НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LVII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Когда мне пона­до­би­лось вер­нуть­ся из Бай в Неа­поль, я лег­ко пове­рил, что на море буря, — лишь бы сно­ва не пытать судь­бу на кораб­ле. Одна­ко по доро­ге ока­за­лось столь­ко гря­зи, что поезд­ка эта была все рав­но как пла­ва­нье. В тот день я вытер­пел все, что назна­че­но тер­петь атле­там¹: после ума­ще­ния нас осы­па­ла пыль неа­по­ли­тан­ско­го скле­па². (2) Нет ниче­го длин­нее это­го застен­ка и ниче­го тем­нее факе­лов в нем, кото­рые поз­во­ля­ют не что-нибудь видеть во мра­ке, а видеть самый мрак. Впро­чем, даже будь там свет­ло, пыль засти­ла бы свет. Она и под откры­тым небом непри­ят­на и тягост­на; что же гово­рить о месте, где она клу­бит­ся сама в себе и, запер­тая без малей­шей отду­ши­ны, садит­ся на тех, кто ее под­нял. Так при­шлось нам тер­петь две несов­ме­сти­мые непри­ят­но­сти зараз: на одной доро­ге, в один день мы стра­да­ли и от гря­зи, и от пыли.

(3) Одна­ко и эта тем­нота дала мне повод для раз­мыш­ле­ний: я почув­ст­во­вал в душе некую пере­ме­ну — не страх, но подав­лен­ность, вызван­ную новиз­ной непри­выч­но­го места и его гнус­но­стью. Я не гово­рю о себе — ведь мне дале­ко до людей тер­пе­ли­вых, а до совер­шен­ных и подав­но, — но и у того, над кем фор­ту­на поте­ря­ла власть, душа тут забо­лит и лицо поблед­не­ет. (4) Есть вещи, Луци­лий, от кото­рых ничьей доб­ро­де­те­ли не уйти³: ими при­ро­да напо­ми­на­ет о неиз­беж­но­сти смер­ти. Каж­дый нахму­рит­ся при виде груст­но­го зре­ли­ща, каж­дый вздрогнет от неожи­дан­но­сти, у каж­до­го потем­не­ет в гла­зах, если он, стоя у края без­дны, взглянет в ее глу­би­ну. Это — не страх, а есте­ствен­ное чув­ство, непо­д­власт­ное разу­му. (5) Так храб­ре­цы, гото­вые про­лить свою кровь, не могут смот­реть на чужую, так неко­то­рые пада­ют без чувств, если взгля­нут на све­жую или ста­рую, загно­ив­шу­ю­ся рану либо при­кос­нут­ся к ней, а дру­гие лег­че выне­сут удар меча, чем его вид. (6) И я почув­ст­во­вал, повто­ряю, если не смя­те­нье, то пере­ме­ну в душе; зато, сно­ва увидав пер­вый про­блеск све­та, я ощу­тил, как она вос­пря­ну­ла без мое­го ведо­ма и при­нуж­де­нья. Потом я при­нял­ся сам с собою рас­суж­дать, как глу­по одно­го боять­ся боль­ше, дру­го­го мень­ше, хотя исход всюду один. В самом деле, какая раз­ни­ца, рухнет ли на тебя буд­ка или гора? Ника­кой! И все же иные боль­ше боят­ся обва­ла горы, хоть и то и дру­гое оди­на­ко­во смер­то­нос­но. Вот до чего слеп страх: он видит не исход, а толь­ко орудия.

(7) Ты, вер­но, дума­ешь, что я гово­рю как сто­и­ки, кото­рые пола­га­ют, буд­то душа чело­ве­ка, раздав­лен­но­го боль­шой тяже­стью, не может уце­леть, но немед­ля рас­се­и­ва­ет­ся, не имея сво­бод­но­го выхо­да?-Нет! И мне кажет­ся, что утвер­ждаю­щие это заблуж­да­ют­ся. (8) Как нель­зя при­да­вить пла­мя (оно обте­ка­ет любой гнет и выры­ва­ет­ся нару­жу), как невоз­мож­но рас­сечь уда­ром или прон­зить ост­ри­ем воздух, ибо он, под­дав­шись, сра­зу же сли­ва­ет­ся сно­ва, так и душу, кото­рая состо­ит из тон­чай­ше­го веще­ства, нель­зя удер­жать и при­да­вить в теле: бла­го­да­ря этой тон­ко­сти она про­ры­ва­ет­ся сквозь все, что бы ни нава­ли­лось свер­ху. Как мол­нии, даже когда она широ­ко сотря­са­ет и оза­ря­ет все вокруг, открыт выход через самую узкую щел­ку, так и душе, чье веще­ство тонь­ше огнен­но­го, по все­му телу сво­бо­ден путь к бег­ству. (9) Вопрос толь­ко в том, может ли она остать­ся бес­смерт­ной. Но в этом даже не сомне­вай­ся; если она пере­жи­ла тело, то нико­им обра­зом погиб­нуть не может — по той самой при­чине, по кото­рой не поги­ба­ет нико­гда, ибо нет бес­смер­тия с каким-нибудь исклю­че­ни­ем, и тому, что веч­но, невоз­мож­но повредить. Будь здо­ров.