Жизнь двенадцати цезарей

Книга восьмая

1. Тит, уна­сле­до­вав­ший про­зви­ще отца¹, любовь и отра­да рода чело­ве­че­ско­го, наде­лен­ный осо­бен­ным даром, искус­ст­вом или сча­стьем снис­кать все­об­щее рас­по­ло­же­ние, — а для импе­ра­то­ра это было нелег­ко, так как и част­ным чело­ве­ком и в прав­ле­ние отца не избе­жал он не толь­ко люд­ских наре­ка­ний, но даже и нена­ви­сти, — Тит родил­ся в тре­тий день до январ­ских календ, в год памят­ный гибе­лью Гая², в бед­ном домиш­ке близ Сеп­ти­зо­ния³, в тем­ной малень­кой ком­нат­ке: она еще цела, и ее мож­но видеть.

2. Вос­пи­та­ние он полу­чил при дво­ре, вме­сте с Бри­та­ни­ком, обу­ча­ясь тем же нау­кам и у тех же учи­те­лей. В эту пору, гово­рят, Нар­цисс, воль­ноот­пу­щен­ник Клав­дия, при­вел одно­го физио­гно­ма⁴, чтобы осмот­реть Бри­та­ни­ка, и тот реши­тель­но заявил, что Бри­та­ник нико­гда не будет импе­ра­то­ром, а Тит, сто­яв­ший рядом, будет. Были они таки­ми дру­зья­ми, что, по рас­ска­зам, даже питье, от кото­ро­го умер Бри­та­ник⁵, при­гу­бил и Тит, лежав­ший рядом, и после того дол­го мучил­ся тяж­кой болез­нью. Памя­туя обо всем этом, он впо­след­ст­вии поста­вил Бри­та­ни­ку на Пала­тине ста­тую из золота и посвя­тил ему в сво­ем при­сут­ст­вии дру­гую, кон­ную, из сло­но­вой кости, кото­рую и по сей день выно­сят в цир­ке во вре­мя шест­вия.

3. Телес­ны­ми и душев­ны­ми досто­ин­ства­ми бли­стал он еще в отро­че­стве, а потом, с лета­ми, все боль­ше и боль­ше: заме­ча­тель­ная кра­сота, в кото­рой было столь­ко же досто­ин­ства, сколь­ко при­ят­но­сти; отмен­ная сила, кото­рой не меша­ли ни невы­со­кий рост, ни слег­ка выдаю­щий­ся живот; исклю­чи­тель­ная память и, нако­нец, спо­соб­но­сти едва ли не ко всем воен­ным и мир­ным искус­ствам. (2) Конем и ору­жи­ем он вла­дел отлич­но; про­из­но­сил речи и сочи­нял сти­хи по-латы­ни и по-гре­че­ски с охотой и лег­ко­стью, даже без под­готов­ки; был зна­ком с музы­кой настоль­ко, что пел и играл на кифа­ре искус­но и кра­си­во. Мно­гие сооб­ща­ют, что даже писать ско­ро­пи­сью умел он так про­вор­но, что для шут­ки и поте­хи состя­зал­ся со сво­и­ми пис­ца­ми, а любо­му почер­ку под­ра­жал так лов­ко, что часто вос­кли­цал: «Какой бы вышел из меня под­де­лы­ва­тель заве­ща­ний!»

4. Вой­ско­вым три­бу­ном он слу­жил и в Гер­ма­нии и в Бри­та­нии, про­сла­вив себя вели­кой доб­ле­стью и не мень­шей крото­стью, как вид­но по ста­ту­ям и над­пи­сям в его честь, в изоби­лии воз­двиг­ну­тым эти­ми про­вин­ци­я­ми. (2) После воен­ной служ­бы он стал высту­пать в суде, боль­ше для доб­рой сла­вы, чем для прак­ти­ки. В это же вре­мя женил­ся он на Арре­цине Тер­тул­ле, отец кото­рой, рим­ский всад­ник, был когда-то началь­ни­ком пре­то­ри­ан­ских когорт, а после ее смер­ти — на Мар­ции Фур­нил­ле из знат­но­го рода, с кото­рой он раз­вел­ся после рож­де­ния доче­ри⁶. (3) После долж­но­сти кве­сто­ра он полу­чил началь­ство над леги­о­ном и поко­рил в Иудее две силь­ней­шие кре­по­сти — Тари­хею и Гама­лу⁷. В одной схват­ке под ним была уби­та лошадь — тогда он пере­сел на дру­гую, чей всад­ник погиб, сра­жа­ясь рядом с ним.

5. Когда вско­ре к вла­сти при­шел Галь­ба, Тит был отправ­лен к нему с поздрав­ле­ни­ем и повсюду при­вле­кал к себе вни­ма­ние: дума­ли, что его вызвал Галь­ба, чтобы усы­но­вить. Но при вести о новом общем воз­му­ще­нии он вер­нул­ся с доро­ги⁸. По пути он спро­сил ора­кул Вене­ры Пафос­ской, опас­но ли плыть даль­ше, а в ответ полу­чил обе­ща­ние вла­сти. (2) Надеж­да вско­ре испол­ни­лась: он был остав­лен для поко­ре­ния Иудеи, при послед­ней оса­де Иеру­са­ли­ма⁹ сам пора­зил две­на­дца­тью стре­ла­ми две­на­дцать вра­гов, взял город в день рож­де­ния сво­ей доче­ри и заслу­жил такую любовь и лико­ва­ние сол­дат, что они с при­вет­ст­вен­ны­ми кли­ка­ми про­воз­гла­си­ли его импе­ра­то­ром, а при его отъ­езде не хоте­ли его отпус­кать из про­вин­ции, с моль­ба­ми и даже угро­за­ми тре­буя, чтобы он или остал­ся с ними, или всех их увел с собою. (3) Это вну­ши­ло подо­зре­ние, что он заду­мал отло­жить­ся от отца и стать царем на восто­ке; и он сам укре­пил это подо­зре­ние, когда во вре­мя поезд­ки в Алек­сан­дрию, при освя­ще­нии мем­фис­ско­го быка Апи­са высту­пил в диа­де­ме: таков был древ­ний обы­чай при этом свя­щен­ном обряде, но нашлись люди, кото­рые истол­ко­ва­ли это ина­че. Поэто­му он поспе­шил в Ита­лию, на гру­зо­вом судне добрал­ся до Регия и до Путе­ол, оттуда, не меш­кая, бро­сил­ся в Рим, и слов­но опро­вер­гая пустые о себе слу­хи, при­вет­ст­во­вал не ожи­дав­ше­го его отца: «Вот и я, батюш­ка, вот и я!»

6. С этих пор он бес­смен­но был соучаст­ни­ком и даже блю­сти­те­лем вла­сти. Вме­сте с отцом он справ­лял три­умф, вме­сте был цен­зо­ром, делил с ним и три­бун­скую власть и семи­крат­ное кон­суль­ство¹⁰; он при­нял на себя заботу почти о всех ведом­ствах, и от име­ни отца сам дик­то­вал пись­ма, изда­вал эдик­ты, зачи­ты­вал вме­сто кве­сто­ра речи в сена­те. Он даже при­нял началь­ство над пре­то­ри­ан­ца­ми, хотя до это­го оно пору­ча­лось толь­ко рим­ским всад­ни­кам¹¹.

Одна­ко в этой долж­но­сти повел он себя не в меру суро­во и кру­то. Про­тив лиц, ему подо­зри­тель­ных, он под­сы­лал в лаге­ря и теат­ры сво­их людей, кото­рые слов­но от име­ни всех тре­бо­ва­ли их нака­за­ния, и тот­час с ними рас­прав­лял­ся. (2) Сре­ди них был кон­су­ляр Авл Цеци­на: его он спер­ва при­гла­сил к обеду, а потом при­ка­зал умерт­вить, едва тот вышел на сто­ло­вой. Прав­да, тут опас­ность была слиш­ком близ­ка: он уже пере­хва­тил соб­ст­вен­но­руч­но состав­лен­ную Цеци­ной речь к сол­да­там. Все­ми эти­ми мера­ми он обез­опа­сил себя на буду­щее, но пока­мест воз­будил такую нена­висть, что вряд ли кто при­хо­дил к вла­сти с такой дур­ной сла­вой и с таким все­об­щим недоб­ро­же­ла­тель­ст­вом.

7. Не толь­ко жесто­кость подо­зре­ва­ли в нем, но и рас­пу­щен­ность — из-за его попо­ек до позд­ней ночи с самы­ми бес­пут­ны­ми дру­зья­ми; и сла­до­стра­стие — из-за мно­же­ства его маль­чи­ков и евну­хов и из-за пре­сло­ву­той его люб­ви к цари­це Бере­ни­ке, на кото­рой, гово­рят, он даже обе­щал женить­ся; и алч­ность — так как извест­но было, что в судеб­ных делах, раз­би­рав­ших­ся отцом, он тор­го­вал сво­им заступ­ни­че­ст­вом и брал взят­ки. Поэто­му все виде­ли в нем вто­ро­го Неро­на и гово­ри­ли об этом во все­услы­ша­нье.

Одна­ко такая сла­ва послу­жи­ла ему толь­ко на поль­зу: она обер­ну­лась высо­чай­шей хва­лой, когда ни еди­но­го поро­ка в нем не нашлось и, напро­тив, обна­ру­жи­лись вели­кие доб­ро­де­те­ли. (2) Пиры его были весе­лы­ми, но не рас­то­чи­тель­ны­ми. Дру­зей он выби­рал так, что и после­дую­щие пра­ви­те­ли в сво­их и в государ­ст­вен­ных делах не мог­ли обхо­дить­ся без них и все­гда к ним обра­ща­лись. Бере­ни­ку он тот­час выслал из Рима, про­тив ее и про­тив сво­его жела­ния. Самых изыс­кан­ных сво­их любим­чи­ков он не толь­ко пере­стал жало­вать, но даже не желал на них смот­реть на все­на­род­ных зре­ли­щах, хотя тан­цов­щи­ка­ми они были заме­ча­тель­ны­ми и вско­ре про­сла­ви­лись на сцене. (3) Ниче­го и ни у кого он не отнял, чужую соб­ст­вен­ность ува­жал как никто дру­гой и отвер­гал даже обыч­ные и доз­во­лен­ные при­но­ше­ния. Щед­ро­стью он, одна­ко, нико­му не усту­пал: при освя­ще­нии амфи­те­ат­ра¹² и спеш­но выстро­ен­ных побли­зо­сти бань он пока­зал гла­ди­а­тор­ский бой, на диво бога­тый и пыш­ный; устро­ил он и мор­ское сра­же­ние на преж­нем месте, а затем и там вывел гла­ди­а­то­ров и выпу­стил в один день пять тысяч раз­ных диких зве­рей.

8. От при­ро­ды он отли­чал­ся ред­кост­ной доб­ротой. Со вре­ме­ни Тибе­рия все цеза­ри при­зна­ва­ли пожа­ло­ва­ния, сде­лан­ные их пред­ше­ст­вен­ни­ка­ми, не ина­че, как осо­бы­ми соиз­во­ле­ни­я­ми, — он пер­вый под­твер­дил их сра­зу, еди­ным эдик­том, не застав­ляя себя про­сить. Непре­мен­ным пра­ви­лом его было ника­ко­го про­си­те­ля не отпус­кать, не обна­де­жив; и когда домаш­ние упре­ка­ли его, что он обе­ща­ет боль­ше, чем смо­жет выпол­нить, он отве­тил: «Никто не дол­жен ухо­дить печаль­ным после раз­го­во­ра с импе­ра­то­ром». А когда одна­жды за обедом он вспом­нил, что за целый день нико­му не сде­лал хоро­ше­го, то про­из­нес свои зна­ме­ни­тые сло­ва, памят­ные и досто­хваль­ные: «Дру­зья мои, я поте­рял день!»

(2) К про­сто­му наро­ду он все­гда был осо­бен­но вни­ма­те­лен. Одна­жды, гото­вя гла­ди­а­тор­ский бой, он объ­явил, что устро­ит его не по соб­ст­вен­но­му вку­су, а по вку­су зри­те­лей. Так оно и было: ни в какой прось­бе он им не отка­зы­вал и сам побуж­дал их про­сить, что хочет­ся. Сам себя он объ­явил поклон­ни­ком гла­ди­а­то­ров-фра­кий­цев¹³, и из-за это­го при­стра­стия неред­ко пере­шу­чи­вал­ся с наро­дом и сло­ва­ми и зна­ка­ми, одна­ко нико­гда не терял вели­чия и чув­ства меры. Даже купа­ясь в сво­их банях, он ино­гда впус­кал туда народ, чтобы и тут не упу­стить слу­чая уго­дить ему.

(3) Его прав­ле­ния не мино­ва­ли и сти­хий­ные бед­ст­вия: извер­же­ние Везу­вия в Кам­па­нии, пожар Рима, буше­вав­ший три дня и три ночи, и моро­вая язва, какой нико­гда не быва­ло¹⁴. В таких и столь­ких несча­сти­ях обна­ру­жил он не толь­ко забот­ли­вость пра­ви­те­ля, но и ред­кую оте­че­скую любовь, то уте­шая народ эдик­та­ми, то помо­гая ему в меру сво­их сил. (4) Для устро­е­ния Кам­па­нии он выбрал попе­чи­те­лей по жре­бию из чис­ла кон­су­ля­ров; без­на­след­ные иму­ще­ства погиб­ших под Везу­ви­ем он пожерт­во­вал в помощь постра­дав­шим горо­дам. При пожа­ре сто­ли­цы он вос­клик­нул: «Все убыт­ки — мои!»¹⁵ — и все убран­ство сво­их уса­деб отдал на вос­ста­нов­ле­ние постро­ек и хра­мов, а для ско­рей­ше­го совер­ше­ния работ пору­чил их несколь­ким рас­по­ряди­те­лям из всад­ни­че­ско­го сосло­вия. Для изгна­ния зара­зы и борь­бы с болез­нью изыс­кал он все сред­ства, боже­ские и чело­ве­че­ские, не оста­вив без про­бы ника­ких жерт­во­при­но­ше­ний и лекарств.

(5) Одним из бед­ст­вий вре­ме­ни был заста­ре­лый про­из­вол донос­чи­ков и их под­стре­ка­те­лей. Их он часто нака­зы­вал на фору­ме плетьми и пал­ка­ми и, нако­нец, при­ка­зал про­ве­сти по арене амфи­те­ат­ра и частью про­дать в раб­ство¹⁶, частью сослать на самые дикие ост­ро­ва. А чтобы навсе­гда пре­сечь подоб­ные пося­га­тель­ства, он в чис­ле дру­гих поста­нов­ле­ний запре­тил под­во­дить одно дело под раз­ные зако­ны¹⁷ и оспа­ри­вать пра­ва умер­ших¹⁸ доль­ше извест­но­го сро­ка после их смер­ти.

9. Сан вели­ко­го пон­ти­фи­ка, по его сло­вам, он при­нял затем, чтобы руки его были чисты¹⁹, и это­го он достиг: с тех пор он не был ни винов­ни­ком, ни соучаст­ни­ком ничьей гибе­ли, и хотя не раз пред­став­лял­ся ему слу­чай мстить, он поклял­ся, что ско­рее погибнет, чем погу­бит. Двое пат­ри­ци­ев были ули­че­ны в пося­га­тель­стве на власть — он не нака­зал их, а толь­ко уве­ще­вал оста­вить эти попыт­ки, так как импе­ра­тор­ская власть дару­ет­ся судь­бой, а все осталь­ное он готов им дать доб­ро­воль­но. (2) Так как мать одно­го из них была дале­ко, он тот­час послал к ней ско­ро­хо­дов с вестью, что сын ее вне опас­но­сти, а их самих при­гла­сил к семей­но­му обеду; а на сле­дую­щий день на гла­ди­а­тор­ском зре­ли­ще нароч­но поса­дил их рядом с собой, и когда ему под­нес­ли ору­жие бой­цов, протя­нул его им для осмот­ра. Гово­рят, он даже рас­смот­рел их горо­скоп и объ­явил, что обо­им будет гро­зить беда, но не теперь и не от него: так оно и слу­чи­лось. (3) Брат не пере­ста­вал стро­ить про­тив него коз­ни и почти откры­то вол­но­вал вой­ска, замыш­ляя к ним бежать — одна­ко он не каз­нил его, не сослал и не пере­стал его жало­вать, но по-преж­не­му, как с пер­вых дней прав­ле­нья, назы­вал его сво­им сопра­ви­те­лем и пре­ем­ни­ком, и не раз наедине молит­вен­но и слез­но про­сил его хотя бы отве­чать ему любо­вью на любовь.

10. Сре­ди всех этих забот застиг­ла его смерть, пора­зив сво­им уда­ром не столь­ко его, сколь­ко все чело­ве­че­ство. По окон­ча­нии пред­став­ле­ний, на кото­рых под конец он пла­кал горь­ко и не таясь, он отпра­вил­ся в свое сабин­ское име­ние. Был он мра­чен, так как при жерт­во­при­но­ше­нии живот­ное у него вырва­лось, а с ясно­го неба гря­нул гром. На пер­вой же сто­ян­ке он почув­ст­во­вал горяч­ку. Даль­ше его понес­ли в носил­ках; раз­дви­нув зана­вес­ки, он взгля­нул на небо и горь­ко стал жало­вать­ся, что лиша­ет­ся жиз­ни невин­но: ему не в чем упрек­нуть себя, кро­ме, раз­ве, одно­го поступ­ка. (2) Что это был за посту­пок, он не ска­зал, и дога­дать­ся об этом нелег­ко²⁰. Неко­то­рые дума­ют, что он вспом­нил любов­ную связь с женой сво­его бра­та; но Доми­ция кля­лась тор­же­ст­вен­ной клят­вой, что это­го не было, а она бы не ста­ла отри­цать, если бы что-нибудь было: она хва­ли­лась бы этим, как гото­ва была хва­стать­ся любым сво­им рас­пут­ст­вом.

11. Скон­чал­ся он на той же вил­ле, что и отец, в сен­тябрь­ские иды на сорок вто­ром году жиз­ни, спу­стя два года, два меся­ца и два­дцать дней после того, как он насле­до­вал отцу²¹. Когда об этом ста­ло извест­но, весь народ о нем пла­кал, как о род­ном, а сенат сбе­жал­ся к курии, не дожи­да­ясь эдик­та, и перед закры­ты­ми, а потом и за откры­ты­ми две­ря­ми воздал умер­ше­му такие бла­го­дар­но­сти и такие хва­лы, каких не при­но­сил ему даже при жиз­ни и в его при­сут­ст­вии.