НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LVI

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Пусть я погиб­ну, если погру­жен­но­му в уче­ные заня­тия на самом деле так уж необ­хо­ди­ма тиши­на! Сей­час вокруг меня со всех сто­рон — мно­го­го­ло­сый крик: ведь я живу над самой баней. Вот и вооб­ра­зи себе все раз­но­об­ра­зие зву­ков, из-за кото­рых мож­но воз­не­на­видеть соб­ст­вен­ные уши. Когда сила­чи упраж­ня­ют­ся, выбра­сы­вая вверх отя­го­щен­ные свин­цом руки, когда они трудят­ся или дела­ют вид, буд­то трудят­ся, я слы­шу их сто­ны; когда они задер­жат дыха­нье, выдо­хи их прон­зи­тель­ны, как свист; попа­дет­ся без­дель­ник, доволь­ный самым про­стым ума­ще­ни­ем, — я слы­шу уда­ры ладо­ней по спине, и звук меня­ет­ся смот­ря по тому, бьют ли плаш­мя или полой ладо­нью. А если появят­ся игро­ки в мяч и нач­нут счи­тать брос­ки, — тут уж все кон­че­но. (2) При­бавь к это­му и пере­бран­ку, и лов­лю вора, и тех, кому нра­вит­ся звук соб­ст­вен­но­го голо­са в бане. При­бавь и тех, кто с оглу­ши­тель­ным плес­ком плю­ха­ет­ся в бас­сейн. А кро­ме тех, чей голос, по край­ней мере, зву­чит есте­ствен­но, вспом­ни про выщи­пы­ва­те­ля волос, кото­рый, чтобы его заме­ти­ли, извле­ка­ет из гор­та­ни осо­бен­но прон­зи­тель­ный визг и умол­ка­ет, толь­ко когда выщи­пы­ва­ет кому-нибудь под­мыш­ки, застав­ляя дру­го­го кри­чать за себя. К тому же есть еще и пирож­ни­ки, и кол­бас­ни­ки, и тор­гов­цы сла­до­стя­ми и вся­ки­ми куша­нья­ми, каж­дый на свой лад выкли­каю­щие товар.

—(3) Ты ска­жешь мне: «Ты желез­ный чело­век! Ты, вид­но, глух, если сохра­ня­ешь стой­кость духа сре­ди всех этих раз­но­го­ло­сых нестрой­ных кри­ков, меж­ду тем как наше­го Кри­спа¹ дове­ли до моги­лы черес­чур усерд­ные утрен­ние при­вет­ст­вия». — Нет, кля­нусь богом, я обра­щаю на этот гомон не боль­ше вни­ма­ния, чем на плеск ручья или шум водо­па­да, — хоть я и слы­шал про какое-то пле­мя, кото­рое пере­нес­ло на дру­гое место свой город толь­ко из-за того, что не мог­ло выно­сить гро­хот ниль­ско­го пере­ка­та, (4) По-мое­му, голос меша­ет боль­ше чем шум, пото­му что отвле­ка­ет душу, тогда как шум толь­ко напол­ня­ет слух и бьет по ушам. К чис­лу тех, что шумят, не отвле­кая меня, я отно­шу про­ез­жаю­щие мимо повоз­ки, и плот­ни­ка в моем доме, и куз­не­ца по сосед­ству, и того, кто у Пот­ной меты², про­буя дуд­ки и флей­ты, хоть и кри­чит, но не поет. (5) При этом звук, то и дело пре­ры­ваю­щий­ся, тяго­тит меня боль­ше, чем непре­рыв­ный. Но я уже так зака­лил­ся, что мог бы слу­шать даже началь­ни­ка над греб­ца­ми, когда он про­тив­ным голо­сом отсчи­ты­ва­ет такт. Ведь я при­нуж­даю мой дух сосре­дото­чить­ся на себе и ни на что внеш­нее не отвле­кать­ся. Пусть за дверь­ми все шумит и гре­мит, — лишь бы внут­ри не было смя­те­ния, лишь бы не ссо­ри­лись меж­ду собой вожде­ле­ние и страх, не зате­ва­ли рас­прю и не мучи­ли друг дру­га рас­то­чи­тель­ность и ску­пость. Пусть по всей окру­ге тиши­на — мно­го ли нам в ней поль­зы, если наши стра­сти бушу­ют?

Это ложь! Нет мир­но­го покоя, кро­ме того, кото­рый дару­ет­ся нам разу­мом: ночь не устра­ня­ет наши тяготы, а усу­губ­ля­ет их ощу­ще­нье и заме­ня­ет одни тре­во­ги дру­ги­ми. Ведь и сно­виде­ния спя­щих быва­ют не менее бур­ны­ми, чем их дни. Под­лин­на толь­ко та без­мя­теж­ность, чей корень — совер­шен­ство духа. (7) Взгля­ни на него: без­мол­вие про­стор­но­го дома манит к нему сон, его слух не будет потре­во­жен ни еди­ным зву­ком, ибо вся тол­па рабов мол­чит и толь­ко на цыпоч­ках при­бли­жа­ет­ся к спальне. А он воро­ча­ет­ся с боку на бок, ста­ра­ясь сре­ди огор­че­ний пой­мать хоть лег­кую дре­му, и, ниче­го не слы­ша, жалу­ет­ся, буд­то слы­шит. (8) Какая тут, по-тво­е­му, при­чи­на? Шум у него в душе: ее нуж­но ути­хо­ми­рить, в ней надо унять рас­прю; нель­зя счи­тать ее спо­кой­ной толь­ко пото­му, что тело лежит непо­движ­но. Ино­гда и в покое нам нет покоя. Поэто­му нуж­но проснуть­ся и взять­ся за дела или занять себя бла­го­род­ны­ми искус­ства­ми вся­кий раз, когда начи­на­ет нас одоле­вать лень, кото­рая сама себе в тягость. (9) Вели­кие пол­ко­вод­цы, когда заме­ча­ют пло­хое пови­но­ве­ние у сол­дат, усми­ря­ют их трудом и дер­жат в узде похо­да­ми. Кто занят, у того нет вре­ме­ни на озор­ство; и вер­нее вер­но­го то, что дело иско­ре­ня­ет поро­ки, порож­ден­ные без­де­льем. Часто мы ухо­дим в тень — по-види­мо­сти из-за того, что нам опо­сты­ле­ли обще­ст­вен­ные дела и пре­тит наше поло­же­ние, не суля­щее уда­чи и небла­го­дар­ное, но в уеди­не­нии, куда загна­ли нас страх и уста­лость, порой вновь крепнет често­лю­бие. Зна­чит, оно оста­ви­ло нас не пото­му, что было иско­ре­не­но, а пото­му что уто­ми­лось и было подав­ле­но не слиш­ком ему бла­го­при­ят­ны­ми обсто­я­тель­ства­ми. (10) То же самое и страсть к рос­ко­ши: ино­гда она по-види­мо­сти отсту­па­ет, а потом опять дони­ма­ет мни­мых сто­рон­ни­ков воз­держ­но­сти и посреди при­сту­па береж­ли­во­сти тянет­ся к поки­ну­тым, но не пре­дан­ным осуж­де­нию удо­воль­ст­ви­ям, — тянет­ся скрыт­но и отто­го еще силь­нее. Ведь не так опас­ны поро­ки, не скры­тые от глаз; даже боль­ные идут к выздо­ров­ле­нию, если болезнь про­рва­лась из глу­би­ны и обна­ру­жи­ла всю свою силу. Знай, что и ску­пость, и често­лю­бие, и дру­гие неду­ги чело­ве­че­ско­го духа пагуб­нее все­го тогда, когда пря­чут­ся под личи­ной здо­ро­вья.

(11) Мы толь­ко кажем­ся спо­кой­ны­ми. Вот если мы будем чисто­сер­деч­ны, если про­тру­бим отступ­ле­ние, если научим­ся пре­зи­рать внеш­ний блеск, то, как я ска­зал, нас уже ничто не отвле­чет, ника­кие хоры чело­ве­че­ских или пти­чьих голо­сов не пре­рвут наших бла­гих раз­мыш­ле­ний, стой­ких и неиз­мен­ных. (12) Слиш­ком легок и не сосре­дото­чен еще на самом себе дух того, кого любой голос и слу­чай­ный звук застав­ля­ют насто­ро­жить­ся. Зна­чит, есть в нем тре­во­га и ранее воз­ник­ший страх, кото­рые и будо­ра­жат любо­пыт­ство. Как гово­рит наш Вер­ги­лий,

(13) Пер­вый — это муд­рец, кото­ро­го не пуга­ют ни зане­сен­ные копья, ни сши­баю­щи­е­ся мечи тес­но спло­чен­ных отрядов, ни гро­хот раз­ру­шае­мо­го горо­да; вто­рой же — чело­век неис­ку­шен­ный, он боит­ся за свое доб­ро и пуга­ет­ся вся­ко­го шума, любой звук кажет­ся ему гро­хотом и валит с ног, малей­шее дви­же­ние лиша­ет его чувств. Покла­жа дела­ет его роб­ким.
(14) Возь­ми на выбор любо­го из тех счаст­лив­цев, что мно­го несут на себе и мно­го тащат за собой, — и ты увидишь, что

Знай, ты достиг спо­кой­ст­вия, если ника­кой крик до тебя не доно­сит­ся, если тебя ничей голос — ни зазыв­ный, ни угро­жаю­щий, ни впу­стую нару­шаю­щий тиши­ну — не выведет из себя.

—(15) «Как так? Но раз­ве не луч­ше ино­гда побыть вда­ли от шума?» — При­зна­юсь, ты прав. И я пере­бе­русь с это­го места: ведь я хотел толь­ко испы­тать себя и зака­лить­ся. Какая мне надоб­ность мучить­ся доль­ше, если Улисс дав­но нашел про­стое сред­ство, и оно спас­ло его спут­ни­ков даже от сирен? Будь здо­ров.