НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО XLIX

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Кто, мой Луци­лий, воз­вра­ща­ет­ся мыс­лью к дру­гу, толь­ко когда о нем напом­нит какая-нибудь мест­ность, тот про­сто рав­но­душ­ный леже­бо­ка. И все-таки зна­ко­мая окру­га ожив­ля­ет порой глу­бо­ко спря­тан­ную в душе тос­ку, не то что воз­вра­щая нам исчез­нув­шие вос­по­ми­на­ния, но про­буж­дая уснув­шие. Так скорбь об утра­те, даже когда ее уте­шит вре­мя, ста­но­вит­ся ост­рей при взгляде на люби­мо­го раба, на пла­тье или жили­ще утра­чен­но­го. И вот Кам­па­ния, а боль­ше все­го Неа­поль и вид близ тво­их Пом­пей — неве­ро­ят­ное дело! — вер­ну­ли моей тос­ке по тебе пер­во­на­чаль­ную ост­ро­ту. Весь ты у меня перед гла­за­ми — такой, каким был при рас­ста­ва­нии: глотаю­щий сле­зы, бес­силь­ный сдер­жать подав­ля­е­мые и все же рву­щи­е­ся нару­жу чув­ства. И мне кажет­ся, буд­то я совсем недав­но тебя поте­рял.

(2) Но, если ты вспом­нишь, — раз­ве что-нибудь было не «совсем недав­но»? Совсем недав­но я был маль­чи­ком и сидел у фило­со­фа Соти­о­на¹, совсем недав­но начал вести дела в суде, совсем недав­но поте­рял к это­му охоту, а там и силы. Без­мер­на ско­ро­теч­ность вре­ме­ни, и ясней все­го это вид­но, когда ози­ра­ешь­ся назад. Взгляд, при­ко­ван­ный к насто­я­ще­му, вре­мя обма­ны­ва­ет, усколь­зая при сво­ей быст­ро­те лег­ко и плав­но. (3) Ты спро­сишь, в чем тут при­чи­на? Минув­шее пре­бы­ва­ет в одном месте, рав­но обо­зри­мое, еди­ное и недвиж­ное, и все пада­ет в его глу­би­ну. Поми­мо это­го, не может быть разде­ле­но на дол­гие отрез­ки то, что само по себе корот­ко. Срок нашей жиз­ни не боль­ше точ­ки и даже мень­ше ее, но и это бес­ко­неч­но малое при­ро­да разде­ли­ла, слов­но некое длин­ное попри­ще: часть его — дет­ство, дру­гая часть — отро­че­ство, третья — юность, далее — некий спад от юно­сти к ста­ро­сти и, нако­нец, сама ста­рость. Вот сколь­ко сту­пе­ней уме­сти­ла она на таком малом про­стран­стве! (4) Совсем недав­но я про­во­дил тебя, но это «недав­но» состав­ля­ет нема­лую долю нашей жиз­ни, — так что надо ино­гда поду­мать о крат­ко­сти остаю­ще­го­ся сро­ка. Рань­ше вре­мя не каза­лось мне таким быст­ро­теч­ным, теперь его немыс­ли­мый бег ясно заме­тен, пото­му ли, что конеч­ная чер­та вид­на мне все бли­же, пото­му ли, что я стал рачи­тель­нее и под­счи­ты­ваю убыт­ки.

(5) Тем более сер­жусь я на рас­то­чи­те­лей, тра­тя­щих на ненуж­ные вещи бо́льшую часть вре­ме­ни, кото­ро­го, как при­леж­но его ни бере­ги, и на необ­хо­ди­мое-то не хва­та­ет. Цице­рон гово­рит, что даже если бы ему удво­и­ли срок жиз­ни, у него не было бы вре­ме­ни читать лири­ков². То же самое и с диа­лек­ти­ка­ми! Толь­ко их глу­пость при­скорб­нее: озор­ство лири­ков откро­вен­но, а эти мнят о себе, буд­то заня­ты делом. (6) Я не отри­цаю, что и на это нуж­но бро­сить взгляд, — но толь­ко взгляд; покло­нись диа­лек­ти­кам с поро­га — и доволь­но, чтобы они не заго­во­ри­ли тебя, а ты не поду­мал, буд­то они вла­де­ют каким-то вели­ким и тай­ным бла­гом. Зачем мучить­ся и бить­ся над этим вопро­сом, если умнее не решать его, а с пре­зре­ньем отбро­сить? Рыс­кать в поис­ках мело­чей при­ста­ло тому, кто ниче­го не боит­ся и стран­ст­ву­ет без помех; а когда с тыла наседа­ет враг и сол­да­ту при­ка­за­но снять­ся с места, необ­хо­ди­мость рас­тря­са­ет все, что поз­во­лил нако­пить мир­ный досуг. (7) У меня нет вре­ме­ни гонять­ся за сло­ва­ми сомни­тель­но­го смыс­ла и на них испы­ты­вать свое хит­ро­умие.

С вели­ким муже­ст­вом дол­жен я вни­мать зву­ча­ще­му вокруг гро­хоту сра­же­ний. (8) По заслу­гам все сочли бы меня безум­ным, если бы я, покуда жен­щи­ны и ста­ри­ки носят кам­ни для укреп­ле­нья стен, покуда воору­жен­ная моло­дежь в воротах ждет зна­ка к вылаз­ке и торо­пит его, покуда вра­же­ские копья бле­стят у самых ворот и дро­жит зем­ля, взры­тая под­ко­па­ми, сидел без дела, зада­вая такие при­мер­но вопро­си­ки: «У тебя есть то, чего ты не терял; ты не терял рогов; сле­до­ва­тель­но, у тебя есть рога» — или что-нибудь еще по образ­цу это­го замыс­ло­ва­то­го бреда. (9) Точ­но так же и ты впра­ве счесть меня безум­ным, если я ста­ну тра­тить труд на эти вещи: ведь и теперь я оса­жден. Но в той оса­де опас­ность дви­га­лась бы извне, от вра­гов меня отде­ля­ла бы сте­на, а теперь смер­тель­ная угро­за рядом. На все эти глу­по­сти у меня нет досу­га: на руках у меня огром­ная работа. Что мне делать? Смерть гонит­ся за мною, убе­га­ет от меня жизнь! Научи меня, как тут помочь! (10) Сде­лай так, чтобы я не бежал от смер­ти, чтобы не убе­га­ли дни моей жиз­ни. Поощ­ри меня на борь­бу с труд­но­стя­ми, научи рав­но­ду­шию перед лицом неиз­беж­но­го, рас­ширь тес­ные пре­де­лы мое­го вре­ме­ни, рас­тол­куй мне, что бла­го не в том, чтобы жизнь была дол­гой, а в том, как ею рас­по­рядить­ся: может слу­чить­ся, да и слу­ча­ет­ся неред­ко, что живу­щий дол­го про­жи­вет очень мало. Ска­жи мне перед сном: «Может быть, ты не проснешь­ся», — а по про­буж­де­нии ска­жи: «Может быть, ты боль­ше не ляжешь спать»; ска­жи при выхо­де из дому: «Может быть, ты не вер­нешь­ся», — ска­жи по воз­вра­ще­нии: «Может быть, ты не вый­дешь боль­ше». (11) Ты заблуж­да­ешь­ся, если пола­га­ешь, что толь­ко в мор­ском пла­ва­нии жизнь отде­ле­на от смер­ти тон­кою пре­гра­дой: повсюду грань меж­ду ними столь же ничтож­на. Не везде смерть вид­на так близ­ко, но везде она сто­ит так же близ­ко. Рас­сей мглу — и ты лег­че пре­по­дашь мне то, к чему я под­готов­лен. При­ро­да сде­ла­ла нас вос­при­им­чи­вы­ми и дала разум хоть и не совер­шен­ный, но спо­соб­ный к совер­шен­ст­во­ва­нию. (12) Рас­суж­дай со мною о спра­вед­ли­во­сти, о бла­го­че­стии, об уме­рен­но­сти, о двух родах стыд­ли­во­сти — о той, что не велит пося­гать на тело дру­го­го, и о той, что велит обе­ре­гать свое. Если ты не ста­нешь водить меня сквозь дебри, я лег­че добе­русь до моей цели. Если, как ска­зал тра­ги­че­ский поэт⁴, «речь исти­ны про­ста», то не сле­ду­ет и запу­ты­вать ее, и душам, стре­мя­щим­ся к вели­ко­му, ничто не при­ста­ло мень­ше, неже­ли эта каверз­ная хит­рость. Будь здо­ров.