НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО XLVIII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) На твое пись­мо, при­слан­ное с доро­ги и длин­ное, как эта доро­га, я отве­чу поз­же. Мне нуж­но уеди­нить­ся и обду­мать, что тебе посо­ве­то­вать. Ведь и ты, преж­де чем обра­тить­ся за сове­том, дол­го раз­мыш­лял, надо ли сове­то­вать­ся; так не сле­ду­ет ли мне тем более сде­лать это, хотя бы пото­му, что раз­ре­шить вопрос нель­зя так же быст­ро, как задать, осо­бен­но когда для одно­го хоро­шо одно, для дру­го­го — дру­гое? Сно­ва я гово­рю, как эпи­ку­ре­ец? (2) Но для меня хоро­шо то же, что и для тебя, и я не был бы тебе дру­гом, если бы не счи­тал сво­им все, что тебя каса­ет­ся. Друж­ба сде­ла­ет наши дела общи­ми, у каж­до­го пооди­ноч­ке нет ни беды ни уда­чи: вся жизнь дру­зей — заод­но. Она не может быть бла­жен­ной у того, кто смот­рит толь­ко на себя и все обра­ща­ет себе на поль­зу; нуж­но жить для дру­го­го, если хочешь жить для себя. (3) Этот неукос­ни­тель­но и свя­то соблюдае­мый союз, кото­рый свя­зы­ва­ет людей с людь­ми и застав­ля­ет при­знать, что есть некое общее для чело­ве­че­ско­го рода пра­во, он более все­го спо­соб­ст­ву­ет душев­но­му дру­же­ско­му сою­зу, о кото­ром я гово­рил. Кто мно­гим делит­ся со вся­ким чело­ве­ком, тот с дру­гом разде­лит все.

(4) Я пред­по­чел бы, Луци­лий, луч­ший из людей, чтобы хит­ро­ум­ные настав­ни­ки объ­яс­ни­ли мне, что я дол­жен дать дру­гу, а что — вся­ко­му чело­ве­ку, чем рас­тол­ко­ва­ли, сколь­ко есть спо­со­бов употреб­ле­ния сло­ва «друг» и сколь­ко зна­че­ний у сло­ва «чело­век». Глу­пость и муд­рость рас­хо­дят­ся; с кем мне пой­ти? В какую сто­ро­ну ты велишь мне напра­вить­ся? Для одно­го каж­дый чело­век все рав­но что друг, для дру­го­го друг не все рав­но что вся­кий чело­век; пер­вый заво­дит друж­бу ради себя, вто­рой ради дру­га. А ты мне разди­ра­ешь в кус­ки сло­ва и режешь их на сло­ги. (5) Выхо­дит, если я не умею соста­вить каверз­ный вопрос и посред­ст­вом лож­но­го умо­за­клю­че­ния навя­зать рож­ден­ную от исти­ны неправ­ду, мне не разо­брать­ся и в том, к чему надо стре­мить­ся, а чего избе­гать! Стыд­но мне: дело у нас серь­ез­ное, а мы, ста­рые люди, игра­ем в игруш­ки. (6) «Мышь — это слог; но мышь гры­зет сыр, сле­до­ва­тель­но, слог гры­зет сыр». Допу­стим, что я не умею это рас­пу­тать; но какая мне от мое­го незна­нья беда? Какой ущерб? Без сомне­нья, я дол­жен опа­сать­ся, что в мыше­лов­ку попа­да­ет­ся слог или, по моей небреж­но­сти, сво­бод­ный слог какой-нибудь кни­ги съест весь сыр. Впро­чем, мож­но про­гнать страх умо­за­клю­че­ньем еще хит­рее: «Мышь — это слог; слог не гры­зет сыра; сле­до­ва­тель­но, мышь не гры­зет сыра». (7) О, ребя­че­ские неле­пи­цы! И ради них мы мор­щим лоб? Ради них отпус­ка­ем боро­ду? Им обу­ча­ем людей, уны­лые и блед­ные?

Ты хочешь знать, что обе­ща­ет чело­ве­че­ско­му роду фило­со­фия? Дать совет! Одно­го манит смерть, дру­го­го давит бед­ность, третье­го мучит богат­ство, свое или чужое; тот стра­шит­ся злой судь­бы, этот жела­ет изба­вить­ся от соб­ст­вен­ной уда­чи; тому враж­деб­ны люди, это­му боги. (8) Зачем ты сочи­ня­ешь все эти шуточ­ки? Сей­час не вре­мя забав­лять­ся: тебя позва­ли на помощь несчаст­ным. Ты обе­щал дать избав­ле­ние тону­щим, плен­ным, боль­ным, голод­ным, под­ста­вив­шим шею под топор, гото­вым упасть; зачем же ты ухо­дишь в сто­ро­ну? Что ты тво­ришь? Тому, с кем ты шутишь, страш­но. На вся­кое твое сло­во все, кому тяж­ко и боль­но, отве­тят: «Помо­ги!»¹ Со всех сто­рон про­тя­ги­ва­ют к тебе руки, умо­ляя спа­сти погиб­шую или гиб­ну­щую жизнь; ты для них надеж­да и под­мо­га; они про­сят, чтобы ты выта­щил их из водо­во­рота, пока­зал им, рас­кидан­ным порознь и заблудив­шим­ся, яркий свет исти­ны. (9) Назо­ви им, что́ при­ро­да созда­ла необ­хо­ди­мым, что излиш­ним, какие лег­кие она пред­пи­са­ла нам зако­ны, как при­ят­но и необре­ме­ни­тель­но жить, сле­дуя им, и как труд­но и горь­ко тем, кто верит люд­ско­му мне­нию боль­ше, чем при­ро­де, — если ты преж­де им рас­тол­ко­вал, что́ изба­вит их хотя бы от малой части бед, что́ поло­жит конец или меру их вожде­ле­ньям.

Если бы эти тон­ко­сти были про­сто бес­по­лез­ны! Но ведь они вред­ны! Я тебе, если хочешь, дока­жу яснее ясно­го, что самое бла­го­род­ное даро­ва­ние сла­бе­ет и чахнет, если тра­тит­ся на них. (10) Стыд­но ска­зать, но какое ору­жие дадут они сра­жаю­щим­ся с фор­ту­ной, чем осна­стят их? Здесь ли путь к выс­ше­му бла­гу? Нет, так про­ни­ка­ют в фило­со­фию все эти «либо-либо», все уверт­ки, гнус­ные и постыд­ные даже для сидя­щих у дос­ки для объ­яв­ле­ний². Ведь вы, когда вопро­са­ми заве­до­мо зама­ни­ва­е­те собе­сед­ни­ков в ловуш­ку, раз­ве дей­ст­ву­е­те ина­че, чем те, кто ста­ра­ет­ся хоть по види­мо­сти опро­верг­нуть иск? Но как пре­тор — ист­ца, так же фило­со­фия вос­ста­нав­ли­ва­ет в пра­вах замо­ро­чен­ных вами. (11) Что же вы отсту­па­е­тесь от ваших гром­ких посу­лов, и, наобе­щав так мно­го — вы, мол, сде­ла­е­те так, что блеск меча пора­зит мой взор не боль­ше, чем блеск золота, что я с небы­ва­лой твер­до­стью буду пре­не­бре­гать и желан­ным, и страш­ным для всех осталь­ных, — зачем спус­ка­е­тесь до началь­ных пра­вил, кото­рым учат грам­ма­ти­ки? Что вы гово­ри­те? «Так вос­хо­дят до звезд?»³ Сде­лать меня рав­ным богу — вот что обе­ща­ла мне фило­со­фия. Этим она меня мани­ла, ради это­го я при­шел. Так сдер­жи сло­во!

(12) Поэто­му, Луци­лий, дер­жись подаль­ше от этих увер­ток и уло­вок фило­со­фов. Доб­рым нра­вам при­ста­ло лишь ясное и про­стое. Даже если бы тебе оста­ва­лось мно­го лет жиз­ни, тра­тить их надо береж­но, чтобы хва­ти­ло на необ­хо­ди­мое; а теперь — какое безу­мие обу­чать­ся ненуж­но­му, когда вре­ме­ни в обрез! Будь здо­ров.