ет чело­век, дав­ший родине такие неопро­вер­жи­мые дока­за­тель­ства сво­ей люб­ви к сво­бо­де).

И вот, когда было реше­но попы­тать сча­стья в бою и фиван­цы рас­по­ло­жи­лись лаге­рем под Левк­тра­ми, про­тив спар­тан­ско­го лаге­ря, Пело­пид увидел сон, силь­но его встре­во­жив­ший. На левк­трий­ской рав­нине сто­ят над­гро­бья доче­рей Скида­са, кото­рых назы­ва­ют Левк­трида­ми — по месту, где они были похо­ро­не­ны, под­верг­шись наси­лию со сто­ро­ны чуже­зем­цев из Спар­ты. Их отец после тщет­ных попы­ток добить­ся в Лакеде­моне воз­мездия за это тяж­кое пре­ступ­ле­ние про­клял спар­тан­цев и лишил себя жиз­ни на моги­ле доче­рей. С тех пор пред­ска­за­ния и ора­ку­лы посто­ян­но вну­ша­ли спар­тан­цам осте­ре­гать­ся и беречь­ся левк­трий­ско­го гне­ва, но боль­шин­ство не при­ни­ма­ло в рас­чет этих пред­у­преж­де­ний, не зная, к како­му месту их отне­сти, пото­му что и в Лако­нии один при­мор­ский горо­док зовет­ся Левк­тра­ми и в Арка­дии, непо­да­ле­ку от Мега­ло­по­ля, есть место того же име­ни. Вдо­ба­вок то страш­ное дело совер­ши­лось задол­го до бит­вы при Левк­трах.

21. Итак, Пело­пиду в лаге­ре при­сни­лись моло­дые жен­щи­ны, пла­чу­щие под­ле сво­их памят­ни­ков и про­кли­наю­щие спар­тан­цев, и сам Скидас, тре­бу­ю­щий, чтобы Пело­пид, если он хочет одер­жать победу, при­нес в жерт­ву его доче­рям бело­ку­рую девуш­ку. Это пове­ле­ние пока­за­лось ему ужас­ным и без­за­кон­ным, и, под­няв­шись, он стал сове­щать­ся с про­ри­ца­те­ля­ми и началь­ни­ка­ми. Одни не счи­та­ли воз­мож­ным пре­не­бречь при­ка­зом или ослу­шать­ся его, при­во­дя в при­мер Менэ­кея, сына Кре­он­та¹⁸, и Мака­рию, дочь Герак­ла, а из новых вре­мен — муд­ре­ца Фере­кида, кото­рый был убит лакеде­мо­ня­на­ми и чью кожу, выпол­няя пред­пи­са­ние ора­ку­ла, по сию пору сбе­ре­га­ют их цари, и Лео­нида, кото­рый, пови­ну­ясь про­ро­че­ству, до какой-то сте­пе­ни при­нес себя в жерт­ву за Гре­цию, и, нако­нец, пер­сов, зако­лотых Феми­сто­к­лом в честь Дио­ни­са Кро­во­жад­но­го нака­нуне мор­ско­го сра­же­ния при Сала­мине; в поль­зу подоб­ных дей­ст­вий свиде­тель­ст­ву­ет счаст­ли­вый исход, кото­рым они завер­ша­лись. И, напро­тив, когда Аге­си­лай, отправ­ля­ясь вой­ною на того же про­тив­ни­ка и из тех же мест, что неко­гда Ага­мем­нон, и увидев в Авлиде такой же сон, отка­зал богине, про­сив­шей отдать ей в жерт­ву его дочь, это мало­ду­шие рас­стро­и­ло весь поход, кото­рый окон­чил­ся бес­слав­но и бес­плод­но. Но дру­гие отго­ва­ри­ва­ли Пело­пида, уве­ряя, что ни одной из выш­них сил не может быть угод­на столь дикая и без­за­кон­ная жерт­ва, — ведь нами пра­вит отец всех богов и людей, а не гиган­ты и не пре­сло­ву­тые тифо­ны. Неле­по, пожа­луй, верить в демо­нов, кото­рых раду­ет убий­ство и чело­ве­че­ская кровь, а если они и суще­ст­ву­ют, не сле­ду­ет обра­щать на них ни малей­ше­го вни­ма­ния, счи­тая совер­шен­но бес­силь­ны­ми, ибо неле­пые и злоб­ные их жела­ния могут воз­ни­кать и сохра­нять силу толь­ко по сла­бо­сти и пороч­но­сти нашей души.

22. В то вре­мя как пред­во­ди­те­ли были погло­ще­ны этим спо­ром, а сам Пело­пид нахо­дил­ся в вели­чай­шем затруд­не­нии, моло­дая кобы­ли­ца, убе­жав из табу­на, про­мча­лась через лагерь и на пол­ном ска­ку вдруг оста­но­ви­лась пря­мо перед сове­щав­ши­ми­ся. Все обра­ти­ли вни­ма­ние на ее свет­лую масть и огнен­но-рыжую гри­ву, на ее рез­вость, стре­ми­тель­ность и дерз­кое ржа­ние, а про­ри­ца­тель Фео­крит, сооб­ра­зив, что это зна­чит, вскри­чал, обра­ща­ясь к Пело­пиду: «Вот тебе жерт­ва, чудак! Нече­го нам ждать дру­гой девы, бери ту, что посы­ла­ет бог!» И тут же, взяв кобы­ли­цу, они пове­ли ее к моги­лам деву­шек, укра­си­ли вен­ка­ми и, помо­лив­шись, радост­но закла­ли, а потом изве­сти­ли все вой­ско о сне Пело­пида и об этом жерт­во­при­но­ше­нии.

23. Когда бит­ва нача­лась, Эпа­ми­нонд вытя­нул свое левое кры­ло¹⁹ по косой линии, чтобы как мож­но боль­ше ото­рвать от осталь­ных гре­ков пра­вое кры­ло спар­тан­цев и погнать Клеом­брота, разом нане­ся ему сокру­ши­тель­ный удар с флан­га. Про­тив­ник, раз­га­дав его замы­сел, начал пере­стра­и­вать свой бое­вой порядок, раз­вер­ты­вая и заги­бая пра­вое кры­ло в наме­ре­нии пре­вос­хо­дя­щи­ми сила­ми окру­жить и запе­реть Эпа­ми­нон­да, но в этот миг три­ста вои­нов Пело­пида рва­ну­лись впе­ред, на бегу спла­чи­вая ряды, и преж­де чем Клеом­брот успел рас­тя­нуть кры­ло или, вер­нув­шись в пер­во­на­чаль­ное поло­же­ние, сомкнуть строй, напа­ли на спар­тан­цев, еще нахо­див­ших­ся в дви­же­нии и при­веден­ных в заме­ша­тель­ство соб­ст­вен­ны­ми пере­ме­ще­ни­я­ми. Извест­но, что лакеде­мо­няне, непре­взой­ден­ные масте­ра и зна­то­ки воен­но­го искус­ства, преж­де все­го ста­ра­лись при­учить себя не терять­ся и не стра­шить­ся, если строй ока­зы­ва­ет­ся рас­торг­ну­тым, но, где бы ни застиг­ла каж­до­го опас­ность, одно­вре­мен­но и вос­ста­нав­ли­вать порядок и отра­жать вра­га, исполь­зуя под­держ­ку всех това­ри­щей поза­ди и с обе­их сто­рон. Одна­ко в тот раз глав­ные силы фиван­цев, кото­рые, под коман­до­ва­ни­ем Эпа­ми­нон­да, минуя про­чих, устре­ми­лись пря­мо на них, и Пело­пид, с непо­сти­жи­мою уму стре­ми­тель­но­стью и дер­зо­стью завя­зав­ший бой, настоль­ко поко­ле­ба­ли их уме­ние и уве­рен­ность в себе, что нача­лось бег­ство и рез­ня, каких спар­тан­цы еще нико­гда не виды­ва­ли. Вот поче­му, не будучи беотар­хом и коман­дуя лишь малою частью вой­ска, Пело­пид стя­жал этой победой такую же сла­ву, как Эпа­ми­нонд — беотарх и глав­но­ко­ман­дую­щий.

24. Но при втор­же­нии в Пело­пон­нес они уже оба были беотар­ха­ми; отторг­нув от Лакеде­мо­на почти все союз­ные ему зем­ли — Элиду, Аргос, всю Арка­дию, бо́льшую часть самой Лако­нии, они при­влек­ли их на сто­ро­ну фиван­цев. Меж­ду тем зима была в раз­га­ре, бли­зил­ся солн­це­во­рот, до кон­ца послед­не­го меся­ца оста­ва­лось все­го несколь­ко дней, а с нача­лом пер­во­го меся­ца коман­до­ва­ние долж­но было перей­ти в новые руки. Нару­шаю­щие этот порядок под­ле­жа­ли смерт­ной каз­ни, и беотар­хи, стра­шась зако­на и желая ускольз­нуть от суро­вой зимы, спе­ши­ли уве­сти вой­ско домой. Но Пело­пид, пер­вым при­со­еди­нив­шись к мне­нию Эпа­ми­нон­да и обо­д­рив сограж­дан, повел их на Спар­ту и пере­шел Эврот. Он захва­тил мно­го горо­дов лакеде­мо­нян и опу­сто­шил всю их стра­ну до само­го моря, стоя во гла­ве семи­де­ся­ти­ты­сяч­ной гре­че­ской армии, в кото­рой фиван­цы не состав­ля­ли и две­на­дца­той части. Но сла­ва этих людей застав­ля­ла всех союз­ни­ков, без вся­ко­го сов­мест­но­го о том реше­ния и поста­нов­ле­ния, бес­пре­ко­слов­но сле­до­вать за ними. Таков уж, по-види­мо­му, самый пер­вый и самый власт­ный закон: чело­век, ищу­щий спа­се­ния, отда­ет себя под нача­ло тому, кто спо­со­бен его спа­сти, подоб­но путе­ше­ст­ву­ю­щим по морю, кото­рые, пока дер­жит­ся тихая пого­да или суд­но сто­ит на яко­ре у бере­га, обра­ща­ют­ся с корм­чи­ми дерз­ко и гру­бо, но едва начи­на­ет­ся буря и поло­же­ние ста­но­вит­ся опас­ным — глаз с корм­че­го не спус­ка­ют, воз­ла­гая на него все надеж­ды. Вот так же и арги­вяне, элей­цы и арка­дяне: сна­ча­ла на сове­тах они спо­ри­ли и враж­до­ва­ли с фиван­ца­ми из-за пер­вен­ства, но потом, в самих бит­вах и перед лицом гроз­ных обсто­я­тельств, доб­ро­воль­но под­чи­ня­лись их пол­ко­во­д­цам.

Во вре­мя того похо­да вся Арка­дия ста­ла еди­ным государ­ст­вом, а Мес­сен­скую зем­лю, кото­рой завла­де­ли лакеде­мо­няне, победи­те­ли отде­ли­ли от Спар­ты, вер­ну­ли туда преж­них ее оби­та­те­лей и сно­ва засе­ли­ли город Ифо­му. Воз­вра­ща­ясь домой, они раз­би­ли афи­нян, кото­рые попы­та­лись напасть на них и пре­гра­дить им путь в уще­лье побли­зо­сти от Кен­хрея.

25. Слы­ша об этих подви­гах, все горя­чо вос­хи­ща­лись доб­ле­стью обо­их мужей и диви­лись их сча­стью, но вме­сте со сла­вою умно­жа­лась зависть сограж­дан, преж­де все­го — про­тив­ни­ков на государ­ст­вен­ном попри­ще, и эта зависть при­гото­ви­ла им при­ем, менее все­го заслу­жен­ный: вер­нув­шись, оба были при­вле­че­ны к суду, за то что вопре­ки зако­ну, повеле­ваю­ще­му беотар­хам в тече­ние пер­во­го меся­ца (кото­рый у фиван­цев назы­ва­ет­ся «бука­ти­ем») пере­дать свои пол­но­мо­чия новым лицам, они удер­жи­ва­ли власть еще целых четы­ре меся­ца — как раз то вре­мя, когда ула­жи­ва­ли дела Мес­се­нии, Арка­дии и Лако­нии. Пело­пида суди­ли пер­вым, и, ста­ло быть, он под­вер­гал­ся боль­шей опас­но­сти, но в кон­це кон­цов оба были оправ­да­ны.

Эпа­ми­нонд пере­нес эти кле­вет­ни­че­ские напад­ки спо­кой­но, пола­гая тер­пе­ли­вость в государ­ст­вен­ных делах нема­ло­важ­ною состав­ною частью муже­ства и вели­чия духа, но Пело­пид, более горя­чий и вспыль­чи­вый от при­ро­ды, да к тому же под­стре­кае­мый дру­зья­ми, вос­поль­зо­вал­ся вот каким слу­ча­ем, чтобы ото­мстить вра­гам. Сре­ди тех, что когда-то вме­сте с Мело­ном и Пело­пидом яви­лись в дом Харо­на, был ора­тор Мене­к­лид. Не достиг­нув у фиван­цев тако­го же поло­же­ния, как вожди заго­во­ра, этот чело­век, уди­ви­тель­но крас­но­ре­чи­вый, но нра­ва необуздан­но­го и злоб­но­го, стал искать при­ме­не­ния сво­им силам в ябедах и доно­сах, кле­ве­ща на самых луч­ших людей, и не унял­ся даже после суда над Пело­пидом и Эпа­ми­нон­дом. Послед­не­го он вытес­нил с долж­но­сти беотар­ха и дол­гое вре­мя успеш­но пре­пят­ст­во­вал всем его начи­на­ни­ям на государ­ст­вен­ном попри­ще, а пер­во­го — так как перед наро­дом очер­нить его был не в силах — решил поссо­рить с Харо­ном. Он при­бег к сред­ству, достав­ля­ю­ще­му уте­ше­ние всем завист­ни­кам, кото­рые, не имея воз­мож­но­сти убедить окру­жаю­щих в соб­ст­вен­ном пре­вос­ход­стве, вся­че­ски ста­ра­ют­ся дока­зать, что люди, сто­я­щие выше их, в свою оче­редь ниже кого-то еще, и без кон­ца пре­воз­но­сил перед наро­дом подви­ги Харо­на, вос­хва­ляя его искус­ство пол­ко­во­д­ца и его победы. Неза­дол­го до бит­вы при Левк­трах фиван­цы под коман­до­ва­ни­ем Харо­на победи­ли в кон­ном сра­же­нии при Пла­те­ях, и в память об этом собы­тии Мене­к­лид замыс­лил сде­лать свя­щен­ное при­но­ше­ние. Задол­го до того кизи­ки­ец Анд­ро­кид^[3] под­рядил­ся напи­сать для горо­да кар­ти­ну с изо­бра­же­ни­ем бит­вы и работал над нею в Фивах. Когда про­изо­шло вос­ста­ние, а потом нача­лась вой­на, кар­ти­на, почти что закон­чен­ная, оста­лась в руках у фиван­цев. Ее-то Мене­к­лид и пред­ла­гал при­не­сти в дар богу, над­пи­сав­ши на ней имя Харо­на, — чтобы затмить сла­ву Пело­пида и Эпа­ми­нон­да. Неле­пая затея — сре­ди столь мно­гих и столь важ­ных сра­же­ний выде­лять и выдви­гать впе­ред одну победу и одну-един­ст­вен­ную схват­ку, тем толь­ко и отме­чен­ную, что в ней пали нико­му не извест­ный спар­та­нец Герад и сорок его вои­нов. Это пред­ло­же­ние Пело­пид обжа­ло­вал как про­ти­во­за­кон­ное, утвер­ждая, что не в оте­че­ских обы­ча­ях разде­лять честь победы меж отдель­ны­ми лица­ми, но что сле­ду­ет сохра­нить ее в цело­сти для все­го оте­че­ства. На про­тя­же­нии всей сво­ей речи он рас­то­чал щед­рые похва­лы Харо­ну, ули­чая Мене­к­лида в кле­ве­те и злых коз­нях и все вре­мя ста­вя фиван­цам один и тот же вопрос: неуже­ли сами они не свер­ши­ли ника­ких подви­гов… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен.] Мене­к­лид был при­го­во­рен к огром­но­му денеж­но­му штра­фу, и так как упла­тить его не мог, то пытал­ся устро­ить государ­ст­вен­ный пере­во­рот. Послед­нее дает так­же пищу для раз­мыш­ле­ний над жиз­нью… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен.]

26. Фер­ский тиранн Алек­сандр вел откры­тую вой­ну со мно­ги­ми фес­са­лий­ски­ми горо­да­ми, питая наме­ре­ние поко­рить всю стра­ну, и вот фес­са­лий­цы отпра­ви­ли в Фивы посоль­ство с прось­бой при­слать им на помощь вой­ска и пол­ко­во­д­ца. Посколь­ку Эпа­ми­нонд был занят дела­ми Пело­пон­не­са, Пело­пид пред­ло­жил фес­са­лий­цам свои услу­ги, не желая, с одной сто­ро­ны, чтобы его опыт и сила оста­ва­лись в без­дей­ст­вии, а с дру­гой — будучи уве­рен, что рядом с Эпа­ми­нон­дом дру­гой пол­ко­во­дец уже не нужен. При­быв с вой­ском в Фес­са­лию, он тут же взял Лариссу; Алек­сандр явил­ся к нему с повин­ной, и Пело­пид попы­тал­ся изме­нить его нрав, пре­вра­тив из тиран­на в уме­рен­но­го и спра­вед­ли­во­го пра­ви­те­ля. Но так как это был неис­пра­ви­мый зло­дей и на его сви­ре­пость, рас­пу­щен­ность и коры­сто­лю­бие посту­па­ли бес­чис­лен­ные жало­бы, Пело­пид рез­ко и гнев­но выра­зил ему свое неудо­воль­ст­вие, и Алек­сандр бежал вме­сте со сво­и­ми тело­хра­ни­те­ля­ми. Изба­вив фес­са­лий­цев от стра­ха перед тиран­ном и уста­но­вив меж­ду ними пол­ное еди­но­ду­шие, Пело­пид отпра­вил­ся в Македо­нию²⁰, где Пто­ле­мей вое­вал с македон­ским царем Алек­сан­дром; оба посы­ла­ли за Пело­пидом, чтобы он при­ми­рил их, рас­судил и ока­зал под­держ­ку тому, кого сочтет оби­жен­ной сто­ро­ной. Он ула­дил раздо­ры, вер­нул изгнан­ни­ков и, взяв в залож­ни­ки Филип­па, бра­та царя, и еще трид­цать маль­чи­ков из самых знат­ных семей, отпра­вил их в Фивы, чтобы пока­зать гре­кам, как дале­ко про­сти­ра­ет­ся вли­я­ние фиван­цев бла­го­да­ря сла­ве об их могу­ще­стве и вере в их спра­вед­ли­вость. Это был тот самый Филипп, кото­рый впо­след­ст­вии силою ору­жия оспа­ри­вал у Гре­ции ее сво­бо­ду. Маль­чи­ком он жил в Фивах у Пам­ме­на и на этом осно­ва­нии счи­тал­ся рев­ност­ным после­до­ва­те­лем Эпа­ми­нон­да. Воз­мож­но, что Филипп и в самом деле кое-чему научил­ся, видя его неуто­ми­мость в делах вой­ны и коман­до­ва­ния (что было лишь малою частью досто­инств это­го мужа), но ни его воз­держ­но­стью, ни спра­вед­ли­во­стью, ни вели­ко­ду­ши­ем, ни мило­сер­ди­ем, — каче­ства, в коих он был под­лин­но велик! — Филипп и от при­ро­ды не обла­дал, и под­ра­жать им не пытал­ся.

27. Вско­ре фес­са­лий­цы опять ста­ли жало­вать­ся на Алек­сандра Фер­ско­го, кото­рый тре­во­жил их горо­да; Пело­пид вме­сте с Исме­ни­ем был отправ­лен в Фес­са­лию послом, и так как, не ожи­дая воен­ных дей­ст­вий, он не при­вел с собою ни пехоты, ни кон­ни­цы, ему при­хо­ди­лось в слу­ча­ях край­ней необ­хо­ди­мо­сти поль­зо­вать­ся сила­ми самих фес­са­лий­цев. В это вре­мя в Македо­нии сно­ва нача­лась сму­та: Пто­ле­мей убил царя и захва­тил власть, а дру­зья покой­но­го при­зва­ли Пело­пида. Послед­ний, желая вме­шать­ся, но не рас­по­ла­гая соб­ст­вен­ны­ми вои­на­ми, набрал наем­ни­ков и сра­зу же дви­нул­ся с ними на Пто­ле­мея. Когда про­тив­ни­ки были уже побли­зо­сти друг от дру­га, Пто­ле­мей, под­ку­пив наем­ни­ков, уго­во­рил их пере­бе­жать на его сто­ро­ну, но все же, стра­шась име­ни Пело­пида и его сла­вы, выехал ему навстре­чу, слов­но победи­те­лю, почти­тель­но при­вет­ст­во­вал и про­сил о мире, согла­ша­ясь сохра­нить пре­стол для бра­тьев уби­то­го и при­знать всех вра­гов фиван­цев сво­и­ми вра­га­ми, а всех их дру­зей — союз­ни­ка­ми; в под­креп­ле­ние этих усло­вий он дал залож­ни­ков — сво­его сына Филок­се­на и пять­де­сят сво­их при­бли­жен­ных. Залож­ни­ков Пело­пид при­нял и ото­слал в Фивы; но он не про­стил наем­ни­кам изме­ны: узнав, что почти все их иму­ще­ство, дети и жены нахо­дят­ся близ Фар­са­ла, он решил, что, захва­тив их, спол­на рас­счи­та­ет­ся за свою обиду, и с неболь­шим отрядом фес­са­лий­цев нагря­нул в Фар­сал.

Не успел он туда явить­ся, как пока­зал­ся тиранн Алек­сандр с вой­ском. Думая, что тот жела­ет оправ­дать­ся в сво­их дей­ст­ви­ях, Пело­пид и Исме­ний отпра­ви­лись к нему сами: зная всю пороч­ность и кро­во­жад­ность это­го чело­ве­ка, они тем не менее не боя­лись за себя, пола­га­ясь на вели­чие Фив и свою соб­ст­вен­ную сла­ву^[4]. Но Алек­сандр, увидев, что фиван­ские послы при­шли к нему без ору­жия и без охра­ны, тут же при­ка­зал взять их под стра­жу, а сам занял Фар­сал; этот посту­пок вну­шил вели­чай­ший ужас всем его под­дан­ным, кото­рые реши­ли, что он, как вид­но, вко­нец рас­про­стил­ся с надеж­дой на спа­се­ние и пото­му не станет щадить нико­го и ниче­го на сво­ем пути.

28. Узнав об этом, фиван­цы были силь­но раз­гне­ва­ны и немед­лен­но сна­ряди­ли вой­ско, но во гла­ве его поста­ви­ли не Эпа­ми­нон­да, кото­рым были недо­воль­ны, а каких-то дру­гих людей. А Пело­пида тиранн доста­вил в Феры и сна­ча­ла раз­ре­шил бесе­до­вать с ним вся­ко­му, кто ни поже­ла­ет, в уве­рен­но­сти, что он сокру­шен и уни­жен сво­им несча­стьем. Но Пело­пид уте­шал и обо­д­рял скор­бя­щих жите­лей Фер (уж теперь-то, гово­рил он, тиранн во вся­ком слу­чае поне­сет нака­за­ние) и даже про­сил пере­дать само­му Алек­сан­дру, что счи­та­ет его чело­ве­ком нера­зум­ным, если несчаст­ных и ни в чем не повин­ных сограж­дан он что ни день пыта­ет и каз­нит, но щадит Пело­пида, кото­рый, как он сам отлич­но пони­ма­ет, бес­по­щад­но рас­пра­вит­ся с ним, если толь­ко вырвет­ся на волю. Дивясь его муже­ству и бес­стра­шию, тиранн спро­сил: «Чего ради Пело­пид так торо­пит­ся уме­реть?» А тот, когда ему об этом рас­ска­за­ли, вос­клик­нул: «Ради того, чтобы ты стал еще более нена­ви­стен богам и тем ско­рее погиб!» После это­го Алек­сандр закрыл посто­рон­ним доступ к нему. Но Фива, дочь Ясо­на и супру­га Алек­сандра, слы­ша от стра­жей Пело­пида, как храб­ро и бла­го­род­но он себя дер­жит, поже­ла­ла увидеть это­го чело­ве­ка и гово­рить с ним. Вой­дя к Пело­пиду, она, как и свой­ст­вен­но жен­щине, не сра­зу раз­гляде­ла вели­чие духа под покро­вом столь тяж­ко­го несча­стья, но, видя его пищу, пла­тье и корот­ко остри­жен­ные воло­сы, поня­ла, что он тер­пит оскор­би­тель­ное, недо­стой­ное его сла­вы обра­ще­ние, и запла­ка­ла; Пело­пид, не зная сна­ча­ла, кто эта жен­щи­на, изу­мил­ся, а когда узнал, при­вет­ст­во­вал ее, назвав доче­рью Ясо­на, с кото­рым был когда-то в боль­шой друж­бе. В ответ на ее сло­ва: «Мне жаль твою жену», — он ска­зал: «А мне жаль тебя, если ты, без оков на руках и ногах, все еще оста­ешь­ся с Алек­сан­дром». Эта его речь заде­ла и встре­во­жи­ла жен­щи­ну: Фиву удру­ча­ла жесто­кость и рас­пу­щен­ность тиран­на, кото­рый, не гово­ря уже о всех про­чих его бес­чин­ствах, сде­лал сво­им воз­люб­лен­ным ее млад­ше­го бра­та. Она очень часто быва­ла у Пело­пида и, откро­вен­но рас­ска­зы­вая обо всем, что ей при­хо­ди­лось тер­петь, напол­ня­ла его душу гне­вом и непре­клон­ной нена­ви­стью к Алек­сан­дру.

29. Фиван­ские вое­на­чаль­ни­ки вторг­лись в Фес­са­лию, но то ли по сво­ей неопыт­но­сти, то ли по несчаст­ли­во­му сте­че­нию обсто­я­тельств не достиг­ли ника­ко­го успе­ха, и позор­но отсту­пи­ли; на каж­до­го из них город нало­жил штраф в десять тысяч драхм, а про­тив Алек­сандра отпра­вил Эпа­ми­нон­да с вой­ском. Сра­зу же нача­лось вели­кое бро­же­ние сре­ди фес­са­лий­цев, вооду­шев­лен­ных сла­вою это­го мужа, и тиранн ока­зал­ся на волос­ке от гибе­ли — такой страх напал на его пол­ко­вод­цев и при­бли­жен­ных, так силь­на была реши­мость под­дан­ных вос­стать и радост­ные их чая­ния в неда­ле­ком буду­щем увидеть, как тиранн поне­сет заслу­жен­ную кару. Но Эпа­ми­нонд, пре­вы­ше сво­ей сла­вы ста­вя спа­се­ние дру­га и опа­са­ясь, как бы Алек­сандр, видя, что все кру­гом рушит­ся и пото­му вко­нец отча­яв­шись, не набро­сил­ся на Пело­пида, слов­но дикий зверь, умыш­лен­но затя­ги­вал вой­ну и, без­оста­но­воч­но кру­жась по стране, нето­роп­ли­во­стью сво­их при­готов­ле­ний сло­мил тиран­на настоль­ко, что, не драз­ня попу­сту его злоб­ной горяч­но­сти, в то же вре­мя ни на миг не давал воли его строп­ти­во­сти. Ведь Эпа­ми­нонд знал его кро­во­жад­ность и пре­зре­ние к доб­ру и спра­вед­ли­во­сти, знал, что тот зака­пы­вал людей в зем­лю живы­ми, а иных при­ка­зы­вал обер­нуть в шку­ру каба­на или мед­ведя и, спу­стив на них охот­ни­чьих собак, раз­вле­кал­ся, глядя, как несчаст­ных рвут на кус­ки и зака­лы­ва­ют копья­ми; что в Мели­бее и Скотус­се, союз­ных и дру­же­ст­вен­ных горо­дах, его тело­хра­ни­те­ли, окру­жив во вре­мя собра­ния народ на пло­ща­ди, истре­би­ли всех взрос­лых граж­дан пого­лов­но; что копье, кото­рым он умерт­вил сво­его дядю Полифро­на, он объ­явил свя­ты­ней, укра­сил вен­ка­ми и при­но­сил ему жерт­вы, слов­но богу, назы­вая име­нем Тихо­на²¹. Одна­жды он смот­рел «Тро­я­нок» Эври­пида, но вдруг под­нял­ся и ушел из теат­ра, велев­ши пере­дать акте­ру, чтобы тот не огор­чал­ся и не пор­тил из-за это­го сво­ей игры: он-де уда­лил­ся не из пре­зре­ния к испол­ни­те­лю, но пото­му, что ему было бы стыд­но перед сограж­да­на­ми, если бы они увиде­ли, как Алек­сандр, ни разу не пожалев­ший нико­го из тех, кого он осуж­дал на смерть, про­ли­ва­ет сле­зы над беда­ми Геку­бы и Анд­ро­ма­хи. Но сла­ва и гроз­ное имя вели­ко­го пол­ко­во­д­ца, устра­ши­ли даже это­го тиран­на,

и он быст­ро отпра­вил к Эпа­ми­нон­ду послов с изви­не­ни­я­ми и оправ­да­ни­я­ми. Хотя тот не счи­тал сов­мест­ным с досто­ин­ст­вом фиван­цев всту­пать в мир­ные и дру­же­ские отно­ше­ния с таким него­дя­ем, но все же согла­сил­ся на трид­ца­ти­днев­ное пере­ми­рие и, забрав Пело­пида и Исме­ния, вер­нул­ся домой.

30. Фиван­цы, узнав, что из Спар­ты и Афин выеха­ли послы для заклю­че­ния дого­во­ра с вели­ким царем, со сво­ей сто­ро­ны отпра­ви­ли к нему Пело­пида, сде­лав — имея в виду сла­ву это­го чело­ве­ка — самый луч­ший выбор. Преж­де все­го в цар­ских про­вин­ци­ях, через кото­рые он про­ез­жал, его имя было уже хоро­шо извест­но: гром­кая мол­ва о его боях с лакеде­мо­ня­на­ми, начи­ная с пер­вых вестей о бит­ве при Левк­трах, про­ка­ти­лась по всей Азии, а все новые и новые победы умно­жи­ли ее и донес­ли до самых отда­лен­ных пре­де­лов. Затем, уже при дво­ре, сатра­пы, пол­ко­вод­цы и началь­ни­ки взи­ра­ли на него с вос­хи­ще­ни­ем и гово­ри­ли друг дру­гу: «Види­те это­го чело­ве­ка? Он лишил лакеде­мо­нян вла­ды­че­ства на суше и на море, оттес­нив за Таи­гет и Эврот ту самую Спар­ту, кото­рая еще совсем недав­но, при Аге­си­лае, отва­жи­ва­лась вой­ною оспа­ри­вать у вели­ко­го царя и пер­сов Сузы и Экба­та­ны». Все это радо­ва­ло Арта­к­серк­са, и, желая вну­шить мне­ние, что ему угож­да­ют и вос­хи­ща­ют­ся его сча­стьем самые зна­ме­ни­тые люди, он еще выше воз­но­сил Пело­пида, гром­ко дивясь его подви­гам и повеле­вая ока­зы­вать ему поче­сти. Когда же царь увидел его соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми и, выслу­шав его речь, при­шел к заклю­че­нию, что он гово­рит осно­ва­тель­нее афи­нян и откро­вен­нее спар­тан­цев, он полю­бил Пело­пида еще горя­чее и — истин­но по-цар­ски! — не скрыл сво­их чувств к нему, но дал понять про­чим послам, что ста­вит Пело­пида гораздо выше, неже­ли их. Впро­чем, более все­го из гре­ков, мне кажет­ся, Арта­к­серкс почтил спар­тан­ца Антал­кида, когда, воз­ле­жа за вином, снял с голо­вы венок, оку­нул его в бла­го­во­ния и пере­дал сво­е­му гостю. Пело­пида он, прав­да, так не бало­вал, но посы­лал ему самые бога­тые и дра­го­цен­ные подар­ки из тех, какие обыч­но под­но­сят послам, и удо­вле­тво­рил все его прось­бы — под­твер­дил неза­ви­си­мость гре­ков, дал согла­сие на вос­ста­нов­ле­ние Мес­се­ны и объ­явил фиван­цев ста­рин­ны­ми дру­зья­ми царя²³. Полу­чив такие отве­ты, но не при­няв ни еди­но­го дара, кро­ме тех, что были зна­ка­ми бла­го­склон­но­сти и раду­шия, Пело­пид отпра­вил­ся в обрат­ный путь.

Без­упреч­ность его поведе­ния жесто­чай­шим обра­зом опо­ро­чи­ла осталь­ных послов. Тима­го­ра афи­няне осуди­ли на смерть, и, если при­чи­на — оби­лие даров, они совер­шен­но пра­вы. Он взял не толь­ко золо­то, не толь­ко сереб­ро, но и дра­го­цен­ное ложе, и рабов, чтобы его засти­лать (слов­но гре­ки не уме­ют сте­лить посте­ли!), и даже восемь­де­сят коров с пас­ту­ха­ми — под тем пред­ло­гом, что, стра­дая какой-то болез­нью, посто­ян­но нуж­да­ет­ся в коро­вьем моло­ке; когда же, нако­нец, его на носил­ках доста­ви­ли к бере­гу моря, носиль­щи­кам от име­ни царя было выда­но четы­ре талан­та. Но, по-види­мо­му, не мздо­им­ство боль­ше все­го раз­гне­ва­ло афи­нян. Во вся­ком слу­чае, когда некий Эпи­к­рат, по про­зви­щу «Щито­но­сец», нисколь­ко не отри­цая того, что при­ни­мал от царя подар­ки, заявил к тому же, что пред­ла­га­ет Собра­нию вме­сто девя­ти архон­тов еже­год­но выби­рать девять послов к царю из чис­ла самых про­стых и бед­ных граж­дан, кото­рые раз­бо­га­те­ют бла­го­да­ря его щед­ротам, — народ толь­ко посме­ял­ся. Пол­ный успех фиван­цев — вот что не дава­ло покоя афи­ня­нам, не умев­шим вер­но оце­нить сла­ву Пело­пида — насколь­ко боль­ше зна­чи­ла она, чем все­воз­мож­ные сло­вес­ные кра­соты и ухищ­ре­ния, для чело­ве­ка, при­вык­ше­го отно­сить­ся с ува­же­ни­ем лишь к силе ору­жия. 31. Это посоль­ство, след­ст­ви­ем кото­ро­го было вос­ста­нов­ле­ние Мес­се­ны и неза­ви­си­мость всех гре­ков, при­нес­ло вер­нув­ше­му­ся на роди­ну Пело­пиду все­об­щую любовь и бла­го­дар­ность.

Меж­ду тем Алек­сандр Фер­ский, вновь отдав­шись сво­им при­род­ным наклон­но­стям и побуж­де­ни­ям, разо­рил нема­лое чис­ло фес­са­лий­ских горо­дов и рас­ста­вил свои отряды по всей зем­ле фтио­ти­дских ахей­цев и в Маг­не­сии. При пер­вых же вестях о воз­вра­ще­нии Пело­пида горо­да отпра­ви­ли в Фивы посоль­ство и про­си­ли, чтобы фиван­цы при­сла­ли вой­ско во гла­ве с этим коман­дую­щим. Фиван­цы охот­но согла­си­лись; ско­ро все было гото­во, и пол­ко­во­дец хотел уже высту­пить, как вдруг солн­це затми­лось²⁴, и мрак посреди дня оку­тал город. Пело­пид, видя, что все встре­во­же­ны этим гроз­ным явле­ни­ем, не счел целе­со­об­раз­ным под­вер­гать при­нуж­де­нию пере­пу­ган­ных и пав­ших духом людей, рав­но как и рис­ко­вать жиз­нью семи тысяч граж­дан, а пото­му решил пре­до­ста­вить в рас­по­ря­же­ние фес­са­лий­цев лишь само­го себя, три­ста всад­ни­ков, после­до­вав­ших за ним доб­ро­воль­но, да наем­ни­ков-чуже­зем­цев и тро­нул­ся в путь вопре­ки как сове­там про­ри­ца­те­лей, так и неодоб­ре­нию осталь­ных сограж­дан, пола­гав­ших небес­ное зна­ме­ние чрез­вы­чай­но важ­ным и обра­щен­ным к како­му-то вели­ко­му чело­ве­ку. Но Пело­пида жег гнев на Алек­сандра, кото­рый под­верг его таким уни­же­ни­ям, а кро­ме того, пом­ня о сво­их беседах с Фивой, он наде­ял­ся най­ти дом тиран­на уже пора­жен­ным болез­нью и сто­я­щим на краю гибе­ли. Одна­ко более все­го его при­вле­ка­ла кра­сота само­го дела: он горя­чо желал и счи­тал честью для себя, в то вре­мя как лакеде­мо­няне посы­ла­ли сици­лий­ско­му тиран­ну Дио­ни­сию пол­ко­вод­цев и пра­ви­те­лей, афи­няне же полу­ча­ли от Алек­сандра день­ги и даже поста­ви­ли ему брон­зо­вую ста­тую как сво­е­му бла­го­де­те­лю, — в это самое вре­мя пока­зать гре­кам, что одни толь­ко фиван­цы высту­па­ют на защи­ту попав­ших под пяту тиран­на и рас­тор­га­ют узы насиль­ст­вен­ной и про­ти­во­за­кон­ной вла­сти в Гре­ции.

32. При­быв­ши в Фар­сал и собрав вой­ско, он тут же дви­нул­ся на Алек­сандра. Тот, видя, что фиван­цев у Пело­пида очень немно­го, а фес­са­лий­ские гопли­ты в его соб­ст­вен­ном вой­ске пре­вос­хо­дят вра­же­ских чис­лом более чем вдвое, встре­тил его под­ле свя­ти­ли­ща Фети­ды. Кто-то ска­зал Пело­пиду, что тиранн подо­шел с боль­шою силой. «Пре­крас­но, — отве­тил он, — тем боль­ше вра­гов мы победим!». Меж­ду обо­и­ми ста­на­ми, в месте, назы­вае­мом Кинос­ке­фа­лы, под­ни­ма­лись высо­кие, но пока­тые хол­мы. И Пело­пид и Алек­сандр сде­ла­ли попыт­ку занять их сво­ей пехотой, а кон­ни­цу, мно­го­чис­лен­ную и хоро­шо обу­чен­ную, Пело­пид пустил про­тив кон­ни­цы вра­га. Непри­я­тель­ские всад­ни­ки были раз­би­ты, их погна­ли по рав­нине, но тем вре­ме­нем Алек­сандр успел захва­тить хол­мы, и когда фес­са­лий­ские гопли­ты, кото­рые появи­лись чуть поз­же, пошли на при­ступ высот, отлич­но укреп­лен­ных при­ро­дою, тиранн обру­шил­ся на них — и пер­вые пали, а осталь­ные, изра­нен­ные, оста­но­ви­лись, не достиг­нув цели. Тогда Пело­пид ото­звал кон­ни­цу назад и бро­сил ее на сомкну­тый строй вра­гов, а сам тут же схва­тил щит и побе­жал к тем, что сра­жа­лись под­ле хол­мов. Про­бив­шись в пер­вые ряды, он вдох­нул в каж­до­го столь­ко силы и отва­ги, что вра­гам пока­за­лось, буд­то на помощь подо­спе­ли новые, иные телом и духом люди. Две или три ата­ки непри­я­тель еще отра­зил, но видя, что и пешие реши­тель­но насту­па­ют, и кон­ни­ки, пре­кра­тив пре­сле­до­ва­ние, воз­вра­ща­ют­ся, подал­ся и стал отхо­дить шаг за шагом. Пело­пид, кото­ро­му с высоты откры­ва­лось все вра­же­ское вой­ско, еще не обра­тив­ше­е­ся в бег­ство, но уже объ­ятое стра­хом и смя­те­ни­ем, огляды­вал­ся вокруг, ища Алек­сандра. Заме­тив его, нако­нец, на пра­вом кры­ле, где тот выст­ра­и­вал и обо­д­рял наем­ни­ков, он не смог уси­ли­ем рас­суд­ка сдер­жать гнев, но, рас­па­лен­ный этим зре­ли­щем, забыв в поры­ве яро­сти и о себе самом, и об управ­ле­нии бит­вой, вырвал­ся дале­ко впе­ред и гром­ким кри­ком при­нял­ся вызы­вать тиран­на на поеди­нок. Но Алек­сандр не при­нял вызо­ва и даже не остал­ся на преж­нем месте — он убе­жал к сво­им тело­хра­ни­те­лям и укрыл­ся сре­ди них. Пере­д­ний ряд наем­ни­ков был смят Пело­пидом в руко­паш­ной схват­ке, иные полу­чи­ли смер­тель­ные раны, боль­шин­ство же, дер­жась в отда­ле­нии, до тех пор мета­ли в него копья, про­би­вая доспе­хи, пока фес­са­лий­цы в ужас­ной тре­во­ге не сбе­жа­ли с хол­ма к нему на помощь. Но он уже пал. В это вре­мя при­мча­лись и всад­ни­ки; они раз­ме­та­ли весь строй вра­гов и все гна­ли и гна­ли их, усе­яв окру­гу тру­па­ми (уби­то было более трех тысяч чело­век).

33. Нет ниче­го уди­ви­тель­но­го в том, что фиван­цы, ока­зав­ши­е­ся на поле бит­вы, были потря­се­ны кон­чи­ной Пело­пида, назы­ва­ли его отцом, спа­си­те­лем, настав­ни­ком во всем вели­ком и пре­крас­ном. Фес­са­лий­цы и их союз­ни­ки реши­ли воздать ему поче­сти, пре­вос­хо­дя­щие все те, какие при­ня­то ока­зы­вать чело­ве­че­ской доб­ле­сти; но еще убеди­тель­нее выра­зи­ли они свою бла­го­дар­ность Пело­пиду все­воз­мож­ны­ми про­яв­ле­ни­я­ми скор­би. Гово­рят, что участ­ни­ки сра­же­ния, узнав о его смер­ти, не сня­ли пан­ци­рей, не раз­нузда­ли коней, не пере­вя­за­ли ран, но преж­де все­го — пря­мо в доспе­хах, еще не остыв после боя, — собра­лись у тела Пело­пида, слов­но он мог их увидеть или услы­шать, нагро­мозди­ли вокруг кучи вра­же­ско­го ору­жия, остриг­ли гри­вы коням и остриг­лись сами, а потом разо­шлись по палат­кам, и ред­ко-ред­ко кто зажег огонь или при­кос­нул­ся к еде — без­мол­вие и уны­ние объ­яли всех в лаге­ре, слов­но и не одер­жи­ва­ли они бли­ста­тель­ной, вели­кой победы, а потер­пе­ли пора­же­ние и попа­ли в раб­ство к тиран­ну. Когда эта весть раз­нес­лась по горо­дам, навстре­чу телу отпра­ви­лись город­ские вла­сти вме­сте с юно­ша­ми, маль­чи­ка­ми и жре­ца­ми, неся в дар усоп­ше­му тро­феи, вен­ки и золо­тое воору­же­ние. Перед самым выно­сом ста­рей­шие из фес­са­лий­цев высту­пи­ли впе­ред и обра­ти­лись к фиван­цам с прось­бой, чтобы хоро­нить мерт­во­го пре­до­ста­ви­ли им. Один из них ска­зал: «Досто­чти­мые союз­ни­ки, мы про­сим вас о мило­сти, кото­рая в таком ужас­ном горе послу­жит нам и к чести и к уте­ше­нию. Не про­во­жать фес­са­лий­цам Пело­пида живо­го и здрав­ст­ву­ю­ще­го, не ока­зы­вать ему поче­стей, внят­ных зре­нию его и слу­ху; но еже­ли доз­во­ле­но нам будет кос­нуть­ся мерт­во­го тела, самим убрать его и похо­ро­нить… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен.] Пой­ми­те и поверь­те, что для фес­са­лий­цев это несча­стие еще гор­ше, чем для фиван­цев. Вы лиши­лись заме­ча­тель­но­го вое­на­чаль­ни­ка — и толь­ко, а мы — и вое­на­чаль­ни­ка, и нашей сво­бо­ды. В самом деле, не вер­нув Пело­пида, как осме­лим­ся мы про­сить у вас дру­го­го пол­ко­во­д­ца?!». И фиван­цы им не отка­за­ли.

34. Не было, види­мо, похо­рон более бли­ста­тель­ных, если, разу­ме­ет­ся, не изме­рять блеск коли­че­ст­вом сло­но­вой кости, золота и пур­пу­ра, как дела­ет Филист, вос­пе­вая похо­ро­ны Дио­ни­сия и дивясь это­му заклю­чи­тель­но­му дей­ст­вию вели­кой тра­гедии, имя кото­рой — тиран­ния. После смер­ти Гефе­сти­о­на Алек­сандр Вели­кий при­ка­зал не толь­ко обре­зать гри­вы лоша­дям и мулам, но и сне­сти зуб­цы кре­пост­ных стен, дабы каза­лось, что горо­да скор­бят, являя вме­сто преж­не­го сво­его вида облик остри­жен­ный и жал­кий. Но тако­вы рас­по­ря­же­ния тиран­нов, выпол­ня­е­мые насиль­но, порож­даю­щие зависть к тому, ради кого они отда­ют­ся, и нена­висть к отдаю­ще­му их; не о люб­ви и не о почте­нии свиде­тель­ст­во­ва­ли они, но о вар­вар­ской гор­дыне, рас­пу­щен­но­сти и бахваль­стве, обра­щаю­щих изоби­лие на пустые и сует­ные вещи. А тут про­сто­го граж­да­ни­на, погиб­ше­го на чуж­бине, вда­ли от жены, детей и роди­чей, без вся­ких просьб или при­нуж­де­ний погре­ба­ют столь­ко горо­дов и наро­дов, оспа­ри­вая друг у дру­га честь про­во­дить его до моги­лы и укра­сить вен­ка­ми, что с пол­ным осно­ва­ни­ем мож­но счи­тать тако­го чело­ве­ка достиг­шим вер­ши­ны бла­жен­ства. Ибо неправ Эзоп²⁵, утвер­ждая, буд­то смерть счаст­ли­вых — самая горест­ная, нет, это самая завид­ная смерть — она поме­ща­ет сла­ву подви­гов хоро­ше­го чело­ве­ка в без­опас­ное место, где пре­врат­но­сти судь­бы ей более не гро­зят. Куда вер­нее судил некий спар­та­нец, кото­рый, обняв Диа­го­ра, победи­те­ля на Олим­пий­ских играх, дожив­ше­го до того часа, когда не толь­ко сыно­вья его, но и вну­ки ока­за­лись увен­чан­ны­ми в Олим­пии, ска­зал ему: «Умри теперь, Диа­гор, раз ты не можешь взой­ти на Олимп». А меж­ду тем я не думаю, чтобы кто-нибудь пола­гал допу­сти­мым срав­ни­вать все олим­пий­ские и пифий­ские победы, вме­сте взя­тые, хотя бы с одной из битв Пело­пида, кото­рый сра­жал­ся так мно­го и с таким успе­хом, пока, нако­нец, после дол­гих лет сла­вы и поче­та, три­на­дца­тый раз отправ­ляя долж­ность беотар­ха, не пал за сво­бо­ду Фес­са­лии в доб­лест­ном стрем­ле­нии сра­зить тиран­на.

35. Вели­кую скорбь при­чи­ни­ла союз­ни­кам его смерть, но еще боль­ше она при­нес­ла им поль­зы: узнав о гибе­ли Пело­пида, фиван­цы ни еди­но­го дня не ста­ли меш­кать с отмще­ни­ем, но тут же отпра­ви­ли в поход семь тысяч гопли­тов и семь­сот всад­ни­ков во гла­ве с Мал­ки­том и Дио­ги­то­ном. Застав Алек­сандра обес­си­лен­ным и загнан­ным в тупик, фиван­ские пол­ко­вод­цы заста­ви­ли его вер­нуть фес­са­лий­цам горо­да, кото­рые он захва­тил, осво­бо­дить маг­не­сий­цев и фтио­ти­дских ахей­цев и выве­сти от них свои сто­ро­же­вые отряды, а так­же поклясть­ся, что он пой­дет вме­сте с фиван­ца­ми, по их при­ка­зу, про­тив любо­го вра­га, куда бы они его ни пове­ли.

Эти­ми тре­бо­ва­ни­я­ми фиван­цы и огра­ни­чи­лись. А теперь мы рас­ска­жем, каким обра­зом немно­го спу­стя взыс­ка­ли с Алек­сандра боги за Пело­пида. Фива, его супру­га, как уже гово­ри­лось выше, научен­ная Пело­пидом не стра­шить­ся внеш­не­го блес­ка и вели­ко­ле­пия тиран­нии, пря­тав­шей­ся за спи­на­ми воору­жен­ных тело­хра­ни­те­лей, а с дру­гой сто­ро­ны, опа­са­ясь веро­лом­ства Алек­сандра и нена­видя его жесто­кость, всту­пи­ла в заго­вор с тре­мя сво­и­ми бра­тья­ми — Тиси­фо­ном, Пифо­ла­ем и Ликофро­ном, и вот как взя­лась она за дело. Дом тиран­на всю ночь кара­у­ли­ла стра­жа; покой, обыч­но слу­жив­ший супру­гам спаль­ней, нахо­дил­ся в верх­нем эта­же, и у вхо­да нес стра­жу пес на при­вя­зи, бро­сав­ший­ся на всех, кро­ме хозя­ев и одно­го слу­ги, кото­рый его кор­мил. Когда при­шел наме­чен­ный для поку­ше­ния срок, Фива еще днем укры­ла бра­тьев в какой-то из сосед­них ком­нат, а сама, как обыч­но, вошла к тиран­ну одна; най­дя его уже спя­щим, она ско­ро вышла обрат­но и при­ка­за­ла слу­ге уве­сти пса — Алек­сандр-де жела­ет отдох­нуть покой­но. Боясь, как бы лест­ни­ца не заскри­пе­ла под шага­ми моло­дых людей, она устла­ла сту­пе­ни шер­стью и лишь потом пове­ла их наверх. С ору­жи­ем в руках они оста­лись у две­рей, а Фива, вой­дя, сня­ла со сте­ны меч, висев­ший над голо­вой Алек­сандра, и пока­за­ла его бра­тьям в знак того, что тиранн креп­ко спит. Но тут юно­ши испу­га­лись, и, видя, что они не реша­ют­ся пере­сту­пить порог, сест­ра осы­па­ла их бра­нью и гнев­но покля­лась, что сей­час раз­будит Алек­сандра и все ему откро­ет, — тогда они, и при­сты­жен­ные и испу­ган­ные, нако­нец вошли и окру­жи­ли ложе, а Фива под­нес­ла побли­же све­тиль­ник. Один из бра­тьев креп­ко стис­нул тиран­ну ноги, дру­гой, схва­тив за воло­сы, запро­ки­нул ему голо­ву, а тре­тий уда­рил его мечом и убил. Такой лег­кой и быст­рой кон­чи­ны он, пожа­луй, и не заслу­жи­вал, но зато ока­зал­ся един­ст­вен­ным или, во вся­ком слу­чае, пер­вым тиран­ном, погиб­шим от руки соб­ст­вен­ной жены, и тело его после смер­ти под­верг­лось жесто­ко­му пору­га­нию — оно было выбро­ше­но на ули­цу и рас­топ­та­но граж­да­на­ми Фер; тако­во было спра­вед­ли­вое воз­мездие за все его без­за­ко­ния.