Речи

Речь в защиту Луция Лициния Мурены

[В суде, вторая половина ноября 63 г. до н. э.]

Луций Лици­ний Муре­на про­ис­хо­дил из пле­бей­ско­го рода; выс­шей маги­ст­ра­ту­рой его пред­ков была пре­ту­ра. Он начал воен­ную служ­бу в первую вой­ну с Мит­ри­да­том; затем был кве­сто­ром вме­сте с Сер­ви­ем Суль­пи­ци­ем Руфом, сво­им буду­щим обви­ни­те­лем. Эди­ли­тет его про­шел неза­мет­но. В 74 г. он участ­во­вал в третьей войне с Мит­ри­да­том как легат Луция Лукул­ла. В 65 г. он был город­ским пре­то­ром, в 64 г. — про­пре­то­ром в Транс­аль­пий­ской Гал­лии. В 62 г.^[2] он выста­вил свою кан­дида­ту­ру в кон­су­лы на 62 г. Его сопер­ни­ка­ми были Децим Юний Силан, Сер­вий Суль­пи­ций Руф, извест­ный зако­но­вед, и Луций Сер­гий Кати­ли­на.

Дошед­ший до нас текст речи — резуль­тат позд­ней­шей лите­ра­тур­ной обра­бот­ки; это осо­бен­но отно­сит­ся к ост­ро­там Цице­ро­на. Труд­ность поло­же­ния Цице­ро­на усу­губ­ля­лась тем, что он, автор зако­на о домо­га­тель­стве, защи­щал от обви­не­ния в этом пре­ступ­ле­нии; но его зада­ча облег­ча­лась нали­чи­ем пря­мой угро­зы со сто­ро­ны Кати­ли­ны и его сто­рон­ни­ков, остав­ших­ся в Риме, в то вре­мя как обви­ни­те­ли Муре­ны, несмот­ря на это, доби­ва­лись кас­са­ции избра­ния одно­го из кон­су­лов и тем самым согла­ша­лись на нару­ше­ние пре­ем­ст­вен­но­сти вер­хов­ной вла­сти.

(I, 1) О чем я молил бес­смерт­ных богов, судьи, в тот день, когда я, по обы­ча­ям и заве­там пред­ков, совер­шив авспи­ции, объ­явил в цен­ту­ри­ат­ских коми­ци­ях об избра­нии Луция Муре­ны в кон­су­лы¹, — а имен­но, чтобы это избра­ние для меня само­го, для чест­но­го завер­ше­ния мной сво­их долж­ност­ных обя­зан­но­стей, для рим­ско­го наро­да и плеб­са² ста­ло зало­гом бла­го­ден­ст­вия и сча­стья, — об этом же молю я тех же бес­смерт­ных богов и теперь, когда речь идет о том, чтобы этот чело­век достиг кон­суль­ства и вме­сте с тем остал­ся цел и невредим; молю их так­же и о том, чтобы ваши помыс­лы и ваш при­го­вор сов­па­ли с волей и голо­со­ва­ни­ем рим­ско­го наро­да и чтобы это при­нес­ло вам и рим­ско­му наро­ду мир, тиши­ну, спо­кой­ст­вие и согла­сие. И если тор­же­ст­вен­ное моле­ние, совер­шае­мое по слу­чаю коми­ций и кон­суль­ски­ми авспи­ци­я­ми освя­щен­ное, обла­да­ет такой вели­кой силой и свя­то­стью, какой тре­бу­ет досто­ин­ство государ­ства, то я воз­нес в нем моль­бу так­же и о том, чтобы это избра­ние ока­за­лось бла­го­при­ят­ным, счаст­ли­вым и удач­ным и для тех, кому под моим пред­седа­тель­ст­вом кон­суль­ство было пре­до­став­ле­но. (2) Итак, судьи, коль ско­ро бес­смерт­ные боги вам пере­да­ли или, во вся­ком слу­чае, с вами разде­ли­ли свою власть, ваше­му покро­ви­тель­ству пору­ча­ет кон­су­ла тот же чело­век, кото­рый уже пору­чил его бес­смерт­ным богам, — дабы Луций Муре­на, одним и тем же чело­ве­ком и объ­яв­лен­ный кон­су­лом и защи­щае­мый, сохра­нил ока­зан­ную ему рим­ским наро­дом милость на бла­го вам и всем граж­да­нам.

Но так как обви­ни­те­ли пори­ца­ют и мое рве­ние как защит­ни­ка, и даже то, что я вооб­ще взял­ся за это дело, то я, преж­де чем начать свою речь в защи­ту Муре­ны, ска­жу несколь­ко слов в свою соб­ст­вен­ную защи­ту — не пото­му, чтобы для меня, по край­ней мере, в насто­я­щее вре­мя, было важ­нее оправ­дать­ся в сво­ей услу­ге, чем защи­тить граж­дан­ские пра­ва Луция Муре­ны, но для того, чтобы я, полу­чив у вас одоб­ре­ние сво­е­му поступ­ку, с боль­шей уве­рен­но­стью мог отра­жать напа­де­ния недру­гов Луция Муре­ны на его избра­ние в кон­су­лы, на его доб­рое имя и все его досто­я­ние³.

(II, 3) И преж­де все­го Мар­ку Като­ну, кото­рый в сво­ей жиз­ни при­ме­ня­ет стро­гое мери­ло разу­ма⁴ и каж­дую мель­чай­шую обя­зан­ность столь при­дир­чи­во взве­ши­ва­ет, отве­чу я об испол­не­нии мной сво­ей обя­зан­но­сти. Катон утвер­жда­ет, что мне, кон­су­лу и авто­ру зако­на о домо­га­тель­стве, после столь стро­го про­веден­но­го кон­суль­ства не подо­ба­ло брать­ся за дело Луция Муре­ны. Пори­ца­ние имен­но с его сто­ро­ны меня глу­бо­ко вол­ну­ет и застав­ля­ет взять­ся за оправ­да­ние сво­его поведе­ния не толь­ко перед вами, судьи, перед кото­ры­ми я без­услов­но дол­жен это сде­лать, но и перед самим Като­ном, мужем достой­ней­шим и непод­куп­ней­шим. Ска­жи, Марк Катон, кто, как не кон­сул, по всей спра­вед­ли­во­сти дол­жен защи­щать кон­су­ла? Кто во всем государ­стве может или дол­жен быть мне бли­же, чем тот, чьей охране я пере­даю все государ­ство, сохра­нен­ное мной ценою вели­ких трудов и опас­но­стей? И если в слу­чае спо­ра из-за вещей, под­ле­жа­щих ман­ци­па­ции, ответ­ст­вен­ность по суду долж­но нести лицо, взяв­шее на себя обя­за­тель­ство⁵, то сохра­нять для избран­но­го⁶ кон­су­ла милость рим­ско­го наро­да и защи­щать его от гро­зя­щих ему опас­но­стей в том слу­чае, когда он при­вле­чен к суду, дол­жен, несо­мнен­но, имен­но тот кон­сул, кото­рый объ­яв­лял о его избра­нии. (4) Более того, если бы защит­ник в подоб­ном деле назна­чал­ся офи­ци­аль­но, — как это при­ня­то в неко­то­рых государ­ствах⁷, — то чело­ве­ку, удо­сто­ен­но­му выс­ше­го поче­та, было бы наи­бо­лее пра­виль­но дать в каче­стве защит­ни­ка имен­но того, кто, будучи отме­чен таким же поче­том, мог бы высту­пить столь же авто­ри­тет­но, сколь и крас­но­ре­чи­во. И если те, кто воз­вра­ща­ет­ся из откры­то­го моря, сооб­ща­ют выхо­дя­щим из гава­ни все подроб­но­сти и о бурях, и о мор­ских раз­бой­ни­ках, и об опас­ных местах (ведь сама при­ро­да велит нам при­ни­мать уча­стие в людях, всту­паю­щих на путь таких же опас­но­стей, какие мы сами уже испы­та­ли), то как, ска­жи­те, дол­жен я, после про­дол­жи­тель­ных ски­та­ний по морям видя сушу, отне­стись к чело­ве­ку, кото­ро­му, как я пре­д­ви­жу, пред­сто­ит выдер­жать вели­чай­шие бури в государ­стве? Поэто­му, если долг чест­но­го кон­су­ла — не толь­ко видеть, что́ про­ис­хо­дит, но и пред­видеть, что́ про­изой­дет, то я изло­жу в даль­ней­шем, как важ­но для все­об­ще­го бла­го­по­лу­чия, чтобы в государ­стве в январ­ские кален­ды было два кон­су­ла. (5) Поэто­му не столь­ко созна­ние сво­ей лич­ной обя­зан­но­сти долж­но было при­звать меня к защи­те бла­го­по­лу­чия дру­га, сколь­ко поль­за государ­ства — побудить кон­су­ла к защи­те все­об­щей без­опас­но­сти.

(III) Закон о домо­га­тель­стве, дей­ст­ви­тель­но, про­вел я, но про­вел его, уж никак не имея в виду отме­ны того зако­на, какой я иско­ни уста­но­вил для само­го себя, — защи­щать сограж­дан от гро­зя­щих им опас­но­стей. И в самом деле, если бы я при­зна­вал, что при выбо­рах был совер­шен под­куп, а в оправ­да­ние утвер­ждал, что он был совер­шен закон­но, то я посту­пал бы бес­чест­но, даже если бы закон был пред­ло­жен кем-либо дру­гим; но коль ско­ро я утвер­ждаю, что ниче­го про­ти­во­за­кон­но­го совер­ше­но не было, чем же может вне­сен­ный мною закон поме­шать мое­му выступ­ле­нию как защит­ни­ка?

(6) Но Катон утвер­жда­ет, что я изме­няю сво­ей суро­во­сти, раз я сво­и­ми реча­ми и, мож­но ска­зать, импе­ри­ем⁸ изгнал из Рима Кати­ли­ну, кото­рый в его сте­нах замыш­лял уни­что­же­ние государ­ства, а теперь высту­паю в защи­ту Луция Муре­ны. Но ведь эту роль — мяг­ко­го и мило­серд­но­го чело­ве­ка, кото­рой меня обу­чи­ла сама при­ро­да, я все­гда играл охот­но, а роли стро­го­го и суро­во­го не доби­вал­ся⁹, но, когда государ­ство ее на меня воз­ло­жи­ло, испол­нял ее так, как это­го тре­бо­ва­ло досто­ин­ство мое­го импе­рия в пору вели­чай­ших испы­та­ний для граж­дан. И если я побо­рол себя, когда государ­ство ожи­да­ло от меня про­яв­ле­ния силы и суро­во­сти, и — по воле обсто­я­тельств, а не по сво­ей — был непре­кло­нен, то теперь, когда все при­зы­ва­ет меня к состра­да­нию и к чело­веч­но­сти, сколь покор­но дол­жен я пови­но­вать­ся голо­су сво­ей нату­ры и при­выч­ки! О сво­ем дол­ге как защит­ни­ка и о тво­их сооб­ра­же­ни­ях как обви­ни­те­ля мне, пожа­луй, при­дет­ся гово­рить и в дру­гой части сво­ей речи.

(7) Но меня, судьи, не менее, чем обви­не­ние, выска­зан­ное Като­ном, тре­во­жи­ли сето­ва­ния муд­рей­ше­го и вид­ней­ше­го чело­ве­ка. Сер­вия Суль­пи­ция, кото­ро­го, по его сло­вам, глу­бо­ко огор­чи­ло и опе­ча­ли­ло то, что я, забыв о тес­ных дру­же­ских отно­ше­ни­ях меж­ду нами, высту­паю про­тив него и защи­щаю Луция Муре­ну. Перед ним, судьи, я хочу оправ­дать­ся, а вас при­влечь в каче­стве тре­тей­ских судей. Ибо, если тяже­ло, когда тебя заслу­жен­но обви­ня­ют в пре­не­бре­же­нии друж­бой, то остав­лять это без вни­ма­ния не сле­ду­ет, даже если тебя обви­ня­ют неза­слу­жен­но. Да, Сер­вий Суль­пи­ций, я при­знаю, что, ввиду дру­же­ских отно­ше­ний меж­ду нами, я во вре­мя тво­е­го соис­ка­ния дол­жен был ока­зы­вать тебе вся­че­ское содей­ст­вие и услу­ги, и думаю, что я их тебе ока­зал. Доби­ва­ясь кон­суль­ства, ты не испы­ты­вал недо­стат­ка в услу­гах, каких мож­но было тре­бо­вать и от дру­га, и от вли­я­тель­но­го чело­ве­ка, и от кон­су­ла. То вре­мя про­шло; поло­же­ние изме­ни­лось. Вот что я думаю, вот в чем я твер­до убеж­ден: про­ти­во­дей­ст­во­вать избра­нию Луция Муре­ны на почет­ную долж­ность я дол­жен был в такой мере, в какой ты от меня это­го тре­бо­вал, но высту­пать про­тив него, когда дело идет о его граж­дан­ских пра­вах, я отнюдь не дол­жен. (8) Ведь если тогда, когда ты метил в кон­су­лы, я тебя под­дер­жал, то теперь, когда ты в само­го Муре­ну метишь, я не дол­жен помо­гать тебе таким же обра­зом. Более того, не толь­ко не похваль­но, но даже и вовсе не допу­сти­мо, чтобы мы — из-за того, что обви­не­ние предъ­яв­ле­но наши­ми дру­зья­ми, — не защи­ща­ли даже совер­шен­но чужих нам людей.

(IV) Меж­ду тем, судьи, меня с Муре­ной соеди­ня­ет тес­ная и дав­няя друж­ба, от кото­рой, во вре­мя борь­бы из-за его граж­дан­ских прав, Сер­вий Суль­пи­ций не заста­вит меня отка­зать­ся пото­му толь­ко, что он же одер­жал над этой друж­бой победу в спо­ре за избра­ние. Но даже не будь этой при­чи­ны, все же ввиду высо­ких досто­инств само­го обви­ня­е­мо­го и ввиду вели­ко­го зна­че­ния достиг­ну­тых им долж­но­стей меня заклей­ми­ли бы как чело­ве­ка высо­ко­мер­но­го и жесто­ко­го, если бы я отка­зал­ся вести дело, столь опас­ное для того, кто широ­ко изве­стен как сво­и­ми лич­ны­ми заслу­га­ми, так и почет­ны­ми награ­да­ми, полу­чен­ны­ми им от рим­ско­го наро­да. Ведь мне теперь не подо­ба­ет (да я в этом и не волен) укло­нять­ся от помо­щи людям, нахо­дя­щим­ся в опас­ном поло­же­нии. Коль ско­ро бес­при­мер­ные награ­ды¹⁰ были мне даны имен­но за эту дея­тель­ность, я, по мое­му мне­нию, … [Лаку­на.] отка­зы­вать­ся от тех трудов, бла­го­да­ря кото­рым они были полу­че­ны, зна­чит быть лука­вым и небла­го­дар­ным чело­ве­ком. (9) И если бы мож­но было пере­стать трудить­ся, если бы я мог это сде­лать на твою ответ­ст­вен­ность, не навле­кая этим на себя ни осуж­де­ния за леность, ни постыд­ных упре­ков в высо­ко­ме­рии, ни обви­не­ния в бес­че­ло­веч­но­сти, то я, пра­во, готов сде­лать это. Но если стрем­ле­ние бежать от труда свиде­тель­ст­ву­ет о нера­ди­во­сти, отказ при­ни­мать про­си­те­лей — о высо­ко­ме­рии, пре­не­бре­же­ние к дру­зьям — о бес­чест­но­сти, то как раз это судеб­ное дело, бес­спор­но, тако­во, что ни один дея­тель­ный, ни один состра­да­тель­ный, ни один вер­ный сво­е­му дол­гу чело­век не может от него отка­зать­ся. Пред­став­ле­ние об этом деле ты, Сер­вий¹¹, очень лег­ко соста­вишь себе на осно­ва­нии сво­ей соб­ст­вен­ной дея­тель­но­сти. Ибо раз ты счи­та­ешь необ­хо­ди­мым давать разъ­яс­не­ния даже про­тив­ни­кам сво­их дру­зей, обра­щаю­щим­ся к тебе за сове­том по вопро­сам пра­ва, и нахо­дишь позор­ным для себя, если после обра­ще­ния обе­их сто­рон к тебе тот, про­тив кого ты высту­пишь, про­иг­ра­ет дело по фор­маль­ным при­чи­нам¹², то не будь столь неспра­вед­лив, чтобы, в то вре­мя как твои род­ни­ки откры­ты даже для тво­их недру­гов, пола­гать, что мои долж­ны быть закры­ты даже для моих дру­зей. (10) И в самом деле, если бы дру­же­ские отно­ше­ния меж­ду тобой и мной поме­ша­ли мне вести это дело и если бы то же самое про­изо­шло с про­слав­лен­ны­ми мужа­ми Квин­том Гор­тен­си­ем и Мар­ком Крас­сом, а так­же и с дру­ги­ми людь­ми, кото­рые, как мне извест­но, высо­ко ценят твое рас­по­ло­же­ние, то избран­ный кон­сул был бы лишен защит­ни­ка в том самом государ­стве, где, по воле наших пред­ков, самый незна­чи­тель­ный чело­век дол­жен иметь защит­ни­ка в суде. Да я, судьи, пра­во, сам при­знал бы себя нару­шив­шим боже­ский закон, если бы отка­зал в помо­щи дру­гу, жесто­ким — если бы отка­зал несчаст­но­му чело­ве­ку, высо­ко­мер­ным — если бы отка­зал кон­су­лу. Итак, долг перед друж­бой будет выпол­нен мной в пол­ной мере; про­тив тебя, Сер­вий, я буду высту­пать так же, как я высту­пал бы, если бы на тво­ем месте был мой горя­чо люби­мый брат¹³; а о том, о чем я дол­жен буду гово­рить в силу сво­ей обя­зан­но­сти и вер­но­сти сло­ву, сле­дуя сове­сти, я буду гово­рить сдер­жан­но, памя­туя, что высту­паю про­тив одно­го дру­га, защи­щая дру­го­го, нахо­дя­ще­го­ся в опас­ном поло­же­нии.

(V, 11) Я знаю, судьи, что все обви­не­ние состо­я­ло из трех частей; одна из них содер­жа­ла пори­ца­ние обра­за жиз­ни Луция Муре­ны; дру­гая отно­си­лась к спо­ру из-за высо­кой чести; третья заклю­ча­ла обви­не­ние в неза­кон­ном домо­га­тель­стве. Пер­вая из них, кото­рая долж­на была быть самой глав­ной, ока­за­лась настоль­ко сла­бой и незна­чи­тель­ной, что наши про­тив­ни­ки, гово­ря о про­шлой жиз­ни Луция Муре­ны, по-види­мо­му, ско­рее сле­до­ва­ли каким-то пра­ви­лам, обще­при­ня­тым у обви­ни­те­лей, чем при­во­ди­ли дей­ст­ви­тель­ные осно­ва­ния для хулы. Так, ему ста­ви­ли в вину его пре­бы­ва­ние в Азии; но ведь он отпра­вил­ся туда не ради наслаж­де­ний и изли­шеств, а про­шел ее, участ­вуя в похо­дах. Если бы он, юно­шей, не стал слу­жить под началь­ст­вом сво­его отца-импе­ра­то­ра, мож­но было бы поду­мать, что он испу­гал­ся вра­га или же импе­рия сво­его отца, или что он был отцом уво­лен от служ­бы. Или, быть может, в то вре­мя как суще­ст­ву­ет обы­чай, чтобы имен­но сыно­вья, нося­щие пре­тек­сту, еха­ли вер­ха­ми на конях три­ум­фа­то­ров¹⁴, ему сле­до­ва­ло укло­нить­ся от воз­мож­но­сти укра­сить сво­и­ми воин­ски­ми отли­чи­я­ми три­умф отца, как бы справ­ляя три­умф вме­сте со сво­им отцом после сов­мест­но совер­шен­ных подви­гов? (12) Да, судьи, он дей­ст­ви­тель­но был в Азии и отцу сво­е­му, храб­рей­ше­му мужу, был помощ­ни­ком в опас­но­стях, опо­рой в трудах, радо­стью при победах. И если само пре­бы­ва­ние в Азии вызы­ва­ет подо­зре­ние в рас­пу­щен­но­сти, то чело­ве­ка сле­ду­ет хва­лить не за то, что́ он Азии нико­гда не видел, а за то, что жил в Азии воз­держ­но. Поэто­му Муре­ну мож­но было бы попре­кать не сло­вом «Азия», коль ско­ро имен­но она доста­ви­ла почет его вет­ви рода, извест­ность все­му его роду, честь и сла­ву его име­ни, а каки­ми-нибудь отвра­ти­тель­ны­ми, позор­ны­ми поро­ка­ми, кото­рым он научил­ся в Азии или из Азии вывез. Напро­тив, нести служ­бу во вре­мя вой­ны, не толь­ко весь­ма труд­ной, но и исклю­чи­тель­но опас­ной, кото­рую тогда вел рим­ский народ, было делом доб­ле­сти; про­слу­жить с вели­чай­шей охотой под нача­лом отца — про­яв­ле­ни­ем сынов­не­го дол­га; закон­чить воен­ную служ­бу одно­вре­мен­но с победой и три­ум­фом отца — веле­ни­ем счаст­ли­вой судь­бы. Поэто­му зло­ре­чью здесь места нет; все гово­рит о сла­ве.

(VI, 13) Пля­су­ном¹⁵ назы­ва­ет Луция Муре­ну Катон. Даже если этот упрек спра­вед­лив, то это — бран­ное сло­во в устах ярост­но­го обви­ни­те­ля; но если он не заслу­жен, то это — брань хули­те­ля. Поэто­му ты, Марк, поль­зу­ясь таким авто­ри­те­том, не дол­жен под­хва­ты­вать оскор­би­тель­ные выкри­ки на пере­крест­ках или брань фиг­ля­ров и необ­ду­ман­но назы­вать кон­су­ла рим­ско­го наро­да пля­су­ном; сле­ду­ет поду­мать, каки­ми ины­ми поро­ка­ми дол­жен стра­дать тот, кому мож­но по спра­вед­ли­во­сти бро­сить такой упрек. Ибо никто, пожа­луй, не станет пля­сать ни в трез­вом виде, раз­ве толь­ко если чело­век не в сво­ем уме, ни наедине, ни на скром­ном и почет­ном пиру. Нет, напро­тив, на рано начи­наю­щих­ся пируш­ках¹⁶ наслаж­де­ния и мно­го­чис­лен­ные раз­вле­че­ния под конец сопро­вож­да­ют­ся пляс­кой. Ты же ста­вишь ему в вину тот порок, кото­рый все­гда явля­ет­ся самым послед­ним, и упус­ка­ешь из вида те, без кото­рых он вооб­ще не воз­мо­жен. Ты не ука­зы­ва­ешь нам ни на непри­стой­ные пируш­ки, ни на любов­ные свя­зи, ни на попой­ки, ни на сла­до­стра­стие, ни на рас­то­чи­тель­ность и, не най­дя того, что под­ра­зу­ме­ва­ют под сло­вом «наслаж­де­ние» (хотя было бы вер­нее все это назы­вать поро­ком), ты, не обна­ру­жив под­лин­но­го раз­вра­та, рас­счи­ты­ва­ешь обна­ру­жить тень раз­вра­щен­но­сти? (14) Итак, о жиз­ни Луция Муре­ны нель­зя ска­зать ниче­го пре­до­суди­тель­но­го, повто­ряю, реши­тель­но ниче­го, судьи! Я защи­щаю избран­но­го кон­су­ла, исхо­дя из того, что на про­тя­же­нии всей его жиз­ни нель­зя заме­тить ни обма­на с его сто­ро­ны, ни алч­но­сти, ни веро­лом­ства, ни жесто­ко­сти, ни одно­го гру­бо­го сло­ва. Вот и отлич­но; осно­ва­ния для защи­ты зало­же­ны. Я, еще не при­бе­гая к похва­лам (что я сде­лаю впо­след­ст­вии), но, мож­но ска­зать, осно­вы­ва­ясь на сло­вах самих недру­гов Луция Муре­ны, утвер­ждаю в его защи­ту, что он чест­ный муж и непод­куп­ный чело­век. Раз это уста­нов­ле­но, мне лег­че перей­ти к вопро­су о соис­ка­нии почет­ной долж­но­сти, то есть ко вто­рой части обви­не­ния.

(VII, 15) Ты, Сер­вий Суль­пи­ций, — я это знаю — весь­ма родо­вит, непод­ку­пен, усер­ден и обла­да­ешь все­ми дру­ги­ми досто­ин­ства­ми, даю­щи­ми пра­во при­сту­пить к соис­ка­нию кон­суль­ства. Рав­ные каче­ства я усмат­ри­ваю так­же и у Луция Муре­ны и при­том настоль­ко рав­ные, что ни ты не мог бы победить его, ни он не пре­взо­шел бы тебя сво­и­ми досто­ин­ства­ми. К роду Луция Муре­ны ты отнес­ся с пре­не­бре­же­ни­ем¹⁷, а свой род пре­воз­нес. Что каса­ет­ся это­го вопро­са, то, если ты реша­ешь­ся утвер­ждать, что никто, кро­ме пат­ри­ци­ев, не может при­над­ле­жать к ува­жае­мо­му роду, ты, пожа­луй, добьешь­ся того, что плебс сно­ва уда­лит­ся на Авен­тин¹⁸. Но если суще­ст­ву­ют извест­ные и ува­жае­мые пле­бей­ские вет­ви родов, то я ска­жу, что пра­дед и дед Луция Муре­ны были пре­то­ра­ми, а его отец, с вели­чай­шей сла­вой и поче­том спра­вив три­умф после сво­ей пре­ту­ры, тем самым под­гото­вил ему исход­ную пози­цию¹⁹ для дости­же­ния кон­суль­ства: ведь кон­суль­ства, уже заслу­жен­но­го отцом, доби­вал­ся его сын. (16) Но твоя знат­ность, Сер­вий Суль­пи­ций, хотя она и необы­чай­но высо­ка, все же более извест­на обра­зо­ван­ным людям и зна­то­кам ста­ри­ны, а народ и сто­рон­ни­ки во вре­мя выбо­ров зна­ют о ней гораздо мень­ше. Ведь отец твой был рим­ским всад­ни­ком, дед осо­бы­ми заслу­га­ми не про­сла­вил­ся. Поэто­му дока­за­тель­ства тво­ей знат­но­сти при­хо­дит­ся разыс­ки­вать не в тол­ках совре­мен­ни­ков, а в пыли лето­пи­сей. Вот поче­му лич­но я все­гда при­чис­ляю тебя к нашим людям²⁰, так как тебя, сына рим­ско­го всад­ни­ка, бла­го­да­ря тво­ей доб­ле­сти и усер­дию все же счи­та­ют достой­ным выс­шей долж­но­сти в государ­стве. Мне нико­гда не каза­лось, что Квинт Пом­пей²¹, новый чело­век и храб­рей­ший муж, обла­дал мень­шей доб­ле­стью, чем знат­ней­ший Марк Эми­лий²². И в самом деле, столь же вели­кое муже­ство и ум тре­бу­ют­ся и для того, чтобы пере­дать сво­им потом­кам сла­ву сво­его име­ни, ни от кого не полу­чен­ную, как сде­лал Пом­пей, и для того, чтобы обно­вить сво­ей доб­ле­стью почти изгла­див­шу­ю­ся память о сво­ем роде, как посту­пил Скавр.

(VIII, 17) Впро­чем, я сам думал, судьи, что труда­ми сво­и­ми я добил­ся того, что мно­гих храб­рых мужей уже пере­ста­ли попре­кать их незнат­но­стью. Ведь сколь­ко бы ни упо­ми­на­ли, уже не гово­рю — о Кури­ях²³, Като­нах²⁴ и Пом­пе­ях, храб­рей­ших мужах древ­но­сти, кото­рые были новы­ми людь­ми, но даже о жив­ших недав­но — о Мари­ях²⁵, Диди­ях, Цели­ях²⁶, они все-таки оста­ва­лись в пре­не­бре­же­нии. Но когда я, после тако­го боль­шо­го про­ме­жут­ка вре­ме­ни, сло­мал воз­двиг­ну­тые зна­тью пре­гра­ды — с тем, чтобы впредь доступ к кон­суль­ству был, как во вре­ме­на наших пред­ков, открыт для доб­ле­сти столь же широ­ко, как и для знат­но­сти, — я не думал, что если кон­сул, сын рим­ско­го всад­ни­ка, будет защи­щать избран­но­го кон­су­ла, вышед­ше­го из древ­ней и зна­ме­ни­той вет­ви рода, то обви­ни­те­ли ста­нут гово­рить о незнат­но­сти его про­ис­хож­де­ния. И в самом деле, ведь мне само­му при­шлось участ­во­вать в соис­ка­нии вме­сте с дво­и­ми пат­ри­ци­я­ми, из кото­рых один был под­лей­шим и наг­лей­шим чело­ве­ком, а дру­гой — скром­ней­шим и чест­ней­шим мужем; все же бла­го­да­ря сво­е­му досто­ин­ству, я взял верх над Кати­ли­ной, бла­го­да­ря извест­но­сти — над Галь­бой. И если бы имен­но это сле­до­ва­ло ста­вить в вину ново­му чело­ве­ку, у меня, конеч­но, не ока­за­лось бы недо­стат­ка ни в недру­гах, ни в нена­вист­ни­ках. (18) Пере­ста­нем же гово­рить о про­ис­хож­де­нии; в этом отно­ше­нии они оба очень достой­ные люди; рас­смот­рим дру­гие обсто­я­тель­ства.

«Кве­сту­ры он доби­вал­ся вме­сте со мной, но я был избран рань­ше, чем он». — Не на все сто́ит отве­чать. Ведь вся­кий из вас пони­ма­ет, что, когда изби­ра­ют­ся мно­гие люди, рав­ные меж­ду собой по сво­е­му досто­ин­ству, при­чем занять пер­вое место может толь­ко один из них, то при уста­нов­ле­нии поряд­ка, в каком объ­яв­ля­ет­ся об их избра­нии, не руко­вод­ст­ву­ют­ся оцен­кой их досто­ин­ства, так как объ­яв­ле­ние про­ис­хо­дит по оче­реди, досто­ин­ство же очень часто у всех оди­на­ко­во. Но кве­сту­ра каж­до­го из вас была, в силу жре­бия, мож­но ска­зать, оди­на­ко­вой зна­чи­мо­сти. Мурене, на осно­ва­нии Тици­е­ва зако­на, выпа­ла тихая и спо­кой­ная дея­тель­ность, тебе же — такая, кото­рую при мета­нии жре­бия кве­сто­ра­ми даже встре­ча­ют воз­гла­са­ми, — кве­сту­ра в Остии, при­но­ся­щая мало вли­я­ния и извест­но­сти, но мно­го трудов и тягот²⁷. Во вре­мя этой кве­сту­ры ни об одном из вас не было слыш­но ниче­го; ибо жре­бий не пре­до­ста­вил вам тако­го поля дея­тель­но­сти, чтобы ваша доб­лесть мог­ла про­явить­ся и обра­тить на себя вни­ма­ние.

(19) После­до­вав­шее за этим вре­мя дела­ет срав­не­ние меж­ду вами воз­мож­ным. Вы про­ве­ли его дале­ко не оди­на­ко­во. (IX) Сер­вий вме­сте с нами нес свою служ­бу здесь в Риме, давая разъ­яс­не­ния, состав­ляя фор­му­лы, охра­няя инте­ре­сы людей; все это чре­ва­то тре­во­га­ми и огор­че­ни­я­ми; он изу­чил граж­дан­ское пра­во, не спал мно­го ночей, трудил­ся, был к услу­гам мно­гих, тер­пел их глу­пость, выно­сил их высо­ко­ме­рие, стра­дал от их тяже­ло­го нра­ва, жил, сооб­ра­зу­ясь с мне­ни­ем дру­гих, а не со сво­им соб­ст­вен­ным. Вели­ка эта заслу­га и достой­на бла­го­дар­но­сти людей — когда один чело­век трудит­ся в обла­сти такой нау­ки, кото­рая может при­не­сти поль­зу мно­гим. (20) А что по тем вре­ме­нам делал Муре­на? Был лега­том храб­рей­ше­го и муд­рей­ше­го мужа, выдаю­ще­го­ся импе­ра­то­ра Луция Лукул­ла. Во вре­мя это­го легат­ства он началь­ст­во­вал над вой­ском, дал ряд сра­же­ний, всту­пал в руко­паш­ный бой, раз­бил пол­чи­ща вра­гов, взял горо­да: одни при­сту­пом, дру­гие после оса­ды. Твою пре­сло­ву­тую Азию, бога­тей­шую и рас­по­ла­гаю­щую к изне­жен­но­сти, он про­шел, не оста­вив в ней ни сле­дов сво­ей алч­но­сти, ни сле­дов сво­ей раз­вра­щен­но­сти; в тече­ние тяж­кой вой­ны Муре­на сам совер­шил мно­го вели­ких подви­гов без уча­стия сво­его импе­ра­то­ра, но импе­ра­тор без него ни одно­го подви­га не совер­шил. Хотя я гово­рю это в при­сут­ст­вии Луция Лукул­ла, все же, дабы не каза­лось, что он сам ввиду опас­но­го поло­же­ния, в каком мы нахо­дим­ся, поз­во­лил нам при­бег­нуть к вымыс­лу, я ска­жу, что все это удо­сто­ве­ре­но запи­ся­ми, где Луций Лукулл уде­ля­ет Мурене столь­ко похвал, сколь­ко импе­ра­тор, дале­кий как от често­лю­бия, так и от зави­сти, дол­жен был воздать дру­го­му, делясь с ним сла­вой.

(21) Итак, они оба, Сер­вий Суль­пи­ций и Муре­на, поль­зу­ют­ся исклю­чи­тель­ным поче­том, оба зани­ма­ют выдаю­ще­е­ся поло­же­ние; послед­нее я, с раз­ре­ше­ния Сер­вия, готов при­знать рав­ным и воздать им обо­им оди­на­ко­вую хва­лу. Но он это­го не раз­ре­ша­ет; он поно­сит воен­ную служ­бу, хулит все это легат­ство и пола­га­ет, что наша посто­ян­ная дея­тель­ность и эти наши повсе­днев­ные труды в Риме долж­ны быть увен­ча­ны имен­но кон­суль­ст­вом. «Ты, — гово­рит он, — ста­нешь про­во­дить вре­мя при вой­сках; на про­тя­же­нии столь­ких лет не сту­пишь ногой на форум; будешь отсут­ст­во­вать так дол­го, а когда ты после боль­шо­го про­ме­жут­ка вре­ме­ни воз­вра­тишь­ся, то с эти­ми вот людь­ми, кото­рые, мож­но ска­зать, на фору­ме жили, еще ста­нешь спо­рить о заня­тии высо­кой долж­но­сти?» Во-пер­вых, что каса­ет­ся это­го наше­го посто­ян­но­го при­сут­ст­вия, Сер­вий, то ты не зна­ешь, как оно порой надо­еда­ет людям, как оно им доку­ча­ет. Прав­да, мне лич­но оно пошло на поль­зу: люди обыч­но бла­го­во­лят к тем, кто у них посто­ян­но на гла­зах; пре­сы­ще­ние моим при­сут­ст­ви­ем мне все же уда­лось пре­одо­леть сво­им боль­шим усер­ди­ем и тебе, быть может, тоже. Но все-таки, если бы люди заме­ти­ли отсут­ст­вие каж­до­го из нас, то это отнюдь не повреди­ло бы нам.

(22) Но, оста­вив все это, вер­нем­ся к срав­не­нию двух заня­тий и двух наук. Мож­но ли сомне­вать­ся в том, что сла­ва воин­ских подви­гов в гораздо боль­шей сте­пе­ни, чем сла­ва зако­но­веда, спо­соб­ст­ву­ет избра­нию в кон­су­лы? Ты не спишь ночей, чтобы давать разъ­яс­не­ния по вопро­сам пра­ва; он — чтобы вовре­мя при­быть с вой­ском в назна­чен­ное место; тебя будит пение пету­хов²⁸, его — зву­ки труб; ты состав­ля­ешь жало­бу, он рас­став­ля­ет вой­ска; ты пред­у­преж­да­ешь про­иг­рыш дел тво­и­ми дове­ри­те­ля­ми, он — поте­рю горо­дов и лаге­ря; он уме­ет отвра­тить напа­де­ние вой­ска вра­гов, ты — отве­сти дож­де­вую воду²⁹; он при­вык рас­ши­рять рубе­жи, ты — их про­во­дить³⁰. Ска­жу, что́ думаю: воин­ская доб­лесть, бес­спор­но, пре­вос­хо­дит все осталь­ные. (X) Это она воз­вы­си­ла имя рим­ско­го наро­да; это она ове­я­ла наш город веч­ной сла­вой; это она весь мир под­чи­ни­ла нашей дер­жа­ве. Все город­ские дела, все наши про­слав­лен­ные заня­тия и эта наша хва­ле­ная дея­тель­ность на фору­ме нахо­дят­ся под опе­кой и защи­той воин­ской доб­ле­сти. При малей­шей угро­зе чрез­вы­чай­но­го поло­же­ния³¹ наши нау­ки умол­ка­ют.

(23) И так как ты, мне кажет­ся, леле­ешь свою нау­ку о пра­ве, слов­но это твоя дочур­ка, то я не поз­во­лю тебе и далее быть в таком заблуж­де­нии и счи­тать те пустя­ки, кото­рые ты изу­чил ценой таких уси­лий, чем-то столь высо­ким и слав­ным. Я лич­но все­гда счи­тал тебя, ввиду тво­их дру­гих высо­ких качеств — воз­держ­но­сти, стро­го­сти пра­вил, спра­вед­ли­во­сти, чест­но­сти и все­го про­че­го, — вполне достой­ным кон­суль­ства и вся­че­ско­го поче­та. Что же каса­ет­ся изу­че­ния граж­дан­ско­го пра­ва, то я не ста­ну гово­рить, что ты затра­тил свой труд попу­сту, но ска­жу, что эта нау­ка вовсе не явля­ет­ся надеж­ным путем к кон­суль­ству. Ибо все виды дея­тель­но­сти, кото­рые могут при­влечь к нам бла­го­склон­ность рим­ско­го наро­да, долж­ны обла­дать высо­ким досто­ин­ст­вом и при­но­сить людям желан­ную поль­зу.

(XI, 24) Более всех дру­гих поль­зу­ют­ся ува­же­ни­ем люди с выдаю­щи­ми­ся воин­ски­ми заслу­га­ми; по обще­му мне­нию, они защи­ща­ют и укреп­ля­ют все то, от чего зави­сят наше вла­ды­че­ство и суще­ст­во­ва­ние государ­ства; они так­же и при­но­сят вели­чай­шую поль­зу, так как толь­ко ввиду их муд­ро­сти и ценой опас­но­стей, угро­жаю­щих им, мы можем поль­зо­вать­ся бла­га­ми государ­ст­вен­ной жиз­ни и сво­им соб­ст­вен­ным иму­ще­ст­вом. Важ­на так­же и высо­ко ценит­ся спо­соб­ность, часто имев­шая зна­че­ние при избра­нии кон­су­ла, — уме­ние сво­ей разум­ной речью увлечь за собой и сенат, и народ, и людей, тво­ря­щих суд. Людям нужен кон­сул, кото­рый сво­ей речью мог бы ино­гда обуздать бешен­ство три­бу­нов, воз­буж­де­ние в наро­де успо­ко­ить, под­ку­пу дать отпор. Не уди­ви­тель­но, что, бла­го­да­ря этой спо­соб­но­сти, кон­суль­ства часто дости­га­ли даже люди незнат­ные — тем более, что имен­но она при­но­сит им бла­го­во­ле­ние тол­пы, созда­ет самые проч­ные дру­же­ские отно­ше­ния и обес­пе­чи­ва­ет все­об­щее рас­по­ло­же­ние. Меж­ду тем в вашем хит­ро­ум­ном ремес­ле, Суль­пи­ций, ни одно­го из этих пре­иму­ществ нет.

(25) Во-пер­вых, в такой сухой нау­ке ника­ко­го досто­ин­ства, вну­шаю­ще­го ува­же­ние, быть не может; ибо она в мело­чах, мож­но ска­зать, цеп­ля­ю­щих­ся за отдель­ные бук­вы и разде­ле­ния слов. Во-вто­рых, даже если заня­тия эти во вре­ме­на наших пред­ков и вызы­ва­ли вос­хи­ще­ние, то ныне, после раз­гла­ше­ния ваших мисте­рий, они с пре­зре­ни­ем отверг­ну­ты. Явля­ет­ся ли тот или иной день судеб­ным, неко­гда зна­ли толь­ко немно­гие люди; ведь фасты еще не были все­об­щим досто­я­ни­ем. Те люди, у кото­рых полу­ча­ли подоб­ные разъ­яс­не­ния, были очень могу­ще­ст­вен­ны; ибо у них, слов­но это были хал­деи, ста­ра­лись раз­уз­нать так­же и о том или ином деле. Нашел­ся какой-то писец, Гней Фла­вий³²; он выко­лол воро­нам гла­за³³, сде­лал фасты досто­я­ни­ем наро­да, чтобы народ мог озна­ко­мить­ся с осо­бен­но­стя­ми каж­до­го дня, и похи­тил пре­муд­рость зако­но­ве­дов из их соб­ст­вен­ных книж­ных ларей. И вот они, охва­чен­ные гне­вом, опа­са­ясь, что, с раз­гла­ше­ни­ем сведе­ний об осо­бен­но­стях раз­ных дней, мож­но будет вести судеб­ные дела так­же и без их уча­стия, соста­ви­ли ряд фор­мул, чтобы иметь воз­мож­ность самим вме­ши­вать­ся во все.

(XII, 26) Мож­но, напри­мер, пре­крас­ней­шим обра­зом вести дело так: «Это сабин­ское име­ние при­над­ле­жит мне». — «Нет, мне». Затем про­ис­хо­дит суд. Но они не захо­те­ли сде­лать так. «Име­ние, — гово­рят они, — нахо­дя­ще­е­ся в обла­сти, кото­рая назы­ва­ет­ся Сабин­ской,…» Уже это доста­точ­но мно­го­слов­но. Но что же даль­ше? «Име­ние это я, на осно­ва­нии кви­рит­ско­го пра­ва³⁴, объ­яв­ляю при­над­ле­жа­щим мне». Что же еще далее? «Пред­ла­гаю тебе вый­ти отсюда и из суда для схват­ки»³⁵. Ответ­чик не знал, что и отве­чать тако­му болт­ли­во­му сутя­ге. Этот же зако­но­вед пере­хо­дит на дру­гую сто­ро­ну, упо­доб­ля­ясь флей­ти­сту-лати­ня­ни­ну³⁶. «Откуда ты меня, — гово­рит он, — вызвал для схват­ки, оттуда я, в свою оче­редь, зову тебя». Но, дабы пре­тор меж­ду тем не вооб­ра­жал, что он может пре­бы­вать в пол­ном спо­кой­ст­вии, и мог ска­зать что-нибудь и от себя, так­же и для него была состав­ле­на фор­му­ла, бес­смыс­лен­ная как во всем, так осо­бен­но вот в чем: «В при­сут­ст­вии свиде­те­лей обе­их сто­рон я вам ука­зы­ваю доро­гу; сту­пай­те!» Тут как тут был и тот самый све­ду­щий в пра­ве чело­век, гото­вый ука­зать пред­сто­я­щий им путь. «Вер­ни­тесь!» Они и воз­вра­ща­лись под его води­тель­ст­вом. Уже тогда, во вре­ме­на зна­ме­ни­тых боро­да­чей³⁷, пожа­луй, каза­лось смеш­ным, что людям, после того как они уже сто­я­ли имен­но там, где сле­до­ва­ло, велят уйти, чтобы тот­час воз­вра­тить­ся туда же, откуда они ушли. Все это затем­не­но таки­ми же неле­по­стя­ми: «Так как я вижу тебя перед судом, …», а так­же: «Готов ли ты ска­зать, на каком осно­ва­нии ты заявил при­тя­за­ния?» Пока все это дер­жа­лось в тайне, в силу необ­хо­ди­мо­сти обра­ща­лись к тем, кто ведал этим. Но после того, как все это ста­ло все­об­щим досто­я­ни­ем и ока­за­лось у всех в руках и на устах, оно было при­зна­но лишен­ным малей­ше­го здра­во­го смыс­ла, но пре­ис­пол­нен­ным обма­на и неле­по­стей. (27) Хотя зако­ны и уста­но­ви­ли мно­го пре­крас­ных пра­вил, боль­шин­ство из них было извра­ще­но и иска­же­но выдум­ка­ми зако­но­ве­дов. Пред­ки наши при­зна­ли нуж­ным отда­вать всех жен­щин, ввиду их нера­зу­мия, под власть опе­ку­нов; зако­но­веды изо­бре­ли таких опе­ку­нов, кото­рые под­па­да­ли под власть жен­щин. Пред­ки наши пове­ле­ли сохра­нять свя­щен­но­дей­ст­вия непри­кос­но­вен­ны­ми. Зако­но­веды, в сво­ей наход­чи­во­сти, с целью уни­что­же­ния свя­щен­но­дей­ст­вий нашли ста­ри­ков для коемп­ции³⁸. Сло­вом, во всем граж­дан­ском пра­ве они отка­за­лись от спра­вед­ли­во­сти и ста­ли хва­тать­ся за точ­ное зна­че­ние слов; так, коль ско­ро они — при­ведем при­мер — нашли имя Гаи в чьих-то кни­гах, они сочли, что всех жен­щин, всту­паю­щих в брак путем коемп­ции, зовут Гая­ми³⁹. Я, пра­во, скло­нен удив­лять­ся, как такое мно­же­ство умных людей по про­ше­ст­вии сколь­ких лет и поныне не может решить, как сле­ду­ет гово­рить: «на тре­тий день» или «после­зав­тра», «судья» или «арбитр», «дело» или «тяж­ба»?

(XIII, 28) Поэто­му, как я уже гово­рил, досто­ин­ства, подо­баю­ще­го кон­су­лу, нико­гда не мог­ла при­дать эта ваша нау­ка, все­це­ло осно­ван­ная на вымыс­лах и крюч­котвор­стве; воз­мож­но­сти снис­кать рас­по­ло­же­ние наро­да она и подав­но не дава­ла. Ибо то, что откры­то для всех и в рав­ной сте­пе­ни доступ­но и мне, и мое­му про­тив­ни­ку, нико­гда не может при­влечь люд­скую бла­го­дар­ность. Поэто­му вы уже утра­ти­ли не толь­ко надеж­ду обя­зать кого-либо сво­ей услу­гой, но так­же и неко­гда суще­ст­во­вав­шую воз­мож­ность при­ме­нять фор­му­лу: «Нель­зя ли посо­ве­то­вать­ся?» Уче­ным не может быть при­знан тот, кто зани­ма­ет­ся такой нау­кой, кото­рая не име­ет силы ни где бы то ни было вне Рима, ни в самом Риме после отсроч­ки раз­бо­ра дел. Иску­шен­ным в ней никто не может счи­тать­ся пото­му, что в вопро­сах, извест­ных всем, рас­хо­дить­ся нико­им обра­зом не воз­мож­но. Труд­ным же пред­мет этот нель­зя счи­тать пото­му, что он изло­жен в несколь­ких вполне ясных спис­ках. Поэто­му, если вы меня выведе­те из себя, то, как я ни занят, я через три дня объ­яв­лю себя зако­но­ве­дом. И в самом деле, тяж­бы, кото­рые ведут­ся по фор­му­лам, все запи­са­ны, при­чем не най­ти такой точ­ной запи­си, к кото­рой бы я не мог при­ба­вить: «То, о чем ведет­ся дело,…» Что каса­ет­ся уст­ных заклю­че­ний, то они дают­ся без малей­ше­го рис­ка. Если ты отве­тишь то, что надо, будет казать­ся, что ты отве­тил то же, что отве­тил бы и Сер­вий; если — не так, все же пока­жет­ся, буд­то ты све­дущ в пра­ве и в веде­нии тяжб.

(29) По этой при­чине не толь­ко воен­ную сла­ву, о кото­рой я гово­рил, сле­ду­ет поста­вить выше ваших фор­мул и ваших судеб­ных дел; нет, так­же и при­выч­ка про­из­но­сить речи име­ет, при соис­ка­нии почет­ных долж­но­стей, гораздо боль­шее зна­че­ние, чем ваша сно­ров­ка. Поэто­му мно­гие люди, мне дума­ет­ся, сна­ча­ла стре­ми­лись к ора­тор­ско­му искус­ству, но впо­след­ст­вии, когда им не уда­лось им овла­деть, ска­ти­лись имен­но к тво­е­му заня­тию. У гре­ков, гово­рят, в каче­стве авледа высту­па­ет тот, кто не мог сде­лать­ся кифа­редом⁴⁰; так и мы видим, что люди, кото­рым не уда­лось стать ора­то­ра­ми, обра­ща­ют­ся к изу­че­нию зако­но­веде­ния. Вели­ких трудов тре­бу­ет крас­но­ре­чие, вели­ка его зада­ча, вели­кое досто­ин­ство оно при­да­ет, огром­но его вли­я­ние, и дей­ст­ви­тель­но, у вас ищут, так ска­зать, неко­то­рых спа­си­тель­ных сове­тов, а у ора­то­ров — само­го спа­се­ния. Затем, ваши заклю­че­ния и реше­ния часто опро­вер­га­ют­ся силой крас­но­ре­чия и без защи­ты ора­то­ра проч­ны­ми быть не могут. Если бы я доста­точ­но пре­успел в этом искус­стве, я вос­хва­лял бы его более сдер­жан­но; но теперь я гово­рю не о себе, а о вели­ких ора­то­рах наших дней или про­шло­го.

(XIV, 30) Чело­ве­ку могут доста­вить наи­бо­лее высо­кое поло­же­ние заслу­ги двух родов: вели­ко­го импе­ра­то­ра и вели­ко­го ора­то­ра. Послед­ний обе­ре­га­ет бла­га мир­ной жиз­ни, пер­вый отвра­ща­ет опас­но­сти вой­ны. Но и дру­гие доб­ле­сти сами по себе име­ют боль­шое зна­че­ние; тако­вы спра­вед­ли­вость, вер­ность сло­ву, доб­ро­со­вест­ность, воз­держ­ность. Каче­ства­ми эти­ми ты, Сер­вий, как все зна­ют, обла­да­ешь в пол­ной мере; но я теперь рас­суж­даю о заня­ти­ях, при­но­ся­щих почет, а не о лич­ных досто­ин­ствах, при­су­щих каж­до­му. Пер­вый же звук тру­бы, при­зы­ваю­щей к ору­жию, отры­ва­ет нас от этих заня­тий. И в самом деле, как ска­зал выдаю­щий­ся поэт и свиде­тель надеж­ный⁴¹, с объ­яв­ле­ни­ем вой­ны «изгна­на прочь» не толь­ко ваша под­дель­ная мно­го­слов­ная уче­ность, но даже и сама вла­ды­чи­ца мира — «муд­рость»; «реша­ет­ся дело наси­льем»; «ора­тор пре­зрен», не толь­ко докуч­ли­вый и болт­ли­вый, но даже «чест­ный»; «в поче­те вои­тель сви­ре­пый», а ваше заня­тие теря­ет вся­кое зна­че­ние:

гово­рит поэт. Коль ско­ро это так, Суль­пи­ций, то форум, мне дума­ет­ся, дол­жен скло­нить­ся перед лаге­рем, мир­ные заня­тия — перед воен­ным делом, стиль⁴² — перед мечом, тень — перед солн­цем. Сло­вом, да будет в государ­стве на пер­вом месте та нау­ка, бла­го­да­ря кото­рой само государ­ство пер­вен­ст­ву­ет над все­ми дру­ги­ми.

(31) Но Катон хочет дока­зать, что мы в сво­их выска­зы­ва­ни­ях пре­уве­ли­чи­ва­ем зна­че­ние этих собы­тий и забы­ли, что в тече­ние всей той памят­ной нам вой­ны про­тив Мит­ри­да­та сра­жа­лись с бабен­ка­ми. Я совер­шен­но не согла­сен с ним, судьи, но рас­смот­рю этот вопрос вкрат­це, коль ско­ро дело не в этом. Если все те вой­ны, кото­рые мы вели про­тив гре­ков, заслу­жи­ва­ют пре­не­бре­же­ния, то ведь мож­но осме­ять так­же и три­ум­фы, кото­рые были справ­ле­ны, когда Маний Курий одер­жал победу над царем Пирром, Тит Фла­ми­нин — над Филип­пом, Марк Фуль­вий — над это­ля­на­ми, Луций Павел — над царем Пер­се­ем, Квинт Метелл — над Лже-Филип­пом, Луций Мум­мий — над корин­фя­на­ми⁴³. Но если вой­ны эти были очень тяж­ки для нас, а победы, одер­жан­ные во вре­мя их, весь­ма радост­ны, то поче­му же наро­ды Азии и, в част­но­сти, памят­ный нам враг⁴⁴ вызы­ва­ют у тебя пре­зре­ние? Ведь из лето­пи­сей о собы­ти­ях про­шло­го я вижу, что одной из важ­ней­ших войн, какие вел рим­ский народ, была вой­на с Антиохом. Луций Сци­пи­он, победи­тель в этой войне⁴⁵, при­об­рел сла­ву, рав­ную сла­ве сво­его бра­та Пуб­лия, и если сла­ва послед­не­го, заво­е­вав­ше­го Афри­ку, запе­чат­ле­на в самом его про­зва­нии, то пер­вый стя­жал такую же сла­ву, отме­чен­ную назва­ни­ем «Азия». (32) Имен­но во вре­мя этой вой­ны осо­бен­но про­сла­вил­ся сво­ей доб­ле­стью Марк Катон, твой пра­дед⁴⁶; коль ско­ро он был таким, каким я его себе пред­став­ляю и каким вижу тебя, то он нико­гда не отпра­вил­ся бы туда вме­сте с Глаб­ри­о­ном, если бы думал, что ему при­дет­ся сра­жать­ся с бабен­ка­ми. Да и сенат, пра­во, не стал бы пред­ла­гать Пуб­лию Афри­кан­ско­му выехать вме­сте с бра­том в каче­стве лега­та, — после того как он недав­но, выгнав Ган­ни­ба­ла из Ита­лии, вытес­нив его из Афри­ки, сокру­шив мощь Кар­фа­ге­на, изба­вил государ­ство от вели­чай­шей опас­но­сти, — если бы эту вой­ну не счи­та­ли труд­ной и опас­ной.

(XV) Но если ты хоро­шень­ко поду­ма­ешь, како­во было могу­ще­ство Мит­ри­да­та, что́ он совер­шил и каким он был чело­ве­ком, то ты, бес­спор­но, поста­вишь это­го царя выше всех дру­гих царей, с кото­ры­ми рим­ский народ вел вой­ны. Ведь имен­но с ним Луций Сул­ла, сра­жа­ясь во гла­ве мно­го­чис­лен­но­го и храб­рей­ше­го вой­ска, будучи сам отваж­ным и испы­тан­ным импе­ра­то­ром и дале­ко не нович­ком (не гово­рю уже обо всем про­чем), заклю­чил мир после того, как Мит­ри­дат рас­про­стра­нил воен­ные дей­ст­вия на всю Азию⁴⁷. Ведь имен­но с ним Луций Муре­на, отец обви­ня­е­мо­го, сра­жал­ся с вели­чай­шей неуто­ми­мо­стью и бди­тель­но­стью и вытес­нил его почти ото­всюду, но не уни­что­жил. Этот царь, затра­тив несколь­ко лет на состав­ле­ние пла­на вой­ны и на под­готов­ку средств для ее веде­ния, зашел в сво­их надеж­дах и попыт­ках так дале­ко, что рас­счи­ты­вал соеди­нить Оке­ан с Пон­том, а вой­ска Сер­то­рия со сво­и­ми⁴⁸. (33) Когда для веде­ния этой вой­ны посла­ли обо­их кон­су­лов⁴⁹ с тем, чтобы один из них пре­сле­до­вал Мит­ри­да­та, а дру­гой защи­щал Вифи­нию, то неуда­чи, постиг­шие одно­го из них на суше и на море, силь­но спо­соб­ст­во­ва­ли уси­ле­нию царя и росту его сла­вы. Но успе­хи Луция Лукул­ла были так вели­ки, что едва ли мож­но при­пом­нить более зна­чи­тель­ную вой­ну, кото­рая бы велась с бо́льшим искус­ст­вом и муже­ст­вом. Когда во вре­мя воен­ных дей­ст­вий весь удар при­шел­ся на кре­пост­ные сте­ны Кизи­ка, при­чем Мит­ри­дат пред­по­ла­гал, что город этот будет для него две­рью в Азию и что он, взло­мав и сорвав ее, откро­ет себе путь во всю про­вин­цию, то Лукулл повел все дей­ст­вия так, что город наших пре­дан­ней­ших союз­ни­ков был защи­щен, а все силы царя, вслед­ст­вие дли­тель­ной оса­ды, исто­щи­лись. А тот мор­ской бой под Тенедо­сом, когда вра­же­ский флот, под началь­ст­вом рья­ных началь­ни­ков, окры­лен­ный надеж­да­ми и уве­рен­но­стью в победе, стре­мил­ся пря­мо в сто­ро­ну Ита­лии?⁵⁰ Раз­ве это была лег­кая бит­ва и незна­чи­тель­ная схват­ка? Не буду гово­рить о сра­же­ни­ях, обой­ду мол­ча­ни­ем оса­ду горо­дов. Мит­ри­дат, нако­нец, изгнан­ный нами из его цар­ства, все же был настоль­ко силен сво­ей изво­рот­ли­во­стью и вли­я­ни­ем, что он, заклю­чив союз с царем Арме­нии, полу­чил новые сред­ства и све­жие вой­ска.

(XVI) Если бы мне теперь пред­сто­я­ло гово­рить о подви­гах наших войск и наше­го импе­ра­то­ра, я мог бы назвать мно­же­ство вели­чай­ших сра­же­ний; но речь не об этом. (34) Я утвер­ждаю одно: если бы вой­на эта, если бы этот враг, если бы сам этот царь заслу­жи­ва­ли пре­не­бре­же­ния, то ни сенат, ни рим­ский народ не сочли бы нуж­ным уде­лять им столь­ко вни­ма­ния, не вел бы этой вой­ны в тече­ние столь­ких лет и с такой сла­вой Луций Лукулл, а рим­ский народ с таким вооду­шев­ле­ни­ем не пору­чил бы, конеч­но, Гнею Пом­пею завер­шить эту вой­ну. Из мно­гих сра­же­ний, дан­ных Пом­пе­ем, — а им нет чис­ла — пожа­луй, самым страш­ным кажет­ся мне то сра­же­ние, кото­рое он дал само­му царю: оно отли­ча­лось необы­чай­ным оже­сто­че­ни­ем⁵¹. Когда царь вырвал­ся из это­го сра­же­ния и бежал в Бос­пор, куда наше вой­ско дой­ти не мог­ло, он, даже потер­пев вели­чай­шие неуда­чи, и в бег­стве сво­ем все же сохра­нил за собой цар­ский сан. Поэто­му Пом­пей, уже овла­дев самим цар­ст­вом и вытес­нив вра­га со все­го побе­ре­жья и из всех зна­чи­тель­ных посе­ле­ний, при­да­вал, одна­ко, жиз­ни одно­го это­го чело­ве­ка вели­чай­шее зна­че­ние; даже одер­жи­вая победу за победой, захва­ты­вая все, что Мит­ри­дат уже дер­жал в руках, что он поко­рил, на что рас­счи­ты­вал, Пом­пей тем не менее пола­гал, что вой­на будет завер­ше­на толь­ко после того, как Мит­ри­дат будет вынуж­ден рас­стать­ся с жиз­нью. И тако­го вра­га, ты, Катон, пре­зи­ра­ешь, вра­га, с кото­рым в тече­ние столь­ких лет, в столь­ких сра­же­ни­ях, столь­ко импе­ра­то­ров вело вой­ны, вра­га, кото­ро­му, пока он был жив, хотя и был выгнан и вытес­нен ото­всюду, при­да­ва­ли такое важ­ное зна­че­ние, что сочли вой­ну закон­чен­ной толь­ко после изве­стия о его смер­ти? И вот, в этой войне, утвер­ждаю я, Луций Муре­на про­явил себя как легат в выс­шей сте­пе­ни храб­рый, необы­чай­но пред­у­смот­ри­тель­ный, исклю­чи­тель­но вынос­ли­вый, и эти его труды дали ему не в мень­шей сте­пе­ни пра­во стать кон­су­лом, чем нам — наша дея­тель­ность на фору­ме.

(XVII, 35) Но, ска­жут нам, при избра­нии их обо­их пре­то­ра­ми пер­вым был объ­яв­лен Сер­вий⁵². Вы так упор­но обра­ща­е­тесь к наро­ду, слов­но дей­ст­ву­е­те на осно­ва­нии дол­го­вой рас­пис­ки, — точ­но народ при заме­ще­нии сле­дую­щий долж­но­сти обя­зан пре­до­став­лять ее в той же оче­ред­но­сти, в какой он уже одна­жды пре­до­ста­вил ее тому или дру­го­му лицу. Но в каком про­ли­ве, в каком Еври­пе⁵³ увиди­те вы такое дви­же­ние воды, такое силь­ное и столь непо­сто­ян­ное вол­не­ние и пере­ме­ну тече­ний, чтобы их мож­но было срав­нить с потря­се­ни­я­ми и буря­ми в коми­ци­ях? Про­пу­щен­ный день или про­тек­шая ночь часто рас­стра­и­ва­ет все, и самый ничтож­ный слух нару­ша­ет ино­гда все рас­че­ты. Часто, даже без вся­кой види­мой при­чи­ны, исход выбо­ров не соот­вет­ст­ву­ет нашим ожи­да­ни­ям, так что ино­гда народ даже удив­ля­ет­ся тому, что совер­ши­лось, как буд­то не сам он это совер­шил. (36) Нет ниче­го менее надеж­но­го, чем тол­па, ниче­го более тем­но­го, чем воля людей, ниче­го более обман­чи­во­го, чем весь порядок выбо­ров. Кто думал, чтобы Луция Филип­па, при его выдаю­щем­ся уме, заслу­гах, вли­я­нии, знат­но­сти, мог победить Марк Герен­ний; чтобы над Квин­том Кату­лом, чело­ве­ком ред­кост­но­го обра­зо­ва­ния, муд­ро­сти и бес­ко­ры­стия, мог взять верх Гней Мал­лий; чтобы Мар­ка Скав­ра, чело­ве­ка стро­жай­ших пра­вил, выдаю­ще­го­ся граж­да­ни­на, достой­ней­ше­го сена­то­ра, мог победить Квинт Мак­сим⁵⁴. Тако­го исхо­да не пред­по­ла­га­ли; более того, даже когда это слу­чи­лось, никто не мог понять, поче­му так слу­чи­лось. Ибо, если бури часто вызы­ва­ют­ся каким-либо опре­де­лен­ным созвезди­ем, а часто раз­ра­жа­ют­ся неожи­дан­но и необъ­яс­ни­мо, и при­чи­ны их оста­ют­ся скры­ты­ми, то и при этой народ­ной буре в коми­ци­ях часто мож­но понять, под какой звездой она воз­ник­ла; часто же при­чи­на ее настоль­ко тем­на, что она кажет­ся воз­ник­шей слу­чай­но.

(XVIII, 37) Все же — если нуж­но при­ве­сти объ­яс­не­ние — при соис­ка­нии пре­ту­ры не было нали­цо двух обсто­я­тельств, кото­рые оба впо­след­ст­вии очень помог­ли Мурене при соис­ка­нии кон­суль­ства: одним было ожи­да­ние игр, уси­ли­вав­ше­е­ся в свя­зи с каки­ми-то слу­ха­ми, кото­рые ста­ра­тель­но разду­ва­ли его сопер­ни­ки; дру­гим — что те лица, кото­рые в про­вин­ции и во вре­мя его легат­ства все были свиде­те­ля­ми его бла­го­род­ства и муже­ства, в то вре­мя еще не воз­вра­ти­лись в Рим⁵⁵. Оба эти обсто­я­тель­ства счаст­ли­вая судь­ба при­бе­рег­ла ему ко вре­ме­ни соис­ка­ния кон­суль­ства. Ибо вой­ско Луция Лукул­ла, кото­рое собра­лось для три­ум­фа, было к услу­гам Луция Муре­ны во вре­мя коми­ций, и те вели­ко­леп­ные игры, кото­рые не состо­я­лись во вре­мя соис­ка­ния им пре­ту­ры, были устро­е­ны им уже во вре­мя самой пре­ту­ры⁵⁶. (38) Неуже­ли тебе кажет­ся сла­бой помо­щью и под­держ­кой при выбо­рах в кон­су­лы при­язнь сол­дат, име­ю­щая зна­че­ние и сама по себе как вслед­ст­вие их мно­го­чис­лен­но­сти, так и ввиду их вли­я­ния на близ­ких, — тем более, что при про­воз­гла­ше­нии кон­су­ла голо­са сол­дат ока­зы­ва­ют огром­ное вли­я­ние на весь рим­ский народ. Ведь во вре­мя кон­суль­ских коми­ций изби­ра­ют импе­ра­то­ров, а не истол­ко­ва­те­лей слов. Поэто­му боль­шой вес име­ют такие заяв­ле­ния «Я был ранен, а он спас мне жизнь»; «Со мной он поде­лил­ся добы­чей»; «Под его началь­ст­вом мы взя­ли лагерь, всту­пи­ли в бой»; «Он нико­гда не застав­лял сол­дат пере­но­сить боль­ше труд­но­стей, чем тер­пел сам»; «Он столь же храбр, сколь и удач­лив». Как все это, по-тво­е­му, дей­ст­ву­ет на люд­скую мол­ву и волю? И в самом деле, если в этих коми­ци­ях уко­ре­ни­лась такая силь­ная бого­бо­яз­нен­ность, что и поныне голо­со­ва­ние пер­во­оче­ред­ной цен­ту­рии⁵⁷ все­гда при­зна­ет­ся зна­ме­ни­ем, то сле­ду­ет ли удив­лять­ся, что при избра­нии Луция Муре­ны ока­за­ли вли­я­ние мол­ва и тол­ки о его счаст­ли­вой судь­бе?

(XIX) Но если то, что явля­ет­ся очень важ­ным, ты счи­та­ешь незна­чи­тель­ным и если голо­са город­ских жите­лей ты ста­вишь выше голо­сов сол­дат, не взду­май смот­реть свы­со­ка на кра­соту игр, устро­ен­ных Муре­ной и на вели­ко­ле­пие сце­ны: все это при­нес­ло ему боль­шую поль­зу. Сто­ит ли мне гово­рить, что народ и неис­ку­шен­ная тол­па наслаж­да­ют­ся игра­ми? Это­му совер­шен­но нече­го удив­лять­ся; впро­чем, наше­му делу это идет на поль­зу; ведь коми­ции при­над­ле­жат наро­ду и тол­пе. Поэто­му, если вели­ко­ле­пие игр услаж­да­ет народ, то нече­го удив­лять­ся, что имен­но оно и рас­по­ло­жи­ло народ в поль­зу Луция Муре­ны. (39) Но если мы сами, кото­рым дела меша­ют пре­да­вать­ся общедо­ступ­ным раз­вле­че­ни­ям (при­чем мы от самих заня­тий сво­их полу­ча­ем мно­го удо­воль­ст­вий дру­го­го рода), все же раду­ем­ся играм и увле­ка­ем­ся ими, то мож­но ли удив­лять­ся поведе­нию неве­же­ст­вен­ной тол­пы⁵⁸. (40) Луций Отон, храб­рый муж и мой близ­кий друг, воз­вра­тил всад­ни­че­ско­му сосло­вию не толь­ко его высо­кое поло­же­ние, но и воз­мож­ность полу­чать удо­воль­ст­вие. Закон, касаю­щий­ся игр⁵⁹, наро­ду пото­му более по серд­цу, чем все осталь­ные, что он воз­вра­тил это­му весь­ма ува­жае­мо­му сосло­вию, наряду с блес­ком, так­же и воз­мож­ность при­ят­но про­во­дить вре­мя. Поверь мне, игры раду­ют даже тех людей, кото­рые это скры­ва­ют, а не толь­ко тех, кото­рые в этом созна­ют­ся. Я понял это во вре­мя сво­его соис­ка­ния; ибо и моей сопер­ни­цей была сце­на. И вот, если я, в быт­ность свою эди­лом, устра­и­вал игры три­жды и все-таки испы­ты­вал бес­по­кой­ство из-за игр, устро­ен­ных Анто­ни­ем⁶⁰, то не дума­ешь ли ты, кото­рый в силу обсто­я­тельств ни разу не устра­и­вал игр, что имен­но эта убран­ная сереб­ром сце­на Муре­ны, пред­мет тво­их насме­шек, и ока­за­лась тво­ей про­тив­ни­цей?

(41) Но допу­стим, что все ваши заслу­ги во всех отно­ше­ни­ях рав­ны, что труды на фору­ме рав­ны трудам воен­ной служ­бы, что голо­са воен­ных не усту­па­ют голо­сам горо­жан, что дать вели­ко­леп­ные игры и не дать ника­ких — одно и то же. Ну, а во вре­мя самой пре­ту­ры меж­ду тво­им и его жре­би­ем ника­кой раз­ни­цы не было? Как ты пола­га­ешь? (XX) Ему выпал тот жре­бий, како­го все мы, твои близ­кие дру­зья, жела­ли тебе, — тво­рить суд по граж­дан­ским делам⁶¹. В этом деле сла­ву при­но­сит зна­чи­тель­ность заня­тий, рас­по­ло­же­ние, глу­бо­кая спра­вед­ли­вость; при испол­не­нии этих обя­зан­но­стей муд­рый пре­тор, каким был Муре­на, избе­га­ет недо­воль­ства наро­да правотой сво­их реше­ний, снис­ки­ва­ет бла­го­же­ла­тель­ность сво­ей готов­но­стью выслу­ши­вать людей. Это пол­но­мо­чия из ряду вон выхо­дя­щие; они вполне могут под­гото­вить избра­ние в кон­су­лы — хва­ла за спра­вед­ли­вость, бес­ко­ры­стие и доступ­ность под конец увен­чи­ва­ют­ся удо­воль­ст­ви­ем, достав­ля­е­мым игра­ми (42) А твой жре­бий? Печаль­ный и жесто­кий — суд за каз­но­крад­ство — с одной сто­ро­ны, одни толь­ко сле­зы и тра­ур; с дру­гой сто­ро­ны, одни толь­ко цепи и доно­сы. Судьи, кото­рых при­хо­дит­ся соби­рать про­тив их воли и удер­жи­вать про­тив их жела­ния; осуж­ден писец — враж­деб­но все сосло­вие⁶²; пори­ца­ют сул­лан­ские разда­чи⁶³ — недо­воль­ны мно­гие храб­рые мужи и чуть ли не поло­ви­на граж­дан; стро­го опре­де­ле­ны сум­мы, под­ле­жа­щие воз­ме­ще­нию⁶⁴ — кто остал­ся дово­лен, забы­ва­ет, кто оби­жен, пом­нит. В довер­ше­ние все­го ты отка­зал­ся выехать в про­вин­цию. Пори­цать тебя за это не могут, так как сам я — во вре­мя сво­ей пре­ту­ры и сво­его кон­суль­ства — посту­пил так и счел это пра­виль­ным. Одна­ко Луцию Мурене управ­ле­ние про­вин­ци­ей мно­го раз при­но­си­ло бла­го­дар­ность и доста­ви­ло все­об­щее ува­же­ние. При сво­ем отъ­езде в про­вин­цию он про­из­вел набор сол­дат в Умбрии; государ­ство дало ему воз­мож­ность быть щед­рым, чем он при­влек на свою сто­ро­ну мно­же­ство триб, в состав кото­рых вхо­дят муни­ци­пии Умбрии. Сам он сво­ей спра­вед­ли­во­стью и забот­ли­во­стью достиг того, что наши сограж­дане мог­ли взыс­кать в Гал­лии уже без­на­деж­ные дол­ги⁶⁵. Ты же, оста­ва­ясь в Риме, тем вре­ме­нем, разу­ме­ет­ся, был к услу­гам сво­их дру­зей — это я при­знаю; но все же не забы­вай, что пре­дан­ность неко­то­рых дру­зей по отно­ше­нию к людям, явно пре­не­бре­гаю­щим про­вин­ци­я­ми, обыч­но умень­ша­ет­ся.

(XXI, 43) Как я уже ука­зал, судьи, у Муре­ны и у Суль­пи­ция было оди­на­ко­во высо­кое поло­же­ние, давав­шее им пра­во доби­вать­ся кон­суль­ства, но неоди­на­ко­вые заслу­ги в свя­зи с выпол­не­ни­ем ими сво­их пол­но­мо­чий; теперь же я ска­жу более откры­то, в чем мой близ­кий друг Сер­вий отста­вал, и ныне, когда вре­мя уже упу­ще­но, ска­жу в вашем при­сут­ст­вии то, что часто гово­рил ему с гла­зу на глаз, пока еще не было позд­но. Не умел ты доби­вать­ся кон­суль­ства, Сер­вий! Я твер­дил это тебе не раз. И даже при тех обсто­я­тель­ствах, когда ты, как я видел, дей­ст­во­вал и выска­зы­вал­ся стой­ко и реши­тель­но, я обыч­но гово­рил тебе, что ты кажешь­ся мне ско­рее реши­тель­ным обви­ни­те­лем, чем разум­ным кан­дида­том. Преж­де все­го те страш­ные угро­зы воз­будить обви­не­ние⁶⁶, к кото­рым ты при­бе­гал изо дня в день, конеч­но, свой­ст­вен­ны храб­ро­му мужу, но вну­ша­ют наро­ду мне­нье, что сам соис­ка­тель не наде­ет­ся на успех, и ослаб­ля­ют ста­ра­ния дру­зей. Поче­му-то все­гда, — и это было заме­че­но не в одном-двух, а уже во мно­гих слу­ча­ях — как толь­ко пой­мут, что кан­дидат гото­вит обви­не­ние, уже начи­на­ют думать, что он поте­рял надеж­ду на избра­ние. (44) «Что же в таком слу­чае? Мне не подо­ба­ет пре­сле­до­вать за нане­сен­ную мне обиду?» — Да нет же, вполне подо­ба­ет; но на все есть вре­мя — и для соис­ка­ния, и для судеб­но­го пре­сле­до­ва­ния. Сам я хочу, чтобы соис­ка­тель, осо­бен­но соис­ка­тель кон­суль­ства, спус­кал­ся на форум и на поле⁶⁷ пол­ный надежд, с твер­дой уве­рен­но­стью в успе­хе и в сопро­вож­де­нии боль­шой тол­пы. Не нра­вит­ся мне, когда кан­дидат про­из­во­дит рас­сле­до­ва­ние; это пред­ве­ща­ет неуда­чу при выбо­рах; не нра­вит­ся мне под­готов­ка свиде­те­лей вме­сто под­готов­ки голо­су­ю­щих, угро­зы вме­сто любез­но­стей, гро­мо­глас­ные выкри­ки вме­сто вза­им­ных при­вет­ст­вий, осо­бен­но когда ныне, по ново­му обы­чаю, люди тол­пой обхо­дят дома чуть ли не всех кан­дида­тов и, по выра­же­нию их лиц, судят об уве­рен­но­сти и воз­мож­но­стях каж­до­го из них. (45) «Видишь, как он опе­ча­лен и удру­чен? Он пал духом, не уве­рен в себе, сло­жил ору­жие». Пол­зет слух: «Ты зна­ешь — он под­готов­ля­ет обви­не­ние, соби­ра­ет сведе­ния насчет соис­ка­те­лей, ищет свиде­те­лей; про­го­ло­сую я луч­ше за дру­го­го, так как он сам поте­рял надеж­ду на успех». Даже самые близ­кие дру­зья таких кан­дида­тов теря­ют муже­ство, пере­ста­ют при­ла­гать ста­ра­ния; либо совсем отка­зы­ва­ют­ся под­дер­жи­вать кан­дида­та, либо при­бе­ре­га­ют свое содей­ст­вие и вли­я­ние для суда и обви­не­ния. (XXII) К тому же и сам кан­дидат не может напра­вить на соис­ка­ние все свои заботы, уси­лия и вни­ма­ние. Ведь при­бав­ля­ют­ся помыс­лы об обви­не­нии — дело не малое и, бес­спор­но, самое важ­ное из всех. Ведь это боль­шой труд — под­гото­вить такие сред­ства, чтобы при помо­щи их уда­лось вычерк­нуть из чис­ла граж­дан чело­ве­ка, тем более дале­ко не бед­но­го и не лишен­но­го под­держ­ки — тако­го, кото­рый суме­ет себя защи­тить сам и при посред­стве сво­их близ­ких и даже при посред­стве чужих ему людей. Ибо все мы спе­шим на помощь, чтобы отвра­тить гро­зя­щую опас­ность (если толь­ко мы не откры­тые недру­ги), и даже совер­шен­но чужим людям, чьи граж­дан­ские пра­ва нахо­дят­ся под угро­зой, ока­зы­ваем такие услу­ги и про­яв­ля­ем такую пре­дан­ность, какую про­яв­ля­ют лишь луч­шие дру­зья. (46) И вот, я сам, изведав тяготы, свя­зан­ные с соис­ка­ни­ем, с защи­той, с обви­не­ни­ем, понял, что соис­ка­ние тре­бу­ет необы­чай­ной настой­чи­во­сти, защи­та — глу­бо­ко­го созна­ния дол­га, обви­не­ние — вели­чай­ше­го труда. Из это­го я заклю­чаю, что один и тот же чело­век никак не может со всем вни­ма­ни­ем под­гото­вить и обста­вить обви­не­ние и соис­ка­ние. Даже одна из этих задач по силам лишь немно­гим, но обе — нико­му. Свер­нув с пути соис­ка­ния и перей­дя к обви­не­нию, ты решил, что смо­жешь выпол­нить обе зада­чи; ты глу­бо­ко ошиб­ся. И в самом деле, после того как ты всту­пил на этот путь под­готов­ки обви­не­ния, был ли в тво­ем рас­по­ря­же­нии хоть один день, кото­рый бы тебе не при­шлась пол­но­стью затра­тить толь­ко на это дело?

(XXIII) Ты потре­бо­вал изда­ния зако­на о домо­га­тель­стве; он тебе вовсе не был нужен, так как суще­ст­во­вал стро­жай­ший Каль­пур­ни­ев закон⁶⁸. Твое жела­ние и твое почет­ное поло­же­ние были при­ня­ты во вни­ма­ние. Но этот закон в целом, пожа­луй, был бы для тебя при­год­ным ору­жи­ем, если бы ты как обви­ни­тель пре­сле­до­вал винов­но­го; в дей­ст­ви­тель­но­сти же соис­ка­нию тво­е­му он поме­шал. (47) Ты сво­и­ми насто­я­ни­я­ми добил­ся назна­че­ния более стро­го­го нака­за­ния для плеб­са; более бед­ные люди были встре­во­же­ны; для наше­го сосло­вия ты добил­ся кары в виде изгна­ния; сенат усту­пил тво­е­му тре­бо­ва­нию, и соглас­но тво­е­му пред­ло­же­нию, уста­но­вил более суро­вые усло­вия для всех граж­дан, но неохот­но. Для тех, кто стал бы объ­яс­нять свою неяв­ку в суд болез­нью⁶⁹, кара была уси­ле­на. Мно­гие были этим недо­воль­ны: ведь таким людям при­хо­дит­ся либо напря­гать свои силы в ущерб сво­е­му здо­ро­вью, либо из-за болез­ни отка­зы­вать­ся от про­чих жиз­нен­ных благ. И что же? Кто это про­вел? Тот, кто пови­но­вал­ся авто­ри­те­ту сена­та и тво­е­му жела­нию, сло­вом, тот, кому это менее все­го было выгод­но⁷⁰. Ну, а те пред­ло­же­ния, кото­рые, соглас­но с моим силь­ней­шим жела­ни­ем, отверг сенат, собрав­ший­ся в пол­ном соста­ве? Неуже­ли ты не пони­ма­ешь, что они нема­ло повреди­ли себе? Ты тре­бо­вал сов­мест­ной пода­чи голо­сов, при­ня­тия Мани­ли­е­ва зако­на⁷¹, урав­не­ния во вли­я­нии, в поло­же­нии, в пра­ве голо­са. Люди ува­жае­мые, поль­зо­вав­ши­е­ся вли­я­ни­ем сре­ди сво­их соседей и в сво­их муни­ци­пи­ях, были удру­че­ны тем, что такой муж высту­пил за уни­что­же­ние всех раз­ли­чий в почет­ном поло­же­нии и вли­я­нии. Кро­ме того, ты хотел, чтобы судей назна­чал обви­ни­тель⁷² — с тем, чтобы нена­висть граж­дан, в насто­я­щее вре­мя скры­тая и огра­ни­чен­ная глу­хи­ми рас­пря­ми, вырва­лась нару­жу и пора­зи­ла бла­го­по­лу­чие любо­го из чест­ней­ших людей. (48) Все это путь к обви­не­нию тебе про­ла­га­ло, путь к избра­нию закры­ва­ло.

К тому же вот еще один удар, нане­сен­ный тво­е­му соис­ка­нию, и, как я не раз гово­рил, тяже­лей­ший; о нем мно­гое было убеди­тель­но ска­за­но высо­ко ода­рен­ным и крас­но­ре­чи­вей­шим чело­ве­ком, Квин­том Гор­тен­си­ем. Мне же труд­нее гово­рить в пре­до­став­лен­ную мне оче­редь имен­но пото­му, что до меня гово­ри­ли и он, и муж, зани­маю­щий самое высо­кое поло­же­ние, необы­чай­но доб­ро­со­вест­ный и крас­но­ре­чи­вый — Марк Красс, а я в заклю­че­ние дол­жен рас­смот­реть не ту или иную часть дела, а дело в целом по сво­е­му усмот­ре­нию. Итак, я рас­смат­ри­ваю, мож­но ска­зать, почти те же вопро­сы, судьи, и, насколь­ко смо­гу, поста­ра­юсь не уто­мить вас. (XXIV) Но все-таки, как ты дума­ешь, Сер­вий, — какой удар секи­рой ты нанес сво­е­му соис­ка­нию, вну­шив рим­ско­му наро­ду страх, что Кати­ли­на будет избран в кон­су­лы, пока сам ты будешь под­готов­лять обви­не­ние, отбро­сив вся­кую мысль о соис­ка­нии? (49) Прав­да, тебя виде­ли веду­щим рас­сле­до­ва­ние; ты был мра­чен, твои дру­зья были опе­ча­ле­ны; люди виде­ли, как ты вел наблюде­ние, уста­нав­ли­вал фак­ты, бесе­до­вал со свиде­те­ля­ми, уда­лял­ся с суб­скрип­то­ра­ми⁷³ — делал все то, от чего обыч­но, как нам кажет­ся, даже набе­лен­ные мелом тоги кан­дида­тов тем­не­ют. Тем вре­ме­нем Кати­ли­ну виде­ли бод­рым и весе­лым, в сопро­вож­де­нии сви­ты моло­дых людей, окру­жен­ным донос­чи­ка­ми и убий­ца­ми, вооду­шев­лен­ным как надеж­да­ми на сол­дат, так и — он сам это гово­рил — посу­ла­ми мое­го кол­ле­ги. Вокруг него тол­пи­лось его вой­ско, состав­лен­ное из коло­нов Арре­ция и Фезул, и сре­ди этой сво­ры, рез­ко от нее отли­ча­ясь, были вид­ны жерт­вы сул­лан­ско­го безвре­ме­нья. Его лицо дыша­ло неистов­ст­вом, взор — пре­ступ­ле­ни­ем, речь — высо­ко­ме­ри­ем. Ему, види­мо, каза­лось, что кон­суль­ство ему уже обес­пе­че­но и у него в руках. К Мурене он отно­сил­ся с пре­зре­ни­ем, Суль­пи­ция же счи­тал сво­им обви­ни­те­лем, а не соис­ка­те­лем; ему он сулил рас­пра­ву; государ­ству угро­жал.

(XXV, 50) Какой страх охва­тил при этом всех чест­ных людей, как они отча­и­ва­лись в судь­бе государ­ства в слу­чае избра­ния Кати­ли­ны! Не застав­ляй­те меня напо­ми­нать вам. Поду­май­те об этом сами. Ведь вы не забы­ли: когда повсюду раз­нес­лись сло­ва это­го нече­сти­во­го гла­ди­а­то­ра, кото­рые он, гово­рят, ска­зал на сход­ке у себя дома, — что никто не может быть пре­дан­ным защит­ни­ком обез­до­лен­ных людей, кро­ме того, кто обез­до­лен сам; что посу­лам бла­го­ден­ст­ву­ю­щих и бога­тых людей постра­дав­шие и обез­до­лен­ные верить не долж­ны; поэто­му пусть те, кото­рые хотят воз­ме­стить себе рас­тра­чен­ное и вер­нуть себе отня­тое у них, взгля­нут, как вели­ки его дол­ги, како­во его иму­ще­ство, како­ва его отва­га; бес­страш­ным и неиму­щим дол­жен быть тот, кто станет вождем и зна­ме­нос­цем неиму­щих; (51) итак, когда об этом узна­ли, то сенат, как вы помни­те, по мое­му докла­ду при­нял поста­нов­ле­ние — на сле­дую­щий день коми­ции отме­нить, дабы мы мог­ли обсудить этот вопрос в сена­те. И вот на дру­гой день я перед лицом все­го сена­та при­влек Кати­ли­ну к отве­ту и пред­ло­жил ему выска­зать­ся о том, что мне сооб­щи­ли. Он же, как все­гда, высту­пав­ший совер­шен­но откры­то, не стал оправ­ды­вать­ся, но сам себя обли­чил. Имен­но тогда он и ска­зал, что у государ­ства есть два тела: одно — сла­бо­силь­ное, с некреп­кой голо­вой, дру­гое — креп­кое, но без голо­вы; это послед­нее, если пой­дет ему навстре­чу, не будет нуж­дать­ся в голо­ве, пока он жив. Весь сенат зароп­тал, но доста­точ­но суро­вое поста­нов­ле­ние, како­го заслу­жи­ва­ло его воз­му­ти­тель­ное поведе­ние, при­ня­то не было; ибо одни, выно­ся поста­нов­ле­ние, не были реши­тель­ны имен­но пото­му, что ниче­го не боя­лись, дру­гие — пото­му, что боя­лись черес­чур. И вот Кати­ли­на выбе­жал из сена­та, ликуя от радо­сти, — он, кото­ро­му вооб­ще не сле­до­ва­ло бы вый­ти оттуда живым, тем более после отве­та, несколь­ки­ми дня­ми ранее дан­но­го им опять-таки в сена­те Като­ну, храб­рей­ше­му мужу, гро­зив­ше­му ему судом; он ска­зал, что, если попы­та­ют­ся раз­жечь пожар, кото­рый будет угро­жать его бла­го­по­лу­чию, то он поту­шит его не водой, а раз­ва­ли­на­ми.

(XXVI, 52) Встре­во­жен­ный этим и зная, что Кати­ли­на уже тогда при­вел на поле заго­вор­щи­ков с меча­ми, я спу­стил­ся на поле с надеж­ной охра­ной из храб­рей­ших мужей и в широ­ком, бро­сав­шем­ся в гла­за пан­ци­ре — не для того, чтобы он при­кры­вал мое тело (ведь я знал, что Кати­ли­на метит мне не в бок и не в живот, а в голо­ву и шею), но чтобы все чест­ные люди это заме­ти­ли и, видя, что кон­су­лу гро­зит страш­ная опас­ность, сбе­жа­лись к нему на помощь, чтобы его защи­тить, как это и про­изо­шло. И вот, думая, что ты, Сер­вий, слиш­ком мед­ли­те­лен в сво­ем соис­ка­нии, видя, что Кати­ли­на горит надеж­дой и жела­ни­ем быть избран­ным, все те, кото­рые хоте­ли изба­вить государ­ство от это­го бича, тот­час же пере­шли на сто­ро­ну Муре­ны. (53) Огром­ное зна­че­ние име­ет во вре­мя кон­суль­ских коми­ций неожи­дан­ное изме­не­ние взглядов, осо­бен­но тогда, когда оно совер­ши­лось в поль­зу чест­но­го мужа, рас­по­ла­гаю­ще­го при соис­ка­нии и мно­ги­ми дру­ги­ми пре­иму­ще­ства­ми. Так как Муре­на, про­ис­хо­дя­щий от высо­ко­по­чи­тае­мо­го отца и пред­ков, про­вед­ший свою моло­дость в выс­шей сте­пе­ни скром­но, про­сла­вив­ший­ся как легат и заслу­жив­ший во вре­мя сво­ей пре­ту­ры одоб­ре­ние как судья, за устро­ен­ные им игры — бла­го­дар­ность, за намест­ни­че­ство — при­зна­ние, доби­вал­ся избра­ния со всей забот­ли­во­стью и при­том не отсту­пал ни перед кем из угро­жав­ших ему людей, сам же не угро­жал нико­му, то сле­ду­ет ли удив­лять­ся, что ему силь­но помог­ла вне­зап­но воз­ник­шая у Кати­ли­ны надеж­да на кон­суль­ство?

(54) Теперь мне в сво­ей речи оста­ет­ся рас­смот­реть третью часть обви­не­ния — в неза­кон­ном домо­га­тель­стве, тща­тель­но разо­бран­ную гово­рив­ши­ми до меня; к ней я, по жела­нию Муре­ны, дол­жен вер­нуть­ся. Тут я отве­чу сво­е­му близ­ко­му дру­гу Гаю Посту­му, вид­ней­ше­му мужу, о заяв­ле­ни­ях раздат­чи­ков и об изъ­ятых у них день­гах; умно­му и чест­но­му моло­до­му чело­ве­ку, Сер­вию Суль­пи­цию, — о цен­ту­ри­ях всад­ни­ков⁷⁴; чело­ве­ку, выдаю­ще­му­ся вся­че­ской доб­ле­стью, Мар­ку Като­ну, — о выдви­ну­том им обви­не­нии о поста­нов­ле­нии сена­та, о поло­же­нии государ­ства.

(XXVII, 55) Но сна­ча­ла я в несколь­ких сло­вах выска­жу то, что меня неожи­дан­но взвол­но­ва­ло, и посе­тую на судь­бу, постиг­шую Луция Муре­ну. Если я, судьи, ранее, на опы­те чужих несча­стий и сво­их повсе­днев­ных забот и трудов счи­тал счаст­ли­вы­ми людей, дале­ких от често­лю­би­вых стрем­ле­ний и про­во­дя­щих свою жизнь празд­но и в спо­кой­ст­вии, то при столь силь­ных и совер­шен­но непред­виден­ных опас­но­стях, угро­жаю­щих Луцию Мурене, я, пра­во, потря­сен так, что не в силах доста­точ­но опла­кать ни наше­го обще­го поло­же­ния, ни исхо­да, к кото­ро­му судь­ба при­ве­ла Муре­ну; ведь вна­ча­ле он, попы­тав­шись под­нять­ся еще на одну сту­пень в ряду почет­ных долж­но­стей, кото­рых неиз­мен­но дости­га­ла их ветвь рода и его пред­ки, ока­зал­ся перед угро­зой утра­тить и то, что ему было остав­ле­но, и то, что он при­об­рел сам; затем, ему, вслед­ст­вие его стрем­ле­ния к новым заслу­гам, ста­ла угро­жать опас­ность поте­рять так­же и свое преж­нее бла­го­по­лу­чие. (56) Все это тяж­ко, судьи, но самое горь­кое то, что его обви­ни­те­ли не из нена­ви­сти и враж­деб­но­сти дошли до обви­не­ния, а из стрем­ле­ния обви­нить дошли до враж­деб­но­сти. Ибо (если не гово­рить о Сер­вии Суль­пи­ции, кото­рый, как я пони­маю, обви­ня­ет Луция Муре­ну не из-за испы­тан­ной им обиды, а в свя­зи с борь­бой за почет­ную долж­ность) его обви­ня­ет Гай Постум, как он и сам гово­рит, друг и дав­ниш­ний сосед его отца, свой чело­век, кото­рый при­вел мно­го осно­ва­ний для дру­же­ских отно­ше­ний меж­ду ними и не мог назвать ни одно­го осно­ва­ния для раздо­ра; его обви­ня­ет Сер­вий Суль­пи­ций, отец кото­ро­го при­над­ле­жит к тому же това­ри­ще­ству⁷⁵, что и Муре­на; он все­ми сила­ми сво­его ума дол­жен был бы защи­щать всех близ­ких дру­зей отца; его обви­ня­ет Марк Катон, кото­рый нико­гда ни в чем не рас­хо­дил­ся с Муре­ной, при­чем он рож­ден в нашем государ­стве для того, чтобы его вли­я­ние и даро­ва­ние слу­жи­ли защи­той мно­гим, даже чужим ему людям и не губи­ли даже его недру­гов. (57) Итак, сна­ча­ла я отве­чу Посту­му, кото­рый, будучи кан­дида­том в пре­то­ры, поче­му-то бро­са­ет­ся на кан­дида­та в кон­су­лы, слов­но конь для воль­ти­жи­ров­ки — на бего­вую дорож­ку квад­риг. Если его соб­ст­вен­ные сопер­ни­ки ни в чем не погре­ши­ли, то он, отка­зав­шись от соис­ка­ния, при­знал их пре­вос­ход­ство над собой; но если кто-нибудь из них под­ку­пил изби­ра­те­лей, то надо доби­вать­ся друж­бы чело­ве­ка, кото­рый готов пре­сле­до­вать ско­рее за обиду, нане­сен­ную дру­го­му, чем за обиду, нане­сен­ную ему само­му. [Об обви­не­ни­ях со сто­ро­ны Посту­ма и моло­до­го Сер­вия Суль­пи­ция⁷⁶.]

(XXVIII, 58) Пере­хо­жу теперь к Мар­ку Като­ну, так как на его уча­стии зиждет­ся и дер­жит­ся все обви­не­ние. Как он ни суров, как он ни рьян в каче­стве обви­ни­те­ля, все же его авто­ри­тет стра­шит меня гораздо боль­ше, чем обви­не­ния, предъ­яв­лен­ные им. Гово­ря об этом обви­ни­те­ле, судьи, я преж­де все­го буду про­сить, чтобы ни его высо­кое поло­же­ние, ни пред­сто­я­щий ему три­бу­нат, ни его бли­ста­тель­ная и достой­ная жизнь не повреди­ли как-нибудь Луцию Мурене, чтобы Муре­на, в кон­це кон­цов, не ока­зал­ся един­ст­вен­ным чело­ве­ком, кото­ро­му вреди­ли бы все доб­ро­де­те­ли Мар­ка Като­на, кото­рые тот вос­пи­тал в себе с целью быть полез­ным мно­гим людям. Два­жды был кон­су­лом Пуб­лий Афри­кан­ский и уже успел раз­ру­шить два горо­да, наво­див­шие ужас на нашу дер­жа­ву, — Кар­фа­ген и Нуман­цию, когда обви­нил Луция Кот­ту⁷⁷. Он отли­чал­ся необы­чай­ным крас­но­ре­чи­ем, необы­чай­ной чест­но­стью, необы­чай­ным бес­ко­ры­сти­ем, а авто­ри­тет его был столь же велик, как авто­ри­тет, при­су­щий самой дер­жа­ве рим­ско­го наро­да, чьей опо­рой он был. Я не раз слы­шал от стар­ших, что имен­но исклю­чи­тель­ная убеди­тель­ность и досто­ин­ство, с каки­ми он под­дер­жи­вал обви­не­ние, пошли Луцию Кот­те очень и очень на поль­зу. Муд­рей­шие люди, быв­шие тогда судья­ми по это­му делу, не хоте­ли вызвать впе­чат­ле­ния, что какой бы то ни было обви­ня­е­мый может быть осуж­ден, будучи повер­жен исклю­чи­тель­но силь­ным вли­я­ни­ем сво­его про­тив­ни­ка. (59) А Сер­вий Галь­ба?⁷⁸ Ведь пре­да­ние о нем сохра­ни­лось: не вырвал ли его рим­ский народ из рук тво­е­го пра­деда, Марк Катон, храб­рей­ше­го и вид­ней­ше­го мужа, ста­рав­ше­го­ся погу­бить его? Все­гда в нашем государ­стве весь народ и муд­рые и пред­у­смот­ри­тель­ные мужи про­ти­во­дей­ст­во­ва­ли чрез­мер­ным уси­ли­ям обви­ни­те­лей. Я про­тив того, чтобы обви­ни­тель подав­лял в суде сво­им могу­ще­ст­вом, сво­им осо­бым пре­вос­ход­ством, выдаю­щим­ся авто­ри­те­том, непо­мер­ным вли­я­ни­ем. Пусть все это спо­соб­ст­ву­ет спа­се­нию неви­нов­ных, защи­те сла­бых, помо­щи несчаст­ным, но при нали­чии опас­но­сти для граж­дан и при угро­зе их суще­ст­во­ва­нию это­му не долж­но быть места! (60) Если кто-нибудь слу­чай­но ска­жет, что Катон не стал бы обви­нять, если бы зара­нее не вынес суж­де­ния по делу, то такой чело­век, судьи, уста­но­вит неспра­вед­ли­вый закон и поста­вит людей, при­вле­чен­ных к суду, в жал­кое поло­же­ние, при­знав, что суж­де­ние обви­ни­те­ля об обви­ня­е­мом долж­но иметь зна­че­ние пред­ва­ри­тель­но­го при­го­во­ра.

(XXIX) За твое реше­ние я лич­но, ввиду сво­его исклю­чи­тель­но высо­ко­го мне­ния о тво­их нрав­ст­вен­ных каче­ствах, Катон, пори­цать тебя не хочу; но кое в чем я, пожа­луй, мог бы тебя попра­вить и ука­зать тебе несколь­ко луч­ший путь. «Ты дела­ешь не мно­го оши­бок, — ска­зал храб­рей­ше­му мужу его пре­ста­ре­лый настав­ник, — но все-таки дела­ешь их; зна­чит, я могу тебя кое-чему научить»⁷⁹. Но мне тебя не учить. Поис­ти­не я готов вполне искренне ска­зать, что ты ни в чем не дела­ешь оши­бок и что в тебе нет ниче­го тако­го, в чем бы тебя сле­до­ва­ло попра­вить, а не слег­ка испра­вить. Ведь сама при­ро­да созда­ла тебя вели­ким и выдаю­щим­ся чело­ве­ком, обла­даю­щим чест­но­стью, вдум­чи­во­стью, воз­держ­но­стью, вели­ко­ду­ши­ем, спра­вед­ли­во­стью, сло­вом, все­ми доб­ле­стя­ми. К это­му при­со­еди­ни­лось вли­я­ние фило­соф­ско­го уче­ния, дале­ко­го от уме­рен­но­сти и мяг­ко­сти, но, как мне кажет­ся, несколь­ко более суро­во­го и стро­го­го, чем это допус­ка­ет дей­ст­ви­тель­ность или при­ро­да. (61) И так как мне при­хо­дит­ся дер­жать эту речь не перед необ­ра­зо­ван­ной тол­пой и не в собра­нии неве­же­ст­вен­ных людей⁸⁰, то я буду несколь­ко сме­лее рас­суж­дать о про­све­ще­нии, кото­рое зна­ко­мо и доро­го мне и вам. Знай­те, судьи, те даро­ван­ные бога­ми и выдаю­щи­е­ся каче­ства, какие мы видим у Мар­ка Като­на, свой­ст­вен­ны ему само­му; те же, каких мы под­час ищем у него и не нахо­дим, все про­ис­хо­дят не от при­ро­ды, а от его учи­те­ля. Жил неко­гда муж необы­чай­но­го ума, Зенон⁸¹; рев­ни­те­лей его уче­ния назы­ва­ют сто­и­ка­ми. Его мыс­ли и настав­ле­ния сле­дую­щие: муд­рый нико­гда не быва­ет лице­при­я­тен, нико­гда и нико­му не про­ща­ет про­ступ­ков; никто не может быть мило­серд­ным, кро­ме глу­по­го и пусто­го чело­ве­ка; муж не дол­жен ни усту­пать прось­бам, ни смяг­чать­ся; одни толь­ко муд­ре­цы, даже без­образ­ные, пре­крас­ны; в нище­те они бога­ты; даже в раб­стве они цари; нас же, не явля­ю­щих­ся муд­ре­ца­ми, сто­и­ки назы­ва­ют бег­лы­ми раба­ми, изгнан­ни­ка­ми, вра­га­ми, нако­нец, безум­ца­ми; по их мне­нию, все погреш­но­сти оди­на­ко­вы, вся­кий посту­пок есть нече­сти­вое зло­дей­ство, и заду­шить пету­ха, когда в этом не было нуж­ды, не мень­шее пре­ступ­ле­ние, чем заду­шить отца; муд­рец ни над чем не заду­мы­ва­ет­ся, ни в чем не рас­ка­и­ва­ет­ся, ни в чем не оши­ба­ет­ся, сво­его мне­ния нико­гда не изме­ня­ет⁸².

(XXX, 62) Вот взгляды, кото­рые себе усво­ил Марк Катон, чело­век высо­ко­го ума, сле­дуя уче­ней­шим настав­ни­кам, и не для того, чтобы вести спо­ры, как посту­па­ет боль­шин­ство людей, но чтобы так жить. Откуп­щи­ки про­сят о чем-либо. — «Не взду­май­те что-нибудь сде­лать в их поль­зу»⁸³. Какие-нибудь несчаст­ные и нахо­дя­щи­е­ся в беде люди умо­ля­ют о помо­щи. — «Ты будешь пре­ступ­ни­ком и нече­стив­цем, если сде­ла­ешь что-либо, усту­пив голо­су состра­да­ния». — Чело­век при­зна­ет себя винов­ным и про­сит о снис­хож­де­нии к сво­е­му про­ступ­ку. — «Про­стить — тяж­кое пре­ступ­ле­ние». — Но про­сту­пок неве­лик. — «Все про­ступ­ки оди­на­ко­вы». — Ты выска­зал какое-либо мне­ние, … — «Оно окон­ча­тель­но и непре­лож­но». — …руко­вод­ст­ву­ясь не фак­том, а пред­по­ло­же­ни­ем. — «Муд­рец нико­гда ниче­го не пред­по­ла­га­ет». — Ты кое в чем ошиб­ся. Он оскорб­лен. Это­му уче­нию он обя­зан сле­дую­щи­ми сло­ва­ми: «Я заявил в сена­те, что при­вле­ку к суду кан­дида­та в кон­су­лы»⁸⁴. Ты ска­зал это в гне­ве. — «Муд­рец, — гово­рит Катон, — нико­гда не зна­ет гне­ва». Но это свя­за­но с обсто­я­тель­ства­ми. — «Лишь бес­чест­но­му чело­ве­ку, — гово­рит он, — свой­ст­вен­но обма­ны­вать, при­бе­гая к лжи; изме­нять свое мне­ние — позор, усту­пить прось­бам — пре­ступ­ле­ние, про­явить жалость — гнус­ность». (63) А вот мои учи­те­ля (я приз­на́юсь, Катон, и я в моло­до­сти сво­ей, не пола­га­ясь на свой ум, искал помо­щи в изу­че­нии фило­со­фии), повто­ряю, мои учи­те­ля, после­до­ва­те­ли Пла­то­на и Ари­сто­те­ля, люди уме­рен­ные и сдер­жан­ные, гово­рят, что и муд­рец порой руко­вод­ст­ву­ет­ся при­яз­нью, что хоро­ше­му чело­ве­ку свой­ст­вен­но про­яв­лять состра­да­ние, что про­ступ­ки быва­ют раз­ные, пото­му неоди­на­ко­вы и нака­за­ния; что и непо­ко­ле­би­мый чело­век может про­щать; что даже муд­рец ино­гда выска­зы­ва­ет пред­по­ло­же­ние насчет того, чего не зна­ет; что он ино­гда испы­ты­ва­ет чув­ство гне­ва, досту­пен прось­бам и моль­бам, изме­ня­ет ранее ска­зан­ное им, если это ока­зы­ва­ет­ся более пра­виль­ным, порой отсту­па­ет от сво­его мне­ния; что все доб­ле­сти смяг­ча­ют­ся соблюде­ни­ем извест­ной меры⁸⁵.

(XXXI, 64) Если бы судь­ба напра­ви­ла тебя, Катон, к этим учи­те­лям, то ты, при сво­ем харак­те­ре, конеч­но, не был бы ни более чест­ным, ни более стой­ким, ни более воз­держ­ным, ни более спра­вед­ли­вым мужем (ведь это и невоз­мож­но), но несколь­ко более склон­ным к мяг­ко­сти. Ты не стал бы обви­нять чело­ве­ка, в выс­шей сте­пе­ни доб­ро­со­вест­но­го, зани­маю­ще­го высо­кое поло­же­ние и весь­ма ува­жае­мо­го, не питая к нему непри­яз­ни и не будучи им оскорб­лен. Ты счи­тал бы, что, коль ско­ро судь­ба в один и тот же год поста­ви­ла тебя и Муре­ну на стра­же государ­ства, ты в какой-то мере соеди­нен с ним уза­ми государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти. Суро­вых слов, ска­зан­ных тобой в сена­те, ты либо совсем не про­из­нес бы, либо, выска­зав их, смяг­чил бы их зна­че­ние. (65) Впро­чем, насколь­ко я могу пред­ска­зать на осно­ва­нии сво­их сооб­ра­же­ний, тебя само­го, охва­чен­но­го теперь, так ска­зать, душев­ным поры­вом, увле­чен­но­го силой сво­ей нату­ры и ума, тебя, горя­ще­го от недав­них заня­тий фило­со­фи­ей, вско­ре опыт изме­нит, вре­мя смяг­чит, воз­раст успо­ко­ит. И в самом деле, даже ваши учи­те­ля и настав­ни­ки в доб­ле­сти, мне дума­ет­ся, про­ве­ли гра­ни­цы дол­га несколь­ко даль­ше, чем велит при­ро­да, — для того, чтобы мы, умом устре­мив­шись к самой дале­кой цели, все же оста­но­ви­лись там, где нуж­но. «Ниче­го не про­щай». — Да нет же, кое-что мож­но, но не все. «Ниче­го не делай, усту­пая чье­му-либо вли­я­нию». — Да нет же, давай отпор вли­я­нию, когда это­го потре­бу­ют твой долг и чест­ность. «Не под­да­вай­ся чув­ству состра­да­ния». — Да, конеч­но, если это ослаб­ля­ет суро­вость, но все же и доб­рота в какой-то мере похваль­на. «Твер­до дер­жись сво­его мне­ния». — Да, если это мне­ние не будет побеж­де­но дру­гим луч­шим. (66) Напри­мер, зна­ме­ни­тый Сци­пи­он, не колеб­лясь, посту­пал так же, как и ты, посе­лив у себя в доме уче­ней­ше­го Панэтия⁸⁶. Но от его выска­зы­ва­ний и настав­ле­ний, хотя они вполне сов­па­да­ли с теми, каки­ми вос­хи­ща­ешь­ся ты, он все-таки не стал более суров, но, как я слы­хал от ста­ри­ков, сде­лал­ся очень мягок душой. Кто поис­ти­не был более бла­го­же­ла­те­лен, более лас­ков, чем Гай Лелий, при­над­ле­жав­ший к той же шко­ле, кто был более строг, чем он, более мудр? Это же я могу ска­зать о Луции Филе и о Гае Гал­ле⁸⁷; но теперь я вер­нусь с тобой в твой дом. Кто, по тво­е­му мне­нию, был более досту­пен, более участ­лив, более уме­рен, чем твой пра­дед Катон, кто, более него, обла­дал все­ми чер­та­ми, свой­ст­вен­ны­ми под­лин­но­му чело­ве­ку? Спра­вед­ли­во и с досто­ин­ст­вом гово­ря о его выдаю­щей­ся доб­ле­сти, ты ска­зал, что при­мер для под­ра­жа­ния есть в тво­ем соб­ст­вен­ном доме. Прав­да, при­мер этот в тво­ем доме тебе дан; нату­ра пра­деда тебе, его потом­ку, мог­ла пере­дать­ся более, чем кому-либо из нас; но, как обра­зец для под­ра­жа­ния, он сто­ит пере­до мной, пра­во, так же, как и перед тобой. Если же ты доба­вишь к сво­ей стро­го­сти и суро­во­сти его бла­го­же­ла­тель­ность и доступ­ность, то твои каче­ства, и без того выдаю­щи­е­ся, прав­да, луч­ше не ста­нут, но, во вся­ком слу­чае, будут при­прав­ле­ны при­ят­нее.

(XXXII, 67) Поэто­му — чтобы воз­вра­тить­ся к тому, с чего я начал, — не ссы­лай­ся при раз­бо­ре это­го дела на имя Като­на, не ока­зы­вай дав­ле­ния, не ссы­лай­ся на авто­ри­тет, кото­рый в суде либо не дол­жен иметь силы, либо дол­жен спо­соб­ст­во­вать оправ­да­нию обви­ня­е­мо­го; борись со мной толь­ко по ста­тьям обви­не­ния. В чем ты обви­ня­ешь Муре­ну, Катон? Что пред­ла­га­ешь ты для судеб­но­го раз­би­ра­тель­ства? Что ты ста­вишь ему в вину? Ты осуж­да­ешь неза­кон­ное домо­га­тель­ство. Его я не защи­щаю. Меня ты упре­ка­ешь в том, что я оправ­ды­ваю то самое, за что я, сво­им зако­ном, назна­чил кару. Я караю неза­кон­ное домо­га­тель­ство, а не неви­нов­ность. Само домо­га­тель­ство я, даже вме­сте с тобой, буду осуж­дать, если захо­чешь. Ты ска­зал, что по мое­му докла­ду сенат при­нял поста­нов­ле­ние, гла­ся­щее, что если люди, за пла­ту, вый­дут навстре­чу кан­дида­там, если они, будучи наня­ты, ста­нут их сопро­вож­дать, если во вре­мя боев гла­ди­а­то­ров места для наро­да, а так­же и уго­ще­ние будут пре­до­став­ле­ны три­бам, то это будет при­зна­но нару­ше­ни­ем Каль­пур­ни­е­ва зако­на. И вот, сенат, при­зна­вая эти дей­ст­вия про­ти­во­за­кон­ны­ми, — если они дей­ст­ви­тель­но совер­ше­ны — выно­сит в уго­ду кан­дида­там реше­ние, в кото­ром нет надоб­но­сти; ведь весь вопрос о том, совер­ше­ны ли про­ти­во­за­кон­ные дей­ст­вия или не совер­ше­ны; если они совер­ше­ны, то сомне­вать­ся в их про­ти­во­за­кон­но­сти не может никто. (68) Поэто­му смеш­но остав­лять невы­яс­нен­ным то, что сомни­тель­но, и выно­сить реше­ние о том, что ни для кого сомни­тель­ным быть не может. К тому же это было реше­но по тре­бо­ва­нию всех кан­дида­тов, так что из поста­нов­ле­ния сена­та нель­зя понять, ни в чьих инте­ре­сах, ни про­тив кого оно выне­се­но. Дока­жи поэто­му, что Луций Муре­на совер­шил подоб­ные дей­ст­вия, тогда я согла­шусь с тобой, что они были совер­ше­ны про­ти­во­за­кон­но.

(XXXIII) «Когда он воз­вра­щал­ся из про­вин­ции, навстре­чу ему вышло мно­же­ство людей»⁸⁸. — Так обыч­но посту­па­ют, когда чело­век доби­ва­ет­ся кон­суль­ства; кро­ме того, кому толь­ко не выхо­дят навстре­чу, когда он воз­вра­ща­ет­ся домой? «Кто был в этой тол­пе?» — Преж­де все­го — допу­стим, что я не мог бы объ­яс­нить тебе это, — сле­ду­ет ли удив­лять­ся, что при при­бы­тии тако­го мужа, кан­дида­та в кон­су­лы, навстре­чу ему вышло так мно­го наро­да? Если бы это­го не про­изо­шло, пожа­луй, было бы более уди­ви­тель­но. (69) А если я даже добав­лю то, что не про­ти­во­ре­чит обы­чаю, — мно­гих об этом про­си­ли? Неуже­ли мож­но счи­тать пре­ступ­ным или необы­чай­ным то, что в государ­стве, где мы, усту­пая прось­бе, часто чуть ли не сре­ди ночи при­хо­дим с окра­ин Рима, чтобы сопро­вож­дать на форум сыно­вей самых незна­чи­тель­ных людей⁸⁹, — что в этом государ­стве люди не сочли для себя труд­ным вый­ти в третьем часу на Мар­со­во поле, осо­бен­но когда их попро­си­ли от име­ни тако­го мужа? А если при­шли все това­ри­ще­ства откуп­щи­ков, к кото­рым при­над­ле­жат мно­гие из судей, сидя­щих здесь? А если это были мно­гие весь­ма ува­жае­мые люди из наше­го сосло­вия? А если все кан­дида­ты сооб­ща, эти любез­ней­шие люди, кото­рые не могут допу­стить, чтобы кому-либо при въезде в Рим не было ока­за­но долж­но­го поче­та, если, нако­нец, сам наш обви­ни­тель Постум вышел навстре­чу Мурене с вну­ши­тель­ной тол­пой сво­их дру­зей, то мож­но ли удив­лять­ся тому, что ско­пи­лось такое мно­же­ство людей? Не гово­рю уже о кли­ен­тах, о соседях, о чле­нах его три­бы, обо всем вой­ске Лукул­ла, при­быв­шем в те дни в Рим для уча­стия в три­ум­фе. Ска­жу одно: не было слу­чая, чтобы в подоб­ной услу­ге — и при­том совер­шен­но бес­ко­рыст­ной — любо­му чело­ве­ку, не толь­ко если он ее вполне заслу­жил, но даже если он выра­зил такое жела­ние, было отка­за­но. (70) «Но его сопро­вож­да­ли мно­гие». — Дока­жи, что это было сде­ла­но за пла­ту, и я согла­шусь с тобой в том, что это пре­ступ­ле­ние. Но что, кро­ме это­го, ста­вишь ты ему в вину? (XXXIV) «Зачем, — спра­ши­ва­ет обви­ни­тель, — нуж­на вся эта сви­та?» Меня спра­ши­ва­ешь ты, зачем нуж­но то, что все­гда было в обы­чае? У незна­чи­тель­ных людей есть лишь одна воз­мож­ность либо заслу­жить милость наше­го сосло­вия, либо отбла­го­да­рить за нее, а имен­но содей­ст­во­вать наше­му соис­ка­нию и сопро­вож­дать кан­дида­та. Ведь невоз­мож­но, — да и нече­го тре­бо­вать, — чтобы мы или рим­ские всад­ни­ки целы­ми дня­ми сопро­вож­да­ли сво­их близ­ких [кан­дида­тов]; если такие люди посе­тят наш дом, если они ино­гда про­во­дят нас на форум, если они ока­жут нам честь один раз прой­тись с нами по баси­ли­ке, то мы уже в этом усмат­ри­ва­ем боль­шое ува­же­ние и вни­ма­ние к себе. Но дру­зья, зани­маю­щие более скром­ное поло­же­ние и ничем не заня­тые, долж­ны непре­рыв­но быть при нас; чест­ные и щед­рые мужи обыч­но не могут пожа­ло­вать­ся на недо­ста­ток вни­ма­ния со сто­ро­ны мно­же­ства таких людей. (71) Итак, не отни­май у этих людей из низ­ше­го сосло­вия при­ят­ной им воз­мож­но­сти ока­зать нам услу­гу, Катон! Ведь они наде­ют­ся полу­чить от нас все; поз­воль же и им самим что-нибудь сде­лать для нас. Если это будут толь­ко их голо­са, то это­го мало: ведь их голо­са боль­шо­го зна­че­ния не име­ют. Нако­нец, они, как склон­ны гово­рить эти люди, не могут ни про­из­но­сить речи в нашу поль­зу, ни давать обе­ща­ния за нас, ни при­гла­шать нас к себе домой. Все­го это­го они ожи­да­ют от нас и, по их мне­нию, за все то, что они от нас полу­ча­ют, они могут воз­на­гра­дить нас одним толь­ко сво­им содей­ст­ви­ем. Поэто­му они не посчи­та­лись ни с Фаби­е­вым зако­ном о чис­лен­но­сти сопро­вож­даю­щих, ни с поста­нов­ле­ни­ем сена­та, при­ня­тым в кон­суль­ство Луция Цеза­ря⁹⁰. Ведь не суще­ст­ву­ет кары, кото­рая бы мог­ла удер­жать услуж­ли­вых людей низ­ше­го поло­же­ния от соблюде­ния древ­не­го обы­чая ока­зы­вать услу­ги.

(72) «Но места для при­сут­ст­вия во вре­мя зре­лищ были рас­пре­де­ле­ны по три­бам и мно­же­ство людей было при­гла­ше­но для уго­ще­ния». Хотя Муре­на это­го вовсе не делал, судьи, а сде­ла­ли это его дру­зья, сле­дуя обы­чаю и соблюдая меру, все же я в свя­зи с этим вспо­ми­наю, Сер­вий, сколь­ко точек⁹¹ поте­ря­ли мы из-за этих жалоб, выска­зан­ных в сена­те. В самом деле, было ли вре­мя, — на нашей ли памя­ти или же на памя­ти наших отцов — когда бы не про­яв­ля­лось это­го често­лю­бия или, быть может, щед­ро­сти, выра­жав­шей­ся в пре­до­став­ле­нии дру­зьям и чле­нам три­бы мест в цир­ке и на фору­ме?⁹² Малень­кие люди полу­ча­ли эти награ­ды и пре­иму­ще­ства от чле­нов сво­ей три­бы в силу древ­не­го обы­чая… [Лаку­на.]

(XXXV, 73) [Если Мурене ста­вят в вину,] что началь­ник вой­ско­вых рабо­чих⁹³ один раз пре­до­ста­вил места чле­нам сво­ей три­бы, то что ска­зать о вид­ней­ших мужах, поза­бо­тив­ших­ся о целых отде­ле­ни­ях в цир­ке для чле­нов сво­ей три­бы? Все эти ста­тьи обви­не­ния насчет сопро­вож­де­ния, зре­лищ и уго­ще­ния народ счел про­яв­ле­ни­ем излиш­не­го рве­ния с тво­ей сто­ро­ны, Сер­вий! Муре­ну же в этом отно­ше­нии оправ­ды­ва­ет авто­ри­тет сена­та. Раз­ве сенат счи­та­ет выход навстре­чу пре­ступ­ле­ни­ем? — «Нет, но выход за пла­ту». — При­веди ули­ки. А если сопро­вож­да­ет боль­шая тол­па? — «Нет, толь­ко если она наня­та». — Дока­жи. Раз­ве пре­до­став­лять места во вре­мя зре­лищ и при­гла­шать для уго­ще­ния — пре­ступ­ле­ние? — «Отнюдь нет, но не такое мно­же­ство людей». — Что это зна­чит — мно­же­ство людей? — «Всех без исклю­че­ния». Одна­ко, если Луций Нат­та⁹⁴, моло­дой чело­век из знат­но­го рода (кто он такой, како­вы его наме­ре­ния ныне и каким мужем он станет, мы видим), хотел снис­кать рас­по­ло­же­ние всад­ни­че­ских цен­ту­рий как в этом слу­чае, выпол­няя свой долг род­ства, так и на буду­щее вре­мя, то это не долж­но быть вме­не­но в вину и в пре­ступ­ле­ние его отчи­му; и если дева-вестал­ка, близ­кая род­ст­вен­ни­ца Луция Муре­ны, отда­ла ему свое место для при­сут­ст­вия на боях гла­ди­а­то­ров⁹⁵, то ни она не нару­ши­ла дол­га чести, ни он ни в чем не вино­ват. Все это — вза­им­ные услу­ги меж­ду близ­ки­ми людь­ми, удо­воль­ст­вие для малень­ких людей, обя­зан­но­сти кан­дида­тов.

(74) Но суро­во и по-стои­че­ски гово­рит со мной Катон; он не нахо­дит допу­сти­мым снис­ки­вать рас­по­ло­же­ние уго­ще­ни­ем и счи­та­ет, что во вре­мя пре­до­став­ле­ния долж­но­стей под­ку­пать людей удо­воль­ст­ви­я­ми не подо­ба­ет. Поэто­му если чело­век по слу­чаю соис­ка­ния при­гла­сит людей на обед, то его сле­ду­ет осудить? «Разу­ме­ет­ся, — гово­рит он, — и ты ста­нешь доби­вать­ся выс­ше­го импе­рия, выс­ше­го авто­ри­те­та, хочешь встать у кор­ми­ла государ­ства, потвор­ст­вуя стра­стям людей, ослаб­ляя их муже­ство и достав­ляя им наслаж­де­ния? Чего ты доби­вал­ся, — спра­ши­ва­ет он, — дохо­дов ли свод­ни­ка, полу­чае­мых им от куч­ки раз­врат­ных юно­шей, или же вла­ды­че­ства над миром, кото­рое вру­ча­ет рим­ский народ?» Наво­дя­щая ужас речь, но ее отвер­га­ют наши обы­чаи, усло­вия жиз­ни, нра­вы, даже наши граж­дан­ские уста­нов­ле­ния. Ведь ни лакеде­мо­няне, у кото­рых ты заим­ст­во­вал житей­ские пра­ви­ла и осо­бен­но­сти речи⁹⁶ и кото­рые каж­дый день едят, воз­ле­жа на дере­вян­ных ложах, ни, во вся­ком слу­чае, кри­тяне, из кото­рых никто нико­гда не вку­шал пищи лежа, не сохра­ни­ли сво­их государств в непри­кос­но­вен­но­сти луч­ше, чем рим­ляне, уде­ля­ю­щие долж­ное вре­мя и удо­воль­ст­вию и тру­ду. Из этих двух наро­дов один был поко­рен одним толь­ко при­бы­ти­ем наше­го вой­ска⁹⁷; дру­гой сохра­ня­ет свои уста­нов­ле­ния и зако­ны под защи­той нашей дер­жа­вы. (XXXVI, 75) Поэто­му не осуж­дай, Катон, сво­ей не в меру суро­вой речью уста­нов­ле­ний наших пред­ков, оправ­ды­вае­мых самой дей­ст­ви­тель­но­стью и про­дол­жи­тель­ным суще­ст­во­ва­ни­ем нашей дер­жа­вы. К той же шко­ле, что и ты, при­над­ле­жал жив­ший во вре­ме­на наших отцов уче­ный муж, ува­жае­мый и знат­ный чело­век, Квинт Тубе­рон. Квинт Мак­сим, устра­и­вая уго­ще­ние для рим­ско­го наро­да в память сво­его дяди, Пуб­лия Афри­кан­ско­го⁹⁸, попро­сил его при­гото­вить три­кли­ний, так как Тубе­рон был сыном сест­ры того же Афри­кан­ско­го. А этот уче­ней­ший чело­век и при­том сто­ик посте­лил какие-то коз­ли­ные шку­ры на жал­кие пуний­ские ложа и рас­ста­вил самос­скую посу­ду⁹⁹, как буд­то умер киник Дио­ген¹⁰⁰, а не устра­и­ва­лось тор­же­ство в память боже­ст­вен­но­го Пуб­лия Афри­кан­ско­го. Когда Мак­сим про­из­но­сил хва­леб­ную речь в день его похо­рон, он воз­нес бес­смерт­ным богам бла­го­дар­ность за то, что такой чело­век родил­ся имен­но в нашем государ­стве; ибо вла­ды­че­ство над миром долж­но было быть имен­но там, где нахо­дил­ся он. Во вре­мя этих тор­же­ст­вен­ных похо­рон рим­ский народ него­до­вал на неумест­ную муд­рость Тубе­ро­на. (76) И вот, бес­ко­рыст­ней­ше­му чело­ве­ку, чест­ней­ше­му граж­да­ни­ну, вну­ку Луция Пав­ла и, как я уже ска­зал, сыну сест­ры Пуб­лия Афри­кан­ско­го, было отка­за­но в пре­ту­ре из-за жал­ких коз­ли­ных шкур. Нена­видит рим­ский народ рос­кошь у част­ных лиц, а пыш­ность в обще­ст­вен­ных делах ценит; не любит он рос­кош­ных пир­шеств, но ска­ред­ность и гру­бость — еще того менее. Сооб­раз­но со сво­и­ми обя­зан­но­стя­ми и обсто­я­тель­ства­ми, он уме­ет чере­до­вать труд и удо­воль­ст­вия. Ты вот гово­ришь, что при соис­ка­нии государ­ст­вен­ной долж­но­сти нель­зя при­вле­кать людей к себе ничем иным, кро­ме сво­их высо­ких досто­инств; а ведь сам ты, при сво­их необы­чай­ных досто­ин­ствах, это­го не соблюда­ешь. Поче­му ты про­сишь дру­гих содей­ст­во­вать и помо­гать тебе? Ведь ты мне пред­ла­га­ешь свое покро­ви­тель­ство с тем, чтобы я был к тво­им услу­гам. Как же так? Сле­ду­ет ли тебе пред­ла­гать это мне? Раз­ве не мне сле­до­ва­ло бы про­сить тебя об этом, дабы ты, ради мое­го бла­га, взял на себя этот опас­ный труд? (77) А зачем тебе номен­кла­тор?¹⁰¹ Ведь при его помо­щи ты людей обма­ны­ва­ешь и вво­дишь в заблуж­де­ние. Ибо, если обра­щать­ся к сограж­да­нам по име­ни зна­чит ока­зы­вать им честь, то позор­но, что тво­е­му рабу они зна­ко­мы луч­ше, чем тебе. А если тебе, даже когда ты их зна­ешь, все же при­хо­дит­ся назы­вать их по име­ни в соот­вет­ст­вии с ука­за­ни­я­ми совет­чи­ка, то зачем же ты спра­ши­ва­ешь об их име­нах, слов­но ты их не зна­ешь?¹⁰² Далее, поче­му так­же и в тех слу­ча­ях, когда их име­на тебе при­хо­дит­ся напо­ми­нать, ты все же при­вет­ст­ву­ешь их, слов­но сам их зна­ешь? Поче­му, после того как тебя избе­рут, ты при­вет­ст­ву­ешь их уже более небреж­но? Если оце­ни­вать все это в соот­вет­ст­вии с наши­ми граж­дан­ски­ми обы­ча­я­ми, то это пра­виль­но; но если ты захо­чешь взве­сить это при­ме­ни­тель­но к тре­бо­ва­ни­ям сво­ей фило­со­фии, то это ока­жет­ся весь­ма дур­ным. Поэто­му не сле­ду­ет лишать рим­ский плебс удо­воль­ст­вий в виде игр, боев гла­ди­а­то­ров и пир­шеств — все­го того, что было введе­но наши­ми пред­ка­ми, — и у кан­дида­тов нель­зя отни­мать эту воз­мож­ность про­явить вни­ма­ние, свиде­тель­ст­ву­ю­щее ско­рее о щед­ро­сти, чем о под­ку­пе¹⁰³.

(XXXVII, 78) Но ты, пожа­луй, ска­жешь, что высту­па­ешь с обви­не­ни­ем ради поль­зы государ­ства. Верю, Катон, что ты при­шел имен­но с таким наме­ре­ни­ем и с таки­ми мыс­ля­ми; но ты посту­па­ешь нера­зум­но. То, что сам я делаю, судьи, я делаю из дру­же­ско­го отно­ше­ния к Луцию Мурене и ввиду его высо­ких досто­инств. Кро­ме того, я — во все­услы­ша­ние заяв­ляю и свиде­тель­ст­вую — посту­паю так во имя мира, спо­кой­ст­вия, согла­сия, сво­бо­ды, бла­го­по­лу­чия и, нако­нец, нашей все­об­щей лич­ной без­опас­но­сти. Слу­шай­те, слу­шай­те кон­су­ла, судьи! Не ста­ну хва­лить­ся; ска­жу толь­ко — кон­су­ла, дни и ночи думаю­ще­го о делах государ­ства. Луций Кати­ли­на не настоль­ко пре­зи­рал государ­ство, чтобы пола­гать, что он при посред­стве того сбро­да, кото­рый он вывел с собой из Рима, смо­жет одо­леть нашу дер­жа­ву. Шире, чем дума­ют, рас­про­стра­ни­лась зара­за его пре­ступ­ле­ния, и боль­ше людей затро­ну­то ею. Внут­ри, да, внут­ри наших стен Тро­ян­ский конь, но нико­гда, пока я буду кон­су­лом, ему не захва­тить вас спя­щи­ми.

(79) Ты спра­ши­ва­ешь меня, неуже­ли я так боюсь Кати­ли­ны. Вовсе нет, и я поза­бо­тил­ся о том, чтобы никто не боял­ся его, но я утвер­ждаю, что его при­спеш­ни­ков, кото­рых я здесь вижу, боять­ся сле­ду­ет. И теперь мне вну­ша­ет страх не столь­ко вой­ско Луция Кати­ли­ны, сколь­ко те, кото­рые, как гово­рят, его вой­ско поки­ну­ли. Нет, они его вовсе не поки­ну­ли; они были остав­ле­ны Кати­ли­ной на сто­ро­же­вых баш­нях и в заса­дах, чтобы угро­жать нам уда­ром в голо­ву и в шею. Имен­но они и хотят, чтобы непод­куп­ный кон­сул и доб­лест­ный импе­ра­тор, кото­ро­го и его харак­тер, и сама судь­ба пред­на­зна­чи­ли для слу­же­ния делу бла­го­по­лу­чия государ­ства, был, вашим голо­со­ва­ни­ем, от защи­ты Рима отстра­нен и лишен воз­мож­но­сти охра­нять граж­дан. Их ору­жие, их натиск я отбил на поле, сло­мил на фору­ме, не раз одоле­вал даже в сво­ем доме, судьи! Если вы выда­ди­те им одно­го из кон­су­лов, то они, голо­со­ва­ни­ем вашим, достиг­нут боль­ше­го, чем сво­и­ми меча­ми. Очень важ­но, судьи, чтобы — как я, несмот­ря на про­ти­во­дей­ст­вие мно­гих, это­го и добил­ся — в январ­ские кален­ды в государ­стве кон­су­лов было двое.

(80) Не думай­те, что эти люди пита­ют обыч­ные замыс­лы и идут изби­той тро­пой. Нет, их цель уже — не пре­ступ­ный закон, не губи­тель­ная рас­то­чи­тель­ность, не какое-нибудь иное бед­ст­вие для государ­ства, о кото­ром уже слы­ха­ли. Сре­ди наших граж­дан, судьи, воз­ник­ли пла­ны раз­ру­ше­ния горо­да, истреб­ле­ния граж­дан, уни­что­же­ния име­ни рим­ля­ни­на. И граж­дане, повто­ряю, граж­дане — если толь­ко их доз­во­ле­но назы­вать этим име­нем — замыш­ля­ют и замыс­ли­ли это на гибель сво­ей отчизне! Изо дня в день я про­ти­во­дей­ст­вую их замыс­лам, борюсь с их пре­ступ­ной отва­гой, даю отпор их зло­дей­ству. Но напо­ми­наю вам, судьи: мое кон­суль­ство уже при­хо­дит к кон­цу. Не отни­май­те у меня чело­ве­ка, столь же бди­тель­но­го, спо­соб­но­го меня заме­нить, не устра­няй­те того, кому я желаю пере­дать государ­ство невреди­мым, дабы он защи­щал его от этих столь гроз­ных опас­но­стей.

(XXXVIII, 81) А чем усу­губ­ля­ют­ся эти несча­стья? Неуже­ли вы это­го не види­те, судьи? К тебе, к тебе, Катон, обра­ща­юсь я. Раз­ве ты не видишь, какая буря угро­жа­ет нам в год тво­е­го три­бу­на­та? Ведь уже на вче­раш­ней сход­ке раздал­ся угро­жаю­щий голос избран­но­го народ­но­го три­бу­на, тво­е­го кол­ле­ги¹⁰⁴, про­тив кото­ро­го меры пре­до­сто­рож­но­сти бла­го­ра­зум­но при­ня­ты тобой и все­ми чест­ны­ми граж­да­на­ми, при­звав­ши­ми тебя к соис­ка­нию три­бу­на­та. Замыс­лы, заро­див­ши­е­ся в тече­ние послед­них трех лет, — с того вре­ме­ни, когда Луций Кати­ли­на и Гней Писон, как вы зна­е­те, заду­ма­ли убить сена­то­ров¹⁰⁵, — все эти замыс­лы в эти дни, в эти меся­цы, в это вре­мя гото­вы к осу­щест­вле­нию. (82) Мож­но ли, судьи, назвать место, вре­мя, день, ночь, когда бы я не избе­жал и не ускольз­нул от их коз­ней, от их кин­жа­лов не столь­ко по сво­е­му разу­ме­нию, сколь­ко по про­мыс­лу богов? Не меня убить, но отстра­нить от дела защи­ты государ­ства неусып­но бодр­ст­ву­ю­ще­го кон­су­ла — вот чего доби­ва­ют­ся они. В такой же мере они хоте­ли бы изба­вить­ся так­же и от тебя, Катон, если бы мог­ли. Поверь мне, имен­но к это­му они и стре­мят­ся, это и замыш­ля­ют. Они видят, сколь ты муже­ст­вен, умен, вли­я­те­лен, каким опло­том для государ­ства явля­ешь­ся. Но они пола­га­ют, что, когда власть три­бу­нов будет лише­на опо­ры в виде авто­ри­те­та и помо­щи кон­су­лов, им будет лег­че уни­что­жить тебя, без­оруж­но­го и лишен­но­го силы. Ибо они не боят­ся, что будет реше­но доиз­брать ново­го кон­су­ла. Они пони­ма­ют, что это будет во вла­сти тво­их кол­лег, и наде­ют­ся, что Децим Силан, про­слав­лен­ный муж, остав­шись без кол­ле­ги, ты, остав­шись без кон­су­ла, а государ­ство, остав­шись без защи­ты, попа­дут в их руки.

(83) При этих важ­ных обсто­я­тель­ствах, и перед лицом столь гроз­ных опас­но­стей, твой долг, Катон, — коль ско­ро ты, мне кажет­ся, рож­ден не для себя, а для отчиз­ны — видеть, что́ про­ис­хо­дит, сохра­нить свою опо­ру, сво­его защит­ни­ка, союз­ни­ка в государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, кон­су­ла бес­ко­рыст­но­го, кон­су­ла (обсто­я­тель­ства пове­ли­тель­но это­го тре­бу­ют), ввиду сво­его высо­ко­го поло­же­ния стре­мя­ще­го­ся к миру в стране, бла­го­да­ря сво­им зна­ни­ям спо­соб­но­го вести вой­ну, бла­го­да­ря сво­е­му муже­ству и опы­ту гото­во­го выпол­нить любую зада­чу.

(XXXIX) Впро­чем, все это в ваших руках, судьи! Это вы в насто­я­щем деле — опо­ра все­го государ­ства; это вы им управ­ля­е­те. Если бы Луций Кати­ли­на вме­сте со сво­им сове­том из пре­ступ­ных людей, кото­рых он увел за собой, мог выне­сти при­го­вор по это­му делу, он при­знал бы Муре­ну винов­ным; если бы он мог его убить, он каз­нил бы его. Ведь замыс­лы Кати­ли­ны ведут к тому, чтобы государ­ство лиши­лось помо­щи; чтобы чис­ло импе­ра­то­ров, спо­соб­ных про­ти­во­сто­ять его неистов­ству, умень­ши­лось; чтобы народ­ным три­бу­нам, после устра­не­ния тако­го про­тив­ни­ка, как Муре­на, была дана бо́льшая воз­мож­ность раз­жи­гать мяте­жи и рас­при. Неуже­ли чест­ней­шие и муд­рей­шие мужи, избран­ные из вид­ней­ших сосло­вий, выне­сут такой же при­го­вор, какой вынес бы этот наг­лей­ший гла­ди­а­тор, враг государ­ства? (84) Поверь­те мне, судьи, в этом судеб­ном деле вы выне­се­те при­го­вор о спа­се­нии не толь­ко Луция Муре­ны, но и о сво­ем соб­ст­вен­ном. Мы нахо­дим­ся в крайне опас­ном поло­же­нии; ибо уже нет воз­мож­но­сти вос­пол­нить наши поте­ри, вер­нее, под­нять­ся, если мы падем. Ведь враг не на бере­гу Анио, что во вре­мя пуни­че­ской вой­ны было при­зна­но вели­чай­шей опас­но­стью¹⁰⁶, но в Риме, на фору­ме. О, бес­смерт­ные боги! Об этом без тяже­лых вздо­хов нель­зя и гово­рить. Даже в свя­ти­ли­ще государ­ства, да, в само́й Курии вра­ги! Дали бы боги, чтобы мой кол­ле­га¹⁰⁷, храб­рей­ший муж, истре­бил воору­жен­ной рукой эту пре­ступ­ную шай­ку раз­бой­ни­ков Кати­ли­ны! Я же, нося тогу, с помо­щью вашей и всех чест­ных людей, сво­и­ми про­ду­ман­ны­ми дей­ст­ви­я­ми рас­сею и устра­ню эту опас­ность, семя кото­рой вос­при­ня­то государ­ст­вом и кото­рую оно ныне в муках рож­да­ет. (85) Но что про­изой­дет, если все это зло, вырвав­шись из моих рук, высту­пит нару­жу в буду­щем году? У нас будет толь­ко один кон­сул и при­том заня­тый не веде­ни­ем вой­ны, а доиз­бра­ни­ем сво­его кол­ле­ги; кое-кто станет созда­вать ему пре­пят­ст­вия [при про­веде­нии выбо­ров,]… вырвет­ся страш­ная и жесто­кая моро­вая язва в лице Кати­ли­ны, угро­жаю­щая рим­ско­му наро­ду; Кати­ли­на неожи­дан­но нале­тит на окрест­но­сти Рима; [рост­ры] охва­тит неистов­ство, Курию — страх, форум — заго­вор; на поле будут вой­ска, нивы будут опу­сто­ше­ны; в каж­дом селе­нии, в любой мест­но­сти нам при­дет­ся стра­шить­ся меча и пла­ме­ни; все это уже дав­но под­готов­ля­ет­ся. Но все это, если государ­ство будет ограж­де­но сред­ства­ми защи­ты, будет лег­ко устра­нить муд­ры­ми мера­ми долж­ност­ных и бди­тель­но­стью част­ных лиц.

(XL, 86) Ввиду все­го это­го, судьи, ради государ­ства, доро­же кото­ро­го для нас ничто не долж­но быть, я, по сво­ей неустан­ной и извест­ной вам пре­дан­но­сти обще­му бла­гу, преж­де все­го напо­ми­наю вам и с ответ­ст­вен­но­стью кон­су­ла сове­тую, а ввиду огром­ной угро­жаю­щей нам опас­но­сти име­нем богов закли­наю: поду­май­те о спо­кой­ст­вии, о мире, о бла­го­по­лу­чии, о жиз­ни сво­ей и дру­гих граж­дан. Затем, я, дви­жи­мый дол­гом защит­ни­ка и дру­га, про­шу и умо­ляю вас, судьи, видя перед собой несчаст­но­го Луция Муре­ну, удру­чен­но­го телес­ным неду­гом и душев­ной скор­бью, не допус­кай­те, чтобы его недав­нее лико­ва­ние было омра­че­но сето­ва­ни­я­ми. Не так дав­но, будучи удо­сто­ен рим­ским наро­дом вели­чай­шей мило­стью, он был осчаст­лив­лен, так как пер­вым в ста­рин­ную ветвь рода, пер­вым в древ­ней­ший муни­ци­пий¹⁰⁸ он при­нес зва­ние кон­су­ла. Теперь тот же Муре­на в тра­ур­ной одеж­де, удру­чен­ный болез­нью, от слез и горя обес­силев­ший, явля­ет­ся к вам, судьи, как про­си­тель, закли­на­ет вас быть спра­вед­ли­вы­ми, умо­ля­ет вас о состра­да­нии, обра­ща­ет­ся к ваше­му могу­ще­ству и к вашей помо­щи. (87) Во имя бес­смерт­ных богов, судьи! — не лишай­те его ни это­го зва­ния, кото­рое, как он думал, долж­но было при­не­сти ему еще боль­ший почет, ни дру­гих, ранее заслу­жен­ных им поче­стей, а так­же его высо­ко­го поло­же­ния и досто­я­ния. Да, Луций Муре­на молит и закли­на­ет вас, судьи, если он нико­му не нанес обиды, если он не оскор­бил ничье­го слу­ха и нико­му напе­ре­кор не посту­пал, если он, выра­жусь воз­мож­но мяг­че, ни у кого, ни в Риме, ни во вре­мя похо­дов, не вызвал чув­ства нена­ви­сти, то пусть скром­ность най­дет у вас при­ста­ни­ще, сми­ре­ние — убе­жи­ще, а доб­ро­со­вест­ность — помощь. Горя­чее состра­да­ние долж­на вызы­вать у людей утра­та кон­суль­ства, судьи! Ведь вме­сте с кон­суль­ст­вом у чело­ве­ка отни­ма­ют все; зави­сти же в наше вре­мя кон­суль­ство само по себе, пра­во, не может вызы­вать; ведь имен­но про­тив кон­су­ла направ­ле­ны речи на сход­ках мятеж­ни­ков, коз­ни заго­вор­щи­ков и ору­жие Кати­ли­ны; сло­вом, вся­че­ским опас­но­стям и вся­че­ской нена­ви­сти про­ти­во­сто­ит он один. (88) Итак, в чем мож­но завидо­вать Мурене или кому-нибудь из нас, когда речь идет об этой хва­ле­ной долж­но­сти кон­су­ла, судьи, понять труд­но; но то, что дей­ст­ви­тель­но долж­но вызы­вать состра­да­ние, вот оно теперь у меня перед гла­за­ми, да и вы сами може­те это понять и увидеть.

(XLI) Если вы — да отвра­тит Юпи­тер такое пред­зна­ме­но­ва­ние! — уни­что­жи­те Муре­ну сво­им при­го­во­ром, куда пой­дет он в сво­ем несча­стье?¹⁰⁹ Домой ли, чтобы то самое изо­бра­же­ние про­слав­лен­но­го мужа¹¹⁰, сво­его отца, на кото­рое он, несколь­ки­ми дня­ми ранее, при­ни­мая поздрав­ле­ния, смот­рел, когда оно было укра­ше­но лав­ра­ми, увидеть обез­обра­жен­ным от позо­ра и пла­чу­щим? Или к мате­ри сво­ей, кото­рая недав­но обни­ма­ла сво­его сына-кон­су­ла, а теперь, несчаст­ная, муча­ет­ся в тре­во­ге, что она вско­ре увидит его лишен­ным всех зна­ков его высо­ко­го поло­же­ния? (89) Но зачем я гово­рю о мате­ри и о доме того чело­ве­ка, кото­ро­го новая кара¹¹¹ по зако­ну лиша­ет и дома, и мате­ри, и обще­ния со все­ми близ­ки­ми ему людь­ми? Сле­до­ва­тель­но, он, в сво­ем несча­стье, уда­лит­ся в изгна­ние? Куда? В стра­ны Восто­ка, где он мно­го лет был лега­том, пол­ко­вод­цем, совер­шил вели­чай­шие подви­ги? Но очень при­скорб­но туда, откуда ты уехал с поче­том, воз­вра­щать­ся опо­зо­рен­ным. Или же он отпра­вит­ся на дру­гой край све­та, чтобы того, кого Транс­аль­пий­ская Гал­лия недав­но с вели­кой радо­стью виде­ла обле­чен­ным выс­шим импе­ри­ем, она теперь увиде­ла в печа­ли, в юдо­ли и в изгна­нии? Более того, как встре­тит­ся он в этой про­вин­ции со сво­им бра­том, Гаем Муре­ной? Како­ва будет скорбь одно­го, како­во будет горе дру­го­го, како­вы будут сето­ва­ния их обо­их! Какая потря­саю­щая пере­ме­на судь­бы! Что будут гово­рить там, где несколь­ки­ми дня­ми ранее про­слав­ля­ли избра­ние Муре­ны в кон­су­лы и откуда его госте­при­им­цы и дру­зья съез­жа­лись в Рим поздра­вить его! И там он вдруг появит­ся сам в каче­стве вест­ни­ка сво­его несча­стья! (90) Если все это тяж­ко, горест­но и пла­чев­но, если все это про­ти­во­ре­чит ваше­му чув­ству жало­сти и состра­да­ния, судьи, то сохра­ни­те Мурене милость, ока­зан­ную ему рим­ским наро­дом, воз­вра­ти­те государ­ству кон­су­ла, сде­лай­те это ради его доб­ро­го име­ни, ради его умер­ше­го отца, его рода и семьи, ради чест­ней­ше­го муни­ци­пия Лану­вия; ведь тол­пы его опе­ча­лен­ных жите­лей вы виде­ли здесь при раз­бо­ре все­го это­го дела. Не отры­вай­те от свя­щен­но­дей­ст­вий в честь Юно­ны Спа­си­тель­ни­цы, кото­рые все кон­су­лы долж­ны совер­шать, кон­су­ла, уна­сле­до­вав­ше­го эти обряды от пред­ков, кон­су­ла ей близ­ко­го и род­но­го. Если мои сло­ва, судьи, и мое пору­чи­тель­ство име­ют зна­че­ние и авто­ри­тет, то я, как кон­сул пре­по­ру­ча­ет кон­су­ла, пре­по­ру­чаю вам Муре­ну, усерд­ней­ше­го сто­рон­ни­ка мира сре­ди граж­дан, глу­бо­ко пре­дан­но­го чест­ным людям, непри­ми­ри­мо­го про­тив­ни­ка мяте­жей, храб­рей­ше­го вои­на и яро­го бор­ца про­тив заго­во­ра, кото­рый ныне колеб­лет устои государ­ства. Что Муре­на таков и будет, это я вам обе­щаю и за это руча­юсь.