НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО XLVII

(1) Я с радо­стью узнаю от при­ез­жаю­щих из тво­их мест, что ты обхо­дишь­ся со сво­и­ми раба­ми, как с близ­ки­ми. Так и подо­ба­ет при тво­ем уме и обра­зо­ван­но­сти. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои сми­рен­ные дру­зья. Они рабы? Нет, твои това­ри­щи по раб­ству, если ты вспом­нишь, что и над тобой, и над ними оди­на­ко­ва власть фор­ту­ны.

(2) Мне смеш­ны те, кто гну­ша­ет­ся сесть за стол с рабом — и поче­му? Толь­ко пото­му, что спе­си­вая при­выч­ка окру­жи­ла обедаю­ще­го хозя­и­на тол­пой сто­я­щих рабов! Он ест боль­ше, чем может, в непо­мер­ной жад­но­сти отя­го­ща­ет разду­тый живот, до того отвык­ший от сво­его дела, что ему труд­нее осво­бо­дить­ся от еды, чем вме­стить ее. (3) А несчаст­ным рабам нель­зя рас­крыть рот, даже чтобы ска­зать сло­во. Роз­га укро­ща­ет малей­ший шепот, даже слу­чай­но каш­ля­нув­ший, чих­нув­ший, икнув­ший не избав­лен от пор­ки: стра­да­ньем иску­па­ет­ся малей­шее нару­ше­ние тиши­ны. Так и про­ста­и­ва­ют они целы­ми ноча­ми, мол­ча и не евши. (4) Из-за это­го и гово­рят о хозя­е­вах те, кому при хозя­е­вах гово­рить запре­ща­ет­ся. Зато дру­гие, кому мож­но пере­мол­вить­ся сло­вом не толь­ко при хозя­ине, но и с ним самим, кому не заты­ка­ли рта, гото­вы быва­ли за хозя­и­на под­ста­вить голо­ву под меч, при­нять на себя близ­кую опас­ность. За сто­лом они гово­ри­ли, под пыт­кой мол­ча­ли¹.

(5) Часто повто­ря­ют бес­стыд­ную посло­ви­цу: «Сколь­ко рабов, столь­ко вра­гов». Они нам не вра­ги — мы сами дела­ем их вра­га­ми. Я не гово­рю о жесто­ко­сти и бес­че­ло­веч­но­сти, — но мы и так обра­ща­ем­ся с ними не как с людь­ми, а как со скота­ми. Мы воз­ле­жим за сто­лом, а из них один под­ти­ра­ет плев­ки, дру­гой, согнув­шись, соби­ра­ет обро­нен­ные пья­ны­ми объ­ед­ки, (6) тре­тий раз­ре­за­ет доро­гую пти­цу и уве­рен­ны­ми дви­же­ни­я­ми уме­лых рук чле­нит на доли то груд­ку, то гуз­ку. Несча­стен живу­щий толь­ко ради того, чтобы по пра­ви­лам резать откорм­лен­ную пти­цу, но тот, кто обу­ча­ет это­му ради соб­ст­вен­но­го удо­воль­ст­вия, более жалок, чем обу­чаю­щий­ся по необ­хо­ди­мо­сти. (7) А этот — вино­чер­пий в жен­ском убо­ре — вою­ет с воз­рас­том, не име­ет пра­ва вый­ти из отро­че­ства, сно­ва в него заго­ня­е­мый; год­ный уже в сол­да­ты, он гла­док, так как сти­ра­ет все волос­ки пем­зой или вовсе выщи­пы­ва­ет их; он не спит целы­ми ноча­ми, деля их меж­ду пьян­ст­вом и похо­тью хозя­и­на, в спальне — муж­чи­на, в сто­ло­вой — маль­чик. (8) А тот несчаст­ный, назна­чен­ный цен­зо­ром над гостя­ми, сто­ит и высмат­ри­ва­ет, кто лестью и невоз­держ­но­стью в речах или в еде заслу­жит при­гла­ше­ния на зав­тра. Вспом­ни о тех, на ком лежит закуп­ка снеди, кто до тон­ко­сти зна­ет хозяй­ский вкус: какая еда раз­драз­нит его запа­хом, какая понра­вит­ся на вид, какая сво­ей новиз­ной про­будит уби­тый тош­нотой голод, на что он, пре­сы­тив­шись, не может смот­реть и чего ему сего­дня хочет­ся. И с ними он не в силах пообедать, счи­тая, что уни­зит свое вели­чие, если сядет за стол с рабом. Вели­кие боги! (9) А сколь­ко людей слу­жит хозя­е­вам, вышед­шим из рабов! Я видел, как хозя­ин сто­ял у поро­га Кал­ли­ста², и когда дру­гие вхо­ди­ли, он, когда-то пове­сив­ший на Кал­ли­ста объ­яв­ле­ние, выво­див­ший его на про­да­жу сре­ди негод­ных рабов, не был допу­щен. Раб, выбро­шен­ный в первую десят­ку³, на кото­рой гла­ша­тай про­бу­ет голос, отбла­го­да­рил хозя­и­на спол­на, отка­зав ему и не сочтя его достой­ным вой­ти в дом. Хозя­ин про­дал Кал­ли­ста; но Кал­лист хозя­и­ну про­дал куда боль­ше⁴.

(10) Изволь-ка поду­мать: раз­ве он, кого ты зовешь сво­им рабом, не родил­ся от того же семе­ни, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не уми­ра­ет, как ты? Рав­ным обра­зом и ты мог бы видеть его сво­бод­но­рож­ден­ным, и он тебя — рабом. Когда раз­бит был Вар⁵, фор­ту­на уни­зи­ла мно­гих бле­стя­щих по рож­де­нию, гото­вых через воен­ную служ­бу вой­ти в сенат: одних она сде­ла­ла пас­ту­ха­ми, дру­гих — сто­ро­жа­ми при хижи­нах. Вот и пре­зи­рай чело­ве­ка того состо­я­ния, в кото­рое ты сам, покуда пре­зи­ра­ешь его, можешь перей­ти. (11) Я не хочу зани­мать­ся этим черес­чур обшир­ным пред­ме­том и рас­суж­дать насчет обра­ще­ния с раба­ми, с кото­ры­ми мы так над­мен­ны, жесто­ки и свар­ли­вы. Но вот общая суть моих сове­тов: обхо­дись со сто­я­щи­ми ниже так, как ты хотел бы, чтобы с тобою обхо­ди­лись сто­я­щие выше. Вспом­нив, как мно­го вла­сти дано тебе над рабом, вспом­ни, что столь­ко же вла­сти над тобою у тво­е­го гос­по­ди­на. — (12) «Но надо мною гос­по­ди­на нет!» — Ты еще молод; а там, глядишь, и будет. Раз­ве ты не зна­ешь, в каких летах попа­ла в раб­ство Геку­ба, в каких — Крез, и мать Дария, и Пла­тон, и Дио­ген?⁶ (13) Будь мило­сер­ден с рабом, будь при­вет­лив, допу­сти его к себе и собе­сед­ни­ком, и совет­чи­ком, и сотра­пез­ни­ком. — Тут и закри­чат мне все наши при­ве­ред­ни­ки: «Да ведь это самое уни­зи­тель­ное, самое позор­ное!» — А я тут же пой­маю их с полич­ным, когда они целу­ют руку чужо­му рабу. (14) И раз­ве вы не види­те, как наши пред­ки ста­ра­лись изба­вить хозя­ев — от нена­ви­сти, рабов — от поно­ше­ния? Хозя­и­на они назы­ва­ли «отцом семей­ства», рабов (это до сих пор удер­жа­лось в мимах) — домо­чад­ца­ми. Ими был уста­нов­лен празд­нич­ный день⁷ — не един­ст­вен­ный, когда хозя­е­ва сади­лись за стол с раба­ми, но такой, что сади­лись непре­мен­но, и еще ока­зы­ва­ли им в доме вся­кие поче­сти, поз­во­ля­ли судить да рядить, объ­яв­ляя дом малень­кой рес­пуб­ли­кой. — (15) «Что же, надо допу­стить всех моих рабов к сто­лу?» — Нет, так же как не всех сво­бод­ных. Но ты оши­ба­ешь­ся, пола­гая, буд­то я отправ­лю неко­то­рых прочь за то, что они заня­ты гряз­ны­ми работа­ми: этот, мол, погон­щик мулов, а тот пасет коров. Знай: не по заня­тию, а по нра­вам буду я их ценить. Нра­вы каж­дый созда­ет себе сам, к заня­тию при­став­ля­ет слу­чай. Одни пусть обеда­ют с тобой, пото­му что достой­ны, дру­гие — затем, чтобы стать достой­ны­ми. Что бы ни оста­лось в них раб­ско­го от обще­ния с раба­ми, все сгла­дит­ся за сто­лом рядом с людь­ми более почтен­ны­ми. (16) Нель­зя, Луци­лий, искать дру­зей толь­ко на фору­ме и в курии; если будешь вни­ма­те­лен, то най­дешь их и дома. Часто хоро­ший камень про­па­да­ет за неиме­ни­ем вая­те­ля; испы­тай его, попро­буй его сам. Глуп тот, кто, поку­пая коня, смот­рит толь­ко на узду и попо­ну, еще глу­пее тот, кто ценит чело­ве­ка по пла­тью или по поло­же­нию, кото­рое тоже лишь обле­ка­ет нас, как пла­тье. (17) Он раб! Но, быть может, душою он сво­бод­ный. Он раб! Но чем это ему вредит? Пока­жи мне, кто не раб. Один в раб­стве у похо­ти, дру­гой — у ску­по­сти, тре­тий — у често­лю­бия и все — у стра­ха. Я назо­ву кон­су­ля­ра⁸ — раба ста­ру­хи и бога­ча — раба слу­жан­ки, пока­жу самых родо­ви­тых юно­шей в услу­же­нии у пан­то­ми­мов. Нет раб­ства позор­нее доб­ро­воль­но­го. Так что нече­го нашим слиш­ком раз­бор­чи­вым гор­де­цам запу­ги­вать тебя. Будь с раба­ми при­вет­лив, пока­жи себя высо­ким без высо­ко­ме­рия: пусть они луч­ше чтят тебя, чем боят­ся.

(18) Кто-нибудь ска­жет, буд­то я зову рабов надеть кол­пак⁹, а хозя­ев лишаю их досто­ин­ства, когда гово­рю, что луч­ше бы рабы чти­ли их, чем боя­лись: «Неужто так пря­мо он и гово­рит: пусть рабы чтят нас, как буд­то они — кли­ен­ты или утрен­ние посе­ти­те­ли?» — Кто так ска­жет, забы­ва­ет, что и с хозя­и­на хва­тит того, чем доволь­ст­ву­ет­ся бог — почи­та­ния и люб­ви. А любовь не ужи­ва­ет­ся со стра­хом. (19) Поэто­му, на мой взгляд, ты пра­виль­но посту­па­ешь, когда, не желая, чтобы рабы тебя боя­лись, нака­зы­ва­ешь их сло­ва­ми. Побо­я­ми настав­ля­ют бес­сло­вес­ных живот­ных. Не все, что обид­но, вредит нам; но изба­ло­ван­ность дово­дит нас до тако­го неистов­ства, что все пере­ча­щее наше­му жела­нию вызы­ва­ет у нас ярость. (20) Так мы и усва­и­ва­ем цар­ские при­выч­ки. Ведь цари забы­ва­ют, как силь­ны они сами и как сла­бы дру­гие, и чуть что — рас­па­ля­ют­ся гне­вом, слов­но от обиды, хотя даже от воз­мож­но­сти обид надеж­но охра­ня­ет царей вели­чие их уде­ла. И они это зна­ют, но толь­ко ищут и не упус­ка­ют слу­чая сотво­рить зло: для того и нуж­на им обида, чтобы кому-нибудь повредить.

(21) Боль­ше не буду тебя задер­жи­вать: ведь тебе не нуж­ны уве­ща­нья. У доб­рых нра­вов, поми­мо про­че­го, то пре­иму­ще­ство, что они доволь­ны собой и не меня­ют­ся. Непо­сто­ян­но зло­нра­вие: оно меня­ет­ся часто, но к луч­ше­му — нико­гда. Будь здо­ров.