О гневе

Книга II

1. (1) В пер­вой кни­ге, Новат, у нас была очень бла­го­дар­ная мате­рия: нетруд­но сколь­зить вниз, сле­дуя наклон­ной плос­ко­сти поро­ков. Теперь нам нуж­но поста­вить вопрос уже: что дает нача­ло гне­ву — реше­ние или порыв? — то есть воз­ни­ка­ет ли он непро­из­воль­но, сам по себе, или, как боль­шин­ство дру­гих чувств, рож­да­ет­ся внут­ри нас не без наше­го ведо­ма? (2) Нам при­дет­ся спу­стить­ся в нашей с тобой беседе к пред­ме­там столь низ­ким для того, чтобы впо­след­ст­вии иметь воз­мож­ность под­нять­ся выше. Точ­но так ведь в нашем теле сна­ча­ла уста­нав­ли­ва­ет­ся его осно­ва: кости, сухо­жи­лия, суста­вы, все жиз­нен­но важ­ное, одна­ко на вид мало­при­ят­ное; затем на эту осно­ву нала­га­ет­ся то, что впо­след­ст­вии соста­вит кра­соту лица и всей внеш­но­сти чело­ве­ка; и нако­нец, в самую послед­нюю оче­редь, по совер­шен­но гото­во­му уже телу раз­ли­ва­ет­ся самое при­вле­ка­тель­ное и радую­щее глаз — цвет.

(3) Гнев воз­буж­да­ет­ся пред­став­ле­ни­ем о нане­сен­ной нам обиде — в этом сомне­вать­ся не при­хо­дит­ся. Но сле­ду­ет ли он сра­зу же за этим пред­став­ле­ни­ем, раз­го­ра­ясь сам, без вся­ко­го уча­стия души, или при­хо­дит в дви­же­ние лишь с согла­сия души, — это мы попро­бу­ем сей­час выяс­нить.

(4) Мы счи­та­ем, что гнев ниче­го не осме­ли­ва­ет­ся пред­при­ни­мать сам, дей­ст­вуя толь­ко с одоб­ре­ния души. В самом деле, соста­вить пред­став­ле­ние о поне­сен­ной обиде, воз­жаж­дать мести, затем свя­зать пер­вое со вто­рым и прий­ти к заклю­че­нию, что меня нель­зя оби­жать и что я дол­жен быть ото­мщен, — все это не может быть делом поры­ва, воз­буж­даю­ще­го­ся в нас без уча­стия нашей воли. Порыв все­гда прост; а тут мы име­ем нечто слож­ное и состав­лен­ное из мно­гих частей. Чело­век испы­тал впе­чат­ле­ние, понял нечто, воз­му­тил­ся, осудил, а теперь пыта­ет­ся ото­мстить: тако­го не может быть, если душа сама не при­со­еди­ни­лась к непро­из­воль­но тро­нув­ше­му ее поры­ву.

2. (1) Ты спро­сишь: «А для чего нам, соб­ст­вен­но, зани­мать­ся этим вопро­сом?» — Чтобы знать, что такое гнев. Если он рож­да­ет­ся поми­мо нашей воли, то он не под­ле­жит разу­му. В самом деле, любое дви­же­ние, воз­ни­каю­щее в нас неволь­но, непо­беди­мо и неиз­беж­но, как мураш­ки по коже, когда нас неожи­дан­но обрыз­га­ют холод­ной водой, или как отвра­ще­ние при неко­то­рых при­кос­но­ве­ни­ях. Когда мы вне­зап­но полу­ча­ем очень дур­ные вести, воло­сы наши вста­ют дыбом; когда мы слы­шим непри­стой­ные речи, по щекам раз­ли­ва­ет­ся румя­нец, а когда загляды­ва­ем в про­пасть, кру­жит­ся голо­ва. Все это — не в нашей вла­сти, поэто­му разум никак не может пред­от­вра­тить это­го. (2) Гнев же про­го­ня­ет­ся убеж­де­ни­ем, посколь­ку он — про­из­воль­ный порок души и не при­над­ле­жит к чис­лу тех поры­вов, кото­рые выте­ка­ют из общих усло­вий чело­ве­че­ской уча­сти и пото­му быва­ют свой­ст­вен­ны даже муд­рей­шим из людей; к этим послед­ним сле­ду­ет отне­сти и тот пер­вый укол, какой ощу­ща­ет наша душа, вос­при­няв обиду.

(3) Такой укол мы неволь­но чув­ст­ву­ем и глядя на пред­став­ля­е­мую на сцене дра­му, и читая о ста­рин­ных собы­ти­ях. Мы часто заме­ча­ем, что гне­ва­ем­ся, напри­мер, на Кло­дия¹, когда чита­ем, как он изгнал Цице­ро­на и убил Анто­ния^[1]; а кому не при­хо­ди­лось воз­му­щать­ся выступ­ле­ни­ем Мария, про­скрип­ци­я­ми Сул­лы? Кто не при­хо­дил в ярость про­тив Тео­до­та и Ахил­лы, про­тив того маль­чи­ка, что отва­жил­ся на недет­ское пре­ступ­ле­ние?² (4) Нас часто воз­буж­да­ет пение или быст­рый ритм, или воин­ст­вен­ные зву­ки труб; страш­ная кар­ти­на так­же вол­ну­ет души, а зре­ли­ще каз­ней, пусть наис­пра­вед­ли­вей­ших, повер­га­ет нас во мрак. (5) По той же при­чине мы начи­на­ем сме­ять­ся со сме­ю­щи­ми­ся, печа­лим­ся, попав в тол­пу горю­ю­щих, и при­хо­дим в воз­буж­де­ние, глядя, как дру­гие состя­за­ют­ся.

Такой гнев — нена­сто­я­щий, как и печаль, кото­рая хму­рит наше чело, когда мы смот­рим мими­че­ское пред­став­ле­ние кораб­ле­кру­ше­ния, как и страх, моро­зом про­бе­гаю­щий по душам слу­шаю­щих чте­ние о том, как Ган­ни­бал после Канн оса­дил сте­ны Рима. Все это — неволь­ные дви­же­ния души; не чув­ства, а некие пер­во­на­чаль­ные поры­вы, пред­ше­ст­ву­ю­щие воз­ник­но­ве­нию чувств. (6) Так звук тру­бы вдруг заста­вит насто­ро­жить­ся быв­ше­го сол­да­та, хотя он дав­но мир­ный граж­да­нин и одет в тогу; так бое­вые кони напря­га­ют­ся, заслы­шав бря­ца­нье ору­жия. Гово­рят, рука Алек­сандра все­гда тяну­лась к мечу, сто­и­ло Ксе­но­фан­ту заиг­рать на флей­те.

3. (1) Ни одно из этих дви­же­ний, слу­чай­но захва­ты­ваю­щих наш дух, не сле­ду­ет назы­вать чув­ст­вом. Все это дух, так ска­зать, ско­рее пре­тер­пе­ва­ет, неже­ли дела­ет. Чув­ство же состо­ит не в том, чтобы быть тро­ну­тым пред­став­ля­ю­щи­ми­ся нам обра­за­ми вещей, а в том, чтобы поз­во­лить увлечь себя и само­му после­до­вать за подоб­ным слу­чай­ным дви­же­ни­ем. (2) Если кто-нибудь, заме­тив блед­ность, высту­пив­шие на гла­зах сле­зы, или кап­ли пота, глу­бо­кий вздох и вне­зап­но вспых­нув­шие гла­за, или еще что-нибудь в этом роде, сочтет это при­зна­ком чув­ства и про­яв­ле­ни­я­ми души, то оши­бет­ся: все это — телес­ные, а не душев­ные дви­же­ния. (3) Самый муже­ст­вен­ный муж, берясь за ору­жие, блед­не­ет; у само­го неустра­ши­мо­го и ярост­но­го сол­да­та при сиг­на­ле к бою немно­го дро­жат колен­ки; у само­го вели­ко­го пол­ко­во­д­ца, когда два враж­деб­ных строя дви­ну­лись друг на дру­га, но еще не сшиб­лись, серд­це слов­но под­пры­ги­ва­ет вверх и оста­нав­ли­ва­ет­ся в гор­ле; и у само­го крас­но­ре­чи­во­го ора­то­ра, когда он гото­вит­ся про­из­не­сти речь, холо­де­ют руки и ноги.

(4) Гнев дол­жен не про­сто воз­ник­нуть: ему нуж­но разой­тись. Гнев — порыв, но такой порыв, како­го нико­гда не быва­ет без согла­сия души, ибо без ведо­ма души не может идти дело о мще­нии и каре. Пред­по­ло­жим, некто счел себя оби­жен­ным и хотел мстить, но по какой-то при­чине решил отка­зать­ся от это­го наме­ре­ния и тот­час успо­ко­ил­ся. Такое дви­же­ние, послуш­ное разу­му, я не назы­ваю гне­вом. Гнев — это то, что захлест­ну­ло разум и увлек­ло его за собой. (5) Итак, пер­вое вол­не­ние души, вызван­ное пред­став­ле­ни­ем об обиде — не боль­ше гнев, чем само пред­став­ле­ние об обиде. А вот сле­дую­щий порыв, в кото­ром содер­жит­ся уже не толь­ко вос­при­я­тие, но и одоб­ре­ние пред­став­ле­ния об обиде, — это гнев, воз­буж­де­ние души ко мще­нию, осно­ван­ное на суж­де­нии и воле. Никто нико­гда не усо­мнит­ся в том, что страх пред­по­ла­га­ет бег­ство, а гнев — наступ­ле­ние; так пораз­мыс­ли же хоро­шень­ко: можешь ли ты устре­мить­ся в наступ­ле­ние или избе­гать чего-либо без согла­сия тво­ей души.

4. (1) Узнай так­же, каким обра­зом чув­ство начи­на­ет­ся, рас­тет и ста­но­вит­ся все­по­гло­щаю­щим: пер­вое дви­же­ние — неволь­ное, как бы под­готов­ка чув­ства и сво­его рода пре­до­сте­ре­же­ние; вто­ро­му уже сопут­ст­ву­ет воля, но еще не упря­мая; напри­мер, если меня обиде­ли, мне сле­ду­ет ото­мстить, или если некто совер­шил пре­ступ­ле­ние, то мне сле­ду­ет пока­рать его; третье дви­же­ние — уже необуздан­ное: оно жела­ет мстить не пото­му, что так сле­ду­ет, а неза­ви­си­мо от это­го, и совер­шен­но под­чи­ня­ет себе разум. (2) Пер­во­го уда­ра наш разум не может отве­сти от души, как не может пред­от­вра­тить и тех непро­из­воль­ных дви­же­ний тела, о кото­рых мы гово­ри­ли: мы не можем не зевать, когда дру­гие вокруг зева­ют, не можем не зажму­рить­ся, если нам вне­зап­но ткнут паль­цем в глаз. Над этим разум не вла­стен; может быть, лишь при­выч­ка и посто­ян­ное вни­ма­ние в состо­я­нии осла­бить такие непро­из­воль­ные дви­же­ния. Вто­рое же дви­же­ние чув­ства рож­да­ет­ся бла­го­да­ря реше­нию и реше­ни­ем же уни­что­жа­ет­ся.

5. (1) Теперь нуж­но разо­брать еще вот какой вопрос: есть люди, отли­чаю­щи­е­ся посто­ян­ной сви­ре­по­стью и радую­щи­е­ся чело­ве­че­ской кро­ви; в гне­ве ли уби­ва­ют они тех, кто ничем их не обидел, настоль­ко, что и сами убий­цы не счи­та­ют себя оби­жен­ны­ми? Таким были Апол­ло­дор³ или Фала­рид⁴. (2) Это не гнев, это звер­ство. Такой чело­век вредит дру­гим не пото­му, что его обиде­ли; наобо­рот, он готов при­нять обиду, лишь бы полу­чить воз­мож­ность вредить. Он жаж­дет бить и тер­зать не ради мести, но ради удо­воль­ст­вия. (3) Отче­го это быва­ет? Источ­ник это­го зла — гнев. Если ему часто дают волю и уто­ля­ют досы­та, он дохо­дит до пол­но­го забве­ния мило­сер­дия и вытес­ня­ет из души все чело­ве­че­ские обя­за­тель­ства по отно­ше­нию к ближ­ним, пре­вра­ща­ясь в кон­це кон­цов в жесто­кость. Эти люди люту­ют, слов­но отды­ха­ют, сме­ясь и раду­ясь и полу­чая вели­кое наслаж­де­ние, и на вид они силь­но отли­ча­ют­ся от тех, кто охва­чен гне­вом.

(4) Рас­ска­зы­ва­ют, что когда Ган­ни­бал увидел ров, пол­ный чело­ве­че­ской кро­ви, он вос­клик­нул: «Что за пре­крас­ное зре­ли­ще!» Оно пока­за­лось бы ему еще кра­си­вее, если бы он напол­нил кро­вью целую реку или озе­ро! Но сто­ит ли удив­лять­ся, что такое зре­ли­ще — самое захва­ты­ваю­щее для чело­ве­ка, рож­ден­но­го для кро­во­про­ли­тия и с мла­ден­че­ства видев­ше­го вокруг себя рез­ню? Фор­ту­на будет бла­го­склон­на к тебе и на про­тя­же­нии два­дца­ти лет станет потвор­ст­во­вать тво­ей жесто­ко­сти; повсюду гла­за твои будут нахо­дить любез­ное им зре­ли­ще: ты увидишь его и воз­ле Тра­зу­ме­на, и у Канн, и, нако­нец, в род­ном сво­ем Кар­фа­гене⁵.

(5) Волез⁶, быв­ший не так дав­но при боже­ст­вен­ном Авгу­сте про­кон­су­лом Азии, обез­гла­вил как-то в один день топо­ром три­ста чело­век и, шагая с над­мен­ным лицом сре­ди тру­пов, вос­клик­нул по-гре­че­ски, слов­но совер­шил нечто вели­кое и досто­при­ме­ча­тель­ное: «О цар­ст­вен­ное дело!» Что бы он натво­рил, если бы был царем? Это был уже не гнев, а нечто худ­шее и неис­це­ли­мое.

6. (1) «Одна­ко, — воз­ра­зят нам, — доб­ро­де­тель, столь бла­го­склон­ная к делам чести, долж­на столь же силь­но гне­вать­ся на дела позор­ные». Пусть бы нам луч­ше воз­ра­зи­ли, что, дескать, доб­ро­де­тель долж­на быть одно­вре­мен­но и вели­ка и низ­мен­на. Ведь они гово­рят имен­но это: они жела­ют и воз­вы­сить доб­ро­де­тель, посколь­ку радо­вать­ся пра­виль­ным поступ­кам — дело слав­ное и вели­кое, и одно­вре­мен­но при­ни­зить ее, посколь­ку гне­вать­ся на чужое пре­гре­ше­ние — дело пре­недо­стой­ное и свиде­тель­ст­ву­ет о душев­ной узо­сти. (2) Нет, доб­ро­де­тель нико­гда не поз­во­лит себе укро­щать поро­ки, пере­ни­мая для это­го их образ дей­ст­вий. Гнев для нее досто­ин пори­ца­ния, ибо он сам ничем не луч­ше тех поступ­ков, кото­рые его воз­буж­да­ют, а часто даже и хуже. При­род­ное свой­ство доб­ро­де­те­ли — радость и весе­лье; гне­вать­ся, как и горе­вать — ниже ее досто­ин­ства. А ведь огор­че­ние — спут­ник гне­ва: вся­кий гнев пре­вра­ща­ет­ся в печаль либо из-за рас­ка­я­ния, либо от неуто­лен­но­сти. (3) Если муд­рец дол­жен гне­вать­ся на пре­гре­ше­ния, то он будет гне­вать­ся очень часто и тем силь­нее, чем боль­ше про­сту­пок; а это зна­чит, что муд­рец будет уже не про­сто раз­гне­ван­ным, но гнев­ли­вым. Если же мы верим, что в душе муд­ре­ца нет места ни для силь­но­го, ни для слиш­ком часто­го гне­ва, то не луч­ше ли нам совсем осво­бо­дить его от это­го чув­ства? (4) Ведь об уме­рен­но­сти его не может быть и речи, если гнев дол­жен сораз­ме­рять­ся с тяже­стью пре­гре­ше­ния. Таким обра­зом, муд­рец будет либо неспра­вед­ли­вым, рав­но гне­ва­ясь на нерав­ные про­ступ­ки, либо гнев­ли­вым сверх вся­кой меры, если вся­кий раз в нем будет вспы­хи­вать такой гнев, како­го заслу­жи­ва­ют совер­шен­ные пре­ступ­ле­ния.

7. (1) Да и что может быть постыд­нее, чем муд­ре­цу зави­сеть в сво­их чув­ствах от чужой испор­чен­но­сти? Выхо­дит, Сократ нико­гда боль­ше не смо­жет вер­нуть­ся домой с тем же лицом, с каким выхо­дил из дому? Ведь если муд­рец дол­жен гне­вать­ся на все позор­ные дея­ния, вол­но­вать­ся или огор­чать­ся из-за вся­ко­го пре­ступ­ле­ния, то нет на све­те суще­ства уны­лее, чем муд­рец. Вся жизнь его будет про­хо­дить в гне­ве и горе. (2) Раз­ве будет у него хоть миг, когда бы он не видел ниче­го, заслу­жи­ваю­ще­го пори­ца­ния? Сто­ит ему вый­ти из дому, как при­дет­ся про­кла­ды­вать себе путь сре­ди пре­ступ­ни­ков и стя­жа­те­лей, мотов и бес­стыд­ни­ков, и все они счаст­ли­вы сво­и­ми поро­ка­ми; куда бы он ни обра­тил взор, всюду гла­зам его пред­ста­вит­ся что-нибудь воз­му­ти­тель­ное. Он про­сто обес­си­лит, если станет тре­бо­вать от себя гне­ва вся­кий раз, как для него най­дет­ся при­чи­на. (3) Вот несмет­ные тыся­чи с рас­све­том хлы­ну­ли на форум: до чего гнус­ны все их тяж­бы, и насколь­ко гнус­нее их адво­ка­ты! Один опро­те­сто­вы­ва­ет заве­ща­ние род­но­го отца, кото­рое сле­до­ва­ло бы ува­жить; дру­гой тяга­ет­ся с соб­ст­вен­ной мате­рью; тре­тий высту­па­ет донос­чи­ком по тому пре­ступ­ле­нию, в кото­ром он сам — оче­вид­ный винов­ник; вот изби­ра­ет­ся судья, кото­рый станет выно­сить при­го­во­ры за такие поступ­ки, каких и сам совер­шал нема­ло: а вокруг зри­те­ли, сби­тые с тол­ку речью защит­ни­ка, выра­жа­ют одоб­ре­ние дур­но­му реше­нию.

8. (1) Но к чему пере­чис­лять по отдель­но­сти? Когда ты видишь бит­ком наби­тый форум или пере­пол­нен­ную пло­щад­ку народ­но­го собра­ния, или цирк, в кото­ром народ явля­ет боль­шую свою часть, — знай, что здесь столь­ко же поро­ков, сколь­ко людей. (2) Ты видишь их в тогах — но меж ними нет мира⁷: за самое скром­ное воз­на­граж­де­ние каж­дый согла­сит­ся погу­бить дру­го­го. При­быль любо­го из них дости­га­ет­ся толь­ко обидой и неспра­вед­ли­вым убыт­ком дру­го­го. Счаст­ли­во­го они нена­видят, несчаст­но­го — пре­зи­ра­ют; они не выно­сят тех, кто боль­ше их, и сами невы­но­си­мы для тех, кто мень­ше. Они мечут­ся, под­стре­кае­мые про­ти­во­ре­чи­вы­ми вожде­ле­ни­я­ми, и ради малей­ше­го удо­воль­ст­вия или пустя­ко­вой нажи­вы согла­сят­ся, чтобы погиб хоть целый мир. Они живут, точ­но в гла­ди­а­тор­ской шко­ле: с кем сего­дня пили, с тем зав­тра дерут­ся. (3) Это сбо­ри­ще диких зве­рей, толь­ко зве­ри не куса­ют себе подоб­ных и со сво­и­ми живут в мире, а эти насы­ща­ют­ся, тер­зая друг дру­га. От бес­сло­вес­ных живот­ных они отли­ча­ют­ся одним: живот­ные при­ру­ча­ют­ся и ста­но­вят­ся лас­ко­вы­ми к тем, кто их кор­мит; люди же в сво­ем бешен­стве пожи­ра­ют и тех, кто вскор­мил их.

9. (1) Муд­рец нико­гда не пере­станет гне­вать­ся, если одна­жды начнет. Все кру­гом испол­не­но пре­ступ­ле­ний и поро­ков; их совер­ша­ет­ся столь­ко, что не помо­гут самые суро­вые меры пре­се­че­ния. Повсюду идет вели­кое состя­за­ние в него­дяй­стве. Жаж­да гре­шить что ни день, то боль­ше; стыд­ли­во­сти, что ни день, мень­ше. Вожде­ле­ни­ем и про­из­во­лом про­ник­ну­то все в пре­де­лах види­мо­сти; изгна­но вся­кое ува­же­ние к доб­ру и спра­вед­ли­во­сти, и пре­ступ­ле­ния уже не совер­ша­ют­ся украд­кой. Они про­ис­хо­дят пря­мо на гла­зах на каж­дом шагу; раз­ло­же­ние и под­лость настоль­ко захва­ти­ли все обще­ство, взя­ли такую силу надо все­ми серд­ца­ми, что невин­ность пере­ста­ла быть ред­кой — ста­ла несу­ще­ст­ву­ю­щей. (2) Раз­ве лишь немно­гие отдель­ные лич­но­сти нару­ша­ют закон? Со всех сто­рон слов­но по сиг­на­лу под­нял­ся народ сме­тать гра­ни­цы меж­ду доз­во­лен­ным и недоз­во­лен­ным;

(3) Одна­ко тут пере­чис­ле­на лишь ничтож­ная часть пре­ступ­ле­ний! Поэт не опи­сал нам два непри­я­тель­ских ста­на, в кото­рых ждут боя друг с дру­гом сыно­вья одной мате­ри, и отцов, сра­жаю­щих­ся с детьми под про­тив­ны­ми зна­ме­на­ми; не опи­сал, как рука граж­да­ни­на тянет факел — под­жечь отчиз­ну; как лета­ют повсюду буй­ные отряды кон­ни­цы в поис­ках укрыв­ших­ся жертв про­скрип­ций; отрав­лен­ные ядом род­ни­ки; моро­вую язву, пущен­ную рукой чело­ве­ка; ров, выры­тый сыно­вья­ми для оса­ды соб­ст­вен­ных отцов; пере­пол­нен­ные тюрь­мы; пожа­ры, выжи­гаю­щие целые горо­да; пра­ви­те­лей, после кото­рых от граж­дан оста­ют­ся одни моги­лы; тай­ные сго­во­ры о цар­ской вла­сти и о погуб­ле­нии рес­пуб­ли­ки; про­слав­ле­ние дея­ний, кото­рые обыч­но зовут­ся пре­ступ­ле­ни­я­ми — до тех пор, пока закон в силах с ними спра­вить­ся; гра­беж, раз­врат, рас­пут­ство, не брез­гаю­щее осквер­нять даже уста чело­ве­че­ские. (4) Добавь сюда откро­вен­ное пре­да­тель­ство целых наро­дов, бес­стыд­ное нару­ше­ние дого­во­ров; вся­кий, кто силь­нее, захва­ты­ва­ет себе в добы­чу все, что не сопро­тив­ля­ет­ся; мошен­ни­че­ство, воров­ство, обман, наду­ва­тель­ство и непла­теж дол­гов: для судеб­ных раз­би­ра­тельств не хва­ти­ло бы и трех фору­мов⁹. Если, по-тво­е­му, муд­рец дол­жен чув­ст­во­вать гнев, како­го тре­бу­ет воз­му­ти­тель­ность каж­до­го пре­ступ­ле­ния, то ему при­дет­ся не гне­вать­ся, а сой­ти с ума.

10. (1) Луч­ше пораз­мыс­ли о том, сто­ит ли гне­вать­ся за ошиб­ки? В самом деле, станет ли кто-то гне­вать­ся на людей за то, что они осту­па­ют­ся в тем­но­те? Или на глу­хих за то, что они не слы­шат при­ка­зов? Или на детей за то, что они, бро­сив свои обя­зан­но­сти, наблюда­ют за игра­ми и дурац­ки­ми про­дел­ка­ми сво­их сверст­ни­ков? Может быть, тебе захо­чет­ся рас­сер­дить­ся и на боль­ных или ста­ри­ков — за то, что быст­ро утом­ля­ют­ся? Сре­ди про­чих недо­стат­ков нашей смерт­ной при­ро­ды есть и этот — помра­че­ние ума, и не столь­ко неиз­беж­ность заблуж­де­ния, сколь­ко любовь к сво­им заблуж­де­ни­ям. (2) Чтобы не гне­вать­ся попу­сту на отдель­ных людей, про­сти всех сра­зу, ока­жи снис­хож­де­ние роду чело­ве­че­ско­му. Если ты ста­нешь сер­дить­ся на моло­дых и ста­рых за то, что они гре­шат, тебе при­дет­ся сер­дить­ся и на ново­рож­ден­ных — за то, что они непре­мен­но будут гре­шить. Раз­ве кто-нибудь гне­ва­ет­ся на ребя­ти­шек, чей воз­раст еще не поз­во­ля­ет им раз­ли­чать, что хоро­шо, что пло­хо? Но если мож­но изви­нить ребен­ка, то с куда боль­шим осно­ва­ни­ем мож­но изви­нить и чело­ве­ка — это будет толь­ко спра­вед­ли­во. (3) Таки­ми уж мы уро­ди­лись: живот­ные, под­вер­жен­ные душев­ным болез­ням еще боль­ше, чем телес­ным; и хотя ост­рие наше­го разу­ма от при­ро­ды не тупо и не лени­во, мы пло­хо им поль­зу­ем­ся, слу­жа один для дру­го­го при­ме­ром поро­ка. Но раз­ве нель­зя изви­нить чело­ве­ка, после­до­вав­ше­го за дру­ги­ми, кото­рые всту­пи­ли на дур­ной путь? Ведь он заблудил­ся, идя по боль­шой доро­ге. (4) Отдель­ных сол­дат пол­ко­во­дец может нака­зы­вать по всей стро­го­сти, но если про­ви­ни­лось все вой­ско, ему при­дет­ся ока­зать снис­хож­де­ние. Что удер­жи­ва­ет муд­ре­ца от гне­ва? Оби­лие греш­ни­ков. Он пони­ма­ет, насколь­ко неспра­вед­ли­во и насколь­ко опас­но было бы гне­вать­ся на все­об­щий порок.

(5) Герак­лит, вся­кий раз, как выхо­дил из дому и видел вокруг себя столь­ко сквер­но живу­щих, а точ­нее ска­зать, сквер­но гиб­ну­щих людей, начи­нал пла­кать и жалеть всех попа­дав­ших­ся ему навстре­чу про­хо­жих, даже если они были весе­лы и счаст­ли­вы; его душа была снис­хо­ди­тель­на и лас­ко­ва, но слиш­ком сла­ба: его само­го сто­и­ло опла­ки­вать вме­сте с теми несчаст­ны­ми. Про Демо­кри­та же рас­ска­зы­ва­ют, наобо­рот, что он нико­гда не появ­лял­ся на людях без улыб­ки: до того несерь­ез­ным каза­лось ему все, чем серь­ез­но зани­ма­лись все вокруг. Но где здесь место гне­ву? Нуж­но либо сме­ять­ся надо всем, либо пла­кать.

(6) Муд­рец не станет гне­вать­ся на тех, кто гре­шит. Поче­му? А пото­му что зна­ет, что никто не рож­да­ет­ся муд­рым, но толь­ко ста­но­вит­ся; зна­ет, что из каж­до­го поко­ле­ния выхо­дит лишь один-два муд­рых чело­ве­ка; пото­му что ему ясно вид­ны все усло­вия чело­ве­че­ской жиз­ни, а на при­ро­ду не станет сер­дить­ся никто, пока он в здра­вом уме. Не при­ка­жешь ли ему удив­лять­ся, что на колюч­ках лес­ных заро­с­лей не висят слад­кие ябло­ки? Что на сор­ной тра­ве не вызре­ва­ет полез­ное зер­но? Никто не станет гне­вать­ся там, где порок сто­ит под защи­той при­ро­ды. (7) Так что муд­рец станет отно­сить­ся к заблуж­де­ни­ям спо­кой­но и миро­лю­би­во, а к согре­шаю­щим — не как враг, а как настав­ник, ука­зы­ваю­щий пра­виль­ный путь; и каж­дый день, соби­ра­ясь вый­ти из дому, он ска­жет себе: «Мне встре­тит­ся мно­го пья­ниц, мно­го сла­до­страст­ни­ков, мно­го небла­го­дар­ных, мно­го ску­пых и жад­ных, мно­го таких, кому не дают покоя фурии често­лю­бия». На всех них он будет взи­рать с такой же бла­го­склон­но­стью, с какой врач смот­рит на сво­их боль­ных. (8) Раз­ве тот, чей повреж­ден­ный корабль со всех сто­рон про­пус­ка­ет воду, станет гне­вать­ся на мат­ро­сов или на сам корабль? Нет, он ско­рее поспе­шит на помощь, заты­кая, где может, течь, где не может, вычер­пы­вая воду, заде­лы­вая види­мые про­бо­и­ны, а про­тив невиди­мых борясь неустан­ным трудом, и не бро­сит работы толь­ко пото­му, что сколь­ко бы воды ни вычер­па­ли, столь­ко же набе­рет­ся сно­ва. Посто­ян­но­му и пло­до­ви­то­му злу дол­жен про­ти­во­сто­ять мед­лен­ный и упор­ный труд: не для того, чтобы уни­что­жить его, но для того, чтобы оно нас не одо­ле­ло.

11. (1) Нам воз­ра­зят: «Гнев поле­зен, посколь­ку поз­во­ля­ет избе­жать пре­зре­ния, посколь­ку устра­ша­ет дур­ных людей». Во-пер­вых, если гнев дей­ст­ви­тель­но так гро­зен, как кажет­ся, то, вызы­вая страх, он тем самым вызы­ва­ет и нена­висть; вну­шать страх гораздо опас­нее, чем пре­зре­ние. Если же гнев бес­си­лен, он ста­но­вит­ся пред­ме­том тем боль­ше­го пре­зре­ния и насме­шек: в самом деле, что может быть неле­пее попу­сту бушу­ю­щей яро­сти?

(2) Во-вто­рых, не все ока­зы­ва­ет­ся тем силь­нее, чем боль­ше вну­ша­ет страх. Я бы не хотел, чтобы муд­ре­цу гово­ри­ли, что «ору­жие у муд­ре­ца то же, что и у дико­го зве­ря, — страх, кото­рый он вызы­ва­ет». Раз­ве не вну­ша­ют стра­ха лихо­рад­ка, подаг­ра, зло­ка­че­ст­вен­ный нарыв? Неуже­ли от это­го в них появ­ля­ет­ся что-то хоро­шее? Или наобо­рот: все они пре­зрен­ны, позор­ны и отвра­ти­тель­ны, и отто­го-то их так боят­ся? Гнев сам по себе без­обра­зен и не стра­шен, а боят­ся его боль­шин­ство людей по той же при­чине, что малень­кие дети боят­ся без­образ­ной мас­ки.

(3) Страх все­гда воз­вра­ща­ет­ся и слов­но вол­на ока­ты­ва­ет тех, кто его вызы­ва­ет, и чело­век, кото­ро­го боят­ся, нико­гда сам не чув­ст­ву­ет себя в без­опас­но­сти, — об этом ты не поду­мал? При­пом­ни-ка, кста­ти, тот стих Лабе­рия¹⁰, кото­рый, про­зву­чав в теат­ре во вре­мя граж­дан­ской вой­ны, про­из­вел на всех такое впе­чат­ле­ние, слов­но раздал­ся вдруг голос обще­го народ­но­го чув­ства:

«Боять­ся мно­гих дол­жен тот, кого боят­ся мно­гие»¹¹. (4) Так при­ро­да уста­но­ви­ла: кто воз­ве­ли­чил­ся за счет чужо­го стра­ха, не быва­ет сво­бо­ден от соб­ст­вен­но­го. Как дро­жит серд­це в льви­ной груди при малей­шем шоро­хе! В какое вол­не­ние при­хо­дят самые сви­ре­пые зве­ри от любо­го незна­ко­мо­го запа­ха, тени! Все, что все­ля­ет ужас, само тре­пе­щет. Вот отче­го ни один муд­рец не поже­ла­ет вну­шать страх и не станет счи­тать гнев чем-то вели­ким на том лишь осно­ва­нии, что его боят­ся: ведь боят­ся часто самых пре­зрен­ных вещей: яда, смер­то­нос­ных костей¹², уку­сов беше­ных собак.

Огром­ные ста­да диких живот­ных не реша­ют­ся пере­сту­пить через верев­ку, к кото­рой при­вя­за­ны перья, и заго­ня­ют­ся таким обра­зом в заса­ду; эта верев­ка так и назы­ва­ет­ся for­mi­do — «ужас». (5) Тут нет ниче­го уди­ви­тель­но­го: нера­зум­ные суще­ства боят­ся пустя­ков. Дви­же­ние колес­ни­цы и вра­ще­ние ее колес застав­ля­ет львов заби­вать­ся назад в клет­ку; сло­ны пуга­ют­ся поро­ся­чье­го виз­га. Имен­но так мы боим­ся гне­ва: как дети — тем­ноты, как зве­ри — крас­ных перьев. В самом по себе гне­ве нет ни твер­до­сти, ни сме­ло­сти, но на лег­ко­мыс­лен­ные души он дей­ст­ву­ет.

12. (1) Мне воз­ра­зят: «Если ты хочешь истре­бить в при­ро­де вещей гнев, тебе при­дет­ся сна­ча­ла истре­бить испор­чен­ность; одна­ко ни то, ни дру­гое невоз­мож­но». — Во-пер­вых, несмот­ря на то, что в при­ро­де вещей есть зима, кто-то может и не замерз­нуть. Несмот­ря на суще­ст­во­ва­ние жар­ких меся­цев, кто-то может и не стра­дать от жары. Либо бла­го­де­тель­ное убе­жи­ще защи­тит его от еже­год­ных пери­о­дов неуме­рен­ной жары и холо­да, либо телес­ная вынос­ли­вость поз­во­лит ему не чув­ст­во­вать ни того ни дру­го­го.

(2) Во-вто­рых, изме­ни-ка чуть-чуть свое воз­ра­же­ние: если ты хочешь впу­стить в душу гнев, тебе при­дет­ся сна­ча­ла истре­бить в ней доб­ро­де­тель, ибо доб­ро­де­те­ли и поро­ки несов­ме­сти­мы, и никто не может гне­вать­ся, оста­ва­ясь одно­вре­мен­но доб­рым чело­ве­ком — не более, чем быть одно­вре­мен­но здо­ро­вым и боль­ным.

(3) Ты ска­жешь: «Нель­зя совсем изгнать гнев из души — это­го не потер­пит чело­ве­че­ская при­ро­да». Ниче­го подоб­но­го: нет таких труд­но­стей, кото­рых не одо­лел бы ум чело­ве­че­ский, кото­рые не ста­ли бы понят­ны­ми и про­сты­ми бла­го­да­ря посто­ян­но­му упор­но­му раз­мыш­ле­нию; нет чувств настоль­ко неисто­вых и свое­воль­ных, чтобы их нель­зя было укро­тить с помо­щью дис­ци­пли­ны. (4) Дух добьет­ся все­го, что сам себе при­ка­жет. Есть люди, научив­ши­е­ся нико­гда не улы­бать­ся; есть такие, что лиши­ли свое тело вина, дру­гие — люб­ви, третьи — воды; иной при­учил себя доволь­ст­во­вать корот­ким сном и бодр­ст­ву­ет сут­ки напро­лет, нисколь­ко не утом­ля­ясь; мож­но выучить­ся бегать по тонень­кой и почти отвес­но натя­ну­той верев­ке; пере­но­сить чудо­вищ­ные гру­зы, непо­дъ­ем­ные для обыч­но­го чело­ве­ка; погру­жать­ся в море на непо­мер­ную глу­би­ну и дол­го обхо­дить­ся под водой без дыха­ния. Есть еще тыся­ча дру­гих навы­ков, в кото­рых чело­ве­че­ское упор­ство пре­одоле­ва­ет вся­кое пре­пят­ст­вие; они свиде­тель­ст­ву­ют о том, что душа выне­сет любую труд­ность, если сама себе при­ка­жет быть тер­пе­ли­вой. (5) Все люди, о кото­рых я толь­ко что гово­рил, за столь упор­ные заня­тия не полу­ча­ют либо вовсе ника­ко­го, либо несо­раз­мер­но малень­кое воз­на­граж­де­ние: в самом деле, какая вели­ко­леп­ная награ­да может ждать того, кто заду­мал научить­ся ходить по натя­ну­тым верев­кам? Или пере­тас­ки­вать на спине неве­ро­ят­ные тяже­сти? Или день и ночь не смы­кать глаз? Или опус­кать­ся на дно моря? И тем не менее, несмот­ря на то что награ­да ожи­да­ла их совсем неболь­шая, они дове­ли свой труд до кон­ца. (6) Неуже­ли же мы, кого ожи­да­ет вели­чай­шая в мире награ­да — без­мя­теж­ное спо­кой­ст­вие счаст­ли­во­го духа — не при­зо­вем на помощь все наше тер­пе­ние? Ведь это же так заме­ча­тель­но, изба­вить­ся от гне­ва, худ­ше­го из зол, а вме­сте с ним — от бешен­ства, сви­ре­по­сти, жесто­ко­сти, яро­сти, от всех сопро­вож­даю­щих его чувств!

13. (1) Не сле­ду­ет нам искать себе оправ­да­ния, гово­ря, что гнев либо поле­зен, либо неиз­бе­жен; да и есть ли, нако­нец, такой порок, у кото­ро­го был бы недо­ста­ток в защит­ни­ках? Не гово­ри­те, что его нель­зя истре­бить; мы боле­ем исце­ли­мы­ми неду­га­ми, и сама при­ро­да, родив­шая нас для пра­виль­ной жиз­ни, помо­жет, если мы захо­тим испра­вить­ся. Мно­гие утвер­жда­ли, что путь к доб­ро­де­те­ли крут и тер­нист; ниче­го подоб­но­го: мож­но дой­ти по ров­ной доро­ге. (2) Это не пустые сло­ва: я сооб­щаю вам самую серь­ез­ную и важ­ную вещь. Путь к бла­жен­ной жиз­ни легок: толь­ко всту­пи­те на него, и да помо­гут вам доб­рые пред­зна­ме­но­ва­ния и сами боги. Куда труд­нее делать то, что вы дела­е­те. Какой отдых луч­ше душев­но­го покоя, какой труд тяже­лее гне­ва? Что тре­бу­ет от вас мень­ше напря­же­ния, чем мило­сер­дие, и боль­ше, чем жесто­кость? Стыд­ли­вость не доста­вит вам хло­пот, сла­до­стра­стие веч­но заня­то по гор­ло. Одним сло­вом, блю­сти любую доб­ро­де­тель совсем не труд­но, поро­ки же тре­бу­ют посто­ян­но­го вни­ма­ния. (3) От гне­ва нуж­но избав­лять­ся; с этим отча­сти согла­ша­ют­ся и те, кто гово­рит, что его нуж­но умень­шать. Луч­ше отбро­сить его совсем — от него нико­гда не будет ниче­го пут­но­го. Без него лег­че и спра­вед­ли­вее пре­се­ка­ют­ся пре­ступ­ле­ния, нака­зы­ва­ют­ся и исправ­ля­ют­ся зло­деи. Для того чтобы испол­нить все, что нуж­но, муд­рец не нуж­да­ет­ся в помо­щи како­го бы то ни было зла. Он не под­пу­стит к себе ниче­го, что при­дет­ся потом с вели­чай­шим трудом и вни­ма­ни­ем удер­жи­вать в гра­ни­цах допу­сти­мо­го.

14. (1) Итак, гнев­ли­вость недо­пу­сти­ма ни при каких обсто­я­тель­ствах; ино­гда при­хо­дит­ся при­тво­рить­ся раз­гне­ван­ным, когда нуж­но раз­будить лени­во дрем­лю­щие души слу­ша­те­лей, как упря­мых и лени­вых лоша­дей мы застав­ля­ем сдви­нуть­ся с места с помо­щью пал­ки или факе­ла. Ино­гда нуж­но про­нять стра­хом тех, на кого не дей­ст­ву­ют разум­ные дово­ды. Одна­ко по-насто­я­ще­му гне­вать­ся не полез­нее, чем горе­вать или боять­ся.

(2) «Что же, раз­ве не быва­ет слу­ча­ев, воз­буж­даю­щих в нас гнев?» — Вот имен­но в этих слу­ча­ях и нуж­но реши­тель­нее все­го подав­лять его. Одер­жать победу над сво­ей душой совсем нетруд­но: ведь даже атле­ты, упраж­ня­ю­щие лишь низ­шую часть сво­его суще­ства, спо­кой­но пере­но­сят боль уда­ров — ведь им надо изну­рить про­тив­ни­ка; и сами нано­сят уда­ры не тогда, когда велит им гнев, а когда дик­ту­ет удоб­ный слу­чай. (3) Пирр, зна­ме­ни­тей­ший настав­ник в гим­на­сти­че­ских состя­за­ни­ях, всем, кого тре­ни­ро­вал, давал, гово­рят, одно и то же настав­ле­ние: не под­да­вать­ся гне­ву. Ибо гнев нару­ша­ет все пра­ви­ла искус­ства, и все его помыш­ле­ния сво­дят­ся к одно­му — как бы навредить поболь­ше. Неред­ко быва­ют обсто­я­тель­ства, в кото­рых разум сове­ту­ет набрать­ся тер­пе­ния, а гнев — доби­вать­ся воз­мездия, и, послу­шав­шись его, мы запу­ты­ва­ем­ся в новых бедах, гораздо страш­нее пер­вых. (4) Слу­ча­лось, что люди, не поже­лав­шие спо­кой­но сне­сти одно-един­ст­вен­ное сло­во, отправ­ля­лись в изгна­ние, а на тех, кто не поже­лал мол­ча сне­сти лег­кую обиду, обру­ши­ва­лись тяже­лей­шие бед­ст­вия; кто воз­му­щал­ся малей­ше­му ущем­ле­нию сво­ей неогра­ни­чен­ной сво­бо­ды, те навлек­ли на себя раб­ское ярмо.

15. (1) «И все-таки в гне­ве есть что-то бла­го­род­ное. Ты сам при­зна­ешь это: посмот­ри на гер­ман­цев и ски­фов — пле­ме­на, более дру­гих склон­ные к гне­ву». Вер­но, муже­ст­вен­ные и креп­кие от при­ро­ды харак­те­ры быва­ют склон­ны ко гне­ву до того, как их смяг­чит дис­ци­пли­на. Есть при­рож­ден­ные каче­ства, кото­рые быва­ют свой­ст­вен­ны лишь более бла­го­род­ным харак­те­рам, как пыш­ная рас­ти­тель­ность при­знак туч­ной, хотя и невозде­лан­ной зем­ли, как высо­кий лес вырас­та­ет лишь на пло­до­род­ной поч­ве. (2) Точ­но так же и муже­ст­вен­ные от при­ро­ды харак­те­ры — под­хо­дя­щая поч­ва для гнев­ли­во­сти; огнен­но-кипу­чие, они не тер­пят ниче­го мел­ко­го и низ­ко­го; одна­ко их жиз­нен­ная энер­гия тре­бу­ет обра­бот­ки и совер­шен­ст­во­ва­ния, как все, что про­из­рас­та­ет лишь по мило­сти при­ро­ды без уча­стия искус­ства; если такой харак­тер быст­ро не укро­тить, все, из чего мог­ло бы полу­чить­ся муже­ство, пре­вра­тит­ся в опро­мет­чи­вую дер­зость. (3) А что? Раз­ве более мяг­ким душам не сопут­ст­ву­ют и более мяг­кие поро­ки, как чрез­мер­ная состра­да­тель­ность, люб­ве­обиль­ность, застен­чи­вость? Таким обра­зом, даже по недо­стат­кам чело­ве­ка я могу пока­зать тебе его пре­вос­ход­ные при­род­ные задат­ки; и тем не менее, даже будучи при­зна­ка­ми луч­шей при­ро­ды, они не пере­ста­ют от это­го быть поро­ка­ми.

(4) Кро­ме того, все эти пле­ме­на, сво­бод­ные бла­го­да­ря дико­сти, как львы или вол­ки, так же неспо­соб­ны к раб­ству, как и к гос­под­ству над дру­ги­ми. Ибо сила их харак­те­ра не столь­ко чело­ве­че­ская, сколь­ко дикая и неуправ­ля­е­мая. Но никто не может повеле­вать, не умея под­чи­нять­ся. (5) Вот отче­го власть все­гда оста­ва­лась в руках наро­дов, живу­щих в уме­рен­ном кли­ма­те. Жите­ли холод­но­го севе­ра отли­ча­ют­ся неукро­ти­мы­ми харак­те­ра­ми, как гово­рит поэт: «Сво­его подо­бие неба»¹³.

16. (1) «Одна­ко живот­ные, более дру­гих под­вер­жен­ные гне­ву, счи­та­ют­ся самы­ми бла­го­род­ны­ми». Ста­вить их в при­мер чело­ве­ку было бы заблуж­де­ни­ем, пото­му что у них вме­сто разу­ма — порыв, а у чело­ве­ка вме­сто поры­ва — разум. Но даже и сре­ди живот­ных, что одним хоро­шо, нехо­ро­шо дру­гим: львам помо­га­ет гнев, а оле­ням страх, кор­шу­ну — напа­де­ние, голуб­ке — бег­ство. (2) Более того, невер­но даже и то, что вся­кое живот­ное тем луч­ше, чем боль­ше склон­но ко гне­ву. Я согла­сен, что это вер­но при­ме­ни­тель­но к хищ­ни­кам, питаю­щим­ся сво­ей добы­чей: тут чем гнев­ли­вее зверь, тем он луч­ше. Но быков и лоша­дей я ста­ну хва­лить не за гнев­ли­вость, а за вынос­ли­вость и тер­пе­ние: они долж­ны слу­шать­ся узды. Ну и нако­нец, ты выбрал крайне неудач­ный обра­зец: зачем при­зы­вать чело­ве­ка под­ра­жать живот­ным, когда есть все­лен­ная и есть бог, кото­ро­го одно­му лишь чело­ве­ку из всех живот­ных дано пони­мать — для того, чтобы под­ра­жать ему.

(3) «Но гнев­ли­вые люди счи­та­ют­ся самы­ми про­сты­ми и искрен­ни­ми (simpli­cis­si­mi)». Они кажут­ся про­сты­ми по срав­не­нию с лже­ца­ми и при­твор­щи­ка­ми, пото­му что они дей­ст­ви­тель­но не при­тво­ря­ют­ся. Одна­ко я назвал бы их не про­сты­ми, а без­ала­бер­ны­ми: так мы назы­ваем дура­ков, рас­то­чи­те­лей и люби­те­лей рос­кош­ной жиз­ни, да и вооб­ще такое имя под­хо­дит к любо­му поро­ку, не соеди­нен­но­му с хит­ро­стью.

17. (1) «Ино­гда ора­то­ру полез­но быва­ет раз­гне­вать­ся — он тогда гово­рит луч­ше». — Совер­шен­но вер­но, но не раз­гне­вать­ся, а изо­бра­зить гнев. Так и акте­ры, про­из­но­ся сти­хи, вол­ну­ют народ не гне­вом сво­им, а хоро­шим под­ра­жа­ни­ем гне­ву. То же самое отно­сит­ся и к судьям, и к высту­паю­щим на сход­ках: повсюду, где нам нуж­но быва­ет напра­вить чужие души туда, куда мы счи­та­ем нуж­ным, мы изо­бра­жа­ем то гнев, то страх, то состра­да­ние, чтобы вну­шить эти чув­ства дру­гим; и часто сыг­ран­ное чув­ство про­из­во­дит куда более силь­ное дей­ст­вие, чем под­лин­ное.

(2) «Без­гнев­ная душа рас­слаб­ле­на». — Да, если в ней нет ниче­го силь­нее гне­ва. Не сле­ду­ет быть ни раз­бой­ни­ком, ни жерт­вой, ни состра­да­тель­ным, ни жесто­ким. У жалост­ли­во­го душа черес­чур мяг­кая, у раз­бой­ни­ка черес­чур затвер­де­лая. Муд­ре­цу же сле­ду­ет дер­жать­ся уме­рен­но­сти и для совер­ше­ния дел, тре­бу­ю­щих муже­ства, при­ме­нять не гнев, а силу.

18. (1) А теперь, посколь­ку мы рас­смот­ре­ли все вопро­сы каса­тель­но гне­ва, перей­дем к сред­ствам борь­бы с ним. Их, по-мое­му, два: пер­вое — не под­да­вать­ся гне­ву, вто­рое — в гне­ве не совер­шать дур­ных поступ­ков. Забота о теле тоже пред­по­ла­га­ет два рода настав­ле­ний: одни — как сохра­нить здо­ро­вье, дру­гие — как вос­ста­но­вить его. Так и с гне­вом: одна забота — не допу­стить его, дру­гая — пода­вить. Тому, как избе­жать гне­ва, нас научат настав­ле­ния, отно­ся­щи­е­ся ко все­му обра­зу жиз­ни; одна их часть отно­сит­ся к вос­пи­та­нию детей, дру­гая — к взрос­лым.

(2) Вос­пи­та­ние тре­бу­ет самой боль­шой тща­тель­но­сти, кото­рая потом оку­пит­ся сто­ри­цей; лег­ко при­дать пра­виль­ную фор­му душе, пока она еще мяг­кая; труд­но иско­ре­нить поро­ки, кото­рые повзрос­ле­ли вме­сте с нами.

19. (1) Воз­ник­но­ве­нию гнев­ли­во­сти бла­го­при­ят­ст­ву­ет горя­чая по при­ро­де душа. В самом деле, суще­ст­ву­ют четы­ре эле­мен­та: огонь, вода, воздух и зем­ля, наде­лен­ные в раз­ной сте­пе­ни таки­ми свой­ства­ми, как жар, холод, сухость и влаж­ность¹⁴. Сме­ше­ние эле­мен­тов созда­ет раз­но­об­ра­зие мест­но­стей, живот­ных, тел и нра­вов; так­же и чело­ве­че­ский харак­тер про­яв­ля­ет осо­бые склон­но­сти в зави­си­мо­сти от того, какой эле­мент в нем ока­жет­ся силь­нее и обиль­нее про­чих. Так, какие-то обла­сти или стра­ны мы зовем влаж­ны­ми или сухи­ми, жар­ки­ми или холод­ны­ми. (2) Такие же раз­ли­чия суще­ст­ву­ют и меж­ду живот­ны­ми, и меж­ду людь­ми: важ­но, сколь­ко в ком содер­жит­ся вла­ги или жара; како­го эле­мен­та ока­жет­ся боль­ше, таков будет и нрав. Гнев­ли­вы­ми дела­ет людей огнен­ная при­ро­да души, ибо огонь дея­те­лен и упо­рен. Холод­ное сме­ше­ние дела­ет людей тру­са­ми, ибо холод сжат и мало­по­дви­жен.

(3) Неко­то­рые из наших¹⁵ счи­та­ют, что дви­же­ние гне­ва про­ис­хо­дит в груди чело­ве­ка, когда заки­па­ет кровь око­ло серд­ца. По всей види­мо­сти, они ука­зы­ва­ют на это место как на самое веро­ят­ное вме­сти­ли­ще гне­ва пото­му, что грудь — самое горя­чее место в чело­ве­че­ском теле. (4) В ком боль­ше вла­ги, в тех гнев нарас­та­ет посте­пен­но, посколь­ку в них нет гото­во­го жара и они рас­ка­ля­ют­ся по мере вол­не­ния. Вот поче­му у детей и жен­щин гнев вна­ча­ле все­гда лег­кий, да и вооб­ще у них он ско­рее бур­ный, чем тяже­лый. У людей сухих воз­рас­тов гнев силен и неудер­жим, но он обыч­но не рас­тет и намно­го не уве­ли­чи­ва­ет­ся, пото­му что жар в них уже скло­ня­ет­ся к убы­ли, а на сме­ну жару идет холод. Ста­ри­ки быва­ют тяже­ло­го и свар­ли­во­го нра­ва, так же как боль­ные и выздо­рав­ли­ваю­щие; исчер­пы­ва­ет­ся жар и от пере­утом­ле­ния или поте­ри кро­ви. (5) Сюда же отно­сят­ся и все исто­щен­ные голо­дом и жаж­дой, мало­кров­ные, недо­едаю­щие и вооб­ще сла­бые и изну­рен­ные. Вино вос­пла­ме­ня­ет гнев, посколь­ку горя­чит; пья­ные — а неко­то­рые даже слег­ка наве­се­ле, в зави­си­мо­сти от при­ро­ды каж­до­го — из-за любо­го пустя­ка вспы­хи­ва­ют гне­вом. Самые гнев­ли­вые — рыжие и крас­но­ли­цые, и я не вижу дру­гой при­чи­ны это­му, кро­ме одной: у них от при­ро­ды такой цвет лица, какой у дру­гих дела­ет­ся обыч­но во вре­мя вспыш­ки гне­ва; види­мо, у них все­гда очень подвиж­ная и бес­по­кой­ная кровь.

20. (1) У неко­то­рых людей наклон­ность к гне­ву от при­ро­ды; у дру­гих ее вызы­ва­ют слу­чай­ные при­чи­ны, дости­гаю­щие тех же резуль­та­тов, что и при­ро­да. У одних такая наклон­ность появ­ля­ет­ся из-за болез­ни или уве­чья; у дру­гих — от слиш­ком напря­жен­ной работы, или посто­ян­но­го недо­сы­па­ния, или от бес­сон­ни­цы, вызван­ной тре­во­гой; у третьих — от люб­ви или неуто­лен­ных жела­ний. Одним сло­вом, любое телес­ное или душев­ное повреж­де­ние дела­ет душу боль­ной и склон­ной к жало­бам и ссо­рам. (2) Впро­чем, все это может слу­жить лишь пер­во­на­чаль­ным пово­дом для гне­ва; гораздо боль­шую пищу дает это­му поро­ку при­выч­ка, осо­бен­но уко­ре­нив­ша­я­ся.

Изме­нить свою при­ро­ду труд­но; сме­шать зано­во эле­мен­ты, раз и навсе­гда сме­шав­ши­е­ся при нашем рож­де­нии, невоз­мож­но; одна­ко полез­но знать при­род­ные свой­ства каж­до­го, для того, напри­мер, чтобы ста­рать­ся не давать горя­чим харак­те­рам вина. Пла­тон счи­та­ет, что его не сле­ду­ет давать маль­чи­кам¹⁶, чтобы не при­бав­лять огня к огню. Горя­чим людям не сле­ду­ет так­же мно­го есть: от обиль­ной пищи рас­тя­ги­ва­ет­ся тело и одно­вре­мен­но раз­бу­ха­ет, наду­ва­ет­ся душа. (3) Их надо утруж­дать работой до уста­ло­сти для того, чтобы их чрез­мер­ный жар поумень­шил­ся, не для того чтобы зага­сить его совсем; от утом­ле­ния кипя­щая кровь хотя бы пере­станет пенить­ся. Полез­ны им так­же игры: уме­рен­ное удо­воль­ст­вие сни­ма­ет душев­ное напря­же­ние, уме­ряя лиш­ний жар.

(4) Людям более влаж­ным, чрез­мер­но сухим и холод­ным не угро­жа­ет опас­ность со сто­ро­ны гне­ва; им сле­ду­ет осте­ре­гать­ся более низ­мен­ных поро­ков: тру­со­сти, свар­ли­во­сти, отча­я­ния и подо­зри­тель­но­сти. Таких людей сле­ду­ет под­дер­жать, при­лас­кать, заста­вить раз­ве­се­лить­ся и вос­пря­нуть духом. Про­тив гне­ва и уны­ния сле­ду­ет при­ме­нять не про­сто раз­ные, а про­ти­во­по­лож­ные сред­ства; поэто­му вся­кий раз мы будем давать лекар­ства про­тив того неду­га, кото­рый в дан­ный момент ока­зал­ся силь­нее.

21. (1) Итак, повто­ряю: луч­ше все­го, чтобы маль­чи­ки с само­го нача­ла вос­пи­ты­ва­лись в здо­ро­вых пра­ви­лах. Одна­ко зада­ча эта ока­зы­ва­ет­ся труд­на отто­го, что при­хо­дит­ся все вре­мя следить, как бы, с одной сто­ро­ны, не вскор­мить в них гнев, а с дру­гой — не при­ту­пить при­род­ную живость. (2) Дело это тре­бу­ет само­го тща­тель­но­го вни­ма­ния; ибо и те свой­ства, кото­рые сле­ду­ет взра­щи­вать, и те, кото­рые надо подав­лять, вос­пи­ты­ва­ют­ся сход­ны­ми сред­ства­ми, и это сход­ство лег­ко может обма­нуть даже близ­ко­го наблюда­те­ля. (3) Дух рас­тет, когда ему дают волю; пони­ка­ет, когда его при­нуж­да­ют к раб­ско­му пови­но­ве­нию; он спо­со­бен вос­пря­нуть от похва­лы, вну­шаю­щей ему доб­рую само­на­де­ян­ность, но та же похва­ла порож­да­ет занос­чи­вое само­мне­ние и гнев­ли­вость. Поэто­му нуж­но направ­лять маль­чи­ка меж­ду обе­и­ми край­но­стя­ми, дей­ст­вуя то уздой, то шпо­ра­ми. (4) Нель­зя, чтобы ему при­шлось тер­петь уни­же­ния или раб­ство; пусть ему нико­гда не при­дет­ся ни про­сить, ни умо­лять; то, что он когда-то был вынуж­ден про­сить, не пой­дет ему на поль­зу; пусть без просьб полу­ча­ет все в пода­рок — ради само­го себя, или совер­шен­ных доб­рых поступ­ков, или ради того добра, кото­ро­го мы ждем от него в буду­щем. (5) В его состя­за­ни­ях с ровес­ни­ка­ми мы долж­ны следить, чтобы он не усту­пал дру­гим и чтобы не под­да­вал­ся гне­ву. Надо поста­рать­ся, чтобы он сбли­зил­ся и подру­жил­ся с теми, с кем обыч­но состя­за­ет­ся; тогда в борь­бе он при­выкнет стре­мить­ся не сде­лать дру­го­му боль­но, а победить. Вся­кий раз, как он одер­жит победу или сде­ла­ет что-нибудь, достой­ное похва­лы, мы можем похва­лить его и обо­д­рить, но ни в коем слу­чае нель­зя допус­кать чрез­мер­ной радо­сти и гор­до­сти: ибо радость порож­да­ет вос­торг, а за вос­тор­гом сле­ду­ет занос­чи­вость и чрез­мер­но высо­кая само­оцен­ка. (6) Мы будем давать ему пере­дох­нуть от напря­же­ния, но не допу­стим, чтобы он рас­пус­кал­ся в празд­ном без­де­лье, и ста­нем дер­жать его подаль­ше от вся­ко­го сопри­кос­но­ве­ния с наслаж­де­ни­я­ми; ибо ничто не дела­ет людей гнев­ли­вы­ми в такой сте­пе­ни, как мяг­кое и лас­ко­вое вос­пи­та­ние. Вот поче­му чем снис­хо­ди­тель­нее роди­те­ли к един­ст­вен­но­му чаду, чем боль­ше ему поз­во­ля­ет­ся с мало­лет­ства, тем силь­нее быва­ет испор­че­на его душа.

Не смо­жет про­ти­во­сто­ять уда­рам тот, кому нико­гда ни в чем не было отка­за, чьи сле­зы все­гда спе­ши­ла уте­реть забот­ли­вая мать, кто все­гда мог потре­бо­вать нака­зать сво­его педа­го­га. (7) Раз­ве ты не видишь, что люди чем счаст­ли­вее, тем гнев­ли­вее? Это осо­бен­но замет­но у бога­тых, знат­ных и чинов­ных: какой бы вздор не при­шел им в голо­ву, како­го пустя­ка ни поже­ла­ла бы душа — все испол­ня­ет­ся при попу­т­ном ветер­ке уда­чи. Сча­стье вскарм­ли­ва­ет гнев­ли­вость. Тол­па льсте­цов обсту­пи­ла твои высо­ко­мер­ные уши: «Поду­мать толь­ко, чтобы тебе так отве­чал вот этот чело­ве­чиш­ко? Да ты опус­ка­ешь­ся ниже сво­его досто­ин­ства, ты сам себя недо­оце­ни­ва­ешь!» — и про­чее в том же роде, перед чем едва ли усто­ит и здра­вый ум, с само­го нача­ла пра­виль­но постав­лен­ный. (8) Вот поче­му детей нуж­но дер­жать подаль­ше от вся­кой лести; пусть слы­шат прав­ду. Пусть они ино­гда испы­ты­ва­ют страх, все­гда — почте­ние, пусть вста­ют при появ­ле­нии стар­ших. Надо, чтобы маль­чик нико­гда ниче­го не мог добить­ся гне­вом; мы сами пред­ло­жим ему, когда он будет спо­ко­ен, то, чего не дава­ли, пока он тре­бо­вал пла­чем. А что каса­ет­ся роди­тель­ских богатств, то пусть он видит их, но не име­ет пра­ва ими поль­зо­вать­ся. (9) Его нуж­но ругать за непра­виль­ные поступ­ки. Важ­но так­же, чтобы учи­те­ля и педа­го­ги у маль­чи­ков были спо­кой­ные. Вся­кое неж­ное моло­дое суще­ство при­леп­ля­ет­ся к тем, кто рядом, и вырас­та­ет, под­ра­жая им. Уже под­рос­шие юно­ши вос­про­из­во­дят нра­вы сво­их кор­ми­лиц и педа­го­гов. (10) Когда один маль­чик, вос­пи­ты­вав­ший­ся у Пла­то­на, вер­нул­ся к роди­те­лям и увидел рас­кри­чав­ше­го­ся в гне­ве отца, он ска­зал: «У Пла­то­на я нико­гда не видал ниче­го подоб­но­го». Я не сомне­ва­юсь, что на отца он сде­лал­ся бы похож гораздо ско­рее, чем на Пла­то­на.

(11) Преж­де все­го, пусть пища у детей будет про­стая и необиль­ная, одеж­да — недо­ро­гая, и весь образ жиз­ни — такой же, как у их сверст­ни­ков. Если с само­го нача­ла ты заста­вишь его почув­ст­во­вать себя рав­ным мно­гим, он впо­след­ст­вии не станет гне­вать­ся, если его будут с кем-то срав­ни­вать.

22. (1) Но все это отно­сит­ся к нашим детям. Что же каса­ет­ся нас, то оправ­да­ни­ем наших поро­ков и жиз­нен­ных пра­вил не могут слу­жить ни жре­бий рож­де­ния, ни вос­пи­та­ние; нам при­дет­ся иметь дело уже с их послед­ст­ви­я­ми. (2) Итак, мы долж­ны бороть­ся про­тив пер­во­при­чи­ны. При­чи­на гнев­ли­во­сти — мне­ние о том, что нас обиде­ли; не нуж­но с такой лег­ко­стью при­ни­мать это мне­ние на веру. Даже если обида была нане­се­на откро­вен­но и совер­шен­но оче­вид­но, не надо сра­зу под­да­вать­ся чув­ству: то, что кажет­ся прав­дой, неред­ко ока­зы­ва­ет­ся лож­ным. Все­гда нуж­но дать прой­ти вре­ме­ни: утро вече­ра муд­ре­нее. (3) Пусть наши уши не будут так лег­ко доступ­ны обви­ни­тель­ным речам; мы долж­ны знать о дур­ной склон­но­сти чело­ве­че­ской при­ро­ды и осте­ре­гать­ся ее, а имен­но: про­тив воли выслу­шав что-то нам непри­ят­ное, мы охот­но верим и вспы­хи­ва­ем гне­вом преж­де, чем соста­вим суж­де­ние об услы­шан­ном. (4) Более того, нас воз­буж­да­ют часто не обви­не­ния, а про­стые подо­зре­ния, и мы гне­ва­ем­ся на ни в чем не повин­ных людей отто­го, что истол­ко­ва­ли в дур­ную сто­ро­ну чужое выра­же­ние лица или улыб­ку. Вот поче­му нуж­но удер­жать­ся от гне­ва и разо­брать хоро­шень­ко все дело, выслу­шав так­же и дово­ды отсут­ст­ву­ю­ще­го обви­ня­е­мо­го; ибо отло­жен­ное нака­за­ние мы все­гда можем при­ве­сти в испол­не­ние, но уже испол­нен­ное нель­зя забрать назад.

23. (1) Извест­ный тира­но­убий­ца был схва­чен, не успев сде­лать свое дело; Гип­пий¹⁷ под­верг его пыт­кам, чтобы тот ука­зал име­на сво­их сообщ­ни­ков, и он назвал бли­жай­ших дру­зей тира­на, кому, как он знал, было осо­бен­но доро­го тира­но­во бла­го­по­лу­чие, а тот немед­лен­но при­ка­зы­вал каз­нить их, по мере того как назы­ва­лись име­на, и нако­нец спро­сил, остал­ся ли еще кто-нибудь, на что полу­чил ответ: «Ты один; боль­ше я не оста­вил нико­го, кому ты был бы дорог». Так гнев заста­вил тира­на дей­ст­во­вать по указ­ке тира­но­убий­цы и соб­ст­вен­ным мечом пере­бить всех сво­их защит­ни­ков.

(2) Насколь­ко отваж­нее был Алек­сандр! Про­чи­тав пись­мо, в кото­ром мать пре­до­сте­ре­га­ла его про­тив вра­ча Филип­па и сове­то­ва­ла беречь­ся яда, он без стра­ха выпил при­готов­лен­ное Филип­пом питье. Там, где дело шло о дру­ге, он верил себе боль­ше, чем мате­ри. Он был досто­ин того, чтобы его друг ока­зал­ся неви­но­вен, и сам эту невин­ность дока­зал. (3) В Алек­сан­дре я хва­лю этот посту­пок тем более, что никто боль­ше него не стра­дал от при­сту­пов гне­ва; но чем реже встре­ча­ет­ся в царях уме­рен­ность, тем боль­ше заслу­жи­ва­ет она похва­лы.

(4) Подоб­ным обра­зом посту­пил и Гай Юлий Цезарь: сво­ей победой в граж­дан­ской войне он вос­поль­зо­вал­ся чрез­вы­чай­но мило­серд­но; пере­хва­тив шка­тул­ки с пись­ма­ми, отправ­лен­ны­ми в свое вре­мя к Гнею Пом­пею людь­ми, при­над­ле­жав­ши­ми либо к враж­деб­ным по отно­ше­нию к Цеза­рю, либо к ней­траль­ным пар­ти­ям, он сжег их, не читая. Хотя он все­гда если гне­вал­ся, то лишь уме­рен­но, тут он пред­по­чел не давать себе и такой воз­мож­но­сти; он решил, что самое вели­ко­душ­ное про­ще­ние — не знать, в чем кто перед тобой про­ви­нил­ся.

24. (1) Мно­го зла про­ис­те­ка­ет от лег­ко­ве­рия. Часто луч­ше вовсе не слу­шать, пото­му что быва­ют обсто­я­тель­ства, когда луч­ше обма­ны­вать­ся в ком-то, чем пере­стать ему дове­рять. Нуж­но истреб­лять в сво­ей душе подо­зре­ние и все­воз­мож­ные догад­ки, раз­дра­жаю­щие нас и сби­ваю­щие с пути боль­ше все­го дру­го­го. «Он не слиш­ком веж­ли­во со мной поздо­ро­вал­ся; он не отве­тил на мой поце­луй; он начал было гово­рить и вдруг как-то рез­ко замол­чал; он не при­гла­сил меня к обеду; он, кажет­ся, спе­ци­аль­но отвер­нул­ся, чтобы не заме­тить меня». — (2) У подо­зри­тель­но­сти нико­гда не будет недо­стат­ка в дово­дах. Нам нуж­ны про­стота и бла­го­же­ла­тель­ное тол­ко­ва­ние собы­тий. Будем верить лишь тому, в чем убедим­ся соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми с несо­мнен­ной оче­вид­но­стью, и вся­кий раз, как наше подо­зре­ние ока­жет­ся напрас­ным, сде­ла­ем сами себе выго­вор за лег­ко­ве­рие: если мы каж­дый раз ста­нем себя бра­нить, мы отвык­нем верить любо­му пустя­ку.

25. (1) Отсюда сле­ду­ет и еще один вывод: не сто­ит огор­чать­ся из-за мело­чей. Маль­чик-слу­га недо­ста­точ­но быст­ро пово­ра­чи­ва­ет­ся; вода для питья слиш­ком теп­лая; постель нераз­гла­же­на; стол накрыт небреж­но — раз­дра­жать­ся из-за подоб­ных вещей — безу­мие. Кто про­сту­жа­ет­ся от малей­ше­го ветер­ка — болен или хил от рож­де­ния; кого застав­ля­ет зажму­рить­ся белая одеж­да — у того пло­хо с гла­за­ми; кто не может без состра­да­ния видеть чужой труд — изне­жен до пол­ной рас­пу­щен­но­сти. (2) Рас­ска­зы­ва­ют, что был сре­ди граж­дан Сиба­ри­са такой Мин­ди­рид, кото­рый, увидав одна­жды чело­ве­ка, копав­ше­го зем­лю и высо­ко взма­хи­вав­ше­го моты­гой, пожа­ло­вал­ся, что устал от одно­го его вида, и запре­тил ему работать у себя на гла­зах. Он же жало­вал­ся одна­жды, что чув­ст­ву­ет себя ужас­но пло­хо отто­го, что розо­вые лепест­ки, на кото­рых он воз­ле­жал, смя­лись.

(3) Там, где удо­воль­ст­вия испор­ти­ли и душу и тело, все на све­те кажет­ся невы­но­си­мым, не отто­го, что усло­вия жест­кие, а отто­го, что тот, кто дол­жен их тер­петь, мягок. В про­тив­ном слу­чае, кто бы стал при­хо­дить в бешен­ство отто­го, что рядом чих­ну­ли или каш­ля­ну­ли, отто­го, что забы­ли про­гнать муху, что под нога­ми вер­тит­ся соба­ка, что раб неча­ян­но уро­нил на пол ключ? (4) Тот, чьи уши боль­но ранит скрип пере­став­ля­е­мо­го сту­ла, смо­жет ли выне­сти спо­кой­но кри­ки и брань сограж­дан, бурю про­кля­тий, обру­ши­ваю­щих­ся на него в народ­ном собра­нии или в курии? Вытер­пит ли он голод и жаж­ду лет­ней кам­па­нии, если маль­чик, сме­шав­ший с вином немно­го мень­ше сне­га, уже вызы­ва­ет у него при­ступ гне­ва?

Итак, самая бла­го­при­ят­ная для гнев­ли­во­сти поч­ва — это неуме­рен­но рос­кош­ный образ жиз­ни, ни в чем себе не отка­зы­ваю­щей; с душой надо обра­щать­ся суро­во и жест­ко, чтобы она ста­ла нечув­ст­ви­тель­на к любым уда­рам, кро­ме дей­ст­ви­тель­но тяже­лых.

26. (1) Наш гнев вызы­ва­ют как те, кто дей­ст­ви­тель­но мог нас обидеть, так и те, кто никак не мог. (2) Сре­ди этих послед­них — неоду­шев­лен­ные вещи, напри­мер кни­ги: раз­ве ред­ко нам слу­ча­ет­ся швыр­нуть в угол кни­гу, напи­сан­ную слиш­ком мел­ки­ми бук­ва­ми, или разо­рвать в кло­чья, если в ней пол­но оши­бок? А одеж­да? Раз­ве мы не рвем ее за то, что она нам не понра­ви­лась? А ведь гне­вать­ся на них тем глу­пее, что они не толь­ко не заслу­жи­ли наше­го гне­ва, но и не могут его почув­ст­во­вать. (3) «Да, но нас несо­мнен­но обиде­ли те, кто сде­лал такие вещи». Во-пер­вых, мы раз­ра­жа­ем­ся гне­вом обыч­но преж­де, чем такая мысль при­хо­дит нам в голо­ву. Во-вто­рых, если спро­сить самих масте­ров, они при­ве­ли бы спра­вед­ли­вые оправ­да­ния в свою поль­зу. Один не умел сде­лать луч­ше, чем сде­лал и остал­ся неуме­хой вовсе не ради того, чтобы тебя оскор­бить. Дру­гой тоже и в мыс­лях не имел доста­вить тебе неудо­воль­ст­вие. Ну и в-третьих, что может быть безум­нее, чем изли­вать на вещи желчь, кото­рую ты ско­пил про­тив людей?

(4) Гне­вать­ся на бес­сло­вес­ных живот­ных — так же безум­но, как и на без­душ­ные пред­ме­ты. Живот­ные не могут обидеть нас, ибо не могут захо­теть это­го; а то, что совер­ше­но без умыс­ла, — не обида. Они могут при­чи­нить нам вред, как желе­зо или камень, но при­чи­нить обиду они не в состо­я­нии. (5) И все же есть люди, оби­жаю­щи­е­ся, когда лошадь, послуш­но шед­шая под одним всад­ни­ком, начи­на­ет упря­мить­ся под дру­гим: они уве­ре­ны, что лошадь их пре­зи­ра­ет, как буд­то она по сво­е­му усмот­ре­нию пред­по­чи­та­ет одних людей дру­гим, а не пови­ну­ет­ся опы­ту и сно­ров­ке искус­но­го наезд­ни­ка. Глу­по гне­вать­ся на живот­ных, но не умнее и на детей, а так­же на всех про­чих, мало чем отли­чаю­щих­ся от детей в рас­суж­де­нии бла­го­ра­зу­мия: все их пре­гре­ше­ния в гла­зах спра­вед­ли­во­го судьи оправ­ды­ва­ют­ся нера­зу­ми­ем.

27. (1) Есть суще­ства, не спо­соб­ные при­чи­нять вред, наде­лен­ные толь­ко бла­готвор­ной и цели­тель­ной силой. К таким суще­ствам отно­сят­ся бес­смерт­ные боги, кото­рые и не жела­ют, и не уме­ют при­чи­нять зло, ибо по при­ро­де миро­лю­би­вы и доб­ро­же­ла­тель­ны; обидеть кого-нибудь для них так же немыс­ли­мо, как побить самих себя. (2) Безум­цы, не ведаю­щие исти­ны, при­пи­сы­ва­ют им буй­ство моря, неуме­рен­ность осен­них лив­ней, жесто­кие зим­ние холо­да; но ведь все эти вещи, при­но­ся­щие нам вред или поль­зу, вовсе не для нас пред­на­зна­че­ны. Мир вновь при­во­дит на зем­лю зиму или лето вовсе не ради нас: у них свои зако­ны, выпол­ня­ю­щие боже­ст­вен­ные пред­на­чер­та­ния. Мы слиш­ком мно­го о себе дума­ем, если нам кажет­ся, что мы достой­ны быть един­ст­вен­ной при­чи­ной столь гран­ди­оз­ных пере­мен. Ни одна из них не совер­ша­ет­ся ради того, чтобы нас обидеть; более того, совсем наобо­рот: сре­ди них нет ни одной, кото­рую нель­зя было бы обра­тить нам во бла­го.

(3) Мы уже гово­ри­ли, что есть вещи и суще­ства, не спо­соб­ные вредить, а есть — не желаю­щие это­го. В чис­ле послед­них будут хоро­шие маги­ст­ра­ты, роди­те­ли, настав­ни­ки и судьи: их пори­ца­ние долж­но при­ни­мать так, как мы при­ни­ма­ем скаль­пель хирур­га или запре­ще­ние вра­ча есть и пить и про­чие мучи­тель­ные, но обе­щаю­щие при­не­сти поль­зу про­цеду­ры. (4) Нас нака­за­ли; хоро­шо, если мы пораз­мыс­лим не толь­ко о том, что нам при­шлось пре­тер­петь, но и о том, что мы совер­ши­ли, и попы­та­ем­ся выне­сти бес­при­страст­ное суж­де­ние о нашей жиз­ни; тогда, если мы поже­ла­ем сами себе ска­зать прав­ду, мы решим, что заслу­жи­ли и боль­ше­го нака­за­ния.

28. (1) Если мы жела­ем быть во всем спра­вед­ли­вы­ми судья­ми, то давай­те преж­де все­го убедим себя в том, что никто из нас не без гре­ха. Ведь имен­но в этом глав­ный источ­ник наше­го воз­му­ще­ния: «Я-то ни в чем не вино­ват» и «ниче­го не сде­лал». Ниче­го подоб­но­го: про­сто ты ни в чем не при­зна­ешь­ся! Мы воз­му­ща­ем­ся, когда нам дела­ют выго­вор или нака­зы­ва­ют, не пони­мая, что тем самым мы при­бав­ля­ем к совер­шен­ным про­ступ­кам новый: дерз­кое упрям­ство.

(2) Кто из нас осме­лит­ся заявить, что не нару­шил ни одно­го зако­на? Но пусть даже най­дет­ся такой во всех отно­ше­ни­ях неви­нов­ный: что за узкая невин­ность быть доб­рым лишь с точ­ки зре­ния зако­на! Насколь­ко пра­ви­ла дол­га шире, чем пра­ви­ла пра­ва! Как мно­го еще есть тре­бо­ва­ний бла­го­че­стия, чело­ве­ко­лю­бия, веж­ли­во­сти, щед­ро­сти, спра­вед­ли­во­сти, вер­но­сти, для кото­рых нет места на таб­лич­ках государ­ст­вен­ных зако­нов! (3) Одна­ко мы не в силах соот­вет­ст­во­вать даже самым узким пред­пи­са­ни­ям — не нару­шать закон. Мы не то дела­ем, не то дума­ем, не того жела­ем, не тому потвор­ст­ву­ем, чему нуж­но; если в чем-то мы и оста­лись непо­вин­ны, то толь­ко пото­му, что нам не уда­лось пре­сту­пить закон — не повез­ло.

(4) Об этом мы не долж­ны забы­вать, чтобы спо­кой­нее отно­сить­ся к тем, кто посту­па­ет дур­но, чтобы с верой выслу­ши­вать тех, кто нас руга­ет. В осо­бен­но­сти не сле­ду­ет нам гне­вать­ся на дей­ст­ви­тель­но доб­рых — если даже они ста­нут вызы­вать в нас гнев, то кто же тогда не станет? — и менее все­го на богов. Все, что нам при­хо­дит­ся пере­но­сить непри­ят­но­го, совер­ша­ет­ся не их волей, но по зако­ну нашей смерт­но­сти. «Но нас пре­сле­ду­ют болез­ни и муки». — Ну что же, рано или позд­но все рав­но надо ухо­дить: жилье-то нам здесь доста­лось трух­ля­вое, быст­ро гни­ю­щее.

(5) Тебе ска­жут, что вот, такой-то пло­хо гово­рил о тебе. Поду­май, не гово­рил ли и ты рань­ше про него пло­хо­го? Поду­май, сколь­ко раз и о сколь­ких людях ты дур­но отзы­вал­ся. Повто­ряю, нам сле­ду­ет вся­кий раз думать о том, что это не оби­жа­ют нас, а возда­ют нам обидой за обиду. Сле­ду­ет пом­нить, что из тех, кто кажет­ся нам обид­чи­ком, один дей­ст­ву­ет, может быть, ради наше­го же бла­га; дру­гой дей­ст­ву­ет по при­нуж­де­нию, тре­тий — по неведе­нию; что даже те, кто оби­жа­ет нас и доб­ро­воль­но и созна­тель­но, ста­ви­ли перед собой совсем дру­гую цель: один не мог отка­зать­ся от удо­воль­ст­вия блес­нуть ост­ро­уми­ем; дру­гой сде­лал это вовсе не ради того, чтобы повредить нам: про­сто он не мог добить­ся чего-то для себя, не оттолк­нув нас с доро­ги; часто быва­ет, что, желая польстить одно­му, оби­жа­ют при этом дру­го­го. (6) Пусть каж­дый при­пом­нит, сколь­ко раз на него само­го пада­ло лож­ное подо­зре­ние; как часто, когда он желал ока­зать доб­рую услу­гу, фор­ту­на застав­ля­ла ее казать­ся обидой; сколь­ко людей он сна­ча­ла нена­видел, а потом полю­бил; тогда он не станет мгно­вен­но под­да­ватьcя гне­ву, в осо­бен­но­сти если вся­кий раз, как его заденет что-нибудь, он станет гово­рить себе: «Я ведь и сам такое делал».

(7) Одна­ко где най­дешь тако­го спра­вед­ли­во­го судью? Чело­век, не про­пу­стив­ший в сво­их домо­га­тель­ствах жены ни одно­го сво­его зна­ко­мо­го, для кого то обсто­я­тель­ство, что это — чужая жена, вполне доста­точ­ный повод, чтобы влю­бить­ся и поже­лать ее, не поз­во­ля­ет даже взгля­нуть на свою соб­ст­вен­ную супру­гу. Веро­лом­ный боль­ше всех наста­и­ва­ет на скру­пу­лез­ном соблюде­нии дого­во­ра; клят­во­пре­ступ­ник пер­вым кида­ет­ся пре­сле­до­вать обман­щи­ков; крюч­котвор и мошен­ник боль­нее всех пере­жи­ва­ет, когда его при­суж­да­ют к упла­те штра­фа; рев­ни­во блюдет чистоту сво­их рабов тот, кто не поща­дил сво­ей соб­ст­вен­ной. (8) Чужие поро­ки у нас перед гла­за­ми, к соб­ст­вен­ным мы все­гда повер­ну­ты спи­ной. Вот поче­му отец бра­нит сына за буй­ные пируш­ки, хотя сам не луч­ше его; вот поче­му не про­ща­ет чужой рос­ко­ши тот, кто сам себе ни в чем не отка­зы­вал; вот отче­го тиран гне­ва­ет­ся на чело­ве­ко­убий­цу, а свя­тота­тец нака­зы­ва­ет воров­ство. Боль­шин­ство людей гне­ва­ет­ся не на пре­гре­ше­ние, а на совер­шив­ших его. Давай­те все­гда огляды­вать­ся на самих себя: это сде­ла­ет нас более тер­пи­мы­ми; давай­те спра­ши­вать себя: «А не совер­шил ли я чего-нибудь в таком же роде? А не заблуж­дал­ся ли и я так же точ­но? А сто­ит ли мне осуж­дать эти про­ступ­ки?»

29. (1) Глав­ное лекар­ство от гне­ва — отсроч­ка. Пер­вым делом тре­буй от тво­е­го гне­ва подо­ждать, не для того, чтобы про­стить, но для того, чтобы все взве­сить и выне­сти суж­де­ние: у гне­ва силен лишь пер­вый порыв; пока он будет ждать, он уля­жет­ся. И не пытай­ся одо­леть его сра­зу цели­ком: ты победишь его весь, толь­ко уни­что­жая по частям. (2) Ино­гда нас непри­ят­но пора­жа­ет то, что мы виде­ли и слы­ша­ли сами, ино­гда нам пере­да­ют обид­ные вещи. Мы не долж­ны сра­зу верить таким рас­ска­зам: те, кто пере­да­ет их, могут солгать, либо для того, чтобы обма­нуть нас, либо отто­го, что сами обма­ну­ты. Есть такие, кто обви­ня­ет дру­гих, чтобы вте­реть­ся в милость, и сочи­ня­ет вымыш­лен­ную обиду толь­ко ради того, чтобы пока­зать, как он за нас пере­жи­ва­ет. Есть люди зло­коз­нен­ные, желаю­щие раз­ру­шить наши самые тес­ные дру­же­ские свя­зи. Есть язви­тель­ные сплет­ни­ки, жаж­ду­щие зре­лищ и раз­вле­че­ния: ничто не достав­ля­ет им боль­ше­го удо­воль­ст­вия, как столк­нуть нас с кем-то лба­ми и с без­опас­но­го рас­сто­я­ния смот­реть на дра­ку.

(3) Если тебе при­дет­ся рас­смат­ри­вать в суде дело о самой кро­шеч­ной денеж­ной сум­ме, ты не смо­жешь утвер­дить иск без свиде­те­лей; свиде­тель­ские пока­за­ния не будут при­зна­ны дей­ст­ви­тель­ны­ми без при­ся­ги; ты дашь высту­пить обе­им сто­ро­нам, дашь им вре­мя, выслу­ша­ешь каж­дую, и не по одно­му разу: ибо чем чаще ты будешь воз­вра­щать­ся и пере­смат­ри­вать дово­ды за и про­тив, тем яснее станет тебе исти­на. Так неуже­ли же дру­га сво­его ты осудишь, не схо­дя с места? Не выслу­шав, не рас­спро­сив, не поз­во­лив ему узнать, кто и в чем его обви­ня­ет, ты обру­шишь на него свой гнев? Как, раз­ве ты уже успел выслу­шать все, что могут ска­зать тебе обе сто­ро­ны? (4) Да тот, кто пере­нес это тебе в уши, сам умолкнет тот­час, как толь­ко ока­жет­ся перед необ­хо­ди­мо­стью под­твер­дить свои сло­ва. Он ска­жет: «Нече­го на меня ссы­лать­ся; если ты выта­щишь меня на суд, я ста­ну все отри­цать. И вооб­ще я боль­ше нико­гда ниче­го тебе не ска­жу». Он вас страв­ли­ва­ет, а сам в то же вре­мя бла­го­по­луч­но усколь­за­ет от раз­би­ра­тель­ства и нака­за­ния. Если кто-то хочет сооб­щить тебе нечто не ина­че как по сек­ре­ту, тому — я почти уве­рен в этом — нече­го тебе сооб­щить. К тому же, что может быть непо­сле­до­ва­тель­нее: тай­но пове­рить — а потом явно раз­гне­вать­ся?

30. (1) Быва­ют обиды, кото­рым мы сами свиде­те­ли. Тут нуж­но хоро­шень­ко взве­сить их при­ро­ду и волю тех, кто их нам нанес. Ребе­нок? Его воз­рас­ту это изви­ни­тель­но: он не зна­ет, что хоро­шо, что пло­хо. Отец? — Либо он в свое вре­мя уже сде­лал нам столь­ко добра, что име­ет пра­во быть непра­вым; либо — что очень веро­ят­но — имен­но в том, что он гово­рит нам непри­ят­ные вещи, и состо­ит его перед нами заслу­га. Жен­щи­на? — Не веда­ет, что тво­рит. Под­чи­нен­ный? — Зна­чит, он не вполне в себе: ибо кто же сер­дит­ся на неиз­беж­ность? Оби­жен­ный? — Это не обида: тебе про­сто при­дет­ся вытер­петь то, что ты пер­вый сде­лал. Судья? — Поверь луч­ше его реше­нию, чем сво­е­му. Царь? — Что же, если он нака­зал винов­но­го, под­чи­нись спра­вед­ли­во­сти; если невин­но­го — под­чи­нись судь­бе. (2) Бес­сло­вес­ное живот­ное или подоб­ное бес­сло­вес­но­му суще­ство? Сер­дясь на него, ты сам ему упо­до­бишь­ся. Болезнь или несча­стье? — Чем тер­пе­ли­вей ты будешь, тем лег­че они прой­дут. Бог? — Гне­вать­ся на него — напрас­ный труд, все рав­но, что молить, чтобы он раз­гне­вал­ся на кого-то дру­го­го. Тебя обидел доб­рый чело­век? — Не верь. Дур­ной? — Не удив­ляй­ся; его нака­жет за тебя кто-нибудь дру­гой; к тому же он сам себя нака­зал тем, что совер­шил дур­ной посту­пок.

31. (1) Гнев, как я уже гово­рил, про­буж­да­ет­ся в нас в двух слу­ча­ях; во-пер­вых, когда нам кажет­ся, что нас обиде­ли; об этом ска­за­но уже доста­точ­но. Во-вто­рых, когда нам кажет­ся, что нас обиде­ли неспра­вед­ли­во; об этом сле­ду­ет кое-что ска­зать. (2) Неспра­вед­ли­вым люди счи­та­ют либо то, что им при­хо­дит­ся пере­но­сить неза­слу­жен­но, либо то, что при­хо­дит­ся пере­но­сить неожи­дан­но. То, чего мы не жда­ли, мы счи­та­ем воз­му­ти­тель­но неспра­вед­ли­вым. Нас боль­ше все­го воз­му­ща­ет то, что нару­ша­ет наши при­выч­ные надеж­ды и рас­че­ты: дома нас оби­жа­ют самые ничтож­ные мело­чи; малей­шая небреж­ность наших дру­зей уже кажет­ся нам оскорб­ле­ни­ем.

(3) Нас могут спро­сить: «Отче­го же тогда мы сер­дим­ся на обиды, нано­си­мые нам вра­га­ми?» — Отто­го, что мы их не ожи­да­ли, или, во вся­ком слу­чае, ожи­да­ли не таких силь­ных. Это про­ис­хо­дит от нашей чрез­мер­ной люб­ви к себе. Мы счи­та­ем, что долж­ны быть непри­кос­но­вен­ны даже для вра­гов. Внут­ри у каж­до­го из нас цар­ская душа, каж­дый хочет, чтобы ему было все поз­во­ле­но, но не хочет быть жерт­вой чужо­го про­из­во­ла. (4) Таким обра­зом, нас дела­ет гнев­ли­вым либо само­уве­рен­ность, либо непо­ни­ма­ние дей­ст­ви­тель­но­сти.

В самом деле, ну что уди­ви­тель­но­го в том, что дур­ные люди совер­ша­ют дур­ные поступ­ки? Что ново­го, невидан­но­го в том, что враг вредит нам, друг нас заде­ва­ет, сын осту­па­ет­ся, слу­га нет-нет и про­ви­нит­ся? Фабий¹⁸ гово­рит, что нет ниче­го позор­нее для пол­ко­во­д­ца, чем оправ­ды­вать­ся: «Я не думал, что так вый­дет». По-мое­му, нет ниче­го позор­нее для чело­ве­ка вооб­ще. Думай обо всем, ко все­му будь готов: даже при самых доб­рых нра­вах не все шеро­хо­ва­то­сти сгла­жи­ва­ют­ся. (5) Чело­ве­че­ская при­ро­да порож­да­ет и ковар­ные души, и небла­го­род­ные, и жад­ные, и нече­сти­вые. Если ты захо­чешь стро­ить свое суж­де­ние, исхо­дя из нра­вов кого-то одно­го, поду­май о нра­вах боль­шин­ства людей.

Там, где ты най­дешь боль­ше все­го радо­сти, там будет боль­ше все­го и стра­ха. Где все тебе пока­жет­ся испол­не­но покоя, там опас­ность лишь замер­ла и при­та­и­лась. Счи­тай, что все­гда непре­мен­но долж­но слу­чить­ся что-то обид­ное и непри­ят­ное. Корм­чий нико­гда не станет бес­печ­но рас­пус­кать пару­са, не при­гото­вив всех сна­стей для того, чтобы быст­ро свер­нуть их в слу­чае необ­хо­ди­мо­сти. (6) Помни преж­де все­го о том, что вредить дру­гим — самое гнус­ное и мерз­кое дело, самое про­тив­ное при­ро­де чело­ве­ка, чья доб­рота при­уча­ет даже сви­ре­пых зве­рей. Взгля­ни, как покор­но сло­ны под­став­ля­ют шею ярму¹⁹, как быки поз­во­ля­ют детям и жен­щи­нам без­на­ка­зан­но пля­сать у себя на спине, уда­ряя по ней пят­ка­ми²⁰; как змеи без­обид­но сколь­зят вокруг наших куб­ков и, не куса­ясь, запол­за­ют под склад­ки одеж­ды; как при­вет­ли­во смот­рят мор­ды мед­ведей и львов на того, кто за ними уха­жи­ва­ет, когда он захо­дит к ним в клет­ку; как дикие зве­ри лас­ка­ют­ся к сво­е­му хозя­и­ну — нам долж­но стать стыд­но, что мы поме­ня­лись нра­ва­ми с живот­ны­ми.

(7) Нель­зя при­чи­нять зло родине. Зна­чит, нель­зя так­же и граж­да­ни­ну, ибо он — часть роди­ны, а если целое заслу­жи­ва­ет почте­ния, то и части его свя­щен­ны. И зна­чит, нель­зя при­чи­нять зла чело­ве­ку вооб­ще, ибо он вме­сте с тобой граж­да­нин боль­шо­го горо­да. Поду­май, что было бы, если бы руки захо­те­ли при­чи­нить вред ногам, а гла­за — рукам? Нет, части наше­го тела живут в согла­сии, ибо сохран­ность каж­дой — в инте­ре­сах цело­го; так и люди, рож­ден­ные для сою­за, долж­ны щадить отдель­ных его чле­нов, ибо здо­ро­вое сооб­ще­ство может суще­ст­во­вать при береж­ном отно­ше­нии и люб­ви друг к дру­гу всех его частей. (8) Мы бы, навер­ное, не ста­ли уби­вать даже гадюк и ядо­ви­тых водя­ных змей, отрав­ля­ю­щих нас зуба­ми и жалом, если бы мог­ли наде­ять­ся когда-нибудь при­ру­чить их или сде­лать неопас­ны­ми для нас и для дру­гих. Сле­до­ва­тель­но, мы и чело­ве­ку не ста­нем при­чи­нять зла пото­му, что он про­ви­нил­ся, но толь­ко для того, чтобы он не про­ви­нил­ся впредь: нака­за­ние все­гда долж­но счи­тать­ся не с про­шлым, а с буду­щим, ибо оно есть выра­же­ние не гне­ва, а пре­до­сто­рож­но­сти. В самом деле, если нака­зы­вать вся­ко­го с дур­ным и испор­чен­ным харак­те­ром, то ни один из нас не избе­жит нака­за­ния.

32. (1) «И все-таки в гне­ве есть какое-то наслаж­де­ние; сла­дост­но при­чи­нять боль за боль». — Нет; как нет ниче­го достой­но­го в том, чтобы отве­чать бла­го­де­я­ни­ем на бла­го­де­я­ние и подар­ком на пода­рок, так же постыд­но и отве­чать обидой на обиду. В состя­за­нии позор­но быть побеж­ден­ным, здесь позор­но быть победи­те­лем. «Месть» — бес­че­ло­веч­ное сло­во, хоть она и счи­та­ет­ся чем-то закон­ным и спра­вед­ли­вым; тот, кто при­чи­ня­ет боль за боль, тоже вино­ват, хотя у него и есть оправ­да­ние. (2) Какой-то нера­зум­ный чело­век, не узнав Мар­ка Като­на²¹, побил его в бане: созна­тель­но никто не под­нял бы руку обидеть тако­го мужа! Когда впо­след­ст­вии этот чело­век при­шел про­сить про­ще­ния, Катон отве­тил: «Я не пом­ню, чтобы меня поби­ли». (3) Он решил, что луч­ше не при­зна­вать обиду, чем тре­бо­вать возда­я­ния. Ты спро­сишь: «Неуже­ли подоб­ная наг­лость так и оста­лась без­на­ка­зан­ной?» — Не про­сто без­на­ка­зан­ной, но, напро­тив, полу­чи­ла еще и награ­ду: ведь он смог узнать Като­на. Вели­кий дух пре­зи­ра­ет обиды. Самый обид­ный род мести — при­знать обид­чи­ка недо­стой­ным нашей мести. Мно­гие, ища воз­мездия за лег­кие обиды, сами дела­ют их более глу­бо­ки­ми для себя. Велик и бла­го­ро­ден тот, кто спо­кой­но слу­ша­ет лай мел­ких соба­чо­нок, как круп­ный и силь­ный зверь.

33. (1) «Если мы будем мстить за свои обиды, нас мень­ше будут пре­зи­рать». — Если мы при­бе­га­ем к мести как к сред­ству, то сле­ду­ет при­бе­гать к ней без гне­ва, и не пото­му, что мстить сла­дост­но, а пото­му, что полез­но. Одна­ко часто гораздо полез­нее не мстить, а сде­лать вид, буд­то ниче­го не про­изо­шло. Напри­мер, обиды от власть иму­щих нуж­но сно­сить не про­сто тер­пе­ли­во, но с весе­лым лицом: если они решат, что и впрямь заде­ли вас, непре­мен­но повто­рят. Кро­ме того, в душах, раз­вра­щен­ных боль­шим успе­хом, есть сквер­ная чер­та: они нена­видят тех, кого обиде­ли. (2) Тут сто­ит при­слу­шать­ся к при­ме­ча­тель­ным сло­вам чело­ве­ка, соста­рив­ше­го­ся в услу­же­нии у царей. Когда кто-то спро­сил его, как ему уда­лось достичь столь ред­кой при дво­ре вещи как ста­рость, он отве­чал: «Я при­ни­мал обиды и бла­го­да­рил за них».

Ино­гда не толь­ко мстить невы­год­но, но не сто­ит и виду пода­вать, что ты оби­жен. (3) Гай Цезарь²² поса­дил в тюрь­му сына бле­стя­ще­го рим­ско­го всад­ни­ка Пас­то­ра, оби­жен­ный тем, что юно­ша слиш­ком наряд­но оде­вал­ся и слиш­ком изыс­кан­но при­че­сы­вал­ся; когда отец при­шел про­сить даро­вать жизнь сыну, Цезарь, слов­но ему вдруг напом­ни­ли о каз­ни, при­ка­зал вести его на казнь тот­час; но чтобы не быть совсем бес­че­ло­веч­ным в отно­ше­нии отца, при­гла­сил его на этот же день к обеду. (4) Пас­тор при­шел без тени упре­ка на лице. Цезарь велел ему пить геми­ну²³ за свое здо­ро­вье, а рядом поста­вил стра­жа: бед­ня­га выдер­жал, хотя пил так, слов­но это была кровь сына. Цезарь послал ему бла­го­во­ния и вен­ки и велел наблюдать, при­мет ли; при­нял. В тот самый день, как схо­ро­нил сына, более того — когда еще и не схо­ро­нил сына, подаг­ри­че­ский ста­рик воз­ле­жал сре­ди сот­ни дру­гих пиру­ю­щих, нака­чи­ва­ясь вином в таком коли­че­стве, какое едва ли умест­но было бы даже на празд­ни­ке в честь сынов­не­го рож­де­ния, и за все это вре­мя не про­ро­нил ни сле­зин­ки, ни еди­ным зна­ком не выдал сво­ей боли; он пиро­вал так, слов­но добил­ся поми­ло­ва­ния сыну. (5) Ты спро­сишь, поче­му? У него был дру­гой сын. Вспом­ни При­а­ма²⁴: раз­ве он, спря­тав свой гнев, не обни­мал цар­ских колен, не цело­вал руку убий­цы, еще забрыз­ган­ную кро­вью сына? Раз­ве не обедал с ним? Да, но без бла­го­вон­ных при­ти­ра­ний, без вен­ков; сви­ре­пей­ший из вра­гов дол­го уте­шал его, уго­ва­ри­вая хоть немно­го под­кре­пить­ся пищей, а не застав­ляя осу­шать гро­мад­ные куб­ки, поста­вив над голо­вой над­смотр­щи­ка. (6) Ты был бы впра­ве пре­зи­рать это­го рим­ско­го отца, если бы он боял­ся за себя; но его гнев сдер­жи­ва­ла отцов­ская любовь. Поис­ти­не он заслу­жи­вал того, чтобы отпу­стить его с пира собрать кости сво­его сына; но юно­ша-хозя­ин не отпус­кал его, хотя во всем про­чем был чрез­вы­чай­но раду­шен и любе­зен: он то и дело под­ни­мал чашу за его здо­ро­вье, застав­ляя его пить без пере­дыш­ки, и напо­ми­нал не без угро­зы, чтобы он раз­ве­се­лил­ся, отбро­сив все заботы; и ста­рик всем сво­им видом пока­зы­вал, что весе­лит­ся, забыв о том, что про­изо­шло в тот день. Чуть-чуть не уго­ди гость пала­чу — погиб бы и вто­рой сын.

34. (1) Итак, нам сле­ду­ет воз­дер­жи­вать­ся от гне­ва, кто бы его ни вызы­вал: рав­ный, выс­ший или низ­ший. Ссо­рить­ся с рав­ным рис­ко­ван­но, с выс­шим — безум­но, с низ­шим — уни­зи­тель­но. Лишь жал­кие ничто­же­ства норо­вят отве­тить уку­сом на укус. Протя­ни руку к мыши или мура­вью: они ста­нут кусать­ся; так все сла­бые суще­ства: если до них толь­ко чуть дотро­нуть­ся, им кажет­ся, что их уже уда­ри­ли. (2) Если кто-то вызвал наш гнев, вспом­ним о том, что он нам когда-то сде­лал хоро­ше­го: это заста­вит нас смяг­чить­ся; заслу­ги пере­ве­сят обиду. Сто­ит поду­мать и о том, что репу­та­ция снис­хо­ди­тель­но­го чело­ве­ка будет мно­го спо­соб­ст­во­вать нашей доб­рой сла­ве; и о том, сколь­ких полез­ных дру­зей мы при­об­ре­тем бла­го­да­ря про­ще­нию. (3) Не сто­ит гне­вать­ся на детей наших вра­гов и про­тив­ни­ков — пусть нас отвра­тит от это­го при­мер жесто­ко­сти, пре­по­дан­ный Сул­лой, кото­рый очи­щал государ­ство от детей проскри­би­ро­ван­ных граж­дан. Делать кого-то наслед­ни­ком нена­ви­сти, вызван­ной отцом, — верх неспра­вед­ли­во­сти. (4) Вся­кий раз, как нам труд­но быва­ет про­стить кого-нибудь, давай­те поду­ма­ем: а выиг­ра­ем ли мы сами, если впредь нико­му ниче­го не будет про­щать­ся? Как часто при­хо­дит­ся про­сить про­ще­ния тому, кто преж­де отка­зы­вал в нем! Как часто он быва­ет вынуж­ден обни­мать коле­ни того, кого оттолк­нул когда-то от сво­их! Что может быть заме­ча­тель­нее, чем сме­нить гнев на друж­бу? Самые вер­ные союз­ни­ки рим­ско­го наро­да — это те, кто были самы­ми упор­ны­ми его вра­га­ми. Что бы оста­лось сего­дня от рим­ско­го вла­ды­че­ства, если бы спа­си­тель­ная про­зор­ли­вость не пере­ме­ша­ла в свое вре­мя побеж­ден­ных и победи­те­лей?

(5) Пус­кай кто-то сер­дит­ся: ты в ответ сде­лай ему что-нибудь хоро­шее. Враж­да сама угаснет, если одна из двух сто­рон отка­жет­ся ее под­дер­жи­вать: сра­жать­ся могут лишь двое рав­ных сопер­ни­ков. Но если с двух сто­рон сошлись и схва­ти­лись два гне­ва, луч­ше посту­пит тот, кто пер­вым оста­вит поле бит­вы: здесь победи­те­лем будет побеж­ден­ный. Тебя уда­ри­ли? — Отсту­пи. Отве­чая уда­ром на удар, ты толь­ко даешь повод уда­рить тебя еще, и к тому же даешь оправ­да­ние сво­е­му про­тив­ни­ку; и вырвать­ся из схват­ки ты уже не смо­жешь, когда захо­чешь.

35. (1) Неуже­ли кто-нибудь захо­тел бы пора­зить вра­га с такой силой, чтобы вся рука погру­зи­лась в рану и ее нель­зя было выта­щить назад? А ведь гнев — имен­но такое ору­жие: оно не вытас­ки­ва­ет­ся. Ору­жие мы выби­ра­ем себе поудоб­нее, при­смат­ри­ва­ем лег­кий и спо­д­руч­ный меч. Неуже­ли же мы не ста­нем избе­гать это­го тяже­ло­го, обре­ме­ни­тель­но­го, непо­во­рот­ли­во­го ору­жия души: поры­вов гне­ва? (2) Мы любим быст­рую езду, но толь­ко такую, когда мож­но в слу­чае надоб­но­сти замед­лить ско­рость, свер­нуть в нуж­ную сто­ро­ну, где надо, оста­но­вить­ся, а где надо — перей­ти с гало­па на шаг. Если про­тив наше­го жела­ния у нас дер­га­ют­ся мыш­цы, мы реша­ем, что нер­вы не в поряд­ке.

Толь­ко ста­ри­ки и боль­ные начи­на­ют неволь­но бежать, когда хотят идти шагом. Самы­ми здо­ро­вы­ми и силь­ны­ми мы счи­та­ем те душев­ные дви­же­ния, кото­рые пови­ну­ют­ся нашей воле, а не несут­ся, куда им самим забла­го­рас­судит­ся.

(3) Но полез­нее все­го будет как сле­ду­ет при­глядеть­ся к гне­ву: сна­ча­ла увидеть все его без­обра­зие, а затем — его опас­ность. Ни одно дру­гое чув­ство до такой сте­пе­ни не выда­ет смя­те­ния сво­им видом: гнев спо­со­бен сде­лать урод­ли­вы­ми пре­крас­ней­шие лица, иска­зить судо­ро­гой самые спо­кой­ные чер­ты. В гне­ве люди теря­ют вся­кое бла­го­об­ра­зие: если плащ лежал на них кра­си­вы­ми склад­ка­ми и по моде, то вме­сте с заботой о себе они утра­чи­ва­ют и вни­ма­ние к одеж­де, кото­рая теперь висит как попа­ло; если воло­сы кра­си­во лежа­ли бла­го­да­ря при­ро­де или искус­ству, душев­ное вол­не­ние под­ни­ма­ет их дыбом; вены взбу­ха­ют; грудь сотря­са­ет­ся от часто­го пре­ры­ви­сто­го дыха­ния; гор­ло разду­ва­ет­ся от беше­ных выкри­ков; ноги дро­жат, руки тря­сут­ся, все тело содро­га­ет­ся и тре­пе­щет. (4) Како­ва, по-тво­е­му, в это вре­мя душа внут­ри, если сна­ру­жи ее отра­же­ние так отвра­ти­тель­но? Насколь­ко страш­нее выглядит гнев в серд­це, насколь­ко жар­че внут­ри его дыха­ние, насколь­ко силь­нее порыв, гро­зя­щий взо­рвать чело­ве­ка, если не най­дет себе выхо­да! (5) Вспом­ни, какое выра­же­ние быва­ет у вра­гов или у диких зве­рей, когда они насквозь про­мок­ли от еще теп­лой кро­ви после рез­ни или устрем­ля­ют­ся на убий­ство; вспом­ни при­ду­ман­ных поэта­ми под­зем­ных чудо­вищ, опо­я­сан­ных зме­я­ми и выды­хаю­щих пла­мя; вспом­ни, какие жут­кие суще­ства вста­ют из пре­ис­под­ней, сея раздо­ры меж­ду наро­да­ми, раз­жи­гая вой­ны и в кло­чья разди­рая мир, — имен­но таким мы и долж­ны пред­ста­вить себе гнев: гла­за горят огнем; из гор­ла выры­ва­ет­ся то ли шипе­ние, то ли вой, то ли мыча­ние, то ли скре­жет, сло­вом, самые отвра­ти­тель­ные зву­ки, какие вы може­те вооб­ра­зить; каж­дая рука потря­са­ет копьем (в обо­ро­ни­тель­ном ору­жии он не нуж­да­ет­ся, ибо мало забо­тит­ся о сво­ей без­опас­но­сти); лицо сведе­но судо­ро­гой, окро­вав­ле­но, покры­то шра­ма­ми и чер­но-сини­ми пят­на­ми от уда­ров; поход­ка сума­сшед­ше­го; весь оку­тан­ный мра­ком, он напа­да­ет, опу­сто­ша­ет, обра­ща­ет в бег­ство и стра­да­ет от нена­ви­сти ко всем, а боль­ше все­го — к само­му себе; рав­но нена­видя­щий и нена­вист­ный, он жаж­дет уни­что­жить зем­лю, моря и небо, если ина­че нель­зя уни­что­жить вра­га. (6) Или, если хочешь, вооб­ра­зи его таким, каким он явля­ет­ся у наших поэтов:

Или, если смо­жешь, при­ду­май еще более устра­шаю­щий образ это­го устра­шаю­ще­го чув­ства.

36. (1) Секс­тий²⁶ гово­рит, что неко­то­рым людям в гне­ве полез­но было посмот­реть­ся в зер­ка­ло: столь силь­ная пере­ме­на в себе сму­ща­ла их; постав­лен­ные лицом к лицу с дей­ст­ви­тель­но­стью, они не узна­ли себя самих. А ведь лишь самая малая доля душев­но­го без­обра­зия обна­ру­жи­ва­ет­ся на лице, отра­жен­ном в зер­ка­ле. (2) Если бы нам мож­но было пока­зать нашу душу, если бы было какое-нибудь веще­ство, в кото­ром она ста­ла бы види­ма, то в какое смя­те­ние при­шли бы мы, глядя на нее, — чер­ную, гряз­ную, бур­ля­щую, кор­ча­щу­ю­ся, разду­тую. Если даже теперь ее без­обра­зие в состо­я­нии про­бить­ся нару­жу сквозь кости и мыш­цы, сквозь мно­же­ство плот­ных пре­град, то что было бы, увидь мы ее голой? (3) Впро­чем, я думаю, не сто­ит верить, буд­то зер­ка­ло заста­ви­ло кого-то испу­гать­ся соб­ст­вен­но­го гне­ва: ты спро­сишь, поче­му? Дело в том, что, если чело­век подо­шел к зер­ка­лу, гото­вый пере­ме­нить­ся, зна­чит, он уже пере­ме­нил­ся. Для раз­гне­ван­но­го самое кра­си­вое лицо на све­те то, чьи чер­ты пере­ко­ше­ны, а воло­сы дыбом, ибо люди хотят выглядеть таки­ми же, каки­ми хотят быть.

(4) Луч­ше давай посмот­рим, какой боль­шой вред нано­сит людям гнев как тако­вой. У кого-то от чрез­мер­ной раз­го­ря­чен­но­сти лопа­ют­ся вены; кто-то через силу кри­чал, и у него хлы­ну­ла кровь гор­лом; у кого-то пор­тит­ся зре­ние от пере­увлаж­не­ния глаз; у выздо­рав­ли­ваю­щих воз­об­нов­ля­ют­ся силь­ные при­сту­пы болез­ни. Кро­ме того, это самый быст­рый путь к безу­мию. (5) Мно­гие так и оста­лись в буй­ном поме­ша­тель­стве гне­ва: они не смог­ли вер­нуть назад ум, кото­рый на вре­мя отбро­си­ли. Аяк­са гнев под­толк­нул к безу­мию, а безу­мие — к смер­ти²⁷. Охва­чен­ные гне­вом при­зы­ва­ют смерть на голо­вы детей, нище­ту себе, кру­ше­ние — дому, и при том уве­ря­ют, что они отнюдь не раз­гне­ва­ны, как сума­сшед­шие, что они в здра­вом уме. Они вра­ги дру­зьям и пуга­ло для близ­ких, им нет дела до зако­нов, кро­ме тех, с помо­щью кото­рых мож­но как-нибудь уще­мить обид­чи­ка, их выво­дят из рав­но­ве­сия мело­чи, их не тро­га­ют ни уго­во­ры, ни бла­го­де­я­ния, они не при­зна­ют ника­ко­го обра­за дей­ст­вий, кро­ме насиль­ст­вен­но­го, и все­гда гото­вы под­нять меч или бро­сить­ся на него.

(6) Они нахо­дят­ся во вла­сти вели­чай­ше­го из зол, пре­вос­хо­дя­ще­го все про­чие поро­ки. Дру­гие захва­ты­ва­ют нас посте­пен­но — этот нале­та­ет и завла­де­ва­ет нами без остат­ка. Ведь он в кон­це кон­цов под­чи­ня­ет себе все осталь­ные чув­ства. Он побеж­да­ет самую пла­мен­ную любовь, так что люди прон­за­ют люби­мые тела и лежат в объ­я­ти­ях тех, кого сами заре­за­ли. Гнев попи­ра­ет даже алч­ность — самый жест­кий и несги­бае­мый из поро­ков: он застав­ля­ет скуп­ца швы­рять­ся накоп­лен­ны­ми богат­ства­ми или под­жи­гать дом, собрав в него все свое доб­ро. А раз­ве не слу­ча­лось самым често­лю­би­вым людям в гне­ве сры­вать с себя зна­ки отли­чия и вла­сти или отка­зы­вать­ся от даро­ван­ных им поче­стей? Нет тако­го чув­ства, над кото­рым гнев не взял бы вер­ха.