Сравнительные жизнеописания

Марцелл

1. Марк Клав­дий, пяти­крат­ный кон­сул Рима¹, был, как сооб­ща­ют, сыном Мар­ка и пер­вый носил фамиль­ное имя «Мар­целл», что, по сло­вам Посидо­ния, озна­ча­ет «Аре­ев», или «воин­ст­вен­ный»². И вер­но, он был опы­тен в делах вой­ны, кре­пок телом, тяжел на руку и от при­ро­ды воин­ст­вен, но свою неукро­ти­мую гор­ды­ню обна­ру­жи­вал лишь в сра­же­ни­ях, а в осталь­ное вре­мя отли­чал­ся сдер­жан­но­стью и чело­ве­ко­лю­би­ем; гре­че­ское обра­зо­ва­ние и нау­ки он любил настоль­ко, что людей, в них пре­успев­ших, осы­пал поче­стя­ми и похва­ла­ми, но сам, посто­ян­но заня­тый дела­ми, не достиг той сте­пе­ни уче­но­сти, к кото­рой стре­мил­ся. Если, как гово­рит Гомер³, быва­ли мужи, кото­рым

то к их чис­лу при­над­ле­жат и тогдаш­ние вожди рим­лян: в моло­до­сти они вое­ва­ли с кар­фа­ге­ня­на­ми из-за Сици­лии, зре­лы­ми мужа­ми — с гал­ла­ми, защи­щая самое Ита­лию, а уже в ста­ро­сти сно­ва бились с кар­фа­ге­ня­на­ми и Ган­ни­ба­лом, ибо ста­рость не озна­ча­ла для них, как для про­стых граж­дан, отды­ха от воен­ной служ­бы, но в силу их бла­го­род­ства, опы­та и отва­ги рим­ляне неиз­мен­но пору­ча­ли им вер­хов­ное коман­до­ва­ние и дру­гие высо­кие долж­но­сти в вой­ске.

2. Мар­целл был иску­шен во всех видах боя, но в поедин­ках пре­вос­хо­дил само­го себя; не было слу­чая, чтобы он не при­нял вызо­ва, ни чтобы вызвав­ший его вышел из схват­ки живым. В Сици­лии он спас от гибе­ли сво­его бра­та⁴ Ота­ци­лия, при­крыв его щитом и пере­бив напа­дав­ших. За эти подви­ги он еще моло­дым чело­ве­ком часто полу­чал от пол­ко­вод­цев вен­ки и почет­ные дары, и когда имя его ста­ло широ­ко извест­но, народ избрал его эди­лом выс­ше­го раз­ряда⁵, а жре­цы — авгу­ром. Испол­ня­ю­ще­му эту жре­че­скую долж­ность закон пору­ча­ет наблюде­ние и над­зор за гада­ни­я­ми по пти­цам. Будучи эди­лом, он ока­зал­ся вынуж­ден, вопре­ки сво­е­му жела­нию, начать судеб­ное пре­сле­до­ва­ние. Дело в том, что у него был сын, тоже носив­ший имя Мар­целл, маль­чик пора­зи­тель­ной кра­соты, сла­вив­ший­ся в Риме и сво­ей наруж­но­стью и, не в мень­шей мере, скром­но­стью и хоро­шим вос­пи­та­ни­ем. Он при­гля­нул­ся Капи­то­ли­ну, това­ри­щу Мар­цел­ла по долж­но­сти, чело­ве­ку рас­пут­но­му и наг­ло­му, и тот сде­лал ему гряз­ное пред­ло­же­ние. Маль­чик сна­ча­ла сам отве­тил отка­зом, а когда Капи­то­лин повто­рил свое пред­ло­же­ние, открыл все отцу, и Мар­целл в него­до­ва­нии обра­тил­ся с жало­бой в сенат. Пере­про­бо­вав мно­же­ство вся­че­ских увер­ток и отпи­сок, Капи­то­лин апел­ли­ро­вал к народ­ным три­бу­нам, но те не при­ня­ли его апел­ля­цию, и тогда он при­бег­нул к отри­ца­нию обви­не­ния в целом. А так как раз­го­вор его с млад­шим Мар­цел­лом про­ис­хо­дил без свиде­те­лей, сенат решил вызвать само­го маль­чи­ка. Видя его сму­ще­ние, сле­зы и сме­шан­ный с непод­дель­ным гне­вом стыд, сена­то­ры, не тре­буя ника­ких иных дока­за­тельств, при­зна­ли Капи­то­ли­на винов­ным и при­суди­ли его к денеж­но­му штра­фу; на эти день­ги Мар­целл зака­зал сереб­ря­ные сосуды для воз­ли­я­ний и посвя­тил их богам.

3. Едва успе­ла закон­чить­ся — на два­дцать вто­ром году — пер­вая вой­на с Кар­фа­ге­ном, как у Рима сно­ва нача­лись столк­но­ве­ния с гал­ла­ми. В Ита­лии у под­но­жия Альп оби­та­ло кельт­ское пле­мя инсуб­ров; могу­ще­ст­вен­ные и сами по себе, инсуб­ры ста­ли соби­рать вой­ско, а сверх того при­гла­си­ли гал­лов-наем­ни­ков, назы­вае­мых геза­та­ми⁶. Каза­лось чудом и необык­но­вен­ной уда­чей, что Кельт­ская вой­на не раз­ра­зи­лась одно­вре­мен­но с Пуни­че­ской, но что гал­лы, слов­но дожи­да­ясь сво­ей оче­реди, чест­но и спра­вед­ли­во соблюда­ли усло­вия мира и лишь по окон­ча­нии бое­вых дей­ст­вий бро­си­ли вызов отды­хаю­щим от трудов победи­те­лям. Тем не менее вой­на очень тре­во­жи­ла рим­лян — и пото­му, что вести ее при­хо­ди­лось с соседя­ми, на соб­ст­вен­ных гра­ни­цах, и по при­чине ста­рин­ной сла­вы гал­лов, кото­рых рим­ляне, по-види­мо­му, стра­ши­лись боль­ше вся­ко­го дру­го­го про­тив­ни­ка: ведь когда-то даже их город ока­зал­ся в руках гал­лов, после чего был при­нят закон, осво­бож­даю­щий жре­цов от служ­бы в вой­ске во всех слу­ча­ях, кро­ме одно­го — новой вой­ны с гал­ла­ми. О тре­во­ге, охва­тив­шей город, свиде­тель­ст­во­ва­ли и самые при­готов­ле­ния (гово­рят, что ни до того, ни впо­след­ст­вии рим­ляне не соби­ра­ли так мно­го тысяч бой­цов), и невидан­ные преж­де жерт­во­при­но­ше­ния. Обыч­но избе­гаю­щие все­го вар­вар­ско­го и чуже­стран­но­го и в сво­их суж­де­ни­ях о богах сле­дую­щие, насколь­ко это воз­мож­но, гре­че­ской уме­рен­но­сти, рим­ляне тут, когда вспых­ну­ла эта вой­на, вынуж­де­ны были поко­рить­ся неким про­ри­ца­ни­ям в Сивил­ли­ных кни­гах и на Бычьем рын­ке зары­ли живьем в зем­лю дво­их гре­ков — муж­чи­ну и жен­щи­ну — и дво­их гал­лов — тоже муж­чи­ну и жен­щи­ну; по этой при­чине и до сих пор совер­ша­ют­ся в нояб­ре тай­ные свя­щен­но­дей­ст­вия, видеть кото­рые гре­кам и гал­лам вос­пре­ще­но.

4. Пер­вые столк­но­ве­ния, при­но­сив­шие рим­ля­нам то серь­ез­ные успе­хи, то не менее серь­ез­ные неуда­чи, решаю­ще­го зна­че­ния, одна­ко, не име­ли. Когда же кон­су­лы Фла­ми­ний и Фурий⁷ с боль­шим вой­ском дви­ну­лись на инсуб­ров, река, кото­рая бежит через зем­лю пице­нов, как сооб­ща­ли оче­вид­цы, потек­ла кро­вью, пошел слух, что в окрест­но­стях горо­да Ари­ми­на в небе пока­за­лись три луны, а жре­цы, наблюдав­шие во вре­мя кон­суль­ских выбо­ров за поле­том птиц, реши­тель­но утвер­жда­ли, что пуб­лич­ное про­воз­гла­ше­ние новых кон­су­лов было непра­виль­ным и сопро­вож­да­лось зло­ве­щи­ми пред­зна­ме­но­ва­ни­я­ми. Поэто­му сенат немед­лен­но отпра­вил в лагерь пись­мо, при­зы­ваю­щее кон­су­лов как мож­но ско­рее вер­нуть­ся и сло­жить с себя власть, не пред­при­ни­мая в каче­стве долж­ност­ных лиц ника­ких дей­ст­вий про­тив непри­я­те­ля. Полу­чив это пись­мо, Фла­ми­ний рас­пе­ча­тал его лишь после того, как, всту­пив в сра­же­ние, раз­бил вар­ва­ров и совер­шил набег на их стра­ну. Когда он с бога­той добы­чей воз­вра­тил­ся в Рим, народ не вышел ему навстре­чу и за то, что кон­сул не сра­зу отклик­нул­ся на зов и не под­чи­нил­ся посла­нию сена­та, но обна­ру­жил оскор­би­тель­ное высо­ко­ме­рие, едва не отка­зал ему в три­ум­фе, а тот­час после три­ум­фа лишил его вла­сти, при­нудив вме­сте с кол­ле­гою клят­вен­но отречь­ся от долж­но­сти.

Вот до какой сте­пе­ни пре­до­став­ля­ли рим­ляне вся­кое дело на усмот­ре­ние богов и даже при самых боль­ших уда­чах не допус­ка­ли ни малей­ше­го пре­не­бре­же­ния к про­ри­ца­ни­ям и дру­гим обы­ча­ям, счи­тая более полез­ным и важ­ным для государ­ства, чтобы их пол­ко­вод­цы чти­ли рели­гию, неже­ли побеж­да­ли вра­га. 5. Так Тибе­рий Сем­п­ро­ний, кото­ро­го горя­чо люби­ли в Риме за храб­рость и без­уко­риз­нен­ную чест­ность, будучи кон­су­лом, назвал сво­и­ми пре­ем­ни­ка­ми Сци­пи­о­на Нази­ку и Гая Мар­ция, и те, при­няв коман­до­ва­ние вой­ска­ми, уже при­бы­ли в свои про­вин­ции, как вдруг Тибе­рий, про­смат­ри­вая свя­щен­ные кни­ги, слу­чай­но открыл ста­рин­ный обы­чай, преж­де ему не зна­ко­мый. Обы­чай этот состо­ял в сле­дую­щем. Если долж­ност­ное лицо наблюда­ет за поле­том птиц в спе­ци­аль­но для это­го наня­том за пре­де­ла­ми горо­да доме или шат­ре и, не полу­чив надеж­ных зна­ме­ний^[1], вынуж­де­но по какой-либо при­чине вер­нуть­ся в город, над­ле­жит отка­зать­ся от наня­то­го преж­де поме­ще­ния, выбрать дру­гое и про­из­ве­сти наблюде­ния еще раз, с само­го нача­ла. Тибе­рий, как вид­но, об этом не знал и объ­явил упо­мя­ну­тых выше Сци­пи­о­на и Мар­ция кон­су­ла­ми, два­жды вос­поль­зо­вав­шись одним и тем же шатром. Поз­же, обна­ру­жив свою ошиб­ку, он доло­жил обо всем сена­ту, кото­рый не пре­не­брег столь, каза­лось бы, незна­чи­тель­ным упу­ще­ни­ем и напи­сал новым кон­су­лам, а те, оста­вив свои про­вин­ции, быст­ро вер­ну­лись в Рим и сло­жи­ли с себя власть. Но это слу­чи­лось позд­нее, а почти в то же вре­мя, о кото­ром рас­ска­зы­ва­ет­ся здесь, двое жре­цов из чис­ла самых извест­ных лиши­лись жре­че­ско­го сана: Кор­не­лий Цетег — за то, что, пере­да­вая внут­рен­но­сти жерт­вен­но­го живот­но­го, нару­шил долж­ную оче­ред­ность, Квинт Суль­пи­ций — за то, что у него во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ния упа­ла с голо­вы шап­ка, кото­рую носят так назы­вае­мые фла­ми­ны. А когда дик­та­тор Мину­ций назна­чил началь­ни­ком кон­ни­цы Гая Фла­ми­ния и вслед за этим раздал­ся писк мыши, кото­рую назы­ва­ют «сори­ка» [so­rex]⁸, рим­ляне отверг­ли и само­го дик­та­то­ра и его началь­ни­ка кон­ни­цы и выбра­ли на их место дру­гих. Но, соблюдая стро­жай­шую точ­ность в таких мело­чах, они оста­ют­ся совер­шен­но сво­бод­ны от пред­рас­суд­ков, ибо ниче­го не меня­ют в сво­их ста­рин­ных обы­ча­ях и нико­гда их не пре­сту­па­ют.

6. Итак, Фла­ми­ний и его кол­ле­га клят­вен­но отка­зы­ва­ют­ся от долж­но­сти, после чего интеррек­сы⁹ объ­яв­ля­ют кон­су­лом Мар­цел­ла; всту­пив в долж­ность, он изби­ра­ет себе в кол­ле­ги Гнея Кор­не­лия. Есть сведе­ния, что гал­лы неод­но­крат­но пред­ла­га­ли рим­ля­нам заклю­чить дого­вор и что мира желал сенат, а Мар­целл убеж­дал народ про­дол­жать вой­ну. Тем не менее мир был заклю­чен, и тут, по-види­мо­му, воен­ные дей­ст­вия воз­об­но­ви­ли геза­ты, кото­рые пере­ва­ли­ли через Аль­пы, при­со­еди­ни­лись к гораздо более мно­го­чис­лен­ным инсуб­рам (геза­тов было все­го трид­цать тысяч) и, под­стрек­нув их к мяте­жу, уве­рен­ные в успе­хе, немед­лен­но дви­ну­лись на город Ацер­ры, рас­по­ло­жен­ный за рекою Пад, а царь геза­тов Бри­то­март с деся­тью тыся­ча­ми сво­их вои­нов при­нял­ся опу­сто­шать зем­ли, лежа­щие вдоль Пада.

Узнав о дей­ст­ви­ях Бри­то­мар­та, Мар­целл оста­вил при Ацеррах сво­его кол­ле­гу со всею тяже­лой пехотой и третьей частью кон­ни­цы, а сам с осталь­ны­ми всад­ни­ка­ми и при­мер­но шестью­ста­ми лег­ко воору­жен­ных пехо­тин­цев бро­сил­ся по следам деся­ти тысяч геза­тов, не оста­нав­ли­ва­ясь ни днем, ни ночью, пока не настиг их под­ле Кла­сти­дия, галль­ско­го посе­ле­ния, неза­дол­го перед тем поко­рив­ше­го­ся рим­ля­нам. Ему не при­шлось дать сво­им людям хоть немно­го пере­дох­нуть: про­тив­ник вско­ре заме­тил его появ­ле­ние, но отнес­ся к это­му с пол­ным пре­не­бре­же­ни­ем, пото­му что пехо­тин­цев у Мар­цел­ла было очень мало, а кон­ни­цу вар­ва­ры вовсе в рас­чет не при­ни­ма­ли. Ведь они и вооб­ще были отлич­ны­ми всад­ни­ка­ми и более все­го пола­га­лись на свое искус­ство в кон­ном сра­же­нии, а тут еще вдо­ба­вок намно­го пре­вос­хо­ди­ли рим­лян чис­лом. И вот, не мед­ля ни мгно­ве­ния, они со страш­ны­ми угро­за­ми стре­ми­тель­но рину­лись на непри­я­те­ля, слов­но решив­шись истре­бить всех до одно­го; впе­ре­ди ска­кал сам царь. Опа­са­ясь, как бы геза­ты не обо­шли и не окру­жи­ли его малень­кий отряд, Мар­целл при­ка­зал илам¹⁰ всад­ни­ков разо­мкнуть­ся и вытя­ги­вал свой фланг до тех пор, пока бое­вая линия рим­лян, поте­ряв в глу­бине, дли­ною почти что срав­ня­лась с вра­же­ской. Он был уже готов бро­сить­ся впе­ред, как вдруг его конь, встре­во­жен­ный неисто­вы­ми кри­ка­ми вра­гов, кру­то повер­нул и понес его назад. Испу­гав­шись, как бы это не вну­ши­ло рим­ля­нам суе­вер­но­го стра­ха и не вызва­ло смя­те­ния, Мар­целл быст­ро рва­нул пово­дья и, сно­ва обра­тив лошадь к непри­я­те­лю, стал молить­ся Солн­цу, слов­но круг этот он опи­сал не слу­чай­но, а умыш­лен­но. (Дело в том, что у рим­лян при­ня­то, воз­но­ся молит­ву богам, пово­ра­чи­вать­ся на месте). А поз­же, когда бой уже начал­ся, он дал обет Юпи­те­ру-Фере­трию при­не­сти ему в дар самый кра­си­вый из вра­же­ских доспе­хов.

7. В это вре­мя царь гал­лов заме­тил его и, по зна­кам досто­ин­ства узнав в нем пол­ко­во­д­ца, выехал дале­ко впе­ред, ему навстре­чу, гром­ким голо­сом вызы­вая на бой; то был чело­век огром­но­го роста, выше любо­го из сво­их людей, и сре­ди про­чих выде­лял­ся горев­ши­ми как жар доспе­ха­ми, отде­лан­ны­ми золо­том, сереб­ром и все­воз­мож­ны­ми укра­ше­ни­я­ми. Оки­нув взглядом вра­же­ский строй, Мар­целл решил, что это воору­же­ние — самое кра­си­вое и что имен­но оно было им обе­ща­но в дар богу, а пото­му пустил коня во весь опор и пер­вым же уда­ром копья про­бил пан­цирь Бри­то­мар­та; сила столк­но­ве­ния была тако­ва, что галл рух­нул на зем­лю, и Мар­целл вто­рым или третьим уда­ром сра­зу его при­кон­чил. Затем, соско­чив с коня и воз­ло­жив обе руки на ору­жие уби­то­го, он ска­зал, обра­ща­ясь к небе­сам: «О Юпи­тер-Фере­трий, взи­раю­щий на слав­ные подви­ги вое­на­чаль­ни­ков и пол­ко­вод­цев в сра­же­ни­ях и бит­вах, при­зы­ваю тебя в свиде­те­ли, что я — тре­тий из рим­ских пред­во­ди­те­лей, соб­ст­вен­ной рукою сра­зив­ший вра­же­ско­го пред­во­ди­те­ля и царя, и что, одолев его, я посвя­щаю тебе первую и самую пре­крас­ную часть добы­чи. А ты и впредь даруй нам, моля­щим­ся тебе, такую же доб­рую уда­чу». После это­го кон­ни­ца нача­ла бой — не толь­ко с вра­же­ски­ми всад­ни­ка­ми, но и с пехо­тин­ца­ми (те и дру­гие сто­я­ли впе­ре­меш­ку) и одер­жа­ла уди­ви­тель­ней­шую, бес­при­мер­ную победу: ни до того, ни после — нико­гда, как гово­рят, не слу­ча­лось, чтобы столь малое чис­ло всад­ни­ков победи­ло столь мно­го­чис­лен­ную кон­ни­цу и пехоту.

Пере­бив бо́льшую часть потер­пев­ших пора­же­ние гал­лов и захва­тив их ору­жие и про­чее иму­ще­ство, Мар­целл вер­нул­ся к сво­е­му това­ри­щу по долж­но­сти, кото­рый очень неудач­но дей­ст­во­вал про­тив кель­тов близ само­го боль­шо­го и густо насе­лен­но­го из галль­ских горо­дов. Город этот назы­вал­ся Медио­лан, тамош­ние кель­ты счи­та­ли его сво­ей сто­ли­цей, а пото­му защи­ща­лись очень храб­ро и, в свою оче­редь, оса­ди­ли лагерь Кор­не­лия. Но когда при­был Мар­целл, геза­ты, узнав о пора­же­нии и гибе­ли сво­его царя, ушли, и Медио­лан был взят, а про­чие горо­да кель­ты сами не ста­ли удер­жи­вать, пол­но­стью сдав­шись на милость рим­лян, кото­рые и даро­ва­ли им мир на усло­ви­ях уме­рен­ных и спра­вед­ли­вых.

8. Сенат назна­чил три­умф одно­му Мар­цел­лу, и лишь немно­гие из три­ум­фаль­ных шест­вий вызы­ва­ли столь­ко вос­хи­ще­ния сво­ей пыш­но­стью, богат­ст­вом, оби­ли­ем добы­чи и могу­чим сло­же­ни­ем плен­ных, одна­ко осо­бен­но радост­ное и совер­шен­но новое зре­ли­ще явил собою сам пол­ко­во­дец, несу­щий в дар богу доспех уби­то­го гал­ла. Сва­лив высо­кий, пря­мой и лег­ко под­даю­щий­ся топо­ру дуб, он обте­сал ниж­нюю часть ство­ла в фор­ме тро­фея, а потом при­вя­зал и под­ве­сил к нему захва­чен­ное в поедин­ке ору­жие, рас­по­ло­жив и при­ла­див все части в долж­ном поряд­ке. Когда шест­вие дви­ну­лось, он, под­няв тро­фей, взо­шел на запря­жен­ную чет­вер­кой колес­ни­цу и сам про­вез через город пре­крас­ней­шее и достой­ней­шее из укра­ше­ний сво­его три­ум­фа. За ним сле­до­ва­ли вои­ны в самом луч­шем воору­же­нии, рас­пе­вая пес­ни и побед­ные гим­ны, сочи­нен­ные ими в честь бога и сво­его пол­ко­во­д­ца. Когда про­цес­сия достиг­ла хра­ма Юпи­те­ра-Фере­трия, Мар­целл вошел в храм и поста­вил обе­щан­ный дар — тре­тий и вплоть до наших дней послед­ний из таких даров. Пер­вым Ромул¹¹ при­нес в храм ору­жие Акро­на, царя Ценин­ско­го, вто­рым был Кор­не­лий Косс, убив­ший этрус­ка Толум­ния, за ним сле­ду­ет Мар­целл, победи­тель галль­ско­го царя Бри­то­мар­та, после Мар­цел­ла же не было нико­го.

Бог, кото­ро­му при­но­сят эти дары, назы­ва­ет­ся Юпи­те­ром-Фере­три­ем; иные про­из­во­дят это имя от гре­че­ско­го сло­ва «фере­тре́уомай» [phe­ret­réuomai, «быть носи­мым в тор­же­стве»] (в ту пору латин­ский язык был еще силь­но сме­шан с гре­че­ским), дру­гие счи­та­ют, что это про­зви­ще Зев­са-гро­мо­верж­ца («пора­жать» — по-латы­ни «фери́ре» [fe­ri­re]). Третьи гово­рят, что имя Фере­трий про­изо­шло от уда­ров, кото­рые нано­сят в бою: ведь и теперь еще, пре­сле­дуя вра­га, рим­ляне то и дело кри­чат друг дру­гу: «Фе́ри!» [fe­ri] — что зна­чит «Бей!». Вооб­ще сня­тые с уби­то­го непри­я­те­ля доспе­хи назы­ва­ют­ся по-латы­ни «спо́лиа», те же, о кото­рых идет речь у нас, име­ют осо­бое назва­ние «опи́миа». Сооб­ща­ют, прав­да, что Нума Пом­пи­лий в сво­их замет­ках упо­ми­нал о трех раз­лич­ных видах «опи­миа» и пред­пи­сы­вал пер­вые из них посвя­щать Юпи­те­ру-Фере­трию, вто­рые — Мар­су, а третьи — Кви­ри­ну, назна­чая в награ­ду за пер­вые три­ста ассов, за вто­рые — две­сти, а за третьи — сто. Но пре­об­ла­даю­щим, обще­при­ня­тым явля­ет­ся мне­ние, что лишь те доспе­хи сле­ду­ет назы­вать «опи­миа», кото­рые захва­че­ны в бою пер­вы­ми и сня­ты с пол­ко­во­д­ца пол­ко­вод­цем, сра­зив­шим сво­его про­тив­ни­ка в поедин­ке. Впро­чем, доста­точ­но об этом.

Рим­ляне так радо­ва­лись победе и счаст­ли­во­му исхо­ду вой­ны, что отпра­ви­ли в Дель­фы бла­годар­ст­вен­ный дар Апол­ло­ну Пифий­ско­му — золо­той кра­тер весом в… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен] фун­тов, щед­ро поде­ли­лись добы­чей с союз­ны­ми горо­да­ми и посла­ли бога­тые подар­ки сира­куз­ско­му царю Гиеро­ну, сво­е­му дру­гу и союз­ни­ку.

9. Когда Ган­ни­бал вторг­ся в Ита­лию, Мар­целл с фло­том отпра­вил­ся к бере­гам Сици­лии. После тяже­лой неуда­чи при Кан­нах, когда десят­ки тысяч рим­лян пали, а немно­гие уцелев­шие от гибе­ли бежа­ли в Кан­у­зий и все ожи­да­ли, что Ган­ни­бал немед­лен­но дви­нет­ся на Рим, посколь­ку глав­ные и луч­шие силы рим­лян уни­что­же­ны, Мар­целл сна­ча­ла отпра­вил пол­то­ры тыся­чи сво­их моря­ков для защи­ты горо­да, а затем, полу­чив поста­нов­ле­ние сена­та, при­был в Кан­у­зий и, при­няв коман­до­ва­ние над собрав­ши­ми­ся там остат­ка­ми вой­ска, вывел их из-за лагер­ных укреп­ле­ний, испол­нен­ный реши­мо­сти не остав­лять стра­ну на про­из­вол непри­я­те­ля.

Мно­гие из опыт­ных рим­ских пол­ко­вод­цев к тому вре­ме­ни погиб­ли в бит­вах; сре­ди остав­ших­ся сла­вою наи­бо­лее надеж­но­го и бла­го­ра­зум­но­го поль­зо­вал­ся Фабий Мак­сим, но его чрез­мер­ную осмот­ри­тель­ность, про­ис­хо­див­шую из стра­ха перед пора­же­ни­ем, рим­ляне осуж­да­ли, при­пи­сы­вая ее робо­сти и непред­при­им­чи­во­сти. Видя в нем пол­ко­во­д­ца, вполне при­год­но­го для того, чтобы обес­пе­чить их без­опас­ность, но не спо­соб­но­го изгнать вра­га, они обра­ти­ли свои взо­ры к Мар­цел­лу и, объ­еди­няя и соче­тая отва­гу и реши­тель­ность вто­ро­го с осто­рож­но­стью и даль­но­вид­но­стью пер­во­го, то выби­ра­ли кон­су­ла­ми обо­их, то, попе­ре­мен­но, одно­го посы­ла­ли к вой­скам кон­су­лом, а дру­го­го — коман­дую­щим в ран­ге кон­су­ла. Посидо­ний рас­ска­зы­ва­ет, что Фабия про­зва­ли «Щитом», а Мар­цел­ла — «Мечом». Сам Ган­ни­бал гово­рил, что Фабия боит­ся, как настав­ни­ка, а Мар­цел­ла, как сопер­ни­ка: один пре­пят­ст­во­вал ему при­чи­нять вред, дру­гой — вредил сам.

10. Преж­де все­го Мар­целл стал истреб­лять вра­же­ских сол­дат, кото­рые покида­ли свой лагерь и рыс­ка­ли по стране (после побед Ган­ни­ба­ла они до край­но­сти рас­пу­сти­лись и обнаг­ле­ли), и тем испод­воль ослаб­лял кар­фа­ге­нян. Затем он при­шел на помощь Неа­по­лю и Ноле, и неа­по­ли­тан­цев, кото­рые и без того хра­ни­ли вер­ность рим­ля­нам, еще более укре­пил в их наме­ре­ни­ях, а в Ноле застал мятеж, пото­му что тамош­ний сенат был не в силах обуздать и ути­хо­ми­рить народ, дер­жав­ший сто­ро­ну Ган­ни­ба­ла. Жил в Ноле некий Бан­дий, чело­век очень знат­ный и храб­рый. Он доб­лест­но сра­жал­ся при Кан­нах и уло­жил мно­же­ство кар­фа­ге­нян, а после бит­вы был най­ден живым сре­ди тру­пов — все тело его было уты­ка­но стре­ла­ми и дро­ти­ка­ми; поди­вив­шись его муже­ству, Ган­ни­бал не толь­ко отпу­стил его без вся­ко­го выку­па, но даже сам ода­рил и сде­лал сво­им гостем и дру­гом. В бла­го­дар­ность за это Бан­дий стал одним из наи­бо­лее горя­чих при­вер­жен­цев Ган­ни­ба­ла и, поль­зу­ясь вли­я­ни­ем в наро­де, скло­нял сограж­дан к отпа­де­нию от Рима. Каз­нить чело­ве­ка столь слав­ной судь­бы, разде­ляв­ше­го с рим­ля­на­ми опас­но­сти в самых вели­ких бит­вах, Мар­целл счи­тал бес­чест­ным; чело­ве­ко­лю­би­вый от при­ро­ды, он умел вдо­ба­вок силою сло­ва при­влечь к себе вся­кую често­лю­би­вую нату­ру, и вот одна­жды в ответ на при­вет­ст­вие Бан­дия спро­сил его, кто он такой, — дав­но уже отлич­но его зная, но ища пред­ло­га завя­зать раз­го­вор. Тот отве­тил: «Луций Бан­дий», — и тогда Мар­целл, изо­бра­зив на лице радость и изум­ле­ние, вос­клик­нул: «Так зна­чит ты тот самый Бан­дий, о кото­ром сра­жав­ши­е­ся при Кан­нах без кон­ца рас­ска­зы­ва­ют в Риме, что-де ты един­ст­вен­ный не поки­нул кон­су­ла Эми­лия Пав­ла, но засло­нил его сво­им телом, и бо́льшая часть пущен­ных в него стрел попа­ла в тебя?» «Да, это я», — отве­тил Бан­дий и пока­зал ему неко­то­рые из сво­их ран. «Но поче­му же, нося на себе столь­ко дока­за­тельств сво­ей к нам друж­бы, ты не при­шел ко мне сра­зу? — про­дол­жал Мар­целл. — Неуже­ли ты пола­га­ешь, что мы не спо­соб­ны по досто­ин­ству оце­нить доб­лесть дру­зей, кото­рым ока­зы­ва­ют ува­же­ние даже вра­ги!» После таких лас­ко­вых слов он пожал Бан­дию руку и пода­рил ему бое­во­го коня и пять­де­сят драхм сереб­ром.

11. С тех пор Бан­дий сде­лал­ся вер­ным помощ­ни­ком и союз­ни­ком Мар­цел­ла и гроз­ным обли­чи­те­лем про­тив­ной пар­тии. Она была мно­го­чис­лен­на и замыш­ля­ла, как толь­ко рим­ляне высту­пят на вра­га, раз­гра­бить их обоз. Поэто­му Мар­целл выстро­ил сво­их людей в бое­вом поряд­ке внут­ри горо­да, обоз поста­вил у ворот и через гла­ша­тая запре­тил нолан­цам при­бли­жать­ся к сте­нам. Так как нигде не было вид­но ни одно­го воору­жен­но­го вои­на, Ган­ни­бал решил, что в горо­де вол­не­ния, и кар­фа­ге­няне под­сту­пи­ли к Ноле, совсем не соблюдая строя. Тогда Мар­целл при­ка­зал рас­пах­нуть бли­жай­шие ворота и во гла­ве отбор­ных всад­ни­ков напал на непри­я­те­ля, уда­рив ему пря­мо в лоб. Немно­го спу­стя через дру­гие ворота с кри­ком хлы­ну­ли пехо­тин­цы. Чтобы встре­тить их натиск, Ган­ни­бал вынуж­ден был разде­лить свои силы, но тут отво­ри­лись третьи ворота, из-за сте­ны выбе­жа­ли осталь­ные рим­ляне и со всех сто­рон бро­си­лись на про­тив­ни­ка, кото­рый был испу­ган неожи­дан­но­стью этой вылаз­ки и осла­бил сопро­тив­ле­ние, видя под­хо­дя­щие на помощь вра­гу све­жие отряды. В тот день вой­ско Ган­ни­ба­ла впер­вые отсту­пи­ло перед рим­ля­на­ми и поспеш­но укры­лось в сво­ем лаге­ре, оста­вив на поле боя мно­го уби­тых и ране­ных. Гово­рят, что кар­фа­ге­нян погиб­ло свы­ше пяти тысяч, а рим­лян — мень­ше пяти­сот. Прав­да, Ливий¹² не счи­та­ет пора­же­ние кар­фа­ге­нян осо­бо зна­чи­тель­ным, а их поте­ри таки­ми мно­го­чис­лен­ны­ми, но, по его мне­нию, Мар­цел­лу эта бит­ва при­нес­ла вели­кую сла­ву, рим­ля­нам же, после столь­ких бед­ст­вий, — пора­зи­тель­ную бод­рость и отва­гу, ибо они разу­ве­ри­лись в том, что враг их неодо­лим и неуяз­вим, увидев, что и он, в свою оче­редь, спо­со­бен тер­петь неуда­чи.

12. Вот поче­му, когда один из кон­су­лов умер, народ при­звал Мар­цел­ла занять его место и, вопре­ки воле вла­стей, отло­жил выбо­ры до тех пор, пока Мар­целл не при­е­дет из лаге­ря. Он был избран еди­но­душ­но, но во вре­мя голо­со­ва­ния загре­мел гром, жре­цы объ­яви­ли, что это недоб­рый знак, и хотя из стра­ха перед наро­дом откры­то вос­про­ти­вить­ся его реше­нию не посме­ли, Мар­целл сам сло­жил с себя власть. Но от служ­бы он не отка­зал­ся и, пол­ко­вод­цем в ран­ге кон­су­ла вер­нув­шись в лагерь под Нолой, при­сту­пил к рас­пра­ве над сто­рон­ни­ка­ми пуний­ца. Ган­ни­бал поспе­шил к ним на помощь, но Мар­целл укло­нил­ся от сра­же­ния, кото­рое пред­ла­гал ему про­тив­ник, а когда тот, уже не думая более о бит­ве, разо­слал бо́льшую часть сво­его вой­ска на поис­ки добы­чи, вдруг напал на него, раздав сво­им пехо­тин­цам длин­ные копья, каки­ми обык­но­вен­но воору­же­ны участ­ни­ки мор­ских боев, и при­ка­зав разить непри­я­те­ля изда­ли, тща­тель­но при­це­ли­ва­ясь. У кар­фа­ге­нян же копье­ме­та­те­лей нет и они при­вык­ли бить­ся корот­кою пикой, не выпус­кая ее из руки, поэто­му, веро­ят­но, они и пока­за­ли рим­ля­нам спи­ну и бро­си­лись бежать без огляд­ки, поте­ряв пять тысяч уби­ты­ми, шесть­сот чело­век плен­ны­ми и шесте­рых сло­нов — четы­ре были уби­ты и два захва­че­ны живьем. Но вот что важ­нее все­го: на тре­тий день после сра­же­ния более трех­сот всад­ни­ков-наем­ни­ков из сме­шан­ной испа­но-нуми­дий­ской кон­ни­цы пере­бе­жа­ли к рим­ля­нам — позор, како­го нико­гда преж­де не дово­ди­лось тер­петь Ган­ни­ба­лу, так дол­го сохра­няв­ше­му согла­сие и еди­но­мыс­лие в сво­ем вой­ске, состав­лен­ном из раз­лич­ных и несход­ных друг с дру­гом наро­дов. Пере­беж­чи­ки эти навсе­гда оста­лись вер­ны само­му Мар­цел­лу и его пре­ем­ни­кам.

13. Избран­ный в тре­тий раз кон­су­лом, Мар­целл отплыл в Сици­лию. Успе­хи Ган­ни­ба­ла вну­ша­ли кар­фа­ге­ня­нам мысль сно­ва завла­деть этим ост­ро­вом, в осо­бен­но­сти когда в Сира­ку­зах нача­лись вол­не­ния после смер­ти тиран­на Иеро­ни­ма. По той же при­чине и рим­ляне еще рань­ше отпра­ви­ли туда вой­ско во гла­ве с Аппи­ем. Когда Мар­целл при­нял коман­до­ва­ние этим вой­ском, к нему ста­ли сте­кать­ся рим­ляне с прось­бою облег­чить их участь. Дело заклю­ча­лось вот в чем. Из чис­ла сра­жав­ших­ся с Ган­ни­ба­лом при Кан­нах так мно­го вои­нов бежа­ло или было захва­че­но непри­я­те­лем, что у рим­лян, по-види­мо­му, не оста­лось людей даже для защи­ты стен сво­его горо­да. Тем не менее они настоль­ко сохра­ни­ли гор­дость и вели­чие духа, что откло­ни­ли пред­ло­же­ние Ган­ни­ба­ла, согла­шав­ше­го­ся отпу­стить плен­ных за неболь­шой выкуп (и те, с мол­ча­ли­во­го согла­сия сооте­че­ст­вен­ни­ков, были каз­не­ны или про­да­ны за пре­де­лы Ита­лии), а всех бежав­ших с поля боя отпра­ви­ли в Сици­лию, запре­тив сту­пать на зем­лю Ита­лии до тех пор, пока длит­ся вой­на с Ган­ни­ба­лом. Эти изгнан­ни­ки тол­пою яви­лись к Мар­цел­лу и, упав к его ногам, со сле­за­ми и жалоб­ны­ми воп­ля­ми моли­ли вер­нуть им место в строю и чест­ное имя, делом обе­щая дока­зать, что их бег­ство ско­рее сле­ду­ет при­пи­сы­вать их злой судь­бе, чем тру­со­сти. Сжа­лив­шись над ними, Мар­целл напи­сал сена­ту, про­ся раз­ре­ше­ния за их счет попол­нять леги­о­ны вся­кий раз, как в том слу­чит­ся необ­хо­ди­мость. После дол­гих пре­ний сенат поста­но­вил, что для устрой­ства обще­го­судар­ст­вен­ных дел рим­ляне в тру­сах не нуж­да­ют­ся, но если Мар­целл все же поже­ла­ет ими вос­поль­зо­вать­ся, никто из них не может полу­чить от пол­ко­во­д­ца венок или иной почет­ный дар, при­суж­дае­мый за храб­рость. Это реше­ние огор­чи­ло Мар­цел­ла, и, вер­нув­шись после окон­ча­ния Сици­лий­ской вой­ны в Рим, он упре­кал сенат за то, что после всех мно­го­чис­лен­ных и вели­ких услуг, ока­зан­ных государ­ству им, Мар­цел­лом, ему не поз­во­ли­ли даже помочь попав­шим в беду сограж­да­нам.

14. В Сици­лии, жесто­ко воз­му­щен­ный дей­ст­ви­я­ми сира­куз­ско­го пол­ко­во­д­ца Гип­по­кра­та, кото­рый, наде­ясь уго­дить кар­фа­ге­ня­нам и захва­тить тиран­ни­че­скую власть, истре­бил мно­же­ство рим­лян, преж­де все­го… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен] у леон­тин­цев, взял Леон­ти­ны при­сту­пом и жите­лей не тро­нул, но всех пере­беж­чи­ков, какие попа­лись ему в руки, пре­дал биче­ва­нию и каз­нил. Гип­по­крат сна­ча­ла послал в Сира­ку­зы весть, буд­то Мар­целл пере­бил в Леон­ти­нах все взрос­лое насе­ле­ние; когда же сре­ди сира­ку­зян нача­лось смя­те­ние, Гип­по­крат напал на город и захва­тил его. Тогда Мар­целл со всем сво­им вой­ском дви­нул­ся к Сира­ку­зам, раз­бил лагерь непо­да­ле­ку и отпра­вил послов, чтобы те рас­ска­за­ли граж­да­нам прав­ду о собы­ти­ях в Леон­ти­нах. Но это ока­за­лось бес­по­лез­ным — сира­ку­зяне, сре­ди кото­рых наи­боль­шим вли­я­ни­ем поль­зо­ва­лись сто­рон­ни­ки Гип­по­кра­та, им не вери­ли, и Мар­целл при­сту­пил к оса­де одно­вре­мен­но и с суши и с моря: сухо­пут­ное вой­ско повел Аппий, под коман­дою же Мар­цел­ла были шесть­де­сят пен­тер, нагру­жен­ных все­воз­мож­ным ору­жи­ем и мета­тель­ны­ми сна­ряда­ми. На огром­ный попла­вок из вось­ми свя­зан­ных друг с дру­гом судов он поста­вил осад­ную маши­ну и стал под­хо­дить к стене, твер­до пола­га­ясь на коли­че­ство и пре­вос­ход­ство сво­его сна­ря­же­ния, рав­но как и на сла­ву соб­ст­вен­но­го име­ни. Но все это было совер­шен­но бес­силь­но перед Архи­медом и его маши­на­ми.

Сам Архи­мед счи­тал соору­же­ние машин заня­ти­ем, не заслу­жи­ваю­щим ни трудов, ни вни­ма­ния; боль­шин­ство их появи­лось на свет как бы попу­т­но, в виде забав гео­мет­рии, и то лишь пото­му, что царь Гиерон из често­лю­бия убедил Архи­меда хоть нена­дол­го отвлечь свое искус­ство от умо­зре­ний и, обра­тив его на вещи ося­зае­мые, в какой-то мере вопло­тить свою мысль, соеди­нить ее с повсе­днев­ны­ми нуж­да­ми и таким обра­зом сде­лать более ясной и зри­мой для боль­шин­ства людей. Зна­ме­ни­то­му и мно­ги­ми люби­мо­му искус­ству постро­е­ния меха­ни­че­ских орудий поло­жи­ли нача­ло Эвдокс и Архит, стре­мив­ши­е­ся сде­лать гео­мет­рию более кра­си­вой и при­вле­ка­тель­ной, а так­же с помо­щью чув­ст­вен­ных, ося­зае­мых при­ме­ров раз­ре­шить те вопро­сы, дока­за­тель­ство кото­рых посред­ст­вом одних лишь рас­суж­де­ний и чер­те­жей затруд­ни­тель­но; тако­ва про­бле­ма двух сред­них про­пор­цио­наль­ных — необ­хо­ди­мая состав­ная часть мно­гих задач, для раз­ре­ше­ния кото­рой оба при­ме­ни­ли меха­ни­че­ское при­спо­соб­ле­ние¹³, строя иско­мые линии на осно­ве дуг и сег­мен­тов. Но так как Пла­тон него­до­вал, упре­кая их в том, что они губят досто­ин­ство гео­мет­рии, кото­рая от бес­те­лес­но­го и умо­по­сти­гае­мо­го опус­ка­ет­ся до чув­ст­вен­но­го и вновь сопря­га­ет­ся с тела­ми, тре­бу­ю­щи­ми для сво­его изготов­ле­ния дли­тель­но­го и тяже­ло­го труда ремес­лен­ни­ка, — меха­ни­ка пол­но­стью отде­ли­лась от гео­мет­рии и, сде­лав­шись одною из воен­ных наук, дол­гое вре­мя вовсе не при­вле­ка­ла вни­ма­ния фило­со­фии.

Меж­ду тем Архи­мед как-то раз напи­сал царю Гиеро­ну, с кото­рым был в друж­бе и род­стве, что дан­ною силою мож­но сдви­нуть любой дан­ный груз; как сооб­ща­ют, увле­чен­ный убеди­тель­но­стью соб­ст­вен­ных дока­за­тельств, он доба­вил сго­ря­ча, что будь в его рас­по­ря­же­нии дру­гая зем­ля, на кото­рую мож­но было бы встать, он сдви­нул бы с места нашу. Гиерон изу­мил­ся и попро­сил пре­тво­рить эту мысль в дей­ст­вие и пока­зать какую-либо тяжесть, пере­ме­щае­мую малым уси­ли­ем, и тогда Архи­мед велел напол­нить обыч­ной кла­дью цар­ское трех­мач­то­вое гру­зо­вое суд­но, недав­но с огром­ным трудом выта­щен­ное на берег целою тол­пою людей, поса­дил на него боль­шую коман­ду мат­ро­сов, а сам сел поодаль и, без вся­ко­го напря­же­ния вытя­ги­вая конец кана­та, про­пу­щен­но­го через состав­ной блок, при­дви­нул к себе корабль — так мед­лен­но и ров­но, точ­но тот плыл по морю. Царь был пора­жен и, осо­знав все могу­ще­ство это­го искус­ства, убедил Архи­меда постро­ить ему несколь­ко машин для защи­ты и для напа­де­ния, кото­рые мог­ли бы при­го­дить­ся во вся­кой оса­де; само­му Гиеро­ну, про­вед­ше­му бо́льшую часть жиз­ни в мире и празд­не­ствах, не при­шлось вос­поль­зо­вать­ся ими, но теперь и маши­ны и их изо­бре­та­тель сослу­жи­ли сира­ку­зя­нам вер­ную служ­бу.

15. Итак рим­ляне напа­ли с двух сто­рон, и сира­ку­зяне рас­те­ря­лись и при­тих­ли от стра­ха, пола­гая, что им нечем сдер­жать столь гроз­ную силу. Но тут Архи­мед пустил в ход свои маши­ны, и в непри­я­те­ля, насту­паю­ще­го с суши, понес­лись все­воз­мож­ных раз­ме­ров стре­лы и огром­ные камен­ные глы­бы, летев­шие с неве­ро­ят­ным шумом и чудо­вищ­ной ско­ро­стью, — они сокру­ша­ли всё и всех на сво­ем пути и при­во­ди­ли в рас­строй­ство бое­вые ряды, — а на вра­же­ские суда вдруг ста­ли опус­кать­ся укреп­лен­ные на сте­нах бру­сья и либо топи­ли их силою толч­ка, либо, схва­тив желез­ны­ми рука­ми или клю­ва­ми вро­де журав­ли­ных, вытас­ки­ва­ли носом вверх из воды, а потом, кор­мою впе­ред, пус­ка­ли ко дну, либо, нако­нец, при­веден­ные в кру­го­вое дви­же­ние скры­ты­ми внут­ри оттяж­ны­ми кана­та­ми, увле­ка­ли за собою корабль и, рас­кру­тив его, швы­ря­ли на ска­лы и уте­сы у под­но­жия сте­ны, а моря­ки поги­ба­ли мучи­тель­ной смер­тью. Неред­ко взо­ру откры­ва­лось ужас­ное зре­ли­ще: под­ня­тый высо­ко над морем корабль рас­ка­чи­вал­ся в раз­ные сто­ро­ны до тех пор, пока все до послед­не­го чело­ве­ка не ока­зы­ва­лись сбро­шен­ны­ми за борт или раз­не­сен­ны­ми в кло­чья, а опу­стев­шее суд­но раз­би­ва­лось о сте­ну или сно­ва пада­ло на воду, когда желез­ные челю­сти раз­жи­ма­лись.

Маши­на, кото­рую Мар­целл поста­вил на попла­вок из вось­ми судов, назы­ва­лась «сам­бу­ка»¹⁴, пото­му что очер­та­ни­я­ми несколь­ко напо­ми­на­ла этот музы­каль­ный инстру­мент; не успе­ла она при­бли­зить­ся к стене, как в нее поле­тел камень весом в десять талан­тов, затем — дру­гой и тре­тий. С огром­ной силой и оглу­ши­тель­ным ляз­гом они обру­ши­лись на маши­ну, раз­би­ли ее осно­ва­ние, рас­ша­та­ли скре­пы и… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен]

Мар­целл, не видя ино­го выхо­да, и сам поспеш­но отплыл, и сухо­пут­ным вой­скам при­ка­зал отсту­пить. На сове­те было реше­но ночью, если удаст­ся, подой­ти вплот­ную к стене: сила натя­же­ния кана­тов, кото­ры­ми поль­зу­ет­ся Архи­мед, рас­суж­да­ли рим­ляне, тако­ва, что при­да­ет стре­лам боль­шую даль­ность поле­та, и, ста­ло быть, неко­то­рое про­стран­ство вбли­зи пол­но­стью защи­ще­но от уда­ров. Но Архи­мед, по-види­мо­му, зара­нее все пред­у­смот­рев, при­гото­вил маши­ны, разя­щие на любое рас­сто­я­ние, и корот­кие стре­лы; под­ле неболь­ших, но часто про­би­тых отвер­стий в сте­нах были рас­став­ле­ны невиди­мые вра­гу скор­пи­о­ны¹⁵ с малым натя­же­ни­ем, бью­щие совсем близ­ко.

16. И вот, когда рим­ляне подо­шли к стене, как они пола­га­ли, совер­шен­но неза­мет­но, их сно­ва встре­тил град стрел, на голо­вы им почти отвес­но посы­па­лись кам­ни, а свер­ху ото­всюду поле­те­ли дро­ти­ки; и они отсту­пи­ли. Когда же они ока­за­лись в неко­то­ром отда­ле­нии, сира­ку­зяне опять засы­па­ли их стре­ла­ми, пора­жая бегу­щих; мно­гие погиб­ли, мно­гие кораб­ли столк­ну­лись, меж тем как отпла­тить вра­гу рим­ляне были не в силах: ведь бо́льшая часть Архи­медо­вых машин была скры­та за сте­на­ми, и рим­ля­нам каза­лось, что они борют­ся с бога­ми — столь­ко бед обру­ши­ва­лось на них неве­до­мо откуда.

17. Впро­чем, Мар­целл вышел из дела невредим и, посме­и­ва­ясь над сво­и­ми масте­ра­ми и меха­ни­ка­ми, ска­зал: «Не доволь­но ли нам вое­вать с этим Бри­а­ре­ем от гео­мет­рии, кото­рый вычер­пы­ва­ет из моря наши суда, а потом с позо­ром швы­ря­ет их прочь, и пре­взо­шел ска­зоч­ных сто­ру­ких вели­ка­нов — столь­ко сна­рядов он в нас мечет!» И в самом деле, про­чие сира­ку­зяне были как бы телом Архи­медо­вых устройств, душою же, при­во­дя­щею все в дви­же­ние, был он один: лишь его маши­ны обо­ро­ня­ли город и отра­жа­ли натиск непри­я­те­ля, тогда как все осталь­ное ору­жие лежа­ло без дви­же­ния. В кон­це кон­цов, видя, что рим­ляне запу­га­ны до край­но­сти и что, едва заме­тив на стене верев­ку или кусок дере­ва, они под­ни­ма­ют отча­ян­ный крик и пус­ка­ют­ся нау­тек в пол­ной уве­рен­но­сти, буд­то Архи­мед наво­дит на них какую-то маши­ну, — Мар­целл отка­зал­ся от даль­ней­ших сты­чек и при­сту­пов, решив поло­жить­ся на вре­мя.

Архи­мед был чело­ве­ком тако­го воз­вы­шен­но­го обра­за мыс­лей, такой глу­би­ны души и богат­ства позна­ний, что о вещах, доста­вив­ших ему сла­ву ума не смерт­но­го, а боже­ст­вен­но­го, не поже­лал напи­сать ниче­го, но, счи­тая соору­же­ние машин и вооб­ще вся­кое искус­ство, сопри­част­ное повсе­днев­ным нуж­дам, низ­мен­ным и гру­бым, все свое рве­ние обра­тил на такие заня­тия, в кото­рых кра­сота и совер­шен­ство пре­бы­ва­ют не сме­шан­ны­ми с потреб­но­стя­ми жиз­ни, — заня­тия, не срав­ни­мые ни с каки­ми дру­ги­ми, пред­став­ля­ю­щие собою сво­его рода состя­за­ние меж­ду мате­ри­ей и дока­за­тель­ст­вом, и в этом состя­за­нии пер­вая явля­ет вели­чие и кра­соту, а вто­рое — точ­ность и невидан­ную силу: во всей гео­мет­рии не най­ти более труд­ных и слож­ных задач, объ­яс­нен­ных посред­ст­вом более про­стых и про­зрач­ных основ­ных поло­же­ний. Неко­то­рые при­пи­сы­ва­ют это при­род­но­му даро­ва­нию Архи­меда, дру­гие же счи­та­ют, что лишь бла­го­да­ря огром­но­му тру­ду все до малей­ших част­но­стей у него кажет­ся воз­ник­шим лег­ко и без вся­ко­го труда. Соб­ст­вен­ны­ми сила­ми вряд ли кто най­дет пред­ла­гае­мое Архи­медом дока­за­тель­ство, но сто­ит углу­бить­ся в него — и появ­ля­ет­ся уве­рен­ность, что ты и сам мог бы его открыть: таким лег­ким и быст­рым путем ведет к цели Архи­мед. И нель­зя не верить рас­ска­зам, буд­то он был тай­но оча­ро­ван неко­ей сире­ной, не покидав­шей его ни на миг, а пото­му забы­вал о пище и об ухо­де за телом, и его неред­ко силой при­хо­ди­лось тащить мыть­ся и ума­щать­ся, но и в бане он про­дол­жал чер­тить гео­мет­ри­че­ские фигу­ры на золе оча­га и даже на соб­ст­вен­ном теле, натер­том мас­лом, про­во­дил паль­цем какие-то линии — поис­ти­не вдох­нов­лен­ный Муза­ми, весь во вла­сти вели­ко­го наслаж­де­ния. Он совер­шил мно­же­ство заме­ча­тель­ных откры­тий, но про­сил дру­зей и род­ст­вен­ни­ков поста­вить на его моги­ле лишь цилиндр с шаром внут­ри и над­пи­сать рас­чет соот­но­ше­ния их объ­е­мов.

18. Таков был Архи­мед; сам неодо­ли­мый, он, в той мере, в какой это зави­се­ло от него, сде­лал таким же и свой город.

Во вре­мя оса­ды Сира­куз Мар­целл взял Мега­ры, один из ста­рей­ших гре­че­ских горо­дов в Сици­лии, и захва­тил лагерь Гип­по­кра­та близ Акрилл, напав на непри­я­те­ля, когда тот ста­вил часто­кол, и пере­бив более вось­ми тысяч чело­век; затем он про­шел почти всю Сици­лию, скло­няя горо­да к отпа­де­нию от Кар­фа­ге­на и выиг­ры­вая все бит­вы, на кото­рые отва­жи­вал­ся враг.

Слу­чи­лось одна­жды, что в плен к рим­ля­нам попал спар­та­нец Дамипп, плыв­ший из Сира­куз; сира­ку­зяне хоте­ли его выку­пить, и в ходе пере­го­во­ров, потре­бо­вав­ших частых встреч, Мар­целл обра­тил вни­ма­ние на одну баш­ню, охра­няв­шу­ю­ся недо­ста­точ­но бди­тель­но и спо­соб­ную неза­мет­но укрыть несколь­ко чело­век, так как под­ле нее нетруд­но было взо­брать­ся на сте­ну. Посколь­ку пере­го­во­ры велись невда­ле­ке от баш­ни, уда­лось доста­точ­но точ­но опре­де­лить ее высоту, и вот, при­гото­вив лест­ни­цы^[2] и дождав­шись дня, в кото­рый сира­ку­зяне, справ­ляя празд­ник Диа­ны, пре­да­ва­лись пьян­ству и раз­вле­че­ни­ям, Мар­целл неза­мет­но для непри­я­те­ля не толь­ко овла­дел баш­ней, но еще до рас­све­та запол­нил сво­и­ми вои­на­ми всю сте­ну по обе сто­ро­ны от нее и про­бил­ся сквозь Гек­са­пи­лы¹⁶. Когда же сира­ку­зяне нако­нец заме­ти­ли вра­га и сре­ди них под­ня­лась тре­во­га, он при­ка­зал повсюду тру­бить в тру­бы и этим обра­тил про­тив­ни­ка в бес­по­рядоч­ное бег­ство: оса­жден­ные в ужа­се реши­ли, что весь город уже в руках рим­лян. Но они еще вла­де­ли самым кра­си­вым, обшир­ным и луч­ше дру­гих укреп­лен­ным квар­та­лом — Ахра­ди­ной, пото­му что этот квар­тал был обне­сен осо­бою сте­ной, при­мы­кав­шей к сте­нам внеш­ней части горо­да (одна часть его назы­ва­лась Неа­поль, дру­гая — Тихэ).

19. С рас­све­том Мар­целл, сопро­вож­дае­мый поздрав­ле­ни­я­ми сво­их воен­ных три­бу­нов, через Гек­са­пи­лы спу­стил­ся в город. Гово­рят, что, глядя свер­ху на Сира­ку­зы и видя их кра­соту и вели­чие, он дол­го пла­кал, состра­дая гряду­щей их судь­бе: он думал о том, как неузна­вае­мо непри­я­тель­ский гра­беж изме­нит вско­ре их облик. Ведь не было ни одно­го началь­ни­ка, кото­рый бы осме­лил­ся воз­ра­зить сол­да­там, тре­бо­вав­шим отдать им город на раз­граб­ле­ние, а мно­гие и сами при­ка­зы­ва­ли жечь и раз­ру­шать все под­ряд. Но такие речи Мар­целл реши­тель­но пре­сек и лишь с вели­кою неохотой дал раз­ре­ше­ние сво­им людям пожи­вить­ся иму­ще­ст­вом и раба­ми сира­ку­зян, сво­бод­ных же не велел тро­гать и паль­цем — ни уби­вать их, ни бес­че­стить, ни обра­щать в раб­ство. И все же, обна­ру­жив, каза­лось бы, такую уме­рен­ность, он счи­тал судь­бу горо­да жал­кой и пла­чев­ной и даже в этот миг вели­кой радо­сти не смог скрыть сво­ей скор­би и состра­да­ния, пред­видя, что в ско­ром вре­ме­ни весь этот блеск и про­цве­та­ние исчез­нут без следа. Гово­рят, что в Сира­ку­зах добы­чи набра­лось не мень­ше, чем впо­след­ст­вии после раз­ру­ше­ния Кар­фа­ге­на, ибо сол­да­ты насто­я­ли на том, чтобы и остав­ша­я­ся часть горо­да, кото­рая вско­ре пала по вине измен­ни­ков, была раз­граб­ле­на, и лишь богат­ства цар­ской сокро­вищ­ни­цы посту­пи­ли в каз­ну.

Но более все­го огор­чи­ла Мар­цел­ла гибель Архи­меда. В тот час Архи­мед вни­ма­тель­но раз­гляды­вал какой-то чер­теж и, душою и взо­ром погру­жен­ный в созер­ца­ние, не заме­тил ни втор­же­ния рим­лян, ни захва­та горо­да; когда вдруг перед ним вырос какой-то воин и объ­явил ему, что его зовет Мар­целл, Архи­мед отка­зал­ся сле­до­вать за ним до тех пор, пока не доведет до кон­ца зада­чу и не оты­щет дока­за­тель­ства. Воин рас­сер­дил­ся и, выхва­тив меч, убил его. Дру­гие рас­ска­зы­ва­ют, что на него сра­зу бро­сил­ся рим­ля­нин с мечом, Архи­мед же, видя, что тот хочет лишить его жиз­ни, молил немно­го подо­ждать, чтобы не при­шлось бро­сить постав­лен­ный вопрос нераз­ре­шен­ным и неис­сле­до­ван­ным; но рим­ля­нин убил его, не обра­тив ни малей­ше­го вни­ма­ния на эти прось­бы. Есть еще тре­тий рас­сказ о смер­ти Архи­меда: буд­то он нес к Мар­цел­лу свои мате­ма­ти­че­ские при­бо­ры — сол­неч­ные часы, шары, уголь­ни­ки, — с помо­щью кото­рых изме­рял вели­чи­ну солн­ца, а встре­тив­ши­е­ся ему сол­да­ты реши­ли, что в лар­це у него золо­то, и умерт­ви­ли его. Как бы это ни про­изо­шло на самом деле, все соглас­ны в том, что Мар­целл был очень опе­ча­лен, от убий­цы с омер­зе­ни­ем отвер­нул­ся как от пре­ступ­ни­ка, а род­ст­вен­ни­ков Архи­меда разыс­кал и окру­жил поче­том.

20. До тех пор рим­ляне были в гла­зах дру­гих наро­дов опыт­ны­ми вои­на­ми и гроз­ны­ми про­тив­ни­ка­ми в бит­вах, но не дали им ника­ких дока­за­тельств сво­ей бла­го­же­ла­тель­но­сти, чело­ве­ко­лю­бия и вооб­ще граж­дан­ских доб­ро­де­те­лей. Мар­целл в Сици­лии, по-види­мо­му, впер­вые поз­во­лил гре­кам соста­вить более вер­ное суж­де­ние о рим­ской спра­вед­ли­во­сти. Он так обхо­дил­ся с теми, кому слу­ча­лось иметь с ним дело, и ока­зал бла­го­де­я­ния столь­ким горо­дам и част­ным лицам, что, если насе­ле­ние Энны¹⁷, мега­ряне или сира­ку­зяне потер­пе­ли слиш­ком жесто­ко, вина за это, каза­лось, лежа­ла ско­рее на побеж­ден­ных, чем на победи­те­лях. При­ве­ду один при­мер из мно­гих.

Есть в Сици­лии город Энгий — неболь­шой, но очень древ­ний, про­слав­лен­ный чудес­ным явле­ни­ем богинь, назы­вае­мых «Мате­ри». Тамош­ний храм, по пре­да­нию, воз­двиг­ли кри­тяне; в хра­ме пока­зы­ва­ют копья и мед­ные шле­мы: на одних напи­са­но имя Мери­о­на, на дру­гих — Улис­са (то есть — Одис­сея), кото­рые при­нес­ли ору­жие в дар боги­ням. Этот город был горя­чо пре­дан Ган­ни­ба­лу, но Никий, один из пер­вых граж­дан, вполне откро­вен­но выска­зы­вая свое мне­ние в Народ­ном собра­нии, уго­ва­ри­вал зем­ля­ков при­нять сто­ро­ну рим­лян и изоб­ли­чал про­тив­ни­ков в недаль­но­вид­но­сти. А те, опа­са­ясь его силы и вли­я­ния, сго­во­ри­лись схва­тить Никия и выдать кар­фа­ге­ня­нам. Почув­ст­во­вав, что за ним тай­но следят, Никий стал откры­то вести непо­до­баю­щие речи о боги­нях-Мате­рях и все­ми спо­со­ба­ми выка­зы­вал неве­рие и пре­не­бре­же­ние к обще­при­ня­то­му пре­да­нию об их чудес­ном явле­нии — к радо­сти сво­их вра­гов: ведь таки­ми дей­ст­ви­я­ми он сам навле­кал на себя злую участь, кото­рая его ожи­да­ла. В день, когда все при­готов­ле­ния к аре­сту были уже закон­че­ны, Никий, высту­пая в Народ­ном собра­нии перед сограж­да­на­ми, вдруг обо­рвал на полу­сло­ве свою речь и опу­стил­ся на зем­лю, а немно­го спу­стя, когда, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, все в изум­ле­нии умолк­ли, он под­нял голо­ву, оглядел­ся и засто­нал — сна­ча­ла роб­ко и глу­хо, а потом все гром­че и прон­зи­тель­нее; видя, что весь театр без­молв­ст­ву­ет и тре­пе­щет от ужа­са, он сбро­сил с плеч гима­тий, разо­драл на себе хитон, полу­на­гой вско­чил на ноги и бро­сил­ся к выхо­ду из теат­ра, кри­ча, что его пре­сле­ду­ют боги­ни-Мате­ри. В суе­вер­ном стра­хе никто не дерз­нул нало­жить на него руку или пре­гра­дить ему путь, напро­тив, все рас­сту­па­лись, и он добе­жал до город­ских ворот, не упу­стив из виду ни еди­но­го воп­ля или тело­дви­же­ния, какие свой­ст­вен­ны одер­жи­мым и безум­цам. Жена, посвя­щен­ная в его замы­сел и дей­ст­во­вав­шая с ним заод­но, забра­ла детей и сна­ча­ла с моль­бою при­па­ла к свя­ти­ли­щу богинь, а потом, сде­лав вид, буд­то отправ­ля­ет­ся на поис­ки мужа-ски­таль­ца, бес­пре­пят­ст­вен­но поки­ну­ла город. Таким обра­зом они бла­го­по­луч­но добра­лись до Сира­куз и при­бы­ли к Мар­цел­лу. Когда же впо­след­ст­вии Мар­целл явил­ся в Энгий и заклю­чил жите­лей в тюрь­му, наме­ре­ва­ясь рас­пра­вить­ся с ними за всю их наг­лость и бес­чин­ства, к нему при­шел Никий, весь в сле­зах, и, каса­ясь рук его и колен, стал про­сить за сво­их сограж­дан, преж­де все­го за вра­гов; рас­тро­гав­шись, Мар­целл отпу­стил всех и горо­ду не при­чи­нил ника­ко­го вреда, а Никию дал мно­го зем­ли и бога­тые подар­ки. Сооб­ща­ет об этом фило­соф Посидо­ний.

21. Когда рим­ляне ото­зва­ли Мар­цел­ла из Сици­лии, чтобы пору­чить ему руко­вод­ство воен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми в самой Ита­лии, он вывез из Сира­куз бо́льшую часть самых пре­крас­ных укра­ше­ний это­го горо­да, желая пока­зать их во вре­мя три­ум­фаль­но­го шест­вия и сде­лать частью убран­ства Рима. Ведь до той поры Рим и не имел и не знал ниче­го кра­си­во­го, в нем не было ниче­го при­вле­ка­тель­но­го, утон­чен­но­го, радую­ще­го взор: пере­пол­нен­ный вар­вар­ским ору­жи­ем и окро­вав­лен­ны­ми доспе­ха­ми, сорван­ны­ми с уби­тых вра­гов, увен­чан­ный памят­ни­ка­ми побед и три­ум­фов, он являл собою зре­ли­ще мрач­ное, гроз­ное и отнюдь не пред­на­зна­чен­ное для людей роб­ких или при­вык­ших к рос­ко­ши. Подоб­но тому, как Эпа­ми­нонд назы­вал Бео­тий­скую рав­ни­ну орхе­строй Аре­са¹⁸, а Ксе­но­фонт¹⁹ Эфес — мастер­скою вой­ны, так, по-мое­му, вспом­нив сло­ва Пин­да­ра²⁰, Рим в то вре­мя мож­но было назвать свя­ти­ли­щем неукро­ти­мо­го вои­те­ля Аре­са. Вот поче­му в наро­де поль­зо­вал­ся осо­бой сла­вой Мар­целл, укра­сив­ший город пре­крас­ны­ми про­из­веде­ни­я­ми гре­че­ско­го искус­ства, достав­ляв­ши­ми наслаж­де­ние каж­до­му, кто бы на них ни глядел, а сре­ди людей почтен­ных — Фабий Мак­сим. Фабий Мак­сим, взяв Тарент, не тро­нул и не вывез оттуда ника­ких ста­туй и изо­бра­же­ний, но, забрав­ши день­ги и про­чие богат­ства, про­мол­вил став­шие зна­ме­ни­ты­ми сло­ва: «Этих раз­гне­ван­ных богов оста­вим тарен­тин­цам». Мар­цел­ла же обви­ня­ли в том, что, про­ведя по горо­ду в сво­ем три­ум­фаль­ном шест­вии не толь­ко плен­ных людей, но и плен­ных богов, он сде­лал Рим пред­ме­том все­об­щей нена­ви­сти, а так­же в том, что народ, при­вык­ший лишь вое­вать да возде­лы­вать поля, не зна­ко­мый ни с рос­ко­шью, ни с празд­но­стью, народ, кото­рый, подоб­но Эври­пидо­ву Герак­лу,

он пре­вра­тил в без­дель­ни­ков и бол­ту­нов, тон­ко рас­суж­даю­щих о худо­же­ствах и худож­ни­ках и уби­ваю­щих на это бо́льшую часть дня. Одна­ко Мар­целл тем как раз и похва­лял­ся перед гре­ка­ми, что научил неве­же­ст­вен­ных рим­лян ценить заме­ча­тель­ные кра­соты Элла­ды и вос­хи­щать­ся ими.

22. Так как вра­ги Мар­цел­ла воз­ра­жа­ли про­тив пре­до­став­ле­ния ему три­ум­фа, ссы­ла­ясь на то, что вой­на в Сици­лии еще не совсем окон­че­на, а рав­но и на то, что тре­тий три­умф может стать источ­ни­ком зави­сти и непри­яз­ни к пол­ко­вод­цу, он усту­пил им и согла­сил­ся дове­сти все вели­кое шест­вие цели­ком лишь до Аль­бан­ской горы, а в самый город всту­пить малой про­цес­си­ей, кото­рую гре­ки назы­ва­ют «э́ва», а рим­ляне — «ова­ция». Справ­ля­ю­щий ова­цию не едет на запря­жен­ной чет­вер­кою колес­ни­це, не увен­чи­ва­ет­ся лав­ро­вым вен­ком, вокруг него не гре­мят тру­бы; он идет пеш­ком, обу­тый в сан­да­лии, в сопро­вож­де­нии целой тол­пы флей­ти­стов, и голо­ва его увен­ча­на мир­том — зре­ли­ще ско­рее мир­ное и при­ят­ное, чем вну­шаю­щее страх. На мой взгляд, это самым убеди­тель­ным обра­зом свиде­тель­ст­ву­ет, что в древ­но­сти лишь обсто­я­тель­ства дела, а не его раз­ме­ры опре­де­ля­ли раз­ли­чия меж­ду три­ум­фаль­ны­ми шест­ви­я­ми. Те, кто одер­жи­вал победу, выиг­рав сра­же­ние и истре­бив вра­га, совер­ша­ли въезд воин­ст­вен­ный и гроз­ный, обиль­но укра­шая людей и ору­жие вет­вя­ми лав­ра, как это при­ня­то при обряде очи­ще­ния войск; тем же пол­ко­во­д­цам, кото­рые, не при­бе­гая к наси­лию, ула­жи­ва­ли все посред­ст­вом убеж­де­ний и пере­го­во­ров, закон назна­чал это мир­ное и празд­нич­ное шест­вие, сопро­вож­дав­ше­е­ся радост­ным пэа­ном. Ведь флей­та — миро­лю­би­вый инстру­мент, а мирт посвя­щен Афро­ди­те, кото­рая боль­ше всех осталь­ных богов нена­видит наси­лие и вой­ны. Этот вид три­ум­фаль­но­го шест­вия полу­чил назва­ние ова­ции не от гре­че­ско­го сло­ва «эвасмос» [euasmós]²², как дума­ют мно­гие, — ведь и боль­шой три­умф справ­ля­ют с пес­ня­ми и кри­ка­ми лико­ва­ния, и гре­ки про­сто иска­зи­ли латин­ское сло­во, при­бли­зив его к одно­му из слов сво­его язы­ка, в убеж­де­нии, что победи­те­ли, меж­ду про­чим, ока­зы­ва­ют поче­сти и Дио­ни­су, кото­ро­го мы зовем Эви­ем и Фри­ам­бом. На самом же деле суще­ст­во­вал обы­чай, по кото­ро­му пол­ко­во­дец при боль­шом три­ум­фе при­но­сил в жерт­ву быка, а при малом — овцу. Овцы по-латы­ни «ова» [oves], отсюда и про­ис­хо­дит назва­ние «ова­ция». Любо­пыт­но отме­тить, что спар­тан­ский зако­но­да­тель уста­но­вил порядок жерт­во­при­но­ше­ний, как раз обрат­ный рим­ско­му. В Спар­те пол­ко­во­дец, достиг­ший сво­ей цели бла­го­да­ря хит­ро­сти и убеди­тель­ным речам, при­но­сит в жерт­ву быка, а победив­ший в откры­том бою — пету­ха. Так даже столь воин­ст­вен­ный народ, как спар­тан­цы, пола­гал сло­во и разум более достой­ным и подо­баю­щим чело­ве­ку сред­ст­вом дей­ст­вия, неже­ли силу и отва­гу. Впро­чем, каж­дый впра­ве сам решить для себя этот вопрос.

23. Когда Мар­целл был кон­су­лом в чет­вер­тый раз, его вра­ги уго­во­ри­ли сира­ку­зян при­ехать в Рим и обра­тить­ся в сенат с жало­бой на жесто­кость и веро­лом­ство, жерт­ва­ми кото­рых они сде­ла­лись. В тот день Мар­целл совер­шал какое-то жерт­во­при­но­ше­ние на Капи­то­лии; сира­ку­зяне яви­лись в курию к кон­цу заседа­ния и ста­ли про­сить выслу­шать их и ока­зать им пра­во­судие, но вто­рой кон­сул не дал им гово­рить, воз­му­щен­ный их наме­ре­ни­ем вос­поль­зо­вать­ся отсут­ст­ви­ем Мар­цел­ла. Одна­ко послед­ний, узнав о слу­чив­шем­ся, поспе­шил в сенат; преж­де все­го, сев в куруль­ное крес­ло²³, он занял­ся дела­ми, и лишь затем, покон­чив с ними, под­нял­ся с крес­ла, стал, как любое част­ное лицо, на то место, с кото­ро­го обык­но­вен­но гово­рят обви­ня­е­мые, и пре­до­ста­вил себя в рас­по­ря­же­ние сира­ку­зян. Те же до край­но­сти были сму­ще­ны его достой­ным, уве­рен­ным видом, и его неодо­ли­мость, преж­де явив­шая себя в бое­вых доспе­хах, пока­за­лась им теперь еще более гроз­ной и пугаю­щей, обла­чен­ная в тогу с пур­пур­ной кай­мой. Тем не менее, обо­д­ря­е­мые про­тив­ни­ка­ми Мар­цел­ла, они заго­во­ри­ли, и смысл их речи, где обви­не­ния были пере­ме­ша­ны с жало­ба­ми, сво­дил­ся к тому, что сира­ку­зяне, дру­зья и союз­ни­ки рим­ско­го наро­да, испы­та­ли такие бед­ст­вия, от каких дру­гие пол­ко­вод­цы часто избав­ля­ли даже непри­я­те­ля. На это Мар­целл отве­тил, что в нака­за­ние за все свои враж­деб­ные по отно­ше­нию к рим­ля­нам дей­ст­вия сира­ку­зяне не потер­пе­ли ника­ких иных бед­ст­вий, кро­ме тех, кото­рые неиз­беж­но слу­ча­ют­ся с жите­ля­ми горо­да, взя­то­го воору­жен­ной рукой, и вос­пре­пят­ст­во­вать кото­рым не в силах никто, а что взят был город по их соб­ст­вен­ной вине — ведь он, Мар­целл, неод­но­крат­но пред­ла­гал им всту­пить в пере­го­во­ры, они же и слы­шать об этом не хоте­ли. Не тиран­ны при­нуди­ли их вести вой­ну, но сами они доб­ро­воль­но поко­ри­лись тиран­нам, чтобы эту вой­ну начать. Когда речи обе­их сто­рон были закон­че­ны и сира­ку­зяне, в соот­вет­ст­вии с обы­ча­ем, поки­ну­ли курию, вышел и Мар­целл, усту­пив пред­седа­тель­ство това­ри­щу по долж­но­сти, и стал у две­рей, нисколь­ко не изме­нив­шись в лице ни от стра­ха перед при­го­во­ром, ни от гне­ва на сира­ку­зян, но сдер­жан­но и совер­шен­но спо­кой­но ожи­дая исхо­да дела. После того как сена­то­ры выска­за­ли свое мне­ние и Мар­целл был объ­яв­лен неви­нов­ным, послан­цы сира­ку­зян со сле­за­ми бро­си­лись к его ногам, умо­ляя выме­стить доса­ду толь­ко на них, но поща­дить город, кото­рый пом­нит о его мило­стях и хра­нит неиз­мен­ную к нему при­зна­тель­ность. Мар­целл был рас­тро­ган и не толь­ко при­ми­рил­ся со сво­и­ми обви­ни­те­ля­ми, но и впредь нико­гда не отка­зы­вал сира­ку­зя­нам в рас­по­ло­же­нии и услу­гах. Неза­ви­си­мость, кото­рую он им даро­вал, их зако­ны, а так­же пра­во вла­де­ния остав­шим­ся у них иму­ще­ст­вом были под­твер­жде­ны сена­том. В бла­го­дар­ность сира­ку­зяне почти­ли Мар­цел­ла неслы­хан­ны­ми поче­стя­ми и, меж­ду про­чим, при­ня­ли закон, по кото­ро­му вся­кий раз, когда он сам или кто-нибудь из его потом­ков сту­пит на зем­лю Сици­лии, сира­ку­зяне долж­ны наде­вать вен­ки и при­но­сить жерт­вы богам.

24. Затем Мар­целл высту­пил про­тив Ган­ни­ба­ла. После бит­вы при Кан­нах почти все пол­ко­вод­цы дер­жа­лись одно­го обра­за дей­ст­вий — избе­га­ли сра­же­ния, и никто из них не дер­зал встре­тить­ся с пуний­цем в откры­том бою; Мар­целл же избрал про­ти­во­по­лож­ный путь, пола­гая что, преж­де чем исте­чет вре­мя, кото­рое яко­бы долж­но исто­щить силы Ган­ни­ба­ла, он сам неза­мет­но для сво­их про­тив­ни­ков сокру­шит Ита­лию и что Фабий, помыш­ля­ю­щий лишь о без­опас­но­сти, пло­хо вра­чу­ет болезнь оте­че­ства, дожи­да­ясь, пока вме­сте с мощью Рима угаснет и вой­на, — так роб­кие вра­чи, не решаю­щи­е­ся при­ме­нить нуж­ные лекар­ства, поте­рю сил у боль­но­го при­ни­ма­ют за ослаб­ле­ние болез­ни.

Сна­ча­ла он захва­тил несколь­ко зна­чи­тель­ных сам­нит­ских горо­дов, отпав­ших от Рима, и в его руки попа­ли боль­шие запа­сы хле­ба, мно­го денег, а так­же постав­лен­ные там Ган­ни­ба­лом гар­ни­зо­ны, все­го три тыся­чи вои­нов. Потом, когда Ган­ни­бал убил в Апу­лии быв­ше­го кон­су­ла Гнея Фуль­вия с один­на­дца­тью воен­ны­ми три­бу­на­ми и истре­бил бо́льшую часть его вой­ска, Мар­целл отпра­вил в Рим посла­ние, при­зы­вая сограж­дан не падать духом, ибо он уже дви­нул­ся на Ган­ни­ба­ла и ско­ро поло­жит конец его лико­ва­нию. Это посла­ние было про­чи­та­но, но, как сооб­ща­ет Ливий²⁴, нисколь­ко не уня­ло скорбь и лишь уси­ли­ло страх: рим­ляне были уве­ре­ны, что гряду­щая опас­ность настоль­ко зна­чи­тель­нее слу­чив­шей­ся беды, насколь­ко Мар­целл выше Фуль­вия. А Мар­целл, испол­няя свое обе­ща­ние, немед­лен­но пустил­ся вслед за Ган­ни­ба­лом и настиг его в Лука­нии близ горо­да Нуми­ст­ро­на; кар­фа­ге­няне зани­ма­ли надеж­ные пози­ции на вер­ши­нах хол­мов, Мар­целл раз­бил лагерь на рав­нине. На сле­дую­щий день он пер­вый выстро­ил вой­ско в бое­вой порядок и, когда Ган­ни­бал спу­стил­ся с высот, дал ему сра­же­ние, реши­тель­но­го исхо­да не имев­шее, но оже­сто­чен­ное и весь­ма про­дол­жи­тель­ное: оно завя­за­лось в третьем часу и наси­лу окон­чи­лось уже в сумер­ках. На рас­све­те он сно­ва вывел сво­их людей, выстро­ил их сре­ди тру­пов и пред­ло­жил Ган­ни­ба­лу бить­ся до победы. Но тот отсту­пил, и Мар­целл, сняв доспе­хи с уби­тых вра­гов и похо­ро­нив сво­их мерт­вых, сно­ва дви­нул­ся за ним сле­дом, уди­ви­тель­но удач­но избе­гая рас­став­лен­ных ему непри­я­те­лем лову­шек и одер­жи­вая верх во всех стыч­ках.

Поэто­му, когда подо­шло вре­мя выбо­ров, сенат пред­по­чел, не тре­во­жа Мар­цел­ла, погло­щен­но­го пого­ней за Ган­ни­ба­лом, вызвать из Сици­лии вто­ро­го кон­су­ла и пред­ло­жил ему назна­чить дик­та­то­ра — Квин­та Фуль­вия. Ведь дик­та­тор не изби­ра­ет­ся ни наро­дом, ни сена­том, но один из кон­су­лов или пре­то­ров выхо­дит к наро­ду и объ­яв­ля­ет дик­та­то­ром того, кого сочтет нуж­ным. Отсюда и назва­ние «дик­та­тор»: «объ­яв­лять» по-латы­ни «дике­ре» [di­ce­re]. Иные утвер­жда­ют, буд­то его назы­ва­ют так пото­му, что он не назна­ча­ет пода­чи мне­ний и голо­сов, но про­сто отда­ет при­ка­зы по сво­е­му усмот­ре­нию. А при­ка­зы вла­стей (по-гре­че­ски — «диа­таг­ма­та» [diatágma­ta]) у рим­лян обо­зна­ча­ют­ся сло­вом «эдик­та» [edic­tum].

25. Кол­ле­га Мар­цел­ла, при­быв­ший из Сици­лии, хотел назна­чить дик­та­то­ра, не счи­та­ясь с сове­том сена­та, но, опа­са­ясь, как бы его не заста­ви­ли сде­лать выбор вопре­ки соб­ст­вен­но­му суж­де­нию, ночью отплыл в Сици­лию; тогда народ про­воз­гла­сил Квин­та Фуль­вия дик­та­то­ром, а сенат напи­сал Мар­цел­лу, про­ся его утвер­дить реше­ние наро­да. Мар­целл охот­но пови­но­вал­ся и сам был назна­чен на сле­дую­щий год пол­ко­вод­цем в ран­ге кон­су­ла. Дого­во­рив­шись с Фаби­ем Мак­си­мом, что тот пред­при­мет попыт­ку взять Тарент, а сам он, тре­во­жа Ган­ни­ба­ла бес­пре­рыв­ны­ми стыч­ка­ми, поста­ра­ет­ся поме­шать ему ока­зать горо­ду помощь, Мар­целл настиг непри­я­те­ля в окрест­но­стях Кан­у­зия и, хотя кар­фа­ге­няне, укло­ня­ясь от бит­вы, то и дело пере­дви­га­лись с места на место, вся­кий раз неожи­дан­но появ­лял­ся перед ними, а в кон­це кон­цов, напав на уже укреп­лен­ный лагерь, обстре­лом изда­ле­ка заста­вил их при­нять бой; нача­лось сра­же­ние, кото­рое вско­ре было пре­рва­но ноч­ною тем­нотой. А наут­ро он был сно­ва в доспе­хах, и вой­ско уже сто­я­ло в бое­вом строю. Увидев это, Ган­ни­бал, до край­но­сти удру­чен­ный и встре­во­жен­ный, созвал сво­их кар­фа­ге­нян и закли­нал их сра­зить­ся так, чтобы упро­чить все преды­ду­щие победы. «Вы сами види­те, — ска­зал он, — что после столь­ких побед мы не можем пере­ве­сти дух и насла­дить­ся поко­ем до тех пор, пока не разде­ла­ем­ся с этим чело­ве­ком». Затем оба пол­ко­во­д­ца дви­ну­ли вой­ска впе­ред; Мар­целл был раз­бит — по-види­мо­му, из-за одно­го несвоевре­мен­но­го рас­по­ря­же­ния. Видя, что пра­во­му кры­лу при­хо­дит­ся очень труд­но, он при­ка­зал како­му-то из леги­о­нов выдви­нуть­ся впе­ред, но само пере­стро­е­ние вызва­ло заме­ша­тель­ство в рядах и отда­ло победу в руки непри­я­те­ля; рим­лян пало две тыся­чи семь­сот чело­век. Мар­целл отсту­пил в свой лагерь, собрал вои­нов и, обведя их взо­ром, вос­клик­нул, что видит рим­ское ору­жие и рим­скую плоть, но ни еди­но­го рим­ля­ни­на не видит. В ответ на прось­бы о про­ще­нии он заявил, что про­стит толь­ко победи­те­лей, но не побеж­ден­ных и что зав­тра опять поведет их в сра­же­ние, чтобы сна­ча­ла граж­дане узна­ли о победе и лишь потом — о бег­стве. Закон­чив свою речь, он велел отме­рить раз­би­тым когор­там ячме­ня вме­сто пше­ни­цы. Все это про­из­ве­ло на сол­дат такое впе­чат­ле­ние, что хотя мно­гие после боя были едва живы, не ока­за­лось ни еди­но­го, кто бы не стра­дал от слов Мар­цел­ла силь­нее, неже­ли от соб­ст­вен­ных ран.

26. На рас­све­те, по обык­но­ве­нию, был выве­шен пур­пур­ный хитон — знак пред­сто­я­щей бит­вы; опо­зо­рен­ным когор­там Мар­целл, выпол­няя их прось­бу, раз­ре­шил стать в пер­вый ряд, а за ними воен­ные три­бу­ны выстро­и­ли осталь­ное вой­ско. Когда об этом донес­ли Ган­ни­ба­лу, он вос­клик­нул: «О Геракл! Ну как совла­дать с этим чело­ве­ком, кото­рый оди­на­ко­во не усту­па­ет ни доб­рой, ни злой судь­бе! Лишь он один, победив, не дает про­тив­ни­ку пере­дыш­ки, а побеж­ден­ный — сам от нее отка­зы­ва­ет­ся. Вид­но, нам пред­сто­ит сра­жать­ся с ним веч­но, пото­му что веч­но будет у него какой-нибудь повод сно­ва попы­тать сча­стья: после уда­чи — уве­рен­ность в себе, после неуда­чи — стыд!» Затем про­тив­ни­ки всту­пи­ли в бой, и так как ни та ни дру­гая сто­ро­на не мог­ла добить­ся пере­ве­са, Ган­ни­бал при­ка­зал выве­сти впе­ред сло­нов и пустить их на рим­лян. Тут же в пере­д­них рядах под­ня­лось смя­те­ние, и нача­лась страш­ная дав­ка; тогда один из воен­ных три­бу­нов, по име­ни Фла­вий, схва­тил зна­мя, под­бе­жал к пер­во­му сло­ну и, уда­рив его древ­ком, заста­вил повер­нуть назад. А тот, столк­нув­шись с дру­гим сло­ном, испу­гал и его, и всех осталь­ных живот­ных. Мар­целл заме­тил это и при­ка­зал сво­им всад­ни­кам ска­кать во весь опор к месту столк­но­ве­ния и уси­лить заме­ша­тель­ство сре­ди вра­гов. Кон­ни­ца уда­ри­ла на кар­фа­ге­нян так стре­ми­тель­но, что отбро­си­ла их до само­го лаге­ря, при­чем уби­тые сло­ны, падая, нано­си­ли непри­я­те­лю гораздо боль­ший урон, чем рим­ляне, — гово­рят, что все­го погиб­ло более вось­ми тысяч чело­век. Рим­ляне поте­ря­ли уби­ты­ми три тыся­чи, но почти все остав­ши­е­ся в живых были ране­ны, что и поз­во­ли­ло кар­фа­ге­ня­нам ночью бес­пре­пят­ст­вен­но снять­ся с места и уйти от Мар­цел­ла как мож­но даль­ше. Он был не в силах пре­сле­до­вать их из-за мно­же­ства ране­ных и мед­лен­но вер­нул­ся в Кам­па­нию; там, в горо­де Сину­ес­се, он про­вел лето, чтобы дать людям прий­ти в себя и набрать­ся сил.

27. Таким обра­зом, Ган­ни­бал осво­бо­дил­ся от Мар­цел­ла и, слов­но рас­пу­стив свое вой­ско, при­нял­ся без­бо­яз­нен­но опу­сто­шать всю Ита­лию огнем. Про­тив Мар­цел­ла в Риме зазву­ча­ли воз­му­щен­ные речи. Его вра­ги под­го­во­ри­ли народ­но­го три­бу­на Пуб­ли­ция Бибу­ла, чело­ве­ка крас­но­ре­чи­во­го и горя­че­го, высту­пить с обви­не­ни­ем, и Бибул несколь­ко раз соби­рал народ и убеж­дал его пору­чить коман­до­ва­ние дру­го­му пол­ко­вод­цу. «Мар­целл, — гово­рил он, — не успев попри­вык­нуть к войне, уже, слов­но из пале­ст­ры, отпра­вил­ся в теп­лые бани отды­хать». Узнав об этом, Мар­целл оста­вил вой­ско на попе­че­ние сво­их лега­тов, а сам вер­нул­ся в Рим, чтобы очи­стить себя от воз­веден­ной на него кле­ве­ты, но, как обна­ру­жи­лось, кле­ве­та уже возы­ме­ла свое дей­ст­вие: он был при­вле­чен к суду. В назна­чен­ный день народ собрал­ся в цирк Фла­ми­ния; под­нял­ся Бибул и про­из­нес обви­ни­тель­ную речь; Мар­целл гово­рил в свою защи­ту крат­ко и про­сто, зато пер­вые и самые ува­жае­мые из граж­дан, не жалея слов, в самых рез­ких и откро­вен­ных выра­же­ни­ях, пред­у­преж­да­ли рим­лян, как бы, осудив Мар­цел­ла за тру­сость, они не ока­за­лись худ­ши­ми судья­ми, неже­ли про­тив­ник, кото­рый избе­га­ет встре­чи с одним лишь Мар­цел­лом и столь же усерд­но укло­ня­ет­ся от бит­вы с ним, сколь неуто­ми­мо ищет бит­вы со все­ми про­чи­ми пол­ко­во­д­ца­ми. Все эти речи при­ве­ли к тому, что обви­ни­тель пол­но­стью обма­нул­ся в сво­их надеж­дах: Мар­целл был не толь­ко оправ­дан, но даже избран кон­су­лом в пятый раз.

28. Всту­пив в долж­ность, он начал с того, что пре­сек силь­ную сму­ту в Этру­рии, направ­лен­ную к отпа­де­нию от Рима, и, объ­е­хав этрус­ские горо­да, успо­ко­ил их. Затем он хотел посвя­тить храм, кото­рый выстро­ил за счет сици­лий­ской добы­чи, Сла­ве и Доб­ле­сти, но жре­цы вос­про­ти­ви­лись, счи­тая, что не до́лжно посе­лять двух богинь в одном хра­ме, и Мар­целл, силь­но раздо­са­до­ван­ный слу­чив­шей­ся замин­кой, видя в ней дур­ное пред­зна­ме­но­ва­ние, начал стро­ить рядом вто­рой храм. Его тре­во­жи­ли и мно­гие дру­гие зна­ме­ния: в кров­ли раз­ных хра­мов уда­ри­ла^[3] мол­ния, в свя­ти­ли­ще Юпи­те­ра мыши обгло­да­ли золо­то, ходи­ли слу­хи, буд­то бык заго­во­рил чело­ве­чьим голо­сом и что родил­ся ребе­нок с голо­вою сло­на. Совер­ша­лись иску­пи­тель­ные жерт­во­при­но­ше­ния, чтобы отвра­тить гнев богов, но внут­рен­но­сти жерт­вен­ных живот­ных не сули­ли добра, и, хотя Мар­целл был вне себя от нетер­пе­ния, про­ри­ца­те­ли удер­жи­ва­ли его в Риме. Никто и нико­гда не желал чего бы то ни было так страст­но, как Мар­целл — реши­тель­но­го сра­же­ния с Ган­ни­ба­лом. Об одном гре­зил он по ночам, об одном сове­то­вал­ся с дру­зья­ми и това­ри­ща­ми по служ­бе, об одном молил­ся — о встре­че с Ган­ни­ба­лом на поле бит­вы. Мне кажет­ся, более все­го был бы он рад, если бы место этой встре­чи ока­за­лось обне­сен­ным сте­ной или часто­ко­лом, и, когда бы не гром­кая сла­ва, кото­рою он был пре­сы­щен, и не мно­го­чис­лен­ные дока­за­тель­ства неко­ле­би­мо­сти и бла­го­ра­зу­мия, кото­рые он дал, пре­взой­дя в этом любо­го ино­го пол­ко­во­д­ца, я бы ска­зал, что он обна­ру­жил боль­ше често­лю­бия и маль­чи­ше­ской запаль­чи­во­сти, чем подо­ба­ло чело­ве­ку в его воз­расте: ведь ему было уже боль­ше шести­де­ся­ти, когда он стал кон­су­лом в пятый раз.

29. Нако­нец все жерт­во­при­но­ше­ния и очи­ще­ния, кото­рых тре­бо­ва­ли про­ри­ца­те­ли, были завер­ше­ны, Мар­целл вме­сте с това­ри­щем по долж­но­сти высту­пил в поход и при­нял­ся вся­че­ски бес­по­ко­ить Ган­ни­ба­ла, кото­рый рас­по­ло­жил­ся лаге­рем меж­ду горо­да­ми Бан­тия и Вену­сия. От бит­вы Ган­ни­бал воз­дер­жал­ся, но, узнав, что кон­су­лы посы­ла­ют боль­шой отряд на Лок­ры Эпи­зе­фи­рий­ские, устро­ил заса­ду под хол­мом близ Пете­лия и уни­что­жил две с поло­ви­ной тыся­чи рим­лян. Это несча­стье еще силь­нее разо­жгло в Мар­цел­ле жаж­ду бит­вы, и он подо­шел почти вплот­ную к непри­я­те­лю. Оба лаге­ря разде­лял теперь толь­ко холм, хоро­шо укреп­лен­ный самой при­ро­дой: пока­тые скло­ны, зарос­шие лесом, откры­ва­ли сво­бод­ный обзор на обе сто­ро­ны и изоби­ло­ва­ли клю­ча­ми, от кото­рых сбе­га­ли вниз ручьи. Рим­ляне были изум­ле­ны, что Ган­ни­бал, кото­рый мог пер­вым занять эту отлич­ную пози­цию, оста­вил ее вра­гу. Но тот, оце­нив, разу­ме­ет­ся, как удоб­но это место для лаге­ря, решил, что еще удоб­нее оно для заса­ды; пред­по­чтя исполь­зо­вать его имен­но таким обра­зом, он рас­по­ло­жил в лесу и в лощи­нах мно­же­ство копей­щи­ков, уве­рен­ный, что выгод­ное поло­же­ние хол­ма при­вле­чет вни­ма­ние рим­лян. И надеж­ды его оправ­да­лись: сре­ди рим­лян сра­зу же пошли речи, что холм нуж­но захва­тить, и даже сол­да­ты, как бы вме­ши­ва­ясь в дела пол­ко­во­д­ца, рас­суж­да­ли о пре­иму­ще­ствах над вра­гом, кото­рые они полу­чат, рас­по­ло­жив­шись там лаге­рем или, по край­ней мере, закре­пив­шись на скло­нах и вер­шине.

Мар­целл решил выехать на раз­вед­ку с немно­ги­ми всад­ни­ка­ми и, послав за про­ри­ца­те­лем, велел ему совер­шить жерт­во­при­но­ше­ние. Когда пер­вое живот­ное было зако­ло­то, жрец пока­зал Мар­цел­лу печень без голов­ки. Зако­лов вто­рое живот­ное, обна­ру­жи­ли голов­ку непо­мер­ной вели­чи­ны, и так как все осталь­ные при­ме­ты были вполне бла­го­при­ят­ны, страх, вызван­ный пер­вы­ми впе­чат­ле­ни­я­ми, каза­лось, дол­жен был мино­вать. Одна­ко про­ри­ца­те­ли объ­яви­ли, что имен­но это обсто­я­тель­ство осо­бен­но их пуга­ет и тре­во­жит: когда свя­щен­ные зна­ме­ния из самых печаль­ных и мрач­ных ста­но­вят­ся вдруг самы­ми радост­ны­ми, столь кру­тая пере­ме­на сама по себе подо­зри­тель­на. Но, как ска­за­но у Пин­да­ра²⁵: «Того, что посла­но роком, не одо­ле­ет ни огонь, ни желез­ная сте­на».

И вот Мар­целл, взяв с собою сво­его това­ри­ща по долж­но­сти Кри­спи­на, сына, кото­рый был воен­ным три­бу­ном, и отряд всад­ни­ков — все­го две­сти два­дцать чело­век, поска­кал к хол­му. В отряде не было ни одно­го рим­ля­ни­на: боль­шин­ство состав­ля­ли этрус­ки, а кро­ме них было сорок воль­сков из Фре­гелл, уже не раз дока­зав­ших Мар­цел­лу свою храб­рость и пре­дан­ность. Так как холм зарос густым лесом, чело­век на вер­шине, наблюдав­ший за рим­ским лаге­рем, хоро­шо видел непри­я­те­ля, сам оста­ва­ясь неза­ме­чен­ным. Он дал знать сидев­шим в заса­де о том, что про­ис­хо­дит вни­зу, и кар­фа­ге­няне, под­пу­стив Мар­цел­ла совсем близ­ко, вне­зап­но под­ня­лись, разом окру­жи­ли рим­лян и ста­ли метать копья и рубить вра­га меча­ми, а потом пусти­лись в пого­ню за бегу­щи­ми и уда­ри­ли на тех, кто еще про­дол­жал сопро­тив­лять­ся. Это были сорок фре­гел­лий­цев. Этрус­ки с само­го нача­ла в ужа­се бро­си­лись кто куда, а воль­ски, тес­но сомкнув­шись, защи­ща­ли обо­их кон­су­лов; но в кон­це кон­цов Кри­спин, ранен­ный дву­мя дро­ти­ка­ми, повер­нул коня, а Мар­цел­лу кто-то из напа­дав­ших про­бил бок копьем с широ­ким нако­неч­ни­ком, кото­рое рим­ляне назы­ва­ют «лан­киа» [lan­cea], и тогда фре­гел­лий­цы, — а их было уже очень немно­го, — оста­ви­ли тело сво­его пол­ко­во­д­ца и, вырвав из рук про­тив­ни­ка ране­но­го сына Мар­цел­ла, тоже бежа­ли в лагерь. Уби­тых было не боль­ше соро­ка, в плен попа­ли пять лик­то­ров и восем­на­дцать всад­ни­ков. Спу­стя несколь­ко дней умер от ран и Кри­спин. Итак, в одном сра­же­нии погиб­ли сра­зу оба кон­су­ла — такое несча­стье еще нико­гда не выпа­да­ло рим­ля­нам на долю.

30. Ган­ни­бал рав­но­душ­но выслу­шал доне­се­ние, но узнав о смер­ти Мар­цел­ла, сам поспе­шил к месту схват­ки и, стоя над тру­пом, дол­го и при­сталь­но глядел на силь­ное, лад­ное тело уби­то­го; с его губ не сле­те­ло ни еди­но­го сло­ва похваль­бы, лицо не выра­зи­ло и следа радо­сти отто­го, что пал непри­ми­ри­мый и гроз­ный враг, но, дивясь неожи­дан­ной гибе­ли Мар­цел­ла, он толь­ко снял у него с паль­ца коль­цо, а тело при­ка­зал подо­баю­щим обра­зом укра­сить, убрать и со все­ми поче­стя­ми пре­дать сожже­нию, остан­ки же собрать в сереб­ря­ную урну и, воз­ло­жив на нее золо­той венок, отпра­вить сыну покой­но­го. Но вои­нам, выпол­няв­шим это пору­че­ние, слу­чай­но встре­ти­лись какие-то нуми­дий­цы и попы­та­лись отнять у них урну, те ока­за­ли сопро­тив­ле­ние, завя­за­лась борь­ба и кости рас­сы­па­лись по зем­ле. Когда об этом сооб­щи­ли Ган­ни­ба­лу, он про­мол­вил: «Ничто не слу­ча­ет­ся поми­мо воли богов», — и нуми­дий­цев, прав­да, нака­зал, но не стал забо­тить­ся о том, чтобы остан­ки вновь собра­ли и доста­ви­ли в Рим, пола­гая, что какой-то бог судил Мар­цел­лу столь неожи­дан­но погиб­нуть и лишить­ся погре­бе­ния. Такой рас­сказ²⁶ мы нахо­дим у Кор­не­лия Непота и Вале­рия Мак­си­ма, Ливий же и Цезарь Август гово­рят, что урна была вру­че­на сыну и тор­же­ст­вен­но пре­да­на зем­ле. Кро­ме хра­мов и при­но­ше­ний в самом Риме, Мар­целл посвя­тил богам гим­на­сий, выстро­ен­ный им в Катане на ост­ро­ве Сици­лии, а несколь­ко ста­туй и кар­тин из сира­куз­ской добы­чи пожерт­во­вал в свя­ти­ли­ще Каби­ров на Само­фра­кии и в храм Афи­ны в Лин­де. В Лин­де была и его ста­туя, как сооб­ща­ет Посидо­ний — со сле­дую­щей над­пи­сью:

(Автор эпи­грам­мы при­чис­ля­ет к пяти кон­суль­ствам еще дву­крат­ное коман­до­ва­ние вой­ска­ми в ран­ге кон­су­ла.) Род его сохра­нял свой блеск вплоть до Мар­цел­ла, пле­мян­ни­ка Цеза­ря, — сына его сест­ры Окта­вии и Гая Мар­цел­ла; он был эди­лом и умер вско­ре после женить­бы на доче­ри Авгу­ста. В честь его и в память о нем Окта­вия выстро­и­ла и посвя­ти­ла богам биб­лио­те­ку, а Цезарь — театр, кото­рый носит имя Мар­цел­ла.

[Сопо­став­ле­ние]

31 [1]. Вот все, что мне кажет­ся достой­ным упо­ми­на­ния из рас­ска­зов о Мар­цел­ле и Пело­пиде. При уди­ви­тель­ном сход­стве их нра­ва и обра­за мыс­лей — оба были храб­ры, неуто­ми­мы, горя­чи, вели­ко­душ­ны — раз­ли­чие меж­ду ними мож­но, пожа­луй, усмот­реть лишь в том, что Мар­целл во мно­гих из поко­рен­ных им горо­дов учи­нил кро­во­про­ли­тие, тогда как Эпа­ми­нонд и Пело­пид, одер­жав победу, нико­гда и нико­го не каз­ни­ли и нико­гда не обра­ща­ли в раб­ство целые горо­да. Более того, пола­га­ют, что, будь они живы, фиван­цы не рас­пра­ви­лись бы так жесто­ко с жите­ля­ми Орхо­ме­на²⁷. Что каса­ет­ся их подви­гов, то вели­чай­ше­го вос­хи­ще­ния заслу­жи­ва­ют дей­ст­вия Мар­цел­ла про­тив кель­тов, когда он с немно­ги­ми всад­ни­ка­ми раз­бил столь зна­чи­тель­ные силы кон­ни­цы и пехоты, — не так-то про­сто най­ти в исто­рии пол­ко­во­д­ца, совер­шив­ше­го что-либо подоб­ное, — и убил вра­же­ско­го вое­на­чаль­ни­ка. То же самое пытал­ся сде­лать и Пело­пид, но неудач­но: он погиб сам, так и не успев погу­бить тиран­на. Впро­чем, с победою рим­лян в борь­бе про­тив кель­тов мож­но срав­нить про­слав­лен­ные, вели­кие бит­вы при Левк­трах и Теги­рах, а с дру­гой сто­ро­ны, мы не зна­ем у Мар­цел­ла ни одно­го подви­га, сопря­жен­но­го с тай­на­ми и заса­да­ми, — рав­но­го воз­вра­ще­нию Пело­пида из изгна­ния и убий­ству тиран­нов в Фивах, а ведь это дея­ние, мне кажет­ся, долж­но счи­тать­ся самым пер­вым сре­ди тех, что совер­ши­лись под при­кры­ти­ем мра­ка и с помо­щью обма­на.

Ган­ни­бал был для рим­лян страш­ным про­тив­ни­ком и неот­ступ­но их тес­нил — так же, как лакеде­мо­няне для фиван­цев. Но никто не станет спо­рить, что спар­тан­цы отсту­пи­ли перед Пело­пидом при Теги­рах и Левк­трах, Ган­ни­бал же, как пишет Поли­бий²⁸, ни разу не потер­пел пора­же­ния от Мар­цел­ла и оста­вал­ся непо­беди­мым до тех пор, пока не появил­ся Сци­пи­он; впро­чем, сле­дуя Ливию, Цеза­рю и Непоту, а сре­ди гре­че­ских исто­ри­ков — царю Юбе, мы склон­ны верить, что Мар­целл несколь­ко раз одер­жи­вал верх над Ган­ни­ба­лом и обра­щал его в бег­ство. Прав­да, ни одна из этих битв не име­ла решаю­ще­го зна­че­ния, и мож­но пред­по­ла­гать, что самый отход ливий­ца был вся­кий раз лишь воен­ной хит­ро­стью. В любом слу­чае, после столь­ких пора­же­ний, поте­ряв столь­ко пол­ко­вод­цев, убедив­шись, что само вла­ды­че­ство их пошат­ну­лось, рим­ляне все же нашли в себе муже­ство встре­тить­ся с непри­я­те­лем лицом к лицу, и это по спра­вед­ли­во­сти достой­но изум­ле­ния. А кто изба­вил вой­ско от дол­го­го стра­ха и уны­ния, кто, уве­щая и обо­д­ряя, сно­ва вдох­нул в него рев­ность к сла­ве и бое­вой задор, а глав­ное — жела­ние не усту­пать победу при пер­вом же натис­ке, но упор­но за нее сра­жать­ся? Никто, кро­ме Мар­цел­ла! Людей, кото­рых несча­стья при­учи­ли радо­вать­ся, если уда­ва­лось бла­го­по­луч­но ускольз­нуть от Ган­ни­ба­ла, он выучил счи­тать позо­ром спа­се­ние, куп­лен­ное ценою бег­ства, сты­дить­ся любых, самых незна­чи­тель­ных усту­пок вра­гу и горе­вать, когда успех ока­зы­вал­ся не на их сто­роне.

32 [2]. Посколь­ку Пело­пид, коман­дуя вой­ска­ми, ни разу не тер­пел пора­же­ний, а Мар­целл одер­жал боль­ше побед, чем любой из рим­ских пол­ко­вод­цев того вре­ме­ни, послед­ний, почти непо­беди­мый, мог бы, пожа­луй, бла­го­да­ря огром­но­му чис­лу сво­их успе­хов срав­нять­ся с пер­вым — вооб­ще не знав­шим пора­же­ний. К тому же Мар­целл Сира­ку­зы взял, а Пело­пид в Лакеде­моне сво­ей цели не достиг, но мне кажет­ся, что пер­вым из людей пере­пра­вить­ся с враж­деб­ны­ми наме­ре­ни­я­ми через Эврот и под­сту­пить к сте­нам Спар­ты — труд­нее и важ­нее, чем захва­тить всю Сици­лию. Прав­да, мне могут воз­ра­зить, что это заслу­га ско­рее Эпа­ми­нон­да, чем Пело­пида, точ­но так же, как и победа при Левк­трах, Мар­цел­лу же ни с кем не при­хо­дит­ся делить свою сла­ву. В самом деле, он один взял Сира­ку­зы, один, без това­ри­ща по кон­суль­ству, раз­гро­мил кель­тов и один, без чьей-либо помо­щи, напро­тив, вопре­ки всем уго­во­рам, дви­нул­ся про­тив Ган­ни­ба­ла, пер­вым из вое­на­чаль­ни­ков сме­нив осто­рож­ность на отва­гу и тем самым дав иное направ­ле­ние все­му ходу вой­ны.

33 [3]. А вот кон­чи­ну того и дру­го­го я не реша­юсь вос­хва­лять — со скор­бью и него­до­ва­ни­ем я думаю об этом непред­виден­ном и несчаст­ном сте­че­нии обсто­я­тельств. Я вос­хи­ща­юсь Ган­ни­ба­лом, кото­рый во всех сво­их сра­же­ни­ях — а им сче­ту нет! — ни разу не был ранен, хва­лю и Хри­сан­фа, о кото­ром рас­ска­зы­ва­ет­ся в «Вос­пи­та­нии Кира»²⁹, как одна­жды в бою он уже занес меч, чтобы сра­зить вра­га, но вдруг услы­шал сиг­нал к отступ­ле­нию, бро­сил сво­его про­тив­ни­ка и, соблюдая пол­ное спо­кой­ст­вие, уда­лил­ся. Впро­чем, Пело­пида изви­ня­ет и чрез­мер­ное воз­буж­де­ние, охва­ты­ваю­щее чело­ве­ка в раз­гар боя, и бла­го­род­ная жаж­да мести. Ведь нет луч­шей уча­сти для пол­ко­во­д­ца, чем победить и остать­ся в живых, а уж если уми­рать — то, как гово­рил Эври­пид³⁰, слав­но окон­чить жизнь. Тогда смерть ста­но­вит­ся для уми­раю­ще­го уже не стра­да­ни­ем, а подви­гом. Кро­ме гне­ва, при­чи­ною поры­ва Пело­пида было еще то, что победу он хотел увен­чать убий­ст­вом тиран­на; а это уже не без­рас­суд­ство, ибо нелег­ко ука­зать какие-либо иные подви­ги, име­ю­щие цель столь же высо­кую и пре­крас­ную. Меж­ду тем Мар­целл, — хотя не было на то боль­шой нуж­ды и хотя им не вла­де­ло исступ­ле­ние, неред­ко в гроз­ные мину­ты беру­щее верх над рас­суд­ком, — ринул­ся очер­тя голо­ву навстре­чу опас­но­сти и пал смер­тью не пол­ко­во­д­ца, но сол­да­та из голов­но­го отряда или лазут­чи­ка, бро­сив под ноги испан­цам и нуми­дий­цам, про­дав­шим свою жизнь Кар­фа­ге­ну, пять кон­сульств, три три­ум­фа, добы­чу, захва­чен­ную у чуже­зем­ных царей, и воз­двиг­ну­тые тро­феи. Даже сами наем­ни­ки слов­но были испу­га­ны соб­ст­вен­ной победой, узнав, что сре­ди раз­вед­чи­ков-фре­гел­лий­цев пал храб­рей­ший из рим­лян, чело­век, поль­зо­вав­ший­ся вели­чай­шим вли­я­ни­ем и гром­кою сла­вой.

Мои сло­ва сле­ду­ет пони­мать не как обви­не­ние про­тив этих мужей, но как сво­его рода неодоб­ре­ние, откро­вен­но выска­зан­ное им в гла­за, — неодоб­ре­ние им самим и их храб­ро­сти, в жерт­ву кото­рой они при­нес­ли все свои доб­рые каче­ства, не поща­див ради нее даже жиз­ни и погиб­нув слов­но бы в уго­ду соб­ст­вен­ной при­хо­ти, а не ради оте­че­ства, дру­зей и союз­ни­ков.

Пело­пида хоро­ни­ли союз­ни­ки, за кото­рых он отдал жизнь, Мар­цел­ла — вра­ги, кото­рые лиши­ли его жиз­ни. Пер­вое — под­лин­ное и достой­ное зави­сти сча­стье, но если враж­да пре­кло­ня­ет­ся перед доб­ле­стью, не раз при­чи­няв­шей ей горе, то это зре­ли­ще более вели­че­ст­вен­но и вну­ши­тель­но, неже­ли про­яв­ле­ние чувств при­яз­ни и бла­го­дар­но­сти. Ибо тут поче­сти возда­ют­ся само­му нрав­ст­вен­но­му вели­чию, и толь­ко ему, а в пер­вом слу­чае поль­за и выго­да оце­ни­ва­ют­ся выше доб­ле­сти.