Издание подготовили В. О. Горенштейн, М. Е. Грабарь-Пассек.
Издательство Академии Наук СССР. Москва 1962.
Перевод В. О. Горенштейна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Римский всадник Квинт Лигарий в 50 г. выехал в провинцию Африку как легат пропретора Гая Консидия Лонга, а после отъезда пропретора управлял провинцией, где его и застала гражданская война. Когда помпеянец Публий Аттий Вар, покинув Италию, захватил власть в Африке, Лигарий объединился с ним в борьбе против Цезаря. Когда Луций Элий Туберон, посланный в Африку сенатом как наместник, прибыл туда, то Лигарий не позволил сойти с корабля ни ему, ни его больному сыну, после чего Тубероны направились в Грецию, в лагерь Помпея, где оставались до битвы под Фарсалом. После победы Цезаря они покорились ему, были прощены и возвратились в Рим.
После разгрома помпеянцев в Африке Цезарь пощадил Квинта Лигария, но не позволил ему возвратиться в Рим. Лигарий остался в Африке на положении изгнанника. По возвращении Цезаря в Рим братья и друзья Лигария стали ходатайствовать за него перед диктатором, вначале безуспешно, но впоследствии Цезарь подал им некоторую надежду на прощение изгнанника. В это время Туберон-сын возбудил против Лигария обвинение в государственной измене. Так как Лигарий был в изгнании, то его едва ли можно было подвергнуть каре, предусмотренной за это преступление, т. е. смертной казни. Повод для обвинения был выбран неудачно, так как сам обвинитель, как и его отец, также был на стороне Помпея. Туберон мог обвинить Лигария лишь в сотрудничестве с царем Юбой, который вел себя в Африке не как союзник, а как повелитель: казнил римских пленников, чеканил от своего имени римскую монету и претендовал на передачу ему провинции Африки.
Дело о государственной измене должны были рассматривать центуриатские комиции или же quaestio perpetua de maiestate, но Цезарь как диктатор принял жалобу, хотя по римским законам заочный суд не допускался. В этом процессе Цезарь был и судьей, и стороной.
Цицерон был единственным защитником Лигария. Его речь, произнесенная им в начале сентября 46 г. перед Цезарем на форуме, является так называемой deprecatio: защитник, не имея возможности говорить о невиновности подсудимого, приводит смягчающие обстоятельства и просит о прощении. Лигарий был прощен Цезарем и возвратился в Рим. 15 марта 44 г. он оказался в числе убийц Цезаря. Погиб он в 43 г. во время проскрипций. Литературный успех речи в защиту Лигария был весьма значительным.
См письма Fam., VI, 13 (CCCCLXXIX); 14 (CCCCXC); Att, XIII, 12, 2 (DCXXXI); 19, 2 (DCXXXVI); 20, 2 (DCXXXIX); Q. fr., I, 1, 10 (XXX).
(I, 1) Необычное обвинение, неслыханное доныне, возбудил перед тобой, Гай Цезарь, мой родственник Квинт Туберон1; Квинт Лигарий обвинен в том, что был в Африке, а Гай Панса2, муж выдающегося ума, полагаясь, быть может, на тесную дружбу с тобой, отважился это признать. И что мне теперь делать, не знаю. Ведь я пришел сюда подготовленным, чтобы, пользуясь тем, что ты и сам о деле этом не знаешь и от других услыхать о нем не мог, злоупотребить твоей неосведомленностью и спасти этого несчастного. Но раз усердием недруга расследовано то, что было тайной, то надо, мне думается, признаться (тем более, что Панса, близкий мне человек, заговорил об этом) и, отказавшись от спора, во всей своей речи взывать к твоему состраданию, которое уже сохранило жизнь многим, добившимся от тебя, не скажу — прощения их вины, но снисхождения к их заблуждению. (2) Итак, Туберон, перед тобой подсудимый, который сознается, — а это самое желательное для обвинителя — но сознается в одном: он был на той стороне, на которой был и ты, на которой был и муж, достойный всяческих похвал, — твой отец. Поэтому придется и вам самим сознаться в своем преступлении, прежде чем ставить что-либо в вину Лигарию.
Ведь Квинт Лигарий, когда еще никто и не помышлял о войне3, выехал в Африку как легат Гая Консидия; во время этого легатства он снискал такое расположение и граждан, и союзников, что Консидий, покидая провинцию, не мог бы, не вызвав недовольства среди ее населения, поручить провинцию кому-либо другому. Поэтому Лигарий, после того как долго, но тщетно отказывался, принял провинцию против своего желания. Он ведал ею в мирное время, причем и граждане и союзники высоко оценили его неподкупность и честность.
(3) Война вспыхнула внезапно, так что те, кто находился в Африке, раньше узнали, что она идет, чем услыхали, что она готовится. Услыхав о ней, одни, охваченные необдуманной страстью, другие, так сказать, ослепленные страхом, стали искать вождя, который взялся бы сначала охранить их, а впоследствии направлять их рвение. Но Лигарий, стремясь на родину, желая возвратиться к своим близким, отказался взять на себя какие бы то ни было обязанности. Тем временем Публий Аттий Вар4, который ранее был претором в Африке, прибыл в Утику. Люди тотчас же стали стекаться к нему, а он, движимый немалым честолюбием, присвоил себе империй5, если империем могло быть то, что предоставил частному лицу крик толпы невежественных людей без какого-либо официального постановления. Поэтому Лигарий, избегавший каких бы то ни было обязанностей такого рода, с приездом Вара несколько успокоился.
(II, 4) Пока еще, Гай Цезарь, Квинт Лигарий не виноват ни в чем. Из Рима он выехал, не говорю уже — не на войну, но даже тогда, когда ни малейшей угрозы войны не было; отправившись в качестве легата в Африку в мирное время, он держал себя в миролюбивейшей провинции так, что для нее было выгодно сохранять мир. Его отъезд из Рима, несомненно, не может вызывать у тебя недовольства. Неужели, в таком случае, его пребывание в провинции? Тем менее; ибо его отъезд не был следствием этого умысла; его пребывание там было вызвано необходимостью, даже достойной уважения6. Итак, эти два обстоятельства не дают повода для обвинения: ни то, что он выехал в качестве легата, ни то, что он по требованию провинции был поставлен во главе Африки. (5) Третье обстоятельство — что он остался в Африке после приезда Вара — если и является преступлением, то преступлением в силу необходимости, а не преднамеренным. Да разве он, если бы только мог каким-либо образом оттуда вырваться, предпочел бы находиться в Утике, а не в Риме, быть вместе с Публием Аттием, а не с любимыми братьями, среди чужих людей, а не среди родных? После того как само легатство принесло ему одну лишь тоску и тревогу вследствие его чрезвычайной привязанности к братьям, мог ли он при этих обстоятельствах быть спокоен, разлученный с ними гражданской войной?
(6) Итак, во враждебном отношении к тебе, Цезарь, ты Квинта Лигария пока еще уличить не можешь. Прошу тебя обратить внимание на честность, с какой я его защищаю; я предаю себя самого. О, необычайное милосердие, достойное прославления всеобщей хвалой, высказываниями, сочинениями и памятниками! Марк Цицерон перед твоим лицом защищает другого человека, говоря, что у этого человека не было тех намерений, какие, по признанию Цицерона, были у него самого. Твоих сокровенных мыслей он не боится; того, что может прийти тебе на ум насчет него самого, когда ты слушаешь его речь о другом человеке, не страшится. (III) Суди сам, сколь мало я страшусь; суди сам, сколь яркий свет твоего великодушия и мудрости озаряет меня, когда я выступаю перед тобой; я возвышу свой голос, насколько смогу, дабы это услыхал римский народ. (7) Когда война вспыхнула, Цезарь, и когда она уже некоторое время велась7, я без какого-либо принуждения, сознательно и добровольно выехал к вооруженным силам, двинутым против тебя. И перед чьим лицом я это говорю? Да перед тем, кто, зная это, все же еще до того, как увиделся со мной, возвратил меня государству; кто написал мне из Египта8, чтобы я оставался тем же, кем был ранее; кто, сам будучи единственным императором во всей державе римского народа, согласился на то, чтобы я был вторым9; благодаря кому я, получив от присутствующего здесь самого Гая Пансы это распоряжение, сохранял предоставленные мне увитые лавром ликторские связки, доколе считал нужным их сохранять; кто решил даровать мне спасение не иначе, как сохранив за мной знаки моего достоинства. (8) Прошу тебя, Туберон, обрати внимание на то, как смело я, без колебаний говоря о своем собственном поведении, буду говорить о поведении Лигария. Впрочем, я сказал это о себе для того, чтобы Туберон простил мне, когда я скажу то же самое о нем; ведь я ценю его прославленное рвение как ввиду нашего близкого родства, так и оттого, что я в восторге от его природных дарований и усердных занятий, пожалуй, и оттого, что успех моего молодого родственника, по моему мнению, пойдет в какой-то мере на пользу и мне. (9) Но я хочу знать одно: кто считает пребывание Лигария в Африке преступлением? Да тот, кто и сам хотел быть в той же провинции и кто жалуется на то, что Лигарий его туда не допустил; во всяком случае, тот, кто против самого Цезаря пошел с оружием в руках. Скажи, что делал твой обнаженный меч, Туберон, в сражении под Фарсалом? Чью грудь стремилось пронзить его острие? С какими намерениями брался ты за оружие? На что были направлены твой ум, глаза, руки, твое рвение? Чего ты жаждал, чего желал? Впрочем, мой натиск слишком силен; юноша, кажется, в смятении. Возвращусь к вопросу о себе: я был на той же стороне.
(IV, 10) Скажи, к чему другому стремились мы, Туберон, как не к тому, чтобы самим обладать властью, какой ныне обладает Цезарь. Так неужели же те самые люди, чья безнаказанность служит лучшим доказательством твоего милосердия, Цезарь, смогут речами своими пробудить в тебе жестокость? К тому же я вижу, Туберон, что ни ты, ни тем более твой отец, при его выдающемся уме и образовании10, в этом деле предусмотрительности не проявили, ибо в противном случае он, конечно, предпочел бы, чтобы ты вел это дело любым способом, но только не этим11.
Ты изобличаешь человека, признающего свою вину; мало того, ты обвиняешь человека либо, как заявляю я, менее виновного, чем ты сам, либо, как утверждаешь ты, виновного в такой же мере, как и ты. (11) Уже это достаточно странно, но то, что я скажу далее, чудовищно. Твое обвинение может повлечь за собой не осуждение Квинта Лигария, а его казнь. До тебя ни один римский гражданин не поступал так; это чуждые нам нравы вероломных греков или жестоких варваров, которых ненависть обычно побуждает проливать кровь. Ибо какую иную цель ты ставишь себе? Чтобы Лигарий не находился в Риме? Чтобы он был лишен родины? Чтобы он жил вдали от любящих братьев, вдали от присутствующего здесь Тита Брокха, своего дяди, вдали от его сына, своего двоюродного брата, вдали от нас, вдали от отечества? А разве он теперь в своем отечестве, разве он может быть лишен всего этого в большей степени, чем ныне? В Италию его не пускают; он в изгнании. Значит, не отечества, которого он и без того лишен, хочешь ты его лишить, а жизни. (12) Но добиться подобной кары и таким способом не удалось никому даже от того диктатора, который карал смертью всех, кого ненавидел12. Распоряжения о казнях он давал сам, без чьего бы то ни было требования сулил награды за это; но прошло несколько лет — и за эту жестокость покарал тот самый человек, которого ты теперь хочешь побудить быть жестоким13.
(V) «Нет, я вовсе не требую этого», — скажешь ты. Именно так, клянусь Геркулесом, я и думаю, Туберон! Ведь я знаю тебя, знаю твоего отца, знаю вашу семью и род14; стремления вашего рода и вашей семьи к доблести, к просвещению, к знаниям, ко многим и притом самым высоким наукам мне известны. (13) Поэтому я и уверен, что вы не жаждете крови. Но вы поступаете необдуманно: вы затеяли это дело потому, что вы, как видно, недовольны тем наказанием, какое Квинт Лигарий несет и поныне. Существует ли какое-нибудь другое, более сильное наказание, кроме смерти? Ведь если он уже в изгнании, — а это действительно так — то чего вам еще? Чтобы он не был прощен? Но это поистине слишком уже бессердечно. Неужели ты будешь сражаться за то, чтобы мы, распростертые у ног Цезаря и уверенные не столько в своей правоте, сколько в его человечности, не добились от него того, о чем мы его молим в слезах? Неужели ты нападешь на нас, плачущих, и запретишь нам, лежащим у ног Цезаря, его умолять? (14) Если бы в то время, когда мы в доме у Цезаря15 обратились к нему с просьбой (что мы действительно сделали и, надеюсь, сделали не напрасно), ты неожиданно ворвался и стал кричать: «Гай Цезарь! Остерегись прощать, остерегись жалеть братьев, заклинающих тебя о помиловании их брата!» — разве это не было бы бесчеловечным поступком? Насколько же более жестоко то, что ты делаешь сейчас: то, о чем мы просили Цезаря у него в доме, ты подвергаешь нападкам на форуме и стольким несчастным людям запрещаешь прибегать к его состраданию. (15) Скажу напрямик, что́ думаю: если бы ты, Цезарь, при своей столь счастливой судьбе, не отличался такой великой душевной мягкостью, какую проявляешь ты один, повторяю, ты один, — я знаю, что́ говорю16, — тяжелейшее горе принесла бы нам твоя победа. В самом деле, как многочисленны были бы среди победителей люди, которые хотели бы, чтобы ты был жесток, когда такие люди находятся даже среди побежденных! Как много было бы людей, желающих, чтобы ты не прощал никого, и готовых не давать тебе быть милосердным, если даже эти вот, которых ты простил, не хотят, чтобы ты был сострадателен к другим!
(16) Если бы мы могли доказать Цезарю, что Лигария в Африке вообще не было, если бы мы хотели посредством заслуживающей уважения и сострадательной лжи спасти несчастного гражданина, все же человеку не подобало бы, при столь угрожаемом и опасном положении гражданина, опровергать и разоблачать нашу ложь, а если бы это кому-нибудь и подобало, то, во всяком случае, не тому, кто находился на той же стороне и испытал ту же участь. Но все-таки одно дело — не желать, чтобы Цезарь заблуждался, другое — не желать, чтобы он проявлял сострадание. Тогда ты сказал бы: «Цезарь! Не вздумай ему верить: он был в Африке, взялся за оружие против тебя». А теперь что ты говоришь? «Не вздумай его прощать!» Так человек с человеком не говорит. Тот, кто станет говорить с тобой так, Гай Цезарь, сам откажется от человеческих чувств скорее, чем вырвет их из твоего сердца.
(VI, 17) Первым шагом Туберона в начатом им судебном преследовании17 было, если не ошибаюсь, его заявление, что он хочет говорить о «преступлении» Квинта Лигария. Ты, не сомневаюсь, был удивлен тем, что он хочет говорить именно о нем, а не о ком-либо другом, и тем, что хочет говорить человек, бывший на той же стороне, что и Лигарий; наконец, ты, без сомнения, не мог понять, о каком же новом преступлении он хочет сообщить. Ты говоришь о преступлении, Туберон? Почему? Ведь доныне это название не применялось к делу той стороны. Одни называют это заблуждением18, другие — последствием страха; те, кто выражается более резко, — расчетом, жадностью, ненавистью, упорством; те, кто выражается наиболее строго, — безрассудством; но преступлением никто, кроме тебя, доныне этого не называл. А мне лично, — если меня спросят о подходящем и истинном названии нашего несчастья, — кажется, что разразилось какое-то ниспосланное роком бедствие, овладевшее недальновидными умами, так что никто не должен удивляться тому, что человеческие помыслы были побеждены неизбежностью, ниспосланной богами. (18) Да будет нам позволено быть несчастными. Впрочем, при таком победителе, как Цезарь, быть несчастными мы не можем; но я говорю не о нас; о павших я говорю; допустим, они были честолюбивы, озлоблены, упорны; но обвинение в преступлении, в безумии, в братоубийстве19 да минует Гнея Помпея после его смерти, как и многих других. Когда и кто слыхал это от тебя, Цезарь? Было ли у тебя, когда ты вел войну, какое-нибудь иное стремление, кроме стремления отразить бесчестие? Чего добивалось твое непобедимое войско, как не защиты своего права и твоего достоинства? А когда ты жаждал заключить мир20, то для чего ты это делал: чтобы прийти к соглашению с преступниками или же с честными гражданами?
(19) А мне лично, Гай Цезарь, величайшие милости, которые ты оказал мне, конечно, не представлялись бы столь значительными, если бы я думал, что ты сохранил мне жизнь, считая меня преступником. И разве можно было бы признать твоей заслугой перед государством, если бы по твоей воле столько преступников сохранило свое высокое положение неприкосновенным? Вначале, Цезарь, ты признал это расколом21, а не войной, не взаимной ненавистью между врагами, а распрей между гражданами, причем обе стороны желали благополучия государства, но — в своих намерениях и стремлениях — упускали из виду общее благо. Высокое положение руководителей было почти одинаковым; неодинаковым, пожалуй, было высокое положение тех, кто за ними следовал22. Само дело тогда было неясным, так как и у той, и у другой стороны было нечто, заслуживавшее одобрения; теперь же лучшей следует признать ту сторону, которой даже сами боги оказали помощь. Но кто, уже оценив твое милосердие, не одобрит той победы, при которой пали только те, кто взялся за оружие?23
(VII, 20) Но оставим эти общие рассуждения и перейдем к нашему делу. Что же, наконец, по твоему мнению, было более легкой задачей, Туберон: Лигарию ли Африку покинуть или же вам в Африку не приезжать? «Могли ли мы поступить иначе, — скажешь ты, — когда сенат так постановил?» Если ты спрашиваешь меня, то никак не могли. Но ведь Лигария тот же сенат назначил легатом. При этом Лигарий повиновался сенату в то время, когда повиноваться ему было обязательно, а вы повиновались ему тогда, когда ему не повиновался никто, если не хотел этого сам. Значит, я порицаю вас? Отнюдь нет; ведь поступить иначе вам и нельзя было, так как к этому вас обязывали происхождение, имя, род, воспитание. Но я не могу позволить вам одного: за то самое, что вы себе ставите в заслугу, порицать других.
(21) Назначение Туберона было определено по жребию на основании постановления сената, когда сам Туберон не присутствовал, более того, когда болезнь приковала его к постели; он решил сослаться на болезнь. Я знаю это благодаря многочисленным дружеским связям, существующим между мной и Луцием Тубероном: в Риме мы вместе получали образование; на военной службе были товарищами24; впоследствии были в свойстве; в течение всей жизни были близкими друзьями; нас сильно связывали и общие интересы. Я знаю, что Туберон хотел остаться в Риме, но был человек25, который так настаивал, так заклинал его священнейшим именем государства, что Туберон, придерживаясь даже иного мнения, все же не мог не уступить столь веским доводам. Он склонился перед авторитетом знаменитого мужа, вернее, подчинился ему. (22) Он отправился вместе с людьми, оказавшимися в таком же положении. Ехал он довольно медленно, поэтому прибыл в Африку уже после того, как она была захвачена. Вот откуда возникает обвинение, вернее, враждебность, против Лигария. Ибо если намерение может считаться преступлением, то, коль скоро вы намеревались занять Африку — оплот всех провинций, созданный для ведения войны против нашего города, — вы повинны в преступлении не менее тяжком, чем преступление того, кто предпочел сам ее занять. Однако и этим человеком был не Лигарий; ведь Вар утверждал, что империем облечен именно он; ликторскими связками во всяком случае располагал он. (23) Но как бы там ни было, что означает ваша жалоба, Туберон: «Нас не впустили в провинцию»? А если бы вас впустили? Каковы были ваши намерения: Цезарю ее передать или же против Цезаря ее оборонять?
(VIII) Вот сколько смелости, даже дерзости придает мне твое великодушие, Цезарь. Если Туберон ответит, что его отец был готов передать тебе Африку, куда сенат послал его на основании жеребьевки, то я в твоем присутствии — хотя для тебя и было важно, чтобы он так поступил, — в самых суровых выражениях выражу ему порицание за его решение; ибо, даже если бы этот поступок был тебе полезен, он все же не заслужил бы твоего одобрения. (24) Но теперь все это я опускаю; не стану утруждать твой долготерпеливый слух дольше, чем потребуется, чтобы не казалось, что Туберон действительно намеревался сделать то, о чем он никогда и не помышлял.
Но вот вы прибыли в Африку, из всех провинций самую враждебную победе Цезаря, где был могущественнейший царь26, недруг этой воевавшей стороне, где был враждебно настроенный, сплоченный и многочисленный конвент27. Я спрашиваю: как вы намеревались поступить? Впрочем, стоит ли мне сомневаться в том, как вы намеревались поступить, когда я вижу, как вы поступили? В вашей провинции вас даже на порог не пустили и притом самым оскорбительным для вас образом. (25) Как вы перенесли это? Кому пожаловались на нанесенное вам оскорбление? Разумеется, тому человеку, чьей воле повинуясь, вы и приняли участие в войне. И если вы действительно прибыли в провинцию ради Цезаря, то вы, не будучи допущены в нее, конечно, явились бы именно к нему. Однако явились вы к Помпею. Чего же сто́ит жалоба, заявленная вами Цезарю, когда вы обвиняете того человека, который, как вы жалуетесь, не дал вам вести войну против Цезаря? Именно ввиду этого, если хотите, пожалуй, похваляйтесь, хотя бы и в ущерб правде, своим намерением передать провинцию Цезарю. Даже если вас в нее не пустил Вар и другие, я все же призна́ю, что в этом виноват Лигарий, не давший вам стяжать такую большую славу.
(IX, 26) Но обрати внимание, прошу тебя, Цезарь, на настойчивость виднейшего мужа, Луция Туберона. Я сам, полностью ее не одобряя, все же не стал бы о ней упоминать, если бы не понял, что эту доблесть ты склонен особенно хвалить. Итак, обладал ли кто-нибудь когда бы то ни было такой большой настойчивостью? Настойчивостью, говорю я? Пожалуй, я мог бы сказать — долготерпением. В самом деле, сколько нашлось бы людей, способных вернуться на ту самую сторону, которая не приняла их во время гражданской распри, более того — с жестокостью отвергла? Это свойственно, так сказать, величию духа и притом величию духа такого мужа, которого не могут оттолкнуть от взятого им на себя дела и от принятого им решения ни оскорбление, ни насилие, ни опасность. (27) Допустим, что другие качества — почет, знатность, блистательность, ум — были у Туберона и у Вара одинаковыми (это было далеко не так); несомненным преимуществом Туберона было то, что он, облеченный законным империем в силу постановления сената28, прибыл в провинцию, назначенную ему. Не будучи в нее допущен, он явился не к Цезарю, чтобы не показаться обиженным, не в Рим, чтобы не показаться безучастным, не в какую-либо другую страну, чтобы не показалось, что он осуждает дело тех, за кем последовал; в Македонию прибыл он, в лагерь Помпея, к той самой воюющей стороне, которая его отвергла самым оскорбительным образом.
(28) И что же потом? После того, как все это ничуть не тронуло того, к кому вы прибыли, ваше рвение к его делу, пожалуй, несколько ослабело; вы только находились в рядах его войск, но в душе отвернулись от его дела. Или, как бывает во время гражданских войн, [стремление к миру] было у вас не бо́льшим, чем у остальных? Ведь все мы были охвачены стремлением победить. Я, действительно, всегда желал мира, но было уже поздно: было бы безумием перед лицом выстроенных войск помышлять о мире. Все мы, повторяю, хотели победить; ты, несомненно, особенно желал этого, так как оказался в таком положении, что должен был бы погибнуть, если бы не победил. Впрочем, при нынешнем положении вещей ты, не сомневаюсь, предпочитаешь быть спасенным на этой стороне, а не победителем на той.
(X, 29) Я не стал бы говорить это, Туберон, если бы вы раскаивались в своем упорстве или же Цезарь — в милости, которую он вам оказал. Теперь же я спрашиваю, за что вы преследуете Лигария: за обиды, нанесенные вам лично, или за его преступление перед государством? Если за преступление перед государством, то как вы оправдаете свое собственное упорство в верности той стороне? Если же за обиды, нанесенные вам, то как бы вам не ошибиться, думая, что Цезарь будет разгневан на ваших недругов, когда он простил своих собственных.
Как ты думаешь, Цезарь, разве дело Лигария я веду? Разве о его поступке я говорю? Мое желание, чтобы все то, что я сказал, было обращено к одному: к твоей человечности, к твоему милосердию, к твоему мягкосердечию.
(30) Немало дел вел я, Цезарь, бывало, и вместе с тобой, пока тебя удерживало на форуме стремление к почетным должностям, но я, во всяком случае, не говорил: «Простите его, судьи, он сделал ошибку, он оступился, он не думал…; если он когда-либо впредь…» К отцу обычно так обращаются; судьям же говорят: «Он этого не совершал, он этого не замышлял; свидетели лгут, обвинение выдумано». Скажи, что ты, Цезарь, являешься судьей поведению Лигария; к какому войску он принадлежал, спроси его. Я молчу; не привожу и тех доказательств, какие, пожалуй, подействовали бы даже на судью: «Как легат он выехал в Африку еще до начала войны; был задержан в ней еще во времена мира; там был застигнут войной; во время войны он не был жесток; помыслами и стремлениями он всецело твой». С судьей говорят так, но я обращаюсь к отцу: «Я ошибся, я поступил опрометчиво, я в этом раскаиваюсь, прибегаю к твоему милосердию, прошу о снисхождении к моему проступку, молю о прощении». Если никто этого не добился, то я поступаю дерзко; если же — многие, то помоги ты, надежду подавший! (31) Неужели нет надежд на прощение Лигария, если возможность ходатайствовать перед тобой даже за другого дана мне? Впрочем, надежда на решение этого дела не связана ни с моей речью, ни со стараниями тех, которые просят тебя за Лигария, будучи твоими друзьями29.
(XI) Ибо я видел и хорошо понял, на что именно ты больше всего обращаешь внимание, когда перед тобой о чьем-либо восстановлении в правах хлопочут многие: доводы просителей имеют в твоих глазах больше значения, чем они сами, ты принимаешь во внимание не столько близость просителя с тобой, сколько его близость с тем, за кого он хлопочет. И вот ты сам делаешь своим друзьям такие большие уступки, что люди, пользующиеся твоим великодушием, иногда кажутся мне более счастливыми, чем ты сам, дарующий им столь многое. Но я все же вижу, что в твоих глазах, как я уже говорил, доводы имеют большее значение, чем мольбы, и что тебя трогают сильнее всего просьбы тех, чья скорбь кажется тебе наиболее оправданной.
(32) Спасением Квинта Лигария ты поистине обрадуешь многих своих близких, но — как ты обычно и поступаешь — прими во внимание, прошу тебя, и следующее: я могу привести к тебе сабинян, храбрейших мужей, пользующихся твоим особенным уважением, и сослаться на всю Сабинскую область30, цвет Италии и опору государства; этих честнейших людей ты знаешь; обрати внимание на их печаль и скорбь; здесь присутствует Тит Брокх; твое суждение о нем сомнений у меня не вызывает; слезы и траур31 его и его сына ты видишь. (33) Что сказать мне о братьях Квинта Лигария? Не думай, Цезарь, что я говорю о гражданских правах одного человека; ты должен либо троих Лигариев сохранить в государстве, либо всех троих из пределов государства удалить. Если Квинт Лигарий находится в изгнании, то и для остальных любое место изгнания более желанно, чем отечество, чем дом, чем боги-пенаты32. Если они поступают по-братски, если они проявляют преданность, испытывают скорбь, то пусть тебя тронут их слезы, их преданность, их братская любовь. Пусть возымеют силу твои памятные нам слова, которые одержали победу. Ведь ты, как нам сообщали, говорил, что мы считаем своими противниками всех тех, кто не с нами, а ты всех тех, кто не против тебя, считаешь своими сторонниками33. Разве ты не видишь этих вот блистательных людей, эту вот семью Брокхов, этого вот Луция Марция, Гая Цесеция, Луция Корфидия34, всех этих вот римских всадников, присутствующих здесь в траурных одеждах, мужей, тебе не только известных, но и уважаемых тобой? А ведь мы на них негодовали, мы ставили им в вину их отсутствие, некоторые им даже угрожали. Так спаси же ради своих друзей их друзей, дабы эти твои слова, как и другие, сказанные тобой, оказались правдивейшими.
(XII, 34) Но если бы ты мог вполне оценить согласие, существующее между Лигариями, то ты признал бы, что все три брата были на твоей стороне. Может ли кто-нибудь сомневаться в том, что Квинт Лигарий, если бы он мог быть в Италии, разделил бы взгляды своих братьев? Кто не знает их полного согласия, их, можно сказать, тесной спаянности в этом, я сказал бы, братском единении, кто не чувствует, что эти братья ни при каких обстоятельствах не способны следовать разным взглядам и избирать для себя разную судьбу? Итак, помыслами своими они всегда были вместе с тобой; буря унесла одного из них. Даже если бы он сделал это преднамеренно, то и тогда он уподобился бы тем, которых ты все же пожелал видеть невредимыми.
(35) Но допустим, что он отправился на войну, разошелся во взглядах не только с тобой, но и со своими братьями; однако тебя именно они, твои сторонники, умоляют. Я же, принимавший участие во всей твоей деятельности, не забыл, как Тит Лигарий, будучи городским квестором, держал себя по отношению к тебе и твоему высокому положению35. Но того, что об этом помню я, недостаточно: надеюсь, что и ты, склонный забывать одни только обиды, — как это свойственно твоему духу, твоему уму! — что ты, вспоминая о некоторых других квесторах, мысленно возвращаешься к квестуре Тита Лигария. (36) Присутствующий здесь Тит Лигарий, который в ту пору не стремился ни к чему иному, кроме того, чтобы ты признал его преданным тебе человеком и честным мужем, — ведь нынешнего положения вещей он не предвидел — теперь умоляет тебя о спасении его брата. Если, памятуя о его преданности, ты снизойдешь к просьбе двоих Лигариев, присутствующих здесь, то ты возвратишь всех троих честнейших и неподкупнейших братьев не только им самим и не только этим вот столь многочисленным и столь достойным мужам и не только нам, твоим близким, но также и государству.
(37) Итак, решение, которое ты недавно вынес в Курии о знатнейшем и прославленном человеке36, теперь вынеси на форуме об этих честнейших братьях, весьма уважаемых всеми этими столь многочисленными людьми. Как ты насчет того человека сделал уступку сенату, так даруй этого человека народу, чью волю ты всегда ставил превыше всего, и если тот день принес тебе величайшую славу, а римскому народу — величайшую радость, то — заклинаю тебя, Гай Цезарь! — без всяких колебаний возможно чаще старайся снискать хвалу, равную той славе. Нет ничего более угодного народу, чем доброта, а из множества твоих доблестей наибольшее восхищение и наибольшую признательность вызывает твое мягкосердечие. (38) Ведь люди более всего приближаются к богам именно тогда, когда даруют людям спасение. Самое великое в твоей судьбе то, что ты можешь спасти возможно большее число людей, а самое лучшее в твоем характере то, что ты этого хочешь.
Более длинной речи, быть может, требовало бы само дело; но для тебя, при твоих душевных качествах, несомненно, достаточно и более краткой. Поэтому, считая более полезным, чтобы ты побеседовал с самим собой, чем чтобы я или кто-нибудь другой с тобой говорил, я теперь и закончу свою речь. Напомню тебе об одном: если ты даруешь спасение отсутствующему Квинту Лигарию, то ты тем самым даруешь его этим людям, здесь присутствующим.
ПРИМЕЧАНИЯ
