Жизнь двенадцати цезарей

Книга седьмая

1. О про­ис­хож­де­нии рода Вител­ли­ев пере­да­ют­ся мне­ния самые раз­но­об­раз­ные и несхо­жие: одни назы­ва­ют его древним и знат­ным, дру­гие — новым, без­род­ным и даже тем­ным. Все это мож­но было отне­сти на счет льсте­цов и хули­те­лей импе­ра­то­ра Вител­лия; одна­ко суж­де­ния об этом роде были раз­но­ре­чи­вы уже гораздо рань­ше. (2) Суще­ст­ву­ет книж­ка Квин­та Эло­гия, посвя­щен­ная Квин­ту Вител­лию, кве­сто­ру боже­ст­вен­но­го Авгу­ста: в ней гово­рит­ся, что Вител­лии про­ис­хо­дят от Фав­на, царя або­ри­ге­нов, и от Вител­лии, кото­рую во мно­гих местах чтут, как боги­ню¹, что пра­ви­ли они всем Лаци­ем и что послед­ние их отпрыс­ки пере­се­ли­лись от саби­нов в Рим и были при­чис­ле­ны к пат­ри­ци­ям. (3) Памя­тью об этом роде надол­го оста­лась Вител­ли­е­ва доро­га от Яни­кул до само­го моря и коло­ния того же име­ни², кото­рую они неко­гда взя­лись обо­ро­нять от экви­ку­лов сила­ми одно­го сво­его рода. А потом уже, когда во вре­мя сам­нит­ской вой­ны³ в Апу­лию были посла­ны вой­ска, неко­то­рые из Вител­ли­ев оста­лись слу­жить в Нуце­рии, и потом­ство их лишь мно­го спу­стя воро­ти­лось в Рим и заня­ло место в сена­те. 2. А мно­гие, напро­тив, утвер­жда­ют, что род этот берет нача­ло от воль­ноот­пу­щен­ни­ка; по сло­вам Кас­сия Севе­ра, а так­же и дру­гих, зани­мал­ся этот чело­век почин­кой ста­рой обу­ви, а сын его, раз­бо­га­тев на рас­про­да­жах и доно­сах, женил­ся на доступ­ной жен­щине, доче­ри неко­е­го пека­ря Антио­ха, и стал отцом рим­ско­го всад­ни­ка. Одна­ко вда­вать­ся в эти раз­но­гла­сия мы не будем.

(2) Как бы то ни было, Пуб­лий Вител­лий из Нуце­рии, будь он из древ­не­го рода или от низ­ких роди­те­лей и пред­ков, заве­до­мо был рим­ским всад­ни­ком и упра­ви­те­лем име­ний Авгу­ста; и он оста­вил четы­рех сыно­вей, достиг­ший выс­ше­го зва­ния, — все они носи­ли одно родо­вое имя и отли­ча­лись толь­ко лич­ны­ми: Авл, Квинт, Пуб­лий и Луций. Авл скон­чал­ся в долж­но­сти кон­су­ла, кото­рую зани­мал вме­сте с Доми­ци­ем, отцом импе­ра­то­ра Неро­на⁴; сла­вил­ся он рос­ко­шью и осо­бен­но бли­стал вели­ко­ле­пи­ем пиров. Квинт лишил­ся зва­ния⁵, когда по воле Тибе­рия реше­но было исклю­чить и уда­лить из сена­та неже­ла­тель­ных лиц. (3) Пуб­лий, при­бли­жен­ный Гер­ма­ни­ка был обви­ни­те­лем и добил­ся осуж­де­ния Гнея Пизо­на, его убий­цы; потом, уже после пре­тор­ства, схва­чен­ный как сообщ­ник Сея­на и отдан­ный под над­зор бра­ту, он вскрыл себе жилы перо­чин­ным ножом; прав­да, после это­го он поз­во­лил пере­вя­зать и лечить себя, не столь­ко из стра­ха смер­ти, сколь­ко из-за просьб домо­чад­цев, одна­ко забо­лел и умер, не дождав­шись осво­бож­де­ния⁶. (4) Луций достиг кон­суль­ства и был назна­чен намест­ни­ком в Сирию; здесь он вели­ким сво­им искус­ст­вом заста­вил Арта­ба­на, пар­фян­ско­го царя, не толь­ко пой­ти на пере­го­во­ры с ним, но даже воздать почет знач­кам леги­о­нов. Затем при импе­ра­то­ре Клав­дии он еще два раза был с ним кон­су­лом и один раз цен­зо­ром⁷, а во вре­мя его бри­тан­ско­го похо­да при­ни­мал на себя заботу о государ­стве. Чело­век он был чест­ный и дея­тель­ный, но запят­нал себя любо­вью к воль­ноот­пу­щен­ни­це — даже слю­ну ее он сме­ши­вал с медом, чтобы лечить ею гор­ло, как сна­до­бьем, и не изред­ка или неза­мет­но, а повсе­днев­но и при всех. (5) Отли­чал­ся он и уди­ви­тель­ным искус­ст­вом льстить. Гая Цеза­ря он пер­вым начал почи­тать как бога: вер­нув­шись из Сирии, он, чтобы при­бли­зить­ся к нему оку­тал голо­ву, подо­шел отвер­нув­шись и про­стер­ся на полу. Перед Клав­ди­ем, кото­рым помы­ка­ли жены и воль­ноот­пу­щен­ни­цы, он так­же не упус­кал ни одно­го спо­со­ба выслу­жить­ся: у Мес­са­ли­ны он попро­сил, как вели­чай­шей мило­сти, поз­во­ле­ния ее разуть и, сняв с нее пра­вую сан­да­лию, все­гда носил ее на груди меж­ду тогой и туни­кой, то и дело целуя; золотые изо­бра­же­ния Нар­цис­са и Пал­лан­та он почи­тал сре­ди домаш­них ларов⁸; и это он вос­клик­нул, поздрав­ляя Клав­дия со сто­лет­ни­ми игра­ми: «Желаю тебе еще не раз их празд­но­вать!» 3. Умер от пара­ли­ча на дру­гой день после уда­ра, оста­вив двух сыно­вей от Секс­ти­лии⁹, жен­щи­ны достой­ной и знат­ной; обо­их он успел увидеть кон­су­ла­ми, и при этом в одном и том же году, так как млад­ший сме­нил стар­ше­го через шесть меся­цев. Сенат почтил умер­ше­го погре­бе­ни­ем на государ­ст­вен­ный счет и ста­ту­ей на фору­ме с над­пи­сью: «Неко­ле­би­мо верен импе­ра­то­ру».

(2) Импе­ра­тор Авл Вител­лий, сын Луция, родил­ся в кон­суль­ство Дру­за Цеза­ря и Нор­ба­на Флак­ка, в вось­мой день до октябрь­ских календ, а по дру­гим сведе­ни­ям — в седь­мой день до сен­тябрь­ских ид¹⁰. Горо­скоп его, состав­лен­ный аст­ро­ло­га­ми, при­вел его роди­те­лей в такой ужас, что отец его с тех пор неот­ступ­но забо­тил­ся, чтобы сын, хотя бы при его жиз­ни, не полу­чал назна­че­ния в про­вин­цию, а мать при вести о том, что он послан к леги­о­нам и про­воз­гла­шен импе­ра­то­ром, ста­ла опла­ки­вать его как погиб­ше­го.

(3) Дет­ство и ран­нюю юность про­вел он на Капри сре­ди любим­чи­ков импе­ра­то­ра Тибе­рия, и на всю жизнь сохра­нил позор­ное про­зви­ще Спин­трия¹¹; дума­ли даже, что имен­но кра­сота его лица была при­чи­ной и нача­лом воз­вы­ше­ния его отца. 4. В после­дую­щие годы, по-преж­не­му запят­нан­ный все­ми поро­ка­ми, он достиг важ­но­го поло­же­ния при дво­ре. Бли­зок он был и Гаю — за любовь к скач­кам, и Клав­дию — за любовь к игре, а более все­го Неро­ну — отча­сти за то же самое, отча­сти же за осо­бую услу­гу: рас­по­ря­жа­ясь на Неро­но­вых играх¹², он увидел, что Нерон очень хочет высту­пить в состя­за­нии кифа­редов, но не реша­ет­ся усту­пить общим прось­бам и готов уйти из теат­ра; тогда он оста­но­вил его, слов­но по неот­ступ­но­му тре­бо­ва­нию наро­да, и этим дал воз­мож­ность его уго­во­рить. 5. Снис­кав таким обра­зом милость трех пра­ви­те­лей, он был удо­сто­ен и почет­ных долж­но­стей, и выс­ших жре­че­ских санов, а после это­го был про­кон­су­лом в Афри­ке и попе­чи­те­лем обще­ст­вен­ных постро­ек. Но на этих местах и дела его, и мол­ва о нем были раз­ные: про­вин­ци­ей он управ­лял с ред­кой доб­ро­со­вест­но­стью целых два года, так как на вто­рой год он остал­ся лега­том при бра­те, а на сто­лич­ной долж­но­сти, по рас­ска­зам, он похи­щал из хра­мов при­но­ше­ния и укра­ше­ния или под­ме­нял их, ста­вя вме­сто золота и сереб­ра оло­во и жел­тую медь.

6. Женат он был на Пет­ро­нии¹³ доче­ри кон­су­ля­ра, и имел от нее сына Пет­ро­ни­а­на, незря­че­го на один глаз. Мать оста­ви­ла его наслед­ни­ком под усло­ви­ем выхо­да из-под отцов­ской вла­сти: он отпу­стил сына, а вско­ре, как пола­га­ют, отра­вил его, уве­ряя вдо­ба­вок, что это сын поку­шал­ся на отце­убий­ство, но от угры­зе­ний сове­сти сам выпил яд, пред­на­зна­чен­ный отцу. Потом он женил­ся на Гале­рии Фун­дане, доче­ри быв­ше­го пре­то­ра, и она роди­ла ему маль­чи­ка и девоч­ку, но маль­чик заи­кал­ся так, что казал­ся кос­но­языч­ным и немым.

7. Галь­ба назна­чил его в Ниж­нюю Гер­ма­нию неожи­дан­но. Пола­га­ют, что Вител­лию помог под­держ­кой Тит Виний, с кото­рым он дав­но был бли­зок по обще­му при­стра­стию к «синим» в цир­ке, и кото­рый в это вре­мя был в боль­шей силе. Одна­ко сам Галь­ба заяв­лял, что мень­ше все­го при­хо­дит­ся боять­ся тех, кто помыш­ля­ет толь­ко о еде, и что, может быть, богат­ства про­вин­ции насы­тят его без­дон­ную глот­ку, — так что вся­ко­му ясно, что назна­че­ние Вител­лию было дано не столь­ко из мило­сти, сколь­ко из пре­зре­ния. (2) Извест­но, что и на доро­гу у него не было денег: он жил в такой нуж­де, что для жены и детей, остав­лен­ных в Риме, снял какой-то чер­дак, а весь свой дом отдал вна­ем; на путе­вые рас­хо­ды он дол­жен был зало­жить жем­чу­жи­ну из серь­ги мате­ри. Заи­мо­дав­цы тол­пою оса­жда­ли его и не выпус­ка­ли — сре­ди них были и жите­ли Фор­мий и Сину­эс­сы, горо­дов, с кото­рых он взыс­кал налог в свою поль­зу, — и он отде­лал­ся от них лишь при­пуг­нув их кле­ве­той: одно­го воль­ноот­пу­щен­ни­ка, осо­бен­но рети­во тре­бо­вав­ше­го пла­те­жа, он потре­бо­вал к отве­ту за оскорб­ле­ние дей­ст­ви­ем, уве­ряя, буд­то бы тот уда­рил его ногой, и отсту­пил­ся не рань­ше, чем сорвал с него пять­де­сят тысяч сестер­ци­ев.

(3) Вой­ско, и без того враж­деб­ное импе­ра­то­ру и склон­ное к мяте­жу, встре­ти­ло его с лико­ва­ни­ем, про­сти­рая руки к небу: новый началь­ник, сын трое­крат­но­го кон­су­ла сам в цве­те лет, любез­ный и щед­рый, казал­ся даром богов. Это дав­нее мне­ние Вител­лий под­кре­пил новы­ми дока­за­тель­ства­ми: по доро­ге он цело­вал­ся при встре­че даже с про­сты­ми сол­да­та­ми, на посто­я­лых дво­рах и хар­чев­нях был на диво любе­зен и с попу­т­чи­ка­ми и с погон­щи­ка­ми, а по утрам даже рас­спра­ши­вал каж­до­го, зав­тра­кал ли он, и рыгал, чтобы пока­зать, что сам-то он уже позав­тра­кал. 8. А всту­пив в лагерь, он уже нико­му ни в чем не отка­зы­вал, и сам осво­бож­дал про­ви­нив­ших­ся от бес­че­стия, ответ­чи­ков от обви­не­ний, осуж­ден­ных от нака­за­ний.

Поэто­му не про­шло и меся­ца¹⁴, как сол­да­ты, невзи­рая ни на день, ни на час, одна­жды вече­ром выта­щи­ли вдруг его из спаль­ни, при­вет­ст­во­ва­ли импе­ра­то­ром и понес­ли по самым люд­ным селам. В руках он дер­жал меч боже­ст­вен­но­го Юлия из свя­ти­ли­ща Мар­са, подан­ный кем-то при пер­вых поздрав­ле­ни­ях. (2) В свою палат­ку он вер­нул­ся лишь тогда, когда в сто­ло­вой вспых­нул пожар от оча­га: все были в тре­во­ге, слов­но испу­ган­ные недоб­рым зна­ком, но он вос­клик­нул: «Сме­лей! Этот свет — для нас!» — и это была един­ст­вен­ная его речь к сол­да­там. Вой­ска Верх­ней про­вин­ции¹⁵ под­дер­жа­ли его — они еще рань­ше поки­ну­ли Галь­бу во имя сена­та; и тогда по общей прось­бе он с готов­но­стью при­нял про­зви­ще Гер­ма­ни­ка, имя Авгу­ста отло­жил, а имя Цеза­ря отверг навсе­гда.

9. Вско­ре ста­ло извест­но об убий­стве Галь­бы — и тогда он, ула­див гер­ман­ские дела, разде­лил свои вой­ска¹⁶, чтобы часть их отпра­вить впе­ред про­тив Ото­на, часть пове­сти само­му. Пере­до­вое вой­ско высту­пи­ло с доб­рым зна­ме­ньем — с пра­вой сто­ро­ны вдруг появил­ся орел, покру­жил­ся над их знач­ка­ми и мед­лен­но поле­тел впе­ре­ди леги­о­нов; и напро­тив, когда высту­пил он сам, то воз­двиг­ну­тые ему повсюду кон­ные ста­туи все вне­зап­но рух­ну­ли с пере­би­ты­ми нога­ми, а лав­ро­вый венок, тор­же­ст­вен­но им наде­тый, сва­лил­ся в поток; и затем в Виенне, когда он пра­вил суд с воз­вы­ше­ния, на пле­чо ему и потом на голо­ву сел петух¹⁷. Пред­зна­ме­но­ва­ни­ям соот­вет­ст­во­вал исход: лега­ты заво­е­ва­ли ему власть, но сам он удер­жать ее не смог.

10. О победе при Бет­ри­а­ке и о гибе­ли Ото­на он услы­хал еще в Гал­лии. Без про­мед­ле­ния, одним эдик­том он рас­пу­стил все пре­то­ри­ан­ские когор­ты как подав­шие дур­ной при­мер¹⁸, при­ка­зал им сдать ору­жие три­бу­нам; а обна­ру­жив, что сто два­дцать чело­век пода­ли Ото­ну про­ше­ние о награ­де за помощь при убий­стве Галь­бы, он велел всех разыс­кать и каз­нить. Бес­спор­но, поступ­ки эти были достой­ные и пре­крас­ные, и поз­во­ля­ли наде­ять­ся, что он будет вели­ким пра­ви­те­лем; одна­ко осталь­ные его дела боль­ше отве­ча­ли былой его жиз­ни и нра­ву, неже­ли вели­чию вла­сти. (2) Так, едва высту­пив в поход, он про­хо­дил по горо­дам как три­ум­фа­тор, плыл по рекам на вели­ко­леп­ных, раз­уб­ран­ных пест­ры­ми вен­ка­ми ладьях, сре­ди обиль­ной и лако­мой снеди, не заботясь о поряд­ке ни при дво­ре, ни в вой­ске, любые гра­бе­жи и наси­лия обра­щая в шут­ку; а меж­ду тем его спут­ни­ки, не доволь­ст­ву­ясь уго­ще­нья­ми, кото­рые повсюду устра­и­вал для них народ, забав­ля­лись тем, что отпус­ка­ли на волю чужих рабов, а тех, кто вме­ши­вал­ся, били коло­ти­ли, неред­ко рани­ли, а то и уби­ва­ли. (3) Когда достиг­ли поля, где было сра­же­ние, и кто-то ужас­нул­ся гни­ю­щи­ми тру­па­ми, он наг­ло под­бо­д­рил его гнус­ны­ми сло­ва­ми: «Хоро­шо пахнет труп вра­га, а еще луч­ше — граж­да­ни­на!» Тем не менее, чтобы не слы­шать тяж­кий запах он и сам при всех напил­ся чисто­го вина, и велел под­не­сти осталь­ным. С такой же тще­слав­ной над­мен­но­стью про­из­нес он, взгля­нув на камень с над­пи­сью в память Ото­на: «Вот достой­ный его мав­зо­лей!», а кин­жал, кото­рым тот убил себя, велел отпра­вить в Коло­нию Агрип­пи­ну и посвя­тить Мар­су. А в Апен­нин­ских горах спра­вил он даже ноч­ное празд­не­ство¹⁹.

11. В Рим он всту­пил при зву­ках труб, в воин­ском пла­ще, с мечом на поя­се, сре­ди зна­мен и знач­ков, его сви­та была в поход­ной одеж­де, сол­да­ты с обна­жен­ны­ми клин­ка­ми²⁰. (2) Затем, все более и более дерз­ко попи­рая зако­ны богов и людей, он в день бит­вы при Аллии²¹ при­нял сан вели­ко­го пон­ти­фи­ка, долж­ност­ных лиц назна­чил на десять лет впе­ред, а себя объ­явил пожиз­нен­ным кон­су­лом²². И чтобы не оста­ва­лось ника­ко­го сомне­ния, кто будет его образ­цом в управ­ле­нии государ­ст­вом, он средь Мар­со­ва поля, окру­жен­ный тол­пой государ­ст­вен­ных жре­цов, совер­шил поми­наль­ные жерт­вы по Неро­ну, а на празд­нич­ном пиру, наслаж­да­ясь пени­ем кифа­реда, он при всех попро­сил его испол­нить что-нибудь из хозя­и­на²³, и когда тот начал пес­ню Неро­на, он пер­вый стал ему хло­пать, и даже под­пры­ги­вал от радо­сти.

12. Тако­во было нача­ло; затем он стал власт­во­вать почти исклю­чи­тель­но по при­хо­ти и воле самых негод­ных акте­ров и воз­ниц, осо­бен­но же — отпу­щен­ни­ка Ази­а­ти­ка. Это­го юно­шу он опо­зо­рил вза­им­ным раз­вра­том; тому это ско­ро надо­е­ло, и он бежал; Вител­лий пой­мал его в Путе­о­лах, где он тор­го­вал водой с уксу­сом²⁴, зако­вал в око­вы, тут же выпу­стил и сно­ва взял в любим­чи­ки; потом, изму­чась его строп­ти­во­стью и воро­ва­то­стью, он про­дал его бро­дя­чим гла­ди­а­то­рам, но, не дождав­шись кон­ца зре­ли­ща и его выхо­да, опять его у них похи­тил. Полу­чив назна­че­ние в про­вин­цию, он, нако­нец, дал ему воль­ную, а в пер­вый же день сво­его прав­ле­ния за ужи­ном пожа­ло­вал ему золотые перст­ни, хотя еще утром все его об этом про­си­ли, а он воз­му­щал­ся мыс­лью о таком оскорб­ле­нии всад­ни­че­ско­го сосло­вия.

13. Но боль­ше все­го отли­чал­ся он обжор­ст­вом и жесто­ко­стью. Пиры он устра­и­вал по три раза в день а то и по четы­ре — за утрен­ним зав­тра­ком, днев­ным зав­тра­ком, обедом и ужи­ном; и на все его хва­та­ло, так как вся­кий раз он при­ни­мал рвот­ное. В один день он напра­ши­вал­ся на уго­ще­ние в раз­ное вре­мя к раз­ным дру­зьям, и каж­до­му такое уго­ще­ние обхо­ди­лось не мень­ше, чем в четы­ре­ста тысяч²⁵. (2) Самым зна­ме­ни­тым был пир, устро­ен­ный в честь его при­бы­тия бра­том: гово­рят, в нем было пода­но отбор­ных рыб две тыся­чи и птиц семь тысяч. Но сам он затмил и этот пир, учредив такой вели­чи­ны блюдо, что сам назы­вал его «щитом Минер­вы гра­до­дер­жи­цы»²⁶. Здесь были сме­ша­ны печень рыбы скар, фаза­ньи и пав­ли­ньи моз­ги, язы­ки фла­мин­го, моло­ки мурен, за кото­ры­ми он рас­сы­лал кораб­ли и кора­бель­щи­ков от Пар­фии²⁷ до Испан­ско­го про­ли­ва. (3) Не зная от чре­во­уго­дия меры, не знал он в нем ни поры, ни при­ли­чия — даже при жерт­во­при­но­ше­нии, даже в доро­ге не мог он удер­жать­ся; тут же, у алта­ря хва­тал он и поедал чуть ли не из огня кус­ки мяса и лепе­шек, а по при­до­рож­ным хар­чев­ням не брез­го­вал и тамош­ней про­дым­лен­ной сне­дью, будь то хотя бы вче­раш­ние объ­ед­ки.

14. Нака­зы­вать и каз­нить кого угод­но и за что угод­но было для него наслаж­де­ни­ем. Знат­ных мужей, сво­их сверст­ни­ков и одно­каш­ни­ков, он обха­жи­вал вся­че­ски­ми заис­ки­ва­ни­я­ми, чуть ли не делил­ся с ними вла­стью, а потом раз­лич­ны­ми ковар­ства­ми уби­вал. Одно­му он даже сво­и­ми рука­ми подал отра­ву в холод­ной воде, когда тот в горяч­ке про­сил пить. (2) Из отпу­щен­ни­ков заи­мо­дав­цев, менял кото­рые когда-нибудь взыс­ки­ва­ли с него в Риме долг или в доро­ге пошли­ну, вряд ли он хоть кого-нибудь оста­вил в живых. Одно­го из них он отпра­вил на казнь в ответ на при­вет­ст­вие, тот­час потом вер­нул и, меж­ду тем как все вос­хва­ля­ли его мило­сер­дие, при­ка­зал зако­лоть его у себя на гла­зах, — «Я хочу насы­тить взгляд»²⁸, — про­мол­вил он. За дру­го­го про­си­ли двое его сыно­вей, он каз­нил их вме­сте с отцом. (3) Рим­ский всад­ник, кото­ро­го тащи­ли на казнь, крик­нул ему: «Ты мой наслед­ник!» — он велел пока­зать его заве­ща­ние, увидел в нем сво­им сона­след­ни­ком воль­ноот­пу­щен­ни­ка и при­ка­зал каз­нить всад­ни­ка вме­сте с воль­ноот­пу­щен­ни­ком. Несколь­ко чело­век из про­сто­на­ро­дья убил он толь­ко за то, что они дур­но отзы­ва­лись о «синих» в цир­ке: в этом он увидел пре­зре­ние к себе и надеж­ду на сме­ну пра­ви­те­лей. (4) Но боль­ше все­го он злоб­ст­во­вал про­тив насмеш­ни­ков²⁹ и аст­ро­ло­гов и по пер­во­му доно­су любо­го каз­нил без суда: его при­во­ди­ло в ярость под­мет­ное пись­мо, появ­ляв­ше­е­ся после его эдик­та об изгна­нии аст­ро­ло­гов из Рима и Ита­лии к кален­дам октяб­ря: «В доб­рый час, гово­рят хал­деи! А Вител­лию Гер­ма­ни­ку к кален­дам октяб­ря не быть в живых»³⁰. (5) Подо­зре­ва­ли его даже в убий­стве мате­ри: дума­ли, что он во вре­мя болез­ни не давал ей есть, пото­му что жен­щи­на из пле­ме­ни хат­тов, кото­рой он верил, как ора­ку­лу, пред­ска­за­ла ему, что власть его лишь тогда будет твер­дой и дол­гой, если он пере­жи­вет сво­их роди­те­лей³¹. А дру­гие рас­ска­зы­ва­ют, буд­то она сама, изму­чась насто­я­щим и стра­шась буду­ще­го, попро­си­ла у сына яду и полу­чи­ла его без вся­ко­го труда.

15. На вось­мом меся­це прав­ле­ния про­тив него воз­му­ти­лись вой­ска в Мёзии и Пан­но­нии, а потом и за морем, в Иудее и Сирии: частью заоч­но, частью лич­но они при­сяг­ну­ли Вес­па­си­а­ну. Чтобы сохра­нить вер­ность и рас­по­ло­же­ния осталь­но­го наро­да, он не жалел уже ника­ких, ни сво­их, ни государ­ст­вен­ных средств. Объ­яв­ляя в Риме воин­ский набор, он обе­щал доб­ро­воль­цам после победы не столь­ко отстав­ку, но даже награ­ды, какие лишь вете­ра­ны полу­ча­ли за пол­ный выслу­жен­ный срок. (2) Враг насту­пал по суше и по морю, он отпра­вил про­тив него с моря³² сво­его бра­та с фло­том, ново­бран­ца­ми и отрядом гла­ди­а­то­ров, а с суши — пол­ко­вод­цев и вой­ска, победив­шие при Бет­ри­а­ке. Но повсюду он был или раз­бит, или пре­дан; и тогда, обра­тясь к Фла­вию Саби­ну, бра­ту Вес­па­си­а­на, он выго­во­рил себе жизнь и сто мил­ли­о­нов сестер­ци­ев³³.

Со сту­пе­ней двор­ца он тот­час объ­явил тол­пе вои­нов, что сла­га­ет с себя власть, при­ня­тую про­тив воли. Под­нял­ся воз­му­щен­ный крик, и раз­го­вор при­шлось отло­жить. Про­шла ночь; на рас­све­те в скорб­ной одеж­де он вышел на рост­раль­ную три­бу­ну и с горь­ки­ми сле­за­ми повто­рил то же самое, но уже по напи­сан­но­му. (3) Вновь вои­ны и народ его пре­рва­ли, при­зы­вая его мужать­ся и напе­ре­бой пред­ла­гая свою помощь. Тогда он вос­прял духом: напав врас­плох на Саби­на и дру­гих фла­виан­цев, счи­тав­ших себя в без­опас­но­сти, он оттес­нил их на Капи­то­лий, под­жег пла­ме­нем храм Юпи­те­ра Бла­го­го и Вели­чай­ше­го³⁴, и всех уни­что­жил, а сам смот­рел на бит­ву и пожар из двор­ца Тибе­рия, пируя.

Но немно­го спу­стя он уже сожа­лел о соде­ян­ном. Чтобы сва­лить вину на дру­гих, он созвал сход­ку и перед нею сам поклял­ся и дру­гих заста­вил поклясть­ся, что для него нет ниче­го свя­щен­нее обще­ст­вен­но­го спо­кой­ст­вия. (4) Потом он снял с себя кин­жал³⁵ и подал его спер­ва кон­су­лу, потом, когда тот не взял, — долж­ност­ным лицам, потом, пооди­ноч­ке, — сена­то­рам; никто не при­нял кин­жа­ла, и он пошел прочь, слов­но желая посвя­тить его в храм Согла­сия; но кто-то закри­чал: «ты сам — Согла­сие!», и он вер­нул­ся, заяв­ляя, что кин­жал оста­вит у себя и при­мет отныне про­зви­ще Согла­сие. 16. А сена­ту он пред­ло­жил отпра­вить послов и дев­ст­вен­ных веста­лок³⁶ с прось­бой о мире или хотя бы о сро­ке для пере­го­во­ров.

На сле­дую­щий день он ожи­дал отве­та, как вдруг лазут­чик при­нес весть, что вра­ги при­бли­жа­ют­ся. Тот­час он спря­тал­ся в качал­ке и с дву­мя толь­ко спут­ни­ка­ми — это были пекарь и повар — тай­но поспе­шил в отцов­ский дом на Авен­тин, чтобы оттуда бежать в Кам­па­нию³⁷. Но тут про­нес­ся слух, пустой и невер­ный, буд­то уда­лось добить­ся мира, и он поз­во­лил отне­сти себя обрат­но во дво­рец. Здесь все уже было бро­ше­но, люди его раз­бе­жа­лись; тогда он надел пояс, наби­тый золо­том, и спря­тал­ся в комор­ке при­врат­ни­ка, при­вя­зав у две­рей соба­ку и заго­ро­див дверь кро­ва­тью и тюфя­ком.

17. Пере­до­вые сол­да­ты уже ворва­лись во дво­рец и, нико­го не застав, при­ня­лись, как водит­ся, шарить повсюду. Они выта­щи­ли его из убе­жи­ща и ста­ли допра­ши­вать, кто он и не зна­ет ли он, где Вител­лий, — они не зна­ли его в лицо. Он солгал и вывер­нул­ся, но ско­ро был узнан³⁸; тогда он стал кри­чать без умол­ку, чтобы его оста­ви­ли пока под стра­жей, хотя бы в тюрь­ме — он что-то ска­жет, важ­ное для жиз­ни Вес­па­си­а­на. Нако­нец, свя­зав ему руки за спи­ною, с пет­лей на шее, в разо­дран­ной одеж­де, полу­го­ло­го, его пово­лок­ли на форум.

По всей Свя­щен­ной доро­ге народ осы­пал его изде­ва­тель­ства­ми не жалея ни сло́ва, ни дела: за воло­сы ему оття­ну­ли голо­ву назад, как всем пре­ступ­ни­кам, под под­бо­ро­док под­ста­ви­ли ост­рие меча, чтобы он не мог опу­стить лицо, и всем было его вид­но³⁹; (2) одни швы­ря­ли в него гря­зью и наво­зом, дру­гие обзы­ва­ли обжо­рой и под­жи­га­те­лем, третьи в тол­пе хули­ли в нем даже его телес­ные недо­стат­ки. Дей­ст­ви­тель­но, был он огром­но­го роста, с крас­ным от посто­ян­но­го пьян­ства лицом, с тол­стым брю­хом со сла­бым бед­ром, кото­рым он когда-то ушиб­ся о колес­ни­цу, при­слу­жи­вая на скач­ках Гаю. Нако­нец, в Гемо­ни­ях⁴⁰ его истер­за­ли и при­кон­чи­ли мел­ки­ми уда­ра­ми, а оттуда крю­ком сво­лок­ли в Тибр.

18. Погиб он вме­сте с бра­том и сыном на пять­де­сят вось­мом году жиз­ни⁴¹. И не обма­ну­лись в догад­ках те, кто по веще­му слу­чаю в Виенне⁴², нами уже упо­мя­ну­то­му, пред­рек­ли ему попасть в руки како­го-то чело­ве­ка из Гал­лии: в самом деле погу­бил его Анто­ний Прим, непри­я­тель­ский пол­ко­во­дец, родом из Толо­зы, кото­ро­го в дет­стве зва­ли «Бек­кон», что озна­ча­ет «пету­ший клюв».