Пир

(1) Как мне кажет­ся, заслу­жи­ва­ет упо­ми­на­ния все, что дела­ют люди высо­кой нрав­ст­вен­но­сти — не толь­ко при заня­ти­ях серь­ез­ных, но и во вре­мя забав. Я хочу рас­ска­зать тот слу­чай, при кото­ром я при­сут­ст­во­вал и кото­рый при­вел меня к тако­му убеж­де­нию.

(2) Были кон­ские бега во вре­мя Вели­ких Пана­фи­ней¹. Кал­лий, сын Гип­по­ни­ка, был влюб­лен в Авто­ли­ка, тогда еще быв­ше­го ребен­ком; Авто­лик одер­жал победу в пан­кра­тии, и Кал­лий при­шел с ним на это зре­ли­ще. По окон­ча­нии бегов Кал­лий с Авто­ли­ком и отцом его пошел в свой дом в Пирее; с ним шел и Нике­рат. (3) Увидав Сокра­та вме­сте с Кри­то­бу­лом, Гер­мо­ге­ном, Анти­сфе­ном и Хар­мидом, он велел кому-то про­во­дить Авто­ли­ка с окру­жав­ши­ми его лица­ми, а сам подо­шел к Сокра­ту и его ком­па­нии и ска­зал:

(4) — Как хоро­шо, что я встре­тил вас. Я соби­ра­юсь уго­щать Авто­ли­ка с отцом его. Этот празд­ник мой, думаю, пока­жет­ся гораздо более бле­стя­щим, если зал будет укра­шен таки­ми очи­стив­ши­ми свою душу людь­ми, как вы, чем стра­те­га­ми, гип­пар­ха­ми² и раз­ны­ми иска­те­ля­ми долж­но­стей.

(5) На это Сократ отве­чал:

—Все ты насме­ха­ешь­ся и нас пре­зи­ра­ешь, отто­го что ты мно­го денег пере­да­вал и Про­та­го­ру, чтобы научить­ся у него муд­ро­сти, и Гор­гию, и Про­ди­ку, и мно­гим дру­гим³; а на нас ты смот­ришь, как на само­учек в фило­со­фии.

(6) — Да, — отве­тил Кал­лий, — я преж­де скры­вал от вас, что могу гово­рить мно­го умных вещей, а теперь, если вы у меня буде­те, я пока­жу вам, что заслу­жи­ваю пол­но­го вни­ма­ния.

(7) Сна­ча­ла Сократ и его дру­зья, разу­ме­ет­ся, ста­ли было отка­зы­вать­ся⁴ от при­гла­ше­ния, бла­го­да­ри­ли, но не дава­ли сло­ва обедать у него; но, так как было вид­но, что он очень сер­дит­ся и обидит­ся, если они не пой­дут с ним, они пошли. Потом они яви­лись к нему: одни перед этим зани­ма­лись гим­на­сти­кой и ума­сти­лись мас­лом, а дру­гие даже и при­ня­ли омо­ве­ние⁵. (8) Авто­лик сел рядом с отцом; осталь­ные, как пола­га­ет­ся, лег­ли⁶.

Вся­кий, кто обра­тил бы вни­ма­ние на то, что про­ис­хо­ди­ло, сей­час же при­шел бы к убеж­де­нию, что кра­сота по самой при­ро­де сво­ей есть нечто цар­ст­вен­ное, осо­бен­но если у кого она соеди­не­на со стыд­ли­во­стью и скром­но­стью, как в дан­ном слу­чае у Авто­ли­ка. (9) Во-пер­вых, как све­тя­щий­ся пред­мет, пока­зав­ший­ся ночью, при­тя­ги­ва­ет к себе взо­ры всех, так и тут кра­сота Авто­ли­ка влек­ла к нему очи всех; затем, все смот­рев­шие испы­ты­ва­ли в душе какое-нибудь чув­ство от него: одни ста­но­ви­лись мол­ча­ли­вее, а дру­гие выра­жа­ли чув­ство даже каки­ми-нибудь жеста­ми. (10) На всех, одер­жи­мых каким-либо богом⁷, инте­рес­но смот­реть; но у одер­жи­мых дру­ги­ми бога­ми вид ста­но­вит­ся гроз­ным, голос — страш­ным, дви­же­ния — бур­ны­ми; а у людей, вдох­нов­ля­е­мых цело­муд­рен­ным Эротом, взгляд быва­ет лас­ко­вее, голос — мяг­че, жесты — более достой­ны­ми сво­бод­но­го чело­ве­ка. Таков был и Кал­лий тогда под вли­я­ни­ем Эрота, и людям, посвя­щен­ным в таин­ства это­го бога, инте­рес­но было смот­реть на него.

(11) Итак, гости обеда­ли мол­ча, как буд­то это пове­ле­ло им какое-то выс­шее суще­ство. В это вре­мя в дверь посту­чал­ся шут⁸ Филипп и велел при­врат­ни­ку доло­жить, кто он и поче­му жела­ет, чтоб его впу­сти­ли; он при­шел, при­ба­вил он, собрав­ши все нуж­ное для того, чтобы обедать на чужой счет; да и слу­га его очень отя­го­щен, отто­го что ниче­го не несет и отто­го что не зав­тра­кал.

(12) Услы­шав это, Кал­лий ска­зал:

—Ну, конеч­но, дру­зья мои, стыд­но отка­зать ему хоть в кро­ве-то; пус­кай вой­дет!

При этом он взгля­нул на Авто­ли­ка, оче­вид­но, желая видеть, как ему пока­за­лась эта шут­ка⁹.

(13) Филипп, оста­но­вив­шись у зала, где был обед, ска­зал:

—Что я шут, это вы все зна­е­те; при­шел я сюда по соб­ст­вен­но­му жела­нию: думал, что смеш­нее прий­ти на обед незва­ным, чем зва­ным.

—Так ложись, — отве­чал Кал­лий — ведь и у гостей, видишь, серь­ез­но­сти пол­ный короб, а сме­ха, может быть, у них мало­ва­то.

(14) Во вре­мя обеда Филипп сей­час же попро­бо­вал ска­зать что-то смеш­ное, — чтобы испол­нить свою служ­бу, для кото­рой его все­гда зва­ли на обеды, но сме­ха не вызвал. Это явно его огор­чи­ло. Немно­го пого­дя он опять взду­мал ска­зать что-то смеш­ное; но и тут не ста­ли сме­ять­ся его шут­ке; тогда он в самый раз­гар пира пере­стал есть и лежал, закрыв­ши голо­ву.

(15) Тогда Кал­лий спро­сил его:

—Что с тобою, Филипп? Или у тебя что болит?

Он со сто­ном отве­чал:

—Да, кля­нусь Зев­сом, Кал­лий, очень даже болит: ведь если смех во всем мире погиб­нул¹⁰, мое­му делу при­шел конец. Преж­де меня зва­ли на обеды для того, чтобы гости весе­ли­лись, сме­ясь моим ост­ро­там; а теперь чего ради будут звать меня? Быть серь­ез­ным я могу ничуть не боль­ше, чем стать бес­смерт­ным; при­гла­шать меня в ожи­да­нии полу­чить с моей сто­ро­ны при­гла­ше­ние — тоже, конеч­но, никто не станет, пото­му что все зна­ют, что ко мне в дом при­но­сить обед совер­шен­но не при­ня­то¹¹.

При этих сло­вах он смор­кал­ся, и голос его про­из­во­дил пол­ное впе­чат­ле­ние, буд­то он пла­чет. (16) Все ста­ли уте­шать его, обе­ща­ли в дру­гой раз сме­ять­ся, упра­ши­ва­ли обедать, а Кри­то­бул даже рас­хо­хотал­ся, что его так жале­ют.

Услы­хав смех, Филипп открыл лицо и ска­зал:

—Мужай­ся, душа: обеды будут.

И опять при­нял­ся за обед.

(1) Когда сто­лы были уне­се­ны, гости совер­ши­ли воз­ли­я­ние, про­пе­ли пеан¹. В это вре­мя к ним на пир при­хо­дит один сира­ку­зя­нин с хоро­шей флей­тист­кой, с тан­цов­щи­цей, одной из таких, кото­рые уме­ют выде­лы­вать уди­ви­тель­ные шту­ки, и с маль­чи­ком, очень кра­си­вым, пре­вос­ход­но играв­шим на кифа­ре и тан­це­вав­шим. Их искус­ство он пока­зы­вал как чудо и брал за это день­ги. (2) Когда флей­тист­ка поиг­ра­ла им на флей­те, а маль­чик на кифа­ре и оба, по-види­мо­му, доста­ви­ли очень мно­го удо­воль­ст­вия гостям, Сократ ска­зал:

—Кля­нусь Зев­сом, Кал­лий, ты уго­ща­ешь нас в совер­шен­стве! Мало того, что обед ты нам пред­ло­жил без­уко­риз­нен­ный: ты еще и зре­нию и слу­ху достав­ля­ешь вели­чай­шие наслаж­де­ния!

(3) Кал­лий отве­чал:

—А что, если бы нам при­нес­ли еще души­сто­го мас­ла, чтобы нам уго­щать­ся бла­го­уха­ни­ем?

—Нет, не надо, — отве­чал Сократ. — Как одно пла­тье идет жен­щине, дру­гое муж­чине, так и запах один при­ли­чен муж­чине, дру­гой жен­щине. Ведь для муж­чи­ны, конеч­но, ни один муж­чи­на не мажет­ся души­стым мас­лом; а жен­щи­нам, осо­бен­но ново­брач­ным, как жене наше­го Нике­ра­та и жене Кри­то­бу­ла, на что еще души­стое мас­ло? От них самих им пахнет. А запах от мас­ла, кото­рое в гим­на­си­ях, для жен­щин при­ят­нее, чем от духов, если он есть, и желан­нее, если его нет. (4) И от раба, и от сво­бод­но­го, если они нама­жут­ся души­стым мас­лом, — от вся­ко­го сей­час же оди­на­ко­во пахнет; а для запа­ха от трудов, достой­ных сво­бод­но­го чело­ве­ка, нуж­ны пред­ва­ри­тель­но бла­го­род­ные упраж­не­ния и мно­го вре­ме­ни, чтоб этот запах был при­ят­ным и достой­ным сво­бод­но­го чело­ве­ка².

На это Ликон заме­тил:

—Так это, пожа­луй, отно­сит­ся к моло­дым; а от нас, уже не зани­маю­щих­ся более гим­на­сти­че­ски­ми упраж­не­ни­я­ми, чем долж­но пах­нуть?

—Доб­ро­де­те­лью, кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Сократ.

—А где же взять эту мазь?

—Кля­нусь Зев­сом, не у пар­фю­мер­ных тор­гов­цев, — отве­чал Сократ.

—Но где же?

—Фео­гнид³ ска­зал:

(5) Тут Ликон ска­зал:

—Слы­шишь ты это, сынок?

—Да, кля­нусь Зев­сом, — заме­тил Сократ, — и он это при­ме­ня­ет на деле. Вот, напри­мер, ему хоте­лось быть победи­те­лем в пан­кра­тии…⁴ И теперь он тоже поду­ма­ет с тобою и, кого при­зна­ет наи­бо­лее под­хо­дя­щим для выпол­не­ния это­го, с тем и будет водить друж­бу.

(6) Тут заго­во­ри­ли мно­гие сра­зу. Один ска­зал:

—Так где же он най­дет учи­те­ля это­го?

Дру­гой заме­тил, что это­му даже и нель­зя научить. Тре­тий воз­ра­зил, что и это­му мож­но научить­ся ничуть не хуже, чем дру­го­му чему.

(7) Сократ ска­зал:

—Это вопрос спор­ный; отло­жим его на дру­гое вре­мя. А теперь давай­те зани­мать­ся тем, что перед нами нахо­дит­ся. Вот, я вижу, сто­ит тан­цов­щи­ца, и ей при­но­сят обру­чи.

(8) После это­го дру­гая девуш­ка ста­ла ей играть на флей­те, а сто­яв­ший воз­ле тан­цов­щи­цы чело­век пода­вал ей обру­чи один за дру­гим, все­го до две­на­дца­ти. Она бра­ла их и в то же вре­мя тан­це­ва­ла и бро­са­ла их вверх так, чтобы они вер­те­лись, рас­счи­ты­вая при этом, на какую высоту надо бро­сать их, чтобы схва­ты­вать в такт.

(9) По пово­ду это­го Сократ ска­зал:

—Как мно­гое дру­гое, так и то, что дела­ет эта девуш­ка, дру­зья мои, пока­зы­ва­ет, что жен­ская при­ро­да нисколь­ко не ниже муж­ской, толь­ко ей не хва­та­ет силы и кре­по­сти. Поэто­му, у кого из вас есть жена, тот пусть учит ее сме­ло тем зна­ни­ям, кото­рые он желал бы в ней видеть.

(10) Тут Анти­сфен ска­зал:

—Если тако­во твое мне­ние, Сократ, то как же ты не вос­пи­ты­ва­ешь Ксан­тип­пу⁵, а живешь с жен­щи­ной, свар­ли­вее кото­рой ни одной нет на све­те, да, думаю, не было и не будет?

—Пото­му, — отве­чал Сократ, — что и люди, желаю­щие стать хоро­ши­ми наезд­ни­ка­ми, как я вижу, берут себе лоша­дей не самых смир­ных, а горя­чих: они дума­ют, что если суме­ют укро­щать таких, то лег­ко спра­вят­ся со все­ми. Вот и я, желая быть в обще­нии с людь­ми, взял ее себе в том убеж­де­нии, что если буду пере­но­сить ее, то мне лег­ко будет иметь дело со все­ми людь­ми.

И эти сло­ва ска­за­ны были, по-види­мо­му, не без цели⁶.

(11) После это­го при­нес­ли круг, весь уты­кан­ный постав­лен­ны­ми стой­мя меча­ми. Меж­ду ними тан­цов­щи­ца ста­ла бро­сать­ся кувыр­ком и, кувыр­ка­ясь над ними, выпры­ги­ва­ла так, что зри­те­ли боя­лись, как бы с ней чего не слу­чи­лось. А она про­де­лы­ва­ла это сме­ло и без вреда для себя.

(12) Тогда Сократ, обра­тив­шись к Анти­сфе­ну, ска­зал:

—Кто это видит, думаю, не будет уже воз­ра­жать про­тив того, что и храб­ро­сти мож­но научить, — коль ско­ро она, хоть и жен­щи­на, так сме­ло бро­са­ет­ся на мечи.

(13) На это Анти­сфен отве­чал:

—В таком слу­чае и это­му сира­ку­зя­ни­ну не будет ли луч­ше все­го пока­зать свою тан­цов­щи­цу горо­ду и объ­явить, что если афи­няне ста­нут пла­тить ему, то он всех афи­нян сде­ла­ет таки­ми сме­лы­ми, что они пой­дут пря­мо на копья?

(14) — Кля­нусь Зев­сом, — ска­зал Филипп, — мне очень хоте­лось бы посмот­реть, как наш народ­ный вития, Писандр⁷, будет учить­ся кувыр­кать­ся меж­ду меча­ми, когда он теперь из-за того, что не может выно­сить вида копья, не реша­ет­ся даже с дру­ги­ми участ­во­вать в похо­дах.

(15) После это­го тан­це­вал маль­чик.

—Вы виде­ли, — ска­зал Сократ, — что маль­чик хоть и кра­сив, но все-таки, выде­лы­вая тан­це­валь­ные фигу­ры, кажет­ся еще кра­си­вее, чем когда он сто­ит без дви­же­ния?

—Ты, по-види­мо­му, хочешь похва­лить учи­те­ля тан­цев, — заме­тил Хар­мид.

(16) — Да, кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Сократ, — ведь я сде­лал еще одно наблюде­ние, что при этом тан­це ни одна часть тела не оста­ва­лась без­де­я­тель­ной: одно­вре­мен­но упраж­ня­лись и шея, и ноги, и руки; так и надо тан­це­вать тому, кто хочет иметь тело лег­ким. И мне, сира­ку­зя­нин, при­ба­вил Сократ, очень хоте­лось бы научить­ся у тебя этим фигу­рам.

—На что же они тебе нуж­ны? — спро­сил тот.

—Буду тан­це­вать, кля­нусь Зев­сом.

(17) Тут все засме­я­лись.

Сократ с очень серь­ез­ным лицом ска­зал:

—Вы сме­е­тесь надо мной. Не над тем ли, что я хочу гим­на­сти­че­ски­ми упраж­не­ни­я­ми укре­пить здо­ро­вье? Или что я хочу есть и спать с боль­шей при­ят­но­стью? Или что я стрем­люсь не к таким упраж­не­ни­ям, от кото­рых ноги тол­сте­ют, а пле­чи худе­ют, как у бегу­нов, и не к таким, от кото­рых пле­чи тол­сте­ют, а ноги худе­ют, как у кулач­ных бой­цов, а желаю работать всем телом, чтобы все его при­ве­сти в рав­но­ве­сие? (18) Или вы над тем сме­е­тесь, что мне не нуж­но будет искать парт­не­ра⁸ и на ста­ро­сти лет разде­вать­ся перед тол­пой, а доволь­но будет мне ком­на­ты на семь лож⁹, чтобы в ней вспо­теть, как и теперь это­му маль­чи­ку было доволь­но это­го поме­ще­ния, и что зимой я буду упраж­нять­ся под кры­шей, а когда будет очень жар­ко — в тени? (19) Или вы тому сме­е­тесь, что я хочу поумень­шить себе живот, кото­рый у меня не в меру велик? Или вы не зна­е­те, что недав­но утром вот этот самый Хар­мид застал меня за тан­ца­ми?

—Да, кля­нусь Зев­сом, — ска­зал Хар­мид, — спер­ва я было при­шел в ужас, — испу­гал­ся, не сошел ли ты с ума; а когда выслу­шал твои рас­суж­де­ния вро­де тепе­реш­них, то и сам по воз­вра­ще­нии домой тан­це­вать, прав­да, не стал, пото­му что нико­гда это­му не учил­ся, но рука­ми стал жести­ку­ли­ро­вать¹⁰: это я умел.

(20) — Кля­нусь Зев­сом, — заме­тил Филипп, — и в самом деле ноги у тебя как буд­то одно­го веса с пле­ча­ми, так что, дума­ет­ся мне, если бы ты стал вешать перед рыноч­ны­ми смот­ри­те­ля­ми свой низ для срав­не­ния с вер­хом, как хле­бы, то тебя не оштра­фо­ва­ли бы¹¹.

Тут Кал­лий ска­зал:

—Когда ты взду­ма­ешь учить­ся тан­цам, Сократ, при­гла­шай одно­го меня: я буду тво­им парт­не­ром и буду учить­ся вме­сте с тобою.

(21) — Ну-ка, — ска­зал Филипп, — пус­кай она¹² и мне поиг­ра­ет; потан­цую и я.

Он встал, про­шел­ся на манер того, как тан­це­вал маль­чик и девуш­ка. (22) Так как маль­чи­ка хва­ли­ли, что он, выде­лы­вая фигу­ры, кажет­ся еще кра­си­вее, то Филипп преж­де все­го пока­зал все части тела, кото­ры­ми дви­гал, в еще более смеш­ном виде, чем они были в есте­ствен­ном виде; а так как девуш­ка, пере­ги­ба­ясь назад, изо­бра­жа­ла из себя коле­са, то и он, накло­ня­ясь впе­ред, про­бо­вал изо­бра­жать коле­са. Нако­нец, так как маль­чи­ка хва­ли­ли, что он при тан­це достав­ля­ет упраж­не­ние все­му телу, то и он велел флей­тист­ке играть в более быст­ром рит­ме и дви­гал все­ми частя­ми тела, — и нога­ми, и рука­ми, и голо­вой.

(23) Когда нако­нец он уто­мил­ся, то ложась ска­зал:

—Вот дока­за­тель­ство, дру­зья, что и мои тан­цы достав­ля­ют пре­крас­ное упраж­не­ние: мне, по край­ней мере, хочет­ся пить; маль­чик, налей-ка мне боль­шую чашу.

—Кля­нусь Зев­сом, — ска­зал Кал­лий, — и нам тоже: и нам захо­те­лось пить от сме­ха над тобой.

(24) А Сократ заме­тил:

—Что каса­ет­ся питья, дру­зья, то и я вполне разде­ляю это мне­ние: ведь в самом деле вино, оро­шая душу, печа­ли усып­ля­ет, как манд­ра­го­ра¹³ людей, а весе­лость будит, как мас­ло огонь. (25) Одна­ко, мне кажет­ся, с людь­ми на пиру быва­ет то же, что с рас­те­ни­я­ми на зем­ле; когда бог поит их сра­зу слиш­ком обиль­но, то и они не могут сто­ять пря­мо, и вете­рок не может про­ду­вать их; а когда они пьют, сколь­ко им хочет­ся, то они рас­тут пря­мо, цве­тут и при­но­сят пло­ды. (26) Так и мы, если нальем в себя сра­зу мно­го питья, то ско­ро у нас и тело и ум отка­жут­ся слу­жить; мы не в силах будем и вздох­нуть, не то что гово­рить; а если эти молод­цы будут нам поча­ще наце­жи­вать по кап­лям малень­ки­ми бокаль­чи­ка­ми, — ска­жу и я на манер Гор­гия¹⁴, — тогда вино не заста­вит нас силой быть пья­ны­ми, а помо­жет прий­ти в более весе­лое настро­е­ние.

(27) С этим все согла­си­лись; а Филипп при­ба­вил, что вино­чер­пии долж­ны брать при­мер с хоро­ших воз­ниц, — чтобы чаши у них быст­рее про­ез­жа­ли круг. Вино­чер­пии так и дела­ли.

(1) После это­го маль­чик, настро­ив лиру в тон флей­ты, стал играть и петь. Хва­ли­ли все, а Хар­мид даже ска­зал:

—Одна­ко, дру­зья, как Сократ ска­зал про вино, так, мне кажет­ся, и это сме­ше­ние кра­соты моло­дых людей и зву­ков усып­ля­ет печа­ли, но любов­ное вожде­ле­ние будит.

(2) После это­го Сократ опять взял сло­во:

—Как вид­но, они спо­соб­ны достав­лять нам удо­воль­ст­вие, дру­зья; но мы, я уве­рен, счи­та­ем себя гораздо выше их; так не стыд­но ли нам даже не попро­бо­вать беседа­ми при­не­сти друг дру­гу какую-нибудь поль­зу или радость?

После это­го мно­гие гово­ри­ли:

—Так ука­зы­вай нам ты, какие раз­го­во­ры вести, чтоб луч­ше все­го достиг­нуть этой цели.

(3) — В таком слу­чае, — отве­чал Сократ, — я с боль­шим удо­воль­ст­ви­ем при­нял бы от Кал­лия его обе­ща­ние: имен­но, он ска­зал, что если мы будем у него обедать, то он пока­жет нам образ­чик сво­ей уче­но­сти.

—И пока­жу, — отве­чал Кал­лий, — если и вы все пред­ста­ви­те, что кто зна­ет хоро­ше­го.

—Никто не воз­ра­жа­ет тебе, — отве­чал Сократ, — и не отка­зы­ва­ет­ся сооб­щить, какое зна­ние он счи­та­ет наи­бо­лее цен­ным.

(4) — Если так, — ска­зал Кал­лий, — ска­жу вам, что состав­ля­ет глав­ный пред­мет моей гор­до­сти: я думаю, что я обла­даю спо­соб­но­стью делать людей луч­ше.

—Чему же ты учишь? — спро­сил Анти­сфен. — Како­му-нибудь реме­с­лу, или доб­ро­де­те­ли?

—Спра­вед­ли­вость, не прав­да ли, — доб­ро­де­тель?

—Кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Анти­сфен, — самая бес­спор­ная: храб­рость и муд­рость ино­гда кажет­ся вред­ной и дру­зьям и сограж­да­нам, а спра­вед­ли­вость не име­ет ниче­го обще­го с неспра­вед­ли­во­стью.

(5) — Так вот, — ска­зал Кал­лий, — когда и из вас каж­дый ска­жет, что у него есть полез­но­го, тогда и я не отка­жусь назвать искус­ство, посред­ст­вом кото­ро­го я это делаю. Ты теперь, Нике­рат, гово­ри, — про­дол­жал он, — каким зна­ни­ем ты гор­дишь­ся.

—Отец мой, — ска­зал Нике­рат, — заботясь о том, чтоб из меня вышел хоро­ший чело­век, заста­вил меня выучить все сочи­не­ния Гоме­ра¹, и теперь я мог бы ска­зать наизусть всю «Или­а­ду» и «Одис­сею».

(6) — А раз­ве ты не зна­ешь того, — заме­тил Анти­сфен, — что и рап­со­ды² все зна­ют эти поэ­мы?

—Как же мне не знать, — отве­чал он, — когда я слу­шаю их чуть не каж­дый день?

—Так зна­ешь ли ты какой-нибудь род люд­ской глу­пее рап­со­дов?

—Кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Нике­рат, — мне кажет­ся, не знаю.

—Разу­ме­ет­ся, — заме­тил Сократ, — они не пони­ма­ют сокро­вен­но­го смыс­ла³. Но ты пере­пла­тил мно­го денег Сте­сим­броту и Ана­к­си­манд­ру^3a и мно­гим дру­гим, так что ниче­го из того, что име­ет боль­шую цен­ность, не оста­лось тебе неиз­вест­ным.

(7) — А что ты, Кри­то­бул? — про­дол­жал он. — Чем ты все­го боль­ше гор­дишь­ся?

—Кра­сотой, — отве­чал он.

—Так можешь ли и ты ска­зать, — спро­сил Сократ, — что тво­ей кра­сотой ты спо­со­бен делать нас луч­ше?

—Если нет, то ясно, что я ока­жусь ни на что не год­ным чело­ве­ком.

(8) — А ты что? — спро­сил он. — Чем ты гор­дишь­ся, Анти­сфен?

—Богат­ст­вом, — отве­чал он.

Гер­мо­ген спро­сил, мно­го ли у него денег. Анти­сфен поклял­ся, что у него ни обо­ла⁴.

—Но, может быть, у тебя мно­го зем­ли?

—Пожа­луй, хва­тит, чтоб наше­му Авто­ли­ку посы­пать себя пылью⁵.

(9) — Надо будет и тебя послу­шать. А ты, Хар­мид, — ска­зал он, — чем гор­дишь­ся?

—Я, наобо­рот, — отве­чал он, — бед­но­стью.

—Кля­нусь Зев­сом, — заме­тил Сократ, — это — вещь при­ят­ная: ей не завиду­ют, из-за нее не ссо­рят­ся; не сте­ре­жешь ее, — она цела; отно­сишь­ся к ней без вни­ма­ния, — она ста­но­вит­ся силь­нее.

(10) — А ты, Сократ, чем гор­дишь­ся? — спро­сил Кал­лий.

Сократ, сде­лав очень важ­ную мину, отве­чал:

—Свод­ни­че­ст­вом.

Все засме­я­лись при этом.

А он ска­зал:

—Вы сме­е­тесь, а я знаю, что мог бы очень мно­го денег полу­чать, если бы захо­тел пустить в ход свое искус­ство.

(11) — А ты, — ска­зал Ликон, — обра­ща­ясь к Филип­пу, конеч­но, гор­дишь­ся сво­им сме­хотвор­ст­вом?

—Да, и с бо́льшим пра­вом, думаю, — отве­чал он, — чем актер Кал­лип­пид⁶, кото­рый страш­но важ­ни­ча­ет тем, что может мно­гих дово­дить до слез.

(12) — Не ска­жешь ли и ты, Ликон, чем ты гор­дишь­ся? — ска­зал Анти­сфен.

Ликон отве­чал:

—Раз­ве не зна­е­те все вы, что сво­им сыном?

—А он, — спро­сил кто-то, — конеч­но, сво­ей победой?

Авто­лик, покрас­нев, ска­зал:

—Кля­нусь Зев­сом, нет.

(13) Когда все, обра­до­вав­шись, что услы­ша­ли его голос, устре­ми­ли взо­ры на него, кто-то спро­сил его:

—А чем же, Авто­лик?

Он отве­чал:

—Отцом.

И с этим сло­вом при­жал­ся к нему.

Увидя это, Кал­лий ска­зал:

—Зна­ешь ли ты, Ликон, что ты бога­че всех на све­те?

—Кля­нусь Зев­сом, — отве­чал он, — это­го я не знаю.

—Но раз­ве ты не созна­ешь того, что ты не взял бы всех сокро­вищ пер­сид­ско­го царя за сына?

—Да, я попал­ся на месте пре­ступ­ле­ния, — отве­чал он, — долж­но быть, я бога­че всех на све­те.

(14) — А ты, Гер­мо­ген, — спро­сил Нике­рат, — чем все­го боль­ше вели­ча­ешь­ся?

—Доб­ро­де­те­лью и могу­ще­ст­вом дру­зей, — отве­чал он, — и тем, что такие осо­бы заботят­ся обо мне.

Тут все обра­ти­ли взо­ры на него, и мно­гие при этом спро­си­ли, назо­вет ли он их. Он отве­чал, что ниче­го про­тив это­го не име­ет.

(1) После это­го Сократ ска­зал:

—Теперь оста­ет­ся нам пока­зать вели­кую цен­ность обе­щан­но­го каж­дым пред­ме­та.

—Выслу­шай­те меня преж­де всех, — ска­зал Кал­лий. — В то вре­мя, как вы спо­ри­те о том, что такое спра­вед­ли­вость, я делаю людей спра­вед­ли­вее.

—Как же, доро­гой мой? — спро­сил Сократ.

—Я даю день­ги, кля­нусь Зев­сом.

(2) Тут встал Анти­сфен и очень задор­но спро­сил его:

—Как по-тво­е­му, Кал­лий, люди носят спра­вед­ли­вость в душе или в кошель­ке?

—В душе, — отве­чал Кал­лий.

—И ты, давая день­ги в коше­лек, дела­ешь душу спра­вед­ли­вее?

—Конеч­но.

—Как же?

—Люди, зная, что у них есть, на что купить все необ­хо­ди­мое для жиз­ни, не хотят совер­шать пре­ступ­ле­ний и тем под­вер­гать себя рис­ку.

(3) — Отда­ют ли они тебе, что полу­чат? — спро­сил Анти­сфен.

—Кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Кал­лий, — конеч­но, нет.

—Что же? Вме­сто денег пла­тят бла­го­дар­но­стью?

—Кля­нусь Зев­сом, — отве­чал он, — даже и это­го нет; напро­тив, неко­то­рые ста­но­вят­ся даже враж­деб­нее, чем до полу­че­ния.

—Уди­ви­тель­но, — ска­зал Анти­сфен, — глядя на него с задор­ным видом: ты можешь их делать спра­вед­ли­вы­ми ко всем, а к себе само­му не можешь.

(4) — Что же тут уди­ви­тель­но­го? — воз­ра­зил Кал­лий. — Раз­ве мало ты видал плот­ни­ков и камен­щи­ков, кото­рые для мно­гих дру­гих стро­ят дома, но для себя не име­ют воз­мож­но­сти выстро­ить, а живут в наем­ных? При­ми­рись же, софист, с тем, что ты раз­бит!

(5) — Кля­нусь Зев­сом, — заме­тил Сократ, — он дол­жен мирить­ся с этим: ведь и гада­те­ли, гово­рят, дру­гим пред­ска­зы­ва­ют буду­щее, а для себя не пред­видят, что их ожи­да­ет.

Этот раз­го­вор на том и пре­кра­тил­ся.

(6) После это­го Нике­рат ска­зал:

—Выслу­шай­те и мое рас­суж­де­ние о том, в чем вы улуч­ши­тесь от обще­ния со мной. Вы, конеч­но, зна­е­те, что вели­кий муд­рец, Гомер, в сво­их тво­ре­ни­ях гово­рит обо всех чело­ве­че­ских делах. Таким обра­зом, кто из вас хочет стать искус­ным домо­хо­зя­и­ном или народ­ным вити­ей, или вое­на­чаль­ни­ком, или подоб­ным Ахил­лу, Аяк­су, Несто­ру, Одис­сею, тот дол­жен задоб­рить меня: я ведь все это знаю.

—И цар­ст­во­вать ты уме­ешь, — спро­сил Анти­сфен, — раз ты зна­ешь, что он похва­лил Ага­мем­но­на за то, что он и царь хоро­ший и могу­чий копей­щик?¹

—Да, кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Нике­рат, — а еще и то, что, пра­вя колес­ни­цей, надо пово­ра­чи­вать близ­ко от стол­ба²,

(7) А кро­ме это­го я знаю еще одну вещь, и вам мож­но сей­час же это попро­бо­вать. Гомер где-то гово­рит: «лук, при­пра­ву к питью»⁴. Так, если при­не­сут луку, то вы сей­час же полу­чи­те поль­зу вот какую: буде­те пить с бо́льшим удо­воль­ст­ви­ем.

(8) Тогда Хар­мид ска­зал:

—Дру­зья, Нике­ра­ту хочет­ся, чтоб от него пах­ло луком, когда он вер­нет­ся домой, чтобы жена его вери­ла, что нико­му и в голо­ву не при­шло поце­ло­вать его.

—Да, это так, кля­нусь Зев­сом, — ска­зал Сократ, — но мы рис­ку­ем, думаю, навлечь на себя дру­го­го рода сла­ву, — насмеш­ки: ведь лук дей­ст­ви­тель­но при­пра­ва, пото­му что он дела­ет при­ят­ной не толь­ко еду, но и питье. Так если мы будем есть его и после обеда, как бы не ска­за­ли, что мы при­шли к Кал­лию чтобы убла­жить себя⁵.

(9) — Не бывать это­му, Сократ, — ска­зал он⁶. — Кто стре­мит­ся в бой, тому хоро­шо есть лук, подоб­но тому, как неко­то­рые, спус­кая пету­хов, кор­мят их чес­но­ком; а мы, вер­но, дума­ем ско­рее о том, как бы кого поце­ло­вать, чем о том, чтобы сра­жать­ся.

Этот раз­го­вор так при­бли­зи­тель­но и кон­чил­ся.

(10) Тогда Кри­то­бул ска­зал:

—Так я тоже ска­жу, на каком осно­ва­нии я гор­жусь кра­сотой.

—Гово­ри, — ска­за­ли гости.

—Если я не кра­сив, как я думаю, то было бы спра­вед­ли­во при­влечь вас к суду за обман: никто вас не застав­ля­ет клясть­ся, а вы все­гда с клят­вой утвер­жда­е­те, что я — кра­са­вец. Я, конеч­но, верю, пото­му что счи­таю вас людь­ми бла­го­род­ны­ми. (11) Но если я дей­ст­ви­тель­но кра­сив и вы при виде меня испы­ты­ва­е­те то же, что я при виде чело­ве­ка, кажу­ще­го­ся мне кра­си­вым, то, кля­нусь все­ми бога­ми, я не взял бы цар­ской вла­сти за кра­соту. (12) Теперь я с бо́льшим удо­воль­ст­ви­ем смот­рю на Кли­ния⁷, чем на все дру­гие кра­соты мира; я пред­по­чел бы стать сле­пым ко все­му осталь­но­му, чем к одно­му Кли­нию. Про­тив­ны мне ночь и сон за то, что я его не вижу; а дню и солн­цу я в выс­шей сте­пе­ни бла­го­да­рен за то, что они пока­зы­ва­ют Кли­ния. (13) Мы, кра­сав­цы, можем гор­дить­ся еще вот чем: силь­но­му чело­ве­ку при­хо­дит­ся работать, чтобы добы­вать жиз­нен­ные бла­га, храб­ро­му — под­вер­гать­ся опас­но­стям, уче­но­му — гово­рить, а кра­са­вец, даже ниче­го не делая, все­го может достиг­нуть. (14) Я, напри­мер, хоть и знаю, что день­ги — вещь при­ят­ная, но охот­нее стал бы давать Кли­нию, что у меня есть, чем полу­чать что-то от дру­го­го; я охот­нее был бы рабом, чем сво­бод­ным, если бы Кли­ний хотел повеле­вать мною: мне лег­че было бы работать для него, чем отды­хать, и при­ят­нее было бы под­вер­гать­ся опас­но­стям за него, чем жить в без­опас­но­сти. (15) И вот, если ты, Кал­лий, гор­дишь­ся тем, что можешь делать людей спра­вед­ли­вее, то я могу более, чем ты, направ­лять их ко вся­кой доб­ро­де­те­ли: бла­го­да­ря тому, что мы, кра­сав­цы, чем-то вдох­нов­ля­ем влюб­лен­ных, мы дела­ем их более щед­ры­ми на день­ги, более трудо­лю­би­вы­ми и сла­во­лю­би­вы­ми в опас­но­стях и уж, конеч­но, более стыд­ли­вы­ми и воз­держ­ны­ми, коль ско­ро они все­го более сты­дят­ся даже того, что им нуж­но. (16) Безум­ны так­же те, кото­рые не выби­ра­ют кра­сав­цев в вое­на­чаль­ни­ки: я, напри­мер, с Кли­ни­ем пошел бы хоть в огонь; уве­рен, что и вы тоже со мною. Поэто­му уж не сомне­вай­ся, Сократ, что моя кра­сота при­не­сет какую-нибудь поль­зу людям. (17) Разу­ме­ет­ся, не сле­ду­ет ума­лять досто­ин­ство кра­соты за то, что она ско­ро отцве­та­ет: как ребе­нок быва­ет кра­сив, так рав­но и маль­чик, и взрос­лый, и ста­рец. Вот дока­за­тель­ство: носить мас­лич­ные вет­ви в честь Афи­ны выби­ра­ют кра­си­вых ста­ри­ков⁸, под­ра­зу­ме­вая этим, что вся­ко­му воз­рас­ту сопут­ст­ву­ет кра­сота. (18) А если при­ят­но полу­чать, в чем нуж­да­ешь­ся, от людей с их согла­сия, то, я уве­рен, и сей­час, даже не гово­ря ни сло­ва, я ско­рее убедил бы это­го маль­чи­ка и эту девуш­ку поце­ло­вать меня, чем ты, Сократ, хотя бы ты гово­рил очень мно­го и умно.

(19) — Что это? — ска­зал Сократ. — Ты хва­ста­ешь­ся так, счи­тая себя кра­си­вее даже меня?

—Да, кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Кри­то­бул, — а то я был бы без­образ­нее всех Силе­нов в сати­ров­ских дра­мах⁹.

А Сократ, дей­ст­ви­тель­но, был на них похож.

(20) — Ну так помни же, — ска­зал Сократ, — что этот спор о кра­со­те надо будет решить судом, когда пред­по­ло­жен­ные речи обой­дут свой круг. И пусть судит нас не Алек­сандр¹⁰, сын При­а­ма, а они сами, кото­рые, как ты вооб­ра­жа­ешь, жела­ют поце­ло­вать тебя.

(21) — А Кли­нию не пре­до­ста­вишь ты это­го, Сократ? — спро­сил он.

—Да пере­ста­нешь ли ты, — отве­чал Сократ, — веч­но упо­ми­нать о Кли­нии?

—А если я не про­из­но­шу его име­ни, неуже­ли ты дума­ешь, что я хоть сколь­ко-нибудь мень­ше пом­ню о нем? Раз­ве ты не зна­ешь, что я ношу в душе его образ настоль­ко ясный, что если бы я обла­дал талан­том скуль­п­то­ра или живо­пис­ца, я по это­му обра­зу сде­лал бы подо­бие его ничуть не хуже, чем если бы смот­рел на него само­го.

(22) На это Сократ отве­чал:

—Раз ты носишь такой похо­жий образ его, то поче­му ты доку­ча­ешь мне и водишь меня туда, где увидишь его само­го?

—Пото­му что, Сократ, вид его само­го может радо­вать, а вид обра­за не достав­ля­ет наслаж­де­ния, а все­ля­ет тос­ку.

(23) Тут Гер­мо­ген ска­зал:

—Мне дума­ет­ся, Сократ, это даже не похо­же на тебя, что ты допу­стил Кри­то­бу­ла дой­ти до тако­го исступ­ле­ния от люб­ви.

—Ты, вид­но, дума­ешь, — отве­чал Сократ, — что он при­шел в такое состо­я­ние лишь с тех пор, как со мною водит друж­бу?

—А то когда же?

—Раз­ве не видишь, что у него лишь недав­но пушок стал спус­кать­ся око­ло ушей, а у Кли­ния он уже под­ни­ма­ет­ся назад¹¹. Когда он ходил в одну шко­лу с ним, еще тогда он так силь­но вос­пы­лал. (24) Отец заме­тил это и отдал его мне, думая, не могу ли чем я быть поле­зен. И несо­мнен­но, ему уже гораздо луч­ше: преж­де он, слов­но как люди, смот­ря­щие на Гор­гон¹², глядел на него ока­ме­не­лым взо­ром и, как камен­ный, не отхо­дил от него ни на шаг; а теперь я увидел, что он даже миг­нул. (25) А все-таки, кля­нусь бога­ми, дру­зья, мне кажет­ся, гово­ря меж­ду нами, он даже поце­ло­вал Кли­ния; а ничто так силь­но не разду­ва­ет пла­мя люб­ви, как поце­луй: он нена­сы­тен и пода­ет какие-то слад­кие надеж­ды. (26) {А может быть, и пото­му, что сопри­кос­но­ве­ние уста­ми, един­ст­вен­ное из всех дей­ст­вий, назы­ва­ет­ся тем же сло­вом, что и душев­ная любовь, оно и поль­зу­ет­ся бо́льшим поче­том}¹³. Вот поче­му я утвер­ждаю, что тот, кто смо­жет сохра­нить само­об­ла­да­ние, дол­жен воз­дер­жи­вать­ся от поце­лу­ев с кра­сав­ца­ми.

(27) Тут Хар­мид ска­зал:

—Но поче­му же, Сократ, нас, дру­зей сво­их, ты так отпу­ги­ва­ешь от кра­сав­цев, а ты сам, кля­нусь Апол­ло­ном, как я одна­жды видел, при­сло­нил голо­ву к голо­ве Кри­то­бу­ла и обна­жен­ное пле­чо к обна­жен­но­му пле­чу, когда вы оба у школь­но­го учи­те­ля что-то иска­ли в одной и той же кни­ге?

(28) — Ох, ох, — ска­зал Сократ, — так вот поче­му, слов­но какой зверь меня уку­сил, у меня пять с лиш­ним дней боле­ло пле­чо, и в серд­це как буд­то что-то цара­па­ло. Но теперь, Кри­то­бул, я при столь­ких свиде­те­лях заяв­ляю тебе, чтоб ты не дотра­ги­вал­ся до меня, пока под­бо­ро­док у тебя не будет так же покрыт воло­са­ми, как голо­ва.

Так они впе­ре­меш­ку то шути­ли, то гово­ри­ли серь­ез­но.

(29) — Теперь твой черед гово­рить, Хар­мид, — ска­зал Кал­лий, — на каком осно­ва­нии ты гор­дишь­ся бед­но­стью.

—Все­ми при­зна­но, — отве­чал Хар­мид, — что не боять­ся луч­ше, чем боять­ся, быть сво­бод­ным луч­ше, чем быть рабом, полу­чать услу­ги луч­ше, чем само­му уха­жи­вать за кем, поль­зо­вать­ся дове­ри­ем со сто­ро­ны оте­че­ства луч­ше, чем встре­чать недо­ве­рие. (30) Так вот, когда я жил бога­то в Афи­нах, я, во-пер­вых, боял­ся, что кто-нибудь про­ро­ет сте­ну мое­го дома¹⁴, забе­рет день­ги и мне само­му сде­ла­ет какое-нибудь зло. Затем мне при­хо­ди­лось убла­жать сико­фан­тов¹⁵: я знал, что они мне ско­рее могут повредить, чем я им. Кро­ме того, город все­гда нала­гал на меня какие-нибудь рас­хо­ды¹⁶, а уехать никуда нель­зя было. (31) А теперь, когда загра­нич­ных име­ний¹⁷ я лишил­ся и от здеш­них не полу­чаю дохо­да, а, что было в доме, все про­да­но, я слад­ко сплю, рас­тя­нув­шись; город мне дове­ря­ет; никто мне боль­ше не гро­зит, а я уже гро­жу дру­гим; как сво­бод­но­му, мне мож­но и здесь жить, и за гра­ни­цей; пере­до мной уже вста­ют с мест и усту­па­ют доро­гу на ули­це бога­тые. (32) Теперь я похож на царя, а тогда, несо­мнен­но, был рабом. Тогда я пла­тил налог наро­ду, а теперь город пла­тит мне подать и содер­жит меня¹⁸. Даже за друж­бу с Сокра­том руга­ли меня, когда я был богат; а теперь, когда стал беден, нико­му боль­ше нет ника­ко­го дела до меня. Мало того, когда у меня было мно­го все­го, я посто­ян­но что-нибудь да терял, — либо по мило­сти горо­да, либо по воле судь­бы; а теперь ниче­го не теряю, пото­му что и нет ниче­го у меня, а все­гда наде­юсь что-нибудь полу­чить.

(33) — Зна­чит, — заме­тил Кал­лий, — ты даже молишь­ся о том, чтобы нико­гда не раз­бо­га­теть, и, если увидишь какой хоро­ший сон, то при­но­сишь жерт­ву богам, отвра­ти­те­лям несча­стий?¹⁹

—Ну, нет, кля­нусь Зев­сом, — отве­чал он, — это­го-то я не делаю; напро­тив, очень люб­лю идти на опас­ность и твер­до выдер­жи­ваю ее, если где наде­юсь что-нибудь добыть.

(34) — А ну-ка, — ска­зал Сократ, — ты теперь гово­ри нам, Анти­сфен, как это ты, имея столь мало, гор­дишь­ся богат­ст­вом.

—По мое­му убеж­де­нию, дру­зья, у людей богат­ство и бед­ность не в хозяй­стве, а в душе. (35) Я вижу мно­го част­ных лиц, кото­рые, вла­дея очень боль­шим состо­я­ни­ем, счи­та­ют себя таки­ми бед­ны­ми, что берут­ся за вся­кую работу, идут на вся­кую опас­ность, толь­ко бы добыть поболь­ше. Знаю и бра­тьев, кото­рые полу­чи­ли в наслед­ство поров­ну, но у одно­го из них средств хва­та­ет, даже есть излиш­ки про­тив рас­хо­да, а дру­гой нуж­да­ет­ся во всем. (36) Я слы­хал и про тира­нов, кото­рые так алч­ны до денег, что при­бе­га­ют к дей­ст­ви­ям гораздо более пре­ступ­ным, чем люди самые неиму­щие: из-за нуж­ды одни кра­дут, дру­гие про­ры­ва­ют сте­ны, иные похи­ща­ют людей²⁰, а тира­ны быва­ют такие, что уни­что­жа­ют целые семьи, каз­нят людей мас­са­ми, часто даже целые горо­да из-за денег обра­ща­ют в раб­ство. (37) Мне их очень жал­ко, что у них такая тяже­лая болезнь: мне кажет­ся, с ними про­ис­хо­дит что-то похо­жее на то, как если бы чело­век мно­го имел, мно­го ел, но нико­гда не был бы сыт. А у меня столь­ко все­го, что и сам я наси­лу нахо­жу это²¹; но все-таки у меня та при­быль, что, поев, я не бываю голо­ден, попив — не чув­ст­вую жаж­ды, оде­ва­юсь так, что на дво­ре не мерз­ну нисколь­ко не хуже тако­го бога­ча, как Кал­лий; (38) а когда бываю в доме, то очень теп­лы­ми хито­на­ми кажут­ся мне сте­ны, очень теп­лы­ми пла­ща­ми — кры­ши; посте­лью я настоль­ко дово­лен, что труд­но быва­ет даже раз­будить меня. Когда тело мое почув­ст­ву­ет потреб­ность в наслаж­де­нии любо­вью, я так бываю дово­лен тем, что есть, что жен­щи­ны, к кото­рым я обра­ща­юсь, при­ни­ма­ют меня с вос­тор­гом, пото­му что никто дру­гой не хочет иметь с ними дела. (39) И все это кажет­ся мне таким при­ят­ным, что испы­ты­вать боль­ше наслаж­де­ния при испол­не­нии каж­до­го тако­го дела я и не желал бы, а, напро­тив, мень­ше: до такой сте­пе­ни неко­то­рые из них кажут­ся мне при­ят­нее, чем это полез­но. (40) Но самым дра­го­цен­ным бла­гом в моем богат­стве я счи­таю вот что: если бы отня­ли у меня и то, что теперь есть, ни одно заня­тие, как я вижу, не ока­за­лось бы настоль­ко пло­хим, чтобы не мог­ло достав­лять мне про­пи­та­ние в доста­точ­ном коли­че­стве. (41) И в самом деле, когда мне захо­чет­ся поба­ло­вать себя, я не поку­паю на рын­ке вся­ких ред­ко­стей, пото­му что это доро­го, а достаю их из кла­до­вой сво­ей души. И гораздо боль­ше спо­соб­ст­ву­ет удо­воль­ст­вию, когда под­но­сишь ко рту пищу, дождав­шись жела­ния, чем когда употреб­ля­ешь доро­гие про­дук­ты²², как напри­мер теперь, когда я пью это фасос­ское вино²³, не чув­ст­вуя жаж­ды, а толь­ко пото­му, что оно попа­лось мне под руку. (42) Несо­мнен­но, и гораздо чест­нее долж­ны быть люди, любя­щие деше­виз­ну, чем любя­щие доро­го­виз­ну: чем боль­ше чело­ве­ку хва­та­ет того, что есть, тем мень­ше он зарит­ся на чужое. (43) Сле­ду­ет обра­тить вни­ма­ние еще на то, что такое богат­ство дела­ет чело­ве­ка и более щед­рым. Сократ, напри­мер, от кото­ро­го я полу­чил его, давал его мне без сче­та, без веса: сколь­ко я мог уне­сти с собою, столь­ко он мне и давал. Я тоже теперь нико­му не отка­зы­ваю: всем дру­зьям пока­зы­ваю изоби­лие богат­ства в моей душе и делюсь им со вся­ким. (44) Далее, види­те, такая пре­лесть, как досуг, у меня все­гда есть; поэто­му я могу смот­реть, что сто­ит смот­реть, слу­шать, что сто­ит слу­шать, и, чем я осо­бен­но доро­жу, бла­го­да­ря досу­гу про­во­дить целые дни с Сокра­том. Да и Сократ не ценит людей, насчи­ты­ваю­щих груды золота, а, кто ему нра­вит­ся, с теми посто­ян­но и про­во­дит вре­мя.

(45) Так гово­рил Анти­сфен.

Кал­лий ска­зал:

—Кля­нусь Герой, завидую тво­е­му богат­ству, и осо­бен­но пото­му, что ни город не нала­га­ет на тебя повин­но­стей и не рас­по­ря­жа­ет­ся тобою, как рабом, ни люди не сер­дят­ся, если не дашь взай­мы.

—Нет, кля­нусь Зев­сом, — воз­ра­зил Нике­рат, — не завидуй: я вер­нусь домой, поза­им­ст­во­вав у него это «ни в чем не нуж­дать­ся»²⁴. Так уж научил меня сче­ту Гомер:

И я веч­но стрем­люсь уве­ли­чить как мож­но боль­ше свое богат­ство и весом и сче­том; поэто­му, может быть, неко­то­рые и нахо­дят, что я слиш­ком жаден до денег.

Тут все рас­сме­я­лись, счи­тая, что он ска­зал прав­ду.

(46) После это­го кто-то ска­зал:

—Теперь за тобой дело, Гер­мо­ген: ты дол­жен рас­ска­зать, кто такие твои дру­зья, и пока­зать, что они силь­ны и заботят­ся о тебе: тогда вид­но будет, что ты име­ешь пра­во ими гор­дить­ся.

(47) — И элли­ны и вар­ва­ры при­зна­ют, что боги все зна­ют — и насто­я­щее и буду­щее; это вполне оче­вид­но: по край­ней мере, все горо­да и все наро­ды через ора­ку­лов вопро­ша­ют богов, что делать и чего не делать. Затем, мы верим, что они могут делать и доб­ро и зло; это тоже ясно: по край­ней мере, все молят богов отвра­тить дур­ное и даро­вать хоро­шее. (48) Так вот, эти все­ве­ду­щие и все­мо­гу­щие боги так дру­же­ст­вен­но рас­по­ло­же­ны ко мне, что, при сво­ем попе­че­нии, они нико­гда не забы­ва­ют обо мне, — ни ночью, ни днем, куда бы я ни шел, что бы ни соби­рал­ся делать. Бла­го­да­ря сво­е­му пред­виде­нию послед­ст­вий каж­до­го дела они, посы­лая в виде вест­ни­ков голо­са, сны, вещих птиц²⁵, ука­зы­ва­ют мне, что необ­хо­ди­мо делать и чего не долж­но делать; когда я сле­дую этим ука­за­ни­ям, нико­гда не рас­ка­и­ва­юсь; но быва­ли слу­чаи, когда я им не верил и был нака­зан.

(49) Тут Сократ ска­зал:

—В этом нет ниче­го неве­ро­ят­но­го. Но мне хоте­лось бы вот что узнать от тебя: каким обра­зом ты им слу­жишь, что они так дру­же­ст­вен­ны к тебе?

—Кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Гер­мо­ген, — это очень деше­во: я слав­лю их, ниче­го не тра­тя; из того, что они дару­ют, все­гда часть воздаю им; насколь­ко могу, гово­рю в бла­го­че­сти­вом духе; в делах, в кото­рых при­зы­ваю их в свиде­те­ли, не лгу доб­ро­воль­но.

—Кля­нусь Зев­сом, — ска­зал Сократ, — если к тако­му чело­ве­ку, как ты, боги дру­же­ст­вен­но рас­по­ло­же­ны, то, надо думать, и они раду­ют­ся доб­ро­де­те­ли.

В таком серь­ез­ном тоне шла беседа.

(50) Но когда дело дошло до Филип­па, его спро­си­ли, что вели­ко­го он нахо­дит в сме­хотвор­стве, поче­му им гор­дит­ся.

—Как же не гор­дить­ся, — отве­чал Филипп, — когда все, зная, что я шут, при­гла­ша­ют меня охот­но, если у них дела идут хоро­шо, а если пло­хо, бегут без огляд­ки, из опа­се­ния, как бы им не засме­ять­ся даже про­тив воли?

(51) — Кля­нусь Зев­сом, — заме­тил Нике­рат, — ты име­ешь пра­во гор­дить­ся. У меня быва­ет наобо­рот: кому из моих дру­зей живет­ся хоро­шо, тот ухо­дит прочь; а с кем слу­чит­ся несча­стье, тот гово­рит о сво­ем род­стве и не отста­ет от меня.

(52) — Ну, хоро­шо, — ска­зал Хар­мид. — А ты, сира­ку­зя­нин, чем гор­дишь­ся? Навер­но, маль­чи­ком?

—Кля­нусь Зев­сом, — отве­чал он, — вовсе нет; напро­тив, я страш­но боюсь за него: я заме­чаю, что неко­то­рые замыш­ля­ют ковар­но погу­бить его.

(53) Услы­шав это, Сократ ска­зал:

—О Геракл! Какую же такую обиду, дума­ют они, нанес им твой маль­чик, что они хотят убить его?

—Нет, — отве­чал он, — конеч­но, не убить его они хотят, а уго­во­рить спать с ними.

—А ты, по-види­мо­му, дума­ешь, что если бы это слу­чи­лось, то он бы погиб?

—Кля­нусь Зев­сом, — отве­чал он, — совер­шен­но.

(54) — И сам ты, зна­чит, — спро­сил Сократ, — не спишь с ним?

—Кля­нусь Зев­сом, все ночи напро­лет.

—Кля­нусь Герой, — заме­тил Сократ, — боль­шое тебе сча­стье, что при­ро­да дала тебе такое тело, кото­рое одно не губит тех, кто спит с тобою. Поэто­му, если не чем дру­гим, то таким телом тебе сле­ду­ет гор­дить­ся.

(55) — Нет, кля­нусь Зев­сом, — отве­чал он, — не им я гор­жусь.

—Так чем же?

—Кля­нусь Зев­сом, дура­ка­ми: они смот­рят на мой куколь­ный театр и дают мне хлеб.

—Так вот поче­му, — ска­зал Филипп, — намед­ни я слы­шал, как ты молил­ся богам, чтобы они посы­ла­ли везде, где ты будешь, хле­ба оби­лие, а ума неуро­жай.

(56) — Ну, хоро­шо, — ска­зал Кал­лий. — А ты, Сократ, что можешь ска­зать, поче­му ты впра­ве гор­дить­ся таким бес­слав­ным искус­ст­вом, кото­рое ты назвал?

—Уго­во­рим­ся спер­ва, — ска­зал Сократ, — в чем состо­ит дело свод­ни­ка. На все мои вопро­сы отве­чай­те без замед­ле­ния, чтобы нам знать все, в чем при­дем к согла­ше­нию. Вы тоже так дума­е­те?

—Конеч­но, — отве­ча­ли они. Ска­зав­ши раз «конеч­но», после это­го все дава­ли ответ этим сло­вом.

(57) — Итак, — начал Сократ, — зада­ча хоро­ше­го свод­ни­ка — сде­лать так, чтобы тот или та, кого он сво­дит, нра­вил­ся тем, с кем он будет иметь дело, не прав­да ли?

—Конеч­но, — был общий ответ.

—Одно из средств нра­вить­ся не состо­ит ли в том, чтобы иметь иду­щие к лицу при­чес­ку и одеж­ду?

—Конеч­но, — был общий ответ.

(58) — Не зна­ем ли мы того, что чело­век может одни­ми и теми же гла­за­ми смот­реть на кого-нибудь и дру­же­люб­но и враж­деб­но?

—Конеч­но.

—А что? Одним и тем же голо­сом мож­но гово­рить и скром­но и дерз­ко?

—Конеч­но.

—А что? Не быва­ет ли так, что одни речи воз­буж­да­ют враж­ду, дру­гие ведут к друж­бе?

—Конеч­но.

(59) — Так хоро­ший свод­ник не будет ли из все­го это­го учить тому, что помо­га­ет нра­вить­ся?

—Конеч­но.

—А какой свод­ник луч­ше, — кото­рый может делать людей при­ят­ны­ми одно­му, или кото­рый — мно­гим?

Тут голо­са разде­ли­лись: одни ска­за­ли: «Оче­вид­но, кото­рый — очень мно­гим», а дру­гие: «Конеч­но».

(60) Сократ ска­зал, что и отно­си­тель­но это­го все соглас­ны, и про­дол­жал:

—А если бы кто мог делать так, чтобы люди нра­ви­лись даже цело­му горо­ду, не был ли бы он уже вполне хоро­шим свод­ни­ком?

—Кля­нем­ся Зев­сом, несо­мнен­но, — был общий ответ.

—Если бы кто мог делать таки­ми людей, во гла­ве кото­рых он сто­ит, не был бы он впра­ве гор­дить­ся этим искус­ст­вом и не был бы впра­ве полу­чать боль­шое воз­на­граж­де­ние?

(61) Когда и с этим все согла­си­лись, он про­дол­жал:

—Таков, мне кажет­ся, наш Анти­сфен.

—Мне пере­да­ешь ты, Сократ, это искус­ство? — ска­зал Анти­сфен.

—Да, кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Сократ, — я вижу, ты вполне изу­чил и род­ст­вен­ное это­му искус­ство.

—Какое это?

—Искус­ство завле­че­ния, — отве­чал Сократ.

(62) Анти­сфен, ужас­но обидев­шись, спро­сил:

—Какой же посту­пок тако­го рода ты зна­ешь за мной, Сократ?

—Знаю, — отве­чал он, — что ты завлек наше­го Кал­лия к муд­ро­му Про­ди­ку, видя, что Кал­лий влюб­лен в фило­со­фию, а Про­ди­ку нуж­ны день­ги; знаю, что ты завлек его к Гип­пию из Элиды, у кото­ро­го он научил­ся искус­ству пом­нить, и отто­го с тех пор стал еще боль­ше влюб­чи­вым, пото­му что нико­гда не забы­ва­ет ниче­го пре­крас­но­го, что ни увидит. (63) Недав­но и мне ты рас­хва­ли­вал это­го про­ез­же­го из Герак­леи²⁶ и, воз­будив во мне страсть к нему, позна­ко­мил его со мною. За это, конеч­но, я тебе бла­го­да­рен: чело­век он, мне кажет­ся, в выс­шей сте­пе­ни бла­го­род­ный. А Эсхи­ла из Фли­ун­та²⁷ раз­ве ты мне не рас­хва­ли­вал, а меня ему? И не довел ли ты нас до того, что мы, влю­бив­шись под вли­я­ни­ем тво­их речей, бега­ли, как соба­ки, разыс­ки­вая друг дру­га? (64) Так, видя, что ты можешь это делать, я счи­таю тебя хоро­шим завле­ка­те­лем. Кто спо­со­бен узна­вать, какие люди полез­ны друг дру­гу, и кто может воз­буж­дать в них вза­им­ную страсть, тот мог бы, мне кажет­ся, и город скло­нять к друж­бе, и бра­ки устра­и­вать под­хо­дя­щие: он был бы доро­гим при­об­ре­те­ни­ем и для горо­дов, и для дру­зей, и для союз­ни­ков. А ты рас­сер­дил­ся, как буд­то я обру­гал тебя, назвав тебя хоро­шим завле­ка­те­лем.

—Теперь нет, кля­нусь Зев­сом, — ска­зал Анти­сфен. — Если я дей­ст­ви­тель­но обла­даю такой спо­соб­но­стью, то душа у меня уж совсем наби­та будет богат­ст­вом.

Так завер­шил­ся этот круг бесед.

(1) Кал­лий ска­зал:

—А ты, Кри­то­бул, не хочешь всту­пить в состя­за­ние с Сокра­том о кра­со­те?

—Кля­нусь Зев­сом, не хочет, — заме­тил Сократ, — может быть, он видит, что свод­ник в поче­те у судей.

(2) — А все-таки, — воз­ра­зил Кри­то­бул, — я не укло­ня­юсь. Дока­жи, если у тебя есть какие муд­рые дово­ды, что ты кра­си­вее меня. Толь­ко, — при­ба­вил он, — пус­кай он лам­пу побли­же подо­двинет.

—Так вот, — начал Сократ, — преж­де все­го я при­зы­ваю тебя к допро­су по пово­ду наше­го дела: отве­чай!

—А ты спра­ши­вай!

(3) — Толь­ко ли в чело­ве­ке, по-тво­е­му мне­нию, есть кра­сота, или еще в чем-нибудь дру­гом?

—Кля­нусь Зев­сом, — отве­чал он, — по-мое­му, она есть и в лоша­ди, и в быке, и во мно­гих неоду­шев­лен­ных пред­ме­тах. Я знаю, напри­мер, что и щит быва­ет пре­кра­сен, и меч, и копье.

(4) — Как же воз­мож­но, — спро­сил Сократ, — что эти пред­ме­ты, нисколь­ко не похо­жие один на дру­гой, все пре­крас­ны?

—Кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Кри­то­бул, — если они сде­ла­ны хоро­шо для тех работ, ради кото­рых мы их при­об­ре­та­ем, или если они по при­ро­де сво­ей хоро­ши для наших нужд, то и они пре­крас­ны.

(5) — Зна­ешь ли ты, — спро­сил Сократ, — для чего нам нуж­ны гла­за?

—Понят­но, — отве­чал он, — для того, чтобы видеть.

—В таком слу­чае мои гла­за, пожа­луй, будут пре­крас­нее тво­их.

—Поче­му же?

—Пото­му что твои видят толь­ко пря­мо, а мои вкось, так как они навы­ка­те.

—Судя по тво­им сло­вам, — ска­зал Кри­то­бул, — у рака гла­за луч­ше, чем у всех живот­ных?

—Несо­мнен­но, — отве­чал Сократ, — пото­му что в отно­ше­нии силы зре­ния у него от при­ро­ды пре­вос­ход­ные гла­за.

(6) — Ну, хоро­шо, — ска­зал Кри­то­бул, — а нос у кого кра­си­вее, — у тебя или у меня?

—Думаю, у меня, — отве­чал Сократ, — если толь­ко боги дали нам нос для обо­ня­ния: у тебя нозд­ри смот­рят в зем­лю, а у меня они откры­ты вверх, так что вос­при­ни­ма­ют запах со всех сто­рон.

—А при­плюс­ну­тый нос чем кра­си­вее пря­мо­го?

—Тем, что он не слу­жит пре­гра­дой зре­нию, а доз­во­ля­ет гла­зам сра­зу видеть, что хотят; а высо­кий нос, точ­но изде­ва­ясь, разде­ля­ет гла­за барье­ром.

(7) — Что каса­ет­ся рта, — ска­зал Кри­то­бул, — то я усту­паю: если он создан, чтобы отку­сы­вать, то ты отку­сишь гораздо боль­ше, чем я. А что у тебя губы тол­стые, не дума­ешь ли ты, что поэто­му и поце­луй твой неж­нее?

—Судя по тво­им сло­вам, — ска­зал Сократ, — мож­но поду­мать, что у меня рот без­образ­нее чем даже у осла. А того не счи­та­ешь ты дока­за­тель­ст­вом боль­шей моей кра­соты, что и Наяды¹, боги­ни, рож­да­ют Силе­нов², ско­рее похо­жих на меня, чем на тебя?

(8) — Боль­ше я не могу тебе воз­ра­жать, — ска­зал Кри­то­бул. — Пус­кай они³, — при­ба­вил он, — кла­дут камеш­ки, чтобы ско­рее мне узнать, како­му нака­за­нию или штра­фу сле­ду­ет мне под­верг­нуть­ся. Толь­ко пусть они кла­дут их тай­но: боюсь я, как бы твое и Анти­сфе­но­во богат­ство меня не одо­ле­ло⁴.

(9) Тут девуш­ка и маль­чик ста­ли тай­но по оче­реди класть камеш­ки. Тем вре­ме­нем Сократ, из опа­се­ния, что судьи могут быть введе­ны в обман, хло­потал, чтобы лам­пу под­нес­ли уже к Кри­то­бу­лу и чтобы награ­дой победи­те­лю от судей были не лен­ты⁵, а поце­луи. (10) Когда камеш­ки высы­па­ли и они все ока­за­лись в поль­зу Кри­то­бу­ла, Сократ вос­клик­нул:

—Ай, ай, ай! Твое сереб­ро, Кри­то­бул, не похо­же на Кал­ли­е­во. Кал­ли­е­во дела­ет людей спра­вед­ли­вее, а твое, как и у боль­шин­ства людей, име­ет свой­ство совра­щать судей и в суде и в состя­за­ни­ях.

(1) После это­го одни из гостей тре­бо­ва­ли, чтобы Кри­то­бул полу­чал побед­ные поце­луи, дру­гие сове­то­ва­ли ему попро­сить поз­во­ле­ния на это у хозя­и­на¹, иные шути­ли. А Гер­мо­ген и тут мол­чал². Тогда Сократ, назвав его по име­ни, ска­зал:

—Можешь ли ты, Гер­мо­ген, ска­зать нам, что такое «скан­да­лить в пья­ном виде»?³

Гер­мо­ген отве­чал:

—Если ты спра­ши­ва­ешь, что это, я не знаю; но свое мне­ние могу выска­зать.

—Хоро­шо, — отве­чал Сократ, — ска­жи нам это.

(2) — Так вот, за вином делать непри­ят­ность гостям — это, по-мое­му, и есть скан­да­лить в пья­ном виде.

—Пони­ма­ешь ли ты, что и ты дела­ешь нам непри­ят­ность сво­им мол­ча­ни­ем?

—Даже когда вы гово­ри­те?

—Нет, когда пере­ста­ем.

—Так неуже­ли ты не заме­ча­ешь, что меж­ду ваши­ми реча­ми воло­са даже не всу­нешь, не то что сло­ва?

(3) — Кал­лий, — ска­зал Сократ, — можешь ли ты помочь чело­ве­ку, кото­ро­го при­пер­ли к стене?⁴

—Да, — отве­чал он, — когда разда­ют­ся зву­ки флей­ты, мы совер­шен­но мол­чим⁵.

—Уж не хоти­те ли вы, — ска­зал Гер­мо­ген, — чтобы я раз­го­ва­ри­вал с вами под зву­ки флей­ты⁶, вро­де того, как актер Нико­ст­рат⁷ декла­ми­ро­вал тет­ра­мет­ры?

(4) — Ради богов, Гер­мо­ген, — ска­зал Сократ, — так и делай⁸. Как пес­ня под зву­ки флей­ты при­ят­нее, так и твои речи будут хоть сколь­ко-нибудь при­ят­нее от зву­ков, осо­бен­но если ты, как флей­тист­ка⁹, будешь сопро­вож­дать сло­ва жеста­ми.

(5) — Так когда наш Анти­сфен во вре­мя пируш­ки будет кого-нибудь опро­вер­гать, — ска­зал Кал­лий, — какая будет мело­дия?¹⁰

—Для того, кого опро­вер­га­ют, — заме­тил Анти­сфен, — под­хо­дя­щей мело­ди­ей, думаю, был бы свист.

(6) Меж­ду тем сира­ку­зя­нин, увидев, что во вре­мя таких раз­го­во­ров гости не обра­ща­ют вни­ма­ния на его пред­став­ле­ния, а забав­ля­ют­ся меж­ду собою, сер­дил­ся на Сокра­та и ска­зал ему:

—Сократ, это тебя про­зы­ва­ют мыс­лиль­щи­ком?¹¹

—Так это почет­нее, — отве­чал Сократ, — чем если бы меня зва­ли не мыс­ля­щим.

—Да, если бы не счи­та­ли тебя мыс­лиль­щи­ком о небес­ных све­ти­лах¹².

(7) — Зна­ешь ли ты, — спро­сил Сократ, — что-нибудь небес­нее богов?

—Нет, кля­нусь Зев­сом, — отве­чал он, — но про тебя гово­рят, что ты не ими занят, а веща­ми самы­ми непо­лез­ны­ми.

—Так и в этом слу­чае ока­жет­ся, что я занят бога­ми: они посы­ла­ют с неба полез­ный дождь, с неба дару­ют свет. А если моя шут­ка холод­на¹³, то в этом ты вино­ват, пото­му что при­ста­ешь ко мне.

(8) — Оставь это, — про­дол­жал тот, — а ска­жи-ка мне, сколь­ким бло­ши­ным ногам рав­но рас­сто­я­ние, отде­ля­ю­щее тебя от меня¹⁴: гово­рят, в этом состо­ит твое зем­ле­ме­рие.

Тут Анти­сфен ска­зал:

—Ты, Филипп, мастер делать срав­не­ния: как ты дума­ешь, не похож ли этот молод­чик на люби­те­ля ругать­ся?

—Да, кля­нусь Зев­сом, и на мно­гих дру­гих, — ска­зал Филипп.

(9) — Все-таки, — ска­зал Сократ, — ты не срав­ни­вай его ни с кем, а то и ты будешь похож на руга­те­ля.

—Нет, если я срав­ни­ваю с людь­ми, кото­рых все счи­та­ют пре­крас­ны­ми и наи­луч­ши­ми, то меня мож­но срав­нить ско­рее с хва­ли­те­лем, чем с руга­те­лем.

—Имен­но сей­час ты похож на руга­те­ля, раз гово­ришь, что все луч­ше его¹⁵.

(10) — А хочешь, я буду срав­ни­вать его с худ­ши­ми?

—Не надо и с худ­ши­ми.

—А с кем?

—Не срав­ни­вай его ни с кем ни в чем.

—А если я буду мол­чать, не знаю, как же мне делать, что пола­га­ет­ся за обедом.

—Очень про­сто: если не будешь гово­рить, чего не сле­ду­ет, — ска­зал Сократ.

Так был пога­шен этот скан­дал.

(1) После это­го одни из гостей выска­зы­ва­ли жела­ние, чтобы он при­во­дил срав­не­ния¹, а дру­гие были про­тив. Под­нял­ся шум, и Сократ опять взял сло­во.

—Раз мы все хотим гово­рить, так не луч­ше ли все­го теперь нам и запеть хором?

После этих слов он сей­час же начал пес­ню. (2) Когда они кон­чи­ли пение, для тан­цов­щи­цы при­нес­ли гон­чар­ный круг, на кото­ром она долж­на была выде­лы­вать свои фоку­сы.

Тут Сократ ска­зал:

—Сира­ку­зя­нин, пожа­луй, я и в самом деле, как ты гово­ришь, мыс­лиль­щик: вот, напри­мер, сей­час я смот­рю, как бы это­му маль­чи­ку тво­е­му и этой девуш­ке было полег­че, а нам бы поболь­ше полу­чать удо­воль­ст­вия, глядя на них; уве­рен, что и ты это­го хочешь. (3) Так вот, мне кажет­ся, кувыр­кать­ся меж­ду меча­ми — пред­став­ле­ние опас­ное, совер­шен­но не под­хо­дя­щее к пиру. Да и вер­теть­ся на кру­ге и в то же вре­мя писать и читать — искус­ство, конеч­но, изу­ми­тель­ное, но какое удо­воль­ст­вие оно может доста­вить, я даже и это­го не могу понять. Точ­но так же смот­реть на кра­си­вых цве­ту­щих юно­шей, когда они сги­ба­ют­ся всем телом на манер коле­са, нисколь­ко не более при­ят­но, чем когда они нахо­дят­ся в спо­кой­ном поло­же­нии. (4) В самом деле, совсем не ред­кость встре­чать уди­ви­тель­ные явле­ния, если кому это нуж­но: вот, напри­мер, нахо­дя­щи­е­ся здесь вещи могут воз­буж­дать удив­ле­ние: поче­му это лам­па, отто­го что име­ет бле­стя­щее пла­мя, дает свет, а мед­ный сосуд, хоть и бле­стя­щий, све­та не про­из­во­дит, а дру­гие пред­ме­ты, види­мые в нем, отра­жа­ет? Или поче­му мас­ло, хоть оно и жид­кость, уси­ли­ва­ет пла­мя, а вода пото­му, что она жид­кость, гасит огонь? (5) Одна­ко и такие раз­го­во­ры направ­ля­ют нас не туда, куда вино. Но вот если бы они под акком­па­не­мент флей­ты ста­ли тан­ца­ми изо­бра­жать такие поло­же­ния, в кото­рых рису­ют Харит, Гор² и Нимф, то, я думаю, и им было бы лег­че, и наш пир был бы гораздо при­ят­нее.

—Кля­нусь Зев­сом, ты прав, Сократ, — отве­чал сира­ку­зя­нин, — я устрою пред­став­ле­ние, кото­рое вам доста­вит удо­воль­ст­вие.

(1) Сира­ку­зя­нин вышел, сопро­вож­дае­мый одоб­ре­ни­ем, а Сократ опять завел новый раз­го­вор.

—Не сле­ду­ет ли нам, дру­зья, — ска­зал он, — вспом­нить о вели­ком боге, пре­бы­ваю­щем у нас, кото­рый по вре­ме­ни ровес­ник веч­но­су­щим богам, а по виду всех моло­же, кото­рый сво­им вели­чи­ем объ­ем­лет весь мир, а в душе чело­ве­ка поме­ща­ет­ся, — об Эро­те¹, тем более, что все мы — почи­та­те­ли его? (2) Я с сво­ей сто­ро­ны не могу ука­зать вре­ме­ни, когда бы я не был в кого-нибудь влюб­лен; наш Хар­мид², как мне извест­но, име­ет мно­го влюб­лен­ных в него, а к неко­то­рым он и сам чув­ст­ву­ет страсть; Кри­то­бул, хоть еще и зажи­га­ет души любо­вью, уже сам испы­ты­ва­ет страсть к дру­гим. (3) Да и Нике­рат, как я слы­шал, влюб­лен в свою жену, кото­рая сама влюб­ле­на в него³. Про Гер­мо­ге­на кому из нас не извест­но, что он изны­ва­ет от люб­ви к высо­кой нрав­ст­вен­но­сти, в чем бы она ни заклю­ча­лась? Раз­ве вы не види­те, как серь­ез­ны у него бро­ви, недви­жим взор, уме­рен­ны речи, мягок голос, как све­тел весь его нрав? И, поль­зу­ясь друж­бой высо­ко­чти­мых богов, он не смот­рит свы­со­ка на нас, людей! А ты, Анти­сфен, один ни в кого не влюб­лен?

(4) — Кля­нусь бога­ми, — отве­чал Анти­сфен, — очень даже — в тебя!

Сократ шут­ли­во, как бы заиг­ры­вая, ска­зал:

—Нет, теперь, в такое вре­мя, не при­ста­вай ко мне: ты видишь, я дру­гим занят.

(5) Анти­сфен отве­чал:

—Как откро­вен­но ты, свод­ник себя само­го, все­гда посту­па­ешь в таких слу­ча­ях! То ссы­ла­ешь­ся на голос бога⁴, чтобы не раз­го­ва­ри­вать со мною, то у тебя есть какое-то дру­гое дело!

(6) — Ради богов, Анти­сфен, — ска­зал Сократ, — толь­ко не бей меня⁵; а твой тяже­лый харак­тер во всем осталь­ном я пере­но­шу и буду пере­но­сить по-дру­же­ски. Одна­ко будем скры­вать от дру­гих твою любовь, тем более, что она — любовь не к душе моей, а к кра­со­те. (7) А что ты, Кал­лий, влюб­лен в Авто­ли­ка, весь город это зна­ет, да и мно­гие, думаю, из при­ез­жих. При­чи­на это­го та, что оба вы — дети слав­ных отцов и сами — люди вид­ные. (8) Я все­гда был в вос­тор­ге от тебя, а теперь еще гораздо боль­ше, пото­му что вижу, что пред­мет тво­ей люб­ви — не уто­паю­щий в неге, не рас­слаб­лен­ный ниче­го­неде­ла­ньем, но всем пока­зы­ваю­щий силу, вынос­ли­вость, муже­ство и само­об­ла­да­ние⁶. А страсть к таким людям слу­жит пока­за­те­лем нату­ры влюб­лен­но­го. (9) Одна ли Афро­ди­та, или две, — небес­ная и все­на­род­ная, — не знаю⁷: ведь и Зевс, по обще­му при­зна­нию один и тот же, име­ет мно­го про­зва­ний⁸; но что отдель­но для той и дру­гой воз­двиг­ну­ты алта­ри и хра­мы и при­но­сят­ся жерт­вы, — для все­на­род­ной менее чистые, для небес­ной более чистые, — это знаю. (10) Мож­но пред­по­ло­жить, что и любовь к телу насы­ла­ет все­на­род­ная, а к душе, к друж­бе, к бла­го­род­ным подви­гам — небес­ная. Этой любо­вью, мне кажет­ся, одер­жим и ты, Кал­лий. (11) Так сужу я на осно­ва­нии высо­ких досто­инств тво­е­го любим­ца, а так­же по тому, что, как вижу, ты при­гла­ша­ешь отца его на свои свида­ния с ним: конеч­но, у бла­го­род­но любя­ще­го нет ника­ких таких тайн от отца.

(12) — Кля­нусь Герой, — заме­тил Гер­мо­ген, — мно­гое в тебе, Сократ, при­во­дит меня в вос­торг, меж­ду про­чим и то, что теперь ты, гово­ря ком­пли­мен­ты Кал­лию, в то же вре­мя учишь его, каким ему сле­ду­ет быть.

—Да, кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Сократ, — а чтобы доста­вить ему еще боль­ше радо­сти, я хочу дока­зать ему, что любовь к душе и гораздо выше люб­ви к телу. (13) В самом деле, что без друж­бы ника­кое обще­ние меж­ду людь­ми не име­ет цен­но­сти, это мы все зна­ем. А кто вос­хи­ща­ет­ся духов­ной сто­ро­ной, у тех друж­ба назы­ва­ет­ся при­ят­ной и доб­ро­воль­ной потреб­но­стью; напро­тив, кто чув­ст­ву­ет вожде­ле­ние к телу, из тех мно­гие бра­нят и нена­видят нрав сво­их любим­цев; (14) если же и полю­бят и тело и душу, то цвет юно­сти ско­ро, конеч­но, отцве­та­ет; а когда он исчезнет, необ­хо­ди­мо долж­на с ним увя­нуть и друж­ба; напро­тив, душа все вре­мя, пока шест­ву­ет по пути боль­шей разум­но­сти, ста­но­вит­ся все более достой­ной люб­ви. (15) Далее, при поль­зо­ва­нии внеш­но­стью быва­ет и неко­то­рое пре­сы­ще­ние, так что по отно­ше­нию к люби­мо­му маль­чи­ку необ­хо­ди­мо про­ис­хо­дит то же, что по отно­ше­нию к куша­ньям при насы­ще­нии; а любовь к душе по сво­ей чисто­те не так ско­ро насы­ща­ет­ся, одна­ко по этой при­чине она не быва­ет менее при­ят­ной; нет, тут явно испол­ня­ет­ся молит­ва, в кото­рой мы про­сим боги­ню даро­вать нам при­ят­ные и сло­ва и дела. (16) И дей­ст­ви­тель­но, что вос­хи­ща­ет­ся любим­цем и любит его душа, цве­ту­щая изящ­ной внеш­но­стью и нра­вом скром­ным и бла­го­род­ным, кото­рая спо­соб­на уже сре­ди сверст­ни­ков пер­вен­ст­во­вать и отли­ча­ет­ся любез­но­стью, — это не нуж­да­ет­ся в дока­за­тель­стве; а что такой любя­щий есте­ствен­но дол­жен поль­зо­вать­ся вза­им­ной любо­вью и со сто­ро­ны маль­чи­ка, я и это дока­жу. (17) Так, преж­де все­го, кто может нена­видеть чело­ве­ка, кото­рый, как ему извест­но, счи­та­ет его высо­ко­нрав­ст­вен­ным? Кото­рый, как он видит, о нрав­ст­вен­но­сти маль­чи­ка забо­тит­ся боль­ше, чем о сво­ем соб­ст­вен­ном удо­воль­ст­вии? Если, сверх того, он верит, что друж­ба с его сто­ро­ны не умень­шит­ся, когда его юность прой­дет или когда он от болез­ни поте­ря­ет кра­соту? (18) А если люди вза­им­но любят друг дру­га, раз­ве не ста­нут они смот­реть один на дру­го­го с удо­воль­ст­ви­ем, раз­го­ва­ри­вать с бла­го­же­ла­тель­но­стью, ока­зы­вать дове­рие друг дру­гу, забо­тить­ся друг о дру­ге, вме­сте радо­вать­ся при счаст­ли­вых обсто­я­тель­ствах, вме­сте горе­вать, если постигнет какая неуда­ча, радост­но про­во­дить вре­мя, когда они нахо­дят­ся вме­сте и здо­ро­вы, а если кто забо­ле­ет, нахо­дить­ся при нем еще более неот­луч­но, в отсут­ст­вии забо­тить­ся друг о дру­ге еще более, чем когда оба при­сут­ст­ву­ют? Все это раз­ве не при­ят­но? Бла­го­да­ря таким поступ­кам они любят эту друж­бу и дожи­ва­ют до ста­ро­сти с нею. (19) А того, кто при­вя­зан толь­ко к телу, за что станет любить маль­чик? За то, что он себе берет, что ему хочет­ся, а маль­чи­ку остав­ля­ет стыд и срам? Или за то, что, стре­мясь добить­ся от маль­чи­ка цели сво­их жела­ний, он ста­ра­тель­но уда­ля­ет от него близ­ких людей? (20) Да и за то даже, что он дей­ст­ву­ет на него не наси­ли­ем, а убеж­де­ни­ем, даже и за это он заслу­жи­ва­ет ско­рее нена­ви­сти: ведь, кто дей­ст­ву­ет наси­ли­ем, выстав­ля­ет себя в дур­ном све­те, а кто дей­ст­ву­ет убеж­де­ни­ем, раз­вра­ща­ет душу убеж­дае­мо­го. (21) Но даже и тот, кто за день­ги про­да­ет свою кра­соту, за что будет любить поку­па­те­ля боль­ше, чем тор­го­вец на рын­ке? Конеч­но, и за то, что он, цве­ту­щий, име­ет дело с отцвет­шим, кра­си­вый — с уже некра­си­вым, с влюб­лен­ным — не влюб­лен­ный, и за это он не будет любить его. И дей­ст­ви­тель­но, маль­чик не делит с муж­чи­ной, как жен­щи­на, наслаж­де­ния люб­ви, а трез­во смот­рит на опья­нен­но­го стра­стью. (22) Поэто­му нисколь­ко не уди­ви­тель­но, что в нем появ­ля­ет­ся даже пре­зре­ние к влюб­лен­но­му. Если при­смот­реть­ся, то най­дешь, что от тех, кого любят за его нрав­ст­вен­ные досто­ин­ства, не исхо­дит ника­ко­го зла, а от бес­стыд­ной свя­зи быва­ет мно­го пре­ступ­ле­ний.

(23) Теперь я пока­жу, что для чело­ве­ка, любя­ще­го тело боль­ше души, эта связь и уни­зи­тель­на. Кто учит гово­рить и посту­пать, как долж­но, име­ет пра­во поль­зо­вать­ся ува­же­ни­ем, как Хирон и Финик со сто­ро­ны Ахил­ла⁹; а вожде­ле­ю­щий тела, конеч­но, будет ходить око­ло него, как нищий: да, он все­гда сле­ду­ет за ним, про­сит мило­сты­ню, все­гда ему нужен еще или поце­луй или дру­гое какое при­кос­но­ве­ние. (24) Не удив­ляй­тесь, что я выра­жа­юсь слиш­ком гру­бо: вино побуж­да­ет меня, и все­гдаш­ний мой сожи­тель Эрот под­го­ня­ет меня, чтобы я гово­рил откро­вен­но про­тив враж­деб­но­го ему Эрота. (25) И в самом деле, чело­век, обра­щаю­щий вни­ма­ние толь­ко на наруж­ность, мне кажет­ся, похож на арен­да­то­ра земель­но­го участ­ка: он забо­тит­ся не о том, чтобы воз­вы­сить его цен­ность, а о том, чтобы само­му собрать с него как мож­но боль­ший уро­жай. А кто жаж­дет друж­бы, ско­рее похож на соб­ст­вен­ни­ка име­ния: он ото­всюду при­но­сит, что может, и воз­вы­ша­ет цен­ность сво­его любим­ца. (26) То же быва­ет и с любим­ца­ми: маль­чик, знаю­щий, что, отда­вая свою наруж­ность, он будет власт­во­вать над влюб­лен­ным, есте­ствен­но, будет отно­сить­ся ко все­му осталь­но­му без вни­ма­ния. Напро­тив, кто пони­ма­ет, что, не будучи нрав­ст­вен­ным, он не удер­жит друж­бу, тот дол­жен более забо­тить­ся о доб­ро­де­те­ли. (27) Вели­чай­шее сча­стье для того, кто жела­ет из люби­мо­го маль­чи­ка сде­лать себе хоро­ше­го дру­га, это то, что ему и само­му необ­хо­ди­мо стре­мить­ся к доб­ро­де­те­ли. И дей­ст­ви­тель­но, если он сам посту­па­ет дур­но, не может он близ­ко­го ему чело­ве­ка сде­лать хоро­шим, и, если он явля­ет собою при­мер бес­стыд­ства и неуме­рен­но­сти, не может он сво­е­му любим­цу вну­шить уме­рен­ность и стыд. (28) Я хочу пока­зать тебе, Кал­лий, так­же и на осно­ва­нии при­ме­ров из мифо­ло­гии, что не толь­ко люди, но и боги и герои любовь к душе ста­вят выше, чем наслаж­де­ние телом. (29) Зевс, напри­мер, влюб­ля­ясь в пре­ле­сти смерт­ных жен­щин, после соче­та­ния с ними остав­лял их смерт­ны­ми; а в ком он вос­тор­гал­ся доб­ро­де­те­ля­ми души, тех делал бес­смерт­ны­ми; к чис­лу их при­над­ле­жат Геракл и Дио­с­ку­ры¹⁰, да и дру­гие, как гово­рят. (30) Я тоже утвер­ждаю, что и Гани­меда¹¹ Зевс унес на Олимп не ради тела, но ради души. В поль­зу это­го гово­рит и его имя: у Гоме­ра есть выра­же­ние:

Это зна­чит: «радуй­ся слу­шая». А где-то в дру­гом месте есть такое выра­же­ние:

Это име­ет смысл: «зная в уме муд­рые мыс­ли». Как вид­но из этих двух мест, Гани­мед полу­чил почет сре­ди богов не пото­му, что был назван «радую­щий телом», но «радую­щий мыс­ля­ми»¹³. (31) Затем, Нике­рат, и Ахилл, как гово­рит Гомер, слав­но ото­мстил за смерть Патрок­ла, счи­тая его не пред­ме­том стра­сти, а дру­гом. Рав­ным обра­зом, Орест, Пилад, Тесей, Пири­фой¹⁴ и мно­гие дру­гие доб­лест­ней­шие полу­бо­ги, по сло­вам поэтов, совер­ши­ли сооб­ща такие вели­кие и слав­ные подви­ги не пото­му, что спа­ли вме­сте, а пото­му, что высо­ко цени­ли друг дру­га. (32) А что? Не ока­жет­ся ли, что и теперь все слав­ные дея­ния совер­ша­ют ради хва­лы люди, гото­вые трудить­ся и под­вер­гать­ся опас­но­стям, более, чем люди, при­вык­шие пред­по­чи­тать удо­воль­ст­вие сла­ве? Прав­да, Пав­са­ний¹⁵, влюб­лен­ный в поэта Ага­фо­на, гово­рит в защи­ту погряз­ших в невоз­дер­жа­нии, что и вой­ско из влюб­лен­ных и люби­мых было бы очень силь­но, пото­му что, ска­зал он, по его мне­нию, они боль­ше всех сты­ди­лись бы покидать друг дру­га. (33) Стран­ное мне­ние, буд­то люди, при­вык­шие отно­сить­ся рав­но­душ­но к осуж­де­нию и быть бес­стыд­ны­ми друг перед дру­гом, будут боль­ше всех сты­дить­ся како­го-либо позор­но­го поступ­ка! (34) В дока­за­тель­ство он при­во­дит то, что так­же фиван­цы и элей­цы дер­жат­ся это­го мне­ния: по край­ней мере, хотя люби­мые маль­чи­ки и спят с ними, они ста­вят их око­ло себя во вре­мя сра­же­ния. Одна­ко это — совер­шен­но не под­хо­дя­щее дока­за­тель­ство. У них это закон­но, а у нас пре­до­суди­тель­но. Мне кажет­ся, люди, ста­вя­щие их око­ло себя, как буд­то не наде­ют­ся, что любим­цы, нахо­дясь отдель­но, будут совер­шать герой­ские подви­ги. (35) Спар­тан­цы, напро­тив, убеж­ден­ные, что чело­век, хоть толь­ко вожде­ле­ю­щий тела, не спо­со­бен уже ни на какой бла­го­род­ный подвиг, дела­ют из сво­их любим­цев таких геро­ев, что даже если они сто­ят в строю с чуже­зем­ца­ми, не в одном ряду с любя­щим, все-таки сты­дят­ся покидать това­ри­щей: они при­зна­ют боги­ней не Бес­стыд­ство, а Стыд­ли­вость¹⁶. (36) Мне кажет­ся, мы все можем прий­ти к одно­му мне­нию о пред­ме­те моей речи, если рас­смот­рим вопрос так: при какой люб­ви мож­но ско­рее дове­рить маль­чи­ку день­ги или детей, либо ока­зы­вать ему бла­го­де­я­ния? Я со сво­ей сто­ро­ны думаю, что даже тот самый, кто поль­зу­ет­ся наруж­но­стью любим­ца, ско­рее дове­рил бы все это достой­но­му люб­ви по душе. (37) А ты, Кал­лий, дума­ет­ся мне, дол­жен быть бла­го­да­рен богам за то, что они вну­ши­ли тебе любовь к Авто­ли­ку. Что он често­лю­бив, это вполне оче­вид­но, коль ско­ро он готов пере­но­сить мно­го трудов, мно­го мук для того, чтобы гла­ша­тай объ­явил его победи­те­лем в пан­кра­тии. (38) А если он меч­та­ет не толь­ко быть укра­ше­ни­ем себе и отцу, но полу­чить воз­мож­ность, бла­го­да­ря сво­им высо­ким досто­ин­ствам мужа, делать доб­ро дру­зьям, воз­ве­ли­чить оте­че­ство, воз­дви­гая тро­феи по пово­ду побед над вра­га­ми, и бла­го­да­ря это­му стать извест­ным и слав­ным сре­ди элли­нов и вар­ва­ров, то неуже­ли ты дума­ешь, что он тому само­му, в ком видит луч­ше­го помощ­ни­ка в этом, не станет ока­зы­вать вели­чай­шее ува­же­ние? (39) Таким обра­зом, если хочешь ему нра­вить­ся, надо смот­реть, како­го рода зна­ния дали Феми­сто­клу воз­мож­ность осво­бо­дить Элла­ду; смот­реть, како­го рода сведе­ния доста­ви­ли Пери­к­лу сла­ву луч­ше­го совет­ни­ка оте­че­ству; надо иссле­до­вать так­же, какие фило­соф­ские раз­мыш­ле­ния помог­ли Соло­ну дать такие пре­вос­ход­ные зако­ны наше­му горо­ду; надо доис­кать­ся, нако­нец, какие упраж­не­ния поз­во­ля­ют спар­тан­цам счи­тать­ся луч­ши­ми вое­на­чаль­ни­ка­ми; ты — их прок­сен¹⁷, и у тебя все­гда оста­нав­ли­ва­ют­ся луч­шие из них. (40) Поэто­му город ско­ро дове­рил бы тебе руко­вод­ство сво­и­ми дела­ми, если ты хочешь; будь в том уве­рен. У тебя есть все для это­го: ты — знат­но­го рода, ты — жрец богов Эрех­те­е­вых¹⁸, кото­рые вме­сте с Иак­хом опол­чи­лись на вар­ва­ров, и теперь на празд­ни­ке ты более, чем кто-либо из тво­их пред­ков, кажешь­ся достой­ным свя­щен­но­го сана; на вид ты кра­си­вее всех в горо­де; у тебя доста­точ­но сил пере­но­сить труды. (41) Если вам кажет­ся, что я гово­рю слиш­ком серь­ез­но для беседы за вином, не удив­ляй­тесь и это­му: я, наравне с дру­ги­ми граж­да­на­ми, все­гда влюб­лен в людей, ода­рен­ных от при­ро­ды хоро­ши­ми задат­ка­ми и счи­таю­щих для себя честью стрем­ле­ние к доб­ро­де­те­ли.

(42) Нача­лись раз­го­во­ры по пово­ду этой речи, а Авто­лик не сво­дил глаз с Кал­лия. Кал­лий, иско­са погляды­вая на него, ска­зал:

—Итак, Сократ, ты будешь свод­ни­ком меж­ду мною и горо­дом, чтобы я зани­мал­ся обще­ст­вен­ны­ми дела­ми и был все­гда в мило­сти у него?

(43) — Да, кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Сократ, — ты будешь таким, если граж­дане увидят, что ты не для вида толь­ко, а на самом деле стре­мишь­ся к доб­ро­де­те­ли. Лож­ная сла­ва ско­ро раз­об­ла­ча­ет­ся опы­том, а истин­ная доб­ро­де­тель, если бог не пре­пят­ст­ву­ет, сво­и­ми дея­ни­я­ми при­об­ре­та­ет себе все боль­ший блеск сла­вы!

(1) На том и кон­чи­лась эта беседа. Авто­лик — ему уже было вре­мя¹ — встал, чтобы идти на про­гул­ку. Отец его, Ликон, выхо­дя вме­сте с ним, обер­нул­ся и ска­зал:

—Кля­нусь Герой, ты — бла­го­род­ный чело­век, Сократ, как мне кажет­ся.

(2) После это­го спер­ва в ком­на­те поста­ви­ли трон², потом сира­ку­зя­нин вошел и ска­зал:

—Дру­зья, Ари­ад­на³ вой­дет в брач­ный покой, общий у нее с Дио­ни­сом; затем при­дет Дио­нис, под­вы­пив­ший у богов, и вой­дет к ней, а тогда они будут забав­лять­ся меж­ду собою.

(3) После это­го спер­ва при­шла Ари­ад­на, в брач­ном наряде, и села на троне. Пока еще не являл­ся Дио­нис, флей­тист­ка игра­ла вак­хи­че­ский мотив. Тут все при­шли в вос­торг от искус­ства поста­нов­щи­ка: как толь­ко Ари­ад­на услы­ша­ла эти зву­ки, она сде­ла­ла такой жест, по кото­ро­му вся­кий понял бы, что ей при­ят­но слу­шать это: она не пошла ему навстре­чу и даже не вста­ла, но вид­но было, что ей труд­но усидеть на месте. (4) Когда Дио­нис увидал ее, он при­бли­зил­ся к ней тан­цуя, как бы выра­жая этим самую неж­ную любовь, сел к ней на коле­ни и, обняв­ши, поце­ло­вал ее. Она как буд­то сты­ди­лась, но все-таки неж­но обни­ма­ла его сама. При виде это­го гости ста­ли хло­пать и кри­чать «еще!». (5) Когда Дио­нис, вста­вая, под­нял с собою и Ари­ад­ну, мож­но было видеть, как они мими­кой изо­бра­жа­ли поце­луи и объ­я­тия. Гости виде­ли, как на самом деле кра­сив Дио­нис, как моло­да Ари­ад­на, виде­ли, что они не в шут­ку, а вза­прав­ду целу­ют­ся уста­ми, смот­ре­ли все в при­под­ня­том настро­е­нии: (6) слы­ша­ли, как Дио­нис спра­ши­ва­ет ее, любит ли она его, и как она кля­лась ему в этом так, что не толь­ко Дио­нис…⁴ но и все при­сут­ст­ву­ю­щие тоже покля­лись бы, что юно­ша и девуш­ка любят друг дру­га. Вид­но было, что они не заучи­ва­ли эту мими­ку, а полу­чи­ли поз­во­ле­ние делать то, чего дав­но жела­ли. (7) Нако­нец, когда гости увида­ли, что они обня­лись и как буд­то пошли на ложе, то неже­на­тые кля­лись женить­ся, а жена­тые сели на лоша­дей и поеха­ли к сво­им женам, чтобы насла­дить­ся ими. А Сократ и дру­гие остав­ши­е­ся вме­сте с Кал­ли­ем ста­ли про­гу­ли­вать­ся вме­сте с Лико­ном и его сыном. Таков был конец тогдаш­не­го пира.