РЕЧИ

Речь к народу по возвращении из изгнания

[На форуме, 7 сентября 57 г. до н. э.]

С поли­ти­че­ской борь­бой на рубе­же 50—60-х годов до н. э. свя­за­но изгна­ние Цице­ро­на, кото­ро­му вме­ня­лась в вину казнь пяте­рых сообщ­ни­ков Кати­ли­ны, совер­шен­ная 5 декаб­ря 63 г. без фор­маль­но­го суда, на осно­ва­нии чрез­вы­чай­но­го поста­нов­ле­ния сена­та (se­na­tus con­sul­tum ul­ti­mum).

В тече­ние пер­вой поло­ви­ны 57 г. Пом­пей объ­е­хал ряд муни­ци­пи­ев и коло­ний Ита­лии и добил­ся при­ня­тия ими поста­нов­ле­ний в поль­зу воз­вра­ще­ния Цице­ро­на. Сенат пре­по­ру­чил Цице­ро­на маги­ст­ра­там и под­власт­ным Риму наро­дам и пред­ло­жил граж­да­нам при­быть в Рим для голо­со­ва­ния. В июле кон­сул П. Кор­не­лий Спин­тер пред­ло­жил в сена­те воз­вра­тить Цице­ро­на из изгна­ния; за его пред­ло­же­ние про­го­ло­со­ва­ло 416 сена­то­ров про­тив одно­го голо­са П. Кло­дия; кро­ме того, была выра­же­на бла­го­дар­ность граж­да­нам, съе­хав­шим­ся в Рим, чтобы под­дер­жать закон о воз­вра­ще­нии Цице­ро­на. 4 секс­ти­лия (авгу­ста) цен­ту­ри­ат­ски­ми коми­ци­я­ми был при­нят Кор­не­ли­ев — Цеци­ли­ев закон о воз­вра­ще­нии Цице­ро­на из изгна­ния. 5 секс­ти­лия Цице­рон при­был в Брун­ди­сий, а 4 сен­тяб­ря при­ехал в Рим, где ему устро­и­ли тор­же­ст­вен­ную встре­чу. 5 сен­тяб­ря он про­из­нес в сена­те бла­годар­ст­вен­ную речь; 7 сен­тяб­ря он на фору­ме про­из­нес такую же речь, обра­щен­ную к наро­ду.

(I, 1). Обра­тив­шись к Юпи­те­ру Все­бла­го­му Вели­чай­ше­му и к дру­гим бес­смерт­ным богам с молит­вой¹ в то вре­мя, кви­ри­ты², когда я обрек себя и свое досто­я­ние в жерт­ву ради вашей непри­кос­но­вен­но­сти, ради мира и согла­сия меж­ду вами — с тем, чтобы меня, если я когда-либо пред­по­чел свою выго­ду ваше­му бла­го­по­лу­чию, постиг­ла веч­ная кара, доб­ро­воль­но мною на себя навле­чен­ная; если же и то, что я совер­шил ранее, я совер­шил ради спа­се­ния государ­ства³ и отпра­вил­ся в свой скорб­ный путь ради ваше­го бла­га, дабы нена­висть, кото­рую пре­ступ­ные и наг­лые люди, испы­ты­вая ее к государ­ству и ко всем чест­ней­шим людям, уже дав­но сдер­жи­ва­ли, они обра­ти­ли про­тив меня одно­го, а не про­тив всех луч­ших людей и не про­тив всей граж­дан­ской общи­ны; итак, если у меня были такие наме­ре­ния по отно­ше­нию к вам и вашим детям, то, чтобы когда-нибудь вы, отцы-сена­то­ры, и вся Ита­лия обо мне вспом­ни­ли и почув­ст­во­ва­ли сожа­ле­ние и тос­ку по мне; то, что мое само­об­ре­че­ние под­твер­жде­но суж­де­ни­ем бес­смерт­ных богов, свиде­тель­ст­вом сена­та, согла­си­ем Ита­лии, при­зна­ни­ем моих недру­гов, ваши­ми бога­ми вам вну­шен­ным бес­смерт­ным бла­го­де­я­ни­ем, достав­ля­ет мне вели­чай­шую радость. (2) Поэто­му, хотя самое желан­ное для чело­ве­ка — счаст­ли­вая, бла­го­по­луч­ная и неиз­мен­ная судь­ба и без­мя­теж­ное тече­ние жиз­ни без каких-либо неудач, все же, если бы на мою долю выпа­ли толь­ко спо­кой­ст­вие и уми­ротво­ре­ние, я был бы лишен необы­чай­ных и, пожа­луй, бога­ми нис­по­слан­ных радо­стей и наслаж­де­ний, какие я теперь испы­ты­ваю от ваше­го бла­го­де­я­ния. Какой из даров при­ро­ды чело­ве­ку милее, чем его дети? Мне мои дети и ввиду моей люб­ви к ним, и ввиду их ред­кост­ных качеств доро­же жиз­ни. И все же я взял их на руки⁴ не с такой радо­стью, какую испы­ты­ваю от того, что они мне воз­вра­ще­ны. (3) Меж­ду дву­мя людь­ми не быва­ло такой при­яз­ни, како­ва при­язнь меж­ду мною и бра­том; я чув­ст­во­вал ее не столь­ко тогда, когда с ним общал­ся, сколь­ко будучи с ним в раз­лу­ке; чув­ст­вую ее и после того, как вы воз­вра­ти­ли меня ему, а мне его. Каж­до­го раду­ет его иму­ще­ство; остат­ки мое­го воз­вра­щен­но­го мне досто­я­ния при­но­сят мне боль­шее удо­вле­тво­ре­ние, чем при­но­си­ли мне в ту пору, когда все оно было невреди­мо. Какое удо­воль­ст­вие при­но­сят нам дру­же­ские свя­зи, обще­ние, сосед­ство, кли­ен­те­лы, нако­нец, игры и празд­нич­ные дни, лишен­ный это­го, я понял луч­ше, чем всем этим поль­зу­ясь. (4) Далее, хотя почет, досто­ин­ство, поло­же­ние, сослов­ная при­над­леж­ность и ваши мило­сти все­гда каза­лись мне самы­ми пре­крас­ны­ми, все же теперь, когда они мне воз­вра­ще­ны, они кажут­ся мне более бли­ста­тель­ны­ми, чем были бы в слу­чае, если бы они неко­то­рое вре­мя не были скры­ты во мра­ке. А само оте­че­ство, бес­смерт­ные боги! Труд­но выра­зить, как оно доро­го и какое наслаж­де­ние достав­ля­ет оно, как кра­си­ва Ита­лия, как ожив­лен­ны ее горо­да, как пре­крас­ны ее части, какие поля, какой уро­жай, как вели­ко­ле­пен Город, как обра­зо­ван­ны его граж­дане, как вели­ко досто­ин­ство государ­ства и ваше вели­чие! Всем этим я и ранее наслаж­дал­ся более, чем вся­кий дру­гой; но подоб­но тому как доб­рое здо­ро­вье людям, попра­вив­шим­ся после тяже­лой болез­ни, при­ят­нее, чем нико­гда не болев­шим, так и все это, после того как чело­век был это­го лишен, при­вле­ка­тель­нее, чем в слу­чае, если бы оно вос­при­ни­ма­лось посто­ян­но.

(II, 5). Зачем я об этом рас­суж­даю? Зачем? Дабы вы смог­ли понять, что никто нико­гда не обла­дал ни таким крас­но­ре­чи­ем, ни столь боже­ст­вен­ным и столь необы­чай­ным даром сло­ва, чтобы быть в состо­я­нии, уже не гово­рю — вос­хва­лить и пре­воз­не­сти в сво­ей речи вели­чие и мно­же­ство бла­го­де­я­ний, ока­зан­ных вами мне, мое­му бра­ту и нашим детям, но хотя бы пере­чис­лить и опи­сать их. Роди­те­ли в согла­сии с зако­ном при­ро­ды про­из­ве­ли меня на свет малют­кой; вами я был рож­ден кон­су­ля­ром. Они дали мне бра­та, но не было извест­но, каков он будет; вы воз­вра­ти­ли мне его испы­тан­ным и дока­зав­шим мне свою необы­чай­ную пре­дан­ность. Государ­ство я при­нял в свои руки в те вре­ме­на, когда оно, мож­но ска­зать, было утра­че­но; от вас я полу­чил его обрат­но таким, какое при­зна­ли сохра­нен­ным уси­ли­я­ми одно­го чело­ве­ка⁵. Бес­смерт­ные боги детей мне дали, вы мне их воз­вра­ти­ли. Мно­го­го дру­го­го, чего я про­сил у бес­смерт­ных богов, я тоже достиг; но если бы не ваша доб­рая воля, то я был бы лишен всех даров бес­смерт­ных богов. Нако­нец, поче­сти, кото­рых я дости­гал по одной посте­пен­но, я теперь полу­чил от вас в сово­куп­но­сти, — так что, насколь­ко я ранее был в дол­гу перед роди­те­ля­ми, перед бес­смерт­ны­ми бога­ми, перед вами сами­ми, настоль­ко я теперь все­це­ло в дол­гу перед всем рим­ским наро­дом.

(6) Ведь если само бла­го­де­я­ние ваше столь вели­ко, что я не могу охва­тить его в сво­ей речи, то в вашем рве­нии про­яви­лась такая доб­ро­же­ла­тель­ность, что вы, мне кажет­ся, не толь­ко изба­ви­ли меня от несча­стья, но даже воз­ве­ли­чи­ли в моем высо­ком поло­же­нии. (III) Ведь о моем воз­вра­ще­нии не умо­ля­ли юные сыно­вья, как о воз­вра­ще­нии Пуб­лия Попи­лия⁶, знат­ней­ше­го чело­ве­ка, а так­же мно­го­чис­лен­ные род­ные и близ­кие, не умо­ля­ли, как о про­слав­лен­ном муже Квин­те Метел­ле⁷, ни сын его, чей воз­раст уже тре­бо­вал ува­же­ния, ни кон­су­ляр Луций Диа­де­мат, весь­ма вли­я­тель­ный муж, ни цен­зо­рий Гай Метелл, ни их дети, ни Квинт Метелл Непот, в ту пору искав­ший кон­су­ла­та, ни сыно­вья его сестер — Лукул­лы, Сер­ви­лии, Сци­пи­о­ны; о воз­вра­ще­нии Квин­та Метел­ла тогда вас и ваших отцов умо­ля­ли очень мно­гие Метел­лы и сыно­вья жен­щин из рода Метел­лов; даже если бы его соб­ст­вен­ное выс­шее поло­же­ние и вели­чай­шие дея­ния не были доста­точ­ны, то пре­дан­ность его сына, моль­бы его близ­ких, тра­ур юно­шей, сле­зы стар­ших все же смог­ли бы тро­нуть рим­ский народ. (7) Что каса­ет­ся Гая Мария, кото­рый после зна­ме­ни­тых кон­су­ля­ров минув­ше­го вре­ме­ни был на памя­ти вашей и ваших отцов третьим до меня кон­су­ля­ром, несмот­ря на свою исклю­чи­тель­ную сла­ву, испы­тав­шим такую же уни­зи­тель­ную участь, то его поло­же­ние не похо­ди­ло на мое; ведь он воз­вра­тил­ся без чьих-либо моле­ний, он вер­нул­ся само­воль­но, во вре­мя раздо­ров меж­ду граж­да­на­ми, при­бег­нув к помо­щи вой­ска и к ору­жию⁸. Меня же, лишен­но­го близ­ких, не ограж­ден­но­го родо­вы­ми свя­зя­ми, не угро­жав­ше­го ору­жи­ем и вол­не­ни­я­ми, вымо­ли­ли у вас зять мой Гай Писон сво­ей как бы вну­шен­ной ему бога­ми бес­при­мер­ной настой­чи­во­стью и доб­ле­стью и пре­дан­ней­ший брат сво­и­ми каж­до­днев­ны­ми слез­ны­ми прось­ба­ми и горест­ным тра­у­ром.

(8) Брат мой был един­ст­вен­ным чело­ве­ком, кото­рый смог при­влечь к себе ваши взо­ры сво­им тра­у­ром и вновь про­будить сво­им пла­чем тос­ку и вос­по­ми­на­ния обо мне; он решил, кви­ри­ты, под­верг­нуть­ся такой же уча­сти, какую испы­тал я, если вы не воз­вра­ти­те ему меня; он про­явил столь необы­чай­ную любовь ко мне, что счел бы нару­ше­ни­ем боже­ско­го зако­на быть раз­лу­чен­ным со мною не толь­ко в жили­ще, но даже в моги­ле. В мою защи­ту в моем при­сут­ст­вии сенат надел тра­ур и поми­мо сена­та два­дцать тысяч чело­век; в мою защи­ту в мое отсут­ст­вие вы виде­ли жал­кие лох­мо­тья и тра­ур одно­го чело­ве­ка. Он один, кото­рый мог бывать на фору­ме, по сво­ей пре­дан­но­сти стал для меня сыном, по ока­зан­но­му им мне бла­го­де­я­нию — отцом, по сво­ей люб­ви ко мне — тем же, кем все­гда был, — бра­том. Ведь тра­ур и рыда­ния моей несчаст­ной жены, и безыс­ход­ное горе пре­дан­ней­шей доче­ри, и тос­ка мое­го мало­лет­не­го сына и его дет­ские сле­зы либо были скры­ты от вас из-за неиз­беж­ных пере­ездов, либо боль­шей частью таи­лись во мра­ке их жили­ща. (IV) Поэто­му ваша заслу­га перед нами тем боль­ше, что вы воз­вра­ти­ли нас не мно­го­чис­лен­ным близ­ким, а нам самим.

(9) Но если я не смог най­ти род­ных, спо­соб­ных сво­и­ми моль­ба­ми отвра­тить от меня несча­стье, то моя доб­лесть долж­на была дать мне помощ­ни­ков, пред­ста­те­лей и совет­чи­ков, чтобы я был воз­вра­щен и они были столь мно­го­чис­лен­ны, зани­ма­ли столь высо­кое поло­же­ние и обла­да­ли такой силой, что в этом отно­ше­нии я пре­взо­шел всех людей, ранее упо­мя­ну­тых мною. Ни о Пуб­лии Попи­лии, про­слав­лен­ном и храб­рей­шем муже, ни о Квин­те Метел­ле, знат­ней­шем и весь­ма стой­ком граж­да­нине, ни о Гае Марии, охра­ни­те­ле государ­ства и нашей дер­жа­вы, в сена­те не упо­ми­на­ли нико­гда; (10) пер­вые двое были вос­ста­нов­ле­ны в пра­вах по пред­ло­же­нию три­бу­нов, не по реше­нию сена­та; Марий же был вос­ста­нов­лен в пра­вах, уже не гово­рю — не сена­том, но даже после подав­ле­ния сена­та, и при воз­вра­ще­нии Гая Мария возы­ме­ла силу не память о дея­ни­ях, а вой­ска и ору­жие. Чтобы для меня она возы­ме­ла силу, сенат все вре­мя тре­бо­вал; чтобы она мне нако­нец, при­нес­ла поль­зу, он, как толь­ко ему доз­во­ли­ли, мно­го­люд­но­стью сво­его собра­ния и сво­им авто­ри­те­том достиг. При воз­вра­ще­нии назван­ных мною людей дви­же­ния в муни­ци­пи­ях и коло­ни­ях не было; меня же вся Ита­лия поста­нов­ле­ни­я­ми сво­и­ми три­жды при­зы­ва­ла вер­нуть­ся в оте­че­ство. Они были воз­вра­ще­ны после истреб­ле­ния их недру­гов, после жесто­кой рез­ни сре­ди граж­дан; я же был воз­вра­щен в то вре­мя, когда изгнав­шие меня управ­ля­ли про­вин­ци­я­ми⁹, когда один из моих недру­гов, чест­ней­ший и доб­рей­ший муж, был кон­су­лом¹⁰, при­чем о моем воз­вра­ще­нии докла­ды­вал дру­гой кон­сул¹¹; меж­ду тем мой недруг¹², кото­рый, чтобы погу­бить меня, отдал свой голос общим вра­гам, хотя и был жив, то есть дышал, в дей­ст­ви­тель­но­сти был низ­ри­нут ниже, чем все умер­шие. (V, 11) Нико­гда ни в сена­те, ни перед наро­дом в защи­ту Пуб­лия Попи­лия не высту­пал храб­рей­ший кон­сул Луций Опи­мий¹³; нико­гда в защи­ту Квин­та Метел­ла не высту­пал, уже не гово­рю — Гай Марий, быв­ший ему недру­гом, но даже сме­нив­ший его крас­но­ре­чи­вей­ший Марк Анто­ний с кол­ле­гой Авлом Аль­би­ном¹⁴. Что каса­ет­ся выступ­ле­ний в мою поль­зу, то их от кон­су­лов про­шло­го года посто­ян­но тре­бо­ва­ли, но все боя­лись впе­чат­ле­ния, что дела­ет­ся так из лич­но­го рас­по­ло­же­ния ко мне; ведь один из них был со мною в свой­стве, а дру­го­го я одна­жды защи­щал по делу, угро­жав­ше­му его граж­дан­ским пра­вам¹⁵; свя­зан­ные дого­во­ром о про­вин­ци­ях, они в тече­ние все­го про­шло­го года долж­ны были выслу­ши­вать сето­ва­ния сена­та, плач чест­ных людей, сто­ны Ита­лии. Но в январ­ские кален­ды, после того как оси­ро­тев­шее государ­ство взмо­ли­лось о покро­ви­тель­стве к кон­су­лу, слов­но к закон­но­му опе­ку­ну, кон­сул Пуб­лий Лен­тул, отец, бог, спа­си­тель моей жиз­ни, мое­го досто­я­ния, памя­ти обо мне, мое­го име­ни, тот­час же после докла­да о тор­же­ст­вен­ном обряде в честь богов счел сво­им дол­гом из всех люд­ских дел преж­де все­го доло­жить о моем. (12) И оно было бы реше­но в этот же день, если бы тот пле­бей­ский три­бун¹⁶, кото­ро­го я как кон­сул осы­пал вели­чай­ши­ми бла­го­де­я­ни­я­ми в быт­ность его кве­сто­ром, не потре­бо­вал для себя ночи на раз­мыш­ле­ние, хотя все сосло­вие и мно­гие выдаю­щи­е­ся мужи его умо­ля­ли, а тесть его, чест­ней­ший муж Гней Оппий, в сле­зах лежал у него в ногах. Раз­мыш­ле­ние это было исполь­зо­ва­но не для воз­вра­ще­ния пла­ты, чего кое-кто ожи­дал, а, как выяс­ни­лось, для ее уве­ли­че­ния. После это­го сенат не рас­смот­рел ни одно­го дела. Хотя реше­нию мое­го дела пре­пят­ст­во­ва­ли раз­ны­ми спо­со­ба­ми, все-таки, так как воля сена­та была выра­же­на ясно, мое дело долж­но было быть доло­же­но в янва­ре меся­це.

(13) Вот како­во было раз­ли­чие меж­ду мною и мои­ми недру­га­ми: так как я увидел, что под­ле Авре­ли­е­ва три­бу­на­ла людей откры­то вер­бу­ют и рас­пре­де­ля­ют на цен­ту­рии; так как я пони­мал, что ста­рым шай­кам Кати­ли­ны вновь пода­на надеж­да на рез­ню; так как я видел, что люди из того лаге­ря, гла­вой кото­ро­го я даже счи­тал­ся, — одни из зави­сти, дру­гие из бояз­ни — меня либо пре­да­ва­ли, либо покида­ли, когда оба кон­су­ла, куп­лен­ные согла­ше­ни­ем о про­вин­ци­ях, пре­до­ста­ви­ли себя в рас­по­ря­же­ние недру­гов государ­ства в каче­стве испол­ни­те­лей, пони­мая, что смо­гут изба­вить­ся от бед­но­сти и удо­вле­тво­рить свою алч­ность и раз­вра­щен­ность толь­ко в том слу­чае, если голо­вою выда­дут меня внут­рен­ним вра­гам; так как эдик­ты и ука­зы запре­ти­ли сена­ту и рим­ским всад­ни­кам опла­ки­вать и умо­лять вас, надев тра­ур, так как согла­ше­ния во всех про­вин­ци­ях, все дого­во­ры и вос­ста­нов­ле­ние доб­рых отно­ше­ний скреп­ля­лись моей кро­вью, — то я (хотя все чест­ные люди не отка­зы­ва­лись погиб­нуть либо за меня, либо вме­сте со мною) не захо­тел в защи­ту сво­его бла­го­по­лу­чия брать­ся за ору­жие, пола­гая, что и моя победа, и мое пора­же­ние будут горест­ны­ми для государ­ства. (14) А недру­ги мои, когда мое дело обсуж­да­лось в янва­ре меся­це, при­зна­ли нуж­ным пре­гра­дить мне путь к воз­вра­ще­нию тела­ми уби­тых граж­дан, рекою кро­ви. (VI) И вот в мое отсут­ст­вие общее поло­же­ние было тако­во, что вы счи­та­ли нуж­ным в оди­на­ко­вой мере вос­ста­но­вить в пра­вах и меня, и государ­ство; я же пола­гал, что государ­ство, в кото­ром сенат не имел ника­кой вла­сти, где была воз­мож­на без­на­ка­зан­ность, где пра­во­судие отсут­ст­во­ва­ло, где на фору­ме цари­ли наси­лие и ору­жие, при­чем част­ные лица спа­са­лись за сте­на­ми сво­их домов, а не под защи­той зако­нов, где пле­бей­ским три­бу­нам нано­си­ли раны у вас на гла­зах, к домам маги­ст­ра­тов при­хо­ди­ли с меча­ми и с факе­ла­ми, фас­цы кон­су­ла лома­ли, хра­мы бес­смерт­ных богов под­жи­га­ли, — что такое государ­ство сведе­но на нет. Поэто­му я и при­шел к убеж­де­нию, что, пока государ­ство в изгна­нии, для меня в этом Горо­де места нет; но я не сомне­вал­ся в том, что оно, если будет вос­ста­нов­ле­но, само воз­вра­тит меня вме­сте с собой.

(15) Твер­до зная, что в бли­жай­ший год кон­су­лом станет Пуб­лий Лен­тул, кото­рый как куруль­ный эдил в опас­ней­шее для государ­ства вре­мя, когда я был кон­су­лом, вме­сте со мною при­ни­мал все реше­ния и разде­лял со мною опас­но­сти, мог ли я сомне­вать­ся в том, что мне, кон­су­ла­ми ранен­но­му, лекар­ство кон­су­лов воз­вра­тит здо­ро­вье? Когда он сто­ял во гла­ве, а его кол­ле­га, мило­серд­ней­ший и чест­ней­ший муж, вна­ча­ле не пре­пят­ст­во­вал, даже помо­гал ему, почти все осталь­ные маги­ст­ра­ты были побор­ни­ка­ми мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах; из них осо­бен­ное при­сут­ст­вие духа, доб­лесть, почин, готов­ность меня защи­щать про­явил Тит Анний, а Пуб­лий Сестий — осо­бен­ное рас­по­ло­же­ние ко мне и вну­шен­ное ему бога­ми рве­ние. По почи­ну все того же Пуб­лия Лен­ту­ла и по докла­ду его кол­ле­ги собрав­ший­ся в пол­ном соста­ве сенат при несо­гла­сии толь­ко одно­го чело­ве­ка¹⁷, без чьей-либо интер­цес­сии воз­ве­ли­чил мои заслу­ги в самых лест­ных выра­же­ни­ях, в каких толь­ко мог, и пору­чил дело мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах всем вам, муни­ци­пи­ям и коло­ни­ям. (16) Так за меня, не имев­ше­го близ­ких, лишен­но­го под­держ­ки роди­чей, все вре­мя вас умо­ля­ли кон­су­лы, пре­то­ры, пле­бей­ские три­бу­ны, сенат и вся Ита­лия; нако­нец, все те, кто был отме­чен вели­чай­ши­ми бла­го­де­я­ни­я­ми и поче­стя­ми от ваше­го име­ни, не толь­ко побуж­да­ли вас спа­сти меня, когда этот же чело­век пре­до­ста­вил им сло­во, но даже заве­ря­ли вас в зна­че­нии моих дей­ст­вий, свиде­тель­ст­во­ва­ли о них и их про­слав­ля­ли. (VII) Пер­вым из них к вам обра­тил­ся с уго­во­ра­ми и прось­ба­ми Гней Пом­пей, по сво­ей доб­ле­сти, муд­ро­сти и сла­ве луч­ший из всех людей, кото­рые суще­ст­ву­ют, суще­ст­во­ва­ли и будут суще­ст­во­вать; он один дал мне одно­му, сво­е­му дру­гу в част­ной жиз­ни, все то, что он дал государ­ству в целом: бла­го­по­лу­чие, покой, досто­ин­ство. Речь свою он, как я узнал, разде­лил на три части: сна­ча­ла он дока­зал вам, что государ­ство было спа­се­но мои­ми реше­ни­я­ми, свя­зал мое дело с делом все­об­ще­го избав­ле­ния и при­влек вас к защи­те авто­ри­те­та сена­та, государ­ст­вен­но­го строя и досто­я­ния высо­ко­за­слу­жен­но­го граж­да­ни­на; затем он, закан­чи­вая речь, ска­зал, что за меня вас про­сят сенат, рим­ские всад­ни­ки, вся Ита­лия; затем, в кон­це он не толь­ко про­сил вас о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах, но даже закли­нал. (17) Перед этим чело­ве­ком, кви­ри­ты, я в таком дол­гу, в каком боже­ст­вен­ный закон едва ли доз­во­ля­ет чело­ве­ку быть перед чело­ве­ком. После­до­вав его сове­там, пред­ло­же­нию Пуб­лия Лен­ту­ла и авто­ри­те­ту сена­та, вы воз­вра­ти­ли мне то же поло­же­ние, какое я зани­мал ранее в силу ваших бла­го­де­я­ний, голо­са­ми тех же цен­ту­рий, чьи­ми вы мне его созда­ли. В то же вре­мя вы слы­ха­ли, как выдаю­щи­е­ся мужи, вид­ней­шие и извест­ней­шие люди, пер­вые сре­ди граж­дан, все кон­су­ля­ры, все пре­то­рии с это­го места гово­ри­ли одно и то же, так что ввиду все­об­ще­го свиде­тель­ства ста­но­ви­лось ясно, что государ­ство было спа­се­но мною одним. Поэто­му, когда Пуб­лий Сер­ви­лий¹⁸, вли­я­тель­ный муж и вид­ней­ший граж­да­нин, ска­зал, что бла­го­да­ря имен­но моим уси­ли­ям государ­ство было пере­да­но маги­ст­ра­там сле­дую­ще­го года непри­кос­но­вен­ным, то дру­гие при­со­еди­ни­лись к его мне­нию. Кро­ме того, вы слы­ша­ли не толь­ко заве­ре­ние, но и свиде­тель­ские пока­за­ния про­слав­лен­но­го мужа Луция Гел­лия¹⁹; когда он узнал, что во фло­те, быв­шем под его нача­лом, пыта­лись вызвать мятеж, при­чем ему само­му гро­зи­ла боль­шая опас­ность, он ска­зал на вашем собра­нии, что, не будь я кон­су­лом тогда, когда я им был, государ­ство бы погиб­ло. (VIII, 18) И вот я, кви­ри­ты, бла­го­да­ря столь­ким свиде­тель­ствам, авто­ри­те­ту сена­та, столь пол­но­му согла­сию Ита­лии, тако­му рве­нию всех чест­ных людей, когда дело вел Пуб­лий Лен­тул при одоб­ре­нии со сто­ро­ны всех дру­гих маги­ст­ра­тов, когда за меня про­сил Гней Пом­пей, когда все люди ко мне отно­си­лись бла­го­же­ла­тель­но, нако­нец, когда бес­смерт­ные боги одоб­ри­ли мое воз­вра­ще­ние, нис­по­слав бога­тый уро­жай, изоби­лие и деше­виз­ну хле­ба, воз­вра­щен­ный себе само­му, сво­им род­ным и государ­ству, обе­щаю вам, кви­ри­ты, делать для вас все, что толь­ко будет в моих силах: во-пер­вых, с тем же бла­го­го­ве­ни­ем, с каким бла­го­че­сти­вей­шие люди склон­ны отно­сить­ся к бес­смерт­ным богам, я все­гда буду отно­сить­ся к рим­ско­му наро­ду, и изъ­яв­ле­ние вашей воли будет в тече­ние всей моей жиз­ни столь же важ­ным и свя­щен­ным для меня, сколь и изъ­яв­ле­ние воли бес­смерт­ных богов; затем, так как само государ­ство воз­вра­ти­ло меня в чис­ло граж­дан, я ни в чем не укло­нюсь от выпол­не­ния сво­его дол­га перед государ­ст­вом. (19) И если кто-нибудь дума­ет, что у меня либо изме­ни­лись наме­ре­ния, либо осла­бе­ло муже­ство, либо дух слом­лен, то он глу­бо­ко заблуж­да­ет­ся. Все то, что у меня смог­ли отнять наси­лие, неспра­вед­ли­вость и бешен­ство пре­ступ­ни­ков, они вырва­ли, унес­ли, рас­се­я­ли; то, чего у храб­ро­го мужа не отнять, у меня суще­ст­ву­ет, оста­ет­ся и оста­нет­ся навсе­гда. Видел я храб­рей­ше­го мужа, зем­ля­ка сво­его Гая Мария, — ведь нам, слов­но в силу какой-то роко­вой неиз­беж­но­сти, при­шлось вести вой­ну не толь­ко с теми, кто захо­тел уни­что­жить все это вот²⁰, но и с самой судь­бой, — так вот, я видел его: несмот­ря на свою глу­бо­кую ста­рость, он не толь­ко не был слом­лен постиг­шим его вели­чай­шим несча­стьем, но даже окреп и вос­прял духом. (20) Я сам слы­шал, как он гово­рил, что был несча­стен тогда, когда был лишен оте­че­ства, в про­шлом избав­лен­но­го им от втор­же­ния вра­гов; когда слы­шал, что его иму­ще­ст­вом вла­де­ют недру­ги и рас­хи­ща­ют его; когда видел, что его юный сын разде­ля­ет с ним эти невзго­ды; когда, укры­ва­ясь в болотах, бла­го­да­ря помо­щи и состра­да­нию жите­лей Мин­турн²¹ спа­сал­ся от гибе­ли; когда, пере­пра­вив­шись на утлом челне в Афри­ку, нищий и умо­ля­ю­щий о помо­щи, явил­ся к тем, кому сам роздал цар­ства; и вот, вос­ста­но­вив свое высо­кое поло­же­ние, он не допу­стит себя до того, чтобы ему — после вос­ста­нов­ле­ния утра­чен­но­го — недо­ста­ло бы муже­ства, кото­рое все­гда оста­ва­лось при нем. Меж­ду нами обо­и­ми раз­ли­чие в том, что он ото­мстил сво­им недру­гам имен­но тем, в чем была его наи­боль­шая сила, — ору­жи­ем; я же буду поль­зо­вать­ся тем, чем при­вык поль­зо­вать­ся, — крас­но­ре­чи­ем, так как искус­ству Мария место во вре­мя вой­ны и сму­ты, мое­му — во вре­ме­на мира и спо­кой­ст­вия. (21) Впро­чем, Гай Марий в сво­ем гне­ве помыш­лял толь­ко о мще­нии недру­гам, а я даже о недру­гах сво­их буду думать лишь в той мере, в какой государ­ство мне это доз­во­лит.

(IX) Нако­нец, кви­ри­ты, так как мне при­чи­ни­ли зло четы­ре рода людей: одни ввиду сво­ей нена­ви­сти к государ­ству были мои­ми злей­ши­ми недру­га­ми имен­но пото­му, что я его спас им напе­ре­кор; дру­гие — те, кто, при­тво­рив­шись мои­ми дру­зья­ми, меня пре­ступ­но пре­дал; третьи — те, кто, из-за сво­ей без­де­я­тель­но­сти не будучи в состо­я­нии достичь того же, чего достиг я, завидо­вал моим заслу­гам и высо­ко­му поло­же­нию; чет­вер­тые, хотя они долж­ны были сто­ять на стра­же инте­ре­сов государ­ства, про­да­ли мое бла­го­по­лу­чие, дело государ­ства и досто­ин­ство того импе­рия, каким были обле­че­ны. Итак, я буду карать этих людей в соот­вет­ст­вии с их дей­ст­ви­я­ми по отно­ше­нию ко мне: дур­ных граж­дан — чест­ным веде­ни­ем государ­ст­вен­ных дел; веро­лом­ных дру­зей — не веря им ни в чем и все­го осте­ре­га­ясь; завист­ни­ков — слу­же­ни­ем доб­ле­сти и сла­ве; при­об­ре­та­те­лей про­вин­ций — отзы­вая их в Рим и тре­буя от них отче­тов по намест­ни­че­ству²². (22) Впро­чем, для меня, кви­ри­ты, отбла­го­да­рить вас, ока­зав­ших мне вели­чай­шие услу­ги, гораздо важ­нее, чем пре­сле­до­вать недру­гов за их неспра­вед­ли­во­сти и жесто­кость. И пра­во, спо­соб ото­мстить за неспра­вед­ли­вость най­ти лег­че, чем спо­соб воздать за бла­го­де­я­ние, ибо одо­леть бес­чест­ных людей не так труд­но, как срав­нять­ся с чест­ны­ми; кро­ме того, необ­хо­ди­мо воздать долж­ное не столь­ко тем, кто при­чи­нил тебе зло, сколь­ко тем, кто сде­лал тебе вели­чай­шее доб­ро. (23) Нена­висть воз­мож­но либо смяг­чить прось­ба­ми, либо забыть в свя­зи с поло­же­ни­ем в государ­стве и ради общей поль­зы, либо сдер­жать ввиду труд­но­сти мще­ния, либо пода­вить в себе за дав­но­стью; но усту­пить прось­бам и не чтить людей, ока­зав­ших нам боль­шие услу­ги, — это­го нам боже­ский закон не велит, и ни при каких обсто­я­тель­ствах нель­зя при этом ссы­лать­ся на поль­зу для государ­ства; нель­зя оправ­ды­вать­ся и труд­но­стью поло­же­ния, и не подо­ба­ет огра­ни­чи­вать память о бла­го­де­я­нии вре­ме­нем и сро­ком. Нако­нец, того, кто был мягок при мще­нии, откры­то вос­хва­ля­ют, но очень рез­ко пори­ца­ют того, кто ока­зал­ся мед­ли­те­лен в возда­я­нии за столь вели­кие мило­сти, какие вы ока­за­ли мне; его непре­мен­но назо­вут, уже не гово­рю — небла­го­дар­ным, что тяж­ко само по себе, но даже нече­сти­вым. [Ведь поло­же­ние при возда­я­нии за услу­гу не похо­дит на поло­же­ние при денеж­ном дол­ге, так как тот, кто удер­жи­ва­ет день­ги у себя, дол­га не пла­тит, а у того, кто отдал долг, денег уже нет; бла­го­дар­ность же и тот, кто воздал ее, сохра­ня­ет, и тот, кто ее сохра­ня­ет, долг свой пла­тит.]

(X, 24) Поэто­му я буду хра­нить память о вашем бла­го­де­я­нии, веч­но чув­ст­вуя рас­по­ло­же­ние к вам, и не утра­чу ее вме­сте со сво­им послед­ним вздо­хом; нет, даже тогда, когда жизнь покинет меня, вос­по­ми­на­ния о бла­го­де­я­нии, ока­зан­ном мне вами, сохра­нят­ся. Что каса­ет­ся моей ответ­ной бла­го­дар­но­сти, то вот что обе­щаю я вам и буду все­гда выпол­нять: с моей сто­ро­ны не будет недо­стат­ка ни в рве­нии при при­ня­тии реше­ний по делам государ­ства, ни в муже­стве при устра­не­нии угро­жаю­щих ему опас­но­стей, ни в чест­но­сти при обыч­ной пода­че голо­сов, ни — во имя защи­ты государ­ства — в доб­рой воле при про­ти­во­дей­ст­вии злым люд­ским умыс­лам, ни в настой­чи­во­сти в тяже­лых трудах, ни в бла­го­же­ла­тель­но­сти искрен­не­го серд­ца при слу­же­нии вашим инте­ре­сам. (25) И вот какая забота, кви­ри­ты, будет все­гда со мною: чтобы я и вам, в моих гла­зах обла­даю­щим силой и волей бес­смерт­ных богов, и потом­кам вашим, и всем наро­дам казал­ся вполне достой­ным того государ­ства, кото­рое все­ми подан­ны­ми голо­са­ми при­зна­ло, что оно не может сохра­нить сво­его досто­ин­ства, если себе не воз­вра­тит меня.