Диалог об ораторах

1. Ты часто спра­ши­ва­ешь меня, Фабий Юст, поче­му пред­ше­ст­ву­ю­щие сто­ле­тия отли­ча­лись таким оби­ли­ем ода­рен­ных и зна­ме­ни­тых ора­то­ров, а наш поки­ну­тый ими и лишен­ный сла­вы крас­но­ре­чия век едва сохра­ня­ет самое сло­во ора­тор; ведь мы назы­ваем им толь­ко тех, кто жил в древ­но­сти, тогда как наши уме­ю­щие хоро­шо гово­рить совре­мен­ни­ки име­ну­ют­ся нами судеб­ны­ми стряп­чи­ми, защит­ни­ка­ми, пра­во­за­ступ­ни­ка­ми и как угод­но, но толь­ко не ора­то­ра­ми. Отве­тить на твой вопрос и взва­лить на себя столь тяже­лое бре­мя его рас­смот­ре­ния, чтобы пре­не­бре­жи­тель­но ото­звать­ся или о даро­ва­ни­ях наших, если мы не в силах достиг­нуть того же, или о наших вку­сах, если не хотим это­го, я бы, по прав­де гово­ря, не отва­жил­ся, если бы был постав­лен в необ­хо­ди­мость изло­жить мое соб­ст­вен­ное суж­де­ние; но я наме­рен огра­ни­чить­ся пере­ска­зом беседы крас­но­ре­чи­вей­ших по нашим вре­ме­нам людей, при кото­рой я при­сут­ст­во­вал, будучи еще юно­шей, и в кото­рой они обсуж­да­ли тот же вопрос. Таким обра­зом, от меня потре­бу­ет­ся не какая-то осо­бая про­ни­ца­тель­ность, а память и точ­ность, чтобы вос­про­из­ве­сти со все­ми подроб­но­стя­ми, с теми же обос­но­ва­ни­я­ми и сохра­няя после­до­ва­тель­ность это­го спо­ра, все, что я слы­шал и что было так тон­ко про­ду­ма­но и так вес­ко выска­за­но столь заме­ча­тель­ны­ми мужа­ми, когда каж­дый из них в соот­вет­ст­вии со сво­и­ми душев­ны­ми склон­но­стя­ми и осо­бен­но­стя­ми ума выдви­гал про­ти­во­по­лож­ные объ­яс­не­ния. Впро­чем, был сре­ди них и такой, кто реши­тель­но разо­шел­ся с обще­при­ня­ты­ми воз­зре­ни­я­ми на крас­но­ре­чие наше­го вре­ме­ни и, вдо­воль пощи­пав ста­ри­ну и насме­яв­шись над нею, поста­вил его несрав­нен­но выше ора­тор­ско­го искус­ства древ­них.

2. Так вот, на дру­гой день после пуб­лич­но­го чте­ния Кури­а­ци­ем Матер­ном сво­его «Като­на», посколь­ку, как гово­ри­ли, он навлек на себя неудо­воль­ст­вие рас­по­ла­гаю­щих вла­стью¹, ибо, раз­ви­вая свою тра­гедию, забыл о себе и помыш­лял лишь о Катоне, и тол­ка­ми об этом был полон весь Рим, к Матер­ну при­шли Марк Апр и Юлий Секунд, тогдаш­ние све­ти­ла в нашем судеб­ном мире. Что до меня, то я усерд­но слу­шал и того и дру­го­го не толь­ко в судах, но и у них на дому, и, сверх того, неиз­мен­но сопро­вож­дал их в обще­ст­вен­ные места, охва­чен­ный пора­зи­тель­ной жаж­дой к уче­нию и какой-то юно­ше­ской увле­чен­но­стью; мне хоте­лось запе­чат­леть в себе даже их обы­ден­ные раз­го­во­ры, а так­же уче­ные спо­ры и дове­ри­тель­ные беседы с гла­зу на глаз, хотя мно­гие по зло­бе счи­та­ли, что речь Секун­да лише­на плав­но­сти, а Апра про­сла­ви­ли в крас­но­ре­чии ско­рее даро­ва­ние и при­род­ные дан­ные, чем обра­зо­ван­ность и начи­тан­ность в лите­ра­ту­ре. Но в дей­ст­ви­тель­но­сти и речь Секун­да была чистой и сжа­той и в той мере, в какой это необ­хо­ди­мо, доста­точ­но плав­ной, и Апр, насквозь про­пи­тан­ный все­воз­мож­ны­ми зна­ни­я­ми, ско­рее пре­зри­тель­но отно­сил­ся к лите­ра­ту­ре, чем был в ней несве­дущ, счи­тая, что достигнет гораздо боль­шей сла­вы за трудо­лю­бие и ста­ра­тель­ность, если будет казать­ся, что его даро­ва­ние не под­дер­жи­ва­ет­ся опо­ра­ми, поза­им­ст­во­ван­ны­ми из дру­гих наук и искусств.

3. Итак, мы вошли в зани­мае­мый Матер­ном покой и заста­ли его сидя­щим с кни­гой в руках, той самою, кото­рую он нака­нуне пуб­лич­но про­чел.

Тогда Секунд про­из­нес: «Уже­ли, Матерн, тебя нисколь­ко не устра­ши­ли наго­во­ры завист­ни­ков и тебе по-преж­не­му любы напад­ки тво­е­го Като­на? Или, быть может, ты взял­ся за свое сочи­не­ние, чтобы тща­тель­нее пораз­мыс­лить над ним и, убрав все подав­шее повод к зло­на­ме­рен­но­му истол­ко­ва­нию, издать “Като­на” если не в луч­шем, то, по край­ней мере, в более без­опас­ном виде?».

На это Матерн отве­тил: «Ты про­чтешь в нем то, что Матерн счел сво­им дол­гом выска­зать, и обна­ру­жишь все, что уже слы­шал. И если Катон что-нибудь упу­стил, то в сле­дую­щем пуб­лич­ном чте­нии ска­жет об этом Фиест²; тра­гедию о нем я уже мыс­лен­но наме­тил и набро­сал. И я тороп­люсь поско­рее выпу­стить в свет “Като­на”, чтобы, осво­бо­див­шись от этой заботы, отдать­ся всей душою ново­му замыс­лу».

«И тебе не надо­е­ли вко­нец эти тра­гедии? — заме­тил Апр. — Забро­сив судеб­ные тяж­бы и речи по ним, ты отда­ешь все свое вре­мя то Медее³, то, как сей­час, Фие­сту, тогда как тебя при­зы­ва­ют на форум дела столь­ких дру­зей, столь­ких под­за­щит­ных из коло­ний и муни­ци­пи­ев? Тебя едва ли бы хва­ти­ло на них, даже если бы ты не взва­лил на себя новой зада­чи — доба­вить Доми­ция⁴ и Като­на, то есть тех, кто при­над­ле­жит нашей исто­рии и носит рим­ские име­на, к поба­сен­кам гре­чи­шек»⁵.

4. На это Матерн ска­зал: «Я был бы обес­по­ко­ен суро­во­стью тво­е­го заме­ча­ния, если б у нас с тобой не про­ис­хо­ди­ли по это­му пово­ду частые, боль­ше того, посто­ян­ные стыч­ки, пре­вра­тив­ши­е­ся почти что в при­выч­ку. Ибо и ты не пере­ста­ешь пре­сле­до­вать и заде­вать поэтов, и я, кого ты упре­ка­ешь в укло­не­нии от судеб­ных речей, еже­днев­но выпол­няю обя­зан­но­сти защит­ни­ка, отста­и­вая от тебя искус­ство поэ­зии. Поэто­му я бес­ко­неч­но рад, что у меня появил­ся новый судья⁶, кото­рый или вос­пре­тит мне впредь сочи­нять сти­хи, или, напро­тив, побудит меня сво­им вес­ким реше­ни­ем поки­нуть тес­ни­ны судеб­ных дел, в кото­рых я про­лил столь­ко пота, и отдать­ся более воз­вы­шен­ной и более свя­щен­ной раз­но­вид­но­сти крас­но­ре­чия»⁷.

5. «Я же, — ска­зал Секунд, — преж­де чем Апр отведет меня как судью, после­дую при­ме­ру чест­ных и доб­ро­со­вест­ных судей, у кото­рых в обы­чае отка­зы­вать­ся от рас­смот­ре­ния таких дел, отно­си­тель­но кото­рых им заве­до­мо ясно, какой сто­роне они отда­дут свою бла­го­склон­ность. Кому неиз­вест­но, что нет нико­го, с кем бы я был свя­зан тес­нее, и в силу дав­ниш­ней друж­бы, и вслед­ст­вие дли­тель­ной жиз­ни вме­сте, чем Салей Басс, пре­крас­ней­ший чело­век и вели­ко­леп­ный поэт, и если поэ­ти­че­ско­му искус­ству будет предъ­яв­ле­но обви­не­ние, то дру­го­го, более под­хо­дя­ще­го под­суди­мо­го я не вижу».

«Пусть успо­ко­ит­ся, — про­го­во­рил Апр, — и Салей Басс, и вся­кий, кто зани­ма­ет­ся поэ­зи­ей и ищет сла­вы на поэ­ти­че­ском попри­ще, раз судеб­ных дел он вести не может. И посколь­ку для раз­ре­ше­ния это­го спо­ра …⁸ най­ден тре­тей­ский судья, я не допу­щу, чтобы ради защи­ты Матер­на к его про­цес­су были при­об­ще­ны дру­гие, но буду пори­цать перед все­ми лишь его одно­го, ибо при­рож­ден­ный ора­тор в пол­ном смыс­ле это­го сло­ва, наде­лен­ный даром непод­дель­но­го муже­ст­вен­но­го крас­но­ре­чия, через кото­рое мог бы при­об­ре­сти и сохра­нить мно­гих дру­зей, завя­зать свя­зи, защи­тить про­вин­ции, он оста­вил это заня­тие, хоть в нашем государ­стве невоз­мож­но пред­ста­вить себе дру­гое более пло­до­твор­ное, учи­ты­вая его полез­ность, более при­ят­ное, учи­ты­вая дару­е­мое им наслаж­де­ние, более достой­ное, учи­ты­вая сопря­жен­ное с ним поло­же­ние, более заман­чи­вое, учи­ты­вая гром­кую сла­ву в горо­де Риме, более бле­стя­щее, учи­ты­вая извест­ность во всей импе­рии и у всех наро­дов. И если во всех наших замыс­лах и поступ­ках мы долж­ны руко­вод­ст­во­вать­ся сооб­ра­же­ни­я­ми их житей­ской полез­но­сти, то суще­ст­ву­ет ли что-нибудь столь же бес­спор­но полез­ное, как заня­тие этим искус­ст­вом, воору­жив­шись кото­рым ты все­гда несешь защи­ту дру­зьям, помощь посто­рон­ним, спа­се­ние тем, кто на краю гибе­ли, тогда как в завист­ни­ков и недру­гов все­ля­ешь боязнь и страх, сам вне опас­но­сти, как бы ограж­ден­ный пожиз­нен­ной вла­стью и таким же могу­ще­ст­вом? Сила и полез­ность это­го искус­ства позна­ют­ся в том, что оно — при­бе­жи­ще и оплот для дру­гих; если же заше­ве­лит­ся под­сте­ре­гаю­щая тебя само­го опас­ность, то, пра­во, пан­цирь и меч — опо­ра в бою нисколь­ко не луч­шая, чем крас­но­ре­чие для пре­бы­ваю­щих под судом и нахо­дя­щих­ся на краю гибе­ли, — ведь оно и обо­ро­ни­тель­ное, и насту­па­тель­ное ору­жие, кото­рым мож­но как отра­жать уда­ры, так и разить, будь то в суде, или в сена­те, или у прин­цеп­са. Что иное про­ти­во­по­ста­вил недав­но Эприй Мар­целл непри­яз­нен­но­сти сена­то­ров, как не свое крас­но­ре­чие⁹? Пре­по­я­сав­шись им, гроз­ный им, он взял верх над муд­ро­стью даже умев­ше­го гово­рить, но неопыт­но­го и неуме­ло­го в схват­ках тако­го рода Гель­видия. О полез­но­сти крас­но­ре­чия я боль­ше рас­про­стра­нять­ся не буду; пола­гаю, что и мой друг Матерн с этой сто­ро­ны мень­ше все­го станет меня оспа­ри­вать.

6. Пере­хо­жу к наслаж­де­нию, дару­е­мо­му под­лин­но ора­тор­ским крас­но­ре­чи­ем; оно — не мимо­лет­ное удо­воль­ст­вие и ощу­ща­ет­ся не от слу­чая к слу­чаю, а посто­ян­но, почти вся­кий день и почти вся­кий час. В самом деле, может ли что-либо быть при­ят­нее и доро­же сво­бод­ной, бла­го­род­ной и создан­ной для воз­вы­шен­ных наслаж­де­ний душе, чем видеть свой дом запол­нен­ным целой тол­пою самых бле­стя­щих людей? И знать, что их при­вле­ка­ют не день­ги хозя­и­на, и не то, что он без­де­тен и не име­ет наслед­ни­ков, и не необ­хо­ди­мость являть­ся к нему по обя­зан­но­сти¹⁰, но он сам и ничто иное? Боль­ше того, — что и без­дет­ные ста­ри­ки, и бога­чи, и могу­ще­ст­вен­ные люди при­хо­дят, как это чаще все­го быва­ет, к моло­до­му и бед­но­му, чтобы пору­чить ему веде­ние в суде суще­ст­вен­но важ­ных дел, как сво­их соб­ст­вен­ных, так и сво­их дру­зей? Может ли несмет­ное богат­ство и без­гра­нич­ное могу­ще­ство хоть в малой мере воз­ме­стить это наслаж­де­ние: видеть пред собой людей опыт­ных и почтен­но­го воз­рас­та, поль­зу­ю­щих­ся вли­я­ни­ем во всем мире и рас­по­ла­гаю­щих в изоби­лии все­ми бла­га­ми зем­ны­ми, но вме­сте с тем при­знаю­щих, что у них нет того, что все­го луч­ше?¹¹ А мно­же­ство ожи­даю­щих тво­е­го выхо­да и затем сопро­вож­даю­щих тебя име­ни­тых граж­дан! А какое вели­ко­леп­ное зре­ли­ще в обще­ст­вен­ном месте! Какое ува­же­ние в судьях! Какая радость под­нять­ся со сво­его места и сто­ять перед хра­ня­щи­ми мол­ча­ние и впе­рив­ши­ми взгляды в тебя одно­го! А народ схо­дит­ся и рас­те­ка­ет­ся вкруг ора­то­ра и про­ни­ка­ет­ся чув­ства­ми, какие ты вну­ша­ешь ему! Но я пере­чис­ляю хоро­шо извест­ные радо­сти, откры­тые и взо­рам непо­свя­щен­ных; а ведь еще силь­нее и бес­цен­нее те, что запря­та­ны глуб­же и доступ­ны лишь гово­ря­ще­му. Если он высту­па­ет с хоро­шо обду­ман­ной и тща­тель­но отде­лан­ной речью, то и в том, как он ее про­из­но­сит, и в его радост­ных пере­жи­ва­ни­ях есть осо­бо­го рода непо­ко­ле­би­мость и твер­дость; если же он огла­ша­ет не без неко­то­ро­го душев­но­го тре­пе­та про­из­веде­ние новое, толь­ко что завер­шен­ное, то самое вол­не­ние при­да­ет для него осо­бую цен­ность успе­ху и обост­ря­ет испы­ты­вае­мое им наслаж­де­ние. Но ни с чем не срав­ни­мое удо­воль­ст­вие — выступ­ле­ние без пред­ва­ри­тель­ной под­готов­ки и самое созна­ние сме­ло­сти и дер­за­ния. Ибо с даро­ва­ни­ем про­ис­хо­дит то же, что и с пло­да­ми на поле; как бы дол­го за ины­ми из них ни уха­жи­ва­ли и сколь­ко бы труда к их выра­щи­ва­нию ни при­ла­га­лось, при­ят­нее все же те, что рож­да­ют­ся сами собой.

7. Что до меня, то я не так радо­вал­ся, при­знать­ся, в тот день, когда был удо­сто­ен пур­пур­ной поло­сы на туни­ке¹², и не в те, когда, чело­век без­вест­ный и новый и к тому же про­ис­хо­дя­щий из пле­ме­ни, отнюдь не отме­чен­но­го бла­го­во­ле­ни­ем Рим­ско­го государ­ства¹³, полу­чил кве­сту­ру, или три­бу­нат, или пре­ту­ру, как в те счаст­ли­вые для меня дни, в кото­рые мне выпа­да­ло, сколь бы посред­ст­вен­ным и ничтож­ным ни было мое уме­ние гово­рить, либо бла­го­по­луч­но защи­тить под­суди­мо­го, либо удач­но высту­пить на судеб­ном раз­би­ра­тель­стве пред цен­тум­ви­ра­ми¹⁴, либо дока­зать само­му прин­цеп­су неви­нов­ность вли­я­тель­ных импе­ра­тор­ских воль­ноот­пу­щен­ни­ков и про­ку­ра­то­ров и добить­ся их оправ­да­ния¹⁵. В такие дни мне каза­лось, что я воз­но­шусь и над три­бу­на­том, и над пре­ту­рою, и над кон­суль­ст­вом и вла­дею тем, что может быть толь­ко моим соб­ст­вен­ным порож­де­ни­ем и не пере­да­ет­ся по заве­ща­нию и не при­хо­дит по чьей-либо мило­сти. Боль­ше того! Суще­ст­ву­ет ли дру­гое искус­ство, извест­ность кото­ро­го, рав­но как и рас­то­чае­мые ему похва­лы могут быть сопо­став­ле­ны со сла­вою ора­то­ров? Боль­ше того! Не зна­ме­ни­ты ли они в горо­де и не толь­ко сре­ди тор­го­вых и заня­тых дру­ги­ми дела­ми людей, но и сре­ди юно­шей и даже под­рост­ков, наде­лен­ных хотя бы неко­то­ры­ми спо­соб­но­стя­ми и рас­счи­ты­ваю­щи­ми на свои силы? А чьи име­на преж­де все­го сооб­ща­ют сво­им детям роди­те­ли? Кого назы­ва­ет по име­ни и на кого ука­зы­ва­ет паль­цем этот тем­ный, неис­ку­шен­ный в нау­ках люд, этот при­кры­тый одною туни­кою¹⁶ народ? И при­шель­цы, и чуже­стран­цы, наслы­шан­ные о них еще у себя в муни­ци­пи­ях и коло­ни­ях, едва всту­пив в пре­де­лы горо­да Рима, при­ни­ма­ют­ся разыс­ки­вать их и жаж­дут увидеть их сво­и­ми гла­за­ми.

8. Осме­люсь утвер­ждать, что тот самый Эприй Мар­целл, о кото­ром я толь­ко что гово­рил, или Вибий Кри­сп (я охот­нее при­во­жу при­ме­ры из недав­не­го про­шло­го и еще све­жие в памя­ти, чем дале­кие от нас и забы­тые) даже где-нибудь на краю све­та поль­зу­ют­ся не мень­шей извест­но­стью, неже­ли в Капуе или Вер­цел­лах, откуда, как гово­рят, они родом¹⁷. И эту извест­ность доста­ви­ло им не состо­я­ние в две­сти мил­ли­о­нов сестер­ци­ев у одно­го и в три­ста у дру­го­го, хотя до тако­го богат­ства они дожи­ли, по-види­мо­му, толь­ко бла­го­да­ря крас­но­ре­чию, но их крас­но­ре­чие как тако­вое; и хотя его боже­ст­вен­ное про­ис­хож­де­ние и небес­ная мощь во все века, сколь­ко бы их ни про­тек­ло, яви­ли на мно­гих при­ме­рах, сколь высо­ко воз­нес­ла неко­то­рых сила их даро­ва­ния, я удо­воль­ст­ву­юсь, как ска­зал выше, лишь бли­жай­ши­ми к нам, для озна­ком­ле­ния с кото­ры­ми не тре­бу­ют­ся свиде­тель­ства из чужих уст, а нуж­ны толь­ко гла­за, чтобы их рас­смот­реть. Ведь чем более убо­гой и жал­кой была обста­нов­ка, в кото­рой роди­лись эти люди, чем непри­кры­тее были нище­та и нуж­да в самом насущ­ном, окру­жав­шие их после рож­де­ния, тем ярче и нагляд­нее для дока­за­тель­ства полез­но­сти крас­но­ре­чия явлен­ные ими при­ме­ры, ибо лишен­ные вся­кой под­держ­ки со сто­ро­ны пред­ков, не рас­по­ла­гая ни малей­ши­ми сред­ства­ми, при том, что ни тот ни дру­гой не отли­ча­лись без­упреч­но­стью нра­вов, а вто­рой из них к тому же наде­лен без­образ­ной наруж­но­стью, они уже мно­гие годы не име­ют в Рим­ском государ­стве рав­ных себе по вли­я­тель­но­сти и, пока им было угод­но, пер­вен­ст­во­ва­ли в наших судах, а теперь пер­вен­ст­ву­ют сре­ди тех, кого Цезарь¹⁸ облас­кал сво­ей друж­бой, и дей­ст­ву­ют во всем и рас­по­ря­жа­ют­ся всем как им забла­го­рас­судит­ся, отме­чен­ные осо­бо ува­жи­тель­ным отно­ше­ни­ем к ним само­го прин­цеп­са; ибо Вес­па­си­ан, ста­рец почтен­ней­ший¹⁹ и с вели­чай­шей тер­пи­мо­стью при­слу­ши­ваю­щий­ся ко вся­ко­му прав­ди­во­му сло­ву, хоро­шо пони­ма­ет, что все осталь­ные его при­бли­жен­ные нахо­дят опо­ру лишь в том, что ими полу­че­но от его щед­рот и что он может по сво­е­му усмот­ре­нию ото­брать и раздать дру­гим, тогда как Мар­целл и Кри­сп отда­ли его друж­бе толь­ко такое, чего не полу­чи­ли от прин­цеп­са и что полу­чить от него вооб­ще невоз­мож­но. Сре­ди столь мно­гих и столь суще­ст­вен­ных пре­иму­ществ их поло­же­ния ничтож­ное зна­че­ние име­ют их изо­бра­же­ния и выби­тые в их честь памят­ные над­пи­си и их ста­туи, хотя ими тоже не пре­не­бре­га­ют, как и богат­ст­вом и иму­ще­ст­вом, — ведь лег­че най­ти таких, кто их пори­ца­ет, чем тех, кому они и в самом деле не по душе. И мы видим, что эти­ми почет­ны­ми отли­чи­я­ми, укра­ше­ни­я­ми и бес­цен­ны­ми сокро­ви­ща­ми запол­не­ны дома тех, кто с ран­ней юно­сти отдал себя дея­тель­но­сти в суде и ора­тор­ско­му искус­ству.

9. Ведь поэ­зия и сти­хи, кото­рым Матерн хочет пол­но­стью посвя­тить жизнь (отсюда и про­ис­тек­ла вся моя речь), не снис­ки­ва­ют сво­им твор­цам ника­ких отли­чий и зва­ний и не при­но­сят роду люд­ско­му ника­кой ося­за­тель­ной поль­зы; порож­дае­мое ими наслаж­де­ние быст­ро­теч­но, а сла­ва — при­зрач­на и бес­плод­на. Пусть то, что я сей­час соби­ра­юсь про­из­не­сти, и все, что наме­рен ска­зать в даль­ней­шем, поко­ро­бит, Матерн, твой слух, но, пра­во, слу­жит ли ко бла­гу кому-нибудь, что Ага­мем­нон или Ясон изъ­яс­ня­ют­ся у тебя кра­си­во и убеди­тель­но? Кто бла­го­да­ря это­му воз­вра­тит­ся домой оправ­дан­ным и в свя­зи с этим обя­зан­ным тебе бла­го­дар­но­стью? Кто про­во­жа­ет наше­го Салея, пре­вос­ход­но­го поэта либо, если так будет еще почти­тель­нее, наи­слав­ней­ше­го пес­но­пев­ца, или встре­ча­ет его при­вет­ст­ви­я­ми, или сле­ду­ет за ним по пятам? Но если у кого-нибудь из его дру­зей или род­ст­вен­ни­ков или у него само­го воз­никнет то или иное дело в суде, он, без сомне­ния, обра­тит­ся к тому же Секун­ду или к тебе, Матерн, и не пото­му, конеч­но, что ты поэт, и не ради того, чтобы ты сочи­нил в его защи­ту сти­хи; они созда­ют­ся в доме само­го Бас­са, и даже пре­крас­ные и пре­лест­ные, но все это ведет лишь к тому, что, трудясь над ними в тече­ние цело­го года все дни напро­лет и зна­чи­тель­ную часть ночи, он, напи­сав и отде­лав в вели­чай­шем напря­же­нии кни­гу, вынуж­ден к тому же упра­ши­вать и заис­ки­вать, чтобы най­ти таких, кто соиз­во­лил бы про­слу­шать ее; но и это дает­ся ему не без извест­ных затрат: ведь он нани­ма­ет дом, соот­вет­ст­ву­ю­щим обра­зом обо­ру­ду­ет поме­ще­ние, берет напро­кат ска­мьи, рас­сы­ла­ет при­гла­ше­ния. И если его чте­ние увен­ча­ет даже самый бле­стя­щий успех, все эти похва­лы про­дол­жа­ют­ся день, дру­гой и не при­но­сят ника­ких ощу­ти­мых и явных пло­дов, подоб­но рас­те­нию, сорван­но­му в ту пору, когда оно еще ничем не отли­ча­ет­ся от тра­вы или толь­ко в цве­ту; и его тво­ре­ние не достав­ля­ет ему ни дру­зей, ни кли­ен­тов, ни проч­но уко­ре­нив­ше­го­ся в чьей-либо душе чув­ства при­зна­тель­но­сти, но толь­ко невнят­ный шум, и пустые воз­гла­сы, и мимо­лет­ную радость. Недав­но мы пре­воз­но­си­ли щед­рость Вес­па­си­а­на, назы­вая ее ред­кост­ной и пора­зи­тель­ной, ибо он пожа­ло­вал Бас­су пять­сот тысяч сестер­ци­ев. Пре­крас­но, разу­ме­ет­ся, заслу­жить сво­им даро­ва­ни­ем бла­го­во­ле­ние прин­цеп­са; но насколь­ко пре­крас­нее, если это­го потре­бу­ют иму­ще­ст­вен­ные дела, воз­ло­жить заботу о них на себя само­го, быть в дол­гу лишь перед самим собою, быть ода­ря­е­мым толь­ко соб­ст­вен­ны­ми щед­рота­ми! Добавь к это­му, что поэтам, если они хотят усерд­но трудить­ся над созда­ни­ем чего-нибудь и в самом деле достой­но­го, нуж­но отка­зать­ся от обще­ния с дру­зья­ми и город­ских удо­воль­ст­вий, нуж­но бро­сить все осталь­ные заня­тия и, как гово­рят они сами, уда­лить­ся в леса и рощи, то есть уеди­нить­ся²⁰.

10. Но одоб­ре­ние и гром­кая сла­ва, — а домо­га­ют­ся они толь­ко это­го и толь­ко в этом, по их сло­вам, видят един­ст­вен­ную награ­ду за все поло­жен­ные ими труды, — более бла­го­склон­ны к ора­то­рам, чем к поэтам; ведь посред­ст­вен­ные поэты нико­му не извест­ны, а хоро­ших зна­ют лишь очень немно­гие. И быва­ло ли, чтобы мол­ва о чте­нии како­го-нибудь на ред­кость заме­ча­тель­но­го про­из­веде­ния захва­ти­ла весь Рим? Тем более, чтобы она дошла до про­вин­ций? Мно­го ли таких, кто, при­быв в Рим из Испа­нии или Азии (не гово­ря уже о наших зем­ля­ках гал­лах²¹), стал бы разыс­ки­вать, ска­жем, Салея Бас­са? А если кто и пред­при­мет такие розыс­ки, то, увидев его один-един­ст­вен­ный раз, доволь­ст­ву­ет­ся этим и тот­час ухо­дит прочь, как если бы ему дове­лось посмот­реть на какую-нибудь ста­тую или кар­ти­ну. Но я не хотел бы, чтобы мои сло­ва были пре­врат­но поня­ты и обо мне дума­ли, буд­то я ста­ра­юсь отвра­тить от поэ­зии так­же и тех, кому при­ро­да отка­за­ла в ора­тор­ском даро­ва­нии, но кто может заня­ти­ем это­го рода усла­дить свой досуг и покрыть свое имя сла­вою. Ведь я счи­таю все раз­но­вид­но­сти крас­но­ре­чия свя­щен­ны­ми и заслу­жи­ваю­щи­ми вели­чай­ше­го ува­же­ния и нахо­жу, что не толь­ко воз­вы­шен­но­сти вашей тра­гедии и звуч­но­сти геро­и­че­ских поэм, но и оча­ро­ва­нию лири­ков, и игри­во­сти эле­гий, и горе­чи ямбов²², и ост­ро­умию эпи­грамм, и любо­му дру­го­му виду поэ­зии, на какие толь­ко рас­па­да­ет­ся крас­но­ре­чие, долж­но быть отда­но пред­по­чте­ние перед заня­ти­я­ми все­ми дру­ги­ми искус­ства­ми. Но у нас с тобой, Матерн, речь идет о том, что, хотя твои при­род­ные даро­ва­ния воз­но­сят тебя в самое свя­ти­ли­ще крас­но­ре­чия, ты пред­по­чи­та­ешь блуж­дать из сто­ро­ны в сто­ро­ну и, постиг­нув выс­шее, огра­ни­чи­ва­ешь­ся более доступ­ным и лег­ким. И если бы местом тво­е­го рож­де­ния была Гре­ция, где счи­та­ет­ся почет­ным даже сце­ни­че­ское искус­ство²³, и боги ода­ри­ли тебя могу­чим тело­сло­же­ни­ем и силою Нико­ст­ра­та, то и в этом слу­чае я бы не потер­пел, чтобы ты рас­слаб­лял свои гро­мад­ные, создан­ные для кулач­но­го боя руки лег­ким дро­ти­ком и мета­ни­ем дис­ка; так и теперь я при­зы­ваю тебя из поме­ще­ний для пуб­лич­но­го чте­ния и из теат­ров на форум и на судеб­ные раз­би­ра­тель­ства, к насто­я­щим сра­же­ни­ям, тем более что ты не можешь при­бег­нуть к дово­ду, на кото­рый так часто ссы­ла­ют­ся, а имен­но, что заня­тие поэ­зи­ей не столь чре­ва­то опас­но­стью вызвать неудо­воль­ст­вие, как ора­тор­ское искус­ство. Ведь в тебе бур­лят силы тво­ей вели­ко­леп­ной при­ро­ды, и ты навле­ка­ешь на себя неудо­воль­ст­вие, не отста­и­вая кого-нибудь из дру­зей, а, что гораздо опас­нее, — про­слав­ляя Като­на. И твои выпа­ды не могут быть оправ­да­ны необ­хо­ди­мо­стью, в кото­рую ты был постав­лен сво­и­ми обя­зан­но­стя­ми, или вер­но­стью сво­е­му дол­гу защит­ни­ка, или поры­вом, увлек­шим тебя при про­из­не­се­нии слу­чай­ной и вне­зап­ной для тебя само­го речи; напро­тив, вся­ко­му оче­вид­но, что ты обду­ман­но выбрал сво­им геро­ем столь зна­ме­ни­тую лич­ность, ибо хотел, чтобы вло­жен­ные тобою в ее уста речи обла­да­ли осо­бой вес­ко­стью. Пре­д­ви­жу, что мне мож­но отве­тить: “Вот это и порож­да­ет еди­но­душ­ное одоб­ре­ние и имен­но это пре­воз­но­сит­ся в поме­ще­ни­ях для пуб­лич­но­го чте­ния и затем ста­но­вит­ся пред­ме­том всех раз­го­во­ров”. Раз так, то пере­стань изви­нять себя сооб­ра­же­ни­я­ми спо­кой­ст­вия и без­опас­но­сти — ведь ты бро­са­ешь вызов про­тив­ни­ку, кото­рый силь­нее тебя. А что каса­ет­ся нас, то мы удо­воль­ст­ву­ем­ся выступ­ле­ни­я­ми по част­ным и отно­ся­щим­ся к наше­му вре­ме­ни тяж­бам, при раз­бо­ре кото­рых если когда и появит­ся необ­хо­ди­мость ради спа­се­ния под­верг­ше­го­ся опас­но­сти дру­га оскор­бить уши тех, кто наде­лен вла­стью, то и наша пре­дан­ность доста­вит нам одоб­ре­ние и наша дер­зость будет сочте­на изви­ни­тель­ной».

11. Выска­зав это с обыч­ною для него горяч­но­стью и убеж­ден­но­стью, Апр умолк, и тогда спо­кой­но, с улыб­кою на устах заго­во­рил Матерн: «Я гото­вил­ся обви­нять ора­то­ров не менее про­стран­но, чем их пре­воз­но­сил Апр (ведь я пола­гал, что, покон­чив с их вос­хва­ле­ни­ем, он наки­нет­ся на поэтов и обру­шит на поэ­ти­че­ское твор­че­ство гро­мы и мол­нии), но, доз­во­лив сочи­нять сти­хи тем, кто не спо­со­бен к про­из­не­се­нию судеб­ных речей, он доволь­но лов­ко уме­рил мой пыл. Что до меня, то, хотя я и спо­со­бен достиг­нуть кое-чего выступ­ле­ни­я­ми в суде и, быть может, даже добить­ся в этом успе­ха, но вме­сте с тем и пуб­лич­ное чте­ние сочи­нен­ных мною тра­гедий нашло бла­го­склон­ный при­ем и осе­ни­ло меня пер­вым отблес­ком сла­вы, когда я нис­про­верг в “Нероне” все­силь­но­го до того него­дяя Вати­ния, сво­и­ми стиш­ка­ми осквер­няв­ше­го свя­тость поэ­зии, и если ныне я и мое имя поль­зу­ют­ся кое-какой извест­но­стью, то она созда­на ско­рее сла­вой моих сти­хов, чем речей. А теперь я решил окон­ча­тель­но отой­ти от трудов на судеб­ном попри­ще, и меня так же мало при­вле­ка­ют упо­ми­нав­ше­е­ся здесь оби­лие встре­чаю­щих и про­во­жаю­щих и тол­пы при­вет­ст­ву­ю­щих, как мои мед­ные ста­туи и дру­гие изо­бра­же­ния, кото­рые, вопре­ки мое­му неже­ла­нию, все же про­рва­лись в мой дом²⁴. Ведь обще­ст­вен­ное поло­же­ние и без­опас­ность каж­до­го надеж­нее обе­ре­га­ют­ся его неза­пят­нан­но­стью, чем соб­ст­вен­ным или чужим крас­но­ре­чи­ем; и я не боюсь, что мне при­дет­ся когда-нибудь гово­рить в сена­те при иных обсто­я­тель­ствах²⁵, чем защи­щая того, кому гро­зит гибель.

12. А дуб­ра­вы и рощи и пре­сло­ву­тое уеди­не­ние, на кото­рое напу­стил­ся Апр, достав­ля­ют мне такую отра­ду, что одну из наи­бо­лее при­вле­ка­тель­ных сто­рон сти­хотвор­ства я скло­нен усмат­ри­вать в том, что сти­хи сла­га­ют­ся не в шуме, когда перед две­рью тор­чит истец, не сре­ди рубищ²⁶ и пла­ча ответ­чи­ков; для это­го нуж­но, чтобы дух уда­лил­ся в пер­во­здан­но чистые и ничем не пору­ган­ные края и, пре­бы­вая в этом свя­ти­ли­ще, наслаж­дал­ся созер­ца­ни­ем окру­жаю­ще­го; тако­вы исто­ки под­лин­но­го вдох­но­вен­но­го крас­но­ре­чия, тако­ва изна­чаль­ная его сущ­ность; в таком обли­чии и обла­че­нии, бла­го­же­ла­тель­ное к роду люд­ско­му, оно изли­лось впер­вые в еще цело­муд­рен­ные и не тро­ну­тые поро­ка­ми чело­ве­че­ские серд­ца; и имен­но так веща­ли ора­ку­лы. А что каса­ет­ся хоро­шо зна­ко­мо­го нам свое­ко­рыст­но­го и кро­во­жад­но­го крас­но­ре­чия, то оно вошло в употреб­ле­ние лишь недав­но²⁷, порож­ден­ное пор­чею нра­вов и при­ду­ман­ное, чтобы слу­жить, как ты, Апр, выра­зил­ся, ору­жи­ем. Но в том счаст­ли­вом или, если сохра­нить при­ня­тое у нас наиме­но­ва­ние, золо­том веке, бед­ном ора­то­ра­ми и пре­ступ­ле­ни­я­ми, изоби­ло­ва­ли поэты и про­ри­ца­те­ли, дабы было кому вос­пе­вать бла­гост­ные дея­ния, а не для того, чтобы защи­щать дур­ные поступ­ки. Но никто не поль­зо­вал­ся боль­шей сла­вою, чем они, и нико­му не возда­вал­ся столь без­гра­нич­ный почет, сна­ча­ла у богов, на пир­ше­ствах кото­рых, как гово­ри­ли, они при­сут­ст­во­ва­ли и отве­ты кото­рых пере­да­ва­ли людям, а затем и у зна­ме­ни­тых, рож­ден­ных бога­ми и свя­щен­ных царей. И сре­ди этих поэтов и про­ри­ца­те­лей мы не най­дем ни одно­го судеб­но­го стряп­че­го, но зато — Орфея и Лина и, поже­лай ты загля­нуть глуб­же, то и само­го Апол­ло­на²⁸. Впро­чем, если это кажет­ся тебе черес­чур бас­но­слов­ным и пустой выдум­кой, то уж, конеч­но, Апр, ты не ста­нешь оспа­ри­вать, что Гомер почи­та­ет­ся потом­ка­ми не менее, чем Демо­сфен, и что извест­ность Еври­пида и Софок­ла не замы­ка­ет­ся в более тес­ных пре­де­лах, чем извест­ность Лисия и Гипе­рида. А ныне, сверх того, ты обна­ру­жишь боль­ше таких, кто не прочь ско­рее отка­зать в сла­ве Цице­ро­ну, чем Вер­ги­лию; и ни одно сочи­не­ние Ази­ния Мес­са­лы не про­слав­ле­но так, как “Медея” Овидия или “Фиест” Вария.

13. Боль­ше того, я не побо­юсь сопо­ста­вить жре­бий поэтов и их столь бла­гост­ное обще­ние с муза­ми с тре­вож­ной и все­гда насто­ро­жен­ной жиз­нью ора­то­ров. Пусть борь­ба и опас­но­сти, в кото­рых они пре­бы­ва­ют, дово­дят их порою до кон­суль­ства, но мне милее без­мя­теж­ное уеди­не­ние, какое избрал для себя Вер­ги­лий²⁹, что нисколь­ко не поме­ша­ло ему снис­кать у боже­ст­вен­но­го Авгу­ста бла­го­склон­ность, а сре­ди рим­ско­го наро­да — извест­ность. Свиде­те­ли это­го — пись­ма Авгу­ста, свиде­тель — сам рим­ский народ, кото­рый, про­слу­шав в теат­ре сти­хи Вер­ги­лия, под­нял­ся как один и воздал слу­чай­но при­сут­ст­во­вав­ше­му меж­ду зри­те­ля­ми Вер­ги­лию такие поче­сти, как если б то был сам Август. Да и в наше вре­мя Пом­по­ний Секунд не усту­пит Доми­цию Афру ни в зна­чи­тель­но­сти зани­мае­мо­го им поло­же­ния, ни в проч­но­сти сла­вы. А что завид­но­го в жре­бии тво­е­го Кри­спа или тво­е­го Мар­цел­ла, кото­рых ты мне при­во­дишь в при­мер? То, что они живут в посто­ян­ном стра­хе и наго­ня­ют страх на дру­гих? То ли, что от них еже­днев­но тре­бу­ют помо­щи, и те, кому они ее не ока­зы­ва­ют, него­ду­ют на них? Что, обре­чен­ные льстить, они нико­гда не кажут­ся вла­сти­те­лям в доста­точ­ной мере раба­ми, а нам — доста­точ­но неза­ви­си­мы­ми? В чем же заклю­ча­ет­ся их могу­ще­ство? Таким могу­ще­ст­вом обыч­но рас­по­ла­га­ют и воль­ноот­пу­щен­ни­ки. Так пусть же сла­дост­ные музы, как назвал их Вер­ги­лий, пере­не­сут меня, уда­лив­ше­го­ся от тре­вол­не­ний и забот и необ­хо­ди­мо­сти еже­днев­но совер­шать что-нибудь вопре­ки жела­нию, в свои свя­ти­ли­ща, к сво­им клю­чам³⁰; и да не буду я боль­ше, тре­пе­ща и покры­ва­ясь мерт­вен­ной блед­но­стью в ожи­да­нии при­го­во­ра мол­вы, испы­ты­вать на себе власть безум­но­го и свое­ко­рыст­но­го фору­ма. Пусть меня не будит говор явив­ших­ся с утрен­ним при­вет­ст­ви­ем или запы­хав­ший­ся воль­ноот­пу­щен­ник; да не ста­ну я, одоле­вае­мый сомне­ни­я­ми отно­си­тель­но буду­ще­го, писать заве­ща­ние по образ­цу пору­чи­тель­ства³¹; пусть мое состо­я­ние не пре­вы­ша­ет того, что я мог бы бес­пре­пят­ст­вен­но заве­щать тем, кому поже­лаю (ведь роко­вой день настигнет когда-нибудь и меня), пусть на памят­ни­ке, постав­лен­ном на моей моги­ле, я буду не скорб­ный и не суро­вый, а весе­лый и увен­чан­ный лав­ро­вым вен­ком, и пусть, нако­нец, никто не доби­ва­ет­ся сенат­ско­го поста­нов­ле­ния об уве­ко­ве­че­нии моей памя­ти и не выма­ли­ва­ет на это согла­сия прин­цеп­са»³².

14. Едва Матерн кон­чил свою взвол­но­ван­ную и как бы вну­шен­ную вдох­но­ве­ни­ем речь, как в его покой вошел Вип­стан Мес­са­ла и, запо­до­зрив по сосре­дото­чен­но­му выра­же­нию лиц всех при­сут­ст­во­вав­ших, что меж­ду ними про­ис­хо­дит весь­ма зна­чи­тель­ный раз­го­вор, ска­зал: «Я появил­ся, по-види­мо­му, не вовре­мя и поме­шал ваше­му тай­но­му сове­ща­нию, на кото­ром вы обсуж­да­ли, что сле­ду­ет пред­при­нять по како­му-то зани­маю­ще­му вас судеб­но­му делу».

«Нисколь­ко, нисколь­ко, — ото­звал­ся Секунд, — напро­тив, мне очень жаль, что ты появил­ся толь­ко сей­час, а не рань­ше; ты бы полу­чил огром­ное удо­воль­ст­вие от тща­тель­но про­ду­ман­ной речи наше­го Апра, побуж­дав­ше­го Матер­на обра­тить все свое даро­ва­ние и усер­дие исклю­чи­тель­но на судеб­ное крас­но­ре­чие, а так­же от ответ­но­го сло­ва Матер­на, отста­и­вав­ше­го свою воз­люб­лен­ную поэ­зию, как и подо­ба­ет поэтам, в страст­ной, сме­лой и боль­ше похо­жей на поэ­му, чем на ора­тор­ское выступ­ле­ние, отпо­веди».

«Конеч­но, — ска­зал Мес­са­ла, — эта беседа пода­ри­ла бы мне без­гра­нич­ное наслаж­де­ние, но меня вос­хи­ща­ет и то, что вы, почтен­ней­шие мужи и луч­шие ора­то­ры наше­го вре­ме­ни, отта­чи­ва­е­те свои даро­ва­ния не толь­ко в судеб­ных тяж­бах и упраж­ня­ясь в искус­стве декла­ма­ции, но и всту­пая в спо­ры это­го рода, даю­щие пищу уму и достав­ля­ю­щие при­ят­ней­шее, насы­щен­ное уче­но­стью и лите­ра­ту­рою, раз­вле­че­ние, и не толь­ко вам, спо­ря­щим об этих пред­ме­тах, но и вся­ко­му, кто вас слу­ша­ет. Итак, счи­тая, что, соста­вив жиз­не­опи­са­ние Юлия Афри­ка­на и тем самым все­лив в нас надеж­ду на появ­ле­ние в неда­ле­ком буду­щем мно­гих книг это­го рода, ты, Секунд, заслу­жи­ва­ешь вели­чай­ше­го одоб­ре­ния, я, пра­во же, нахо­жу, что Апр в не мень­шей мере заслу­жи­ва­ет пори­ца­ния за то, что все еще не рас­стал­ся со школь­ни­че­ской при­вер­жен­но­стью к пустым сло­во­пре­ни­ям и пред­по­чи­та­ет запол­нять свой досуг по при­ме­ру новей­ших рито­ров, а не древ­них ора­то­ров».

15. На это Апр заме­тил: «Ты не пере­ста­ешь, Мес­са­ла, вос­хи­щать­ся лишь ста­рин­ным и древним, а над тво­ре­ни­я­ми наше­го вре­ме­ни насме­ха­ешь­ся и ни во что их не ста­вишь. Ибо речи, подоб­ные толь­ко что ска­зан­но­му, я уже слы­шал не раз, когда, забыв о крас­но­ре­чии сво­ем соб­ст­вен­ном и тво­е­го бра­та³³, ты утвер­ждал, что в наши дни нет ни одно­го под­лин­но­го ора­то­ра, делая это, я пола­гаю, тем реши­тель­нее и сме­лее, что не боял­ся упре­ка в зло­коз­нен­но­сти, посколь­ку сам себе отка­зы­вал в сла­ве, кото­рой тебя вен­ча­ют дру­гие».

«И в сво­их сло­вах я отнюдь не рас­ка­и­ва­юсь, — отве­тил Мес­са­ла, — ведь и Секунд, и Матерн, да и ты сам хотя порою и спо­ри­те со мною, дока­зы­вая обрат­ное, одна­ко дума­е­те, пола­гаю, совсем по-ино­му, и я бы очень хотел, чтобы кто-либо из вас разо­брал­ся, в чем при­чи­ны это­го рази­тель­но­го раз­ли­чия меж­ду былым и нынеш­ним крас­но­ре­чи­ем, и поде­лил­ся с нами сво­и­ми выво­да­ми, — ведь и я нема­ло раз­мыш­ляю о том же. И то, что неко­то­рых уте­ша­ет, вызы­ва­ет во мне еще боль­шее недо­уме­ние, ибо я вижу, что похо­жее про­изо­шло и у гре­ков, и про­слав­лен­ный Никет Сацер­дот или кто дру­гой, доку­чаю­щий Мити­ле­нам или Эфе­су хором сла­во­сло­вя­щих его во весь голос уче­ни­ков, отсто­ит от Эсхи­на и Демо­сфе­на еще даль­ше, пожа­луй, чем Апр и Афри­кан или вы сами ото­шли от Цице­ро­на или Ази­ния».

16. «Ты затро­нул, — ска­зал Секунд, — очень важ­ный вопрос, заслу­жи­ваю­щий все­сто­рон­не­го рас­смот­ре­ния. Но кто же спо­со­бен, раз­ре­шить его луч­ше, чем ты, к вели­чай­шей уче­но­сти и про­ни­ца­тель­ней­ше­му уму кото­ро­го в этом слу­чае при­со­еди­ни­лись к тому же любо­зна­тель­ность и упор­ные раз­мыш­ле­ния о том же пред­ме­те?».

«Хоро­шо, я выска­жу свои мыс­ли, — отве­тил Мес­са­ла, — но сна­ча­ла я хочу полу­чить от вас обе­ща­ние, что и вы при­ме­те дея­тель­ное уча­стие в пред­сто­я­щем нам обсуж­де­нии».

«За дво­их, — ска­зал Матерн, — готов пору­чить­ся, ибо и я, и Секунд возь­мем на себя осве­ще­ние тех сто­рон и част­но­стей, кото­рые, как мы пони­ма­ем, ты не столь­ко упу­стил из виду, сколь­ко оста­вил для нас. Что же каса­ет­ся Апра, то он обыч­но отста­и­ва­ет взгляды, про­ти­во­по­лож­ные нашим, и, как толь­ко что ты отме­тил, — да это оче­вид­но и по все­му его обли­ку, — уже дав­но при­гото­вил ору­жие, чтобы схва­тить­ся с нами, и нико­им обра­зом не без­раз­ли­чен к наше­му еди­но­душ­но­му вос­хва­ле­нию древ­но­сти».

«Разу­ме­ет­ся, я не потерп­лю, — заявил Апр, — чтобы, зара­нее всту­пив в сго­вор, не выслу­шав и не дав воз­мож­но­сти пред­ста­вить свои оправ­да­ния, вы осуди­ли наш век. Но преж­де я дол­жен услы­шать от вас, кого вы назы­ва­е­те древни­ми, какое поко­ле­ние ора­то­ров разу­ме­е­те под этим обо­зна­че­ни­ем? Ведь когда я слы­шу о древ­них, то пред­став­ляю себе жив­ших в пору седой ста­ри­ны и родив­ших­ся очень дав­но и перед мои­ми гла­за­ми воз­ни­ка­ют Одис­сей и Нестор, вре­мя жиз­ни кото­рых отсто­ит от наше­го при­бли­зи­тель­но на тыся­чу три­ста лет; вы же ука­зы­ва­е­те на Демо­сфе­на и Гипе­рида, бли­став­ших, как хоро­шо извест­но, при Филип­пе и Алек­сан­дре и пере­жив­ших и того и дру­го­го. Из чего явст­ву­ет, что поко­ле­ние Демо­сфе­на отде­ле­но от наше­го тре­мя­ста­ми с немно­гим года­ми. Этот отре­зок вре­ме­ни при сопо­став­ле­нии с нашей телес­ной немощ­но­стью, быть может, и кажет­ся про­дол­жи­тель­ным, но, соот­не­ся его с дей­ст­ви­тель­ной дли­тель­но­стью веков и при­ни­мая во вни­ма­ние, сколь без­гра­ни­чен во вре­ме­ни каж­дый из них, мы пой­мем, что он крайне ничто­жен и что Демо­сфен где-то совсем рядом с нами. Ибо, если, как пишет в “Гор­тен­зии”³⁴ Цице­рон, вели­ким и насто­я­щим годом над­ле­жит счи­тать толь­ко тот, когда повто­ря­ет­ся то же поло­же­ние небес­но­го сво­да и звезд, а такой год охва­ты­ва­ет две­на­дцать тысяч девять­сот пять­де­сят четы­ре отрез­ка вре­ме­ни³⁵, име­ну­е­мых нами года­ми, то ока­жет­ся, что Демо­сфен, о кото­ром вы вооб­ра­жа­е­те, что он ста­рин­ный и древ­ний, появил­ся на свет не толь­ко в том же году, что мы, но и в том же меся­це.

17. Но пере­хо­жу к латин­ским ора­то­рам, из кото­рых, как я думаю, вы про­ти­во­по­став­ля­е­те нашим уме­ю­щим хоро­шо гово­рить совре­мен­ни­кам не Мене­ния Агрип­пу, несмот­ря на то, что его мож­но счесть древним, но Цеза­ря, и Цице­ро­на, и Целия, и Каль­ва, и Бру­та, и Ази­ния, и Мес­са­лу; но мне непо­нят­но, поче­му вы отно­си­те их ско­рее к древ­но­сти, чем к наше­му вре­ме­ни. Ибо, если оста­но­вить­ся хотя бы на Цице­роне, то он был убит в кон­суль­ство Гир­ция и Пан­сы, в седь­мой день до декабрь­ских ид³⁶, как ска­за­но у его воль­ноот­пу­щен­ни­ка Тиро­на, а это — тот самый год, в кото­ром боже­ст­вен­ный Август поста­вил кон­су­ла­ми вме­сто Пан­сы и Гир­ция себя само­го и Квин­та Педия. При­бавь пять­де­сят шесть лет, отдан­ных затем боже­ст­вен­ным Авгу­стом управ­ле­нию государ­ст­вом; при­счи­тай еще два­дцать три года, при­хо­дя­щих­ся на Тибе­рия, почти четы­ре года — на Гая³⁷, два­жды по четыр­на­дцать лет — на Клав­дия и Неро­на, все­го один-един­ст­вен­ный, но бес­ко­неч­но дол­гий год импе­ра­тор­ской вла­сти Галь­бы, Ото­на и Вител­лия и, нако­нец, пять с лиш­ним лет нынеш­не­го счаст­ли­во­го прин­ци­па­та, в тече­ние кото­рых Вес­па­си­ан песту­ет Рим­ское государ­ство; таким обра­зом, со вре­ме­ни гибе­ли Цице­ро­на по этот день наби­ра­ет­ся сто два­дцать лет, т. е. один чело­ве­че­ский век. Ибо я сам видел в Бри­та­нии стар­ца, при­знав­ше­го­ся, что он при­ни­мал уча­стие в бит­ве, в кото­рой бри­тан­цы напа­ли на при­быв­ше­го к ним с вой­ском Цеза­ря, наде­ясь про­гнать его с побе­ре­жья и сбро­сить в море. И полу­ча­ет­ся, что, если бы его, сопро­тив­ляв­ше­го­ся с ору­жи­ем в руках Цеза­рю, занес­ли в Рим или плен, или доб­рая воля, или какая-нибудь пре­врат­ность судь­бы, он мог бы слы­шать и само­го Цеза­ря, и Цице­ро­на и даже при­сут­ст­во­вать на наших судеб­ных про­цес­сах. При разда­че послед­не­го кон­ги­а­рия мы виде­ли несколь­ких ста­ри­ков, рас­ска­зы­вав­ших, что они — кто раз, кто два­жды — полу­чи­ли кон­ги­а­рий, роздан­ный боже­ст­вен­ным Авгу­стом. Из чего сле­ду­ет, что они мог­ли слы­шать и Кор­ви­на, и Ази­ния, ибо Ази­ний дожил до середи­ны прав­ле­ния Авгу­ста, а Кор­вин — почти до его кон­ца. Так не дели­те же сто­ле­тие на две поло­ви­ны и не име­нуй­те древни­ми тех ора­то­ров, кото­рых мог­ли слы­шать уши одних и тех же людей, ибо эти люди име­ют доста­точ­но осно­ва­ний свя­зы­вать и объ­еди­нять их и нас в одно целое.

18. Я пред­по­слал такое вступ­ле­ние, чтобы пока­зать, что если бла­го­да­ря широ­кой извест­но­сти и сла­ве этих ора­то­ров древ­ность пре­воз­но­сит­ся вос­хва­ле­ни­я­ми, то она обя­за­на этим тем из них, кто нахо­дит­ся меж­ду нею и нами и бли­же к нам, чем к Сер­вию Галь­бе или Гаю Кар­бо­ну и всем про­чим, сколь­ко их ни есть, кого мы можем по спра­вед­ли­во­сти назвать древни­ми, — ведь они и в самом деле — дикие, и неоте­сан­ные, и неве­же­ст­вен­ные, и в сущ­но­сти ника­кие ни ора­то­ры; о, если бы им ни в чем и нико­гда не под­ра­жа­ли ваш воз­люб­лен­ный Кальв, или Целий, или сам Цице­рон! Я соби­ра­юсь выска­зать вещи еще более реши­тель­ные и сме­лые, но сна­ча­ла хочу отме­тить, что фор­мы и раз­но­вид­но­сти ора­тор­ской речи меня­ют­ся вме­сте со вре­ме­нем. Так, по срав­не­нию с Като­ном Стар­шим Гай Гракх содер­жа­тель­нее и глуб­же, по срав­не­нию с Грак­хом Красс утон­чен­нее и изящ­нее, по срав­не­нию с ними обо­и­ми Цице­рон яснее, обра­зо­ван­нее и воз­вы­шен­ней, а Кор­вин мяг­че и доступ­нее Цице­ро­на, и к тому же тре­бо­ва­тель­нее к себе в выбо­ре выра­же­ний. Я не ста­ну доис­ки­вать­ся, кто из них самый крас­но­ре­чи­вый; пока мне было доста­точ­но дока­зать, что у крас­но­ре­чия не все­гда одно и то же лицо, но что и у тех, кого вы име­ну­е­те древни­ми, обна­ру­жи­ва­ют­ся бес­чис­лен­ные его оттен­ки, и тот, кто рез­ко отли­ча­ет­ся от осталь­ных, отнюдь не обя­за­тель­но самый худ­ший, и толь­ко в силу при­су­ще­го людям поро­ка недоб­ро­же­ла­тель­ства все ста­рое неиз­мен­но рас­хва­ли­ва­ет­ся, а все совре­мен­ное вызы­ва­ет пре­не­бре­же­ние. Но сомне­ва­ем­ся ли мы в том, что нашлись и такие, кого Аппий Сле­пой вос­хи­щал боль­ше Като­на? Хоро­шо извест­но, что даже у Цице­ро­на не было недо­стат­ка в хули­те­лях, кото­рым он пред­став­лял­ся высо­ко­пар­ным, наду­тым, недо­ста­точ­но чет­ким, лишен­ным чув­ства меры и мало атти­че­ским. Вы, конеч­но, про­чли пись­ма Каль­ва и Бру­та к Цице­ро­ну³⁸; из них лег­ко усмот­реть, что Кальв казал­ся Цице­ро­ну худо­соч­ным и бес­страст­ным, а Брут — бес­со­дер­жа­тель­ным и раз­бро­сан­ным, да и Кальв, в свою оче­редь, пори­цал Цице­ро­на за рас­слаб­лен­ность и вялость, а Брут, если вос­поль­зо­вать­ся его соб­ст­вен­ны­ми сло­ва­ми, — за бес­си­лие и отсут­ст­вие муже­ст­вен­но­сти. Если ты поже­ла­ешь знать мое мне­ние, то я счи­таю, что все они гово­ри­ли сущую прав­ду. Но к отдель­ным ора­то­рам я перей­ду несколь­ко поз­же, а сей­час дол­жен рас­смот­реть их всех в сово­куп­но­сти.

19. Посколь­ку сре­ди поклон­ни­ков древ­них уко­ре­ни­лось мне­ние, что конец древ­не­му крас­но­ре­чию поло­жил Кас­сий Север, кото­ро­му они это вме­ня­ют в вину и кото­рый, по их сло­вам, пер­вым свер­нул с прото­рен­но­го и пря­мо­го пути ора­тор­ско­го искус­ства³⁹, я утвер­ждаю, что он пере­шел к этой новой раз­но­вид­но­сти ора­тор­ской речи не из-за скудо­сти сво­его даро­ва­ния и неве­же­ст­вен­но­сти, а совер­шен­но созна­тель­но и руко­вод­ст­ву­ясь здра­вым смыс­лом. Ибо он увидел, что вме­сте с при­но­си­мы­ми вре­ме­нем сдви­га­ми в обсто­я­тель­ствах и обще­ст­вен­ных вку­сах долж­ны быть изме­не­ны, о чем я ска­зал несколь­ко рань­ше, так­же фор­ма и самое содер­жа­ние ора­тор­ской речи. В былые дни наш неис­ку­шен­ный и еще совсем тем­ный народ с лег­ко­стью выно­сил нескон­чае­мые длин­ноты крайне тяже­ло­вес­ных речей, и вся­кий, кто без­оста­но­воч­но про­го­во­рил пол­ный день, уже этим одним вызы­вал его вос­хи­ще­ние. Ведь тогда были в боль­шой чести про­стран­ные пред­уве­дом­ле­ния ко вступ­ле­ни­ям, и начи­нае­мое изда­ле­ка изло­же­ние дела во всех его мель­чай­ших подроб­но­стях, и рас­чле­не­ние повест­во­ва­ния на бес­чис­лен­ное мно­же­ство разде­лов и под­разде­лов, и целая лест­ни­ца из тыся­чи дово­дов и дока­за­тельств, и все про­чее, чему толь­ко ни поуча­ли на ред­кость сухие кни­ги Гер­ма­го­ра и Апол­ло­до­ра⁴⁰; а если кто-нибудь казал­ся хотя бы поню­хав­шим фило­со­фии и к тому же вклю­чал в свою речь кру­пи­цы ее, того пре­воз­но­си­ли чуть ли не до небес. И неуди­ви­тель­но: ведь все это было новым и досе­ле неве­до­мым, да и меж­ду сами­ми ора­то­ра­ми лишь ничтож­но малая часть была зна­ко­ма с пред­пи­са­ни­я­ми рито­ров и поло­же­ни­я­ми фило­со­фов; но когда и то и дру­гое ста­ло досто­я­ни­ем поис­ти­не всех и каж­до­го, когда в кру­гу слу­шаю­щих ора­то­ра едва ли най­дет­ся такой, кто бы, если он и не име­ет глу­бо­ких позна­ний, не был во вся­ком слу­чае наслы­шан об их осно­вах, для крас­но­ре­чия необ­хо­ди­мы новые и более тща­тель­но про­ло­жен­ные пути, дабы ора­тор не наго­нял ску­ку на слу­ша­те­лей и осо­бен­но на тех судей, кото­рые ведут раз­би­ра­тель­ство, тво­ря наси­лие и поль­зу­ясь сво­ей вла­стью, а не в соот­вет­ст­вии с пра­вом и зако­на­ми, и не пре­до­став­ля­ют ему нуж­но­го вре­ме­ни, пола­гая, что им неза­чем ждать, пока он соиз­во­лит заго­во­рить о суще­стве дела, но часто одер­ги­ва­ют его и при­зы­ва­ют к поряд­ку, когда он укло­ня­ет­ся в сто­ро­ну, и не стес­ня­ют­ся во все­услы­ша­ние заяв­лять, что они торо­пят­ся.

20. Кто теперь потер­пит ора­то­ра, начи­наю­ще­го речь с рас­ска­за о сво­их немо­щах? А ведь тако­вы нача­ла почти всех выступ­ле­ний Кор­ви­на. У кого хва­тит тер­пе­ния про­слу­шать пять книг “Про­тив Верре­са”⁴¹? Кто спо­со­бен выдер­жать целые и при­том огром­ные сочи­не­ния об ого­вор­ке и фор­му­ле⁴², кото­рые мы чита­ем в речах “В защи­ту Мар­ка Тул­лия” или “В защи­ту Авла Цеци­ны”⁴³. В наше вре­мя судья обго­ня­ет ора­то­ра и, если не будет захва­чен и под­куп­лен цепью при­во­ди­мых им дово­дов или кра­соч­но­стью выска­зы­вае­мых суж­де­ний или блес­ком и ярко­стью опи­са­ний, пере­станет следить за его сло­ва­ми. Даже тол­па при­сут­ст­ву­ю­щих на суде и слу­чай­ные, забред­шие мимо­хо­дом слу­ша­те­ли при­вык­ли тре­бо­вать от судеб­ной речи зани­ма­тель­но­сти и кра­соты и не боль­ше ста­ли бы мирить­ся с тем, чтобы в судах цари­ла суро­вая и гру­бая ста­ри­на, чем если бы кто-нибудь взду­мал под­ра­жать на под­мост­ках тело­дви­же­ни­ям Рос­ция или Амби­вия Тур­пи­о­на. Ведь ныне уже и юно­ши, и те, кто, пре­бы­вая в гор­ни­ле уче­ния, ради соб­ст­вен­но­го усо­вер­шен­ст­во­ва­ния ходят по пятам за ора­то­ра­ми, жела­ют не толь­ко про­слу­шать их речи, но и уне­сти с собою домой что-нибудь заме­ча­тель­ное и достой­ное запо­ми­на­ния; и они сооб­ща­ют друг дру­гу и неред­ко пишут в свои коло­нии и про­вин­ции, если в ост­ро­ум­ном и крат­ком суж­де­нии блеснет какая-нибудь глу­бо­кая мысль или то или иное выска­зы­ва­ние засвер­ка­ет сво­им изыс­кан­ным и поэ­ти­че­ским обла­че­ни­ем. Боль­ше того, от ора­то­ра тре­бу­ет­ся и уме­ние при­ве­сти к месту сти­хи, и не какую-нибудь ветошь из Акция или Паку­вия, а что-нибудь извле­чен­ное из свя­щен­ной сокро­вищ­ни­цы Гора­ция, или Вер­ги­лия, или Лука­на. Так, счи­та­ясь со вку­са­ми и при­го­во­ра­ми совре­мен­ни­ков, и воз­ник­ло поко­ле­ние наших ора­то­ров, овла­дев­ших более кра­си­вою и изящ­ною речью. И наши выступ­ле­ния от того, что вос­при­ни­ма­ют­ся судья­ми с удо­воль­ст­ви­ем, не ста­ли менее убеди­тель­ны­ми. Ведь не сочтешь же ты совре­мен­ные хра­мы менее проч­ны­ми, пото­му что они воз­во­дят­ся не из бес­по­рядоч­ных глыб и кир­пи­ча гру­бой выдел­ки, а сия­ют мра­мо­ром и горят золо­том?

21. Приз­на́юсь вам откро­вен­но, что при чте­нии неко­то­рых древ­них ора­то­ров я едва подав­ляю смех, а при чте­нии дру­гих — сон. И из все­го их сон­ма я имею в виду не како­го-нибудь Кану­ция или Аттия, но, не гово­ря уже о Фур­нии и Тора­нии⁴⁴, и всех тех, у кото­рых, как если бы они пре­бы­ва­ли в одной боль­ни­це, оди­на­ко­во тор­чат кости и кото­рые оди­на­ко­во худо­соч­ны; да и сам Кальв, оста­вив­ший после себя, сколь­ко я знаю, два­дцать одно ора­тор­ское про­из­веде­ние, едва удо­вле­тво­ря­ет меня в одной-двух неболь­ших речах. Я вижу, что и все осталь­ные не воз­ра­жа­ют про­тив мое­го при­го­во­ра: ведь кто же теперь чита­ет речи Каль­ва “В защи­ту Ази­ция” или “В защи­ту Дру­за”^[1]? Но все-таки в руках всех изу­чаю­щих крас­но­ре­чие нахо­дят­ся его речи, име­ну­е­мые “Про­тив Вати­ния”, и осо­бен­но вто­рая из них; в ней есть и сло­ва, и мыс­ли, все, чему пола­га­ет­ся быть, и она при­спо­соб­ле­на ко вку­сам судей, так что нетруд­но заме­тить, что и сам Кальв пони­мал, как доби­вать­ся луч­ше­го, и что ему недо­ста­ва­ло не стрем­ле­ния выра­зить­ся воз­вы­шен­ней и изящ­нее, а даро­ва­ния и сил. А речи Целия? Ведь сре­ди них нам, пол­но­стью или частя­ми, нра­вят­ся толь­ко те, в кото­рых мы ощу­ща­ем блеск и воз­вы­шен­ность совре­мен­но­го крас­но­ре­чия. Но низ­мен­ные сло­ва, и бес­связ­ное постро­е­ние, и неук­лю­жие пред­ло­же­ния отда­ют седой ста­ри­ной; и я думаю, что не най­дет­ся ни одно­го столь яро­го люби­те­ля древ­но­сти, кото­рый стал бы хва­лить в Целии имен­но то, в чем он боль­ше все­го уста­рел. Разу­ме­ет­ся, мы про­стим Гаю Цеза­рю, что, вына­ши­вая вели­кие замыс­лы и посто­ян­но погру­жен­ный в дела, он достиг в крас­но­ре­чии мень­ше­го, чем от него тре­бо­вал его боже­ст­вен­ный гений, рав­но как усту­пим, пра­во же, Бру­та его воз­люб­лен­ной фило­со­фии; ведь речи менее все­го доста­ви­ли ему сла­ву, и это при­зна­ют даже его поклон­ни­ки. Кто же чита­ет речь Цеза­ря “В защи­ту Деци­дия Сам­ни­та” или речь Бру­та “В защи­ту царя Дейота­ра”⁴⁵ и дру­гие их ора­тор­ские про­из­веде­ния, отли­чаю­щи­е­ся той же мед­ли­тель­но­стью и вяло­стью, кро­ме тех, кто вос­хи­ща­ет­ся, пожа­луй, и их сти­ха­ми? Ведь они сочи­ня­ли так­же сти­хи и сда­ва­ли их на хра­не­ние в биб­лио­те­ки; сочи­ня­ли не луч­ше Цице­ро­на, но ока­за­лись удач­ли­вее его, ибо о том, что они их сочи­ня­ли, зна­ет мень­ше наро­ду⁴⁶. И даже Ази­ний, хотя и родил­ся уже не в столь отда­лен­ное от нас вре­мя, кажет­ся мне трудив­шим­ся в пору Мене­ния и Аппия. А уж Паку­вию и Акцию он под­ра­жал не толь­ко в сво­их тра­геди­ях, но и в речах, — настоль­ко он угло­ват и сух. А меж­ду тем, как и чело­ве­че­ское тело, пре­крас­на толь­ко та речь, в кото­рой не выпи­ра­ют жилы и не пере­счи­ты­ва­ют­ся все кости, в кото­рой рав­но­мер­но теку­щая и здо­ро­вая кровь запол­ня­ет собою чле­ны и при­ли­ва­ет к мыш­цам, и ее алый цвет при­кры­ва­ет сухо­жи­лия, сооб­щая пре­лесть и им. Я не хочу напа­дать на Кор­ви­на, пото­му что не от него зави­се­ло при­дать сво­им речам свой­ст­вен­ные лишь наше­му вре­ме­ни живость и блеск, и все же мы видим, что сил его души и даро­ва­ния с избыт­ком хва­ти­ло для выпол­не­ния тех задач, кото­рые он себе ста­вил.

22. Пере­хо­жу к Цице­ро­ну, у кото­ро­го шли такие же сра­же­ния с его совре­мен­ни­ка­ми, какие у меня с вами. Ведь они вос­хи­ща­лись древни­ми, а он пред­по­чи­тал крас­но­ре­чие сво­его вре­ме­ни. И ни в чем он не ушел так дале­ко от ора­то­ров сво­его поко­ле­ния, как во вку­се. Он пер­вым стал забо­тить­ся об укра­ше­нии ора­тор­ской речи, пер­вый обра­тил вни­ма­ние на выбор наи­бо­лее под­хо­дя­щих слов и на искус­ство их соче­та­ния; он решил­ся вклю­чать в изло­же­ние более живые места и создал неко­то­рое коли­че­ство мет­ких выра­же­ний, осо­бен­но в тех речах, кото­рые сочи­нил уже ста­ри­ком и под конец жиз­ни, т. е. после того как добил­ся мно­го­го и бла­го­да­ря сво­им навы­кам и опыт­но­сти постиг, какая раз­но­вид­ность крас­но­ре­чия наи­луч­шая. Ибо преж­ние его речи не сво­бод­ны от поро­ков глу­бо­кой древ­но­сти: он рас­плыв­чат в нача­лах, слиш­ком про­стра­нен в изло­же­нии, без­уча­стен к кон­цу; он мед­лен­но рас­ка­чи­ва­ет­ся, ред­ко вос­пла­ме­ня­ет­ся; лишь немно­гие пери­о­ды он закан­чи­ва­ет удач­но и с неко­то­рым блес­ком. Ниче­го у него нель­зя поза­им­ст­во­вать, ниче­го запом­нить, и все в целом напо­ми­на­ет сте­ну гру­бо воз­веден­но­го зда­ния: она, пожа­луй, проч­на и дол­го­веч­на, но шеро­хо­ва­та и не излу­ча­ет сия­ния. Я же хочу, чтобы ора­тор упо­до­бил­ся бога­то­му и рачи­тель­но­му гла­ве семей­ства, заботя­ще­му­ся не толь­ко о том, чтобы его жили­ще было под кры­шей, кото­рая защи­ща­ла бы от дождя и вет­ра, но чтобы оно так­же радо­ва­ло взор и гла­за; не толь­ко о том, чтобы обста­вить его лишь тою утва­рью, какая необ­хо­ди­ма для удо­вле­тво­ре­ния насущ­ных потреб­но­стей, но чтобы в его убран­стве было и золо­то, и сереб­ро, и дра­го­цен­ные кам­ни, дабы их мож­но было взять в руки и любо­вать­ся ими вся­кий раз, как толь­ко захо­чет­ся. Конеч­но, из речи наше­го вре­ме­ни кое-что долж­но быть изгна­но прочь, как при­ев­ше­е­ся и уста­ре­лое: пусть в ней не будет ни еди­но­го изъ­еден­но­го ржав­чи­ной сло­ва, пусть не будет и пред­ло­же­ний, вялых и неук­лю­жих, скро­ен­ных по образ­цу, при­ня­то­му соста­ви­те­ля­ми анна­лов; пусть ора­тор реши­тель­но избе­га­ет в ней отвра­ти­тель­но­го и пошло­го шутов­ства, пусть, нако­нец, раз­но­об­ра­зит ее постро­е­ние и не закан­чи­ва­ет пери­о­дов все­гда и везде на оди­на­ко­вый лад.

23. Не хочу поте­шать­ся над коле­сом Фор­ту­ны, или пра­во­по­ряд­ком Верре­са⁴⁷, или втис­ну­тым в каж­дый тре­тий пери­од реши­тель­но всех речей в каче­стве под­во­дя­ще­го итог выра­же­ния итак, оче­вид­но⁴⁸. Ведь и эти при­ме­ры я при­вел неохот­но и еще боль­шее чис­ло их опу­стил, а меж­ду тем толь­ко этим одним вос­хи­ща­ют­ся и лишь это­му под­ра­жа­ют все те, кто име­ну­ет себя после­до­ва­те­ля­ми древ­них ора­то­ров. Я не ста­ну назы­вать их име­на и удо­воль­ст­ву­юсь лишь упо­ми­на­ни­ем об этом раз­ряде людей; ведь они у вас все­гда перед гла­за­ми — это те, кто пред­по­чи­та­ет читать не Гора­ция, а Луци­лия, не Вер­ги­лия, а Лукре­ция, кому столь бле­стя­щие писа­те­ли, как Авфидий Басс или Сер­ви­лий Нони­ан, по срав­не­нию с Сизен­ною или Варро­ном кажут­ся жал­ки­ми пач­ку­на­ми, кто с пре­зре­ни­ем отвер­га­ет сбор­ни­ки наших рито­ров и в вос­тор­ге от речей Каль­ва. И когда они раз­гла­голь­ст­ву­ют на ста­рин­ный лад пред судьею, на раз­би­ра­тель­ство не сте­ка­ют­ся слу­ша­те­ли, не слу­ша­ет их и народ, да и едва выно­сит даже сам тяжу­щий­ся, за кото­ро­го они высту­па­ют. Бес­ко­неч­но уны­лые и бес­цвет­ные, они дости­га­ют той пре­сло­ву­той “здра­во­сти” крас­но­ре­чия, кото­рою так похва­ля­ют­ся, не изоби­ли­ем силы, а ее скудо­стью. Но, как счи­та­ют вра­чи, немно­го­го сто­ит здо­ро­вое тело, если оно наде­ле­но роб­кой душой; мало не быть боль­ным; я хочу, чтобы чело­век был смел, пол­но­кро­вен, бодр; и в ком хва­лят толь­ко его здо­ро­вье, тому рукой подать до болез­ни. Вы же, крас­но­ре­чи­вей­шие мужи, про­славь­те наш век, как толь­ко може­те, как уже дела­е­те, пре­крас­ней­шей раз­но­вид­но­стью ора­тор­ско­го искус­ства. Ибо я вижу, что и ты, Мес­са­ла, заим­ст­ву­ешь у древ­них лишь самое свет­лое, и вы, Матерн и Секунд, бле­стя­ще соче­та­е­те глу­бо­кое содер­жа­ние с вели­ко­ле­пи­ем сло­га; вам при­су­щи такая утон­чен­ная изо­бре­та­тель­ность, такая после­до­ва­тель­ность в изло­же­нии, такая, когда тре­бу­ет дело, веле­ре­чи­вость, такая, когда оно допус­ка­ет, крат­кость, такая убеди­тель­ность в выво­дах; вы так выра­жа­е­те свои чув­ства, так уме­е­те удер­жать­ся на гра­ни доз­во­лен­но­го, что даже если бы зави­сти и недоб­ро­же­ла­тель­ству уда­лось вре­мен­но очер­нить эту нашу оцен­ку, прав­ду о вас все-таки ска­жут потом­ки».

24. После того как Апр закон­чил, Матерн ска­зал: «Узна­е­те ли вы мощь и горяч­ность наше­го Апра? С какой страст­но­стью, с каким пылом защи­щал он наш век! Какую неис­ся­кае­мость и раз­но­об­ра­зие про­явил в напад­ках на древ­них! С каки­ми не толь­ко даро­ва­ни­ем и ост­ро­уми­ем, но так­же уче­но­стью и искус­ст­вом, кото­рые он у них поза­им­ст­во­вал, на них же наки­нул­ся! И все же не подо­ба­ет тебе, Мес­са­ла, отсту­пить­ся от сво­его обе­ща­ния. Мы не тре­бу­ем, чтобы ты высту­пил защит­ни­ком древ­них или кого-либо из нас; и хотя мы толь­ко что удо­сто­и­лись похва­лы, у нас и в помыс­лах нет рав­нять себя с теми, на кого опол­чил­ся Апр. Да он и сам не дума­ет того, что утвер­жда­ет, но по ста­рин­но­му обык­но­ве­нию, кото­ро­го неред­ко при­дер­жи­ва­лись и наши фило­со­фы, взял на себя обя­зан­ность во что бы то ни ста­ло отста­и­вать про­ти­во­по­лож­ные обще­при­ня­тым взгляды. Итак, не зани­май­ся вос­хва­ле­ни­ем древ­них (ведь они доста­точ­но вос­хва­ля­е­мы сво­ей сла­вою), но объ­яс­ни, поче­му мы так дале­ко ото­шли от их крас­но­ре­чия, хотя из рас­че­та вре­ме­ни выте­ка­ет, что со дня гибе­ли Цице­ро­на мину­ло толь­ко сто два­дцать лет».

25. Тогда начал Мес­са­ла: «Я после­дую ука­зан­ным тобою, Матерн, путем; да и неза­чем про­стран­но воз­ра­жать Апру, кото­рый, по-мое­му, в первую оче­редь спо­рит про­тив назва­ния, — не при­ста­ло буд­то бы назы­вать древни­ми тех, кто, как извест­но, жил за сто лет до нас. Пре­пи­рать­ся из-за сло­ва я не наме­рен: пусть назы­ва­ет их хоть древни­ми, хоть пред­ка­ми, хоть еще по-ино­му, как ему боль­ше нра­вит­ся, лишь бы им было при­зна­но, что крас­но­ре­чие той поры пре­вос­хо­дит наше. Не ста­ну опро­вер­гать и еще одно выдви­ну­тое им поло­же­ние, ибо и сам нахо­жу, что не толь­ко на про­тя­же­нии раз­лич­ных сто­ле­тий, но и в пре­де­лах одно­го и того же воз­ник­ло мно­же­ство раз­но­вид­но­стей крас­но­ре­чия. Но подоб­но тому как пер­вен­ство сре­ди ора­то­ров Атти­ки без­ого­во­роч­но отво­дит­ся Демо­сфе­ну, а бли­жай­шее к нему место зани­ма­ют Эсхин, и Гипе­рид, и Лисий, и Ликург и это поко­ле­ние ора­то­ров с обще­го согла­сия счи­та­ет­ся наи­бо­лее выдаю­щим­ся, так и наш Цице­рон опе­ре­дил в крас­но­ре­чии осталь­ных ора­то­ров сво­его вре­ме­ни, тогда как Кальв, и Ази­ний, и Цезарь, и Целий, и Брут по пра­ву ста­вят­ся выше и пред­ше­ст­вен­ни­ков, и тех, кто жил после них. И несу­ще­ст­вен­но, что меж­ду ними отме­ча­ют­ся неко­то­рые отли­чия, раз в основ­ном они сход­ны. В Каль­ве боль­ше сжа­то­сти, в Ази­нии — ост­ро­умия, в Цеза­ре — чет­ко­сти, в Целии — язви­тель­но­сти, в Бру­те — осно­ва­тель­но­сти, в Цице­роне — страст­но­сти, пол­ноты и мощи. Одна­ко все они отли­ча­ют­ся здра­во­стью сво­его крас­но­ре­чия, так что, взяв в руки речи любо­го из них, чув­ст­ву­ешь, что при всем раз­ли­чии даро­ва­ний их объ­еди­ня­ет некое сход­ство и общ­ность вку­сов и направ­ле­ния. И если они непри­яз­нен­но отно­си­лись друг к дру­гу, а в их пись­мах есть кое-какие места, в кото­рых про­гляды­ва­ет вза­им­ное недоб­ро­же­ла­тель­ство, то это порок не ора­то­ров, но людей. Ибо, по-мое­му, и Каль­ву, и Ази­нию, и само­му Цице­ро­ну неред­ко дово­ди­лось испы­ты­вать рев­ность и жгу­чую зависть, и вооб­ще они не были сво­бод­ны от при­су­щих чело­ве­че­ско­му несо­вер­шен­ству поро­ков; един­ст­вен­ный сре­ди них, кому, как я счи­таю, были неве­до­мы зависть и недоб­ро­же­ла­тель­ство, — это Брут, откро­вен­но и искренне выска­зы­вав­ший все, что было у него на душе. Уже­ли завидо­вал Цице­ро­ну тот, кто не завидо­вал, как мне кажет­ся, даже Цеза­рю с его без­гра­нич­ным могу­ще­ст­вом? Что же каса­ет­ся Сер­вия Галь­бы и Гая Лелия или кого дру­го­го из древ­них, кото­рых не упу­стил задеть Апр, то тут не тре­бу­ет­ся защит­ни­ка, ибо готов при­знать, что их толь­ко нарож­дав­ше­е­ся и еще не достиг­шее зре­ло­сти крас­но­ре­чие и в самом деле не было лише­но кое-каких изъ­я­нов.

26. Но если, оста­вив в сто­роне этот наи­луч­ший и совер­шен­ней­ший род крас­но­ре­чия, я был бы вынуж­ден избрать какую-нибудь иную фор­му ора­тор­ско­го искус­ства, то для меня пред­по­чти­тель­нее неисто­вость Гая Грак­ха или зре­лое спо­кой­ст­вие Луция Крас­са, чем куд­ря­вость Меце­на­та и бубен­чи­ки Гал­ли­о­на: все-таки мно­го луч­ше одеть речь в гру­бо­шерст­ную тогу, чем обрядить ее в кри­ча­щее тря­пье улич­ной жен­щи­ны. Ведь недо­стой­но ора­то­ра и, пра­во же, отнюдь не муж­ское дело обла­чать речь в оде­я­ние, кото­рым очень мно­гие судеб­ные стряп­чие наше­го вре­ме­ни поль­зу­ют­ся столь широ­ко, что непри­стой­но­стью слов, лег­ко­вес­но­стью мыс­лей и про­из­во­лом в ее постро­е­нии вос­про­из­во­дят песен­ки лицеде­ев. И нель­зя слу­шать без содро­га­ния, как в дока­за­тель­ство сво­ей сла­вы и даро­ви­то­сти очень мно­гие бахва­лят­ся тем, что их изде­лия рас­пе­ва­ют и пля­шут. Отсюда про­ис­те­ка­ет и отвра­ти­тель­ное, чудо­вищ­ное, но частое утвер­жде­ние, буд­то ора­то­ры наши сла­до­страст­но гово­рят, а лицедеи — крас­но­ре­чи­во пля­шут. Не ста­ну отри­цать, что Кас­сий Север — един­ст­вен­ный, кого решил­ся назвать наш Апр, — если срав­нить его с жив­ши­ми поз­же, и в самом деле может быть назван ора­то­ром, хотя в зна­чи­тель­ной части сво­их речей он обна­ру­жи­ва­ет боль­ше жел­чи, чем кро­ви. Ведь, будучи пер­вым, кто пре­не­брег после­до­ва­тель­но­стью в постро­е­нии речи и нару­шил скром­ность и цело­муд­рие в выбо­ре выра­же­ний, он не овла­дел как сле­ду­ет тем ору­жи­ем, кото­рое при­ме­нял, и чаще все­го, встре­тив сопро­тив­ле­ние, пони­ка­ет духом и в общем не столь­ко сра­жа­ет­ся, сколь­ко бра­нит­ся. И все же, как я ска­зал, по срав­не­нию с после­до­вав­ши­ми за ним он широтою уче­но­сти, и утон­чен­но­стью ост­ро­умия, и мощью сво­его даро­ва­ния намно­го пре­вос­хо­дит всех про­чих, кого Апр не осме­лил­ся ни назвать, ни выве­сти в бой. А меж­ду тем я ожи­дал, что, забро­сав обви­не­ни­я­ми Ази­ния, и Целия, и Каль­ва, он выста­вит перед нами целый отряд и назо­вет мно­гих или по край­ней мере столь­ких же, с тем чтобы мы мог­ли про­ти­во­по­ста­вить тако­го-то Цице­ро­ну, тако­го-то Цеза­рю и каж­до­го каж­до­му. Но, обру­гав древ­них ора­то­ров поимен­но, он этим и удо­воль­ст­во­вал­ся и не решил­ся похва­лить тех, кто за ними сле­до­вал, ина­че как ско­пом и в общем и в целом, опа­са­ясь, как я пред­по­ла­гаю, обидеть мно­гих, выде­лив несколь­ких. Но кто же из едва при­сту­пив­ших к изу­че­нию крас­но­ре­чия не тешит себя убеж­де­ни­ем, что, без­услов­но пре­вос­хо­дя Цице­ро­на, он усту­па­ет в даро­ва­нии толь­ко Габи­ни­а­ну? А я не побо­юсь назвать каж­до­го по отдель­но­сти, дабы из при­веден­ных мною при­ме­ров ста­ло яснее, через какие сту­пе­ни про­шло крас­но­ре­чие на пути к сво­е­му нынеш­не­му упад­ку и вырож­де­нию».

27. «Пого­ди, — ска­зал Матерн, — луч­ше испол­ни свое обе­ща­ние. Ведь мы не нуж­да­ем­ся в дока­за­тель­ствах, что древ­ние были крас­но­ре­чи­вее, что для меня по край­ней мере не под­ле­жит сомне­нию, но хотим разо­брать­ся в при­чи­нах это­го, а ты, как ска­за­но тобой несколь­ко выше, посто­ян­но раз­мыш­ля­ешь о них; прав­да, пока Апр не обидел тебя сво­и­ми напад­ка­ми на тво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков и пред­ков⁴⁹, ты гово­рил спо­кой­нее и не с таким раз­дра­же­ни­ем про­тив совре­мен­но­го крас­но­ре­чия».

«Я нисколь­ко не оби­жен рез­ко­стью мое­го Апра, — отве­тил Мес­са­ла, — да и вам не сле­ду­ет оби­жать­ся, если и впредь он чем-нибудь заденет ваш слух; ведь вы хоро­шо зна­е­те, что таков закон бесед это­го рода — выска­зы­вать свои убеж­де­ния не в ущерб дру­же­ским чув­ствам».

«Про­дол­жай, — ска­зал Матерн, — и когда ста­нешь гово­рить о древ­них ора­то­рах, делай это с древ­нею пря­мотой, от кото­рой мы ото­шли еще даль­ше, чем от древ­не­го крас­но­ре­чия».

28. На это Мес­са­ла ска­зал: «При­чи­ны, кото­рых ты, Матерн, доис­ки­ва­ешь­ся, не скры­ты от взо­ра и хоро­шо извест­ны и тебе само­му, и Секун­ду, и Апру, хоть вы и обя­за­ли меня выска­зать­ся о том, что нам и так понят­но и ясно. Кто же не зна­ет, что и крас­но­ре­чие и дру­гие искус­ства при­шли в упа­док и рас­те­ря­ли былую сла­ву не из-за оскуде­ния в даро­ва­ни­ях, а вслед­ст­вие нера­ди­во­сти моло­де­жи, и бес­печ­но­сти роди­те­лей, и неве­же­ства обу­чаю­щих, и забве­ния древ­них нра­вов? Это зло сна­ча­ла воз­ник­ло в Риме, затем охва­ти­ло Ита­лию, а теперь уже про­ни­ка­ет в про­вин­ции. Впро­чем, ваши дела вам вид­нее. Я же буду гово­рить толь­ко о Риме и о наших мест­ных поро­ках, кото­рые зара­жа­ют нас с часа рож­де­ния и мно­жат­ся по мере того, как мы под­ни­ма­ем­ся по сту­пе­ням жиз­ни; но преж­де я ска­жу несколь­ко слов о том, с какой стро­го­стью и тре­бо­ва­тель­но­стью обу­ча­ли и вос­пи­ты­ва­ли детей наши пред­ки. Ибо неко­гда в каж­дой рим­ской семье сын, родив­ший­ся от порядоч­ной жен­щи­ны, воз­рас­тал не в камор­ке на руках покуп­ной кор­ми­ли­цы, а окру­жен­ный попе­че­ни­ем рачи­тель­ной мате­ри, кото­рую боль­ше все­го хва­ли­ли за образ­цо­вый порядок в доме и неустан­ную заботу о детях. Подыс­ки­ва­лась так­же какая-нибудь пожи­лая род­ст­вен­ни­ца, чьи нра­вы были про­ве­ре­ны и при­зна­ны без­упреч­ны­ми, и ей вру­чал­ся над­зор за все­ми отпрыс­ка­ми того же семей­ства; в ее при­сут­ст­вии не доз­во­ля­лось ни про­из­не­сти, ни сде­лать такое, что счи­та­ет­ся непри­стой­ным или бес­чест­ным. И мать следи­ла не толь­ко за тем, как дети учат­ся и как выпол­ня­ют свои дру­гие обя­зан­но­сти, но и за их раз­вле­че­ни­я­ми и заба­ва­ми, вно­ся в них бла­го­че­стие и бла­го­при­стой­ность. Мы зна­ем, что имен­но так руко­во­ди­ли вос­пи­та­ни­ем сыно­вей и мать Грак­хов Кор­не­лия, и мать Цеза­ря Авре­лия, и мать Авгу­ста Атия, взрас­тив­шие сво­их детей пер­вы­ми граж­да­на­ми Рим­ско­го государ­ства. И эти стро­гость и тре­бо­ва­тель­ность в обу­че­нии при­во­ди­ли к тому, что чистая, целост­ная и не извра­щен­ная ника­кой пор­чей при­ро­да каж­до­го тот­час же с жад­но­стью усва­и­ва­ла воз­вы­шен­ные нау­ки и, если ее влек­ло к воен­но­му делу, или к зако­но­веде­нию, или к заня­ти­ям крас­но­ре­чи­ем, пол­но­стью отда­ва­лась лишь избран­ной ею обла­сти зна­ния и исчер­пы­ва­ла ее до дна.

29. А теперь ново­рож­ден­но­го ребен­ка пре­по­ру­ча­ют какой-нибудь рабыне-гре­чан­ке, в помощь кото­рой при­да­ют­ся один-два раба из чис­ла самых деше­вых и не при­год­ных к выпол­не­нию более суще­ст­вен­ных дел. Их рос­сказ­ни и заблуж­де­ния впи­ты­ва­ют в себя еще совсем неж­ные и вос­при­им­чи­вые дет­ские души; и никто во всем доме не заду­мы­ва­ет­ся над тем, что имен­но они гово­рят и дела­ют в при­сут­ст­вии сво­его юно­го гос­по­ди­на. Да и сами роди­те­ли при­уча­ют мало­лет­них детей не к доб­ро­по­рядоч­но­сти и скром­но­сти, а к рас­пу­щен­но­сти и ост­ро­сло­вию, и вот неза­мет­но в их души вкра­ды­ва­ют­ся бес­стыд­ство и пре­зре­ние и к сво­е­му, и к чужо­му. И, нако­нец, осо­бен­но рас­про­стра­нен­ные и отли­чаю­щие наш город поро­ки — страсть к пред­став­ле­ни­ям лицеде­ев, и к гла­ди­а­тор­ским играм, и к кон­ным риста­ни­ям — как мне кажет­ся, зарож­да­ют­ся еще в чре­ве мате­ри; а в охва­чен­ной и погло­щен­ной ими душе оты­щет­ся ли хоть кро­шеч­ное местеч­ко для доб­ро­нра­вия? Най­дешь ли ты в целом доме кого-нибудь, кто гово­рил бы о чем-либо дру­гом? Слы­шим ли мы меж­ду юно­ша­ми, когда нам дово­дит­ся попасть в их учеб­ные поме­ще­ния, раз­го­во­ры ино­го рода? Да и сами настав­ни­ки чаще все­го бол­та­ют со сво­и­ми слу­ша­те­ля­ми о том же; и уче­ни­ков они при­вле­ка­ют не сво­ей тре­бо­ва­тель­но­стью и стро­го­стью и не сво­и­ми про­ве­рен­ны­ми на опы­те даро­ва­ни­я­ми, а иска­тель­ны­ми посе­ще­ни­я­ми с утрен­ни­ми при­вет­ст­ви­я­ми и при­ман­ка­ми лести.

30. Опу­щу началь­ное обу­че­ние; впро­чем, ска­жу все же о том, что и оно тре­бу­ет от уча­щих­ся слиш­ком мало уси­лий; ведь они не при­ла­га­ют доста­точ­но­го труда ни для озна­ком­ле­ния с тво­ре­ни­я­ми вели­ких писа­те­лей, ни для пони­ма­ния древ­но­сти, ни для позна­ния вещей и людей, а так­же собы­тий про­шло­го. Все торо­пят­ся как мож­но ско­рее перей­ти к тем, кого име­ну­ют рито­ра­ми. Пред­по­ла­гая чуть даль­ше оста­но­вить­ся на том, когда имен­но в нашем горо­де впер­вые обос­но­ва­лись люди это­го ремес­ла и сколь малое ува­же­ние ока­зы­ва­ли им наши пред­ки, я нахо­жу, что сей­час мне сле­ду­ет мыс­лен­но пере­не­стись к той нау­ке, кото­рая, как мы зна­ем, усерд­но изу­ча­лась теми ора­то­ра­ми, чей бес­ко­неч­ный труд, и повсе­днев­ное раз­мыш­ле­ние, и непре­рыв­ные заня­тия все­ми, какие толь­ко ни суще­ст­ву­ют, отрас­ля­ми нау­ки засвиде­тель­ст­во­ва­ны и их соб­ст­вен­ны­ми сочи­не­ни­я­ми. Вам, конеч­но, извест­но сочи­не­ние Цице­ро­на, кото­рое носит назва­ние “Брут”⁵⁰ и в заклю­чи­тель­ной части кото­ро­го (ибо преды­ду­щая содер­жит в себе повест­во­ва­ние о древ­них ора­то­рах) он рас­ска­зы­ва­ет о сво­их пер­вых шагах в уче­нии, о сво­их успе­хах и как бы исто­рию раз­ви­тия и совер­шен­ст­во­ва­ния его крас­но­ре­чия: граж­дан­ское пра­во он изу­чил у Квин­та Муция; все разде­лы фило­со­фии осно­ва­тель­но усво­ил у Фило­на Ака­де­ми­ка и Дио­до­та Сто­и­ка⁵¹; но, не удо­воль­ст­во­вав­шись эти­ми пре­по­да­ва­те­ля­ми, кото­рых ему при­шлось слу­шать в Риме, пере­брал­ся в Ахайю и в Азию⁵², чтобы охва­тить все мно­го­об­ра­зие всех извест­ных наук. И дей­ст­ви­тель­но, по сочи­не­ни­ям Цице­ро­на мож­но уста­но­вить, что ему поис­ти­не не были чуж­ды ни гео­мет­рия, ни музы­ка, ни грам­ма­ти­ка, ни любая дру­гая из высо­ких наук. Он знал до тон­ко­стей диа­лек­ти­ку, знал, как при­ме­нить с поль­зой раздел фило­со­фии, раз­би­раю­щий, что́ есть нрав­ст­вен­ность, знал дви­же­ние явле­ний и их при­чи­ны. Да, наи­луч­шие мужи, да, из этой вели­чай­шей уче­но­сти и мно­же­ства наук и зна­ния все­го суще­го про­ис­те­ка­ет и раз­ли­ва­ет­ся пол­но­вод­ной рекою это пора­зи­тель­но щед­рое крас­но­ре­чие; ведь мощь и богат­ство ора­то­ра не замы­ка­ют­ся, как все про­чее, в тес­ных и узких пре­де­лах, но насто­я­щий ора­тор — лишь тот, кто может гово­рить по любо­му вопро­су кра­си­во, изящ­но и убеди­тель­но, сооб­раз­но зна­чи­тель­но­сти пред­ме­та, на поль­зу совре­мен­ни­кам и достав­ляя наслаж­де­ние вся­ко­му, кто его слу­ша­ет.

31. И древ­ние твер­до усво­и­ли это и пони­ма­ли, что для дости­же­ния такой цели нуж­ны не декла­ма­ции в шко­лах рито­ров и не упраж­не­ние язы­ка и гор­та­ни в наду­ман­ных и нико­им обра­зом не сопри­ка­саю­щих­ся с дей­ст­ви­тель­но­стью сло­вес­ных схват­ках, а обо­га­ще­ние души таки­ми нау­ка­ми, в кото­рых идет речь о доб­ре и зле, о чест­ном и постыд­ном, о спра­вед­ли­вом и неспра­вед­ли­вом; ведь толь­ко с этим при­хо­дит­ся иметь дело ора­то­ру. Ибо в суде мы почти все­гда тол­ку­ем о спра­вед­ли­во­сти, на сове­ща­ни­ях — о поль­зе, при про­из­не­се­нии похваль­ных речей — о чест­но­сти и в боль­шин­стве слу­ча­ев свя­зы­ваем и пере­ме­ши­ва­ем одно с дру­гим. Но гово­рить обо всем этом про­стран­но, раз­но­об­раз­но и убеди­тель­но может лишь тот, кто познал чело­ве­че­скую при­ро­ду, и могу­ще­ство доб­ро­де­те­лей, и извра­щен­ность поро­ков, и смысл все­го осталь­но­го, что не при­чис­ля­ет­ся ни к доб­ро­де­те­лям, ни к поро­кам. Из этих источ­ни­ков про­ис­те­ка­ет и пря­мая под­держ­ка, ибо знаю­щий, что есть гнев, может лег­че раз­жечь или смяг­чить раз­гне­ван­но­го судью, а знаю­щий, что есть мило­сер­дие, — лег­че скло­нить его к состра­да­нию. Вот какие нау­ки и упраж­не­ния погло­ща­ют ора­то­ра, и выпа­дет ли на его долю высту­пать перед судья­ми, враж­деб­но настро­ен­ны­ми, или перед при­страст­ны­ми, перед завист­ли­вы­ми или перед угрю­мы­ми, или перед бояз­ли­вы­ми, он дол­жен чув­ст­во­вать, что у них в глу­бине души, и, взяв­шись за пово­дья, сораз­ме­рять стре­ми­тель­ность сво­ей речи с тем, к чему боль­ше при­вер­же­на их при­ро­да, имея при этом в запа­се любые сред­ства и гото­вый при­ме­нить их при пер­вой необ­хо­ди­мо­сти. Суще­ст­ву­ют судьи, кото­рым вну­ша­ет боль­ше дове­рия сжа­тый, собран­ный и тот­час снаб­жаю­щий выво­дом отдель­ные дока­за­тель­ства род крас­но­ре­чия, — здесь при­не­сут поль­зу при­леж­ные заня­тия диа­лек­ти­кой. Дру­гим боль­ше по вку­су речь мно­го­слов­ная, ров­ная и исхо­дя­щая из обы­ден­ных мыс­лей и чувств; чтобы воздей­ст­во­вать на таких, давай­те поза­им­ст­ву­ем у пери­па­те­ти­ков⁵³ под­хо­дя­щие к слу­чаю и для любо­го судеб­но­го раз­би­ра­тель­ства зара­нее подо­бран­ные места. Ака­де­ми­ки⁵⁴ снаб­дят нас задо­ром, Пла­тон — воз­вы­шен­но­стью, Ксе­но­фонт — живо­стью, а если потре­бу­ют обсто­я­тель­ства, то пусть не будут чуж­ды ора­то­ру и иные доб­ро­по­рядоч­ные выска­зы­ва­ния даже Эпи­ку­ра и Мет­ро­до­ра⁵⁵. Ведь мы поуча­ем не фило­со­фа и не при­вер­жен­ца сто­и­ков, а того, кому необ­хо­ди­мо неко­то­рые нау­ки знать дос­ко­наль­но, а осталь­ные толь­ко отведать. Вот поче­му ста­рин­ные ора­то­ры усва­и­ва­ли нау­ку граж­дан­ско­го пра­ва и впи­ты­ва­ли в себя и грам­ма­ти­ку, и музы­ку, и гео­мет­рию. Ведь слу­ча­ют­ся судеб­ные раз­би­ра­тель­ства, — и их боль­ше все­го, да и почти все такие, — для веде­ния кото­рых тре­бу­ет­ся зна­ние граж­дан­ско­го пра­ва, но при мно­гих дру­гих жела­тель­но так­же зна­ком­ство и с осталь­ны­ми нау­ка­ми.

32. И пусть никто не взду­ма­ет отве­тить на это, что нам доста­точ­но, если в этом воз­никнет нуж­да, изу­чить что-нибудь про­стое и отно­ся­ще­е­ся толь­ко к опре­де­лен­но­му слу­чаю. Во-пер­вых, мы совер­шен­но по-раз­но­му поль­зу­ем­ся сво­ей лич­ною соб­ст­вен­но­стью и взя­тым нами со сто­ро­ны, и сра­зу бро­са­ет­ся в гла­за раз­ли­чие меж­ду тем, кто выска­зы­ва­ет­ся, вла­дея сво­им пред­ме­том, и тем, кто при­за­нял сведе­ния у дру­гих. Затем, зна­ние мно­гих наук, даже если мы гово­рим о совсем ином, укра­ша­ет, а так­же отме­ча­ет и выде­ля­ет нас, когда мы и не помыш­ля­ем об этом. И это пони­ма­ет не толь­ко про­све­щен­ный и мыс­ля­щий слу­ша­тель, но и народ, тот­час же воздаю­щий нам похва­лу и тем самым свиде­тель­ст­ву­ю­щий, что тот, кто высту­па­ет пред ним, и в самом деле учил­ся как сле­ду­ет, пре­взо­шел все разде­лы крас­но­ре­чия, нако­нец, что он — насто­я­щий ора­тор; и я утвер­ждаю, что стать ора­то­ром может лишь тот — и никто дру­гой нико­гда им не ста­но­вил­ся, — кто при­хо­дит на форум, воору­жен­ный все­ми нау­ка­ми, как если бы он шел в бой, запас­шись необ­хо­ди­мым ору­жи­ем. Но этим настоль­ко пре­не­бре­га­ют совре­мен­ные крас­но­баи, что в их судеб­ных выступ­ле­ни­ях встре­ча­ют­ся отвра­ти­тель­ные и постыд­ные ошиб­ки, при­су­щие повсе­днев­ной речи; они неве­же­ст­вен­ны в зако­нах, не зна­ют сенат­ских поста­нов­ле­ний, боль­ше того, поте­ша­ют­ся над граж­дан­ским пра­вом и испы­ты­ва­ют вели­чай­ший страх перед изу­че­ни­ем фило­со­фии и настав­ле­ни­я­ми фило­со­фов. Как бы изгнан­ное из сво­его цар­ства крас­но­ре­чие они сво­дят к крайне скуд­но­му кру­гу мыс­лей и несколь­ким изби­тым суж­де­ни­ям, и оно, кото­рое неко­гда, власт­вуя над все­ми нау­ка­ми, напол­ня­ло серд­ца блес­ком сво­его окру­же­ния, ныне ощи­пан­ное и обкор­нан­ное, утра­тив­шее былую пыш­ность, былой почет, почти лишив­ше­е­ся, я бы ска­зал, сво­его бла­го­род­ства, изу­ча­ет­ся как одно из самых пре­зрен­ных реме­сел. Я счи­таю это пер­вой и глав­ной при­чи­ной, поче­му мы так дале­ко ото­шли от крас­но­ре­чия древ­них ора­то­ров. Если нуж­ны свиде­те­ли, то назо­ву ли я сре­ди гре­ков кого-нибудь, кто вну­шал бы боль­ше дове­рия, чем Демо­сфен, отно­си­тель­но кото­ро­го пере­да­ют, что он был усерд­ней­шим слу­ша­те­лем Пла­то­на?⁵⁶ И Цице­рон, сколь­ко мне пом­нит­ся, имен­но в таких сло­вах гово­рит, что всем, чего он достиг в крас­но­ре­чии, он обя­зан не заведе­ни­ям рито­ров, а садам Ака­де­мии⁵⁷. Суще­ст­ву­ют и дру­гие при­чи­ны, зна­чи­тель­ные и важ­ные, но было бы спра­вед­ли­во, если бы их вскры­ли вы сами, посколь­ку я уже выпол­нил взя­тые на себя обя­зан­но­сти, и по сво­е­му обык­но­ве­нию обидел доста­точ­но мно­гих, кото­рые, если бы им дове­лось выслу­шать это, ска­за­ли бы, я уве­рен, что, вос­хва­ляя зна­ние зако­но­веде­ния и фило­со­фии как необ­хо­ди­мое для ора­то­ра, я награ­дил руко­плес­ка­ни­я­ми свои соб­ст­вен­ные ник­чем­ные и бес­смыс­лен­ные заня­тия».

33. На это Матерн заме­тил: «А мне кажет­ся, что ты не выпол­нил при­ня­той на себя обя­зан­но­сти; боль­ше того, как мне кажет­ся, ты лишь при­сту­пил к ее выпол­не­нию и, так ска­зать, толь­ко рас­ста­вил точ­ки и про­вел кое-какие линии. Прав­да, ты гово­рил, каки­ми нау­ка­ми ста­ра­лись воору­жить­ся ора­то­ры про­шло­го, и пока­зал раз­ли­чие меж­ду наши­ми лено­стью и неве­же­ст­вом и их напря­жен­ней­ши­ми и пло­до­твор­ней­ши­ми заня­ти­я­ми; теперь, одна­ко, я жду даль­ней­ше­го и, выслу­шав от тебя, в чем имен­но они были све­ду­щи, а мы не све­ду­щи, хочу точ­но так же узнать, каки­ми упраж­не­ни­я­ми, ста­но­вясь юно­ша­ми и гото­вясь сту­пить на судеб­ное попри­ще, они ста­ра­лись под­дер­жи­вать и рас­тить свои даро­ва­ния. Не ста­нешь же ты отри­цать, пола­гаю, что крас­но­ре­чие опи­ра­ет­ся не толь­ко на науч­ные зна­ния, но в еще боль­шей мере — на спо­соб­но­сти и на опыт, с чем, судя по выра­же­нию лиц, соглас­ны и осталь­ные».

И после того как Апр и Секунд под­твер­ди­ли, что тако­во и их мне­ние, Мес­са­ла, как бы начи­ная новую речь, ска­зал: «Посколь­ку исто­ки и кор­ни крас­но­ре­чия, сооб­щив, каки­ми нау­ка­ми ста­ра­лись воору­жить­ся и про­све­тить себя ора­то­ры про­шло­го, я пока­зал, по-види­мо­му, с доста­точ­ной пол­нотой, перей­ду теперь к их упраж­не­ни­ям. И хотя заня­тия нау­ка­ми вклю­ча­ют в себя упраж­не­ние, все же постиг­нуть такое мно­же­ство столь глу­бо­ких и раз­но­об­раз­ных пред­ме­тов никто не может ина­че, как соче­тая зна­ние с раз­мыш­ле­ни­ем, раз­мыш­ле­ние со спо­соб­но­стя­ми и спо­соб­но­сти с опы­том в крас­но­ре­чии. Отсюда сле­ду­ет, что спо­соб пости­же­ния того, что выска­зы­ва­ешь, и выска­зы­ва­ния того, что пости­га­ешь, — один и тот же. А если кому-нибудь это кажет­ся тем­ным и он отгра­ни­чи­ва­ет зна­ние от упраж­не­ния, то пусть такой согла­сит­ся хотя бы с тем, что воору­жен­ный и запол­нен­ный эти­ми нау­ка­ми дух при­дет гораздо более под­готов­лен­ным к тем упраж­не­ни­ям, кото­рые, как оче­вид­но, — неотъ­ем­ле­мая при­над­леж­ность ора­то­ров.

34. Так вот, юно­шу, пред­на­зна­чив­ше­го себя к поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти и судеб­но­му крас­но­ре­чию, по завер­ше­нии домаш­не­го обу­че­ния, кото­рое снаб­ди­ло его обиль­ны­ми позна­ни­я­ми в бла­го­род­ных нау­ках, отво­ди­ли у наших пред­ков отец или род­ст­вен­ни­ки к само­му зна­ме­ни­то­му во всем государ­стве ора­то­ру⁵⁸. У это­го юно­ши вхо­ди­ло в при­выч­ку посто­ян­но нахо­дить­ся при нем, повсюду сопро­вож­дать его и при­сут­ст­во­вать при всех его выступ­ле­ни­ях в суде и в народ­ных собра­ни­ях, ловя каж­дое его сло­во во вре­мя пре­ний сто­рон и в жар­ких спо­рах с про­тив­ни­ка­ми, — коро­че гово­ря, он учил­ся сра­жать­ся, так ска­зать, пря­мо на поле боя. И это сра­зу же наде­ля­ло таких юно­шей боль­шим опы­том, похваль­ным упор­ст­вом, исклю­чи­тель­ной про­ни­ца­тель­но­стью в суж­де­ни­ях, — ведь их настав­ни­цей была сама жизнь, и свою нау­ку они одоле­ва­ли в гуще оже­сто­чен­ной борь­бы, где никто не может без­на­ка­зан­но про­из­не­сти ниче­го глу­по­го, ниче­го несу­раз­но­го, что не было бы сра­зу откло­не­но судьей, осме­я­но про­тив­ни­ком и отверг­ну­то даже дру­зья­ми. Таким обра­зом, эти юно­ши пости­га­ли под­лин­ное и ничем не извра­щен­ное крас­но­ре­чие и, хотя они сопро­вож­да­ли лишь одно­го и того же, тем не менее при рас­смот­ре­нии самых раз­лич­ных тяжб и все­воз­мож­ных судеб­ных дел зна­ко­ми­лись с реча­ми всех защит­ни­ков сво­его вре­ме­ни; они так­же рас­по­ла­га­ли воз­мож­но­стью изу­чать бес­ко­неч­но раз­но­об­раз­ные вку­сы наро­да, бла­го­да­ря чему мог­ли с лег­ко­стью опре­де­лить, что имен­но в том или ином ора­то­ре нахо­дит его одоб­ре­ние, а что не нра­вит­ся. Итак, у них был учи­тель, и даже наи­луч­ший из всех, кото­рый пока­зы­вал им истин­ное лицо крас­но­ре­чия, а не его подо­бие, пред ними были его про­тив­ни­ки и сопер­ни­ки, сра­жав­ши­е­ся с ним меча­ми, а не учеб­ны­ми пал­ка­ми⁵⁹, была и тол­па при­шед­ших его послу­шать, каж­дый раз новых, непри­яз­нен­ных или бла­го­склон­ных и поэто­му под­ме­чав­ших все его уда­чи и про­ма­хи. Ведь, как вы зна­е­те, насто­я­щую и проч­ную сла­ву крас­но­ре­чие обре­та­ет не мень­ше у наших про­тив­ни­ков, чем у сто­рон­ни­ков; боль­ше того, имен­но там оно наби­ра­ет­ся силы и там же закреп­ля­ет­ся и дер­жит­ся с боль­шей устой­чи­во­стью. И юно­ша, о кото­ром мы гово­рим, вос­пи­тан­ный таки­ми настав­ни­ка­ми, выуче­ник столь круп­ных ора­то­ров, вни­ма­тель­ный слу­ша­тель все­го, что гово­рит­ся на фору­ме, усерд­ный посе­ти­тель судов, овла­дев­ший сво­им искус­ст­вом и с ним осво­ив­ший­ся на при­ме­ре дру­гих, изу­чив­ший зако­ны, так как их еже­днев­но при нем огла­ша­ют, знаю­щий судей в лицо, при­смот­рев­ший­ся к царя­щим на народ­ных собра­ни­ях нра­вам, пото­му что они посто­ян­но у него пред гла­за­ми, хоро­шо осве­дом­лен­ный во вку­сах наро­да, посколь­ку ему не раз при­хо­ди­лось их наблюдать, пра­во же, смо­жет само­сто­я­тель­но спра­вить­ся с любым делом в суде, возь­мет ли он на себя обви­не­ние или защи­ту. На девят­на­дца­том году отро­ду Луций Красс высту­пил про­тив Гая Кар­бо­на, на два­дцать пер­вом — Цезарь про­тив Дола­бел­лы, на два­дцать вто­ром — Ази­ний Пол­ли­он про­тив Гая Като­на, лишь немно­го пре­вос­хо­див­ший его воз­рас­том Кальв — про­тив Вати­ния, — и с таки­ми реча­ми, кото­рые и ныне мы чита­ем все еще с вос­хи­ще­ни­ем.

35. А теперь наших под­рост­ков отво­дят в шко­лы так назы­вае­мых рито­ров, впер­вые появив­ших­ся у нас неза­дол­го до вре­ме­ни Цице­ро­на и при­шед­ших­ся не по душе нашим пред­кам, что явст­ву­ет из отдан­но­го им цен­зо­ра­ми Крас­сом и Доми­ци­ем при­ка­за­ния закрыть, как гово­рит Цице­рон, эту “шко­лу бес­стыд­ства”⁶⁰. Итак, повто­ряю, наших под­рост­ков отво­дят в шко­лы, в кото­рых, затруд­ня­юсь, пра­во, ска­зать, что́ пагуб­нее — самое место, соуче­ни­ки или спо­соб заня­тий — дей­ст­ву­ет на их души. Что каса­ет­ся места, то в нем нет ниче­го вну­шаю­ще­го бла­го­го­ве­ния, пото­му что те, кто его посе­ща­ет, рав­но несве­ду­щи; в соуче­ни­ках тоже нет ниче­го назида­тель­но­го, так как маль­чи­ки сре­ди маль­чи­ков и под­рост­ки сре­ди под­рост­ков с оди­на­ко­вой бес­печ­но­стью и гово­рят, и выслу­ши­ва­ют­ся дру­ги­ми⁶¹; а что до упраж­не­ний, то они чаще все­го толь­ко вред­ны. В самом деле, ведь у рито­ров зани­ма­ют­ся лишь реча­ми двух видов — сва­со­ри­я­ми и кон­тро­вер­си­я­ми⁶²; сва­со­рии как яко­бы несо­мнен­но более лег­кие и не тре­бу­ю­щие зре­ло­сти мыс­ли пору­ча­ют­ся маль­чи­кам, а кон­тро­вер­сии — более взрос­лым, и на какие поис­ти­не несо­об­раз­ные, какие неле­пые темы!⁶³ И на такую наду­ман­ную, ото­рван­ную от жиз­ни тему все же сочи­ня­ет­ся декла­ма­ция. Вот и выхо­дит, что в шко­ле еже­днев­но про­из­но­сят­ся речи о награ­дах тира­но­убий­цам⁶⁴, или о выбо­ре, пре­до­став­ля­е­мом пре­тер­пев­ши­ми наси­лие девуш­ка­ми сво­им похи­ти­те­лям⁶⁵, или о мерах пре­се­че­ния моро­вой язвы⁶⁶, или о кро­во­сме­си­тель­ных свя­зях мате­рей с сыно­вья­ми⁶⁷, или о чем-либо ином в этом же роде, что рас­смат­ри­ва­ет­ся в суде или исклю­чи­тель­но ред­ко, или вооб­ще нико­гда; но перед насто­я­щи­ми судья­ми…⁶⁸

36. …обду­мы­вать дело, нель­зя было выска­зать ниче­го без­до­ка­за­тель­но­го, ниче­го лег­ко­вес­но­го. Для вели­ко­го крас­но­ре­чия, как и для пла­ме­ни, нуж­но то, что его пита­ет, — нуж­ны дуно­ве­ния, при­даю­щие ему силу, и, лишь окреп­нув, оно начи­на­ет отбра­сы­вать яркие отблес­ки. Нали­чие этих усло­вий и в нашей обще­ст­вен­ной жиз­ни поро­ди­ло крас­но­ре­чие древ­них. Ведь если даже совре­мен­ные нам ора­то­ры достиг­ли все­го, что оно может дать в упо­рядо­чен­ном, спо­кой­ном и про­цве­таю­щем государ­стве, то сре­ди былых смут и былой необуздан­но­сти⁶⁹ им каза­лось, что они доби­ва­ют­ся еще боль­ше­го, ибо при общем смя­те­нии и отсут­ст­вии наде­лен­но­го вер­хов­ной вла­стью пра­ви­те­ля вся­кий ора­тор мнил о себе в меру сво­ей спо­соб­но­сти воздей­ст­во­вать на мечу­щий­ся народ. Отсюда непре­рыв­ные пред­ло­же­ния новых зако­нов и домо­га­тель­ства народ­но­го рас­по­ло­же­ния, отсюда народ­ные собра­ния и выступ­ле­ния на них маги­ст­ра­тов, про­во­див­ших едва ли не всю ночь на три­бу­нах, отсюда обви­не­ния и пре­да­ние суду име­ни­тых граж­дан и враж­деб­ность, питае­мая по отно­ше­нию к целым родам, отсюда про­ис­ки знат­ных и непре­рыв­ная борь­ба сена­та с про­стым наро­дом. И хотя все это само по себе вно­си­ло раз­лад в государ­ство, одна­ко отта­чи­ва­ло и щед­ро воз­на­граж­да­ло, как каза­лось ора­то­рам, их крас­но­ре­чие, ибо чем луч­ше тот или иной из них вла­дел сло­вом, тем лег­че доби­вал­ся избра­ния на почет­ные долж­но­сти, тем боль­ше, отправ­ляя их, выдви­гал­ся сре­ди сво­их сото­ва­ри­щей, тем бо́льшую бла­го­склон­ность снис­ки­вал себе у пер­вых людей государ­ства, бо́льшую вли­я­тель­ность у сена­то­ров, бо́льшую извест­ность и боль­шее рас­по­ло­же­ние у про­сто­го наро­да. Таких ора­то­ров оса­жда­ли про­сив­шие о защи­те и покро­ви­тель­стве, и не толь­ко сооте­че­ст­вен­ни­ки, но и чуже­зем­цы⁷⁰, их боя­лись отправ­ляв­ши­е­ся в про­вин­ции маги­ст­ра­ты, обха­жи­ва­ли воз­вра­тив­ши­е­ся оттуда; каза­лось, что без вся­ких уси­лий с их сто­ро­ны им пря­мо в руки плы­вут пре­ту­ры и кон­суль­ства, и они, даже сло­жив по мино­ва­нии сро­ка свои обя­зан­но­сти, не лиша­лись вла­сти и направ­ля­ли сенат и народ сво­и­ми сове­та­ми и сво­им вли­я­ни­ем⁷¹. И в кон­це кон­цов они убеди­ли себя, что без помо­щи крас­но­ре­чия никто в нашем государ­стве не может ни достиг­нуть замет­но­го и выдаю­ще­го­ся поло­же­ния, ни удер­жать его за собою. И не уди­ви­тель­но, раз даже вопре­ки жела­нию их вынуж­да­ли высту­пать перед наро­дом, раз, пода­вая голос в сена­те, нель­зя было огра­ни­чить­ся одно­слож­ным выска­зы­ва­ни­ем, но от каж­до­го тре­бо­ва­лось, насколь­ко поз­во­ля­ли ему даро­ва­ние и крас­но­ре­чие, обос­но­вать свое мне­ние, раз, пред­став перед судом из-за кле­вет­ни­че­ско­го наве­та или выдви­ну­то­го про­тив них обви­не­ния, они долж­ны были лич­но дер­жать ответ, раз даже свиде­тель­ские пока­за­ния нель­зя было дать заоч­но и в пись­мен­ном виде, а нуж­но было при­сут­ст­во­вать на раз­би­ра­тель­стве и про­из­не­сти их соб­ст­вен­ны­ми уста­ми. Таким обра­зом, к огром­ным, достав­ля­е­мым крас­но­ре­чи­ем пре­иму­ще­ствам добав­ля­лась так­же пря­мая необ­хо­ди­мость в нем, и если обла­дать даром сло­ва счи­та­лось бли­ста­тель­ным и досто­хваль­ным, то, напро­тив, казать­ся немым и безъ­язы­ким — постыд­ным.

37. Итак, древ­ние стре­ми­лись хоро­шо гово­рить, побуж­дае­мые к это­му не менее често­лю­би­ем, чем сопря­жен­ны­ми с крас­но­ре­чи­ем выго­да­ми: никто не хотел чис­лить­ся ско­рее сре­ди нуж­даю­щих­ся в защи­те, чем сре­ди ока­зы­ваю­щих ее, утра­чи­вать на поль­зу дру­го­му уна­сле­до­ван­ные от пред­ков свя­зи⁷² и либо вовсе не доби­вать­ся избра­ния на почет­ные долж­но­сти, как бы при­зна­ва­ясь тем самым в лено­сти и непри­год­но­сти к ним, либо, добив­шись их, пло­хо справ­лять­ся с ними. Не знаю, при­хо­ди­лось ли вам дер­жать в руках те сочи­не­ния древ­них, кото­рые и поныне хра­нят­ся в биб­лио­те­ках люби­те­лей ста­ри­ны, а в наши дни с осо­бен­ным усер­ди­ем соби­ра­ют­ся Муци­а­ном; им подо­бра­но и уже изда­но, насколь­ко я знаю, один­на­дцать книг “Судеб­ных речей” и три кни­ги “Посла­ний”⁷³. Из этих сочи­не­ний нетруд­но понять, что Гней Пом­пей и Марк Красс воз­вы­си­лись, опи­ра­ясь не толь­ко на вой­ско и силу ору­жия, но так­же и на свои даро­ва­ния и крас­но­ре­чие, что Лен­ту­лы, и Метел­лы, и Лукул­лы, и Кури­о­ны, и вся осталь­ная когор­та про­слав­лен­ных мужей древ­но­сти отда­ва­ли заня­тию им мно­го труда и ста­ра­ния и что никто в те вре­ме­на не мог достиг­нуть боль­шо­го могу­ще­ства, не обла­дая хотя бы неко­то­рым крас­но­ре­чи­ем. К это­му при­со­еди­ня­лись и зани­мае­мое под­суди­мы­ми вид­ное поло­же­ние, и зна­чи­тель­ность судеб­ных про­цес­сов, что само по себе тоже мно­го дает крас­но­ре­чию. Ибо боль­шая раз­ни­ца, пред­сто­ит ли тебе гово­рить о кра­же, о фор­му­ле, об интер­дик­те⁷⁴ или о под­ку­пе изби­ра­те­лей на народ­ном собра­нии, об ограб­ле­нии союз­ни­ков, об умерщ­вле­нии рим­ских граж­дан⁷⁵. Конеч­но, было бы луч­ше, если бы пре­ступ­ле­ния это­го рода нико­гда не про­ис­хо­ди­ли, и наи­луч­шим сле­ду­ет при­знать такое государ­ст­вен­ное устрой­ство, при кото­ром подоб­ное вооб­ще не слу­ча­ет­ся, но посколь­ку они все-таки про­ис­хо­дят, крас­но­ре­чие извле­ка­ет из них необ­хо­ди­мую для него пищу. Ведь в зави­си­мо­сти от важ­но­сти дела воз­рас­та­ет мощь даро­ва­ния, и никто не может высту­пить с бле­стя­щей и яркой речью, пока не возь­мет­ся за спо­соб­ный вдох­но­вить на нее судеб­ный про­цесс. Демо­сфе­на, я пола­гаю, про­сла­ви­ли не те речи, что он про­из­нес про­тив сво­их опе­ку­нов⁷⁶, и зна­ме­ни­тым ора­то­ром дела­ют Цице­ро­на не его выступ­ле­ния в защи­ту Пуб­лия Квинк­тия и Лици­ния Архия; насто­я­щую сла­ву при­нес­ли ему речи про­тив Кати­ли­ны⁷⁷, в защи­ту Мило­на, про­тив Верре­са⁷⁸ и Анто­ния⁷⁹. Я ука­зы­ваю на это отнюдь не с наме­ре­ни­ем утвер­ждать, что государ­ству сто́ит тер­петь дур­ных граж­дан, дабы ора­то­ры нахо­ди­ли для себя обиль­ную пищу и им было о чем гово­рить, но ради того, чтобы мы хоро­шо пом­ни­ли, о чем я не пере­стаю повто­рять, какой вопрос мы раз­би­ра­ем, и зна­ли, что нас зани­ма­ет пред­мет, для кото­ро­го наи­бо­лее бла­го­при­ят­ны смут­ные и бес­по­кой­ные вре­ме­на. Кому не извест­но, что полез­нее и луч­ше наслаж­дать­ся бла­га­ми мира, чем выно­сить невзго­ды вой­ны? Тем не менее хоро­шие вои­ны порож­да­ют­ся глав­ным обра­зом вой­на­ми, а не миром. То же и с крас­но­ре­чи­ем. Ибо чем чаще оно, так ска­зать, скре­щи­ва­ет ору­жие, чем боль­ше уда­ров нано­сит и полу­ча­ет, чем более силь­ных про­тив­ни­ков и более оже­сто­чен­ные схват­ки само для себя изби­ра­ет, тем воз­вы­шен­ней и вну­ши­тель­нее ста­но­вит­ся и, про­слав­лен­ное эти­ми бит­ва­ми, вырас­та­ет в гла­зах людей, устро­ен­ных при­ро­дою таким обра­зом, что, нахо­дясь в без­опас­но­сти, они любят следить за опас­но­стя­ми, угро­жаю­щи­ми дру­го­му.

38. Пере­хо­жу к при­ня­тым в древ­них судах поряд­кам. Хотя нынеш­ние суды более при­спо­соб­ле­ны для выяс­не­ния исти­ны, одна­ко форум былых вре­мен пре­до­став­лял крас­но­ре­чию боль­ше про­сто­ра, — ведь там не огра­ни­чи­ва­ли ора­то­ров все­го несколь­ки­ми часа­ми, бес­пре­пят­ст­вен­но пре­до­став­ля­ли отсроч­ки⁸⁰, каж­дый сам уста­нав­ли­вал раз­мер сво­его выступ­ле­ния, и зара­нее не опре­де­ля­лось ни коли­че­ство дней, отво­ди­мых на судеб­ное раз­би­ра­тель­ство, ни чис­ло защит­ни­ков. Пер­вым в свое третье кон­суль­ство уре­зал эти сво­бо­ды и как бы надел узду на крас­но­ре­чие Гней Пом­пей⁸¹, одна­ко так, чтобы все вер­ши­лось на фору­ме, все по зако­нам, все у пре­то­ров; все важ­ней­шие дела неко­гда все­гда рас­смат­ри­ва­лись у них, и это под­твер­жда­ет­ся тем, что под­ве­дом­ст­вен­ные цен­тум­ви­рам дела, кото­рым ныне отво­дит­ся пер­вое место, настоль­ко затме­ва­лись блес­ком дру­гих судов, что ни Цице­рон, ни Цезарь, ни Брут, ни Целий, ни Кальв, ни, нако­нец, кто дру­гой из круп­ных ора­то­ров не обна­ро­до­ва­ли ни одно­го сво­его выступ­ле­ния пред цен­тум­ви­ра­ми: един­ст­вен­ное исклю­че­ние — речи Ази­ния, име­ну­е­мые “В защи­ту наслед­ни­ков Урби­нии”, но они были про­из­не­се­ны Пол­ли­о­ном в середине прав­ле­ния боже­ст­вен­но­го Авгу­ста, после того как дол­гие годы мира, неру­ши­мо хра­ни­мое наро­дом спо­кой­ст­вие, неиз­мен­ная тиши­на в сена­те и бес­пре­ко­слов­ное пови­но­ве­ние прин­цеп­су уми­ротво­ри­ли крас­но­ре­чие, как и все про­чее.

39. То, о чем я соби­ра­юсь ска­зать, может быть, пока­жет­ся несу­ще­ст­вен­ным и смеш­ным, но я все-таки выска­жу свою мысль, хотя бы для того, чтобы вы посме­я­лись. Созна­ем ли мы, сколь­ко уни­же­ния доста­ви­ли крас­но­ре­чию эти обя­за­тель­ные для нас пла­щи⁸², стис­ну­тые и как бы ско­ван­ные кото­ры­ми мы обра­ща­ем­ся к судьям? Отда­ем ли мы себе отчет в том, сколь­ко силы отня­ли у ора­тор­ской речи эти судеб­ные поме­ще­ния и архи­вы⁸³, в кото­рых теперь рас­смат­ри­ва­ет­ся чуть ли не боль­шин­ство дел? Бла­го­род­ным коням, чтобы выка­зать рез­вость, тре­бу­ет­ся необ­хо­ди­мое для раз­бе­га про­стран­ство; так и ора­то­рам нужен извест­ный про­стор, и если они не могут сво­бод­но и бес­пре­пят­ст­вен­но отдать­ся сво­е­му поры­ву, их крас­но­ре­чие сла­бе­ет и исто­ща­ет­ся. Все мы испы­ты­ва­ем оза­бо­чен­ность и мешаю­щую нам робость в выбо­ре выра­же­ний, пото­му что нас часто пре­ры­ва­ет судья, спра­ши­вая, когда же мы, нако­нец, при­сту­пим к суще­ству дела, после чего в ответ на этот вопрос нам при­хо­дит­ся при­сту­пать к его изло­же­нию; неред­ко при­нуж­да­ет он нас к мол­ча­нию и тогда, когда нами при­во­дят­ся дока­за­тель­ства и когда опра­ши­ва­ют­ся свиде­те­ли. При этом при­сут­ст­ву­ют и слу­ша­ют высту­паю­ще­го один-два чело­ве­ка, и судеб­ное раз­би­ра­тель­ство про­ис­хо­дит как бы в пустыне. А меж­ду тем ора­то­ру необ­хо­ди­мы воз­гла­сы одоб­ре­ния и руко­плес­ка­ния и, я бы ска­зал, сво­его рода театр; все это еже­днев­но выпа­да­ло на долю ора­то­ров древ­но­сти, когда одно­вре­мен­но столь­ко и при­том столь знат­ных мужей тес­ни­лось на фору­ме, когда кли­ен­ты, и три­бы, и даже пред­ста­ви­те­ли муни­ци­пи­ев, и, мож­но ска­зать, поло­ви­на Ита­лии ока­зы­ва­ли под­держ­ку пред­став­шим пред судья­ми, когда при раз­би­ра­тель­стве мно­гих дел рим­ский народ счи­тал для себя исклю­чи­тель­но важ­ным, какой имен­но при­го­вор будет выне­сен судья­ми. Хоро­шо извест­но, что Гай Кор­не­лий, и Марк Скавр, и Тит Милон, и Луций Бес­тия, и Пуб­лий Вати­ний были осуж­де­ны или оправ­да­ны при сте­че­нии все­го Рима, так что даже самых бес­страст­ных ора­то­ров смог­ли рас­ше­ве­лить и раз­жечь не зату­хав­шие в наро­де жар­кие спо­ры. И, пра­во же, до нас дошли про­из­веде­ния это­го рода, и по ним мож­но пол­нее и пра­виль­нее судить о тех, кто высту­пил с ними, чем по всем осталь­ным их речам.

40. А посто­ян­ные народ­ные собра­ния и воз­мож­ность бес­пре­пят­ст­вен­но заде­вать вся­ко­го, сколь бы могу­ще­ст­вен­ным он ни был, и гром­кая извест­ность, при­об­ре­тае­мая эти­ми про­яв­ле­ни­я­ми враж­деб­но­сти (ведь боль­шин­ство умев­ших хоро­шо гово­рить не воз­дер­жи­ва­лись от поно­ше­ний даже Пуб­лия Сци­пи­о­на, или Сул­лы, или Гнея Пом­пея и, напа­дая на пер­вей­ших мужей государ­ства, как это свой­ст­вен­но зави­сти, ста­ра­лись, слов­но лицедеи, увлечь сво­и­ми выступ­ле­ни­я­ми народ), каким горе­ни­ем наде­ля­ли умы, какой пла­мен­но­стью ора­то­ров!⁸⁴

Мы бесе­ду­ем не о чем-то спо­кой­ном и мир­ном, чему по душе чест­ность и скром­ность; вели­кое и яркое крас­но­ре­чие — дитя свое­во­лия, кото­рое нера­зум­ные назы­ва­ют сво­бо­дой; оно неиз­мен­но сопут­ст­ву­ет мяте­жам, под­стре­ка­ет пре­даю­щий­ся буй­ству народ, воль­но­лю­би­во, лише­но твер­дых усто­ев, необуздан­но, без­рас­суд­но, само­уве­рен­но; в бла­го­устро­ен­ных государ­ствах оно вооб­ще не рож­да­ет­ся. Слы­ша­ли ли мы хоть об одном ора­то­ре у лакеде­мо­нян, хоть об одном у кри­тян?⁸⁵ А об отли­чав­ших эти государ­ства стро­жай­шем поряд­ке и стро­жай­ших зако­нах тол­ку­ют и посей­час⁸⁶. Не зна­ем мы и крас­но­ре­чия македо­нян и пер­сов и любо­го дру­го­го наро­да, кото­рый удер­жи­вал­ся в пови­но­ве­нии твер­дой рукою. Было несколь­ко ора­то­ров у родо­с­цев и вели­кое мно­же­ство — у афи­нян, у кото­рых народ был все­вла­стен, все­власт­ны неве­же­ст­вен­ные, все­власт­ны, я бы ска­зал, реши­тель­но все. Да и в нашем государ­стве, пока оно мета­лось из сто­ро­ны в сто­ро­ну, пока не покон­чи­ло со все­воз­мож­ны­ми кли­ка­ми и раздо­ра­ми и меж­до­усо­би­ца­ми, пока на фору­ме не было мира, в сена­те — согла­сия, в судьях — уме­рен­но­сти, пока не было почти­тель­но­сти к выше­сто­я­щим, чув­ства меры у маги­ст­ра­тов, рас­цве­ло могу­чее крас­но­ре­чие, несо­мнен­но пре­вос­хо­див­шее совре­мен­ное, подоб­но тому как на невозде­лан­ном поле неко­то­рые тра­вы раз­рас­та­ют­ся более пыш­но, чем на возде­лан­ном. Но крас­но­ре­чие Грак­хов не дало наше­му государ­ству столь мно­го­го, чтобы оно стер­пе­ло и их зако­ны, да и Цице­рон, хотя его и постиг столь при­скорб­ный конец, едва ли спол­на опла­тил сла­ву сво­его крас­но­ре­чия⁸⁷.

41. Фору­ма древ­них ора­то­ров боль­ше не суще­ст­ву­ет; наше попри­ще несрав­нен­но у́же, но и то, с чем нам при­хо­дит­ся стал­ки­вать­ся, нагляд­но пока­зы­ва­ет, что Рим­ское государ­ство не сво­бод­но от недо­стат­ков и что еще мно­гое нуж­но в нем упо­рядо­чить. Кто при­гла­ша­ет нас для веде­ния судеб­но­го дела, кро­ме тех, на ком тяго­те­ет вина или кого постиг­ло несча­стье? Какой муни­ци­пий обра­ща­ет­ся к нам за помо­щью, кро­ме вверг­ну­тых в рас­при с соседя­ми или во внут­рен­ние раздо­ры? Какую про­вин­цию мы берем под защи­ту, кро­ме оби­рае­мых и утес­ня­е­мых? Но было бы луч­ше не иметь осно­ва­ний жало­вать­ся, чем взы­вать к пра­во­судию. И если бы нашлось какое-нибудь государ­ство, в кото­ром никто не пре­сту­па­ет доз­во­лен­но­го зако­на­ми, то сре­ди бес­по­роч­ных людей судеб­ный ора­тор был бы так же не нужен, как врач сре­ди тех, кто нико­гда не боле­ет. И подоб­но тому как искус­ство вра­че­ва­ния менее все­го при­ме­ня­ет­ся и менее все­го совер­шен­ст­ву­ет­ся у наро­дов, наде­лен­ных отмен­ным здо­ро­вьем и телес­ною кре­по­стью, так и ора­тор поль­зу­ет­ся наи­мень­шим поче­том и наи­мень­шею сла­вой там, где царят доб­рые нра­вы и где все бес­пре­ко­слов­но пови­ну­ют­ся воле пра­ви­те­ля. Нуж­но ли, чтобы каж­дый сена­тор про­стран­но изла­гал свое мне­ние по тому или ино­му вопро­су, если бла­го­на­ме­рен­ные сра­зу же при­хо­дят к согла­сию? К чему мно­го­чис­лен­ные народ­ные собра­ния, когда обще­ст­вен­ные дела реша­ют­ся не невеж­да­ми и тол­пою, а муд­рей­шим и одним? К чему по соб­ст­вен­но­му почи­ну высту­пать с обви­не­ни­я­ми, если пре­ступ­ле­ния так ред­ки и их так немно­го? К чему эти нуд­ные и пре­вы­шаю­щие вся­кую допу­сти­мую меру речи защит­ни­ков, если мило­сер­дие вер­ша­ще­го суд торо­пит­ся выз­во­лить под­суди­мо­го? Поверь­те, пре­вос­ход­ней­шие и, в какой сте­пе­ни это необ­хо­ди­мо, крас­но­ре­чи­вей­шие мужи, что если бы вы роди­лись в более ран­нюю пору, а те, кем мы вос­хи­ща­ем­ся, — в нашу или какой-нибудь бог вне­зап­но поме­нял бы вас с ними места­ми, так чтобы вы жили в их дни, а они — в ваши, то и вы снис­ка­ли бы за свое крас­но­ре­чие вели­чай­шие похва­лы и сла­ву, и они были бы про­ник­ну­ты чув­ст­вом меры и осмот­ри­тель­но­стью; а теперь, посколь­ку нико­му не дано домо­гать­ся сла­вы и одно­вре­мен­но соблюдать долж­ную сдер­жан­ность, пусть каж­дый поль­зу­ет­ся бла­га­ми сво­его века, не пори­цая чужо­го».

42. Матерн умолк. Тогда Мес­са­ла ска­зал: «Было у тебя и такое, на что я мог бы тебе воз­ра­зить, и такое, о чем сле­до­ва­ло ска­зать подроб­нее, но день уже на исхо­де». «В сле­дую­щий раз, — отве­тил на это Матерн, — я испол­ню твое поже­ла­ние и, если в моей речи что-нибудь пока­за­лось тебе неяс­ным, мы еще потол­ку­ем об этом». С эти­ми сло­ва­ми он под­нял­ся со сво­его места и, обняв Апра, ска­зал: «Пого­ди, мы предъ­явим тебе обви­не­ние, я — от лица поэтов, Мес­са­ла — от лица поклон­ни­ков ста­ри­ны». «А я, — про­го­во­рил Апр, — обви­ню вас от лица рито­ров и учи­те­лей декла­ма­ции».

Все рас­сме­я­лись, и мы разо­шлись.