Философские трактаты

О дружбе
(Лелий)

[44 г. до н. э., после 15 марта]

(I, 1) Квинт Муций, авгур¹, не раз мно­гое рас­ска­зы­вал нам о сво­ем тесте Гае Лелии, хоро­шо все пом­ня, и в каж­дой сво­ей беседе, не колеб­лясь, назы­вал его «Муд­рым». После того, как я надел тогу взрос­ло­го², мой отец пору­чил меня Сце­во­ле, и я, пока мог и пока мне было доз­во­ле­но, уже нико­гда ни на шаг не отхо­дил от это­го ста­ри­ка. Поэто­му я запо­ми­нал и его мно­гие глу­бо­кие рас­суж­де­ния, и его корот­кие и мет­кие выска­зы­ва­ния и ста­рал­ся, вос­поль­зо­вав­шись его уче­но­стью, и сам стать уче­нее. После его смер­ти я пере­шел к Сце­во­ле, пон­ти­фи­ку³, кото­ро­го осме­люсь назвать самым выдаю­щим­ся в нашем государ­стве чело­ве­ком по уму и спра­вед­ли­во­сти. Но о нем в дру­гой раз. Теперь воз­вра­щусь к авгу­ру.

(2) Пом­нит­ся, он одна­жды (это быва­ло часто), обсуж­дая мно­гие вопро­сы, — по сво­е­му обык­но­ве­нию, он сидел у себя в полу­круг­лой ком­на­те⁴, — когда при­сут­ст­во­ва­ли я и несколь­ко близ­ких дру­зей, в сво­ей беседе обра­тил­ся к собы­тию, быв­ше­му тогда почти у всех на устах. Ты, Аттик, конеч­но, пом­нишь, — тем более, что ты мно­го общал­ся с Пуб­ли­ем Суль­пи­ци­ем⁵, — како­вы были все­об­щее изум­ле­ние и сожа­ле­ние, когда он, будучи пле­бей­ским три­бу­ном, порвал, смер­тель­но воз­не­на­видев его, с тогдаш­ним кон­су­лом Квин­том Пом­пе­ем⁶, с кото­рым он ранее был в тес­ней­ших дру­же­ских отно­ше­ни­ях. (3) Итак, Сце­во­ла, упо­мя­нув имен­но об этом собы­тии, изло­жил нам бесе­ду Лелия о друж­бе, кото­рую тот вел с ним и со сво­им дру­гим зятем, Гаем Фан­ни­ем, сыном Мар­ка, через несколь­ко дней после смер­ти Пуб­лия Афри­кан­ско­го. Мыс­ли, выска­зан­ные им в этом рас­суж­де­нии, я сохра­нил в памя­ти и, по сво­е­му разу­ме­нию, изло­жил в этой кни­ге. Я пред­ста­вил этих людей бесе­дую­щи­ми друг с дру­гом, дабы не встав­лять каж­дый раз слов «гово­рю я» и «гово­рит он» и дабы слу­ша­те­лям каза­лось, что беседа про­ис­хо­дит меж­ду людь­ми при­сут­ст­ву­ю­щи­ми.

(4) Ты не раз сове­то­вал мне напи­сать что-нибудь о друж­бе. Пред­мет этот пока­зал­ся мне достой­ным как того, чтобы все озна­ко­ми­лись с ним, так и наших с тобою тес­ных дру­же­ских отно­ше­ний; поэто­му я, по тво­ей прось­бе, весь­ма охот­но выпол­нил это, чтобы при­не­сти поль­зу мно­гим людям. Но как в «Катоне Стар­шем»⁷, кото­рый я посвя­тил тебе и где гово­рит­ся о ста­ро­сти, я пред­ста­вил Като­на ста­ри­ком, веду­щим это рас­суж­де­ние, пото­му что никто дру­гой, каза­лось мне, не был более под­хо­дя­щим чело­ве­ком, чтобы гово­рить об этом воз­расте, чем он, кото­рый и сам дав­но уже был глу­бо­ким ста­ри­ком⁸ и уже в ста­ро­сти зани­мал очень высо­кое поло­же­ние, так теперь, посколь­ку мы узна­ли от сво­их отцов о досто­па­мят­ной друж­бе меж­ду Гаем Лели­ем и Пуб­ли­ем Сци­пи­о­ном, имен­но Лелий пока­зал­ся мне наи­бо­лее под­хо­дя­щим чело­ве­ком, чтобы вести бесе­ду о друж­бе; его рас­суж­де­ния о ней Сце­во­ла запом­нил. Ведь такой вид беседы, осно­ван­ный на авто­ри­те­те людей про­шло­го вре­ме­ни, и при­том зна­ме­ни­тых, поче­му-то кажет­ся более убеди­тель­ным. Поэто­му, когда сам я пере­чи­ты­ваю напи­сан­ное мною, то мне порой начи­на­ет казать­ся, что гово­рит сам Катон, а не я⁹.

(5) И вот, как тогда я, уже ста­рик, посвя­тил ста­ри­ку сочи­не­ние о ста­ро­сти, так в этой кни­ге я, пре­дан­ный друг, посвя­щаю дру­гу сочи­не­ние о друж­бе. Тогда гово­рил Катон, в те вре­ме­на, пожа­луй, ста­рей­ший и умней­ший чело­век; теперь Лелий, и «Муд­рый» (таким ведь его счи­та­ли), и про­сла­вив­ший­ся как пре­дан­ный друг, гово­рит о друж­бе. Пожа­луй­ста, на корот­кое вре­мя забудь обо мне и пред­ставь себе, что гово­рит сам Лелий. Гай Фан­ний и Квинт Муций при­хо­дят к сво­е­му тестю вско­ре после смер­ти Пуб­лия Афри­кан­ско­го; они заво­дят раз­го­вор, Лелий отве­ча­ет им, и все его рас­суж­де­ние посвя­ще­но друж­бе. Читая, его, ты узна́ешь само­го себя¹⁰.

(II, 6) Фан­ний. — Ты прав, Лелий, не было луч­ше­го, не было более про­слав­лен­но­го чело­ве­ка, чем Пуб­лий Афри­кан­ский. Но ты дол­жен знать, что взо­ры всех обра­ще­ны на тебя. Одно­го тебя назы­ва­ют и счи­та­ют «Муд­рым». Такое про­зва­ние еще недав­но дали Мар­ку Като­ну; во вре­ме­на, когда жили наши отцы, как мы зна­ем, муд­рым назы­ва­ли Луция Аци­лия¹¹; но каж­до­го из них, я бы ска­зал, по раз­ным при­чи­нам: Аци­лия — так как его счи­та­ли зна­то­ком граж­дан­ско­го пра­ва; Като­на — так как он был опы­тен во мно­гих обла­стях и была извест­на глу­бо­кая даль­но­вид­ность его мно­гих выска­зы­ва­ний в сена­те и на фору­ме, его стой­кость в поступ­ках и ост­ро­умие его отве­тов; по этой при­чине у него в ста­ро­сти было даже как бы про­зва­ние «Муд­рый»¹². (7) Ты же, как пола­га­ют, мудр, так ска­зать, по-ино­му: не толь­ко по сво­ей нату­ре и нра­вам, но и по обра­зо­ва­нию и уче­но­сти. И тебя склон­ны назы­вать муд­рым не в том смыс­ле, в каком это дела­ет тол­па, а как сло­во это обык­но­вен­но употреб­ля­ют обра­зо­ван­ные люди. Как мы зна­ем, в Гре­ции не было чело­ве­ка, подоб­но­го тебе (ведь люди, более глу­бо­ко изу­чаю­щие эти вопро­сы, так назы­вае­мых «семе­рых»¹³ не отно­сят к чис­лу муд­ре­цов), и лишь в Афи­нах был един­ст­вен­ный чело­век, кото­ро­го ора­кул Апол­ло­на при­знал муд­рей­шим¹⁴. Твоя же муд­рость, по все­об­ще­му мне­нию, заклю­ча­ет­ся в том, что ты счи­та­ешь все свои каче­ства зало­жен­ны­ми в тебе самом, а доб­лесть ценишь пре­вы­ше собы­тий в жиз­ни чело­ве­ка. Поэто­му меня (думаю, что и при­сут­ст­ву­ю­ще­го здесь Сце­во­лу) и спра­ши­ва­ют, как ты пере­но­сишь смерть Пуб­лия Афри­кан­ско­го, — тем более, что в минув­шие ноны, когда все мы собра­лись в садах авгу­ра Деци­ма Бру­та для сво­их обыч­ных заня­тий, тебя не было, меж­ду тем ты все­гда весь­ма стро­го соблюдал этот день и выпол­нял свои обя­зан­но­сти¹⁵.

(8) Сце­во­ла. — Об этом спра­ши­ва­ют мно­гие, Гай Лелий, как Фан­ний уже гово­рил; я же в ответ гово­рю то, что я заме­тил: скорбь, испы­тан­ную тобою в свя­зи со смер­тью про­слав­лен­но­го мужа и близ­ко­го дру­га, ты пере­но­сишь сдер­жан­но; ты не мог не быть потря­сен ею, и это было бы несвой­ст­вен­но тво­е­му мяг­ко­сер­де­чию; но твое отсут­ст­вие в нашей кол­ле­гии в ноны я объ­яс­няю тво­им нездо­ро­вьем, а не тво­ей печа­лью.

Лелий. — Ты прав, Сце­во­ла, это вер­но; ведь от этой обя­зан­но­сти, кото­рую я все­гда испол­нял, будучи здо­ров, огор­че­ние долж­но было бы меня отвлечь; по мое­му мне­нию, стой­ко­му чело­ве­ку ника­кое несча­стье не может дать пово­да пре­рвать испол­не­ние какой бы то ни было из его обя­зан­но­стей. (9) Ты же, Фан­ний, гово­ря, что мне при­пи­сы­ва­ют мно­го тако­го, чего сам я за собой не при­знаю и на что не при­тя­заю, посту­па­ешь дру­же­ски; но ты, мне кажет­ся, судишь о Катоне непра­виль­но; ведь муд­рым либо не был никто, чему я боль­ше скло­нен верить, либо если кто-то им и был, то это был имен­но он. Как он (дру­гие дока­за­тель­ства остав­лю в сто­роне) пере­нес смерть сына!¹⁶ Я пом­ню Пав­ла¹⁷, видел Гала¹⁸; но ведь они поте­ря­ли сыно­вей отро­ка­ми, а Катон — уже сло­жив­шим­ся и испы­тан­ным мужем. (10) Поэто­му поду­май и не ставь выше Като­на даже того чело­ве­ка, кото­ро­го, по тво­им сло­вам, Апол­лон при­знал муд­рей­шим¹⁹; ведь пер­во­го про­слав­ля­ют за его дея­ния, вто­ро­го — за его выска­зы­ва­ния. А о себе — буду гово­рить уже с вами обо­и­ми — ска­жу вот что:

(III) Если бы я ска­зал, что не испы­ты­ваю тос­ки по Сци­пи­о­ну, то пусть муд­рые люди²⁰ решат, пра­виль­но ли это; но я, конеч­но, солгал бы; ибо я потря­сен утра­той тако­го дру­га, каким мне, пола­гаю, нико­гда не будет никто и, как могу утвер­ждать, конеч­но, не был никто. Но я не нуж­да­юсь во вра­че­ва­нии: уте­ша­юсь сам и при­бе­гаю, глав­ным обра­зом, к уте­ше­нию, заклю­чаю­ще­му­ся в том, что я сво­бо­ден от заблуж­де­ния, от кото­ро­го обык­но­вен­но стра­да­ет боль­шин­ство людей после кон­чи­ны их дру­зей. Со Сци­пи­о­ном, дума­ет­ся мне, ника­ко­го несча­стья не про­изо­шло; оно про­изо­шло со мной, если про­изо­шло вооб­ще; но стра­дать из-за сво­их соб­ст­вен­ных зло­клю­че­ний свой­ст­вен­но не дру­гу, а себя­люб­цу²¹. (11) Что каса­ет­ся Сци­пи­о­на, то кто станет отри­цать, что его участь была пре­крас­на? Ведь если он не хотел избрать для себя бес­смер­тие (а это­го он отнюдь не думал), то чего толь­ко не достиг он из все­го того, что доз­во­ля­ет избрать чело­ве­ку боже­ст­вен­ный закон? Ведь те вели­чай­шие надеж­ды, какие еще во вре­ме­на его отро­че­ства воз­ла­га­ли на него сограж­дане, он уже в моло­до­сти пре­взо­шел сво­ей необы­чай­ной доб­ле­стью; кон­су­ла­та он ведь нико­гда не доби­вал­ся, но в кон­су­лы был избран два­жды: в пер­вый раз — до поло­жен­но­го вре­ме­ни, во вто­рой — для себя в свое вре­мя, но для государ­ства, мож­но ска­зать, позд­но²²; ведь он раз­ру­ше­ни­ем двух горо­дов, враж­деб­ней­ших нашей дер­жа­ве²³, устра­нил воз­мож­ность войн не толь­ко в насто­я­щее вре­мя, но и в буду­щем. Сто­ит ли мне гово­рить о его доб­рей­шем нра­ве — о его ува­же­нии к мате­ри, щед­ро­сти к сест­рам, доб­ро­те к род­ным, спра­вед­ли­во­сти ко всем людям?²⁴ Вам все это извест­но. А как дорог был он граж­да­нам, пока­за­ла скорбь во вре­мя его похо­рон. Что же дали бы ему еще несколь­ко лет жиз­ни? Ведь ста­рость, даже и не тяж­кая, — насколь­ко я пом­ню, Катон за год до сво­ей смер­ти бесе­до­вал об этом со мною и со Сци­пи­о­ном²⁵, — все же лиша­ет чело­ве­ка той све­же­сти сил, какой Сци­пи­он еще обла­дал.

(12) Поэто­му жизнь его была тако­ва, что к ней — ни в отно­ше­нии уда­чи, ни в отно­ше­нии сла­вы — при­ба­вить нече­го, а от чув­ства бли­зо­сти смер­ти его изба­ви­ла ее быст­ро­та. Об этом роде смер­ти гово­рить труд­но; что́ люди подо­зре­ва­ют, вы зна­е­те²⁶. Все-таки доз­во­ле­но с уве­рен­но­стью ска­зать одно: для Пуб­лия Сци­пи­о­на из мно­гих дней, увен­чан­ных сла­вой и доста­вив­ших ему радость, какие он видел в жиз­ни, самым свет­лым был тот, когда его, по окон­ча­нии собра­ния сена­та²⁷, вече­ром про­во­жа­ли домой отцы-сена­то­ры, рим­ский народ, союз­ни­ки и лати­няне²⁸, — в канун его ухо­да из жиз­ни: он со столь высо­кой сту­пе­ни поче­та как буд­то пере­се­лил­ся к небо­жи­те­лям, а не в под­зем­ное цар­ство²⁹.

(IV, 13) Я, пра­во, не согла­сен с теми, кто недав­но начал утвер­ждать, что вме­сте с телом поги­ба­ет и душа и что смер­тью уни­что­жа­ет­ся все³⁰. Для меня боль­ше зна­чит авто­ри­тет древ­них, вер­нее, авто­ри­тет наших пред­ков, при­зна­вав­ших за умер­ши­ми столь свя­щен­ные пра­ва³¹; они, конеч­но, не посту­па­ли бы так, если бы дума­ли, что это не име­ет ника­ко­го зна­че­ния для умер­ших; или авто­ри­тет тех, кто жил в нашей стране и сво­и­ми уче­ни­я­ми и настав­ле­ни­я­ми про­све­тил Вели­кую Гре­цию³², ныне уни­что­жен­ную, а тогда про­цве­тав­шую; или же авто­ри­тет того, кого ора­кул Апол­ло­на при­знал муд­рей­шим³³ и кто не отста­и­вал то одно, то дру­гое поло­же­ние, как он посту­пал в боль­шин­стве вопро­сов, но все­гда утвер­ждал одно и то же: души людей боже­ст­вен­ны, и для них, когда они поки­нут тело, открыт обрат­ный путь на небо, тем более бес­пре­пят­ст­вен­ный, чем луч­ше и спра­вед­ли­вее был тот или иной чело­век. Тако­го же мне­ния был и Сци­пи­он. (14) Ведь за несколь­ко дней до сво­ей смер­ти, как бы пред­чув­ст­вуя ее, он в при­сут­ст­вии Фила, Мани­лия и мно­гих дру­гих, когда и ты, Сце­во­ла, при­шел к нему вме­сте со мной, в тече­ние трех дней рас­суж­дал о государ­стве; почти в кон­це этой беседы он гово­рил о бес­смер­тии душ и рас­ска­зал о том, что́ он, по его сло­вам, увидев во сне Пуб­лия Афри­кан­ско­го, узнал от него³⁴. Если это так и если души всех людей в их смерт­ный час с вели­кой лег­ко­стью уле­та­ют как бы из-под стра­жи и из оков тела³⁵, то можем ли мы думать, что для кого-нибудь путь к богам был более легок, чем он был для Сци­пи­о­на? Вот поче­му скор­беть о его кон­чине, пожа­луй, было бы ско­рее свой­ст­вен­но завист­ни­ку, а не дру­гу. Если же пра­виль­но про­ти­во­по­лож­ное мне­ние — буд­то душа поги­ба­ет так же, как и тело, и ника­ко­го чув­ства не оста­ет­ся, — то, если в смер­ти нет ниче­го хоро­ше­го, в ней, несо­мнен­но, нет и ниче­го дур­но­го³⁶. Ведь, после утра­ты чув­ства полу­ча­ет­ся так, слов­но Сци­пи­он вооб­ще не рож­дал­ся на свет; одна­ко тому, что он родил­ся, и мы рады, и государ­ство наше, пока будет жить, будет радо­вать­ся.

(15) Поэто­му, как я уже гово­рил ранее, участь Сци­пи­о­на была пре­крас­на, моя — менее бла­го­при­ят­на, так как было бы спра­вед­ли­вее, чтобы я, рань­ше при­шед­ший в жизнь, из нее рань­ше и ушел. Но все-таки вос­по­ми­на­ния о нашей друж­бе настоль­ко раду­ют меня, что мне кажет­ся, буд­то я про­жил счаст­ли­во, так как жил в одно вре­мя со Сци­пи­о­ном; с ним меня свя­зы­ва­ли заботы о делах и государ­ст­вен­ных, и част­ных; с ним у меня были общи­ми и дом, и похо­ды, и то, в чем весь смысл друж­бы, — пол­ное согла­сие в жела­ни­ях, стрем­ле­ни­ях и мне­ни­ях. Поэто­му меня раду­ет не столь­ко мол­ва о моей муд­ро­сти, о кото­рой Фан­ний толь­ко что упо­мя­нул, — тем более, что она не вер­на, — сколь­ко моя надеж­да на то, что память о нашей друж­бе будет веч­на. И это мне тем более по серд­цу, что едва ли мож­но назвать, на про­тя­же­нии всех веков, три-четы­ре пары дру­зей³⁷; так что друж­ба меж­ду Сци­пи­о­ном и Лели­ем, подоб­ная их друж­бе, наде­юсь, станет извест­на потом­кам.

(16) Фан­ний. — Так это и долж­но быть, Лелий! Но раз ты упо­мя­нул о друж­бе, а мы рас­по­ла­га­ем досу­гом, то ты доста­вишь мне (наде­юсь, и Сце­во­ле) боль­шое удо­воль­ст­вие, если ты — подоб­но тому, как ты обык­но­вен­но рас­суж­да­ешь о дру­гих пред­ме­тах, о кото­рых тебя спра­ши­ва­ют, — изло­жишь нам свой взгляд на друж­бу: что ты о ней дума­ешь, как ее оце­ни­ва­ешь, какие настав­ле­ния ей даешь?

Сце­во­ла. — Да, это доста­вит удо­воль­ст­вие мне, и имен­но об этом я и соби­рал­ся тебя попро­сить, но Фан­ний опе­ре­дил меня. Поэто­му ты доста­вишь очень боль­шое удо­воль­ст­вие нам обо­им.

(V, 17) Лелий. — Я не стал бы гово­рить, что это труд­но мне, будь я уве­рен в себе; ибо и пред­мет это пре­вос­ход­ный, и мы, как ска­зал Фан­ний, рас­по­ла­га­ем досу­гом. Но кто я такой, вер­нее, спо­со­бен ли я к это­му? Это — обык­но­ве­ние уче­ных людей, в част­но­сти — гре­ков: им пред­ла­га­ют вопрос, дабы они рас­суж­да­ли о нем даже без под­готов­ки; зада­ча эта труд­на и тре­бу­ет нема­лой изощ­рен­но­сти. Вот поче­му о том, что мож­но ска­зать о друж­бе, вам, по мое­му мне­нию, сле­ду­ет спро­сить у тех, кто в этом иску­шен³⁸; я же толь­ко могу посо­ве­то­вать вам ста­вить друж­бу пре­вы­ше всех дел чело­ве­че­ских; ибо нет ниче­го более свой­ст­вен­но­го нашей при­ро­де и более цен­но­го как в сча­стье, так и в несча­стье.

(18) Но преж­де все­го я думаю, что друж­ба воз­мож­на толь­ко меж­ду чест­ны­ми людь­ми, и гово­рю это не в пря­мом смыс­ле, как те, кто рас­смат­ри­ва­ет эти вопро­сы более тон­ко³⁹, быть может, и пра­виль­но, но едва ли в инте­ре­сах общей поль­зы; ведь, по их утвер­жде­нию, чест­ным чело­ве­ком может быть толь­ко муд­рый. Пусть будет дей­ст­ви­тель­но так! Но они здесь пони­ма­ют под «муд­ро­стью» имен­но то, чего ни один смерт­ный пока еще не достиг; мы же долж­ны рас­смот­реть все то, что свя­за­но с опы­том и обы­ден­ной жиз­нью, а не вооб­ра­жае­мое и жела­тель­ное. Нико­гда не ска­жу я, что Гай Фаб­ри­ций, Маний Курий и Тибе­рий Корун­ка­ний⁴⁰, кото­рых наши пред­ки счи­та­ли муд­ры­ми, были муд­ры в соот­вет­ст­вии с мери­лом этих фило­со­фов. Поэто­му пусть фило­со­фы эти сохра­ня­ют за собою про­зва­ние «муд­рых», и непри­ят­ное, и непо­нят­ное; пусть они согла­сят­ся с нами, что это были чест­ные люди. Но даже это­го они не сде­ла­ют: они будут твер­дить, что тако­вы­ми мож­но при­знать толь­ко муд­рых.

(19) Итак, при­сту­пим к рас­смот­ре­нию вопро­са как люди, сооб­ра­жаю­щие несколь­ко мед­лен­но, как гово­рит­ся⁴¹. Тех, кто посту­па­ет, кто живет так, что их вер­ность, непод­куп­ность, бес­при­стра­стие и щед­рость встре­ча­ют все­об­щее одоб­ре­ние, тех, в ком нет ника­кой жад­но­сти, раз­вра­щен­но­сти, наг­ло­сти, кто отли­ча­ет­ся вели­кой стой­ко­стью (а таки­ми и были те, кого я толь­ко что назвал), — вот их мы и долж­ны назы­вать чест­ны­ми людь­ми, — како­вы­ми их и счи­та­ли, — так как они, насколь­ко это в чело­ве­че­ских силах, сле­ду­ют при­ро­де, наи­луч­шей настав­ни­це в чест­ной жиз­ни. Ведь я, мне кажет­ся, ясно вижу, что мы рож­де­ны с тем, чтобы все мы были как-то свя­за­ны друг с дру­гом⁴², и тем тес­нее, чем бли­же к каж­до­му из нас сто­ит тот или иной чело­век. Поэто­му сограж­да­нам мы ока­зы­ваем пред­по­чте­ние перед чуже­зем­ца­ми, род­ст­вен­ни­кам — перед людь­ми сто­рон­ни­ми; ведь друж­бу меж­ду род­ст­вен­ни­ка­ми поро­ди­ла сама при­ро­да, но друж­ба эта недо­ста­точ­но проч­на. Ибо друж­ба тем силь­нее род­ст­вен­ных свя­зей, что из род­ст­вен­ных свя­зей вза­им­ную бла­го­же­ла­тель­ность устра­нить воз­мож­но, а из друж­бы воз­мож­но­сти этой нет⁴³; ведь если чув­ство бла­го­же­ла­тель­но­сти про­па­ло, то друж­ба уни­что­жа­ет­ся, а род­ст­вен­ные свя­зи оста­ют­ся. (20) Но сколь вели­ка сила друж­бы, осо­бен­но ясно мож­но понять вот из чего: в бес­пре­дель­ном обще­стве, обра­зо­ван­ном людь­ми и создан­ном само́й при­ро­дой, свя­зи меж­ду людь­ми настоль­ко сокра­ти­лись и огра­ни­чи­лись, что все узы при­вя­зан­но­сти соеди­ня­ют либо толь­ко двух чело­век, либо немно­гих⁴⁴.

(VI) Ведь друж­ба не что иное, как согла­сие во всех делах боже­ских и чело­ве­че­ских в соче­та­нии с бла­го­же­ла­тель­но­стью и при­вя­зан­но­стью. Бес­смерт­ные боги, пожа­луй, за исклю­че­ни­ем муд­ро­сти, ниче­го луч­ше­го людям и не дали. Одни пред­по­чи­та­ют богат­ства, дру­гие — креп­кое здо­ро­вье, власть — третьи, поче­сти — чет­вер­тые, а мно­гие — даже плот­ские наслаж­де­ния. Но послед­ние — удел диких живот­ных, а все то, что я пере­чис­лил выше, тлен­но и нена­деж­но; оно зави­сит не столь­ко от наших замыс­лов, сколь­ко от при­хо­ти судь­бы. Напро­тив, те, кто видит выс­шее бла­го в доб­ле­сти⁴⁵, судят весь­ма разум­но; имен­но эта доб­лесть порож­да­ет и под­дер­жи­ва­ет друж­бу, а без доб­ле­сти друж­ба совер­шен­но невоз­мож­на.

(21) Разъ­яс­ним теперь поня­тие доб­ле­сти с точ­ки зре­ния обы­ден­ной жиз­ни и наше­го язы­ка; не ста­нем, подоб­но неко­то­рым уче­ным, изме­рять доб­лесть вели­ко­ле­пи­ем слов и пере­чис­лим чест­ных мужей — тех, кто тако­вы­ми счи­та­ет­ся: Пав­лов, Като­нов, Галов, Сци­пи­о­нов, Филов⁴⁶; повсе­днев­ная жизнь ими вполне удо­вле­тво­ря­ет­ся, а тех, кото­рых вооб­ще нигде не най­ти, оста­вим в сто­роне.

(22) Итак, сре­ди подоб­ных мужей те пре­иму­ще­ства, какие дает друж­ба, столь вели­ки, что я лишь с трудом могу их назвать. Преж­де все­го, как может «жизнь жиз­нен­ной» быть, по выра­же­нию Энния⁴⁷, если она не нахо­дит себе успо­ко­е­ния во вза­им­ной бла­го­же­ла­тель­но­сти дру­зей? Что может быть сла­ще, чем иметь чело­ве­ка, с кото­рым ты реша­ешь­ся гово­рить, как с самим собой?^47a Что поль­зы от счаст­ли­вых обсто­я­тельств, если у тебя нет чело­ве­ка, кото­рый пора­до­вал­ся бы им так же, как ты сам? А пере­но­сить несча­стья было бы труд­но без того, кто пере­но­сил бы их еще более тяже­ло, чем ты. Нако­нец, все про­чее, чего люди доби­ва­ют­ся, каж­дое в отдель­но­сти пре­до­став­ля­ет пре­иму­ще­ства толь­ко в том или ином отно­ше­нии: богат­ства — чтобы ими поль­зо­вать­ся; могу­ще­ство — чтобы тебя ува­жа­ли; маги­ст­ра­ту­ры — чтобы тебя про­слав­ля­ли; наслаж­де­ния — чтобы ты испы­ты­вал радость; здо­ро­вье — чтобы ты не стра­дал и поль­зо­вал­ся сила­ми сво­его тела; друж­ба же заклю­ча­ет в себе мно­же­ство благ. Куда бы ты ни обра­тил­ся, она тут как тут; ее ниот­куда не устра­нишь; нико­гда не быва­ет она несвоевре­мен­ной, нико­гда — тягост­ной; поэто­му мы, как гово­рит­ся, ни к воде, ни к огню⁴⁸ не при­бе­га­ем чаще, чем к друж­бе. При этом я теперь гово­рю не о ходя­чем поня­тии друж­бы, вер­нее, не о повсе­днев­ных отно­ше­ни­ях друж­бы, хотя и они при­ят­ны и полез­ны, но об истин­ной и совер­шен­ной друж­бе, какой была друж­ба меж­ду теми людь­ми, кото­рых назы­ва­ют в чис­ле немно­гих. Ибо счаст­ли­вые обсто­я­тель­ства друж­ба укра­ша­ет, а несчаст­ли­вые облег­ча­ет, разде­ляя их и при­ни­мая в них уча­стие.

(VII, 23) Заклю­чая в себе мно­го­чис­лен­ные и вели­чай­шие пре­иму­ще­ства, друж­ба в то же вре­мя, несо­мнен­но, вот в чем пре­вос­хо­дит все дру­гое: она про­ли­ва­ет свет доб­рой надеж­ды на буду­щее и не дает нам сла­беть и падать духом. Ведь тот, кто смот­рит на истин­но­го дру­га, смот­рит как бы на свое соб­ст­вен­ное ото­б­ра­же­ние. Поэто­му отсут­ст­ву­ю­щие при­сут­ст­ву­ют, бед­ня­ки ста­но­вят­ся бога­ча­ми, сла­бые обре­та­ют силы, а умер­шие — гово­рить об этом труд­нее — про­дол­жа­ют жить⁴⁹: так почи­та­ют их, пом­нят о них и тос­ку­ют по ним их дру­зья. Ввиду это­го смерть их кажет­ся счаст­ли­вой, а жизнь их дру­зей — заслу­жи­ваю­щей похвал. Если мы устра­ним из при­ро­ды узы бла­го­же­ла­тель­но­сти, то ни дом, ни город не уце­ле­ют; даже обра­бот­ка зем­ли пре­кра­тит­ся. Если это еще непо­нят­но, то все могу­ще­ство друж­бы и согла­сия мож­но оце­нить, взгля­нув на кар­ти­ну рас­прей и раз­но­гла­сия. И в самом деле, какой дом столь про­чен, какая граж­дан­ская общи­на столь креп­ка, чтобы нена­висть и раздо­ры не мог­ли раз­ру­шить их до осно­ва­ния? Все это поз­во­ля­ет судить, как мно­го хоро­ше­го в друж­бе.

(24) Некий уче­ный муж, родом из Агри­ген­та⁵⁰, в сти­хах, напи­сан­ных им по-гре­че­ски, гово­рят, вещал о том, что все суще­ст­ву­ю­щее в при­ро­де и во всем мире и все дви­жу­ще­е­ся при­ро­да соеди­ня­ет, а раз­но­гла­сие раз­ры­ва­ет. И все люди пони­ма­ют это и под­твер­жда­ют на деле. Поэто­му если друг когда-либо нам ока­зал услу­гу, под­вер­га­ясь опас­но­стям или разде­ляя их, то кто не пре­воз­не­сет это­го вели­чай­ши­ми похва­ла­ми? Какие одоб­ри­тель­ные воз­гла­сы недав­но разда­лись со всех мест для зри­те­лей при пред­став­ле­нии новой тра­гедии мое­го госте­при­им­ца и дру­га Мар­ка Паку­вия⁵¹, когда — в то вре­мя как царь не знал, кото­рый из дво­их Орест, — Пилад назы­вал себя Оре­стом, а тот наста­и­вал на том, что Орест имен­но он, как это и было на самом деле! Зри­те­ли стоя руко­плес­ка­ли вымыс­лу. Как же, по тво­е­му мне­нию, посту­пи­ли бы они перед лицом дей­ст­ви­тель­но­сти? Сама при­ро­да ясно дава­ла понять свою мощь, когда люди на чужом при­ме­ре при­зна­ва­ли спра­вед­ли­вость поступ­ка, совер­шить кото­рый сами они не мог­ли.

Вот како­вы мои мыс­ли о друж­бе, кото­рые я, как мне кажет­ся, мог выска­зать. Если были выска­за­ны и дру­гие взгляды (думаю, их мно­го), то вы, если най­де­те нуж­ным, спро­си­те о них у тех, кто изу­ча­ет эти вопро­сы.

(25) Фан­ний. — Нет, мы пред­по­чи­та­ем узнать об этом имен­но от тебя. Впро­чем, я не раз рас­спра­ши­вал тех, о ком ты гово­ришь, и охот­но выслу­ши­вал их объ­яс­не­ния; но твоя речь как буд­то сотка­на по-ино­му.

Сце­во­ла. — Ты, Фан­ний, ска­зал бы это еще с бо́льшим осно­ва­ни­ем, если бы недав­но при­сут­ст­во­вал в заго­род­ном име­нье Сци­пи­о­на, когда обсуж­дал­ся вопрос о государ­стве. Каким защит­ни­ком спра­вед­ли­во­сти высту­пил он тогда про­тив тща­тель­но отде­лан­ной речи Фила!⁵²

Фан­ний. — Но ведь чело­ве­ку спра­вед­ли­во­му защи­щать спра­вед­ли­вость было лег­ко.

Сце­во­ла. — А друж­бу раз­ве не лег­ко защи­щать тому, кто про­сла­вил­ся тем, что соблюдал ее с необы­чай­ной вер­но­стью, стой­ко­стью и спра­вед­ли­во­стью?

(VIII, 26) Лелий. — Пра­во, это зна­чит при­ме­нять силу. Но не все ли рав­но, каким обра­зом вы меня при­нуж­да­е­те? А вы это дела­е­те, несо­мнен­но. Ведь жела­ни­ям зятьев, осо­бен­но в хоро­шем деле, про­ти­вить­ся труд­но и, пожа­луй, даже неспра­вед­ли­во.

Итак, когда я раз­мыш­ляю о друж­бе, мне часто кажет­ся, что самое важ­ное — раз­ре­шить вот какой вопрос: из сла­бо­сти ли и нуж­ды чело­век чув­ст­ву­ет потреб­ность в друж­бе, — чтобы ока­за­ни­ем вза­им­ных услуг полу­чать от дру­го­го то, чего он достичь не может, и в свою оче­редь посту­пать с ним так же, — или же при­чи­на тут дру­гая, имен­но друж­бе свой­ст­вен­ная, более древ­няя, более пре­крас­ная и в боль­шей мере порож­дае­мая само́й при­ро­дой?⁵³ Ведь любовь, от кото­рой друж­ба и полу­чи­ла свое назва­ние⁵⁴, — пер­вый повод к вза­им­ной бла­го­же­ла­тель­но­сти. Ибо поль­зу мы часто извле­ка­ем даже из таких людей, о кото­рых мы забо­тим­ся, при­тво­ря­ясь их дру­зья­ми, и к кото­рым мы вни­ма­тель­ны в силу обсто­я­тельств; в друж­бе же нет ниче­го дела­но­го, ниче­го при­твор­но­го; реши­тель­но все искрен­но и доб­ро­воль­но. (27) Поэто­му мне и кажет­ся, что друж­ба воз­ник­ла ско­рее от при­ро­ды, чем в силу необ­хо­ди­мо­сти; в боль­шей сте­пе­ни — от душев­ной склон­но­сти в соче­та­нии с неко­то­рым чув­ст­вом при­яз­ни, чем от раз­мыш­ле­ния о том, сколь боль­шую поль­зу она при­не­сет. В чем здесь сущ­ность, воз­мож­но заме­тить даже у неко­то­рых зве­рей, кото­рые в тече­ние опре­де­лен­но­го вре­ме­ни при­вя­за­ны к сво­им дете­ны­шам, а те им отве­ча­ют при­вя­зан­но­стью, так что их чув­ства вполне явны. У чело­ве­ка же это гораздо вид­нее: во-пер­вых, по той люб­ви, кото­рая соеди­ня­ет детей и роди­те­лей и может быть разо­рва­на раз­ве толь­ко отвра­ти­тель­ным пре­ступ­ле­ни­ем; во-вто­рых, когда у нас воз­ни­ка­ет чув­ство люб­ви, если мы встре­ти­лись с чело­ве­ком, вполне под­хо­дя­щим нам по при­род­но­му харак­те­ру, так как мы, как нам кажет­ся, видим в нем как бы све­точ чест­но­сти и доб­ле­сти.

(28) Нет ведь ниче­го более при­вле­ка­тель­но­го, чем доб­лесть, нет ниче­го, что боль­ше скло­ня­ло бы нас к почи­та­нию; ведь мы, конеч­но, в неко­то­рой сте­пе­ни почи­та­ем — за их доб­лесть и чест­ность — даже тех, кого мы нико­гда не виде­ли. Най­дет­ся ли чело­век, кото­рый не хра­нил бы памя­ти о Гае Фаб­ри­ции и о Мании Курии⁵⁵ вме­сте с чув­ст­вом люб­ви и бла­го­го­ве­ния, хотя он их нико­гда не видел? С дру­гой сто­ро­ны, най­дет­ся ли чело­век, кото­рый не питал бы нена­ви­сти к Тарк­ви­нию Гор­до­му, к Спу­рию Кас­сию и к Спу­рию Мелию?⁵⁶ За вла­ды­че­ство в Ита­лии мы не на жизнь, а на смерть вое­ва­ли с дву­мя пол­ко­во­д­ца­ми — с Пирром и с Ган­ни­ба­лом⁵⁷: к пер­во­му мы, ввиду его доб­ле­сти, осо­бой непри­яз­ни не чув­ст­во­ва­ли; вто­ро­го, за его жесто­кость, наши граж­дане все­гда будут нена­видеть.

(IX, 29) Если чест­ность столь силь­на, что мы почи­та­ем ее даже и в тех, кого мы нико­гда не виде­ли, и, более того, даже и во вра­ге, — то сле­ду­ет ли удив­лять­ся тому, что люди быва­ют тро­ну­ты, когда они в тех, с кем могут повсе­днев­но общать­ся, видят доб­лесть и доб­роту? Впро­чем, любовь укреп­ля­ет­ся, когда чело­ве­ку ока­за­на услу­га, когда он усмот­рел рас­по­ло­же­ние к себе и когда ко все­му это­му при­со­еди­ни­лась при­выч­ка: когда все это при­ба­ви­лось к уже упо­мя­ну­то­му нами пер­во­му дви­же­нию души и рас­по­ло­же­нию, то заго­ра­ет­ся, так ска­зать, ред­кост­ная доб­ро­же­ла­тель­ность. Если кое-кто дума­ет, что она про­ис­те­ка­ет от сла­бо­сти — дабы был нали­цо чело­век, при чьем посред­стве было бы воз­мож­но достичь того, чего каж­до­му недо­ста­ет, — то такие люди пред­по­ла­га­ют, что друж­ба, я ска­зал бы, дей­ст­ви­тель­но низ­ко­го и дале­ко не бла­го­род­но­го про­ис­хож­де­ния, раз они утвер­жда­ют, что она зарож­да­ет­ся в свя­зи с нуж­дой и необ­хо­ди­мо­стью. В этом слу­чае, чем мень­ше сил чув­ст­во­вал бы в себе чело­век, тем боль­ше он был бы скло­нен к друж­бе; но это дале­ко не так.

(30) Ведь чем боль­ше чело­век уве­рен в себе, чем в боль­шей сте­пе­ни наде­лен он доб­ле­стью и муд­ро­стью, так что он не нуж­да­ет­ся ни в ком и дума­ет, что все зави­сит от него само­го, тем более пре­вос­хо­дит он дру­гих людей в созда­нии и под­дер­жа­нии дру­же­ских отно­ше­ний. Что же? Раз­ве Пуб­лий Афри­кан­ский во мне нуж­дал­ся?⁵⁸ Нисколь­ко, кля­нусь Гер­ку­ле­сом! Даже и я в нем не нуж­дал­ся; но я любил его, вос­хи­ща­ясь его доб­ле­стью, а он, в свою оче­редь, быть может, соста­вив себе неко­то­рое мне­ние о моем харак­те­ре, любил меня; при­выч­ка укре­пи­ла вза­им­ную бла­го­же­ла­тель­ность. И хотя к это­му впо­след­ст­вии при­со­еди­ни­лись мно­гие и бо́льшие пре­иму­ще­ства, при­чи­ны наше­го вза­им­но­го рас­по­ло­же­ния все же не были свя­за­ны с надеж­дой на них. (31) Ведь если мы склон­ны к бла­го­де­я­ни­ям и щед­ры вовсе не для того, чтобы тре­бо­вать бла­го­дар­но­сти (ибо бла­го­де­я­ния сво­его мы в рост не отда­ем, но по нату­ре сво­ей склон­ны к щед­ро­сти), то мы нахо­дим нуж­ным искать друж­бы, не дви­жи­мые надеж­дой на награ­ду, но пото­му, что все ее пло­ды заклю­че­ны уже в само́й при­яз­ни.

(32) Те, кто, упо­доб­ля­ясь живот­ным, сво­дит все к наслаж­де­нию⁵⁹, с нами совер­шен­но не соглас­ны; это и не уди­ви­тель­но: кто во всех сво­их помыс­лах дошел до столь низ­ко­го и столь пре­зрен­но­го пред­ме­та, тот не может видеть ниче­го высо­ко­го, ниче­го пре­крас­но­го и боже­ст­вен­но­го. Поэто­му исклю­чим их из нашей беседы, но пой­мем сами, что чув­ство люб­ви и при­язнь за доб­ро­же­ла­тель­ное отно­ше­ние воз­ни­ка­ют от при­ро­ды, когда чело­век про­явил нрав­ст­вен­ное досто­ин­ство. Те, кто его достиг, тес­но сбли­жа­ют­ся меж­ду собой, дабы полу­чать поль­зу от обще­ния с тем, кого они нача­ли почи­тать, и от его доб­рых нра­вов и быть вполне рав­ны­ми с ним в люб­ви и более склон­ны­ми ско­рее ока­зы­вать услу­ги, чем тре­бо­вать награ­ды за них, и дабы это состя­за­ние меж­ду ними было нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным. Таким обра­зом, из друж­бы будут извле­кать­ся вели­чай­шие выго­ды, но воз­ник­но­ве­ние ее — от при­ро­ды, а не вслед­ст­вие сла­бо­сти — будет и более достой­ным ува­же­ния, и более искрен­ним. Ведь если бы дру­же­ские отно­ше­ния скреп­ля­ла выго­да, то она же, пре­тер­пев изме­не­ния, раз­ры­ва­ла бы их; но так как при­ро­да изме­нять­ся не может, то имен­но поэто­му истин­ная друж­ба веч­на. Воз­ник­но­ве­ние друж­бы вы види­те; но, быть может, к ска­зан­но­му мною вы хоти­те что-нибудь при­ба­вить.

Фан­ний. — Нет, ты сам про­дол­жай, Лелий! По пра­ву стар­ше­го, я отве­чаю и за Сце­во­лу.

(33) Сце­во­ла. — Я вполне согла­сен с тобой; поэто­му послу­ша­ем.

(X) Лелий. — Так выслу­шай­те же, чест­ней­шие мужи, то, что мы со Сци­пи­о­ном обсуж­да­ли чаще все­го, бесе­дуя о друж­бе. Впро­чем, он утвер­ждал, что самое труд­ное — сохра­нить друж­бу до послед­не­го дня жиз­ни; ведь часто быва­ет, что либо инте­ре­сы людей не сов­па­да­ют, либо раз­лич­ны их мне­ния о поло­же­нии в государ­стве⁶⁰; он гово­рил, что часто изме­ня­ет­ся и харак­тер людей: в одном слу­чае — в несча­стье, в дру­гом — с года­ми. Как при­мер это­му он при­во­дил юность: отро­ки часто отбра­сы­ва­ют самую силь­ную при­вя­зан­ность вме­сте с тогой-пре­тек­стой; (34) а если при­вя­зан­ность эта сохра­нит­ся и в моло­до­сти, то она все-таки ино­гда нару­ша­ет­ся сопер­ни­че­ст­вом, или женить­бой, или в погоне за каким-нибудь пре­иму­ще­ст­вом, добить­ся кото­ро­го и тот и дру­гой не могут; даже если они сохра­ни­ли друж­бу в тече­ние про­дол­жи­тель­но­го вре­ме­ни, то ее часто рас­ша­ты­ва­ет сопер­ни­че­ство при соис­ка­нии маги­ст­ра­тур⁶¹; нет худ­ше­го бича для друж­бы, чем жад­ность к день­гам, свой­ст­вен­ная боль­шин­ству людей, а меж­ду все­ми луч­ши­ми людь­ми сопер­ни­че­ство из-за поче­та и сла­вы; на этой поч­ве меж­ду луч­ши­ми дру­зья­ми часто воз­ни­ка­ла злей­шая враж­да.

(35) Пол­ный и в боль­шин­стве слу­ча­ев оправ­дан­ный раз­рыв про­ис­хо­дит в тех слу­ча­ях, когда от дру­зей тре­бу­ют како­го-нибудь непо­рядоч­но­го поступ­ка, напри­мер, быть пособ­ни­ка­ми в раз­вра­те или помощ­ни­ка­ми в про­ти­во­за­ко­нии; тех, кто в этом отка­зы­ва­ет, — хотя они и посту­па­ют пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, — те, кому они не хотят пови­но­вать­ся, все же обви­ня­ют в измене дол­гу друж­бы⁶². Те же, кто осме­ли­ва­ет­ся потре­бо­вать от дру­га любой услу­ги, самим этим тре­бо­ва­ни­ем сво­им дают понять, что и они ради дру­га гото­вы на все. Из-за их упре­ков обык­но­вен­но не толь­ко пре­ры­ва­ют­ся дав­ние дру­же­ские свя­зи, но даже порож­да­ет­ся нена­висть наве­ки. И над дру­же­ски­ми отно­ше­ни­я­ми, — гово­рил Сци­пи­он, — нави­са­ет так мно­го этих, мож­но ска­зать, роко­вых угроз, что избег­нуть всех их, по его мне­нию, — дело не толь­ко муд­ро­сти, но и уда­чи.

(XI, 36) Поэто­му рас­смот­рим преж­де все­го, если хоти­те, вопрос о том, как дале­ко долж­на в друж­бе захо­дить при­вя­зан­ность. Если у Корио­ла­на были дру­зья, то неуже­ли они долж­ны были, вме­сте с Корио­ла­ном, взять­ся за ору­жие про­тив оте­че­ства?⁶³ Неуже­ли Вецел­ли­ну, доби­вав­ше­му­ся цар­ской вла­сти⁶⁴, неуже­ли Мелию дру­зья долж­ны были помо­гать? (37) Когда Тибе­рий Гракх вызвал потря­се­ния в государ­стве⁶⁵, то Квинт Тубе­рон⁶⁶ и ровес­ни­ки-дру­зья, как мы виде­ли, поки­ну­ли его. Но когда Блос­сий из Кум⁶⁷, свя­зан­ный уза­ми госте­при­им­ства⁶⁸ с вашей вет­вью рода, Сце­во­ла, при­шел ко мне с целью полу­чить про­ще­ние, так как я вхо­дил в состав сове­та при кон­су­лах Лена­те и Рупи­лии⁶⁹, то он при­во­дил в свое оправ­да­ние то обсто­я­тель­ство, что он ценил Тибе­рия Грак­ха так высо­ко, что нахо­дил нуж­ным испол­нять все, чего бы тот ни поже­лал. Тогда я спро­сил его: «Даже если бы он захо­тел, чтобы ты под­жег Капи­то­лий?» — «Нико­гда — ска­зал Блос­сий, — он не захо­тел бы это­го; но если бы он это­го захо­тел, то я пови­но­вал­ся бы ему»⁷⁰. Вы види­те, сколь нече­сти­вы эти сло­ва! И он, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, это сде­лал и даже боль­шее, чем то, о чем он гово­рил; ведь он не толь­ко пови­но­вал­ся Тибе­рию Грак­ху в его без­рас­суд­стве, но и руко­во­дил им и пре­до­ста­вил себя в его рас­по­ря­же­ние не как пособ­ник в его бешен­стве, а как зачин­щик. В этом безу­мии он, в стра­хе перед новым судеб­ным след­ст­ви­ем, бежал в Азию, пере­шел на сто­ро­ну вра­гов, понес тяже­лую и заслу­жен­ную кару за свое пре­ступ­ле­ние перед государ­ст­вом. Сле­до­ва­тель­но, нет изви­не­ния про­ступ­ку, совер­шен­но­му ради дру­га; ибо если посред­ни­цей для воз­ник­но­ве­ния друж­бы будет мол­ва о тво­ей доб­ле­сти, то друж­бе будет труд­но сохра­нить­ся, если ты изме­нишь доб­ле­сти.

(38) Поэто­му, если мы приз­на́ем спра­вед­ли­вым усту­пать дру­зьям во всем, в чем они это­го захотят, и доби­вать­ся от них все­го, чего захо­тим мы, то во всем этом не будет ниче­го дур­но­го — при усло­вии, что мы будем обла­дать совер­шен­ной муд­ро­стью. Но мы гово­рим о дру­зьях, кото­рые у нас перед гла­за­ми, о дру­зьях, кото­рых мы видим, вер­нее, о дру­зьях, о кото­рых нам рас­ска­за­ли, каких встре­ча­ешь в обы­ден­ной жиз­ни; из их чис­ла нам и надо брать при­ме­ры, а более все­го из чис­ла тех, кто более дру­гих достиг муд­ро­сти. (39) Мы зна­ем, что Пап Эми­лий был близ­ким дру­гом Лус­ци­на (нам об этом поведа­ли наши отцы); оба они два­жды были вме­сте кон­су­ла­ми, кол­ле­га­ми по цен­зу­ре⁷¹. Далее, по пре­да­нию, Маний Курий и Тибе­рий Корун­ка­ний были тес­но свя­за­ны и с ними, и меж­ду собой. И мы не можем даже пред­по­ло­жить, чтобы кто-нибудь из них решил­ся потре­бо­вать от дру­га чего-либо тако­го, что было бы про­тив­но сове­сти, про­тив­но клят­ве, про­тив­но инте­ре­сам государ­ства. Ведь когда дело идет о таких мужах, то надо ли гово­рить, что если бы такой муж чего-либо подоб­но­го потре­бо­вал, то он ниче­го бы не добил­ся, так как это были высо­ко­нрав­ст­вен­ные мужи, и оди­на­ко­вым нару­ше­ни­ем боже­ско­го зако­на было бы и совер­шить что-нибудь подоб­ное, усту­пив прось­бам, и об этом попро­сить? А вот за Тибе­ри­ем Грак­хом пошли Гай Кар­бон⁷², Гай Катон⁷³ и, во вся­ком слу­чае, тогда менее все­го брат его Гай⁷⁴, в насто­я­щее вре­мя совер­шен­но непри­ми­ри­мый.

(XII, 40) Итак, в друж­бе дол­жен быть незыб­ле­мым закон — не про­сить дру­га о бес­чест­ных дей­ст­ви­ях и само­му тако­вых не совер­шать, усту­пая его прось­бам; ибо позор­но и никак не при­ем­ле­мо оправ­да­ние, отно­ся­ще­е­ся как к дру­гим поступ­кам, так и к слу­чаю, если кто-нибудь созна́ется в дей­ст­ви­ях, во вред государ­ству совер­шен­ных ради дру­га. И вот, Фан­ний и Сце­во­ла, мы при­шли к тому, что мы долж­ны дале­ко впе­ред пред­видеть гряду­щие собы­тия в государ­стве.

Уклад нашей жиз­ни намно­го откло­нил­ся от пути и «бего­вой дорож­ки»⁷⁵ пред­ков. (41) Тибе­рий Гракх попы­тал­ся захва­тить цар­скую власть, вер­нее, даже цар­ст­во­вал в тече­ние несколь­ких меся­цев⁷⁶. Слы­хал ли, вер­нее, видел ли когда-нибудь рим­ский народ что-либо подоб­ное это­му? О том, что́ после смер­ти Тибе­рия Грак­ха его дру­зья и близ­кие совер­ши­ли по отно­ше­нию к Пуб­лию Сци­пи­о­ну⁷⁷, я не в силах гово­рить без слез. Ибо Кар­бо­на, ввиду кары, недав­но постиг­шей Тибе­рия Грак­ха, мы тер­пе­ли, как толь­ко мог­ли, А чего я ожи­даю от три­бу­на­та Гая Грак­ха, пред­ска­зы­вать мне не хочет­ся. Дело идет все хуже и хуже; как толь­ко это нача­лось, все ста­ло рушить­ся и кло­нить­ся к гибе­ли. Вы види­те, какое силь­ное потря­се­ние усто­ев про­изо­шло еще рань­ше в свя­зи с введе­ни­ем таб­ли­чек для голо­со­ва­ния — сна­ча­ла на осно­ва­нии Габи­ни­е­ва зако­на, а через два года на осно­ва­нии Кас­си­е­ва⁷⁸. Мне кажет­ся, я уже вижу, что народ отторг­нут от сена­та⁷⁹, что важ­ней­шие дела реша­ют­ся по про­из­во­лу тол­пы. Ибо тому, как бес­по­ряд­ки совер­шать, будет учить­ся чис­ло людей боль­шее, чем то, какое будет учить­ся им про­ти­во­дей­ст­во­вать.

(42) Поче­му я гово­рю об этом? Пото­му что без союз­ни­ков таких попы­ток не дела­ет никто. Сле­до­ва­тель­но, чест­ных людей надо настав­лять в том, чтобы они — если слу­чай­но, по неведе­нию, при­об­ре­тут подоб­ных дру­зей — не счи­та­ли себя свя­зан­ны­ми настоль­ко, чтобы не отка­зы­вать­ся от дру­зей, совер­шив­ших какое-нибудь тяж­кое пре­ступ­ле­ние; для бес­чест­ных надо уста­но­вить кару, и при­том для тех, кто после­ду­ет за дру­гим, — кару не мень­шую, чем для тех, кто сам будет вожа­ком в нече­сти­вом дея­нии. Был ли в Гре­ции кто-нибудь более сла­вен, более могу­ще­ст­вен, чем Феми­стокл? После того, как он, будучи стра­те­гом во вре­мя вой­ны с пер­са­ми, изба­вил Гре­цию от пора­бо­ще­ния, а затем вслед­ст­вие зави­сти был изгнан, он не стер­пел нане­сен­но­го ему оте­че­ст­вом оскорб­ле­ния, кото­рое дол­жен был стер­петь: он посту­пил так же, как в нашей стране два­дца­тью года­ми ранее посту­пил Корио­лан. Но ни одно­го пособ­ни­ка в дей­ст­ви­ях во вред оте­че­ству они не нашли. Поэто­му оба они покон­чи­ли с собой⁸⁰. (43) Итак, подоб­ное согла­сие меж­ду бес­чест­ны­ми людь­ми не толь­ко нель­зя оправ­ды­вать друж­бой; нет, его надо карать любым видом каз­ни, дабы никто не счи­тал доз­во­лен­ным после­до­вать за дру­гом, дошед­шим до вой­ны про­тив оте­че­ства; но имен­но это, если судить на осно­ва­нии собы­тий, рано или позд­но про­изой­дет⁸¹; меня же то, что с государ­ст­вом станет после моей смер­ти, забо­тит не мень­ше, чем нынеш­нее поло­же­ние в нем.

(XIII, 44) Итак, да будет незыб­ле­мо уста­нов­лен вот какой пер­вый закон друж­бы: будем про­сить дру­зей о нрав­ст­вен­но-пре­крас­ном⁸², будем совер­шать ради дру­зей нрав­ст­вен­но-пре­крас­ные поступ­ки; даже не будем ждать, чтобы нас о них про­си­ли; стрем­ле­ние ока­зать услу­гу пусть все­гда будет, про­мед­ле­ния в этом пусть не будет; давать совет будем сме­ло и без коле­ба­ний. В друж­бе авто­ри­тет дру­зей, скло­ня­ю­щих к хоро­ше­му, пусть будет все­си­лен, и для уве­ще­ва­ния сле­ду­ет его при­ла­гать не толь­ко откро­вен­но, но и рез­ко, если обсто­я­тель­ства потре­бу­ют это­го; ему сле­ду­ет пови­но­вать­ся.

(45) Ибо неко­то­рые люди, кото­рых, как я слы­хал, в Гре­ции счи­та­ли муд­ры­ми, выска­зы­ва­ли, мне дума­ет­ся, стран­ные мыс­ли⁸³ (ведь нет пред­ме­та, кото­ро­го они не иссле­до­ва­ли бы крайне хит­ро­ум­но): одни пола­га­ют, что черес­чур тес­ных дру­же­ских отно­ше­ний надо избе­гать, дабы одно­му не при­хо­ди­лось тре­во­жить­ся за мно­гих; у каж­до­го-де доста­точ­но и даже черес­чур мно­го сво­их дел, не в меру впу­ты­вать­ся в чужие тяж­ко; самое луч­шее — дер­жать вож­жи друж­бы воз­мож­но более ослаб­лен­ны­ми; их мож­но натя­нуть или отпу­стить, когда захо­чешь; ведь глав­ное для счаст­ли­вой жиз­ни — без­мя­теж­ность, наслаж­дать­ся кото­рой душа не может, если она как бы муча­ет­ся рода­ми одна за мно­гих⁸⁴.

(46) Дру­гие, как гово­рят, в утвер­жде­ни­ях сво­их еще менее достой­ны чело­ве­ка (это­го поло­же­ния я толь­ко что вкрат­це кос­нул­ся): по их сло­вам, дру­же­ских отно­ше­ний надо доби­вать­ся ради защи­ты и помо­щи, а не из доб­ро­же­ла­тель­но­сти и при­яз­ни; поэто­му чем мень­ше твер­до­сти духа в чело­ве­ке и чем у него мень­ше сил, тем в боль­шей мере домо­га­ет­ся он дру­же­ских отно­ше­ний; ввиду это­го сла­бые жен­щи­ны ищут защи­ты в дру­же­ских отно­ше­ни­ях боль­ше, чем муж­чи­ны; бед­ные — боль­ше, чем бога­тые; несчаст­ные — боль­ше, чем те, кого счи­та­ют счаст­ли­вы­ми.

(47) О пре­вос­ход­ная муд­рость!⁸⁵ Солн­це, дума­ет­ся мне, уда­ля­ют из мира те, кто друж­бу уда­ля­ет из жиз­ни; ведь ниче­го луч­ше­го, ниче­го более при­ят­но­го, чем друж­ба, мы от бес­смерт­ных богов не полу­ча­ли. В чем, соб­ст­вен­но гово­ря, заклю­ча­ет­ся пре­сло­ву­тая без­мя­теж­ность, как буд­то при­ят­ная, но в дей­ст­ви­тель­но­сти, по мно­гим при­чи­нам, заслу­жи­ваю­щая осуж­де­ния? Ведь не подо­ба­ет чело­ве­ку, во избе­жа­ние бес­по­койств, ни отка­зы­вать­ся от како­го-нибудь нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го дела или поступ­ка, ни, взяв его на себя, от него отка­зать­ся. Ибо если мы бежим от заботы, то мы долж­ны бежать от доб­ле­сти, кото­рая, неми­ну­е­мо сопро­вож­да­ясь неко­то­рой заботой, пре­зи­ра­ет и нена­видит все себе про­ти­во­по­лож­ное, как доб­рота — зло­на­ме­рен­ность, как воз­дер­жан­ность — раз­врат, как мало­ду­шие — храб­рость. Вот и видишь, что неспра­вед­ли­во­сти более все­го огор­ча­ют спра­вед­ли­вых людей, тру­сость — храб­рых, под­лость — чест­ных. Сле­до­ва­тель­но, бла­го­род­ной душе свой­ст­вен­но радо­вать­ся доб­ру и стра­дать от зла. (48) Поэто­му если муд­рый испы­ты­ва­ет душев­ную боль, — а он дей­ст­ви­тель­но испы­ты­ва­ет ее, если толь­ко мы не дума­ем, что из его души вырва­но все чело­ве­че­ское, — то зачем пол­но­стью устра­нять из жиз­ни друж­бу лишь для того, чтобы она не при­чи­ня­ла нам кое-каких тягот? И в самом деле, если подав­лять вся­кое дви­же­ние души, то какое будет раз­ли­чие, уже не гово­рю — меж­ду живот­ным и чело­ве­ком, но меж­ду чело­ве­ком и пнем, или кам­нем, или любым пред­ме­том тако­го же рода?⁸⁶ Ведь не надо слу­шать тех, кто хочет, чтобы доб­лест­ное серд­це было жесто­ким и как бы желез­ным⁸⁷; наобо­рот, как во мно­гих слу­ча­ях, так и в друж­бе оно неж­но и подат­ли­во, так что при сча­стье дру­га оно, так ска­зать, рас­ши­ря­ет­ся, а при его несча­стье сжи­ма­ет­ся. Поэто­му та тре­во­га, какую часто испы­ты­ва­ешь за дру­га, не быва­ет столь силь­на, чтобы устра­нить из жиз­ни друж­бу, — не более силь­на, чем опа­се­ния, спо­соб­ные заста­вить нас отка­зы­вать­ся от доб­ле­стей, пото­му что они при­но­сят нам кое-какие заботы и непри­ят­но­сти.

(XIV) Но чело­век завя­зы­ва­ет друж­бу, как я гово­рил выше, если ему начи­на­ет све­тить какой-то намек на доб­лесть, с кото­рой сбли­жа­ет­ся и срод­ня­ет­ся подоб­ная ей душа; вся­кий раз, как это слу­ча­ет­ся, при­вя­зан­ность воз­ни­ка­ет непре­мен­но.

(49) И пра­во, что может быть более неле­пым, чем услаж­дать­ся мно­ги­ми пусты­ми веща­ми, как почет, как сла­ва⁸⁸, как кра­си­вые зда­ния, как одеж­да и уход за телом, а душой, наде­лен­ной доб­ле­стью, душой, кото­рая спо­соб­на и любить, и, так ска­зать, возда­вать вза­им­но­стью, не услаж­дать­ся боль­ше, чем всем дру­гим? Ведь нет ниче­го более при­ят­но­го, чем награ­да за бла­го­же­ла­тель­ность, чем вза­им­ность стрем­ле­ний и услуг. (50) Далее; если при­ба­вить, — а это мож­но при­ба­вить с пол­ным на это осно­ва­ни­ем, — что ничто не при­вле­ка­ет, не при­тя­ги­ва­ет к себе с такой силой, с какой сход­ство скло­ня­ет к друж­бе, то мы, конеч­но, согла­сим­ся с пра­виль­но­стью поло­же­ния, что чест­ные люди любят чест­ных и при­вя­зы­ва­ют­ся к ним, близ­ким им как бы по срод­ству и по при­ро­де. Ведь ничто так не стре­мит­ся к подоб­но­му себе и не при­вле­ка­ет его к себе силь­нее, чем это дела­ет при­ро­да. По этой при­чине, Фан­ний и Сце­во­ла, я и думаю, что меж­ду чест­ны­ми людь­ми как бы неми­ну­е­мо воз­ни­ка­ет доб­ро­же­ла­тель­ность, источ­ник друж­бы, создан­ный при­ро­дой. Но эти же доб­рые чув­ства могут отно­сить­ся и к мно­же­ству людей. Ведь доб­лесть не бес­че­ло­веч­на, не отка­зы­ва­ет­ся слу­жить людям, не гор­да — та доб­лесть, кото­рая обык­но­вен­но защи­ща­ет целые наро­ды и о них рев­ност­но забо­тит­ся; она, конеч­но, не посту­па­ла бы так, будь ей чуж­да любовь к наро­ду.

(51) Более того, мне лич­но кажет­ся, что люди, осно­вы­ваю­щие дру­же­ские отно­ше­ния на поль­зе⁸⁹, уни­что­жа­ют при­ят­ней­шие узы друж­бы. Ведь нас услаж­да­ет не столь­ко поль­за, полу­чен­ная при посред­стве дру­га, сколь­ко самая при­вя­зан­ность дру­га, и то, что́ для нас сде­лал друг, при­ят­но тогда, когда он сде­лал это из рас­по­ло­же­ния к нам. И мы настоль­ко дале­ки от того, чтобы под­дер­жи­вать дру­же­ские отно­ше­ния по при­чине сво­ей нуж­ды в помо­щи, что люди, менее все­го нуж­даю­щи­е­ся в богат­стве и сред­ствах, а осо­бен­но в доб­ле­сти дру­го­го чело­ве­ка, кото­рый им может ока­зать наи­боль­шую защи­ту, — самые щед­рые и самые склон­ные к бла­го­де­я­ни­ям. И, пожа­луй, даже совсем не надо, чтобы дру­зья нико­гда и ни в чем не испы­ты­ва­ли недо­стат­ка. И в самом деле, в чем про­яви­лась бы моя пре­дан­ность, если бы Сци­пи­он нико­гда не нуж­дал­ся в моем содей­ст­вии — ни во вре­ме­на мира, ни в похо­дах? Итак, не поль­за при­ве­ла к друж­бе, а друж­ба — к поль­зе.

(XV, 52) Итак, не надо слу­шать людей, пре­сы­щен­ных удо­воль­ст­ви­я­ми⁹⁰, если они когда-нибудь ста­нут рас­суж­дать о друж­бе, кото­рой они не позна­ли ни на деле, ни в мыс­лях. Да най­дет­ся ли — при­во­жу богов и людей в свиде­те­ли! — чело­век, кото­рый хотел бы быть окру­жен вся­че­ски­ми сокро­ви­ща­ми и жить в пол­ном изоби­лии и при этом нико­го не любить и само­му не быть люби­мым никем? Тако­ва, несо­мнен­но, жизнь тиран­нов⁹¹, в кото­рой невоз­мож­ны ни вер­ность, ни при­вя­зан­ность, ни уве­рен­ность в проч­ной доб­ро­же­ла­тель­но­сти; в ней все все­гда вызы­ва­ет подо­зре­ния и тре­во­гу⁹²; места для друж­бы нет. (53) И дей­ст­ви­тель­но, кто будет любить чело­ве­ка, кото­ро­го он боит­ся, или чело­ве­ка, кото­рый, по его мне­нию, боит­ся его? Прав­да, к тиран­нам про­яв­ля­ют хотя бы при­твор­ное ува­же­ние, но толь­ко вре­мен­но. Если же они, как быва­ет в боль­шин­стве слу­ча­ев, ока­зы­ва­ют­ся низ­ло­жен­ны­ми, вот тогда и ста­но­вит­ся ясным, как мало у них было дру­зей. Нахо­дясь в изгна­нии, Тарк­ви­ний буд­то бы ска­зал, что он толь­ко тогда понял, кто был ему вер­ным дру­гом и кто невер­ным, когда он уже не мог воздать ни одним, ни дру­гим.

(54) Впро­чем, меня удив­ля­ет, как у него, при его гор­до­сти и над­мен­но­сти, вооб­ще мог­ли быть дру­зья. И как его нрав не мог при­влечь к нему истин­ных дру­зей, так богат­ства мно­гих могу­ще­ст­вен­ных людей исклю­ча­ют воз­мож­ность вер­но­сти в друж­бе. Ведь Фор­ту­на не толь­ко сле­па сама⁹³, но и в боль­шин­стве слу­ча­ев ослеп­ля­ет сво­их балов­ней; поэто­му они, мож­но ска­зать, не зна­ют гра­ниц в сво­ей гор­до­сти и свое­нра­вии, и более неснос­но­го чело­ве­ка, чем нера­зум­ный богач, быть не может. Оче­вид­но так­же и то, что люди, ранее быв­шие обхо­ди­тель­ны­ми, меня­ют­ся, достиг­нув импе­рия⁹⁴, вла­сти и уда­чи; они пре­не­бре­га­ют ста­ры­ми дру­же­ски­ми свя­зя­ми и бла­го­во­лят к новым.

(55) И что может быть более бес­смыс­лен­ным, чем, обла­дая богат­ства­ми, сред­ства­ми, вли­я­ни­ем, при­об­ре­тать все то, что при­об­ре­та­ет­ся за день­ги, — лоша­дей, слуг, вели­ко­леп­ные одеж­ды, дра­го­цен­ные сосуды⁹⁵, но не при­об­ре­тать дру­зей, наи­луч­ше­го и пре­крас­ней­ше­го, так ска­зать, укра­ше­ния жиз­ни? И в самом деле, при­об­ре­тая все осталь­ное, люди не зна­ют, ни для кого они все это при­об­ре­та­ют, ни для кого трудят­ся; ведь все это доста­нет­ся более силь­но­му, а друж­ба оста­ет­ся посто­ян­ным и надеж­ным досто­я­ни­ем каж­до­го; таким обра­зом, даже если сохра­нят­ся дру­гие бла­га, пред­став­ля­ю­щие собой как бы дары Фор­ту­ны, все-таки жизнь, необла­го­ро­жен­ная и остав­ша­я­ся без дру­зей, при­ят­ной быть не может. Но об этом доста­точ­но.

(XVI, 56) Теперь нам надо уста­но­вить, какие пре­де­лы и как бы гра­ни­цы сле­ду­ет соблюдать в друж­бе. О них, как мне извест­но, было выска­за­но три раз­лич­ных мне­ния⁹⁶; ни одно­го из них я не одоб­ряю. Одно — что мы долж­ны отно­сить­ся к дру­гу так же, как к себе само­му; дру­гое — что наша доб­ро­же­ла­тель­ность к дру­зьям долж­на быть рав­на их доб­ро­же­ла­тель­но­сти к нам и ей соот­вет­ст­во­вать; третье — что сколь высо­ко чело­век ста­вит себя сам, столь же высо­ко его ста­вят дру­зья. (57) Ни к одно­му из этих трех мне­ний вполне при­со­еди­нить­ся я не могу. Пер­вое — что каж­дый дол­жен отно­сить­ся к дру­гу так, как отно­сит­ся к себе, — невер­но. Как мно­го мы ради дру­зей дела­ем тако­го, чего нико­гда не сде­ла­ли бы ради себя! Про­сить за них чело­ве­ка недо­стой­но­го, умо­лять его⁹⁷ или рез­ко напа­дать на кого-нибудь и с жаром его пре­сле­до­вать⁹⁸ — все это недо­ста­точ­но пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, когда каса­ет­ся нас самих, но ста­но­вит­ся пре­крас­ней­шим, когда каса­ет­ся дру­зей, и часты слу­чаи, когда чест­ные мужи посту­па­ют­ся и согла­ша­ют­ся посту­пить­ся мно­ги­ми пре­иму­ще­ства­ми, чтобы ими вос­поль­зо­ва­лись их дру­зья, а не они сами.

(58) Вто­рое мне­ние опре­де­ля­ет друж­бу по равен­ству ока­зы­вае­мых услуг и доб­рых наме­ре­ний. Это зна­чит черес­чур точ­но и мелоч­но рас­чис­лять друж­бу^98a, чтобы срав­нял­ся счет полу­чен­но­го и дан­но­го. Более бога­та и щед­ра, дума­ет­ся мне, истин­ная друж­ба; она не соблюда­ет ста­ро­го пра­ви­ла не давать боль­ше, чем полу­чи­ла сама; ведь не надо опа­сать­ся что-нибудь поте­рять, что-нибудь выро­нить на зем­лю, сде­лать для дру­га что бы то ни было сверх поло­жен­но­го по спра­вед­ли­во­сти.

(59) Третье огра­ни­че­ние — наи­худ­шее: сколь высо­ко чело­век ценит себя сам, столь же высо­ко его ценят дру­зья. Ведь неко­то­рые люди часто либо пада­ют духом, либо теря­ют надеж­ду на успех. Так вот, долг дру­га — не смот­реть на дру­га так, как тот смот­рит на себя сам, но при­ло­жить все ста­ра­ния к тому, чтобы обо­д­рить дру­га, пав­ше­го духом, и вну­шить ему доб­рые надеж­ды и мыс­ли⁹⁹. Итак, для истин­ной друж­бы надо уста­но­вить дру­гую гра­ни­цу; но сна­ча­ла я назо­ву то, что Сци­пи­он обык­но­вен­но пори­цал осо­бен­но силь­но. Он утвер­ждал, что нет выска­зы­ва­ния, более враж­деб­но­го друж­бе, чем сле­дую­щее: «Любить надо, памя­туя, что рано или позд­но можешь воз­не­на­видеть», — и что он не может пове­рить, чтобы эти сло­ва, как пола­га­ют, мог выска­зать Биант, кото­ро­го счи­та­ли одним из семи муд­ре­цов¹⁰⁰; он счи­тал это выска­зы­ва­ни­ем како­го-нибудь него­дяя, или често­люб­ца, или чело­ве­ка, стре­мя­ще­го­ся все захва­тить в свою власть. И в самом деле, каким обра­зом чело­век смо­жет быть дру­гом тому, кому он, по сво­е­му соб­ст­вен­но­му мне­нию, смо­жет стать недру­гом? Более того, он непре­мен­но будет желать, чтобы его друг воз­мож­но чаще совер­шал про­ступ­ки и тем самым давал ему воз­мож­но боль­ше пово­дов для пори­ца­ния; напро­тив, из-за чест­ных поступ­ков и успе­хов дру­зей ему непре­мен­но при­дет­ся огор­чать­ся, стра­дать и им завидо­вать. (60) Таким обра­зом, суж­де­ние это, от кого бы оно ни исхо­ди­ло, спо­соб­но уни­что­жить друж­бу. Ско­рее надо было посо­ве­то­вать нам, чтобы мы, при­об­ре­тая дру­зей, осте­ре­га­лись когда-либо полю­бить тако­го чело­ве­ка, кото­ро­го мы рано или позд­но мог­ли бы воз­не­на­видеть. Более того, если бы мы ока­за­лись несчаст­ли­вы в выбо­ре дру­га, то, по мне­нию Сци­пи­о­на, это ско­рее сле­до­ва­ло бы тер­петь, чем зара­нее думать о вре­ме­ни, когда отно­ше­ния ста­нут враж­деб­ны­ми.

(XVII, 61) Итак, вот в каких гра­ни­цах сове­тую я дер­жать­ся: и чтобы нра­вы дру­зей были без­упреч­ны¹⁰¹, и чтобы меж­ду дру­зья­ми была пол­ная, без каких бы то ни было исклю­че­ний, общ­ность во всех делах, в помыс­лах и жела­ни­ях; более того, если бы слу­чай­но, по воле судь­бы, при­шлось помочь дру­зьям в их не совсем спра­вед­ли­вых жела­ни­ях, — когда дело кос­ну­лось бы их граж­дан­ских прав или их доб­ро­го име­ни, — то чтобы мы сочли воз­мож­ным откло­нить­ся от пря­мо­го пути, толь­ко бы это не повлек­ло за собою вели­чай­ше­го позо­ра для нас¹⁰²; ведь до неко­то­рых пре­де­лов ока­зать снис­хож­де­ние в друж­бе мож­но. Но нель­зя пре­не­бре­гать сво­им доб­рым име­нем, и нема­ло­важ­ным ору­жи­ем надо счи­тать доб­ро­же­ла­тель­ность граж­дан, при­об­ре­тать кото­рую лестью и уго­д­ли­во­стью позор­но; но доб­лесть, кото­рая при­но­сит нам все­об­щее рас­по­ло­же­ние, отнюдь не надо отвер­гать.

(62) Но Сци­пи­он — ведь я часто воз­вра­ща­юсь к нему, так как он посто­ян­но гово­рил с нами о друж­бе, — сето­вал на то, что люди, по его мне­нию, во всех про­чих делах про­яв­ля­ют боль­ше вни­ма­ния, чем при выбо­ре дру­зей: сколь­ко у него коз и овец, может ска­зать каж­дый, а вот сколь­ко у него дру­зей, он ска­зать не может; при­об­ре­тая коз и овец, люди про­яв­ля­ют заботу, а при выбо­ре дру­зей небреж­ны¹⁰³ и упус­ка­ют из виду, так ска­зать, при­зна­ки и при­ме­ты, по кото­рым мож­но было бы судить о том, насколь­ко тот или иной чело­век под­хо­дит для дру­же­ских отно­ше­ний. Итак, надо выби­рать людей вер­ных, надеж­ных и стой­ких; таких людей очень мало. О них труд­но судить, пока их не испы­та­ешь; но испы­ты­вать их при­хо­дит­ся, уже нахо­дясь в дру­же­ских отно­ше­ни­ях с ними. Таким обра­зом, друж­ба пред­ше­ст­ву­ет суж­де­нию и устра­ня­ет воз­мож­ность испы­та­ния.

(63) Итак, даль­но­вид­ный чело­век дол­жен сдер­жи­вать свой порыв доб­ро­же­ла­тель­но­сти, как сдер­жи­ва­ют бег колес­ни­цы; и подоб­но тому, как люди поль­зу­ют­ся объ­ез­жен­ны­ми коня­ми¹⁰⁴, так дол­жен он про­яв­лять свою друж­бу после того, как с той или иной сто­ро­ны будет испы­тан харак­тер дру­зей. Часто, когда дело идет даже о малых день­гах, обна­ру­жи­ва­ет­ся, сколь нена­деж­ны неко­то­рые люди; одна­ко цену дру­гим, кото­рых малые день­ги совра­тить не смог­ли, мы узна­ем, когда дело идет о боль­ших. Но если и най­дут­ся люди, в чьих гла­зах пред­по­честь день­ги друж­бе — под­лость, то где най­дем мы таких, кото­рые выше друж­бы не поста­вят поче­стей, маги­ст­ра­тур, импе­рия, вла­сти, вли­я­ния, так что они, когда перед ними, с одной сто­ро­ны, будет все упо­мя­ну­тое, а с дру­гой — долг друж­бы, реши­тель­но не пред­по­чтут все­го назван­но­го мною? Ведь черес­чур сла­ба при­ро­да наша, чтобы пре­не­бречь могу­ще­ст­вом. И даже если чело­век достиг его, пре­зрев друж­бу, то он дума­ет, что его про­сту­пок забудет­ся, так как он пре­зрел друж­бу не без важ­ных на то осно­ва­ний.

(64) Поэто­му истин­но­го дру­га так труд­но обре­сти сре­ди тех, кто зани­ма­ет маги­ст­ра­ту­ры в государ­стве: где най­дешь ты чело­ве­ка, кото­рый пред­по­чел бы почет, выпа­даю­щий на долю дру­га, сво­е­му соб­ст­вен­но­му? А если оста­вить это в сто­роне, то каким тяж­ким, каким труд­ным кажет­ся боль­шин­ству людей разде­лить бед­ст­вия дру­го­го! Хотя Энний и пра­виль­но ска­зал¹⁰⁵:

все-таки вот какие два обсто­я­тель­ства ули­ча­ют боль­шин­ство людей в нена­деж­но­сти и сла­бо­сти: если они в бла­го­ден­ст­вии дру­зья­ми пре­не­бре­га­ют, а в беде их покида­ют. Итак, чело­ве­ка, кото­рый в обо­их слу­ча­ях ока­жет­ся твер­дым, посто­ян­ным, стой­ким в друж­бе, мы долж­ны при­знать при­над­ле­жа­щим к необы­чай­но ред­кой и едва ли не боже­ст­вен­ной поро­де людей.

(XVIII, 65) Осно­ва­ние стой­ко­сти и посто­ян­ства, кото­рых мы ищем в друж­бе, — вер­ность; ведь невер­ное не может быть стой­ким. Кро­ме того, надо выби­рать сво­и­ми дру­зья­ми людей откры­тых, общи­тель­ных и спо­соб­ных к сочув­ст­вию, то есть таких, кото­рых вол­ну­ет то же, что и тебя. Все это спо­соб­ст­ву­ет вер­но­сти; ведь пере­мен­чи­вый и изво­рот­ли­вый ум быть вер­ным не может, да и чело­век, кото­ро­го не вол­ну­ет то же, что и тебя, и чей харак­тер не похож на твой, не может быть ни вер­ным, ни стой­ким. Надо еще при­ба­вить, что этот чело­век не дол­жен ни нахо­дить удо­воль­ст­вие в том, чтобы обви­нять дру­го­го¹⁰⁶, ни верить выдви­ну­тым обви­не­ни­ям. Все это име­ет отно­ше­ние к стой­ко­сти, о кото­рой я уже дол­го гово­рю. Так под­твер­жда­ет­ся ска­зан­ное мною вна­ча­ле — что друж­ба воз­мож­на толь­ко меж­ду чест­ны­ми людь­ми. Ведь чест­но­му чело­ве­ку, кото­ро­го в то же вре­мя мож­но назы­вать муд­рым, свой­ст­вен­но соблюдать в друж­бе вот какие два пра­ви­ла: во-пер­вых, избе­гать все­го под­дель­но­го и при­твор­но­го; бла­го­род­но­му чело­ве­ку более при­ста­ло даже нена­видеть, чем выра­же­ни­ем лица скры­вать свое мне­ние; во-вто­рых, не толь­ко отвер­гать обви­не­ния, кем-то выдви­ну­тые, но так­же и само­му не быть подо­зри­тель­ным, все­гда пред­по­ла­гая, что его друг совер­шил какой-то про­сту­пок. (66) И к это­му при­со­еди­ня­ет­ся, так ска­зать, при­вет­ли­вость в беседе и харак­те­ре¹⁰⁷, дале­ко не малая при­пра­ва к друж­бе. Напро­тив, сосре­дото­чен­ность и все­гдаш­няя суро­вость, прав­да, при­да­ет людям вес, но друж­ба долж­на быть более непри­нуж­ден­ной, более сво­бод­ной, более мяг­кой и более склон­ной ко вся­че­ской лас­ко­во­сти и доступ­но­сти.¹⁰⁸

(XIX, 67) Здесь воз­ни­ка­ет один доволь­но труд­ный вопрос: сле­ду­ет ли новых дру­зей, достой­ных нашей друж­бы, порою пред­по­чи­тать ста­рым — подоб­но тому, как мы пред­по­чи­та­ем моло­дых коней одряхлев­шим? Сомне­ние, недо­стой­ное чело­ве­ка! Ведь в дру­же­ских отно­ше­ни­ях не долж­но быть пре­сы­ще­ния, какое быва­ет в дру­гих слу­ча­ях: самая ста­рая друж­ба подоб­но винам, хоро­шо пере­но­ся­щим дол­гое хра­не­ние, долж­на быть наи­бо­лее услаж­даю­щей. И спра­вед­ли­во гово­рит­ся, что надо съесть вме­сте мно­го моди­ев соли¹⁰⁹, дабы долг друж­бы ока­зал­ся испол­нен­ным. (68) Что каса­ет­ся новых дру­же­ских свя­зей, то — если они поз­во­ля­ют наде­ять­ся, что их плод когда-нибудь появит­ся, как это быва­ет на рас­те­ни­ях, не обма­ны­ваю­щих наших ожи­да­ний, — их отнюдь не сле­ду­ет отвер­гать, но дав­ние надо сохра­нять; огром­на ведь сила дав­но­сти и при­выч­ки. Более того, когда дело даже идет о коне, о кото­ром я толь­ко что гово­рил, то, если это­му ничто не пре­пят­ст­ву­ет, на коня, к кото­ро­му мы при­вык­ли, мы садим­ся охот­нее, чем на необъ­ез­жен­но­го и ново­го. И при­выч­ка име­ет зна­че­ние не толь­ко по отно­ше­нию к живо­му суще­ству, но и по отно­ше­нию к неоду­шев­лен­ным пред­ме­там, так как нас раду­ет и мест­ность, даже гори­стая и леси­стая¹¹⁰, если мы про­жи­ли в ней дол­го.

(69) Но самое важ­ное — в друж­бе быть на рав­ной ноге с ниже­сто­я­щим. Ведь часто встре­ча­ют­ся люди выдаю­щи­е­ся, каким в нашем, я бы ска­зал, «ста­де» был Сци­пи­он. И вот, он нико­гда не ста­вил себя ни выше Фила, ни выше Рупи­лия, ни выше Мум­мия¹¹¹, ни выше дру­зей, более скром­ных по поло­же­нию. Что каса­ет­ся его бра­та Квин­та Мак­си­ма¹¹², мужа, несо­мнен­но, выдаю­ще­го­ся, но ему дале­ко не рав­но­го, то Сци­пи­он почи­тал его как выше­сто­я­ще­го, так как тот был стар­ше. Сци­пи­он хотел, чтобы его близ­кие бла­го­да­ря ему мог­ли зани­мать более высо­кое поло­же­ние.

(70) Вот что все долж­ны делать и вот чему под­ра­жать: если они достиг­ли како­го-то пре­вос­ход­ства в доб­ле­сти, в уме, в богат­стве, то они долж­ны делить­ся этим с род­ны­ми, при­об­щать к это­му сво­их близ­ких; напри­мер, если их роди­те­ли — люди скром­но­го поло­же­ния, если их род­ст­вен­ни­ки — люди неда­ле­кие или мало­со­сто­я­тель­ные, то надо уве­ли­чи­вать их доста­ток, содей­ст­во­вать их избра­нию на маги­ст­ра­ту­ры и дости­же­нию ими высо­ко­го поло­же­ния. Напри­мер, в ска­за­ни­ях люди, кото­рые неко­то­рое вре­мя были в раб­стве, так как их пред­ки и про­ис­хож­де­ние не были извест­ны, а после того, как их узна­ва­ли и они ока­зы­ва­лись сыно­вья­ми богов или царей, все-таки сохра­ня­ли при­вя­зан­ность к пас­ту­хам, кото­рых они в тече­ние мно­гих лет счи­та­ли сво­и­ми отца­ми. Это, конеч­но, во мно­го боль­шей мере надо делать по отно­ше­нию к дей­ст­ви­тель­ным и истин­ным отцам. Ведь пло­ды ума, доб­ле­сти и вся­че­ско­го пре­вос­ход­ства полу­ча­ешь в наи­боль­шей мере тогда, когда при­об­ща­ешь к этим бла­гам всех сво­их самых близ­ких людей.

(XX, 71) Сле­до­ва­тель­но, как люди, в тес­ных отно­ше­ни­ях друж­бы и род­ства зани­маю­щие более высо­кое поло­же­ние, долж­ны рав­нять­ся по людям ниже­сто­я­щим, так эти послед­ние не долж­ны стра­дать от того, что их близ­кие пре­вос­хо­дят их умом, или богат­ст­вом, или высо­ким поло­же­ни­ем. Боль­шин­ство же таких людей выска­зы­ва­ет все­гда либо какие-то жало­бы, либо даже упре­ки, осо­бен­но если они могут похва­лить­ся тем, что совер­ши­ли нечто во испол­не­ние сво­его дол­га, дру­же­ски и с затра­той труда. Пра­во, достой­ная нена­ви­сти поро­да людей, упре­каю­щих за ока­зан­ные ими услу­ги! Эти услу­ги дол­жен пом­нить тот, кому они были ока­за­ны, и о них не дол­жен напо­ми­нать тот, кто их ока­зал¹¹³.

(72) Поэто­му как люди, зани­маю­щие более высо­кое поло­же­ние, в друж­бе долж­ны снис­хо­дить, так они долж­ны каким-то обра­зом воз­вы­шать людей, зани­маю­щих более низ­кое поло­же­ние. Ведь нахо­дят­ся люди, делаю­щие дру­же­ские отно­ше­ния тягост­ны­ми, так как дума­ют, что ими пре­не­бре­га­ют; прав­да, это слу­ча­ет­ся толь­ко с теми, кто сам счи­та­ет себя дей­ст­ви­тель­но заслу­жи­ваю­щим пре­не­бре­же­ния; их надо отвле­кать от таких мыс­лей не толь­ко сло­ва­ми, но и поступ­ка­ми.

(73) Для каж­до­го надо делать столь­ко, сколь­ко, во-пер­вых, ты сам можешь выпол­нить; во-вто­рых, сколь­ко тот, кого ты любишь и кому помо­га­ешь, может взять на себя. Ведь какое бы высо­кое поло­же­ние ты ни зани­мал, ты не можешь дове­сти всех сво­их близ­ких до выс­ших маги­ст­ра­тур; так, Сци­пи­он смог добить­ся избра­ния в кон­су­лы Пуб­лия Рупи­лия; для бра­та его Луция он сде­лать это не смог¹¹⁴. Даже если ты и можешь добить­ся для дру­го­го все­го, что угод­но, все-таки надо при­ни­мать во вни­ма­ние, что имен­но может он взять на себя.

(74) Вооб­ще гово­ря, о дру­же­ских отно­ше­ни­ях надо судить уже сло­жив­шим­ся и созрев­шим умом и в зре­лом воз­расте, и если мы в юно­сти увле­ка­лись охотой и игрой в мяч¹¹⁵, то нет надоб­но­сти счи­тать тес­но с нами свя­зан­ны­ми тех, кого мы тогда люби­ли, так как у них было такое же увле­че­ние. Ведь на этом осно­ва­нии кор­ми­ли­цы и педа­го­ги¹¹⁶ будут, по пра­ву дав­но­сти, тре­бо­вать наи­боль­ше­го рас­по­ло­же­ния к себе; к ним, конеч­но, нель­зя отно­сить­ся с пре­не­бре­же­ни­ем, но их надо ценить как-то по-ино­му. Без это­го дру­же­ские отно­ше­ния оста­вать­ся проч­ны­ми не могут. Ведь раз­ли­чия в харак­те­ре при­во­дят к раз­ли­чи­ям в стрем­ле­ни­ях¹¹⁷, несход­ство кото­рых нару­ша­ет дру­же­ские отно­ше­ния, и един­ст­вен­ная при­чи­на, поче­му чест­ные люди не могут быть дру­зья­ми дур­ным, а дур­ные — чест­ным, заклю­ча­ет­ся в раз­ли­чии их харак­те­ров и стрем­ле­ний, столь зна­чи­тель­ном, насколь­ко это воз­мож­но.

(75) Умест­но и посо­ве­то­вать, чтобы в дру­же­ских отно­ше­ни­ях, так ска­зать, неуме­рен­ная бла­го­же­ла­тель­ность (это быва­ет весь­ма часто) не пре­пят­ст­во­ва­ла дру­гу достиг­нуть боль­ших успе­хов. Так, напри­мер, Неопто­лем (обра­тим­ся сно­ва к ска­за­ни­ям) не смог бы взять Трою, если бы согла­сил­ся выслу­шать сове­ты сво­его вос­пи­та­те­ля Лико­меда, кото­рый, со сле­за­ми на гла­зах, пытал­ся поме­шать его отъ­езду¹¹⁸. Часто неожи­дан­но воз­ни­ка­ют важ­ные обсто­я­тель­ства, застав­ля­ю­щие покидать дру­зей. Тот, кто хочет вос­про­ти­вить­ся этим обсто­я­тель­ствам, так как ему будет нелег­ко пере­но­сить раз­лу­ку, сам мало­ду­шен и слаб харак­те­ром и имен­но по этой при­чине неспра­вед­лив в друж­бе. (76) Итак, во всех слу­ча­ях надо при­ни­мать во вни­ма­ние и то, чего сам ты тре­бу­ешь от дру­га, и то, что ты ему поз­во­ля­ешь тре­бо­вать от тебя.

(XXI) Ино­гда про­ис­хо­дит и, так ска­зать, неиз­беж­ное несча­стье отка­зы­вать­ся от дру­же­ских свя­зей (теперь от бли­зо­сти меж­ду муд­ры­ми людь­ми речь наша ска­ты­ва­ет­ся к обы­ден­ным дру­же­ским отно­ше­ни­ям). Поро­ки дру­зей часто нано­сят ущерб то самим их дру­зьям, то сто­рон­ним людям, но дур­ная сла­ва об этих поступ­ках все же пада­ет на их дру­зей. Сле­до­ва­тель­но, такие дру­же­ские отно­ше­ния надо посте­пен­но пре­кра­щать и, как в моем при­сут­ст­вии ска­зал Катон¹¹⁹, их ско­рее рас­па­ры­вать, а не рас­се­кать; раз­ве толь­ко неожи­дан­но будет совер­ше­но какое-нибудь вопи­ю­щее про­ти­во­за­ко­ние, так что не пой­ти на немед­лен­ный отказ от друж­бы и на раз­рыв было бы и непра­виль­но, и дур­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, да и невоз­мож­но.

(77) Но если, как это быва­ет, изме­нят­ся либо нра­вы, либо стрем­ле­ния людей или же меж­ду ними воз­ник­нут раз­но­гла­сия насчет поло­же­ния в государ­стве (ведь теперь, как я толь­ко что ука­зал, я гово­рю не о друж­бе меж­ду муд­ры­ми, а о друж­бе меж­ду рядо­вы­ми людь­ми), то надо будет осте­ре­гать­ся, как бы, уже не гово­рю — не была разо­рва­на друж­ба, но как бы не воз­ник­ло враж­ды. Нет ведь ниче­го более позор­но­го, чем вести вой­ну с чело­ве­ком, с кото­рым ты ранее жил в друж­бе. Как вы зна­е­те, Сци­пи­он из-за меня неко­гда отка­зал­ся от друж­бы с Квин­том Пом­пе­ем¹²⁰, а из-за раз­но­гла­сий в государ­стве отвер­нул­ся от наше­го кол­ле­ги Метел­ла¹²¹; в обо­их слу­ча­ях он посту­пил с пол­ным созна­ни­ем сво­ей ответ­ст­вен­но­сти и без осо­бен­но­го огор­че­ния.

(78) Вот поче­му преж­де все­го надо при­ла­гать ста­ра­ния к тому, чтобы меж­ду дру­зья­ми не воз­ни­ка­ло ссор; но если что-либо подоб­ное и про­изой­дет, то к тому, чтобы дру­же­ские отно­ше­ния каза­лись ско­рее угас­ши­ми, а не рас­топ­тан­ны­ми. Но надо осо­бен­но осте­ре­гать­ся и того, чтобы дру­же­ские отно­ше­ния не пре­вра­ща­лись в силь­ную враж­ду; ведь на этой поч­ве зарож­да­ют­ся оскорб­ле­ния, зло­ре­чие, кле­ве­та. Одна­ко если все это будет еще тер­пи­мо, то надо будет пере­но­сить это во имя преж­ней друж­бы, так чтобы был вино­ват нано­ся­щий оскорб­ле­ния, а не тер­пя­щий их. Вооб­ще охра­нить себя от всех этих дур­ных послед­ст­вий и непри­ят­но­стей и пред­от­вра­тить их воз­мож­но лишь одним путем: не начи­нать черес­чур быст­ро дарить свое рас­по­ло­же­ние, и при­том людям недо­стой­ным.

(79) Достой­ны друж­бы люди, кото­рым при­су­ще то, за что их мож­но любить. Они встре­ча­ют­ся ред­ко; впро­чем, все пре­крас­ное ред­ко, а самое труд­ное — най­ти что-нибудь такое, что было бы во всех отно­ше­ни­ях совер­шен­ным в сво­ем роде. Но боль­шин­ство людей не видит в делах чело­ве­че­ских ниче­го хоро­ше­го, кро­ме того, что им выгод­но, а дру­зей, как и домаш­них живот­ных, они осо­бен­но любят тех, из кото­рых наде­ют­ся извле­кать наи­боль­шую поль­зу.

(80) Таким обра­зом, они быва­ют лише­ны пре­крас­ней­шей и наи­бо­лее есте­ствен­ной друж­бы, кото­рой люди ищут ради нее само́й и по при­чине ее само́й, и не пости­га­ют на сво­ем соб­ст­вен­ном опы­те, в чем сущ­ность и цен­ность этой друж­бы. Ведь каж­дый любит сам себя, и не для того, чтобы само­му извле­кать какую-нибудь поль­зу из сво­ей люб­ви к само­му себе, но так как каж­дый сам себе дорог. Если такое же отно­ше­ние не будет пере­но­сить­ся на друж­бу, то истин­но­го дру­га не най­ти нико­гда; ведь истин­ный друг — как бы «вто­рое я»¹²². (81) Это про­яв­ля­ет­ся у зве­рей, у пер­на­тых, у рыб, у диких и при­ру­чен­ных живот­ных, у хищ­ни­ков: во-пер­вых, они любят себя (ведь это чув­ство зарож­да­ет­ся одно­вре­мен­но с появ­ле­ни­ем каж­до­го, оду­шев­лен­но­го суще­ства); во-вто­рых, они вся­че­ски стре­мят­ся к живот­ным той же поро­ды, чтобы соеди­нить­ся с ними; они дела­ют это с есте­ствен­ным побуж­де­ни­ем и с каким-то подо­би­ем чело­ве­че­ской люб­ви. Но насколь­ко есте­ствен­нее чув­ство это у чело­ве­ка, кото­рый и сам любит себя, и ищет дру­го­го чело­ве­ка, чью душу он настоль­ко сли­ва­ет со сво­ей, что дела­ет как бы из двух душ одну!¹²³

(XXII, 82) Но бо́льшая часть людей посту­па­ет непра­виль­но (чтобы не ска­зать — бес­со­вест­но): они хотят иметь таких дру­зей, каки­ми сами они быть не могут, и тре­бу­ют от дру­зей того, чего сами им не дают. Меж­ду тем спра­вед­ли­во, чтобы ты сна­ча­ла сам был чест­ным чело­ве­ком, а уже потом искал дру­го­го, подоб­но­го тебе. Меж­ду таки­ми людь­ми и может укре­пить­ся та проч­ная друж­ба, о кото­рой мы гово­рим все это вре­мя, — когда люди, объ­еди­нен­ные бла­го­же­ла­тель­но­стью, сна­ча­ла пре­одоле­ва­ют стра­сти, кото­рым слу­жат дру­гие, а затем с радо­стью уста­нав­ли­ва­ют меж­ду собой равен­ство и спра­вед­ли­вость, при­чем один все берет на себя ради дру­го­го и нико­гда не тре­бу­ет от дру­го­го ниче­го, кро­ме нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го и спра­вед­ли­во­го, и они не толь­ко почи­та­ют и любят, но и ува­жа­ют друг дру­га. Ведь наи­боль­ше­го укра­ше­ния лиша­ет друж­бу тот, кто из нее устра­ня­ет ува­же­ние.

(83) Поэто­му пагуб­но­му заблуж­де­нию под­да­ют­ся те, кто дума­ет, что в друж­бе широ­ко открыт путь к раз­вра­ту и вся­че­ским про­ступ­кам; друж­ба дана нам при­ро­дой как помощ­ни­ца в доб­ле­стях, а не как спут­ни­ца в поро­ках, дабы доб­лесть, так как она, будучи оди­но­ка, не может достиг­нуть сво­ей выс­шей зада­чи, дости­га­ла ее, объ­еди­нив­шись с друж­бой. Если такой союз меж­ду несколь­ки­ми людь­ми либо суще­ст­ву­ет, либо суще­ст­во­вал, либо будет суще­ст­во­вать, то их содру­же­ство надо при­знать самым луч­шим и самым счаст­ли­вым на пути к выс­ше­му бла­гу при­ро­ды. (84) Таков, повто­ряю, этот союз, кото­ро­му при­су­ще все то, чего люди нахо­дят нуж­ным доби­вать­ся: нрав­ст­вен­ная кра­сота, сла­ва, душев­ный покой и радость, так что, когда все это нали­цо, жизнь наша счаст­ли­ва, а без это­го быть счаст­ли­ва не может. И так как это — наи­луч­шее и наи­боль­шее бла­го, то, если мы хотим его достиг­нуть, мы долж­ны упраж­нять­ся в доб­ле­сти, без кото­рой нам не достиг­нуть ни друж­бы, ни како­го бы то ни было дру­го­го пред­ме­та сво­их стрем­ле­ний; пре­зрев доб­лесть, люди, думаю­щие, что у них есть дру­зья, убеж­да­ют­ся в сво­ем заблуж­де­нии лишь тогда, когда какое-нибудь их несча­стье будет испы­та­ни­ем для этих дру­зей.

(85) Поэто­му (ведь гово­рить это надо поча­ще) нуж­но себе соста­вить мне­ние о чело­ве­ке, преж­де чем его полю­бить, а не полю­бить его до того, как соста­вишь себе мне­ние о нем. Но как во мно­гих дру­гих слу­ча­ях мы пла­тим­ся за свою неосто­рож­ность, так более все­го в выбо­ре дру­зей и в сво­ей при­вя­зан­но­сти к ним. Мы зад­ним умом креп­ки и «дела­ем то, что уже сде­ла­но», как гово­рит ста­рин­ная пого­вор­ка¹²⁴. Ведь мы, вза­им­но свя­зан­ные с эти­ми людь­ми как повсе­днев­ным обще­ни­ем, так и услу­га­ми, на середине пути, из-за какой-нибудь непри­ят­но­сти, неожи­дан­но раз­ры­ва­ем дру­же­ские отно­ше­ния.

(XXIII, 86) Тем боль­ше­го пори­ца­ния заслу­жи­ва­ет столь без­за­бот­ное отно­ше­ние к делу чрез­вы­чай­но важ­но­му. Ведь одну толь­ко друж­бу сре­ди всех про­чих отно­ше­ний меж­ду людь­ми все в один голос вос­хва­ля­ют за ее полез­ность, хотя мно­гие само́й этой доб­ле­стью пре­не­бре­га­ют и назы­ва­ют ее в какой-то мере показ­ной и при­твор­ной. Ведь богат­ства пре­зи­ра­ют мно­гие; это — те, кто доволь­ст­ву­ет­ся малым и кого раду­ют скуд­ная пища и суро­вый образ жиз­ни. Что каса­ет­ся маги­ст­ра­тур, жаж­дой кото­рых кое-кто вос­пла­ме­ня­ет­ся, то как мно­го людей их пре­зи­ра­ет, пола­гая, что нет ниче­го более пусто­го, ниче­го менее надеж­но­го! Так­же и осталь­ное, что кое-кому кажет­ся вос­хи­ти­тель­ным, очень мно­гие не ста­вят ни во что. Что каса­ет­ся друж­бы, то реши­тель­но все — и те, кто себя посвя­тил государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, и те, кого услаж­да­ют позна­ние и нау­ка, и те, кто на досу­ге зани­ма­ет­ся сво­и­ми дела­ми¹²⁵, нако­нец, те, кто все­це­ло пре­дал­ся наслаж­де­ни­ям, — одно­го и того же мне­ния: без друж­бы не суще­ст­ву­ет жиз­ни, конеч­но, если люди хотят жить достой­но¹²⁶.

(87) Ибо друж­ба неве­до­мым обра­зом про­ни­ка­ет в жизнь всех людей и ни одно­му поко­ле­нию не поз­во­ля­ет обхо­дить­ся без нее. Более того, если бы кто-нибудь отли­чал­ся таким суро­вым и диким нра­вом, что избе­гал бы обще­ния с людь­ми и нена­видел его, — таков, по пре­да­нию, в Афи­нах был некий Тимон¹²⁷, — то такой чело­век все-таки не утер­пел бы, чтобы не поис­кать кого-нибудь, перед кем он мог бы изверг­нуть яд сво­его озлоб­ле­ния. И мы оце­ни­ли бы это луч­ше все­го в том слу­чае, если бы мог­ло про­изой­ти так, чтобы какое-нибудь боже­ство уда­ли­ло нас из обще­ства людей и поме­сти­ло где-нибудь в пустыне и там, снаб­жая нас в пол­ном изоби­лии всем тем, чего тре­бу­ет при­ро­да, лиши­ло нас вся­кой воз­мож­но­сти видеть чело­ве­ка. Кто обла­дал бы таким камен­ным серд­цем, что смог бы пере­не­сти подоб­ную жизнь, и у кого оди­но­че­ство не отня­ло бы спо­соб­но­сти испы­ты­вать какие бы то ни было наслаж­де­ния?

(88) Поэто­му спра­вед­ли­во то, что — если не оши­ба­юсь — гова­ри­вал Архит Тарент­ский¹²⁸; я слы­хал это от наших ста­ри­ков, кото­рые, в свою оче­редь, слы­ха­ли это от дру­гих ста­ри­ков: «Если бы кто-нибудь под­нял­ся на небе­са и обо­зрел устрой­ство все­лен­ной и вели­ко­ле­пие све­тил, то это изу­ми­тель­ное зре­ли­ще¹²⁹ его бы не оча­ро­ва­ло; оно было бы гораздо при­ят­нее ему, если бы нашел­ся чело­век, кото­ро­му он мог бы рас­ска­зать об этом». Так при­ро­да не любит пол­но­го оди­но­че­ства и все­гда ищет какой-нибудь опо­ры. И имен­но это — самое при­ят­ное в каж­дом близ­ком дру­ге.

(XXIV) Но хотя все та же при­ро­да столь­ки­ми зна­ка­ми дает нам понять, чего она хочет, ищет, жаж­дет, мы все-таки поче­му-то ста­но­вим­ся туги на ухо и уже не слы­шим ее пре­до­сте­ре­же­ний. Ведь раз­лич­ны и мно­го­об­раз­ны отно­ше­ния меж­ду дру­зья­ми, и в них воз­ни­ка­ет мно­го пово­дов для подо­зре­ний и обид; в одних слу­ча­ях их избе­гать, в дру­гих не при­да­вать им зна­че­ния, в третьих их пере­но­сить — вот что свой­ст­вен­но муд­ро­му чело­ве­ку; порой надо и стер­петь обиду, дабы сохра­нить в друж­бе поль­зу и веру. Ибо дру­зей часто при­хо­дит­ся и настав­лять, и пори­цать, и все это надо при­ни­мать по-дру­же­ски, когда это дела­ет­ся доб­ро­же­ла­тель­но¹³⁰.

(89) Но поче­му-то спра­вед­ли­во то, что в «Девуш­ке с Анд­ро­са» гово­рит мой друг¹³¹:

Прав­да тяже­ла, так как она порож­да­ет нена­висть, кото­рая отрав­ля­ет друж­бу; но уступ­чи­вость гораздо тяже­лее, так как она, потвор­ст­вуя про­ступ­кам, поз­во­ля­ет дру­гу нестись к про­па­сти. Вели­чай­шая вина, одна­ко, тяго­те­ет на том, кто пре­зи­ра­ет прав­ду и кого уступ­чи­вость тол­ка­ет на обман. Во всем этом, сле­до­ва­тель­но, нуж­ны разум­ность и вни­ма­тель­ность — преж­де все­го чтобы пре­до­сте­ре­же­ния не были суро­вы, а затем чтобы пори­ца­ния не были оскор­би­тель­ны; но в «уступ­чи­во­сти», — так как я охот­но повто­ряю сло­ва Терен­ция, — пусть чув­ст­ву­ет­ся при­вет­ли­вость: лесть же, пособ­ни­ца поро­ков, да будет изгна­на, она, кото­рая недо­стой­на, уже не гово­рю — дру­га, но вооб­ще сво­бод­но­го чело­ве­ка¹³². Ведь одно дело — жить под вла­стью тиран­на, дру­гое — в обще­нии с дру­гом.

(90) Что каса­ет­ся чело­ве­ка, чьи уши закры­ты для прав­ды, так что он не может слы­шать прав­ду от дру­га, то спа­сти его без­на­деж­но. Хоро­шо извест­ны и сле­дую­щие сло­ва Като­на (как и мно­гие дру­гие): «Суро­вые недру­ги ока­зы­ва­ют неко­то­рым людям услу­ги бо́льшие, чем те, какие ока­зы­ва­ют дру­зья, кото­рые кажут­ся нам мяг­ки­ми; пер­вые гово­рят прав­ду часто, вто­рые — нико­гда». При этом, вопре­ки здра­во­му смыс­лу, пре­до­сте­ре­гае­мые не испы­ты­ва­ют неудо­воль­ст­вия, какое долж­ны были бы испы­ты­вать, а испы­ты­ва­ют такое, от како­го они долж­ны были быть сво­бод­ны; ибо о про­ступ­ке сво­ем они не сожа­ле­ют, но пори­ца­ние за него им в тягость; умест­ным было бы про­ти­во­по­лож­ное: по пово­ду вины сво­ей печа­лить­ся, поуче­нию радо­вать­ся.

(XXV, 91) И вот, как истин­ной друж­бе свой­ст­вен­но и пре­до­сте­ре­гать, и слы­шать пре­до­сте­ре­же­ния, чтобы при этом один выска­зы­вал их откро­вен­но, но не суро­во, а дру­гой тер­пе­ли­во и без строп­ти­во­сти их при­ни­мал, так самой силь­ной пагу­бой в дру­же­ских отно­ше­ни­ях надо счи­тать лесть, сла­ща­вость, под­да­ки­ва­ние; впро­чем, есть мно­го назва­ний, каки­ми мож­но заклей­мить этот порок ничтож­ных и лжи­вых людей, гово­ря­щих все что угод­но, чтобы доста­вить удо­воль­ст­вие, и ниче­го — чтобы ска­зать прав­ду. (92) Если при­твор­ство пороч­но все­гда (ведь оно дела­ет невоз­мож­ным прав­ди­вое суж­де­ние и его извра­ща­ет), то друж­бе оно пре­пят­ст­ву­ет более все­го: оно уни­что­жа­ет прав­ди­вость, без кото­рой назва­ние «друж­ба» не может иметь силы. Ибо если смысл друж­бы в том, чтобы мно­гие души как бы сли­ва­лись в одну, то как это станет воз­мож­ным, если даже в одном чело­ве­ке не будет души еди­ной и все­гда одной и той же, но она будет раз­ной, пере­мен­чи­вой, мно­го­об­раз­ной? (93) И пра­во, что может быть столь непо­сто­ян­ным, столь уклон­чи­вым, как душа чело­ве­ка, пови­ну­ю­ще­го­ся, уже не гово­рю — чув­ству и воле дру­го­го, но даже выра­же­нию его лица и его кив­ку?

как гово­рит все тот же Терен­ций, но от лица Гна­фо­на¹³³. При­об­ре­тать себе дру­зей в таком роде, пра­во, свой­ст­вен­но толь­ко пустым людям. (94) Есть мно­го людей, подоб­ных Гна­фо­ну, хотя они и выше, чем он, по сво­е­му про­ис­хож­де­нию, богат­ству и поло­же­нию; их под­да­ки­ва­ние непри­ят­но, вся­кий раз как к их сует­но­сти при­со­еди­ня­ет­ся авто­ри­тет.

(95) Отли­чить льсти­во­го дру­га от истин­но­го и рас­ку­сить его воз­мож­но, при­ло­жив к это­му вни­ма­ние, так же, как отли­чить все напуск­ное и при­твор­ное от искрен­не­го и прав­ди­во­го. Народ­ная сход­ка, состо­я­щая из совер­шен­но неис­ку­шен­ных людей, все-таки обык­но­вен­но оце­ни­ва­ет раз­ли­чие меж­ду попу­ля­ром, то есть склон­ным к под­да­ки­ва­нию и ничтож­ным граж­да­ни­ном¹³⁴, и стой­ким, суро­вым и стро­гим. (96) Какой толь­ко лести не вли­вал недав­но Гай Папи­рий в уши народ­ной сход­ке, пред­ла­гая закон о пере­из­бра­нии пле­бей­ских три­бу­нов!¹³⁵ Я выска­зал­ся про­тив его пред­ло­же­ния. Но о себе гово­рить не буду; луч­ше ска­жу о Сци­пи­оне. Как вели­ка — бес­смерт­ные боги! — была его стро­гость, како­во было его вели­чие, когда он про­из­но­сил речь! Его вполне мож­но было бы назвать вождем рим­ско­го наро­да, а не его спут­ни­ком. Вы ведь при­сут­ст­во­ва­ли при этом, и речь его в руках у всех. И вот, угод­ный наро­ду закон был отверг­нут голо­со­ва­ни­ем наро­да. Далее, — вер­нусь к себе, — вы помни­те, каким угод­ным наро­ду в год кон­су­ла­та Квин­та Мак­си­ма, бра­та Сци­пи­о­на, и Луция Ман­ци­на¹³⁶ казал­ся закон Гая Лици­ния Крас­са о жре­че­ствах¹³⁷. Ведь кооп­та­ция в кол­ле­гии пере­да­ва­лась в веде­ние наро­да. К тому же Красс пер­вым начал обра­щать­ся к наро­ду, гово­ря на фору­ме^138[1]. И все-таки его льсти­вую речь лег­ко победил страх перед бес­смерт­ны­ми бога­ми, защит­ни­ком кото­рых был я. И это про­изо­шло в год моей пре­ту­ры, за пять лет до мое­го избра­ния в кон­су­лы; так спор был раз­ре­шен ско­рее самим суще­ст­вом дела, а не выс­шим авто­ри­те­том ора­то­ра.

(XXVI, 97) И если на сцене, то есть на народ­ной сход­ке, на кото­рой для вымыс­лов и наме­ков очень мно­го места, все-таки обла­да­ет силой прав­да, если она рас­кры­та и выяв­ле­на, то что же долж­но про­ис­хо­дить в дру­же­ских отно­ше­ни­ях, кото­рые все­це­ло взве­ши­ва­ют­ся на весах прав­ды, в друж­бе, в кото­рой, — если ты, как гово­рит­ся, не увидишь откры­то­го серд­ца¹³⁹ и не пока­жешь дру­гу сво­его серд­ца, — не будет ниче­го вер­но­го, ниче­го испы­тан­но­го, при­чем даже в вопро­се, любишь ли ты и любят ли тебя, не будешь знать, насколь­ко это искрен­но? Впро­чем, под­да­ки­ва­ние само по себе, хотя и пагуб­но, повредить все-таки нико­му не может, раз­ве толь­ко тому, кто его при­ни­ма­ет и им услаж­да­ет­ся. Таким обра­зом, к речам под­да­ки­ваю­щих людей более все­го пре­кло­ня­ет свой слух тот, кто под­да­ки­ва­ет себе сам и более все­го сам этим услаж­да­ет­ся. (98) Доб­лесть, вооб­ще гово­ря, любит сама себя; ведь она пре­вос­ход­но зна­ет себя и пони­ма­ет, сколь она достой­на люб­ви. Впро­чем, я теперь гово­рю не о доб­ле­сти, а о вооб­ра­жае­мой доб­ле­сти. Ведь быть наде­лен­ны­ми доб­ле­стью жела­ет мень­шее чис­ло людей, чем чис­ло тех, кто жела­ет доб­лест­ным казать­ся. Вот этих людей и услаж­да­ет под­да­ки­ва­ние; вот они, слы­ша сло­ва, при­ду­ман­ные в соот­вет­ст­вии с их жела­ни­ем, счи­та­ют эти пустые речи свиде­тель­ст­вом их заслуг. Сле­до­ва­тель­но, это вовсе не друж­ба, когда один не хочет слы­шать прав­ды, а дру­гой готов лгать. Под­да­ки­ва­ние пара­си­тов в комеди­ях не каза­лось бы нам ост­ро­ум­ным, не будь на све­те хваст­ли­вых вои­нов¹⁴⁰:

Было бы доста­точ­но отве­тить: «Очень»; он отве­ча­ет: «Без­мер­но». Склон­ный к под­да­ки­ва­нию все все­гда пре­уве­ли­чи­ва­ет в уго­ду сво­е­му слу­ша­те­лю.

(99) Поэто­му, хотя эта лас­ко­вая льсти­вость име­ет успех осо­бен­но у тех людей, кото­рые сами на нее напра­ши­ва­ют­ся и ее вызы­ва­ют, даже людям более стро­гих взглядов и более стой­ким все же надо сове­то­вать быть насто­ро­же, дабы не под­дать­ся на это хит­рое под­да­ки­ва­ние. Ведь откры­то­го льсте­ца видит каж­дый, за исклю­че­ни­ем раз­ве толь­ко круг­лых глуп­цов; что каса­ет­ся хит­ро­го и скрыт­но­го, то надо вся­че­ски осте­ре­гать­ся его и не давать ему вте­реть­ся к нам в дове­рие. Ведь узнать его вовсе не лег­ко: он, даже про­ти­во­ре­ча нам, часто под­да­ки­ва­ет и лебе­зит в при­твор­ном спо­ре, а под конец сда­ет­ся и при­зна­ет себя побеж­ден­ным, — дабы тому, над кем он изде­вал­ся, пока­за­лось, что сам он был более даль­но­виден. Но что может быть более позор­ным, чем поз­во­лить изде­вать­ся над собой? Надо вся­че­ски ста­рать­ся, чтобы это­го не слу­чи­лось.

(100) Ведь даже в комеди­ях это глу­пей­шая роль — неда­ле­ких и лег­ко­вер­ных ста­ри­ков. Но каким-то обра­зом речь моя от дру­же­ских отно­ше­ний меж­ду совер­шен­ны­ми, то есть муд­ры­ми, людь­ми (я гово­рю имен­но о той муд­ро­сти, кото­рая, по-види­мо­му, может стать уде­лом чело­ве­ка) откло­ни­лась к вопро­су о пустых дру­же­ских отно­ше­ни­ях. Поэто­му воз­вра­тим­ся к пер­вым и на них закон­чим.

(XXVII) Доб­лесть, повто­ряю, доб­лесть, Гай Фан­ний и Квинт Муций, и созда­ет, и обе­ре­га­ет дру­же­ские отно­ше­ния. На ней ведь осно­ва­но согла­сие, на ней — стой­кость, на ней — посто­ян­ство; вся­кий раз, как она про­яв­ля­ет­ся и про­ли­ва­ет свой свет и то же самое видит и узна­ет в дру­гом чело­ве­ке, она с ним сбли­жа­ет­ся и, в свою оче­редь, вос­при­ни­ма­ет то, что свой­ст­вен­но дру­го­му; так раз­го­ра­ет­ся при­язнь или друж­ба (ведь оба эти сло­ва про­изо­шли от сло­ва «любить»¹⁴²); но «любить» озна­ча­ет не что иное, как быть рас­по­ло­жен­ным имен­но к тому, кого любишь, ни в чем не испы­ты­вая нуж­ды, не доби­ва­ясь ника­кой поль­зы для себя; послед­няя сама рас­цве­та­ет из друж­бы, даже если ты не искал ее.

(101) С такой бла­го­же­ла­тель­но­стью мы в моло­до­сти почи­та­ли ста­ри­ков — Луция Пав­ла, Мар­ка Като­на, Гая Гала, Пуб­лия Наси­ку¹⁴³, Тибе­рия Грак­ха¹⁴⁴, тестя наше­го Сци­пи­о­на; она еще ярче све­тит сре­ди ровес­ни­ков, напри­мер в отно­ше­ни­ях меж­ду мною и Сци­пи­о­ном, Луци­ем Фури­ем, Пуб­ли­ем Рупи­ли­ем, Спу­ри­ем Мум­ми­ем. В свою оче­редь, мы в ста­ро­сти нахо­дим покой в при­вя­зан­но­сти моло­дых людей, напри­мер в вашей, в при­вя­зан­но­сти Квин­та Тубе­ро­на. Я, со сво­ей сто­ро­ны, нахо­жу радость в близ­кой друж­бе с очень моло­дым Пуб­ли­ем Рути­ли­ем¹⁴⁵ и с Авлом Вер­ги­ни­ем¹⁴⁶. И так как наша жизнь и наша при­ро­да устро­е­ны так, что одно поко­ле­ние сме­ня­ет дру­гое¹⁴⁷, то более все­го сле­ду­ет желать достиг­нуть, как гово­рит­ся, извест­ко­вой чер­ты¹⁴⁸ вме­сте с теми ровес­ни­ка­ми, с кото­ры­ми ты был как бы выпу­щен из стойл.

(102) Но так как дела чело­ве­че­ские непроч­ны и шат­ки, то все­гда надо искать людей, кото­рых мы люби­ли бы и кото­рые люби­ли бы нас. Ведь если уни­что­жить при­вя­зан­ность и доб­ро­же­ла­тель­ность, то жизнь утра­тит вся­кую при­вле­ка­тель­ность. Лич­но для меня Сци­пи­он, хотя его и отня­ли у нас безвре­мен­но, все-таки жив и будет жив все­гда; ибо я любил доб­лесть это­го мужа, а она не угас­ла. И не перед моим толь­ко взо­ром сто­ит она, не толь­ко предо мною, кото­рый ее все­гда как бы ося­зал, но и для потом­ков она будет свет­ла и бли­ста­тель­на. Вся­кий, кто когда-то возь­мет на себя, с муже­ст­вом или с надеж­дой, какое бы то ни было зна­чи­тель­ное дело, вызо­вет в сво­ей памя­ти образ Сци­пи­о­на.

(103) Я, со сво­ей сто­ро­ны, не обла­даю ничем таким, что мог бы срав­нить с друж­бой Сци­пи­о­на: в ней я нашел согла­сие в государ­ст­вен­ных делах, в ней — сове­ты насчет сво­их лич­ных дел, в ней же — отдох­но­ве­ние, пре­ис­пол­нен­ное радо­сти¹⁴⁹. Ни разу не обидел я его, насколь­ко я знаю, даже каким-нибудь пустя­ком, и сам я нико­гда не услы­хал от него ниче­го непри­ят­но­го. У нас был один дом, одна пища за одним и тем же сто­лом. Не толь­ко похо­ды, но и путе­ше­ст­вия и жизнь в деревне были у нас общи­ми.

(104) Надо ли мне гово­рить о наших неиз­мен­ных ста­ра­ни­ях все­гда что-нибудь позна­вать и изу­чать, когда мы, вда­ле­ке от взо­ров наро­да, тра­ти­ли на это все свои досу­ги? Если бы живые вос­по­ми­на­ния об этом исчез­ли вме­сте с ним, то я никак не смог бы пере­не­сти тос­ку по это­му мужу, свя­зан­но­му со мною так тес­но и так силь­но любив­ше­му меня. Но они не исчез­ли; напро­тив, они уси­ли­ва­ют­ся и рас­тут бла­го­да­ря моим раз­мыш­ле­ни­ям и вос­по­ми­на­ни­ям. А если бы я был даже пол­но­стью их лишен, то все-таки самый воз­раст мой слу­жит для меня боль­шим уте­ше­ни­ем. Ведь пре­да­вать­ся этой тос­ке очень дол­го я уже не смо­гу, а все крат­ковре­мен­ное мы долж­ны пере­но­сить, даже если оно тяж­ко.

Вот все то, что я хотел ска­зать вам о друж­бе. А вам я сове­тую ценить доб­лесть, без кото­рой друж­бы быть не может, столь высо­ко, чтобы, кро­ме нее, не ста­вить ниче­го выше друж­бы.