Философские трактаты

О старости
(Катон Старший)

[Первая четверть 44 г. до н. э.]

Ведь мне доз­во­ле­но обра­тить­ся к тебе, Аттик, с теми же сти­ха­ми, с каки­ми к Фла­ми­ни­ну обра­ща­ет­ся

Впро­чем, я хоро­шо знаю, что ты не ста­нешь, подоб­но Фла­ми­ни­ну,

Ведь я знаю твою уме­рен­ность и урав­но­ве­шен­ность, а то, что ты при­вез из Афин не толь­ко про­зва­ние свое⁴, но и про­све­щен­ность и даль­но­вид­ность, хоро­шо пони­маю. И все-таки я подо­зре­ваю, что тебя ино­гда черес­чур силь­но вол­ну­ют те же обсто­я­тель­ства, какие вол­ну­ют и меня само­го⁵, но най­ти уте­ше­ние от них доволь­но труд­но, и это надо отло­жить на дру­гое вре­мя.

Но теперь мне захо­те­лось напи­сать тебе кое-что о ста­ро­сти. (2) Ведь общее бре­мя наше — ста­рость, уже либо надви­гаю­щу­ю­ся на нас, либо, во вся­ком слу­чае, при­бли­жаю­щу­ю­ся к нам⁶, я хочу облег­чить тебе, да и само­му себе. Впро­чем, я твер­до знаю, что бре­мя это, как и все осталь­ное, ты несешь и будешь нести спо­кой­но и муд­ро. И вот, когда я думал напи­сать кое-что о ста­ро­сти, то имен­но ты пред­став­лял­ся мне достой­ным это­го дара, кото­рым мы оба мог­ли бы поль­зо­вать­ся сооб­ща. Для меня лич­но созда­ние этой кни­ги было столь при­ят­ным, что оно не толь­ко сня­ло с меня все тяготы ста­ро­сти, но даже сде­ла­ло ее тихой и при­ят­ной. Сле­до­ва­тель­но, нам нико­гда не вос­хва­лить доста­точ­но достой­но фило­со­фию, пови­ну­ясь кото­рой чело­век может в любом воз­расте жить без тягот.

(3) О дру­гих вопро­сах я гово­рил уже нема­ло⁷ и буду гово­рить еще не раз; но в этой кни­ге, кото­рую я тебе посы­лаю, речь идет о ста­ро­сти, при­чем всю бесе­ду я веду не от лица Тифо­на, как посту­пил Ари­стон Кеос­ский⁸ (ведь ска­за­ние едва ли пока­за­лось бы кому-нибудь убеди­тель­ным), а от лица ста­ри­ка Мар­ка Като­на, чтобы при­дать сво­ей речи бо́льшую убеди­тель­ность. Рядом с ним я изо­бра­жаю Лелия и Сци­пи­о­на, удив­ля­ю­щи­ми­ся тому, что Катон пере­но­сит ста­рость так лег­ко, а его — отве­чаю­щим им. Если пока­жет­ся, что он рас­суж­да­ет более уче­но, чем обык­но­вен­но рас­суж­дал в сво­их кни­гах, то при­пи­ши это вли­я­нию гре­че­ской лите­ра­ту­ры, кото­рую он, как извест­но, в ста­ро­сти усерд­но изу­чал. Но к чему мно­го слов? Ведь речь само­го́ Като­на разъ­яс­нит тебе все то, что я думаю о ста­ро­сти.

(II, 4) Сци­пи­он. — Вме­сте с при­сут­ст­ву­ю­щим здесь Гаем Лели­ем я очень часто изум­ля­юсь, Марк Катон, как тво­ей выдаю­щей­ся и дости­гаю­щей совер­шен­ства муд­ро­сти, так осо­бен­но тому, что я ни разу не почув­ст­во­вал, что тебе тяж­ка ста­рость, кото­рая боль­шин­ству ста­ри­ков столь нена­вист­на, что они утвер­жда­ют, что несут на себе бре­мя тяже­лее Этны⁹.

Катон. — Вы, Сци­пи­он и Лелий, мне кажет­ся, изум­ля­е­тесь не осо­бен­но труд­но­му делу. Тем людям, у кото­рых у самих нет ниче­го, что поз­во­ля­ло бы им жить хоро­шо и счаст­ли­во, тяжек любой воз­раст; но тем, кто ищет всех благ в само́м себе, не может пока­зать­ся злом ничто осно­ван­ное на неиз­беж­ном законе при­ро­ды, а в этом отно­ше­нии на пер­вом месте сто­ит ста­рость. Достиг­нуть ее жела­ют все, а достиг­нув, ее же винят. Тако­ва непо­сле­до­ва­тель­ность и бес­тол­ко­вость нера­зу­мия! Ста­рость, гово­рят они, под­кра­ды­ва­ет­ся быст­рее, чем они дума­ли. Преж­де все­го, кто застав­лял их думать невер­но? И пра­во, как может ста­рость под­красть­ся к моло­до­сти быст­рее, чем моло­дость — к отро­че­ству?¹⁰ Затем, каким обра­зом ста­рость мог­ла бы быть на вось­ми­сотом году жиз­ни менее тяж­кой, чем на вось­ми­де­ся­том? Ибо, когда годы уже истек­ли, то — каки­ми бы дол­ги­ми они ни были — нера­зум­ной ста­ро­сти не облег­чить ника­ким уте­ше­ни­ем. (5) И вот, если вы склон­ны изум­лять­ся моей муд­ро­сти, — о, если бы она была достой­на ваше­го мне­ния и мое­го про­зва­ния!¹¹ — то я мудр в том, что сле­дую при­ро­де, наи­луч­шей руко­во­ди­тель­ни­це, как бы боже­ству, и пови­ну­юсь ей; ведь труд­но пове­рить, чтобы она, раз­гра­ни­чив про­чие части жиз­ни, мог­ла, слов­но она — неис­кус­ный поэт, пре­не­бречь послед­ним дей­ст­ви­ем. Ведь что-то долж­но прий­ти к кон­цу и, подоб­но яго­дам на кустах и зем­ным пло­дам¹², вовре­мя созрев, увя­нуть и быть гото­вым упасть. Муд­ро­му надо тер­петь это спо­кой­но. И пра­во, раз­ве это сопро­тив­ле­ние при­ро­де не похо­же на борь­бу гиган­тов с бога­ми?

(6) Лелий. — Но все-таки, — гово­рю это и от име­ни Сци­пи­о­на, — так как мы наде­ем­ся и, несо­мнен­но, хотим дожить до ста­ро­сти, то нам будет очень по серд­цу, если ты, Катон, забла­говре­мен­но нас научишь, как нам будет лег­че все­го нести все уве­ли­чи­ваю­ще­е­ся бре­мя лет.

Катон. — Да, я сде­лаю это, Лелий, тем более что, как ты гово­ришь, это будет по серд­цу вам обо­им.

Лелий. — Конеч­но, мы хотим это­го, если толь­ко тебе, Катон, не будет в тягость взгля­нуть на то, чего ты достиг, прой­дя, так ска­зать, длин­ный путь, всту­пить на кото­рый пред­сто­ит и нам.

(III, 7) Катон. — Сде­лаю это как смо­гу, Лелий! Ведь я часто слы­шал жало­бы сво­их ровес­ни­ков (рав­ные с рав­ны­ми, по ста­рин­ной посло­ви­це¹³, очень лег­ко схо­дят­ся); так, кон­су­ля­ры Гай Сали­на­тор¹⁴ и Спу­рий Аль­бин¹⁵, мож­но ска­зать, мои одно­лет­ки, не раз опла­ки­ва­ли и то, что они лише­ны плот­ских наслаж­де­ний, без кото­рых для них жизнь не в жизнь, и то, что ими пре­не­бре­га­ют те, от кого они при­вык­ли видеть ува­же­ние; мне каза­лось, что они жало­ва­лись не на то, на что сле­до­ва­ло жало­вать­ся; ибо если бы это про­ис­хо­ди­ло по вине ста­ро­сти, то это же постиг­ло бы и меня и всех дру­гих людей пре­клон­но­го воз­рас­та; меж­ду тем я знаю мно­гих, кто на ста­рость не сету­ет, осво­бож­де­ни­ем от оков стра­стей не тяго­тит­ся и от пре­не­бре­же­ния со сто­ро­ны род­ных не стра­да­ет. Нет, при­чи­на всех подоб­ных сето­ва­ний — в нра­вах, а не в воз­расте; у ста­ри­ков сдер­жан­ных, ужив­чи­вых и доб­рых ста­рость про­хо­дит тер­пи­мо, а занос­чи­вый и неужив­чи­вый нрав тяго­стен во вся­ком воз­расте.

(8) Лелий. — Это вер­но, Катон! Но, быть может, кто-нибудь мог бы ска­зать, что тебе, ввиду тво­е­го могу­ще­ства, богат­ства и высо­ко­го поло­же­ния¹⁶, ста­рость кажет­ся более снос­ной, но что это не может быть уде­лом мно­гих.

Катон. — Это, конеч­но, име­ет неко­то­рое зна­че­ние, Лелий, но дале­ко не в этом дело. Так, Феми­стокл¹⁷, гово­рят, в жар­ком спо­ре с неким сери­фи­ня­ни­ном, когда тот ска­зал, что Феми­стокл достиг бле­стя­ще­го поло­же­ния бла­го­да­ря сла­ве сво­его оте­че­ства, а не сво­ей, отве­тил ему: «Ни я, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, будь я сери­фи­ня­ни­ном, ни ты, будь ты афи­ня­ни­ном, не про­сла­ви­лись бы нико­гда». Это же мож­но ска­зать и о ста­ро­сти: с одной сто­ро­ны, при вели­чай­шей бед­но­сти, ста­рость даже для муд­ро­го быть лег­кой не может; с дру­гой сто­ро­ны, для чело­ве­ка, лишен­но­го муд­ро­сти, она даже при вели­чай­шем богат­стве не может не быть тяж­кой. (9) Поис­ти­не самое подо­баю­щее ста­ро­сти ору­жие, Сци­пи­он и Лелий, — это нау­ки и упраж­не­ние в доб­ле­стях¹⁸, кото­рые — после того, как их чти­ли во вся­ком воз­расте, — при­но­сят изу­ми­тель­ные пло­ды после дол­гой и хоро­шо запол­нен­ной жиз­ни, и не толь­ко пото­му, что они нико­гда не покида­ют чело­ве­ка даже в самом кон­це его жиз­нен­но­го пути (хотя это — самое глав­ное), но так­же и пото­му, что созна­ние чест­но про­жи­той жиз­ни и вос­по­ми­на­ние о мно­гих сво­их доб­рых поступ­ках очень при­ят­ны¹⁹.

(IV, 10) Что каса­ет­ся меня, то Квин­та Мак­си­ма²⁰ (того, кото­рый вер­нул нам Тарент) я в моло­до­сти уже ста­ри­ка любил как сво­его ровес­ни­ка; это­му мужу была свой­ст­вен­на стро­гость, соеди­нен­ная с мяг­ко­стью, и ста­рость не изме­ни­ла его нра­ва. Впро­чем, когда я про­ник­ся ува­же­ни­ем к нему, он еще не был очень стар, но все-таки уже достиг пре­клон­но­го воз­рас­та; ведь он впер­вые был кон­су­лом через год после мое­го рож­де­ния, и вме­сте с ним — уже кон­су­лом в чет­вер­тый раз — я, совсем моло­дой сол­дат, отпра­вил­ся под Капую, а через пять лет — под Тарент; затем, через четы­ре года, я был избран в кве­сто­ры и испол­нял эту маги­ст­ра­ту­ру в год кон­су­ла­та Туди­та­на и Цете­га — тогда, когда он, уже очень ста­рый, под­дер­жи­вал Цин­ци­ев закон о подар­ках и воз­на­граж­де­ни­ях²¹. Воен­ные дей­ст­вия он вел, как чело­век моло­дой, — хотя уже был в пре­клон­ном воз­расте, — и сво­ей выдерж­кой про­ти­во­дей­ст­во­вал юно­ше­ской горяч­но­сти Ган­ни­ба­ла. О нем пре­вос­ход­но напи­сал наш друг Энний²²:

(11) А Тарент? Какой бди­тель­но­стью, каки­ми муд­ры­ми реше­ни­я­ми воз­вра­тил он его нам! Когда Сали­на­тор, отдав­ший город и засев­ший в кре­по­сти, в моем при­сут­ст­вии с похваль­бой ска­зал: «Ведь бла­го­да­ря мне ты, Квинт Фабий, воз­вра­тил нам Тарент», — он отве­тил, сме­ясь: «Конеч­но; не поте­ряй ты его, я нико­гда не воз­вра­тил бы его нам»²⁴. Но и обле­чен­ный в тогу, он был не менее выдаю­щим­ся дея­те­лем, чем ранее был пол­ко­вод­цем. Ведь это он, будучи кон­су­лом вто­рич­но, когда его кол­ле­га Спу­рий Кар­ви­лий без­дей­ст­во­вал, ока­зал, насколь­ко мог, сопро­тив­ле­ние пле­бей­ско­му три­бу­ну Гаю Фла­ми­нию²⁵, желав­ше­му, вопре­ки воле сена­та, подуш­но разде­лить зем­ли в Пицен­ской и Галль­ской обла­стях. Хотя он был авгу­ром, он осме­лил­ся ска­зать, что наи­луч­шие авспи­ции — те, при кото­рых совер­ша­ет­ся то, что совер­ша­ет­ся ради бла­го­по­лу­чия государ­ства, а то, что пред­ла­га­ет­ся в ущерб инте­ре­сам государ­ства, пред­ла­га­ет­ся вопре­ки авспи­ци­ям²⁶. (12) Мно­го пре­вос­ход­ных качеств знал я в этом муже, но самое изу­ми­тель­ное то, как он пере­нес смерть сына, про­слав­лен­но­го мужа и кон­су­ля­ра²⁷; его хва­леб­ная речь²⁸ у всех на руках. Когда мы чита­ем ее, то како­го фило­со­фа не ста­нем мы пре­зи­рать? Но он был поис­ти­не велик не толь­ко при све­те дня и на виду у граж­дан; он был еще более выдаю­щим­ся чело­ве­ком в част­ной жиз­ни, у себя в доме. Какой дар речи, какие настав­ле­ния, какое зна­ние древ­но­сти, зна­ком­ство с авгу­раль­ным пра­вом! Обшир­но было и его обра­зо­ва­ние для рим­ля­ни­на: он пом­нил все вой­ны, про­ис­хо­див­шие не толь­ко внут­ри стра­ны, но и за ее пре­де­ла­ми. Я с таким инте­ре­сом бесе­до­вал с ним, слов­но уже тогда пред­у­га­ды­вал, что после его кон­чи­ны мне — как это и про­изо­шло — учить­ся будет не у кого.

(V, 13) Поче­му же я гово­рю так мно­го о Мак­си­ме? Пото­му что, как вы, конеч­но, види­те, было бы нече­сти­во гово­рить, что такая ста­рость была жал­кой. Не все, одна­ко, могут быть Сци­пи­о­на­ми или Мак­си­ма­ми и вспо­ми­нать о заво­е­ва­нии горо­дов, о сра­же­ни­ях на суше и на море, о вой­нах, какие они вели, о сво­их три­ум­фах²⁹. Так­же и жиз­ни, про­жи­той спо­кой­но, чисто и кра­си­во, свой­ст­вен­на тихая и лег­кая ста­рость; такой, как нам гово­ри­ли, была ста­рость Пла­то­на; он умер вось­ми­де­ся­ти одно­го года, зани­ма­ясь писа­ни­ем³⁰; такой была и ста­рость Исо­кра­та, кото­рый, как он гово­рит, на девя­но­сто чет­вер­том году напи­сал кни­гу под назва­ни­ем «Пана­фи­ней­ская» и после это­го про­жил еще пять лет³¹. Его учи­тель, леон­ти­нец Гор­гий, про­жил сто семь лет и ни разу не пре­ры­вал сво­их заня­тий и трудов; когда его спра­ши­ва­ли, поче­му он дово­лен тем, что живет так дол­го, он отве­чал: «У меня нет ника­ких осно­ва­ний винить ста­рость»³². Ответ пре­вос­ход­ный и достой­ный уче­но­го чело­ве­ка! (14) Ведь нера­зум­ные люди отно­сят свои соб­ст­вен­ные недо­стат­ки и про­ступ­ки за счет ста­ро­сти. Так не посту­пал тот, о ком я толь­ко что упо­ми­нал, — Энний³³:

Со ста­ро­стью могу­че­го коня-победи­те­ля он срав­ни­ва­ет свою. Впро­чем, вы може­те хоро­шо пом­нить его³⁴; ведь через восем­на­дцать лет после его смер­ти были избра­ны нынеш­ние кон­су­лы — Тит Фла­ми­нин и Маний Аци­лий³⁵, а умер он в год вто­ро­го кон­су­ла­та Цепи­о­на и Филип­па³⁶, после того как я, в воз­расте шести­де­ся­ти пяти лет, гро­мо­глас­но и не жалея сил, высту­пил за при­ня­тие Воко­ни­е­ва зако­на³⁷. И вот в семи­де­ся­ти­лет­нем воз­расте (ведь Энний про­жил имен­но столь­ко) он нес на себе два бре­ме­ни, счи­таю­щи­е­ся тяже­лей­ши­ми, — бед­ность и ста­рость так, слов­но они его чуть ли не услаж­да­ли,

(15) И дей­ст­ви­тель­но, вся­кий раз, когда я обни­маю умом при­чи­ны, поче­му ста­рость может пока­зать­ся жал­кой, то нахо­жу их четы­ре: пер­вая — в том, что она буд­то бы пре­пят­ст­ву­ет дея­тель­но­сти; вто­рая — в том, что она буд­то бы ослаб­ля­ет тело; третья — в том, что она буд­то бы лиша­ет нас чуть ли не всех наслаж­де­ний; чет­вер­тая — в том, что она буд­то бы при­бли­жа­ет нас к смер­ти. Рас­смот­рим, если вам угод­но, каж­дую из этих при­чин: сколь она важ­на и сколь оправ­дан­на.

(VI) Ста­рость отвле­ка­ет людей от дел. — От каких? От тех ли, какие ведет моло­дость, пол­ная сил? А раз­ве нет дел, под­ле­жа­щих веде­нию ста­ри­ков, сла­бых телом, но силь­ных духом? Ниче­го, зна­чит, не дела­ли ни Квинт Мак­сим, ни Луций Павел³⁸, твой отец, тесть выдаю­ще­го­ся мужа, мое­го сына?³⁹ А дру­гие ста­ри­ки — Фаб­ри­ции, Курии, Корун­ка­нии?⁴⁰ Когда они муд­ро­стью сво­ей и авто­ри­те­том защи­ща­ли государ­ство, неуже­ли они ниче­го не дела­ли? (16) Ста­рость Аппия Клав­дия была отя­го­ще­на еще и его сле­потой⁴¹. Тем не менее, когда сенат скло­нял­ся к заклю­че­нию мир­но­го дого­во­ра с Пирром, то Аппий Клав­дий, не колеб­лясь, выска­зал то, что Энний пере­дал сти­ха­ми:

И так далее — и как убеди­тель­но! Ведь сти­хи эти извест­ны вам, и речь само­го́ Аппия дошла до нас⁴³. И это выступ­ле­ние его отно­сит­ся к сем­на­дца­то­му году после его вто­ро­го кон­су­ла­та, а меж­ду его дву­мя кон­су­ла­та­ми про­шло десять лет, и до сво­его пер­во­го кон­су­ла­та он был цен­зо­ром. Из это­го мож­но понять, что во вре­мя вой­ны, с Пирром он был уже очень стар, и имен­но это мы узна­ли о нем от сво­их отцов. (17) Таким обра­зом, те, кто отка­зы­ва­ет ста­ро­сти в воз­мож­но­сти участ­во­вать в делах, не при­во­дят ника­ких дока­за­тельств и подоб­ны людям, по сло­вам кото­рых корм­чий ниче­го не дела­ет во вре­мя пла­ва­ния, меж­ду тем как одни моря­ки взби­ра­ют­ся на мач­ты, дру­гие сну­ют меж­ду ска­мья­ми, третьи вычер­пы­ва­ют воду из трю­ма, а он, дер­жа кор­ми­ло, спо­кой­но сидит на кор­ме. Он не дела­ет того, что дела­ют моло­дые, но, пра­во, дела­ет нечто гораздо боль­шее и луч­шее; не силой мышц, не про­вор­но­стью и не лов­ко­стью тела вер­шат­ся вели­кие дела, а муд­ро­стью, авто­ри­те­том, реше­ни­я­ми, и ста­рость обык­но­вен­но не толь­ко не лиша­ет­ся этой спо­соб­но­сти, но даже укреп­ля­ет­ся в ней.

(18) Или, быть может, я, кото­рый и сол­да­том, и три­бу­ном, и лега­том, и кон­су­лом участ­во­вал в раз­ных вой­нах, кажусь вам теперь празд­ным, когда войн не веду? Но ведь я ука­зы­ваю сена­ту, какие вой­ны над­ле­жит вести и каким обра­зом: Кар­фа­ге­ну, в тече­ние уже дол­го­го вре­ме­ни замыш­ля­ю­ще­му недоб­рое, я зара­нее объ­яв­ляю вой­ну; опа­сать­ся его я не пере­ста­ну, пока не узна́ю, что он раз­ру­шен. (19) О, если бы бес­смерт­ные боги сохра­ни­ли эту паль­мо­вую вет­ку для тебя, Сци­пи­он, дабы ты завер­шил дея­ния сво­его деда!⁴⁴ Со дня его смер­ти пошел уже трид­цать тре­тий год, но память об этом зна­ме­ни­том муже сохра­нят все гряду­щие годы; он умер за год до моей цен­зу­ры, через девять лет после мое­го кон­су­ла­та, во вре­мя кото­ро­го он был избран в кон­су­лы вто­рич­но⁴⁵. И неуже­ли стал бы он доса­до­вать на свою ста­рость, дожи­ви он до ста лет? Он, прав­да, уже не совер­шал бы ни выла­зок, ни брос­ков, не метал бы копий, не бил­ся бы мечом, но помо­гал бы сво­им сове­том, здра­вым смыс­лом, сво­и­ми реше­ни­я­ми. Если бы каче­ства эти не были свой­ст­вен­ны ста­ри­кам, то наши пред­ки не назва­ли бы выс­ше­го сове­та «сена­том»⁴⁶. (20) В Лакеде­моне выс­шие маги­ст­ра­ты назы­ва­ют­ся «стар­ца­ми»⁴⁷, како­вы они и в дей­ст­ви­тель­но­сти. А если вы почи­та­е­те и послу­ша­е­те о собы­ти­ях в дру­гих стра­нах, то узна­е­те, что вели­чай­шие государ­ства руши­лись по вине людей моло­дых и охра­ня­лись и вос­ста­нав­ли­ва­лись уси­ли­я­ми ста­ри­ков.

Ведь такой вопрос зада­ют в «Вол­чи­це» поэта Невия⁴⁸; на него отве­ча­ют, поми­мо про­че­го, преж­де все­го так:

Опро­мет­чи­вость, оче­вид­но, свой­ст­вен­на цве­ту­ще­му воз­рас­ту, даль­но­вид­ность — пожи­ло­му.

(VII, 21) Но, ска­жут мне, память сла­бе­ет. — Пожа­луй, если ты не упраж­ня­ешь ее и если ты и от при­ро­ды не сооб­ра­зи­те­лен. Феми­стокл пом­нил име­на всех сограж­дан. Так неуже­ли вы дума­е­те, что у него, когда он соста­рил­ся, вошло в при­выч­ку при встре­че назы­вать Ари­сти­да Лиси­ма­хом?⁵⁰ Что до меня, то я знаю не толь­ко тех, кто жив теперь, но и их отцов и дедов и, читая над­мо­гиль­ные над­пи­си, не боюсь, как гово­рят⁵¹, «поте­рять память»; напро­тив, имен­но такое чте­ние вос­кре­ша­ет во мне память об умер­ших. Да пра­во же, я ни разу не слы­хал, чтобы какой-нибудь ста­рик поза­был, в каком месте он зако­пал клад; все то, что их забо­тит, они пом­нят: назна­чен­ные сро­ки явки в суд, име­на долж­ни­ков или заи­мо­дав­цев. (22) А пра­во­веды? А пон­ти­фи­ки? А авгу­ры? А фило­со­фы? Сколь мно­гое пом­нят они в ста­ро­сти! Ста­ри­ки сохра­ня­ют свой ум, толь­ко бы усер­дие и настой­чи­вость у них сохра­ня­лись до кон­ца! И это отно­сит­ся не толь­ко к про­слав­лен­ным и высо­ко­чти­мым мужам, но и к част­ным лицам, живу­щим спо­кой­но. Софокл⁵² до глу­бо­кой ста­ро­сти сочи­нял тра­гедии. Так как он из-за это­го заня­тия, каза­лось, небреж­но отно­сил­ся к сво­е­му иму­ще­ству, то сыно­вья при­влек­ли его к суду⁵³, чтобы — подоб­но тому, как, по наше­му обы­чаю⁵⁴, отцам, дур­но управ­ля­ю­щим сво­им иму­ще­ст­вом, поль­зо­ва­ние им запре­ща­ет­ся, — суд отстра­нил его от управ­ле­ния иму­ще­ст­вом как сла­бо­ум­но­го. Тогда ста­рик, как гово­рят, про­чи­тал перед судья­ми тра­гедию, кото­рую он, толь­ко что ее сочи­нив, дер­жал в руках, — «Эдип в Колоне», и спро­сил их, кажут­ся ли им эти сти­хи сочи­не­ни­ем сла­бо­ум­но­го; после того, как он про­чи­тал тра­гедию, по реше­нию судей он был оправ­дан. (23) Так неуже­ли его, неуже­ли Гоме­ра, Геси­о­да, Симо­нида, Сте­си­хо­ра, неуже­ли тех, о ком я уже гово­рил, — Исо­кра­та и Гор­гия, неуже­ли родо­на­чаль­ни­ков фило­со­фии — Пифа­го­ра, Демо­кри­та, неуже­ли Пла­то­на и Ксе­но­кра­та, неуже­ли впо­след­ст­вии Зено­на и Кле­ан­фа⁵⁵ или того, кого и вы виде­ли в Риме, — сто­и­ка Дио­ге­на ста­рость заста­ви­ла умолк­нуть и пре­кра­тить заня­тия?⁵⁶ Не вели ли они сво­их заня­тий до кон­ца сво­ей жиз­ни?

(24) Далее — оста­вим эти бого­вдох­но­вен­ные труды — я могу назвать в Сабин­ской обла­сти рим­лян, дере­вен­ских жите­лей, сво­их соседей и дру­зей; без их уча­стия, мож­но ска­зать, нико­гда не про­из­во­дят ника­ких сколь­ко-нибудь важ­ных поле­вых работ: ни сева, ни жат­вы, ни убор­ки уро­жая. Впро­чем, это едва ли долж­но вызы­вать удив­ле­ние; ведь ни один из них не настоль­ко стар, чтобы не рас­счи­ты­вать про­жить еще год; но они участ­ву­ют и в тех работах, кото­рые, как они зна­ют, им самим поль­зы уже не при­не­сут:

как гово­рит наш Ста­ций в «Синэфе­бах»⁵⁷. (25) И дей­ст­ви­тель­но, зем­леде­лец, как бы стар он ни был, на вопрос, для кого он сажа­ет, отве­тит без вся­ких коле­ба­ний: «Для бес­смерт­ных богов, повелев­ших мне не толь­ко при­нять это от пред­ков, но и пере­дать потом­кам».

(VIII) Да и Цеци­лий гово­рит это о ста­ри­ке, пеку­щем­ся о буду­щих поко­ле­ни­ях, луч­ше, чем в сле­дую­щих сво­их сти­хах:

и, быть может, и мно­го тако­го, что хочешь видеть. А впро­чем, с тем, чего не хочешь видеть, часто стал­ки­ва­ешь­ся и в моло­до­сти. Но вот выска­зы­ва­ние все того же Цеци­лия, еще более злое:

(26) Ско­рее при­ят­ны, чем про­тив­ны; ибо подоб­но тому, как муд­рые ста­ри­ки наслаж­да­ют­ся обще­ни­ем с моло­ды­ми людь­ми, наде­лен­ны­ми хоро­ши­ми при­род­ны­ми каче­ства­ми, и более лег­кой ста­но­вит­ся ста­рость тех, кого юно­ше­ство почи­та­ет и любит⁶⁰, так моло­дые люди ценят настав­ле­ния ста­ри­ков, веду­щие их к упраж­не­ни­ям в доб­ле­сти⁶¹, и я хоро­шо пони­маю, что я не менее при­я­тен вам, чем вы мне.

Итак, вы види­те, что ста­рость не толь­ко не пре­бы­ва­ет в без­де­я­тель­но­сти и празд­но­сти, но даже трудо­спо­соб­на и все­гда что-нибудь совер­ша­ет и чем-то заня­та, — разу­ме­ет­ся, тем, к чему каж­дый стре­мил­ся в тече­ние всей сво­ей жиз­ни. Так, Солон⁶², как видим, в сти­хах сво­их хва­лит­ся тем, что он на ста­ро­сти лет каж­дый день пости­га­ет что-нибудь новое; я и сам так посту­пил, уже ста­ри­ком изу­чив гре­че­скую лите­ра­ту­ру⁶³. Я взял­ся за нее с нена­сыт­но­стью, слов­но стре­мил­ся уто­лить свою дав­ниш­нюю жаж­ду, дабы познать имен­но то, чем теперь, как види­те, поль­зу­юсь как при­ме­ра­ми. Когда я услы­хал, что Сократ посту­пил так же и стал играть на лире, то и я захо­тел обу­чить­ся это­му же; ведь древ­ние обу­ча­лись игре на лире; но лите­ра­ту­рой я, несо­мнен­но, занял­ся усерд­но.

(IX, 27) Даже теперь я сила­ми усту­паю моло­до­му чело­ве­ку (ведь это было вто­рое поло­же­ние о пагуб­ных послед­ст­ви­ях ста­ро­сти) не боль­ше, чем в моло­до­сти усту­пал быку или сло­ну. Что у тебя есть, тем тебе и подо­ба­ет поль­зо­вать­ся, и все, что бы ты ни делал, делать в меру сво­их сил. Най­дут­ся ли сло­ва, заслу­жи­ваю­щие боль­ше­го пре­зре­ния, чем сло­ва Мило­на Кротон­ско­го?⁶⁴ Он, уже ста­ри­ком, смот­рел на упраж­не­ния атле­тов на риста­ли­ще, затем взгля­нул на свои руки и, гово­рят, про­сле­зив­шись, ска­зал: «А ведь они уже мерт­вы!» Пра­во, не столь­ко они, сколь­ко ты сам, пусто­слов! Ведь извест­ность при­об­рел не ты сам, а твои бед­ра и руки. Ниче­го подоб­но­го не гово­ри­ли ни Секст Элий⁶⁵, ни мно­ги­ми года­ми ранее Тибе­рий Корун­ка­ний, ни недав­но Пуб­лий Красс⁶⁶ — люди, состав­ляв­шие зако­ны для граж­дан. Меж­ду тем они сохра­ни­ли свой разум до само­го послед­не­го вздо­ха. (28) Ора­тор, пожа­луй, может осла­беть к ста­ро­сти; ведь его дея­тель­ность тре­бу­ет не толь­ко ума, но и голо­са и сил. Прав­да, звуч­но­стью голо­са мож­но бли­стать и в ста­ро­сти; сам я каче­ства это­го не утра­тил и поныне, а мои лета вы зна­е­те⁶⁷. Но все же ста­ри­ку подо­ба­ют спо­кой­ные и сдер­жан­ные сло­ва; изящ­ная и плав­ная речь крас­но­ре­чи­во­го ста­ри­ка уже сама по себе нахо­дит слу­ша­те­лей. Если же ты сам не в силах про­из­не­сти ее, то все же можешь давать настав­ле­ния Сци­пи­о­ну и Лелию. И пра­во, что может быть при­ят­нее ста­ро­сти, окру­жен­ной вни­ма­ни­ем юно­ше­ства? (29) Неуже­ли мы не приз­на́ем за ста­ро­стью даже и таких сил, чтобы она мог­ла обу­чать моло­дых людей, их вос­пи­ты­вать и настав­лять к выпол­не­нию вся­че­ских задач, свя­зан­ных с дол­гом? Что может быть более слав­но, чем имен­но такая дея­тель­ность? Лич­но мне Гней и Пуб­лий Сци­пи­о­ны⁶⁸ и два тво­их деда, Луций Эми­лий⁶⁹ и Пуб­лий Афри­кан­ский⁷⁰, каза­лись балов­ня­ми судь­бы, так как их всюду сопро­вож­да­ли знат­ные юно­ши, и всех настав­ни­ков в высо­ких нау­ках надо счи­тать счаст­ли­вы­ми, даже если они соста­ри­лись и осла­бе­ли. Впро­чем, упа­док сил сам по себе вызы­ва­ет­ся поро­ка­ми моло­до­сти чаще, чем неду­га­ми ста­ро­сти: раз­врат­но и невоз­держ­но про­веден­ная моло­дость пере­да­ет ста­ро­сти обес­си­лен­ное тело⁷¹. (30) У Ксе­но­фон­та Кир, тогда уже очень ста­рый⁷², перед смер­тью ска­зал, что он нико­гда не чув­ст­во­вал, чтобы он в ста­ро­сти стал более слаб, чем был в моло­до­сти. Сам я в дет­стве, пом­нит­ся, видел Луция Метел­ла, кото­рый, будучи избран в вер­хов­ные пон­ти­фи­ки через четы­ре года после сво­его вто­ро­го кон­су­ла­та, ведал этим жре­че­ст­вом в тече­ние два­дца­ти двух лет и даже в послед­ние годы жиз­ни был настоль­ко полон сил, что ему не при­хо­ди­лось с сожа­ле­ни­ем вспо­ми­нать о моло­до­сти⁷³. Не буду я гово­рить, о себе, хотя ста­ро­сти это и свой­ст­вен­но, а наше­му воз­рас­ту про­сти­тель­но. (X, 31) Раз­ве вы не зна­е­те, что у Гоме­ра Нестор весь­ма часто упо­ми­на­ет с похва­лой о сво­их доб­ле­стях? Ведь он видел уже третье поко­ле­ние людей⁷⁴, и ему нече­го было опа­сать­ся, что он, гово­ря о себе прав­ду, пока­жет­ся черес­чур занос­чи­вым или черес­чур болт­ли­вым. И в самом деле, как гово­рит Гомер,

Для того, чтобы они были при­ят­ны, он не нуж­дал­ся в силе тела. Да и сам зна­ме­ни­тый вождь Гре­ции⁷⁶ нигде не выска­зы­ва­ет жела­ния иметь деся­те­рых вои­нов, подоб­ных Аяк­су, а желал бы иметь деся­те­рых, подоб­ных Несто­ру: если бы это ему уда­лось, то Троя — он не сомне­ва­ет­ся — вско­ре пала бы⁷⁷.

(32) Но воз­вра­ща­юсь к себе: мне уже восемь­де­сят чет­вер­тый год. Хотел бы я иметь воз­мож­ность похва­лить­ся тем же, чем и Кир, но все же могу ска­зать одно: хотя я уже не обла­даю таки­ми же сила­ми, каки­ми обла­дал тогда, когда был сол­да­том во вре­мя Пуни­че­ской вой­ны, или кве­сто­ром во вре­мя той же вой­ны, или кон­су­лом в Испа­нии, или четы­ре года спу­стя, когда я как воен­ный три­бун сра­жал­ся под Фер­мо­пи­ла­ми в год кон­су­ла­та Мания Аци­лия Глаб­ри­о­на⁷⁸, все-таки, как вы сами види­те, ста­рость не совсем осла­би­ла и изну­ри­ла меня: ни Курии, ни рост­рам⁷⁹, ни дру­зьям, ни кли­ен­там⁸⁰, ни госте­при­им­цам⁸¹ силы мои не изме­ня­ют. Ведь я нико­гда не согла­шал­ся со ста­рин­ной и часто при­во­ди­мой посло­ви­цей, сове­ту­ю­щей ста­но­вить­ся ста­ри­ком рано, если хочешь про­быть ста­ри­ком дол­го; лич­но я пред­по­чел бы про­жить как ста­рик мень­ше вре­ме­ни, а не стать ста­ри­ком рань­ше, чем ста­ну им в дей­ст­ви­тель­но­сти. Поэто­му до насто­я­ще­го вре­ме­ни еще не нашлось чело­ве­ка, для кото­ро­го я — если он захо­тел со мною побе­се­до­вать — ока­зал­ся бы занят.

(33) Но, ска­жут мне, сил у меня мень­ше, чем у каж­до­го из вас обо­их. — Но ведь даже и вы не так силь­ны, как цен­ту­ри­он Тит Пон­ций⁸². Раз­ве он поэто­му пре­вос­хо­дит вас? Толь­ко бы каж­дый поль­зо­вал­ся сво­и­ми сила­ми уме­рен­но и тра­тил их, насколь­ко может; пра­во, он тогда не будет осо­бен­но стра­дать от их недо­стат­ка. Милон, гово­рят, всту­пил на риста­ли­ще в Олим­пии, неся на пле­чах быка. Что пред­по­чел бы ты полу­чить в дар: такую же силу мышц или силу ума Пифа­го­ра?⁸³ Сло­вом, поль­зуй­ся этим бла­гом, пока обла­да­ешь им; когда же его не станет, не сожа­лей о нем. Или моло­дые люди, быть может, долж­ны сожа­леть об отро­че­стве, а более зре­лый воз­раст — о юно­сти? Жизнь течет опре­де­лен­ным обра­зом, и при­ро­да идет еди­ным путем, и при­том про­стым, и каж­до­му воз­рас­ту дано его вре­мя, так что сла­бость детей, пыл­кость юно­шей, стро­гость пра­вил у людей зре­ло­го воз­рас­та и умуд­рен­ность ста­ро­сти пред­став­ля­ют­ся, так ска­зать, есте­ствен­ны­ми чер­та­ми харак­те­ра, кото­рые над­ле­жит при­об­ре­тать в свое вре­мя. (34) Ты, Сци­пи­он, дума­ет­ся мне, зна­ешь, как посту­па­ет госте­при­и­мец тво­е­го деда Маси­нис­са⁸⁴, а ведь ему уже испол­ни­лось девя­но­сто лет: отпра­вив­шись в путь пеш­ком, он уже не садит­ся на коня; выехав вер­хом, он уже не схо­дит с коня; ни дождь, ни холод не заста­вят его покрыть себе голо­ву; его тело отли­ча­ет­ся необы­чай­ной сухо­стью⁸⁵; поэто­му он выпол­ня­ет все обя­зан­но­сти и дела царя. Так упраж­не­ние и воз­держ­ность могут даже в ста­ро­сти сохра­нить чело­ве­ку неко­то­рую долю его былых сил.

(XI) Ста­рость не обла­да­ет сила­ми? — От ста­ро­сти сил и не тре­бу­ет­ся. Поэто­му зако­ны и уста­нов­ле­ния осво­бож­да­ют наш воз­раст от непо­силь­ных для нас обя­зан­но­стей⁸⁶. Сле­до­ва­тель­но, нас не толь­ко не застав­ля­ют делать то, чего мы не может, но даже и напря­гать свои силы настоль­ко, насколь­ко мы можем.

(35) Но, ска­жут мне, мно­гие ста­ри­ки столь сла­бы, что они не в состо­я­нии выпол­нить ни одной обя­зан­но­сти и вооб­ще ника­ко­го дела, полез­но­го для жиз­ни. Но ведь это — недо­ста­ток, не ста­ро­сти свой­ст­вен­ный, а обыч­ный при сла­бом здо­ро­вье. Как слаб сила­ми был сын Пуб­лия Афри­кан­ско­го — тот, кото­рый усы­но­вил тебя! Какое хруп­кое здо­ро­вье было у него! Вер­нее, он был вооб­ще лишен его. Будь ина­че, он был бы вто­рым све­ти­лом государ­ства: к вели­чию духа, уна­сле­до­ван­но­му от отца, при­ба­ви­лось более широ­кое обра­зо­ва­ние. Что же, в таком слу­чае, уди­ви­тель­но­го в том, что ста­ри­ки ино­гда сла­бо­силь­ны, если это­го не могут избе­жать даже моло­дые люди? Ста­ро­сти надо сопро­тив­лять­ся, Лелий и Сци­пи­он, а недо­стат­ки, свя­зан­ные с нею, воз­ме­щать усер­ди­ем; как борют­ся с болез­нью, так надо бороть­ся и со ста­ро­стью: следить за сво­им здо­ро­вьем, (36) при­бе­гать к уме­рен­ным упраж­не­ни­ям, есть и пить столь­ко, сколь­ко нуж­но для вос­ста­нов­ле­ния сил, а не для их угне­те­ния⁸⁷. При этом надо под­дер­жи­вать не толь­ко тело, но в гораздо боль­шей сте­пе­ни ум и дух; ведь и они, если в них, как в све­тиль­ник, не под­ли­вать мас­ла, гас­нут от ста­ро­сти; тело наше, пере­утом­лен­ное упраж­не­ни­я­ми, ста­но­вит­ся более тяже­лым; но ум от упраж­не­ний ста­но­вит­ся более гибок. Ведь Цеци­лий, гово­ря о глу­пых ста­ри­ках в комеди­ях⁸⁸, име­ет в виду довер­чи­вых, забыв­чи­вых, рас­слаб­лен­ных, а это — недо­стат­ки не ста­ро­сти вооб­ще, а ста­ро­сти празд­ной, лени­вой и сон­ли­вой. Как наг­лость и раз­врат свой­ст­вен­ны моло­дым людям боль­ше, чем ста­ри­кам (не всем моло­дым, одна­ко, а толь­ко непо­рядоч­ным), так стар­че­ская глу­пость, обык­но­вен­но назы­вае­мая сума­сброд­ст­вом, свой­ст­вен­на толь­ко пустым ста­ри­кам, а не всем.

(37) Над четырь­мя могу­чи­ми сыно­вья­ми, над пятью дочерь­ми, над таким боль­шим домом, над столь обшир­ной кли­ен­те­лой гла­вен­ст­во­вал Аппий⁸⁹, сле­пой и ста­рый; ибо дух у него был напря­жен, как лук, и он, сла­бея, не под­да­вал­ся ста­ро­сти; он сохра­нял сре­ди сво­их близ­ких не толь­ко авто­ри­тет, но и власть: его боя­лись рабы, почи­та­ли сво­бод­ные люди, люби­ли все; в его доме были в поче­те нра­вы и дис­ци­пли­на, полу­чен­ные от пред­ков. (38) Ведь ста­рость вну­ша­ет к себе ува­же­ние, если защи­ща­ет­ся сама, если охра­ня­ет свои пра­ва, если не пере­шла ни под чью власть⁹⁰, если она до сво­его послед­не­го вздо­ха гла­вен­ст­ву­ет над окру­жаю­щи­ми ее близ­ки­ми. Подоб­но тому, как я одоб­ряю моло­до­го чело­ве­ка, в кото­ром есть что-то ста­ри­ков­ское, так одоб­ряю я ста­ри­ка, в кото­ром есть что-то моло­дое; тот, кто сле­ду­ет это­му пра­ви­лу, может соста­рить­ся телом, но духом не соста­рит­ся нико­гда.

Я работаю над седь­мой кни­гой «Начал»; соби­раю все вос­по­ми­на­ния о древ­но­сти, теперь осо­бен­но тща­тель­но обра­ба­ты­ваю речи, про­из­не­сен­ные мною при защи­те во всех зна­ме­ни­тых делах; рас­смат­ри­ваю авгу­раль­ное, пон­ти­фи­каль­ное и граж­дан­ское пра­во; мно­го зани­ма­юсь и гре­че­ской лите­ра­ту­рой и, по спо­со­бу пифа­го­рей­цев, чтобы упраж­нять память, вспо­ми­наю вече­ром все то, что я в этот день ска­зал, услы­хал, сде­лал. Вот упраж­не­ния для ума, вот риста­ли­ще для мыс­ли! Усерд­но трудясь над этим, я не осо­бен­но стра­даю от недо­стат­ка сил. Ока­зы­ваю помощь дру­зьям, часто при­хо­жу в сенат, доб­ро­воль­но при­но­шу туда пло­ды зре­ло­го и дол­го­го раз­мыш­ле­ния и защи­щаю их сила­ми сво­его духа, а не тела. Но если бы я даже и не был в состо­я­нии выпол­нять все это, все-таки мне, на моем ложе, было бы при­ят­но раз­мыш­лять о том, чего я уже не мог бы делать. Но тому, что я имею эту воз­мож­ность, спо­соб­ст­ву­ет про­жи­тая мною жизнь: чело­век, все­гда живу­щий сво­и­ми заня­ти­я­ми и труда­ми, не чув­ст­ву­ет, как к нему под­кра­ды­ва­ет­ся ста­рость; так он ста­ре­ет посте­пен­но и неощу­ти­мо, и его век не пере­ла­мы­ва­ет­ся вдруг, а гаснет в тече­ние дол­го­го вре­ме­ни.

(XII, 39) Сле­ду­ет тре­тий упрек, выска­зы­вае­мый ста­ро­сти: она, гово­рят, лише­на плот­ских наслаж­де­ний. О, пре­вос­ход­ный дар это­го воз­рас­та, раз он уно­сит у нас имен­но то, что в моло­до­сти все­гда наи­бо­лее пороч­но! Послу­шай­те же, избран­ные моло­дые люди, дав­нее изре­че­ние Архи­та Тарент­ско­го⁹¹, одно­го из самых вели­ких и самых про­слав­лен­ных мужей; мне сооб­щи­ли его, когда я в моло­до­сти был в Тарен­те вме­сте с Квин­том Мак­си­мом⁹². По сло­вам Архи­та, самый губи­тель­ный бич, какой при­ро­да толь­ко мог­ла дать людям, — плот­ское наслаж­де­ние; стра­сти, жаж­ду­щие это­го наслаж­де­ния, без­рас­суд­но и неудер­жи­мо стре­мят­ся к удо­вле­тво­ре­нию⁹³; (40) отсюда слу­чаи изме­ны оте­че­ству, отсюда слу­чаи нис­про­вер­же­ния государ­ст­вен­но­го строя, отсюда тай­ные сно­ше­ния с вра­га­ми; сло­вом, нет пре­ступ­ле­ния, нет дур­но­го дея­ния, на кото­рые страст­ное жела­ние плот­ско­го наслаж­де­ния не толк­ну­ло бы чело­ве­ка; что каса­ет­ся кро­во­сме­ше­ний, пре­лю­бо­де­я­ний и вся­че­ских подоб­ных гнус­но­стей, то все они порож­да­ют­ся одной толь­ко жаж­дой наслаж­де­ния⁹⁴; в то вре­мя как самое пре­крас­ное, что́ чело­ве­ку даро­ва­ла при­ро­да или какое-нибудь боже­ство, — это разум⁹⁵, ничто так не враж­деб­но это­му боже­ст­вен­но­му дару, как плот­ское наслаж­де­ние; (41) ведь при гос­под­стве похо­ти нет места для воз­держ­но­сти, да и вооб­ще в цар­стве наслаж­де­ния доб­лесть утвер­дить­ся не может. Чтобы лег­че понять это, Архит сове­то­вал вооб­ра­зить себе чело­ве­ка, охва­чен­но­го столь силь­ным плот­ским наслаж­де­ни­ем, какое толь­ко воз­мож­но испы­тать; по его мне­нию, ни для кого не будет сомне­ний в том, что этот чело­век, пока будет испы­ты­вать такую радость, ни над чем не смо­жет заду­мать­ся и ниче­го не постигнет ни разу­мом, ни раз­мыш­ле­ни­ем; поэто­му ничто не достой­но тако­го глу­бо­ко­го пре­зре­ния, како­го достой­но наслаж­де­ние, раз оно, будучи силь­ным и про­дол­жи­тель­ным, спо­соб­но пога­сить свет духа. О том, что Архит гово­рил об этом в беседе с Гаем Пон­ци­ем из Сам­ния, чей сын в Кав­дин­ском сра­же­нии одер­жал победу над кон­су­ла­ми Спу­ри­ем Посту­ми­ем и Титом Вету­ри­ем⁹⁶, наш гость Неарх Тарент­ский, кото­рый оста­вал­ся вер­ным дру­гом рим­ско­му наро­ду, узнал, по его сло­вам, от стар­ших. При этой беседе буд­то бы при­сут­ст­во­вал афи­ня­нин Пла­тон, кото­рый, как я уста­но­вил, при­ез­жал в Тарент в год кон­су­ла­та Луция Камил­ла и Аппия Клав­дия⁹⁷.

(42) К чему гово­рит­ся все это? Дабы вы поня­ли, что если разу­мом сво­им и муд­ро­стью пре­зи­рать плот­ское наслаж­де­ние мы не можем, то мы долж­ны быть глу­бо­ко бла­го­дар­ны ста­ро­сти за то, что она избав­ля­ет нас от непо­до­баю­щих жела­ний. Ведь наслаж­де­ние ско­вы­ва­ет нашу спо­соб­ность судить, враж­деб­но разу­му, засти­ла­ет, так ска­зать, взо­ры ума, чуж­до доб­ле­сти. Я, хотя и неохот­но, исклю­чил из сена­та бра­та храб­рей­ше­го мужа Тита Фла­ми­ни­на, Луция Фла­ми­ни­на, через семь лет после его кон­су­ла­та, но я при­знал нуж­ным заклей­мить раз­врат⁹⁸. Ведь его, когда он был кон­су­лом в Гал­лии, во вре­мя пира рас­пут­ни­ца упро­си­ла, чтобы отру­би­ли голо­ву одно­му из заклю­чен­ных, осуж­ден­но­му уго­лов­ным судом. Во вре­мя цен­зу­ры его бра­та Тита, кото­рый был цен­зо­ром до меня, он ускольз­нул от кары, но ни я, ни Флакк никак не мог­ли оста­вить без­на­ка­зан­ной такую гнус­ную и такую низ­кую страсть, соче­тав­шую позор в част­ной жиз­ни с бес­че­сти­ем для импе­рия⁹⁹.

(XIII, 43) Я часто слы­хал от стар­ших, кото­рые в свою оче­редь, по их сло­вам, детьми слы­ха­ли это от ста­ри­ков, что Гай Фаб­ри­ций, когда он как посол при­был к царю Пир­ру¹⁰⁰, не раз удив­лял­ся тому, что услы­хал от фес­са­лий­ца Кинеи: буд­то в Афи­нах есть чело­век, объ­явив­ший себя муд­рым и утвер­ждаю­щий, что все наши дей­ст­вия надо оце­ни­вать с точ­ки зре­ния наслаж­де­ния¹⁰¹; слы­ша это от Кинеи, Маний Курий и Тибе­рий Корун­ка­ний, по их сло­вам, обык­но­вен­но выска­зы­ва­ли поже­ла­ние, чтобы он убедил в этом сам­ни­тов и само­го́ Пир­ра¹⁰², так как их будет лег­че победить, когда они пре­да­дут­ся наслаж­де­ни­ям. Маний Курий был совре­мен­ни­ком Пуб­лия Деция, кото­рый за пять лет до кон­су­ла­та Мания Курия, будучи кон­су­лом в чет­вер­тый раз, обрек себя в жерт­ву ради бла­го­по­лу­чия государ­ства¹⁰³; его знал Фаб­ри­ций, знал Корун­ка­ний. Они, если судить по их жиз­ни и по поступ­ку Деция — того, о кото­ром я гово­рю, — зна­ли, что есть нечто, от при­ро­ды пре­крас­ное и досто­слав­ное, чего надо доби­вать­ся ради него само­го и чему все луч­шие люди долж­ны сле­до­вать, отверг­нув и пре­зрев наслаж­де­ние. (44) Поче­му же мы так мно­го гово­рим о наслаж­де­нии? Имен­но пото­му, что ста­рость, отнюдь не заслу­жи­вая пори­ца­ния, достой­на даже вели­чай­шей хва­лы за то, что она совсем не ищет наслаж­де­ний. Она обхо­дит­ся без пир­шеств, без сто­лов, устав­лен­ных яст­ва­ми, и без мно­го­чис­лен­ных куб­ков; поэто­му она не зна­ет и опья­не­ния, несва­ре­ния и бес­сон­ни­цы.

Но если наслаж­де­нию при­хо­дит­ся сде­лать неко­то­рую уступ­ку, так как нам не лег­ко усто­ять перед его заман­чи­во­стью (ведь Пла­тон, по вну­ше­нию богов, назы­ва­ет наслаж­де­ние «при­ман­кой бед­ст­вий»^103a, пото­му что люди, по-види­мо­му, ловят­ся на него, как рыба), то ста­рость, отка­зы­ва­ясь от пыш­ных празд­неств, все-таки может нахо­дить удо­воль­ст­вие в скром­ных пирах. В дет­стве я часто видел, как Гай Дуел­лий, сын Мар­ка, — тот, кто пер­вым наго­ло­ву раз­бил пуний­цев в мор­ском бою¹⁰⁴, — в ста­ро­сти воз­вра­щал­ся с пира: ему достав­ля­ли удо­воль­ст­вие и вос­ко­вой све­тиль­ник, кото­рый нес­ли перед ним, и при­сут­ст­вие флей­ти­ста — бес­при­мер­ное пре­иму­ще­ство, кото­рое он себе при­сво­ил, хотя и был част­ным лицом. Столь­ко свое­во­лия вну­ша­ла ему сла­ва! (45) Но зачем гово­рю я о дру­гих? Воз­вра­щусь теперь к вопро­су о себе. Во-пер­вых, у меня все­гда были това­ри­щи; ведь това­ри­ще­ства были учреж­де­ны в год моей кве­сту­ры¹⁰⁵ — после того, как были заим­ст­во­ва­ны идей­ские свя­щен­но­дей­ст­вия в честь Вели­кой Мате­ри¹⁰⁶. И я пиро­вал с това­ри­ща­ми очень скром­но, но при этом мы чув­ст­во­ва­ли, так ска­зать, пыл, свой­ст­вен­ный моло­до­сти; но с года­ми все смяг­ча­ет­ся, и я стал изме­рять удо­воль­ст­вие, полу­чае­мое от пир­шеств, не столь­ко наслаж­де­ни­я­ми от них, сколь­ко от при­сут­ст­вия дру­зей и от беседы с ними. Встре­чу дру­зей, воз­ле­жа­щих за сто­лом во вре­мя пир­ше­ства¹⁰⁷, пред­ки наши удач­но назва­ли «жиз­нью вме­сте», так как она, по их мне­нию, соеди­ня­ет людей на всю жизнь; это луч­ше назва­ний «общая попой­ка» или «общий обед», дан­ных гре­ка­ми¹⁰⁸, тем самым как буд­то более все­го, одоб­ря­ю­щи­ми имен­но то, что как раз здесь менее все­го цен­но. (XIV, 46) Я же, нахо­дя удо­воль­ст­вие в беседе, полу­чаю удо­воль­ст­вие и от ран­них пиров¹⁰⁹, и не толь­ко с ровес­ни­ка­ми, кото­рых оста­лось уже очень мало, но и с вашим поко­ле­ни­ем и с вами сами­ми, и я весь­ма бла­го­да­рен ста­ро­сти за то, что она уси­ли­ла во мне жад­ность к беседе, а жад­ность к питью и еде уни­что­жи­ла¹¹⁰. Но если и питье и еда кое-кому даже достав­ля­ют удо­воль­ст­вие, — а я не хотел бы пока­зать­ся чело­ве­ком, объ­явив­шим вой­ну вся­ко­му наслаж­де­нию, для кото­ро­го, пожа­луй, суще­ст­ву­ет, так ска­зать, есте­ствен­ная мера, — то я не вижу, чтобы ста­рость была лише­на спо­соб­но­сти ценить даже и эти наслаж­де­ния. Мне лич­но достав­ля­ет удо­воль­ст­вие пред­седа­тель­ст­во­ва­ние за сто­лом, введен­ное наши­ми пред­ка­ми, и речь, кото­рую, с куб­ком в руке, про­из­но­сят с верх­не­го места¹¹¹, и куб­ки, как в «Пире» Ксе­но­фон­та, «неболь­шо­го раз­ме­ра и исто­чаю­щие вла­гу»¹¹², и лет­няя про­хла­да, и, наобо­рот, солн­це или огонь зимой; все это я обык­но­вен­но соблюдаю даже в Сабин­ской обла­сти; изо дня в день при­гла­шаю я соседей к сво­е­му сто­лу, и мы про­во­дим за обедом воз­мож­но боль­ше вре­ме­ни в раз­но­об­раз­ной беседе до позд­ней ночи.

(47) Но, ска­жут мне, ста­ри­ки не испы­ты­ва­ют столь силь­ной как бы щекот­ки от наслаж­де­ний. Согла­сен, но ведь они и не жела­ют ее, а отсут­ст­ви­ем того, чего не жела­ешь, не тяго­тишь­ся. Софокл, уже под бре­ме­нем лет, когда его спро­си­ли, пре­да­ет­ся ли он любов­ным уте­хам, удач­но отве­тил: «Да хра­нят меня от это­го боги! Я с радо­стью бежал от них, как от гру­бо­го и беше­но­го вла­сте­ли­на»¹¹³. Для людей, пад­ких до таких дел, быть может, непри­ят­но и тягост­но быть лишен­ны­ми их, но для людей, ими удо­вле­тво­рен­ных и пре­сы­щен­ных, быть лишен­ны­ми их при­ят­нее, чем к ним при­бе­гать; впро­чем, лишен­ным их не чув­ст­ву­ет себя тот, кто в них не нуж­да­ет­ся; итак, не нуж­дать­ся в них, утвер­ждаю я, при­ят­нее. (48) Если имен­но к этим наслаж­де­ни­ям черес­чур охот­но при­бе­га­ет цве­ту­щий воз­раст, то он, во-пер­вых, при­бе­га­ет к делам пустяч­ным, как мы уже гово­ри­ли, во-вто­рых, к таким, каких ста­рость, — хотя и не поль­зу­ет­ся ими широ­ко, — не лише­на совсем. Как Тур­пи­он Амби­вий боль­ше услаж­да­ет зри­те­лей, сидя­щих в пер­вых рядах, но услаж­да­ет и сидя­щих в послед­нем¹¹⁴, так моло­дость, глядя на наслаж­де­ния на близ­ком рас­сто­я­нии, раду­ет­ся им, пожа­луй, боль­ше, но ими услаж­да­ет­ся в доста­точ­ной мере так­же и ста­рость, глядя на них изда­ли.

(49) Но сколь цен­но для души, как бы отслу­жив под зна­ме­на­ми похо­ти, често­лю­бия, сопер­ни­че­ства, враж­ды, вся­че­ских стра­стей, быть наедине с собой и, как гово­рит­ся, с самой собой жить! Если она дей­ст­ви­тель­но нахо­дит пищу в заня­ти­ях и зна­ни­ях, то нет ниче­го при­ят­нее ста­ро­сти, рас­по­ла­гаю­щей досу­гом¹¹⁵. Мы виде­ли, как в сво­ем рве­нии изме­рить чуть ли не небо и зем­лю тра­тил послед­ние силы Гай Гал¹¹⁶, близ­кий друг тво­е­го отца, Сци­пи­он! Сколь­ко раз рас­свет заста­вал его за вычис­ле­ни­я­ми, к кото­рым он при­сту­пил ночью, сколь­ко раз ночь заста­ва­ла его за этим заня­ти­ем, нача­тым утром! Какая была для него радость зара­нее пред­ска­зы­вать нам затме­ния солн­ца и луны! (50) Гово­рить ли мне о заня­ти­ях менее важ­ных, но все-таки тре­бу­ю­щих ост­ро­ты ума? Как радо­вал­ся сво­ей «Пуни­че­ской войне» Невий!¹¹⁷ Как радо­вал­ся Плавт «Гру­би­я­ну», как радо­вал­ся он «Рабу-обман­щи­ку»!¹¹⁸ Видел я и Ливия¹¹⁹, уже ста­ри­ком; ведь он, за шесть лет до мое­го рож­де­ния поста­вив свою тра­гедию в год кон­су­ла­та Цен­то­на и Туди­та­на¹²⁰, про­жил до вре­мен моей моло­до­сти. Гово­рить ли мне о заня­ти­ях Пуб­лия Лици­ния Крас­са пон­ти­фи­каль­ным и граж­дан­ским пра­вом или о заня­ти­ях извест­но­го нам Пуб­лия Сци­пи­о­на¹²¹, кото­рый несколь­ко лет назад был избран в вер­хов­ные пон­ти­фи­ки? А ведь всех упо­мя­ну­тых мною людей мы виде­ли ста­ри­ка­ми, горя­чо увле­чен­ны­ми эти­ми заня­ти­я­ми. А Марк Цетег, кото­ро­го Энний спра­вед­ли­во назвал «моз­гом убеж­де­ния»!¹²² Какое рве­ние к про­из­не­се­нию речей виде­ли мы в нем, уже ста­ри­ке! Какие же наслаж­де­ния от пир­шеств, или от игр, или от плот­ской люб­ви мож­но срав­нить с эти­ми наслаж­де­ни­я­ми? Тако­вы заня­тия нау­кой; у людей разум­ных и хоро­шо обра­зо­ван­ных они с воз­рас­том уси­ли­ва­ют­ся, так что Соло­ну дела­ет честь его стих, о кото­ром я уже гово­рил¹²³, — что он ста­рит­ся, каж­дый день узна­вая что-нибудь новое. Боль­ше­го наслаж­де­ния, чем это наслаж­де­ние для ума, конеч­но, быть не может.

(XV, 51) Пере­хо­жу теперь к наслаж­де­ни­ям от зем­леде­лия, достав­ля­ю­щим мне необы­чай­ную радость. Им ника­кая ста­рость не пре­пят­ст­ву­ет, и они, как мне кажет­ся, наи­бо­лее соот­вет­ст­ву­ют обра­зу жиз­ни муд­ре­ца. Ведь сель­ские хозя­е­ва име­ют дело с зем­лей, кото­рая нико­гда не про­ти­вит­ся их вла­сти и нико­гда не воз­вра­ща­ет того, что полу­чи­ла, не давая при­бы­ли, ино­гда малой, а чаще более зна­чи­тель­ной. Впро­чем, лич­но меня раду­ет не толь­ко уро­жай, но и при­род­ная сила само́й зем­ли: она вся­кий раз, как при­мет раз­бро­сан­ные семе­на в свое раз­мяг­чен­ное и раз­рых­лен­ное лоно, сна­ча­ла обо­ро­ня­ет их от све­та (откуда и назва­ние «боро­но­ва­ние», выра­жаю­щее это дей­ст­вие¹²⁴), а затем, согрев их паром, рас­пре­де­ля­ет их и вытал­ки­ва­ет сво­им дав­ле­ни­ем нару­жу в виде зеле­ных побе­гов, кото­рые, опи­ра­ясь на волок­на кор­ней, посте­пен­но креп­нут и, под­няв­шись колен­ча­тым стеб­лем, оде­ва­ют­ся обо­лоч­ка­ми, как бы созре­вая; осво­бо­див­шись от них, они при­но­сят пло­ды, устро­ен­ные в виде коло­сьев, и защи­ща­ют их от клю­вов птиц огра­дой в виде остей¹²⁵. (52) Гово­рить ли мне о рож­де­нии, посад­ке и раз­рас­та­нии вино­град­ных лоз? Не могу нара­до­вать­ся это­му (хочу, чтобы вы зна­ли, что́ слу­жит отды­хом и отра­дой моей ста­ро­сти). Не буду касать­ся самой силы все­го того, что родит зем­ля, спо­соб­ная из фиго­во­го зер­ныш­ка, или из ягод­ки вино­гра­да, или из кро­хот­ных семян дру­гих пло­дов и рас­те­ний про­из­во­дить такие мощ­ные ство­лы и вет­ки. Раз­ве черен­ки, рост­ки, тон­кие вет­ки, отвод­ки и отрост­ки лоз не раду­ют и не изум­ля­ют каж­до­го из нас? А лоза, кото­рая от при­ро­ды сла­ба и, без под­пор­ки, сте­лет­ся по зем­ле? Чтобы выпря­мить­ся, она хва­та­ет­ся сво­и­ми уси­ка­ми, слов­но рука­ми, за все, что ей попа­дет­ся; когда она, блуж­дая, рас­пол­за­ет­ся во всех направ­ле­ни­ях, искус­ный зем­леде­лец обре­за­ет ее ножом, не давая ей раз­рас­тать­ся напо­до­бие кустар­ни­ка и черес­чур раз­ветв­лять­ся. (53) Таким обра­зом, с нача­лом вес­ны в том, что было остав­ле­но, как бы око­ло колен тон­ких веток воз­ни­ка­ет так назы­вае­мая поч­ка; раз­ви­ва­ясь из нее, обра­зу­ет­ся гроздь, кото­рая, уве­ли­чи­ва­ясь от сока зем­ли и от сол­неч­но­го теп­ла, вна­ча­ле очень терп­ка на вкус, затем, созре­вая, ста­но­вит­ся сла­ще и, оде­тая листья­ми, не лиша­ет­ся уме­рен­но­го теп­ла, но защи­ща­ет­ся от чрез­мер­но­го жара солн­ца. Может ли быть что-нибудь более радост­ное, чем эти пло­ды, и более кра­си­вое на вид? Как я уже гово­рил, меня раду­ет не одна толь­ко поль­за от все­го это­го, но и раз­веде­ние лоз и их осо­бен­но­сти: ряды под­по­рок, свя­зы­ва­ние вер­ху­шек, под­вя­зы­ва­ние и отса­жи­ва­ние лоз, обре­зы­ва­ние одних отрост­ков (об этом я уже гово­рил), сохра­не­ние дру­гих¹²⁶. Рас­ска­зы­вать ли мне вам об оро­ше­нии, о пере­ка­пы­ва­нии и рых­ле­нии зем­ли, бла­го­да­ря кото­рым она ста­но­вит­ся намно­го пло­до­род­нее? Гово­рить ли мне о поль­зе удоб­ре­ния наво­зом? (54) Об этом я писал в сво­ей кни­ге о зем­леде­лии¹²⁷. Уче­ный Геси­од не ска­зал об этом ни сло­ва, когда писал об обра­бот­ке зем­ли; но вот Гомер, жив­ший, как мне кажет­ся, мно­ги­ми сто­ле­ти­я­ми ранее, изо­бра­жа­ет, как Лаэрт ста­рал­ся смяг­чить тос­ку по сыну, обра­ба­ты­вая поле и удоб­ряя его наво­зом¹²⁸. Но сель­ская жизнь раду­ет нас видом не одних толь­ко нив, лугов, вино­град­ни­ков и кустар­ни­ков, но так­же и садов, и ого­ро­дов, пасу­ще­го­ся скота, пче­ли­ных роев и раз­но­об­ра­зи­ем цве­тов. Нас раду­ют не одни толь­ко посад­ки, но и при­вив­ки, самое пре­крас­ное изо­бре­те­ние садо­вод­ства¹²⁹. (XVI, 55) Я мог бы вам ука­зать мно­го при­ят­ных сто­рон сель­ской жиз­ни, но даже и ска­зан­ное мною было, чув­ст­вую я, черес­чур длин­ным; вы про­сти­те это мне: меня увлек­ла моя любовь к сель­ско­му хозяй­ству, да и ста­рость, по сво­ей при­ро­де, не в меру болт­ли­ва; пусть не кажет­ся, что я оправ­ды­ваю все ее недо­стат­ки.

И вот, Маний Курий таким обра­зом про­вел послед­ние годы сво­ей жиз­ни, уже спра­вив три­ум­фы по слу­чаю побед над сам­ни­та­ми, саби­ня­на­ми и Пирром¹³⁰; глядя на его усадь­бу (она нахо­дит­ся невда­ле­ке от моей), не могу доста­точ­но нади­вить­ся то ли скром­но­сти само­го Курия, то ли нра­вам того вре­ме­ни: Курий сидел у сво­его оча­га, когда сам­ни­ты при­нес­ли ему мно­го золота; он про­гнал их и ска­зал, что счи­та­ет делом сла­вы не иметь золо­то, а повеле­вать теми, кто его име­ет¹³¹. (56) Мог­ло ли такое вели­чие духа не сде­лать его ста­рость при­ят­ной? Но пере­хо­жу к зем­ледель­цам, чтобы не укло­нить­ся от вопро­са о самом себе. В ту пору на полях, быва­ло, нахо­ди­лись сена­то­ры, то есть ста­ри­ки; ведь Луция Квинк­ция Цин­цин­на­та изве­сти­ли о его назна­че­нии дик­та­то­ром имен­но тогда, когда он пахал¹³². По его при­ка­зу как дик­та­то­ра началь­ник кон­ни­цы Гай Сер­ви­лий Ага­ла схва­тил и каз­нил Спу­рия Мелия, стре­мив­ше­го­ся к захва­ту цар­ской вла­сти¹³³. Из уса­деб в сенат вызы­ва­ли Курия и дру­гих ста­ри­ков; на этом осно­ва­нии тех, кто вызы­вал, ста­ли назы­вать «послан­ца­ми»¹³⁴. Так неуже­ли жал­кой была ста­рость тех, кто нахо­дил радость в обра­бот­ке зем­ли? Во вся­ком слу­чае, мое мне­ние — что едва ли воз­мож­на ста­рость более счаст­ли­вая, и не толь­ко ввиду созна­ния испол­ня­е­мо­го дол­га (ведь зем­леде­лие при­но­сит поль­зу все­му чело­ве­че­ско­му роду), но и бла­го­да­ря полу­чае­мо­му удо­воль­ст­вию, о кото­ром я уже гово­рил, и пол­но­му изоби­лию все­го того, что людям нуж­но для жиз­ни и для слу­же­ния богам¹³⁵, так что — раз люди нуж­да­ют­ся в этих бла­гах — мы уже можем при­ми­рить­ся с отка­зом от наслаж­де­ний. Ведь у хоро­ше­го и рачи­тель­но­го хозя­и­на все­гда пол­ны вин­ный погреб, кла­до­вая для мас­ла, как и кла­до­вая для при­па­сов, а в усадь­бе пол­ный доста­ток; она изоби­лу­ет поро­ся­та­ми, коз­ля­та­ми, ягня­та­ми, кура­ми, моло­ком, сыром, медом, а сад сами зем­ледель­цы назы­ва­ют «вто­рым око­ро­ком». Пти­це­лов­ство и охота, даже как заня­тия в сво­бод­ное вре­мя, дела­ют такую жизнь еще более обес­пе­чен­ной. (57) Надо ли мне и долее гово­рить о зеле­ни лугов, или о рядах дере­вьев, или о кра­со­те вино­град­ни­ков и олив? Закон­чу корот­ко: хоро­шо обра­ботан­ную зем­лю ничто не может пре­взой­ти ни по доход­но­сти, ни по кра­со­те. Поль­зо­вать­ся всем этим ста­рость не толь­ко не пре­пят­ст­ву­ет, но даже при­зы­ва­ет и вся­че­ски при­ма­ни­ва­ет: и в самом деле, где мог бы этот воз­раст погреть­ся либо на солн­це, либо у огня и, напро­тив, с боль­шой поль­зой для здо­ро­вья нахо­дить про­хла­ду в тени или у воды? (58) Пусть же дру­гие оста­вят себе ору­жие, коней, копья, дубин­ку и мяч¹³⁶, оста­вят себе охоту и бего­вые состя­за­ния; нам, ста­ри­кам, пусть они из сво­их мно­го­чис­лен­ных раз­вле­че­ний, оста­вят играль­ные кости и куби­ки¹³⁷, да и это толь­ко в том слу­чае, если захотят, так как ста­рость даже и без них может быть счаст­ли­ва!

(XVII, 59) Кни­ги Ксе­но­фон­та весь­ма полез­ны во мно­гих отно­ше­ни­ях; пожа­луй­ста, читай­те их вни­ма­тель­но, как вы и дела­е­те. Какие щед­рые похва­лы рас­то­ча­ет он сель­ско­му хозяй­ству в кни­ге об управ­ле­нии иму­ще­ст­вом, оза­глав­лен­ной «Домо­строй»!¹³⁸ А дабы вы поня­ли, что наи­бо­лее достой­ным царя он нахо­дит инте­рес к зем­леде­лию, я ска­жу, что в этой кни­ге Сократ рас­ска­зы­ва­ет Кри­то­бу­лу о том, как пер­сид­ский царь Кир Млад­ший, чело­век выдаю­ще­го­ся ума и про­слав­лен­ный государь, — когда лакеде­мо­ня­нин Лисандр, муж вели­чай­шей доб­ле­сти, при­ехал к нему в Сар­ды и при­вез ему подар­ки от союз­ни­ков, — вооб­ще был мило­стив и добр к Лисанд­ру и даже пока­зал ему ограж­ден­ный уча­сток зем­ли с тща­тель­но про­из­веден­ны­ми посад­ка­ми. Лисандр стал вос­хи­щать­ся и выши­ной дере­вьев, рас­по­ло­жен­ных в виде пяти очков, и обра­бот­кой, и чистотой поч­вы, и сла­дост­ны­ми запа­ха­ми, рас­про­стра­няв­ши­ми­ся от цве­тов, и ска­зал, что его изум­ля­ет не толь­ко усер­дие, но и искус­ство того, кто все это раз­ме­рил и рас­пре­де­лил; Кир отве­тил ему: «Да я сам все это раз­ме­рил, мои это ряды, мой это план; даже мно­гие из этих дере­вьев поса­же­ны мои­ми рука­ми». Тогда Лисандр, глядя на его пур­пур­ную одеж­ду, на блеск, исхо­див­ший от него, и на его пер­сид­ский убор с мно­же­ст­вом золотых укра­ше­ний и дра­го­цен­ных кам­ней, буд­то бы ска­зал: «Тебя, Кир, по спра­вед­ли­во­сти назы­ва­ют счаст­ли­вым, так как в тебе с доб­ле­стью соеди­не­на счаст­ли­вая судь­ба»¹³⁹.

(60) Вот какой счаст­ли­вой судь­бой доз­во­ле­но наслаж­дать­ся ста­ри­кам, и воз­раст нам не пре­пят­ст­ву­ет до глу­бо­кой ста­ро­сти усерд­но зани­мать­ся как про­чи­ми дела­ми, так и, преж­де все­го, сель­ским хозяй­ст­вом. А Марк Вале­рий Кор­вин? Мы зна­ем, что он про­дол­жал им зани­мать­ся до сво­его сто­ле­тия¹⁴⁰, когда он, достиг­нув пре­клон­ных лет, стал жить в деревне и обра­ба­ты­вать зем­лю; меж­ду его пер­вым и шестым кон­су­ла­та­ми про­шло сорок шесть лет; таким обра­зом, он зани­мал маги­ст­ра­ту­ры в тече­ние тако­го сро­ка, кото­рый наши пред­ки счи­та­ли нача­лом ста­ро­сти. При этом конец его жиз­ни был счаст­ли­вее его сред­не­го воз­рас­та, пото­му что ува­же­ни­ем он поль­зо­вал­ся бо́льшим, а работы у него было мень­ше. Ведь венец ста­ро­сти — авто­ри­тет.

(61) Каким боль­шим вли­я­ни­ем поль­зо­вал­ся Луций Цеци­лий Метелл, каким поль­зо­вал­ся Авл Ати­лий Кала­тин!¹⁴¹ Ведь это к нему отно­сит­ся хва­леб­ная над­пись:

Вам извест­ны все эти сти­хи, выре­зан­ные на его гроб­ни­це. Сле­до­ва­тель­но, он по спра­вед­ли­во­сти поль­зу­ет­ся при­зна­ни­ем, раз насчет его заслуг все­об­щая мол­ва еди­на. Каким мужем был вер­хов­ный пон­ти­фик Пуб­лий Красс, кото­ро­го мы виде­ли еще недав­но! Каким был Марк Лепид¹⁴², обле­чен­ный таким же жре­че­ст­вом! Надо ли гово­рить о Пав­ле, или о Пуб­лии Афри­кан­ском, или о Мак­си­ме, о кото­ром я уже упо­ми­нал?¹⁴³ Их авто­ри­тет выра­жал­ся не толь­ко в пред­ло­же­ни­ях, вно­си­мых ими, но даже в их кив­ке голо­вой. Ста­рость, осо­бен­но после маги­ст­ра­тур, обла­да­ет столь вели­ким авто­ри­те­том, что она цен­нее всех наслаж­де­ний юно­сти. (XVIII, 62) Но помни­те, что я во всех сво­их рас­суж­де­ни­ях про­слав­ляю толь­ко такую ста­рость, кото­рая зиждет­ся на том, что было зало­же­но в юно­сти. Из это­го сле­ду­ет то, что я недав­но выска­зал при пол­ном одоб­ре­нии всех при­сут­ст­во­вав­ших: жал­ка была бы ста­рость, если бы она нача­ла защи­щать­ся сло­ва­ми; ни седи­на, ни мор­щи­ны не могут вдруг заво­е­вать себе авто­ри­тет; но жизнь, про­жи­тая пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, пожи­на­ет послед­ние пло­ды в виде авто­ри­те­та. (63) Вот како­вы зна­ки ува­же­ния, как буд­то ничтож­ные и обы­ден­ные: тебя при­вет­ст­ву­ют, к тебе под­хо­дят, тебе усту­па­ют доро­гу, перед тобой вста­ют, тебя сопро­вож­да­ют, про­во­жа­ют домой¹⁴⁴, с тобой сове­ту­ют­ся¹⁴⁵. Все это соблюда­ет­ся и у нас, и в дру­гих государ­ствах, и тем стро­же, чем луч­ше нра­вы в каж­дом из них. Лакеде­мо­ня­нин Лисандр (я толь­ко что упо­ми­нал о нем) гова­ри­вал, что Лакеде­мон — самая почет­ная оби­тель для ста­ро­сти: нигде не отно­сят­ся к пре­клон­но­му воз­рас­ту с таким вни­ма­ни­ем, нигде ста­рость не окру­же­на бо́льшим поче­том. Более того, по пре­да­нию, в Афи­нах, когда один чело­век пре­клон­но­го воз­рас­та при­шел в театр, пере­пол­нен­ный зри­те­ля­ми, то его сограж­дане не усту­пи­ли ему места; но когда он при­ехал в Лакеде­мон, то те, кто как послы сиде­ли на пред­на­зна­чен­ных для них местах, гово­рят, все вста­ли и уса­ди­ли ста­ри­ка вме­сте с собою; (64) после бур­ных руко­плес­ка­ний всех собрав­ших­ся один из послов ска­зал, что афи­няне пра­ви­ла поведе­ния зна­ют, но сле­до­вать им не хотят. В вашей кол­ле­гии¹⁴⁶ мно­го пре­вос­ход­но­го, но преж­де все­го то, о чем мы гово­рим: вся­кий стар­ший по воз­рас­ту выска­зы­ва­ет­ся в первую оче­редь; при этом не толь­ко перед теми, кто зани­ма­ет более высо­кую маги­ст­ра­ту­ру, но даже и перед теми, кто в дан­ное вре­мя обле­чен импе­ри­ем, поль­зу­ют­ся пре­иму­ще­ст­вом авгу­ры, стар­шие года­ми. Какие же плот­ские наслаж­де­ния мож­но срав­нить с награ­да­ми в виде авто­ри­те­та? Те, кто бли­ста­тель­но удо­сто­ил­ся этих наград, мне кажет­ся, до кон­ца доиг­ра­ли дра­му жиз­ни и в послед­нем дей­ст­вии не осра­ми­лись, как быва­ет с неис­ку­шен­ны­ми акте­ра­ми.

(65) Но ста­ри­ки, ска­жут мне, ворч­ли­вы, бес­по­кой­ны, раз­дра­жи­тель­ны^146a и труд­ны в обще­жи­тии, а если при­глядеть­ся к ним, то и ску­пы. Это недо­стат­ки харак­те­ра, а не ста­ро­сти. Впро­чем, ворч­ли­вость и те недо­стат­ки, какие я назвал, еще как-то заслу­жи­ва­ют оправ­да­ния, не по всей спра­вед­ли­во­сти, но тако­го, какое, по-види­мо­му, мож­но при­нять: ста­ри­ки дума­ют, что ими пре­не­бре­га­ют, что на них смот­рят свер­ху вниз, что над ними сме­ют­ся; кро­ме того, по сво­е­му сла­бо­си­лию, они болез­нен­но вос­при­ни­ма­ют вся­кую обиду. Но все эти недо­стат­ки смяг­ча­ют­ся доб­ры­ми нра­ва­ми и при­выч­ка­ми; это вид­но как в жиз­ни, так и на сцене — на при­ме­ре двух бра­тьев из «Адель­фов»¹⁴⁷: какая жест­кость у одно­го и какая мяг­кость у дру­го­го! Дело обсто­ит так: как не вся­кое вино, так и не вся­кий нрав пор­тит­ся с воз­рас­том. Стро­гость в ста­ро­сти я одоб­ряю, но уме­рен­ную, как и все осталь­ное, но никак не жесто­кость (66) Что каса­ет­ся стар­че­ской ску­по­сти, то смыс­ла в ней я не вижу: воз­мож­но ли что-нибудь более неле­пое, чем тре­бо­вать для себя на путе­вые рас­хо­ды тем боль­ше, чем мень­ше оста­ет­ся пути?

(XIX) Оста­ет­ся чет­вер­тая при­чи­на, по-види­мо­му, весь­ма силь­но бес­по­ко­я­щая и тре­во­жа­щая людей наше­го воз­рас­та, — при­бли­же­ние смер­ти, кото­рая, конеч­но, не может быть дале­ка от ста­ро­сти¹⁴⁸. О, сколь жалок ста­рик, если он за всю свою столь дол­гую жизнь не понял, что смерть надо пре­зи­рать! Смерть либо надо пол­но­стью пре­зи­рать, если она пога­ша­ет дух, либо ее даже надо желать, если она ведет его туда, где он станет вечен¹⁴⁹. Ведь ниче­го третье­го, конеч­но, быть не может. (67) Чего же боять­ся мне, если после смер­ти я либо не буду несча­стен, либо даже буду счаст­лив? Впро­чем, кто даже в юно­сти столь нера­зу­мен, что не сомне­ва­ет­ся в том, что дожи­вет до вече­ра? Более того, воз­раст этот в гораздо боль­шей сте­пе­ни, чем наш, таит в себе опас­ность смер­ти: моло­дые люди лег­че заболе­ва­ют, более тяж­ко боле­ют, их труд­нее лечить; поэто­му до ста­ро­сти дожи­ва­ют лишь немно­гие. Если бы это было не так, то жизнь про­те­ка­ла бы луч­ше и разум­нее; ведь ум, рас­судок и здра­вый смысл свой­ст­вен­ны имен­но ста­ри­кам; не будь ста­ри­ков, то и граж­дан­ских общин не было бы вооб­ще. Но воз­вра­ща­юсь к вопро­су о надви­гаю­щей­ся на нас смер­ти: за что же мож­но упре­кать ста­рость, когда то же самое каса­ет­ся и юно­сти? (68) Лич­но я, в свя­зи со смер­тью сво­его пре­крас­но­го сына, а ты, Сци­пи­он, в свя­зи со смер­тью бра­тьев¹⁵⁰, кото­рым было пред­на­чер­та­но занять наи­выс­шее поло­же­ние в государ­стве, узна­ли, что смерть — общий удел вся­ко­го воз­рас­та.

Но, ска­жут мне, юно­ша наде­ет­ся про­жить дол­го, на что ста­рик наде­ять­ся не может. Нера­зум­ны его надеж­ды: что может быть более неле­пым, чем при­ни­мать неопре­де­лен­ное за опре­де­лен­ное, лож­ное за истин­ное? Но, ска­жут мне, ста­ри­ку даже наде­ять­ся не на что. Одна­ко его поло­же­ние тем луч­ше поло­же­ния юно­ши, что он уже полу­чил то, на что юно­ша еще толь­ко наде­ет­ся: юно­ша хочет дол­го жить, а ста­рик дол­го уже про­жил. (69) Впро­чем, — о бла­гие боги! — что в чело­ве­че­ской при­ро­де дол­го­веч­но? Возь­мем край­ний срок, будем рас­счи­ты­вать на воз­раст тар­тес­ско­го царя (ведь неко­гда, как я про­чи­тал в лето­пи­сях, в Гадах жил некто Арган­фо­ний, цар­ст­во­вав­ший восемь­де­сят, а про­жив­ший сто два­дцать лет¹⁵¹); все, что име­ет какой-то конец¹⁵², мне дли­тель­ным уже не кажет­ся. Ведь когда этот конец насту­па­ет, то ока­зы­ва­ет­ся, что все про­шлое уже утек­ло: оста­ет­ся толь­ко то, что ты при­об­рел сво­ей доб­ле­стью и чест­ны­ми поступ­ка­ми; ухо­дят часы, дни, меся­цы и годы, и про­шед­шее вре­мя не воз­вра­ща­ет­ся нико­гда, а что после­ду­ет даль­ше, мы знать не можем. Сколь­ко вре­ме­ни каж­до­му дано про­жить, тем он и дол­жен быть дово­лен. (70) Ведь актер, чтобы иметь успех, не дол­жен играть во всей дра­ме; для него доста­точ­но заслу­жить одоб­ре­ние в тех дей­ст­ви­ях, в кото­рых он высту­пал; так же и муд­ре­цу нет надоб­но­сти дой­ти до послед­не­го «Руко­пле­щи­те»¹⁵³. Ведь даже крат­кий срок нашей жиз­ни доста­точ­но долог, чтобы про­ве­сти жизнь чест­ную и нрав­ст­вен­но-пре­крас­ную; но если она про­длит­ся еще, то не надо жало­вать­ся на то, что после при­ят­но­го весен­не­го вре­ме­ни при­шли лето и осень; ведь вес­на как бы озна­ча­ет юность и пока­зы­ва­ет, каков будет уро­жай, а осталь­ные вре­ме­на года пред­на­зна­че­ны для жат­вы и для сбо­ра пло­дов. (71) И этот сбор пло­дов состо­ит в ста­ро­сти, как я гово­рил уже не раз, в пол­но­те вос­по­ми­на­ний и в бла­гах, при­об­ре­тен­ных ранее. Ведь поис­ти­не все то, что совер­ша­ет­ся сооб­раз­но с при­ро­дой, надо отно­сить к бла­гам. Что же так сооб­раз­но с при­ро­дой, как для ста­ри­ков смерть? Она пора­жа­ет и моло­дых людей, но при­ро­да это­му про­ти­во­дей­ст­ву­ет и сопро­тив­ля­ет­ся. Поэто­му моло­дые люди, мне кажет­ся, уми­ра­ют так, как мощ­ное пла­мя гасит­ся напо­ром воды, а ста­ри­ки — так, как сам собою, без при­ме­не­ния уси­лий, тухнет дого­рев­ший костер; и как недо­зре­лые пло­ды мож­но сры­вать с дере­вьев толь­ко насиль­но, а спе­лые и созрев­шие опа­да­ют сами, так у моло­дых людей жизнь отни­ма­ет­ся наси­ли­ем, а у ста­ри­ков — увяда­ни­ем. Имен­но это состо­я­ние мне, пра­во, столь при­ят­но, что чем бли­же я к смер­ти, мне кажет­ся, буд­то я вижу зем­лю и нако­нец из даль­не­го мор­ско­го пла­ва­ния при­ду в гавань.

(XX, 72) Впро­чем, опре­де­лен­ной гра­ни­цы для ста­ро­сти нет, и в этом состо­я­нии люди пол­но­прав­но живут, пока могут тво­рить и вер­шить дела, свя­зан­ные с испол­не­ни­ем их дол­га, и пре­зи­рать смерть. Ввиду это­го ста­рость даже муже­ст­вен­нее и силь­нее моло­до­сти. Этим и объ­яс­ня­ет­ся ответ, дан­ный Соло­ном тиран­ну Писи­стра­ту на его вопрос, на что́ пола­га­ясь, ока­зы­ва­ет он ему столь храб­рое сопро­тив­ле­ние; Солон, как гово­рят, отве­тил: «На свою ста­рость»¹⁵⁴. Но луч­ше все­го окан­чи­вать жизнь в здра­вом уме и с ясны­ми чув­ства­ми, когда сама при­ро­да посте­пен­но ослаб­ля­ет скре­пы, ею создан­ные. Как раз­ру­шить корабль, как раз­ру­шить зда­ние лег­че все­го тому, кто их постро­ил, так и чело­ве­ка лег­че все­го уни­что­жа­ет все та же при­ро­да, кото­рая его скле­и­ла; ведь вся­кая склей­ка, если она недав­няя, раз­ры­ва­ет­ся с трудом, а если она ста­рая, то лег­ко. Из это­го сле­ду­ет, что ста­ри­ки не долж­ны ни жад­но хва­тать­ся за эту часть жиз­ни, остав­шу­ю­ся им, ни покидать ее без при­чи­ны¹⁵⁵. (73) И Пифа­гор запре­ща­ет покидать без при­ка­за­ния импе­ра­то­ра¹⁵⁶, то есть боже­ства, укреп­лен­ный пост, каким явля­ет­ся жизнь¹⁵⁷. А муд­рый Солон сочи­нил над­мо­гиль­ную над­пись, где он, наобо­рот, выска­зы­ва­ет поже­ла­ние, чтобы его дру­зья не удер­жи­ва­лись от про­яв­ле­ния скор­би и пла­ча после его смер­ти¹⁵⁸; он, я думаю, хотел, чтобы его близ­кие люби­ли его. А вот Энний ска­зал, пожа­луй, луч­ше¹⁵⁹:

Он не нахо­дит нуж­ным опла­ки­вать смерть, за кото­рой долж­но после­до­вать бес­смер­тие.

(74) Ведь какое-то чув­ство уми­ра­ния может быть у чело­ве­ка; длит­ся же оно недол­го, осо­бен­но у ста­ри­ка; но после смер­ти чув­ство либо жела­тель­но, либо отсут­ст­ву­ет совсем. Все это мы долж­ны обду­мать еще в моло­до­сти, чтобы мог­ли пре­зи­рать смерть; без тако­го раз­мыш­ле­ния быть спо­ко­ен душой не может быть никто; ведь уме­реть нам, как извест­но, при­дет­ся, — быть может, даже сего­дня¹⁶⁰. Как смо­жет сохра­нить твер­дость духа чело­век, боя­щий­ся смер­ти, еже­час­но угро­жаю­щей ему? (75) В длин­ном рас­суж­де­нии об этом, кажет­ся, нет надоб­но­сти, если я напом­ню вам не о Луции Бру­те, уби­том при осво­бож­де­нии оте­че­ства¹⁶¹, не о дво­их Деци­ях, погнав­ших впе­ред коней, чтобы доб­ро­воль­но уме­реть, не о Мар­ке Ати­лии¹⁶², отпра­вив­шем­ся на казнь, дабы остать­ся вер­ным сво­е­му чест­но­му сло­ву, дан­но­му им вра­гу, не о дво­их Сци­пи­о­нах, поже­лав­ших тела­ми сво­и­ми пре­гра­дить путь пуний­цам¹⁶³, не о тво­ем деде Луции Пав­ле, смер­тью сво­ей иску­пив­шем опро­мет­чи­вость сво­его кол­ле­ги при позор­ном пора­же­нии под Кан­на­ми¹⁶⁴, не о Мар­ке Мар­цел­ле, кото­ро­му даже самый жесто­кий враг не решил­ся отка­зать в поче­те погре­бе­ния¹⁶⁵, а о наших леги­о­нах, кото­рые, как я писал в «Нача­лах», с бод­ро­стью и твер­до­стью духа не раз отправ­ля­лись туда, откуда им, как они пони­ма­ли, не было суж­де­но воз­вра­тить­ся¹⁶⁶. Зна­чит, того, что пре­зи­ра­ют моло­дые люди, и при­том не толь­ко необ­ра­зо­ван­ные, но даже и неоте­сан­ные, ста­нут боять­ся обра­зо­ван­ные ста­ри­ки? (76) Вооб­ще, — во вся­ком слу­чае, по мое­му мне­нию, — удо­вле­тво­ре­ние всех стрем­ле­ний при­во­дит к удо­вле­тво­рен­но­сти жиз­нью. Опре­де­лен­ные жела­ния свой­ст­вен­ны дет­ству. Неуже­ли это­го же доби­ва­ют­ся моло­дые люди? Неко­то­рые стрем­ле­ния свой­ст­вен­ны ран­ней моло­до­сти. Но раз­ве к ним же скло­нен зре­лый воз­раст, назы­вае­мый сред­ним? Неко­то­рые стрем­ле­ния свой­ст­вен­ны и это­му воз­рас­ту; но к ним уже не склон­на ста­рость; неко­то­рые, так ска­зать, послед­ние стрем­ле­ния свой­ст­вен­ны ста­ро­сти. И вот, как исче­за­ют стрем­ле­ния, свой­ст­вен­ные более ран­ним воз­рас­там¹⁶⁷, так же исче­за­ют и стар­че­ские стрем­ле­ния. Вся­кий раз, как это насту­па­ет, удо­вле­тво­рен­ность жиз­нью дела­ет своевре­мен­ным при­ход смер­ти¹⁶⁸.

(XXI, 77) Не вижу, поче­му бы мне не решить­ся выска­зать вам все то, что сам я думаю о смер­ти, так как я, мне кажет­ся, пред­став­ляю ее себе тем луч­ше, чем бли­же я к ней. Лич­но я думаю, что ваши отцы, про­слав­лен­ные мужи и мои луч­шие дру­зья, — твой отец, Сци­пи­он, и твой, Лелий¹⁶⁹, живы и при­том живут той жиз­нью, кото­рая одна и заслу­жи­ва­ет назва­ния жиз­ни¹⁷⁰. Ибо, пока мы свя­за­ны пута­ми в виде тела, мы выпол­ня­ем, так ска­зать, зада­чу, воз­ло­жен­ную на нас необ­хо­ди­мо­стью, и тяж­кий труд; ведь душа, про­ис­хож­де­ния небес­но­го, была низ­верг­ну­та из гор­ней оби­те­ли и как бы погло­ще­на зем­лей, местом, про­тив­ным ее веч­ной боже­ст­вен­ной при­ро­де. Но бес­смерт­ные боги, верю я, рас­се­ли­ли души в тела людей, чтобы было кому обе­ре­гать зем­лю и чтобы эти люди, созер­цая рас­по­рядок, уста­нов­лен­ный небо­жи­те­ля­ми, под­ра­жа­ли ему сво­им обра­зом жиз­ни и сво­ей стой­ко­стью. Веро­вать в это меня побуди­ло не толь­ко после­до­ва­тель­ное рас­суж­де­ние, но и сла­ва и авто­ри­тет про­слав­лен­ных фило­со­фов¹⁷¹. (78) Я слы­хал, что Пифа­гор и пифа­го­рей­цы, наши, мож­но ска­зать, зем­ля­ки (неко­гда их назы­ва­ли ита­лий­ски­ми фило­со­фа­ми), нико­гда не сомне­ва­лись в том, что мы обла­да­ем душа­ми, отде­лив­ши­ми­ся от все­объ­ем­лю­ще­го боже­ст­вен­но­го духа¹⁷². Мне разъ­яс­ня­ли так­же и то, что в послед­ний день сво­ей жиз­ни выска­зал о бес­смер­тии души Сократ — тот, кото­ро­го ора­кул Апол­ло­на при­знал муд­рей­шим из всех людей¹⁷³. К чему мно­го слов? Вот како­во мое убеж­де­ние, вот како­во мое мне­ние¹⁷⁴: когда столь вели­ка быст­ро­та духа, когда столь вели­ки память о про­шлом и пред­виде­ние буду­ще­го, когда так мно­го искусств, так обшир­ны нау­ки, когда совер­ше­но столь­ко откры­тий, то при­ро­да, содер­жа­щая в себе все это, не может быть смерт­на. А так как дух все­гда нахо­дит­ся в дви­же­нии, и дви­же­ние его не име­ет нача­ла, пото­му что он сам себя дви­жет, то дви­же­ние это не будет иметь и кон­ца, так как он нико­гда себя не покинет; а так как при­ро­да духа про­ста и не содер­жит ниче­го посто­рон­не­го, отлич­но­го от него и несход­но­го с ним, то разде­лить­ся он не может; а раз это невоз­мож­но, то он не может и погиб­нуть; важ­ным дока­за­тель­ст­вом того, что люди мно­гое зна­ют еще до сво­его рож­де­ния, слу­жит то, что они, еще в отро­че­стве сво­ем, при изу­че­нии труд­ных наук, схва­ты­ва­ют бес­чис­лен­ные пред­ме­ты так быст­ро, что кажет­ся, буд­то они тогда не позна­ют их впер­вые, а вспо­ми­на­ют и вос­ста­нав­ли­ва­ют их в сво­ем уме. Как раз это, при­бли­зи­тель­но, и гово­рил Пла­тон.

(XXII, 79) У Ксе­но­фон­та Кир Стар­ший, уми­рая, гово­рит: «Не думай­те, о мои горя­чо люби­мые сыно­вья¹⁷⁵, что я, уйдя от вас, нигде и никак не буду суще­ст­во­вать. Ведь вы, пока я был с вами, души моей не виде­ли, но на осно­ва­нии моих дея­ний пони­ма­ли, что она пре­бы­ва­ет в моем теле; так верь­те же, что она — та же, хотя видеть ее вы не буде­те. (80) Ведь поче­сти, ока­зан­ные про­слав­лен­ным мужам, не оста­ва­лись бы в силе после их смер­ти, если бы их души не ста­ра­лись о том, чтобы мы и долее хра­ни­ли память о них. Лич­но я нико­гда не мог согла­сить­ся с тем, что души наши, пока пре­бы­ва­ют в смерт­ных телах, живут, а вый­дя из них, уми­ра­ют, как и с тем, что душа теря­ет свою муд­рость, поки­нув лишен­ное муд­ро­сти тело. Напро­тив, я счи­тал, что душа, когда она, осво­бо­див­шись от какой бы то ни было свя­зи с телом, ста­ла чистой и целост­ной, толь­ко тогда и ста­но­вит­ся муд­рой. Более того, когда есте­ство чело­ве­ка¹⁷⁶ раз­ру­ша­ет­ся смер­тью, то ста­но­вит­ся оче­вид­ным, куда уда­ля­ет­ся каж­дая из его отдель­ных частей: все ухо­дит туда, где воз­ник­ло; одна толь­ко душа не появ­ля­ет­ся нико­гда — ни тогда, когда она при­сут­ст­ву­ет, ни тогда, когда она уда­ли­лась. (81) Далее, вы види­те, что более все­го подо­бен смер­ти сон; ведь души людей спя­щих силь­нее все­го про­яв­ля­ют свою боже­ст­вен­ную при­ро­ду; ибо, когда души людей рас­слаб­ле­ны и сво­бод­ны, они мно­гое пред­видят¹⁷⁷; из это­го мож­но понять, како­вы они ста­нут, осво­бо­див­шись от оков тела. Поэто­му раз все это так, то чти­те меня, — ска­зал он, — как боже­ство; если же моей душе пред­сто­ит погиб­нуть вме­сте с телом, то вы все же, стра­шась богов, обе­ре­гаю­щих всю эту кра­соту все­лен­ной и пра­вя­щих ею, буде­те бла­го­че­сти­во и неру­ши­мо хра­нить память обо мне». Так гово­рил Кир, уми­рая; мы же, если хоти­те, рас­смот­рим про­шлое наше­го государ­ства.

(XXIII, 82) Никто нико­гда не убедит меня, Сци­пи­он, в том, что твой отец Павел, что оба твои деда, Павел и Пуб­лий Афри­кан­ский, что отец или дядя Пуб­лия Афри­кан­ско­го¹⁷⁸, как и мно­гие выдаю­щи­е­ся мужи, пере­чис­лять кото­рых надоб­но­сти нет, реши­лись бы совер­шать столь вели­кие дея­ния, — кото­рые мог­ли бы вызы­вать вос­по­ми­на­ния у потом­ков, — если бы мужи эти не созна­ва­ли, что потом­ки будут спо­соб­ны к таким вос­по­ми­на­ни­ям¹⁷⁹. Уж не дума­ешь ли ты, — по обык­но­ве­нию ста­ри­ков, я хочу немно­го похва­лить­ся, — что я стал бы брать на себя столь тяж­кие труды днем и ночью, во вре­ме­на мира и вой­ны, если бы моей сла­ве было суж­де­но угас­нуть вме­сте с моей жиз­нью? Не было ли бы намно­го луч­ше про­жить жизнь, наслаж­да­ясь досу­гом и поко­ем, без како­го бы то ни было труда и борь­бы? Но моя душа поче­му-то все­гда была в напря­же­нии и направ­ля­ла свой взор в буду­щее, слов­но наме­ре­ва­лась жить тогда, когда уже уйдет из жиз­ни. А меж­ду тем если бы души не были бес­смерт­ны, то едва ли души всех луч­ших людей стре­ми­лись бы так силь­но к бес­смерт­ной сла­ве. (83) А то обсто­я­тель­ство, что все муд­рей­шие люди уми­ра­ют в пол­ном душев­ном спо­кой­ст­вии, а все нера­зум­ней­шие — в силь­ней­шем бес­по­кой­стве? Не кажет­ся ли вам, что та душа, кото­рая раз­ли­ча­ет боль­ше и с боль­ше­го рас­сто­я­ния, видит, что она отправ­ля­ет­ся к чему-то луч­ше­му, а та, чье зре­ние при­ту­пи­лось, это­го не видит? Я, со сво­ей сто­ро­ны, охва­чен стрем­ле­ни­ем увидеть ваших отцов, кото­рых я почи­тал и любил, и хочу встре­тить­ся не толь­ко с теми, кого я знал, но и с теми, о ком я слы­хал, читал и писал сам¹⁸⁰. Когда я туда собе­русь, то едва ли кому-либо будет лег­ко отта­щить меня назад и сва­рить в кот­ле, как это слу­чи­лось с Пели­ем¹⁸¹. И если бы кто-нибудь из богов даро­вал мне воз­мож­ность вер­нуть­ся из мое­го воз­рас­та в дет­ский и пла­кать в колы­бе­ли, то я реши­тель­но отверг бы это и, конеч­но, не согла­сил­ся бы на то, чтобы меня, после про­бе­га поло­жен­но­го рас­сто­я­ния, вер­ну­ли «от извест­ко­вой чер­ты к стой­лам»¹⁸². (84) И пра­во, какие пре­иму­ще­ства дает жизнь? Не боль­ше ли в ней труд­но­стей? Но допу­стим, что она дает их; ведь она все-таки дей­ст­ви­тель­но либо дает неко­то­рое чув­ство удо­вле­тво­рен­но­сти, либо кла­дет ему пре­дел. Не хочет­ся мне жало­вать­ся на свою жизнь, как часто посту­па­ли мно­гие и при­том даже уче­ные люди¹⁸³, и я даже не рас­ка­и­ва­юсь в том, что жил, пото­му что жил я так, что счи­таю себя родив­шим­ся не напрас­но, и из жиз­ни ухо­жу, как из гости­ни­цы, а не как из сво­его дома; ибо при­ро­да дала нам жизнь как жили­ще вре­мен­ное, а не посто­ян­ное¹⁸⁴. О, сколь пре­кра­сен будет день, когда я отправ­люсь в боже­ст­вен­ное собра­ние, при­со­еди­нюсь к сон­му душ и уда­люсь от этой тол­пы, от этих подон­ков! Ведь отправ­люсь я не толь­ко к тем мужам, о кото­рых я гово­рил ранее, но и к сво­е­му доро­го­му Като­ну, кото­ро­го никто не пре­взо­шел ни доб­ротой, ни сынов­ней пре­дан­но­стью. Я пре­дал сожже­нию его тело, хотя он дол­жен был бы пре­дать сожже­нию мое, но его душа, не покидая меня, а огляды­ва­ясь назад, поис­ти­не уда­ли­лась в те оби­те­ли, куда, как она виде­ла, дол­жен прий­ти и я. Несча­стье свое я, каза­лось, пере­но­сил стой­ко, но не пото­му, что пере­но­сил его спо­кой­но; нет, я уте­шал­ся мыс­лью, что наше рас­ста­ва­ние и раз­лу­ка будут недол­ги­ми.

(85) По этой при­чине, Сци­пи­он — ведь имен­но это­му вы с Лели­ем, по тво­им сло­вам, и склон­ны изум­лять­ся — для меня ста­рость лег­ка и не толь­ко не тягост­на, но даже при­ят­на. Если я здесь заблуж­да­юсь, веря в бес­смер­тие чело­ве­че­ской души, то заблуж­да­юсь я охот­но и не хочу, чтобы меня лиша­ли это­го заблуж­де­ния, услаж­даю­ще­го меня, пока я жив. Если я, будучи мертв, ниче­го чув­ст­во­вать не буду, как дума­ют некие неваж­ные фило­со­фы¹⁸⁵, то я не боюсь, что эти фило­со­фы будут насме­хать­ся над этим моим заблуж­де­ни­ем. Если нам не суж­де­но стать бес­смерт­ны­ми, то для чело­ве­ка все-таки жела­тель­но угас­нуть в свое вре­мя; ведь при­ро­да уста­нав­ли­ва­ет для жиз­ни, как и для все­го осталь­но­го, меру; ста­рость же — заклю­чи­тель­ная сце­на жиз­ни, подоб­ная окон­ча­нию пред­став­ле­ния в теат­ре. Утом­ле­ния от нее мы долж­ны избе­гать, осо­бен­но тогда, когда мы уже удо­вле­тво­ре­ны.

Вот все то, что я хотел ска­зать о ста­ро­сти. О, если бы вам уда­лось достиг­нуть ее, дабы вы то, что от меня услы­ха­ли, мог­ли под­твер­дить на осно­ва­нии соб­ст­вен­но­го опы­та!