Жизнь двенадцати цезарей

Книга восьмая

1. Доми­ци­ан родил­ся в деся­тый день до ноябрь­ских календ, когда отец его был назна­чен­ным кон­су­лом и дол­жен был в сле­дую­щем меся­це всту­пить в долж­ность¹; дом, где он родил­ся, на Гра­на­то­вой ули­це² в шестом квар­та­ле сто­ли­цы, был им потом обра­щен в храм рода Фла­ви­ев. Дет­ство и ран­нюю моло­дость про­вел он, гово­рят, в нище­те и поро­ке: в доме их не было ни одно­го сереб­ря­но­го сосуда, а быв­ший пре­тор Кло­дий Пол­ли­он, на кото­ро­го Неро­ном напи­са­но сти­хотво­ре­ние «Одно­гла­зый», хра­нил и изред­ка пока­зы­вал соб­ст­вен­но­руч­ную запис­ку Доми­ци­а­на, где тот обе­щал ему свою ночь; неко­то­рые вдо­ба­вок утвер­жда­ли, что его любов­ни­ком был и Нер­ва, буду­щий его пре­ем­ник.

(2) Во вре­мя вой­ны с Вител­ли­ем он вме­сте с дядей сво­им Саби­ном и отрядом вер­ных им войск укрыл­ся на Капи­то­лии; когда ворва­лись вра­ги и заго­рел­ся храм, он тай­но пере­но­че­вал у при­врат­ни­ка³, а поут­ру в одеж­де слу­жи­те­ля Иси­ды⁴, сре­ди жре­цов раз­лич­ных суе­ве­рий, с одним лишь спут­ни­ком ускольз­нул на дру­гой берег Тиб­ра к мате­ри како­го-то сво­его това­ри­ща по уче­нию, и там он спря­тал­ся так хоро­шо, что пре­сле­до­ва­те­ли, гнав­ши­е­ся по пятам, не мог­ли его най­ти. (3) Толь­ко после победы он вышел к людям и был про­воз­гла­шен цеза­рем⁵.

Он при­нял долж­ность город­ско­го пре­то­ра с кон­суль­ской вла­стью⁶, но лишь по име­ни, так как все судо­про­из­вод­ство усту­пил сво­е­му бли­жай­ше­му кол­ле­ге; одна­ко всей вла­стью сво­его поло­же­ния он уже тогда поль­зо­вал­ся с таким про­из­во­лом, что вид­но было, каков он станет в буду­щем. Не вда­ва­ясь в подроб­но­сти, доста­точ­но ска­зать, что у мно­гих он отни­мал жен, а на Доми­ции Лепиде даже женил­ся, хотя она и была уже заму­жем за Эли­ем Лами­ей, и что в один день он роздал два­дцать долж­но­стей в сто­ли­це и в про­вин­ци­ях, так что Вес­па­си­ан даже гова­ри­вал, что уди­ви­тель­но, как это сын и ему не при­слал пре­ем­ни­ка. 2. Зате­ял он даже поход в Гал­лию и Гер­ма­нию⁷, без вся­кой нуж­ды и напе­ре­кор отцов­ским совет­ни­кам, толь­ко затем, чтобы срав­нять­ся с бра­том⁸ вли­я­ни­ем и саном.

За все это он полу­чил выго­вор и совет получ­ше пом­нить о сво­ем воз­расте и поло­же­нии. Поэто­му жил он при отце, и во вре­мя выхо­дов его нес­ли на носил­ках за качал­кой отца и бра­та, а во вре­мя иудей­ско­го три­ум­фа он сопро­вож­дал их на белом коне⁹. Поэто­му же из шести его кон­сульств толь­ко одно было оче­ред­ным¹⁰, да и то усту­пил ему и про­сил за него брат. (2) Он и сам изу­ми­тель­но при­тво­рял­ся чело­ве­ком скром­ным и необык­но­вен­ным люби­те­лем поэ­зии, кото­рой до того он совсем не зани­мал­ся, а после того с пре­зре­ни­ем забро­сил: одна­ко в это вре­мя он устра­и­вал даже откры­тые чте­ния¹¹. Тем не менее, когда пар­фян­ский царь Воло­гез¹² попро­сил у Вес­па­си­а­на помо­щи про­тив ала­нов с одним из его сыно­вей во гла­ве, Доми­ци­ан при­ло­жил все ста­ра­ния, чтобы посла­ли имен­но его; а так как из это­го ниче­го не вышло, он стал подар­ка­ми и обе­ща­ни­я­ми побуж­дать к такой же прось­бе дру­гих восточ­ных царей.

(3) После смер­ти отца он дол­го коле­бал­ся, не пред­ло­жить ли ему вой­скам двой­ные подар­ки. Впо­след­ст­вии он не стес­нял­ся утвер­ждать, что отец его оста­вил сона­след­ни­ком вла­сти, и заве­ща­ние его было под­де­ла­но, а про­тив бра­та не пере­ста­вал стро­ить коз­ни явно и тай­но. Во вре­мя тяже­лой болез­ни бра­та, когда тот еще не испу­стил дух, он уже велел всем поки­нуть его как мерт­во­го, а когда тот умер, он не ока­зал ему ника­ких поче­стей, кро­ме обо­жест­вле­ния, и часто даже заде­вал его кос­вен­ным обра­зом в сво­их речах и эдик­тах.

3. В пер­вое вре­мя сво­его прав­ле­ния он каж­дый день запи­рал­ся один на несколь­ко часов и зани­мал­ся тем, что ловил мух и проты­кал их ост­рым гри­фе­лем. Поэто­му, когда кто-то спро­сил, нет ли кого с Цеза­рем, Вибий Кри­сп мет­ко отве­тил: «Нет даже и мухи». Жена его Доми­ция во вто­рое его кон­суль­ство роди­ла сына, кото­рый умер на дру­гой год его прав­ле­ния¹³. Он дал жене имя Авгу­сты, но раз­вел­ся с ней, когда она запят­на­ла себя любо­вью к акте­ру Пари­су¹⁴; одна­ко раз­лу­ки с нею он не вытер­пел и, спу­стя недол­гое вре­мя, яко­бы по тре­бо­ва­нию наро­да, взял ее к себе.

(2) Его управ­ле­ние государ­ст­вом неко­то­рое вре­мя было неров­ным: досто­ин­ства и поро­ки сме­ши­ва­лись в нем поров­ну, пока, нако­нец, сами досто­ин­ства не пре­вра­ти­лись в поро­ки — мож­но думать, что вопре­ки его при­ро­де¹⁵ жад­ным его сде­ла­ла бед­ность, а жесто­ким — страх.

4. Зре­ли­ща он устра­и­вал посто­ян­но, рос­кош­ные и вели­ко­леп­ные, и не толь­ко в амфи­те­ат­ре, но и в цир­ке. Здесь, кро­ме обыч­ных состя­за­ний колес­ниц чет­вер­кой и парой, он пред­ста­вил два сра­же­ния, пешее и кон­ное, а в амфи­те­ат­ре еще и мор­ское. Трав­ли и гла­ди­а­тор­ские бои пока­зы­вал он даже ночью при факе­лах, и участ­во­ва­ли в них не толь­ко муж­чи­ны, но и жен­щи­ны¹⁶. На квес­тор­ских играх, когда-то вышед­ших из обы­чая и теперь воз­об­нов­лен­ных, он все­гда при­сут­ст­во­вал сам и поз­во­лял наро­ду тре­бо­вать еще две пары гла­ди­а­то­ров из его соб­ст­вен­но­го учи­ли­ща: они выхо­ди­ли послед­ни­ми и в при­двор­ном наряде. (2) На всех гла­ди­а­тор­ских зре­ли­щах у ног его сто­ял маль­чик в крас­ном и с уди­ви­тель­но малень­кой голов­кой; с ним он бол­тал охот­но и не толь­ко в шут­ку: слы­ша­ли, как импе­ра­тор его спра­ши­вал, зна­ет ли он, поче­му при послед­нем рас­пре­де­ле­нии долж­но­стей намест­ни­ком Егип­та был назна­чен Мет­тий Руф? Пока­зы­вал он и мор­ские сра­же­ния, и сам на них смот­рел, невзи­рая на силь­ный ливень¹⁷: в них участ­во­ва­ли почти насто­я­щие фло­ти­лии, и для них был выко­пан и окру­жен построй­ка­ми новый пруд побли­зо­сти от Тиб­ра.

(3) Он отпразд­но­вал и сто­лет­ние игры¹⁸, отсчи­тав срок не от послед­не­го тор­же­ства при Клав­дии, а от преж­не­го, при Авгу­сте; на этом празд­не­стве в день цир­ко­вых состя­за­ний он устро­ил сто заездов и, чтобы это уда­лось, сокра­тил каж­дый из семи кру­гов до пяти. (4) Учредил он и пяти­лет­нее состя­за­ние в честь Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го; оно было трой­ное — музы­каль­ное, кон­ное и гим­на­сти­че­ское — и наград на нем было боль­ше, чем теперь: здесь состя­за­лись и в речах по-латы­ни и по-гре­че­ски, здесь, кро­ме кифа­редов, высту­па­ли и кифа­ри­сты¹⁹, в оди­ноч­ку и в хорах, а в беге участ­во­ва­ли даже девуш­ки. Рас­по­ря­жал­ся на состя­за­ни­ях он сам, в сан­да­ли­ях и пур­пур­ной тоге на гре­че­ский лад, а на голо­ве золо­той венец и изо­бра­же­ни­я­ми Юпи­те­ра, Юно­ны и Минер­вы; рядом сиде­ли жрец Юпи­те­ра и жре­цы Фла­ви­ев²⁰ в таком же оде­я­нии, но у них в вен­цах было еще изо­бра­же­ние само­го импе­ра­то­ра. Справ­лял он каж­дый год и Квин­ква­т­рии в честь Минер­вы в Аль­бан­ском пред­ме­стье²¹: для это­го он учредил кол­ле­гию жре­цов, из кото­рой по жре­бию выби­ра­лись рас­по­ряди­те­ли и устра­и­ва­ли вели­ко­леп­ные трав­ли, теат­раль­ные пред­став­ле­ния и состя­за­ния ора­то­ров и поэтов.

(5) Денеж­ные разда­чи для наро­да, по три­ста сестер­ци­ев каж­до­му, он устра­и­вал три раза. Кро­ме того во вре­мя зре­лищ на празд­ни­ке Семи хол­мов²² он устро­ил щед­рое уго­ще­ние — сена­то­рам и всад­ни­кам были розда­ны боль­шие кор­зи­ны с куша­нья­ми, пле­бе­ям — помень­ше, и импе­ра­тор пер­вый начал уго­щать­ся. А на сле­дую­щий день в теат­ре он бро­сал наро­ду вся­че­ские подар­ки: и так как боль­шая часть их попа­ла на пле­бей­ские места, то для сена­то­ров и всад­ни­ков он обе­щал раздать еще по пяти­де­ся­ти тес­сер на каж­дую поло­су мест.

5. Мно­же­ство вели­ко­леп­ных постро­ек он вос­ста­но­вил после пожа­ра, в том чис­ле Капи­то­лий, сго­рев­ший во вто­рой раз²³; но на всех над­пи­сях он поста­вил толь­ко свое имя без вся­ко­го упо­ми­на­ния о преж­них стро­и­те­лях. Новы­ми его построй­ка­ми были храм Юпи­те­ра-Охра­ни­те­ля на Капи­то­лии и форум, кото­рый носит теперь имя Нер­вы²⁴, а так­же храм рода Фла­ви­ев, ста­ди­он, оде­он²⁵ и пруд для мор­ских битв — тот самый, из кам­ней кото­ро­го был потом отстро­ен Боль­шой Цирк, когда обе сте­ны его сго­ре­ли²⁶.

6. Похо­ды пред­при­ни­мал он отча­сти по соб­ст­вен­но­му жела­нию, отча­сти по необ­хо­ди­мо­сти: по соб­ст­вен­но­му жела­нию — про­тив хат­тов²⁷, по необ­хо­ди­мо­сти — один поход про­тив сар­ма­тов, кото­рые уни­что­жи­ли его леги­он с лега­том, и два похо­да про­тив дакий­цев, кото­рые в пер­вый раз раз­би­ли кон­су­ля­ра Оппия Саби­на, а во вто­рой раз началь­ни­ка пре­то­ри­ан­цев Кор­не­лия Фус­ка, пред­во­ди­те­ля в войне про­тив них. После пере­мен­ных сра­же­ний он спра­вил двой­ной три­умф над хат­та­ми и дакий­ца­ми, а за победу над сар­ма­та­ми толь­ко под­нес лав­ро­вый венок Юпи­те­ру Капи­то­лий­ско­му.

(2) Меж­до­усоб­ная вой­на, кото­рую под­нял про­тив него Луций Анто­ний, намест­ник Верх­ней Гер­ма­нии²⁸ закон­чи­лась еще в его отсут­ст­вие, и уди­ви­тель­но счаст­ли­во: как раз во вре­мя сра­же­ния вне­зап­но тро­нул­ся лед на Рейне и оста­но­вил под­хо­див­шие к Анто­нию пол­чи­ща вар­ва­ров. Об этой победе он узнал по зна­ме­ньям рань­ше, чем от гон­цов: в самый день сра­же­ния огром­ный орел сле­тел в Риме на его ста­тую и охва­тил ее кры­лья­ми с радост­ным кле­котом; а весть о гибе­ли Анто­ния рас­про­стра­ни­лась так быст­ро, что мно­гие уве­ря­ли, буд­то сами виде­ли, как нес­ли в Рим его голо­ву.

7. В обще­ст­вен­ных местах он так­же завел мно­го ново­го: отме­нил разда­чу съест­но­го, вос­ста­но­вив насто­я­щие застоль­ные уго­ще­ния; к четы­рем преж­ним цве­там цир­ко­вых воз­ниц при­ба­вил два новых, золо­той и пур­пу­ро­вый; запре­тил акте­рам высту­пать на сцене, но раз­ре­шил пока­зы­вать свое искус­ство в част­ных домах; запре­тил холо­стить маль­чи­ков²⁹, а на тех евну­хов, кото­рые оста­ва­лись у рабо­тор­гов­цев, пони­зил цены. (2) Одна­жды по ред­ко­му изоби­лию вина при недо­ро­де хле­ба он заклю­чил, что из-за уси­лен­ной заботы о вино­град­ни­ках оста­ют­ся забро­шен­ны­ми паш­ни, и издал эдикт, чтобы в Ита­лии вино­град­ные посад­ки боль­ше не рас­ши­ря­лись, а в про­вин­ци­ях даже были сокра­ще­ны по край­ней мере напо­ло­ви­ну³⁰; впро­чем, на выпол­не­нии это­го эдик­та он не наста­и­вал. Неко­то­рые важ­ней­шие долж­но­сти он пере­дал воль­ноот­пу­щен­ни­кам и всад­ни­че­ству. (3) Запре­тил он соеди­нять два леги­о­на в одном лаге­ре и при­ни­мать на хра­не­ние³¹ от каж­до­го сол­да­та боль­ше тыся­чи сестер­ци­ев: дело в том, что Луций Анто­ний зате­ял пере­во­рот как раз на сто­ян­ке двух леги­о­нов и, по-види­мо­му, глав­ным обра­зом наде­ял­ся имен­но на оби­лие сол­дат­ских сбе­ре­же­ний. А жало­ва­нье сол­да­там он уве­ли­чил на чет­верть, при­ба­вив им по три золотых в год.

8. Суд он пра­вил усерд­но и при­леж­но, часто даже вне оче­реди, на фору­ме, с судей­ско­го места. При­страст­ные при­го­во­ры цен­тум­ви­ров он отме­нял; реку­пе­ра­то­ров³² не раз при­зы­вал не под­да­вать­ся лож­ным при­тя­за­ни­ям рабов на сво­бо­ду; судей, ули­чен­ных в под­ку­пе, уволь­нял вме­сте со все­ми совет­ни­ка­ми. (2) Он же пред­ло­жил народ­ным три­бу­нам при­влечь к суду за вымо­га­тель­ство одно­го запят­нав­ше­го себя эди­ла, а судей для него попро­сить от сена­та. Сто­лич­ных маги­ст­ра­тов и про­вин­ци­аль­ных намест­ни­ков он дер­жал в узде так креп­ко, что нико­гда они не были чест­нее и спра­вед­ли­вее; а меж­ду тем после его смер­ти мно­гие из них на наших гла­зах попа­ли под суд за все­воз­мож­ные пре­ступ­ле­ния.

(3) При­няв на себя попе­че­ние о нра­вах, он поло­жил конец свое­во­лию в теат­рах, где зри­те­ли без раз­бо­ра зани­ма­ли всад­ни­че­ские места; ходив­шие на руках сочи­не­ния с поро­ча­щи­ми напад­ка­ми на име­ни­тых муж­чин и жен­щин он уни­что­жил, а сочи­ни­те­лей нака­зал бес­че­сти­ем; одно­го быв­ше­го кве­сто­ра за страсть к лицедей­ству и пляс­ке он исклю­чил из сена­та; дур­ным жен­щи­нам запре­тил поль­зо­вать­ся носил­ка­ми и при­ни­мать по заве­ща­ни­ям подар­ки и наслед­ства; рим­ско­го всад­ни­ка он вычерк­нул из судей за то, что он, про­гнав жену за пре­лю­бо­де­я­ние, сно­ва всту­пил с ней в брак; несколь­ко лиц из всех сосло­вий были осуж­де­ны по Скан­ти­ни­е­ву зако­ну. Веста­лок, нару­шив­ших обет дев­ст­вен­но­сти, — что даже отец его и брат остав­ля­ли без вни­ма­ния, — он нака­зы­вал на раз­ный лад, но со всей суро­во­стью: спер­ва смерт­ной каз­нью, потом по древ­не­му обы­чаю³³. (4) А имен­но, сест­рам Оку­ла­там и потом Варро­нил­ле он при­ка­зал самим выбрать себе смерть, а любов­ни­ков их сослал; но Кор­не­лию, стар­шую вестал­ку, одна­жды уже оправ­дан­ную и теперь, мно­го спу­стя, вновь ули­чен­ную и осуж­ден­ную, он при­ка­зал похо­ро­нить зажи­во, а любов­ни­ков ее до смер­ти засечь роз­га­ми на Коми­ции — толь­ко одно­му, быв­ше­му пре­то­ру³⁴, поз­во­лил он уйти в изгна­ние, так как тот сам при­знал свою вину, когда дело было еще не реше­но, а допро­сы и пыт­ки ниче­го не пока­за­ли. (5) Не оста­вил он без­на­ка­зан­ны­ми и пре­ступ­ле­ния про­тив свя­тынь: гроб­ни­цу, кото­рую один его воль­ноот­пу­щен­ник постро­ил для сына из кам­ней, пред­на­зна­чен­ных для хра­ма Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го, он раз­ру­шил рука­ми вои­нов, а кости и остан­ки, что были в ней, бро­сил в море.

9. В нача­ле прав­ле­ния вся­кое кро­во­про­ли­тие было ему нена­вист­но: еще до воз­вра­ще­ния отца он хотел эдик­том запре­тить при­но­ше­ние в жерт­ву быков, так как вспом­нил стих Вер­ги­лия³⁵:

Не было в нем и ника­ких при­зна­ков алч­но­сти или ску­по­сти, как до его при­хо­да к вла­сти, так и неко­то­рое вре­мя поз­же: напро­тив, мно­гое пока­зы­ва­ло, и не раз, его бес­ко­ры­стие и даже вели­ко­ду­шие. (2) Ко всем сво­им близ­ким отно­сил­ся он с отмен­ной щед­ро­стью и горя­чо про­сил их толь­ко об одном: не быть мелоч­ны­ми. Наследств он не при­ни­мал, если у заве­ща­те­ля были дети. Даже в заве­ща­нии Рус­ция Цепи­о­на он отме­нил ту ста­тью, кото­рая пред­пи­сы­ва­ла наслед­ни­ку еже­год­но выда­вать извест­ное коли­че­ство денег каж­до­му сена­то­ру, впер­вые всту­паю­ще­му в сенат. Всех, кто чис­лил­ся долж­ни­ка­ми государ­ст­вен­но­го каз­на­чей­ства доль­ше пяти лет он осво­бо­дил от суда, и воз­об­нов­лять эти дела он доз­во­лил не рань­ше, чем через год, и с тем усло­ви­ем, чтобы обви­ни­тель, не дока­зав­ший обви­не­ния, отправ­лял­ся в ссыл­ку. (3) Каз­на­чей­ским пис­цам, кото­рые, как води­лось, зани­ма­лись тор­гов­лей вопре­ки Кло­ди­е­ву зако­ну³⁶, он объ­явил про­ще­ние за про­шлое. Участ­ки, остав­ши­е­ся кое-где неза­ня­ты­ми после разде­ла полей меж­ду вете­ра­на­ми он усту­пил преж­ним вла­дель­цам. Лож­ные доно­сы в поль­зу каз­ны он пре­сек, суро­во нака­зав кле­вет­ни­ков, — пере­да­ва­ли даже его сло­ва: «Пра­ви­тель, кото­рый не нака­зы­ва­ет донос­чи­ков, тем самым их поощ­ря­ет»³⁷.

10. Одна­ко тако­му мило­сер­дию и бес­ко­ры­стию он оста­вал­ся верен не дол­го. При этом жесто­кость он обна­ру­жил рань­ше, чем алч­ность. Уче­ни­ка пан­то­ми­ма Пари­са, еще без­усо­го и тяже­ло­боль­но­го, он убил, пото­му что лицом и искус­ст­вом тот напо­ми­нал сво­его учи­те­ля. Гер­мо­ге­на Тар­сий­ско­го за неко­то­рые наме­ки в его «Исто­рии» он тоже убил, а пис­цов, кото­рые ее пере­пи­сы­ва­ли, велел рас­пять. Отца семей­ства, кото­рый ска­зал, что гла­ди­а­тор-фра­ки­ец не усту­пит про­тив­ни­ку, а усту­пит рас­по­ряди­те­лю игр³⁸, он при­ка­зал выта­щить на аре­ну и бро­сить соба­кам, выста­вив над­пись: «Щито­но­сец³⁹ — за дерз­кий язык».

(2) Мно­гих сена­то­ров, и сре­ди них несколь­ких кон­су­ля­ров, он отпра­вил на смерть: в том чис­ле Циви­ку Цере­а­ла — когда тот управ­лял Ази­ей, а Саль­види­е­на Орфи­та и Аци­лия Глаб­ри­о­на — в изгна­нии. Эти были каз­не­ны по обви­не­нию в под­готов­ке мяте­жа, осталь­ные же — под самы­ми пустя­ко­вы­ми пред­ло­га­ми. Так, Элия Ламию он каз­нил за дав­ние и без­обид­ные шут­ки, хотя и дву­смыс­лен­ные: когда Доми­ци­ан увел его жену, Ламия ска­зал чело­ве­ку, похва­лив­ше­му его голос: «Это из-за воз­дер­жа­ния!»⁴⁰, а когда Тит сове­то­вал ему женить­ся вто­рич­но, он спро­сил: «Ты тоже ищешь жену?» (3) Саль­вий Кок­це­ян погиб за то, что отме­чал день рож­де­ния импе­ра­то­ра Ото­на, сво­его дяди; Мет­тий Пом­пу­зи­ан — за то, что про него гово­ри­ли, буд­то он имел импе­ра­тор­ский горо­скоп и носил с собой чер­теж всей зем­ли на пер­га­мен­те и речи царей и вождей из Тита Ливия, а двух сво­их рабов назы­вал Маго­ном и Ган­ни­ба­лом; Сал­лю­стий Лукулл легат в Бри­та­нии — за то, что копья ново­го образ­ца он поз­во­лил назвать «Лукул­ло­вы­ми»; Юний Рустик — за то, что издал похваль­ные сло­ва Фра­сее Пету и Гель­видию При­с­ку⁴¹, назвав их мужа­ми непо­роч­ной чест­но­сти; по слу­чаю это­го обви­не­ния из Рима и Ита­лии были изгна­ны все фило­со­фы. (4) Каз­нил он и Гель­видия Млад­ше­го, запо­до­зрив, что в исхо­де одной тра­гедии он в лицах Пари­са и Эно­ны⁴² изо­бра­зил раз­вод его с женою; каз­нил и Фла­вия Саби­на, сво­его двою­род­но­го бра­та, за то, что в день кон­суль­ских выбо­ров гла­ша­тай по ошиб­ке объ­явил его наро­ду не быв­шим кон­су­лом, а буду­щим импе­ра­то­ром.

(5) После меж­до­усоб­ной вой­ны сви­ре­пость его уси­ли­лась еще более. Чтобы выпы­ты­вать у про­тив­ни­ков име­на скры­ваю­щих­ся сообщ­ни­ков, он при­ду­мал новую пыт­ку: при­жи­гал им срам­ные чле­ны, а неко­то­рым отру­бал руки. Как извест­но, из вид­ных заго­вор­щи­ков поми­ло­ва­ны были толь­ко двое, три­бун сена­тор­ско­го зва­ния⁴³ и цен­ту­ри­он: ста­ра­ясь дока­зать свою неви­нов­ность, они при­тво­ри­лись пороч­ны­ми раз­врат­ни­ка­ми, пре­зи­рае­мы­ми за это и вой­ском и пол­ко­вод­цем.

11. Сви­ре­пость его была не толь­ко без­мер­ной, но к тому же извра­щен­ной и ковар­ной. Упра­ви­те­ля, кото­ро­го он рас­пял на кре­сте, нака­нуне он при­гла­сил к себе в опо­чи­валь­ню, уса­див на ложе пря­мо с собой, отпу­стил успо­ко­ен­ным и доволь­ным, ода­рив даже уго­ще­ни­ем со сво­его сто­ла. Арре­ци­на Кле­мен­та, быв­ше­го кон­су­ла близ­ко­го сво­его дру­га и согляда­тая, он каз­нил смер­тью, но перед этим был к нему мило­стив не мень­ше, если не боль­ше, чем обыч­но, и в послед­ний его день, про­гу­ли­ва­ясь с ним вме­сте и глядя на донос­чи­ка, его погу­бив­ше­го ска­зал: «Хочешь, зав­тра мы послу­ша­ем это­го негод­но­го раба?» (2) А чтобы боль­нее оскор­бить люд­ское тер­пе­ние, все свои самые суро­вые при­го­во­ры начи­нал он заяв­ле­ни­ем о сво­ем мило­сер­дии, и чем мяг­че было нача­ло, тем вер­нее был жесто­кий конец. Несколь­ко чело­век, обви­нен­ных в оскорб­ле­нии вели­че­ства, он пред­ста­вил на суд сена­та, объ­явив, что хочет на этот раз про­ве­рить, очень ли его любят сена­то­ры. Без труда он дождал­ся, чтобы их осуди­ли на казнь по обы­чаю пред­ков⁴⁴, но затем, устра­шен­ный жесто­ко­стью нака­за­ния, решил унять него­до­ва­ние таки­ми сло­ва­ми — не лиш­ним будет при­ве­сти их в точ­но­сти: «Поз­воль­те мне отцы сена­то­ры, во имя вашей люб­ви ко мне, попро­сить у вас мило­сти, добить­ся кото­рой, я знаю, будет нелег­ко: пусть дано будет осуж­ден­ным пра­во самим избрать себе смерть, дабы вы мог­ли изба­вить гла­за от страш­но­го зре­ли­ща, а люди поня­ли, что в сена­те при­сут­ст­во­вал и я».

12. Исто­щив каз­ну издерж­ка­ми на построй­ки, на зре­ли­ща, на повы­шен­ное жало­ва­нье вои­нам, он попы­тал­ся было уме­рить хотя бы воен­ные рас­хо­ды, сокра­тив коли­че­ство вой­ска, но убедил­ся, что этим толь­ко откры­ва­ет себя напа­де­ни­ям вар­ва­ров, а из денеж­ных труд­но­стей не выхо­дит; и тогда без разду­мья он бро­сил­ся обо­га­щать­ся любы­ми сред­ства­ми. Иму­ще­ство живых и мерт­вых захва­тил он повсюду, с помо­щью каких угод­но обви­не­ний и обви­ни­те­лей: доволь­но было запо­до­зрить малей­шее сло­во или дело про­тив импе­ра­тор­ско­го вели­чия. (2) Наслед­ства он при­сва­и­вал самые даль­ние, если хоть один чело­век объ­яв­лял, буд­то умер­ший при нем гово­рил, что хочет сде­лать наслед­ни­ком цеза­ря. С осо­бой суро­во­стью по срав­не­нию с дру­ги­ми взыс­ки­вал­ся иудей­ский налог⁴⁵: им обла­га­лись и те, кто откры­то вел иудей­ский образ жиз­ни, и те, кто скры­вал свое про­ис­хож­де­ние, укло­ня­ясь от нало­жен­ной на это пле­мя дани. Я пом­ню, как в ран­ней юно­сти при мне в мно­го­люд­ном суди­ли­ще про­ку­ра­тор осмат­ри­вал девя­но­сто­лет­не­го ста­ри­ка, не обре­зан ли он.

(3) Скром­но­стью он не отли­чал­ся с моло­дых лет, был само­уве­рен и груб на сло­вах и в поступ­ках. Когда Ценида, налож­ни­ца его отца, воротясь из Ист­рии, хоте­ла его поце­ло­вать как обыч­но, он пре­до­ста­вил ей руку; а рас­сер­див­шись, что зять его бра­та⁴⁶ тоже оде­ва­ет слуг в белое, он вос­клик­нул:

13. А достиг­нув вла­сти, он без­за­стен­чи­во хва­лил­ся в сена­те, что это он доста­вил власть отцу и бра­ту, а они лишь вер­ну­ли ее ему; при­ни­мая к себе жену после раз­во­да, он объ­явил в эдик­те, что вновь воз­во­дит ее на свя­щен­ное ложе; а в амфи­те­ат­ре в день все­на­род­но­го уго­ще­ния с удо­воль­ст­ви­ем слу­шал кри­ки: «Госуда­рю и госуда­рыне сла­ва!»⁴⁸ Даже на Капи­то­лий­ском состя­за­нии когда Паль­фу­рий Сура, изгнан­ный им из сена­та, полу­чил венок за крас­но­ре­чие и все вокруг с небы­ва­лым еди­но­ду­ши­ем умо­ля­ли вер­нуть его в сенат, он не удо­сто­ил их отве­том и толь­ко через гла­ша­тая при­ка­зал им смолк­нуть. (2) С не мень­шей гор­ды­ней он начал одна­жды пра­ви­тель­ст­вен­ное пись­мо от име­ни про­ку­ра­то­ров таки­ми сло­ва­ми: «Государь наш и бог повеле­ва­ет…» — и с этих пор пове­лось назы­вать его и в пись­мен­ных и уст­ных обра­ще­ни­ях имен­но так. Ста­туи в свою честь он доз­во­лял ста­вить на Пала­тине толь­ко золотые и сереб­ря­ные, и сам назна­чал их вес⁴⁹. Ворота и арки, укра­шен­ные колес­ни­ца­ми и три­ум­фаль­ны­ми отли­чи­я­ми, он стро­ил по всем квар­та­лам горо­да в таком мно­же­стве, что на одной из них появи­лась гре­че­ская над­пись: «Доволь­но!»⁵⁰ (3) Кон­су­лом он был сем­на­дцать раз⁵¹, как никто до него, в том чис­ле семь раз под­ряд, год за годом; но все эти кон­суль­ства были толь­ко зва­ни­ем, обыч­но он оста­вал­ся в долж­но­сти толь­ко до январ­ских ид и нико­гда доль­ше май­ских календ⁵². А после двух три­ум­фов он при­нял про­зви­ще Гер­ма­ни­ка и пере­име­но­вал по сво­им про­зви­щам меся­цы сен­тябрь и октябрь в Гер­ма­ник и Доми­ци­ан, так как в одном из этих меся­цев он родил­ся, а в дру­гом стал импе­ра­то­ром.

14. Снис­кав всем этим все­об­щую нена­висть и ужас, он погиб, нако­нец, от заго­во­ра бли­жай­ших дру­зей и воль­ноот­пу­щен­ни­ков⁵³, о кото­ром зна­ла и его жена. Год, день и даже час и род сво­ей смер­ти дав­но уже не были для него тай­ной: еще в ран­ней моло­до­сти все это ему пред­ска­за­ли хал­деи, и когда одна­жды за обедом он отка­зал­ся от гри­бов, отец его даже посме­ял­ся при всех, что сын забыл о сво­ей судь­бе и боит­ся ино­го боль­ше, чем меча. (2) Поэто­му жил он в веч­ном стра­хе и тре­пе­те, и самые ничтож­ные подо­зре­ния повер­га­ли его в неска­зан­ное вол­не­ние. Даже эдикт о выруб­ке вино­град­ни­ков он гово­рят, не при­вел в испол­не­ние толь­ко пото­му, что по рукам пошли под­мет­ные пись­ма с таки­ми сти­ха­ми:

(3) Тот же страх заста­вил его, вели­ко­го охот­ни­ка до вся­че­ских поче­стей, отверг­нуть новое измыш­ле­ние сена­та, когда поста­нов­ле­но было, чтобы в каж­дое его кон­суль­ство сре­ди лик­то­ров и посыль­ных его сопро­вож­да­ли рим­ские всад­ни­ки во всад­ни­че­ских тогах⁵⁵ и с бое­вы­ми копья­ми.

(4) С при­бли­же­ни­ем гро­зя­ще­го сро­ка он день ото дня ста­но­вил­ся все более мни­тель­ным. В пор­ти­ках, где он обыч­но гулял, от отде­лал сте­ны бле­стя­щим лун­ным кам­нем⁵⁶, чтобы видеть по отра­же­нию все, что дела­ет­ся у него за спи­ной. Мно­гих заклю­чен­ных он допра­ши­вал толь­ко сам и наедине, дер­жа сво­и­ми рука­ми их цепи. Чтобы дать понять домо­чад­цам, что даже с доб­рым наме­ре­ньем пре­ступ­но под­ни­мать руку на патро­на, он пре­дал смерт­ной каз­ни Эпа­ф­ро­ди­та, сво­его совет­ни­ка по делам про­ше­ний, так как думал, что это он сво­ею рукою помог все­ми поки­ну­то­му Неро­ну покон­чить с собой. 15. Нако­нец, он убил по само­му ничтож­но­му подо­зре­нию сво­его двою­род­но­го бра­та Фла­вия Кле­мен­та чуть ли не во вре­мя его кон­суль­ства⁵⁷, хотя чело­век это был ничтож­ный и лени­вый и хотя его малень­ких сыно­вей он сам откры­то про­чил в свои наслед­ни­ки, пере­име­но­вав одно­го из них в Вес­па­си­а­на, а дру­го­го в Доми­ци­а­на. Имен­но этим он боль­ше все­го уско­рил свою гибель.

(2) Уже восемь меся­цев под­ряд в Риме столь­ко виде­ли мол­ний и о столь­ких слы­ша­ли рас­ска­зы, что он, нако­нец, вос­клик­нул: «Пусть же разит кого хочет». Мол­нии уда­ря­ли в Капи­то­лий, в храм рода Фла­ви­ев, в Пала­тин­ский дво­рец и его соб­ст­вен­ную спаль­ню, буря сорва­ла над­пись с под­но­жия его три­ум­фаль­ной ста­туи и отбро­си­ла к сосед­не­му памят­ни­ку, дере­во кото­рое было опро­ки­ну­то, выпря­ми­лось еще до при­хо­да Вес­па­си­а­на к вла­сти⁵⁸, теперь вне­зап­но рух­ну­ло вновь. Пре­не­стин­ская Фор­ту­на⁵⁹, к кото­рой он во все свое прав­ле­ние обра­щал­ся каж­дый новый год и кото­рая вся­кий раз дава­ла ему один и тот же доб­рый ответ, дала теперь самый мрач­ный, вещав­ший даже о кро­ви. (3) Минер­ва, кото­рую он суе­вер­но чтил, воз­ве­сти­ла ему во сне, что покида­ет свое свя­ти­ли­ще и боль­ше не в силах обе­ре­гать импе­ра­то­ра: Юпи­тер отнял у нее ору­жие. Но более все­го потряс­ло его про­ро­че­ство и участь аст­ро­ло­га Аскле­та­ри­о­на. На него донес­ли, что он сво­им искус­ст­вом пред­у­га­ды­ва­ет и раз­гла­ша­ет буду­щее, и он не отри­цал; а на вопрос, как же умрет он сам, он отве­тил, что ско­ро его рас­тер­за­ют соба­ки. Доми­ци­ан при­ка­зал тот­час его умерт­вить, но для изоб­ли­че­ния лжи­во­сти его искус­ства похо­ро­нить с вели­чай­шей забот­ли­во­стью. Так и было сде­ла­но; но вне­зап­но нале­те­ла буря, раз­ме­та­ла костер, и обго­ре­лый труп разо­рва­ли соба­ки; а про­хо­див­ший мимо актер Латин при­ме­тил это и вме­сте с дру­ги­ми днев­ны­ми ново­стя­ми рас­ска­зал за обедом импе­ра­то­ру.

16. Нака­нуне гибе­ли ему пода­ли гри­бы; он велел оста­вить их на зав­тра, доба­вив: «Если мне суж­де­но их съесть»; и обер­нув­шись к окру­жаю­щим, пояс­нил, что на сле­дую­щий день Луна обаг­рит­ся кро­вью в зна­ке Водо­лея, и слу­чит­ся нечто такое, о чем будут гово­рить по все­му миру. Наут­ро к нему при­ве­ли гер­ман­ско­го гада­те­ля⁶⁰, кото­рый на вопрос о мол­нии пред­ска­зал пере­ме­ну вла­сти; импе­ра­тор выслу­шал его и при­го­во­рил к смер­ти. (2) Поче­сы­вая лоб, он царап­нул по нары­ву, брыз­ну­ла кровь: «Если бы этим и кон­чи­лось!» — про­го­во­рил он. Потом он спро­сил, кото­рый час; был пятый, кото­ро­го он боял­ся, но ему нароч­но ска­за­ли что шестой⁶¹. Обра­до­вав­шись, что опас­ность мино­ва­ла, он поспе­шил было в баню, но спаль­ник Пар­фе­ний оста­но­вил его, сооб­щив, что какой-то чело­век хочет спеш­но ска­зать ему что-то важ­ное. Тогда, отпу­стив­ши всех, он вошел в спаль­ню и там был убит.

17. О том, как убий­ство было заду­ма­но и выпол­не­но, рас­ска­зы­ва­ют так. Заго­вор­щи­ки еще коле­ба­лись когда и как на него напасть — в бане или за обедом; нако­нец, им пред­ло­жил совет и помощь Сте­фан управ­ля­ю­щий Доми­цил­лы, кото­рый в это вре­мя был под судом за рас­тра­ту. Во избе­жа­ние подо­зре­ния он при­тво­рил­ся, буд­то у него болит левая рука, и несколь­ко дней под­ряд обма­ты­вал ее шер­стью и повяз­ка­ми, а к назна­чен­но­му часу спря­тал в них кин­жал. Обе­щав рас­крыть заго­вор, он был допу­щен к импе­ра­то­ру; и пока тот в недо­уме­нии читал его запис­ку, он нанес ему удар в пах. (2) Ране­ный пытал­ся сопро­тив­лять­ся, но кор­ни­ку­ла­рий Кло­ди­ан⁶², воль­ноот­пу­щен­ник Пар­фе­ния Мак­сим, деку­ри­он спаль­ни­ков Сатур⁶³ и кто-то из гла­ди­а­то­ров набро­си­лись на него и доби­ли семью уда­ра­ми. При убий­стве при­сут­ст­во­вал маль­чик-раб, обыч­но слу­жив­ший спаль­ным ларам⁶⁴: он рас­ска­зы­вал, что при пер­вом уда­ре Доми­ци­ан ему крик­нул подать из-под подуш­ки кин­жал и позвать рабов, но под изго­ло­вьем лежа­ли толь­ко пустые нож­ны, и все две­ри ока­за­лись на запо­ре; а тем вре­ме­нем импе­ра­тор, сце­пив­шись со Сте­фа­ном, дол­го борол­ся с ним на зем­ле, ста­ра­ясь то вырвать у него кин­жал, то выца­ра­пать ему гла­за окро­вав­лен­ны­ми паль­ца­ми.

(3) Погиб он в четыр­на­дца­тый день до октябрь­ских календ, на сорок пятом году жиз­ни и пят­на­дца­том году вла­сти⁶⁵. Тело его на деше­вых носил­ках вынес­ли могиль­щи­ки. Фил­лида, его кор­ми­ли­ца, пре­да­ла его сожже­нию в сво­ей усадь­бе по Латин­ской доро­ге, а остан­ки его тай­но при­нес­ла в храм рода Фла­ви­ев и сме­ша­ла с остан­ка­ми Юлии, доче­ри Тита, кото­рую тоже выкор­ми­ла она.

18. Росту он был высо­ко­го, лицо скром­ное, с ярким румян­цем, гла­за боль­шие, но слег­ка бли­зо­ру­кие. Во всем его теле были кра­сота и досто­ин­ство, осо­бен­но в моло­дые годы, если не счи­тать того, что паль­цы на ногах были кри­вые; но впо­след­ст­вии лыси­на⁶⁶, выпя­чен­ный живот и тощие ноги, исхудав­шие от дол­гой болез­ни, обез­обра­зи­ли его. (2) Он чув­ст­во­вал, что скром­ное выра­же­ние лица ему бла­го­при­ят­ст­ву­ет, и одна­жды даже похва­стал­ся в сена­те: «До сих пор, по край­ней мере, вам не при­хо­ди­лось жало­вать­ся на мой вид и нрав…» Зато лыси­на достав­ля­ла ему мно­го горя, и если кого-нибудь дру­го­го в насмеш­ку или в обиду попре­ка­ли пле­шью, он счи­тал это оскорб­ле­ние себе. Он издал даже книж­ку об ухо­де за воло­са­ми, посвя­тив ее дру­гу, и в уте­ше­ние ему и себе вста­вил в нее такое рас­суж­де­ние:

А ведь мои воло­сы постиг­ла та же судь­ба! Но я стой­ко терп­лю, что куд­рям моим суж­де­на ста­рость еще в моло­до­сти. Верь мне, что ниче­го пле­ни­тель­ней кра­соты, но ниче­го нет и недол­го­веч­ней ее».

19. Утом­лять себя он не любил: неда­ром он избе­гал ходить по горо­ду пеш­ком, а в похо­дах и поезд­ках ред­ко ехал на коне, и чаще в носил­ках. С тяже­лым ору­жи­ем он вовсе не имел дела, зато стрель­бу из лука⁶⁸ очень любил. Мно­гие виде­ли не раз, как в сво­ем Аль­бан­ском поме­стье он пора­жал из лука по сотне зве­рей раз­ной поро­ды, при­чем неко­то­рым нароч­но метил в голо­ву так, что две стре­лы, вон­зив­шись, тор­ча­ли, как рога. А ино­гда он при­ка­зы­вал маль­чи­ку стать поодаль и под­ста­вить вме­сто цели пра­вую ладонь, раз­дви­нув паль­цы, и стре­лы его лете­ли так мет­ко, что про­ле­та­ли меж­ду паль­ца­ми, не задев.

20. Бла­го­род­ны­ми искус­ства­ми он в нача­ле прав­ле­ния пре­не­бре­гал. Прав­да, когда при пожа­ре погиб­ли биб­лио­те­ки⁶⁹, он не жалел денег на их вос­ста­нов­ле­ние, соби­рал спис­ки книг ото­всюду и посы­лал в Алек­сан­дрию людей для пере­пис­ки и свер­ки. Одна­ко ни зна­ком­ства с исто­ри­ей или поэ­зи­ей, ни про­сто заботы о хоро­шем сло­ге он не обна­ру­жи­вал нико­гда: кро­ме запи­сок и ука­зов Тибе­рия Цеза­ря⁷⁰ не читал он ниче­го, а посла­ния, речи и эдик­ты состав­лял с чужой помо­щью. Одна­ко речь его не лише­на была изя­ще­ства, и неко­то­рые его заме­ча­ния даже запом­ни­лись. Так, он гово­рил: «Я хотел бы стать таким кра­си­вым, как Меций сам себе кажет­ся!» Чью-то голо­ву, где рос­ли впе­ре­меж­ку воло­сы седые и рыжие, он назвал: снег с медом. 21. Пра­ви­те­лям, гово­рил он, живет­ся хуже все­го: когда они обна­ру­жи­ва­ют заго­во­ры, им не верят, покуда их не убьют.

На досу­ге он все­гда забав­лял­ся игрою в кости, даже в буд­ни и по утрам. Купал­ся он сре­ди дня, и за днев­ным зав­тра­ком наел­ся так, что за обедом ниче­го не брал в рот, кро­ме мати­ан­ско­го ябло­ка⁷¹ и вина из буты­лоч­ки. Пиры он устра­и­вал частые и бога­тые, но недол­гие: кон­чал он их все­гда засвет­ло и не затя­ги­вал попой­ка­ми. Вме­сто это­го он потом до отхо­да ко сну про­гу­ли­вал­ся в оди­но­че­стве.

22. Сла­до­стра­сти­ем он отли­чал­ся без­мер­ным. Свои еже­днев­ные сои­тия назы­вал он «постель­ной борь­бой», слов­но это было упраж­не­ние; гово­ри­ли, буд­то он сам выщи­пы­ва­ет воло­сы у сво­их налож­ниц и возит­ся с самы­ми непотреб­ны­ми про­сти­тут­ка­ми. Когда Тит пред­ла­гал ему в жены свою дочь⁷², еще девуш­кою, он упор­но отка­зы­вал­ся, ссы­ла­ясь на свой брак с Доми­ци­ей, но когда вско­ре ее выда­ли за дру­го­го, он пер­вый обо­льстил ее, еще при жиз­ни Тита; а потом, после кон­чи­ны ее отца и мужа, он любил ее пыл­ко и не таясь, и даже стал винов­ни­ком ее смер­ти, заста­вив вытра­вить плод, кото­рый она от него понес­ла.

23. К умерщ­вле­нию его народ остал­ся рав­но­душ­ным, но вой­ско него­до­ва­ло: сол­да­ты пыта­лись тот­час про­воз­гла­сить его боже­ст­вен­ным, и гото­вы были мстить за него, но у них не нашлось пред­во­ди­те­лей; ото­мсти­ли они немно­го спу­стя, реши­тель­но потре­бо­вав на рас­пра­ву винов­ни­ков убий­ства⁷³. Сена­то­ры, напро­тив, были в таком лико­ва­нии, что напе­ре­бой сбе­жа­лись в курию, без­удерж­но поно­си­ли уби­то­го самы­ми оскор­би­тель­ны­ми и злоб­ны­ми воз­гла­са­ми, веле­ли вта­щить лест­ни­цы и сорвать у себя на гла­зах импе­ра­тор­ские щиты и изо­бра­же­ния, чтобы раз­бить их оземь⁷⁴, и даже поста­но­ви­ли сте­реть над­пи­си с его име­нем и уни­что­жить вся­кую память о нем.

За несколь­ко меся­цев до его гибе­ли ворон на Капи­то­лии выго­во­рил: «все будет хоро­шо!» — и нашлись люди, кото­рые истол­ко­ва­ли это зна­ме­нье так:

Гово­рят, и сам Доми­ци­ан видел во сне, буд­то на спине у него вырос золо­той горб, и не сомне­вал­ся, что это обе­ща­ет государ­ству после его смер­ти сча­стье и бла­го­по­лу­чие. Так оно вско­ре и ока­за­лось, бла­го­да­ря уме­рен­но­сти и спра­вед­ли­во­сти после­дую­щих пра­ви­те­лей.