Перевод Я. М. Боровского.
Комментарий А. А. Столярова.
Пагинация по Стефану (Этьену) проставлена редакцией сайта по изданию: Moralia, rec. G. N. Bernardakis. Lipsiae, Teubner, t. II, 1889.
St. 326d…Такова речь Судьбы, утверждающей, что ей, и только ей, обязан Александр своими деяниями. На это притязание необходимо возразить в защиту философии, а еще более — самого Александра, eдля которого будет оскорбительно, если мы сочтем, что его власть досталась ему как подарок Судьбы: в действительности он приобрел ее ценой кровопролитных войн и ран, сменяющих одна другую,
| сколько ночей проводил он бессонных, сколько дней кровавых на сечах жестоких окончил1, |
покоряя не знавшие поражений войска, бесчисленные племена, неприступные реки, непроходимые скалы, сопутствуемый прозорливостью, мужеством, выносливостью, здравым суждением.
2. fДумаю, что он сам так сказал бы Судьбе, приписывающей себе его подвиги: «Не порочь мою доблесть и не присваивай отнятую у меня славу. Твоим созданием был Дарий, которого ты сделала из раба и царского гонца властителем персов; или Сарданапал2, которого ты увенчала царской диадемой, когда он ткал порфиру. А я, одержав победу при Арбелах, дошел до Суз, и Киликия раскрыла передо мной во всю ширь Египет, Киликию же — Граник, который я перешел, переступив через трупы Митридата3 и Спитридата. Красуйся и величайся перед царями, не проливавшими своей крови, не знавшими ран: вот кто тебе обязан своей благоуспешностью — 327Охи и Артаксерксы, которых ты от самого их рождения возвела на трон Кира. А мое тело носит много следов Судьбы не содействующей, а враждебной. Прежде всего, в Иллирии я получил удар камнем в голову и булавой в шею; потом при Гранике был ранен варварским кинжалом в голову, а под Иссом — мечом в бедро; при осаде Газы мне в лодыжку попала стрела и на плечо свалилась тяжелая глыба; у маракандийцев вражеская стрела повредила мне берцовую кость; bза этим последовали ранения, которым я подвергся в Индии: в области аспасийцев — стрелой в плечо, у гандридов — в ногу; у маллийцев стрела вонзилась мне в грудь и оставила в ране железный наконечник; там же мне нанесли удар булавой по шее, когда сломались лестницы, приставленные к стенам, и Судьба послала мне такую милость, как встреча в уединении не с какими-либо знаменитыми противниками, а с безвестными варварами; и если бы подоспевший Птолемей4 не прикрыл меня своим щитом, Лимней не пал за меня, сраженный тысячами стрел, и македоняне, воодушевившись, не обрушили стену, cто эта глухая варварская деревня стала бы могилой Александра».
3. А трудности самого похода — ненастья, зной, глубокие реки, недоступные птицам высоты скал, невиданные образы зверей, скудное питание, смены властителей, предательства; и обстановка, в которой начинался поход: в Греции еще не улегся трепет войн с Филиппом, Фивы отрясали со своего оружия херонейскую пыль, подымаясь из постигшего их падения, им протягивали руку помощи Афины, вся Македония таила в себе опасность, тяготея к Аминте и сыновьям Аэропа5, dнеспокойно было в Иллирии, скифы сближались с соседями, ищущими переворота, персидское золото через многочисленных демагогов приводило в движение весь Пелопоннес, тогда как казна Филиппа была не только истощена, но и отягощена долгом в двести талантов, как сообщает Онесикрит. И вот в этой нужде и столь тревожной обстановке молодой человек, едва вышедший из детского возраста, решился посягнуть на Вавилон и Сузы и, более того, возмечтать о власти над всем человечеством, опираясь на войско из тридцати тысяч пехотинцев и четырех тысяч всадников — принимаю численность, сообщаемую Аристобулом; eпо свидетельству царя Птолемея, пехотинцев было тридцать тысяч, а всадников пять тысяч; а по свидетельству Анаксимена6 — сорок три тысячи пехотинцев и пятьдесят пять тысяч всадников. А богатая сумма денежных средств, щедро отпущенных Александру Судьбой на этот поход, составила семьдесят талантов, как сообщает Аристобул; по сообщению же Дуриса, денег у Александра было лишь на тридцать дней содержания войска.
4. Что же, значит, Александр проявил неблагоразумие и опрометчивость, выступив с такими скудными средствами против столь мощной державы? Никоим образом. Действительно, кто отправлялся от больших и лучших задатков величия духа, мудрости, здравомыслия, мужества, чем те, которыми напутствовала Александра в этот поход философия? fОн выступал против персов, почерпнув для этого больше в учении своего наставника Аристотеля, чем в наследии своего отца Филиппа. Вместе с тем, высоко почитая Гомера, мы верим сообщениям, что, по словам самого Александра, «Илиада» и «Одиссея» сопровождали его в походе как напутствие, но отвергнем мнение тех, кто скажет, что «Илиада» и «Одиссея» были для него только отдохновением от воинских трудов и занятием отрадного досуга, 328а подлинное напутствие он находил в философских рассуждениях, в сочинениях о бесстрашии, о мужестве, о здравомыслии, о величии духа: ведь общеизвестно, что он ничего не писал о силлогизмах7 или о каких-либо философских положениях, не был участником прогулок в Ликее или философских собеседований в Академии8: ведь именно так определяют философию те, кто видит ее в словах, а не в делах. Но ведь ничего не писали и знаменитейшие философы — Пифагор, Сократ, Аркесилай9, Карнеад, хотя их не отвлекали такие войны и они не проходили далекие земли, укрощая варварских царей, bосновывая греческие города среди диких племен, научая первобытные народности законам и мирной жизни; даже имея досуг, они предоставили писание софистам10. На каком же основании их считают философами? На основании того, что они говорили, как жили, чему учили. Из этого же надо исходить и в суждении об Александре: из того, что он говорил, что совершил, как воспитывал, мы увидим, что он был философ.
5. И прежде всего, самое неожиданное: рассмотри, если угодно, учеников Александра, сравнивая их с учениками Платона и Сократа. И Платон и Сократ воспитывали восприимчивых и единоязычных людей, по меньшей мере понимавших греческую речь. cИ все же многих им не удалось убедить: находились Критии, Алкивиады, Клитофонты11, которые, как бы отбросив узду рассуждения, уклонялись в сторону. Если же мы обратимся к делам Александра, то увидим, что он воспитал гирканцев для браков, научил арахосийцев12 земледелию, согдианцев13 убедил не убивать отцов, а питать их, персов — почитать матерей, а не жениться на них. Изумление вызывает философия, благодаря которой индийцы поклоняются греческим богам, скифы хоронят умерших, а не съедают их. dМы удивляемся убедительной силе Карнеада, который побудил Клитомаха, карфагенянина по происхождению, носившего прежде имя Гасдрубала, усвоить эллинство; удивляемся и Зенону, убедившему вавилонянина Диогена14 заниматься философией; но Александр просветил Азию, читая Гомера, а сыновья персов и сузиан распевали трагедии Еврипида и Софокла. Сократ, вводя новые божества, подвергся судебному преследованию, обвиненный афинскими соглядатаями, eа благодаря Александру Бактрия и Кавказ стали поклоняться греческим богам. Платон, написав единственное «Государство», никого не убедил воспользоваться этой книгой по причине ее чрезвычайной суровости, Александр же, основав свыше семидесяти городов среди варварских племен и посеяв в Азии греческие нравы, победил там дикий и звероподобный образ жизни. Нас, читающих «Законы» Платона, немного, а законами Александра воспользовались и пользуются десятки тысяч людей, и покорение их Александром сделало их счастливее избегнувших этого покорения: тех никто не избавил от жалкого существования, а этих победитель заставил благоденствовать. fТак что, если Фемистокл, бежав с родины и получив от персидского царя богатые дары, в том числе города15, обязанные податью — один на хлеб, другой на вино, третий на остальное продовольствие, сказал, обращаясь к детям: «Мы погибли бы, если бы не погибли», то с большим основанием можно было бы сказать о покоренных Александром: «Они не вышли бы из дикости, если бы не были покорены». Египет не имел бы Александрии, Месопотамия — Селевкии, Согдиана — Профтасии, Индия — Букефалии, Кавказ — соседствующего греческого города16; 329а развитие этих городов угасило дикость и содействовало вытеснению дурных нравов лучшими. И если философы считают своей величайшей заслугой укрощение в человеческих нравах первобытной жестокости, то Александр, перевоспитавший великое множество племен, по справедливости должен считаться величайшим философом.
6. Действительно, вызывающая общее удивление государственная система основателя стоической школы Зенона сводится к единственному положению — чтобы мы жили не особыми городами и общинами, управляемыми различными уставами, bа считали бы всех людей своими земляками и согражданами, так чтобы у нас была общая жизнь и единый распорядок, как у стада, пасущегося на общем пастбище. Зенон представил это в своих писаниях как мечту, как образ философского благозакония и государственного устройства, а Александр претворил слова в дело. Он не последовал совету Аристотеля обращаться с греками как предводитель, заботясь о них как о друзьях и близких, а с варварами как господин, относясь к ним как к животным или растениям, cчто преисполнило бы его царство войнами, бегством и тайно назревающими восстаниями. Видя в себе поставленного богами всеобщего устроителя и примирителя, он применял силу оружия к тем, на кого не удавалось воздействовать словом, и сводил воедино различные племена, смешивая, как бы в некоем сосуде дружбы, жизненные уклады, обычаи, брачные отношения и заставляя всех считать родиной вселенную, крепостью — лагерь, единоплеменными — добрых, иноплеменными — злых; различать между греком и варваром dне по щиту, мечу, одежде, а видеть признак грека в доблести и признак варвара — в порочности; считать общими одежду, стол, брачные обычаи, все получившее смешение в крови и потомстве.
7. Коринфянин Демарат, один из гостеприимцев и друзей Филиппа, увидев Александра в Сузах, очень обрадовался и, прослезившись, сказал, что великой радости были лишены эллины, умершие раньше, чем они могли увидеть Александра, восседающего на троне Дария; eя же, клянусь Зевсом, нисколько не завидую тем, кто имел возможность приобщиться к этому зрелищу: ведь это было только делом удачи, и притом такой, какую имели наравне с Александром и другие цари; но я хотел бы оказаться зрителем того прекрасного и священного свадебного торжества, когда Александр, собрав под одним златоверхим шатром за общим столом и божественным покровительством сто персиянок невест и сто македонян и греков — fженихов, сам жених одной, а для всех остальных сват, покровитель и отец, увенчанный, первым запел свадебный гимн — как бы песнь любви и дружбы между сочетающимися знатнейшими и могущественнейшими родами. Сладостно было бы мне сказать: о неразумный варвар Ксеркс, тщетно трудившийся над сооружением моста через Геллеспонт17, вот как соединяют Азию с Европой мудрые цари — не бревнами, не плотами, не бездушными и бесчувственными связями, а связывающими племена узами честной любви, законных браков и общностью потомства.
8. Ставя перед собой столь высокую цель, Александр ввел не мидийскую одежду, а персидскую, гораздо более простую. 330Отказавшись от всего необычного и притязательного, как тиара, кандий, анаксириды18, он, по свидетельству Эратосфена, стал носить одежду, сочетавшую в себе персидское с македонским: относясь к безразличным вещам как философ, он, как общий повелитель и милостивый царь, отнесся с уважением к одежде покоренных и тем восстановил их расположение к македонянам, которых они стали почитать как начальствующих, а не ненавидеть как врагов. Напротив того, было бы проявлением неразумия и косности преклоняться перед одноцветной хламидой и отвергать хитон, украшенный пурпуром, наподобие неразумного ребенка придерживаясь того одеяния, bкоторое воспринято, словно от кормилицы, от унаследованного обычая отцов. Люди, охотящиеся на зверей, одеваются в оленьи шкуры, птицеловы украшают свои хитоны птичьими перьями. Надо остерегаться красной одежды, показываясь быкам, и белой — показываясь слонам: ибо от этих цветов они раздражаются и свирепеют. Если же великий царь, укрощая и умиротворяя воинственные и беспокойные народы, достиг этого при помощи местной одежды cи привычного образа жизни, преодолевая у побежденных подавленность и мрачные настроения, то неужели это вызовет упреки? Не следует ли скорее удивляться мудрости того, кто незначительным изменением внешнего облика повел за собой Азию — оружием покорив тела, а одеждой привлекши к себе души? Удивляются сократику Аристиппу19, который и в простом плаще, и в милетской хламиде одинаково сохранял благообразие; а Александру вменяют в вину, что он, украшая отечественную одежду, не пренебрег и одеждой побежденных, полагая основания великих дел. dВедь не разбойничий набег совершил он на Азию, не имел намерения растерзать и ограбить ее как посланную благоприятной случайностью неожиданную добычу — с каким намерением впоследствии пошел на Италию Ганнибал, а ранее треры20 на Ионию и скифы на Мидию, но желая показать, что все на земле подчинено единому разуму и единой гражданственности, что все люди составляют единый народ, он и принял такое убранство. И если бы божество, eпославшее в наш мир душу Александра, не отозвало ее вскоре, то единый закон управлял бы всеми людьми и они взирали бы на единую справедливость как на общий свет. Ныне же лишена этого света та часть земли, которая не видела Александра.
9. Итак, уже основная цель похода показывает Александра как философа: он стремился не к собственному обогащению и роскоши, а к установлению среди всех людей согласия, мира и дружественного общения. Далее, рассмотрим его высказывания, ибо нравы и других царей и властителей более всего отражены в их высказываниях. Старик Антигон21, когда некий софист поднес ему сочинение о справедливости, сказал: f«Ты глуп, если, видя, как я расправляюсь с чужими городами, говоришь мне о справедливости». Тиран Дионисий говорил, что мальчиков надо обманывать игорными костями, а взрослых — клятвами. А на памятнике Сарданапала была надпись: «Сколько я съел и наблудил, таково мое достояние». Кто не признает, что из этих изречений одно выражает сластолюбие, другое — безбожность, третье — несправедливость и корыстолюбие? А речи Александра, 331если устранить диадему, Аммона и божественное происхождение, покажутся речами Сократа, или Платона, или Пифагора. Ибо мы не должны учитывать те велеречивости, которыми поэты снабдили изображения и изваяния Александра, соразмеряясь не с его скромностью, а с могуществом:
| bРечь на устах у кумира, вперившего на небо взоры: Я господин на земле; Зевс, на Олимпе цари22. |
Или: «Я Александр, сын Зевса». Все это, как я сказал, примыслили поэты, льстиво возвеличивая судьбу Александра; а рассмотрение подлинных слов Александра надо начать с тех, которые относятся к его детству. Он был самым быстроногим среди своих сверстников, и товарищи советовали ему выступить на олимпийских состязаниях. Он спросил, участвуют ли в них цари, и, получив ответ, что не участвуют, сказал, что в таком случае условия для него будут несправедливыми: победить он сможет только простых граждан, а понести поражение — только как царь. А когда его отец Филипп в области трибаллов23 был ранен копьем в бедро и, хотя опасность для жизни миновала, тяготился оставшейся хромотой, Александр сказал ему: «Не унывай, отец, и выступай бодро, получая на каждом шагу напоминание о твоей доблести». Разве не свидетельствует это о философской направленности ума cи о воодушевляющем восхищении нравственной красотой, господствующей над телесным ущербом? Как же он должен был гордиться своими собственными ранами, напоминавшими ему о победах, о взятых городах, о сдавшихся царях: не закрывать рубцы приходилось ему, а носить их как почетные знаки воинской доблести.
10. И вот если когда в застольной беседе предлагалось сравнить стихи Гомера — кто какой ставит выше, то Александр отдавал предпочтение перед всеми прочими такому стиху:
| Славный в Элладе как мудрый царь и как доблестный воин24, — |
похвалу, которую другой предвосхитил по времени, он рассматривал как закон для себя; dтак что можно сказать, что Гомер одним и тем же стихом прославил доблесть Агамемнона и предрек доблесть Александра. Переправившись через Геллеспонт, Александр осмотрел Трою, мысленно воспроизводя геройские подвиги. Когда один из местных жителей предложил подарить ему лиру Париса, если он пожелает, он ответил: «Его лира мне не нужна: у меня есть лира Ахилла, под звуки которой он отдыхал,
| воспевая славу героев»25, |
а лира Париса, с ее любовным напевом, звучала слишком изнеженной и женственной музыкой. Философской душе свойственно eлюбить мудрость и восхищаться мудрецами; и Александр отличался этим, как ни один царь. Уже говорилось о том, как он относился к Аристотелю; известно также, что он считал исследователя гармонии Анаксарха своим ближайшим другом; элейцу Пиррону он при первой встрече с ним подарил десять тысяч золотых монет26; ученику Платона Ксенократу послал в дар пятьдесят талантов; Онесикрита, ученика киника Диогена, fкак сообщают многие историки, он назначил начальником кормчих. С самим Диогеном он беседовал в Коринфе и был так поражен его жизнью, почувствовал к нему такое уважение, что часто, вспоминая его, говорил: «Если бы я не был Александром, то был бы Диогеном»; то есть «если бы я не философствовал деяниями, то занимался бы философскими рассуждениями». Он не сказал: «если бы я не был царем, то был бы Диогеном», и не сказал: «если бы я не был богатым и Аргеадом»27 (ибо он не отдавал предпочтение 332счастливой судьбе перед мудростью и порфире с диадемой перед сумой и плащом); но сказал: «если бы я был не Александром, то был бы Диогеном», то есть: «если бы я не замыслил смешать воедино варварство и эллинство, и, пройдя весь материк, замерить его, и, исследуя пределы земли и моря, сомкнуть Македонию с океаном, и посеять там Элладу, и распространить всякого рода правосудие и мир, то я не сидел бы в праздном могуществе, а соревновал бы Диогену в образе жизни. Ныне же, прости меня, Диоген, bя подражаю Гераклу и соревную Персею и иду по следам Диониса, бога-родоначальника и прадеда28. Я хочу, чтобы эллины снова одержали победу в Индии и плясали там и напомнили кавказским горным и диким племенам о вакхических шествиях. Говорят, что и там есть мужи, искушенные в некоей суровой, пренебрегающей одеждами мудрости, священные и своезаконные, преданные божеству, неприхотливостью превосходящие Диогена, не нуждающиеся и в суме: ибо они не откладывают пищу, а получают ее всегда готовую и свежую от самой земли; питьем для них текут реки, cа ложе для отдыха им дают листья, опавшие с деревьев, и трава. Благодаря мне и они узнают Диогена и Диоген узнает их. Надо и мне перечеканить монету29, преобразовав варварство эллинской гражданственностью».
11. Это так. Но что показывают сами деяния Александра — произвол судьбы, воинственность, господство силы? Или же большое мужество и справедливость, большое здравомыслие и сдержанность, разумную последовательность, трезвый и проницательный расчет во всех поступках? Ведь я не могу, клянусь богами, сказать, что такой-то из них я, рассудив, отношу к мужеству Александра, тот — к человеколюбию, тот — к воздержности: в каждом его действии мы видим смешение всех добродетелей, dтак что он подкрепляет утверждение стоиков, что во всем, что делает мудрец, он действует сообразно со всеми добродетелями и в каждом действии главенствует одна какая-либо добродетель, но она призывает и прочие и направляет их к той же цели. И действительно, мы видим, что у Александра воинственность сочеталась с человеколюбием, терпимость — с твердостью, щедрость — с бережливостью; в гневе он был отходчив, в любви сдержан; его отдых не бывал бездеятельным, а трудолюбие не препятствовало утехам. Кто сочетал войны с празднествами, песенное шествие — с воинским походом, осаду городов — с вакхическими священнодействиями и свадебными торжествами? Кто так строг к нарушениям справедливости и участлив к бедствующим? eКто так грозен для врагов и так благосклонен к просящим пощады? Мне вспоминается здесь слово, сказанное Пором. Когда Пор был взят в плен и приведен к Александру, тот спросил у него, как должен с ним поступить. «По-царски», — сказал Пор. И на вопрос Александра: «Ничего более?» — ответил: «Ничего, все остальное заключено в слове “по-царски”». А мне, говоря о деяниях Александра, хочется всегда повторять оценку «по-философски». Влюбившись в Роксану, дочь Оксиарта, которая плясала в хоре пленниц, он не оскорбил ее насилием, а женился на ней: по-философски. fУвидав убитого Дария, он не принес благодарственную жертву и не стал ликовать по поводу окончания долгой войны, но, сняв с себя хламиду, накинул ее на мертвого, как бы покрывая этот пример царской судьбы: по-философски. А однажды он читал секретное письмо от матери, и случайно сидевший с ним рядом Гефестион в простоте стал одновременно читать его; 333и Александр не препятствовал ему, а только приложил свое кольцо к его губам, дружески предписывая ему хранить молчание: по-философски. И в самом деле, если все это не по-философски, то что же другое мы признаем философским?
12. Сопоставим с поведением Александра примеры общепризнанных философов. Сократ проявил сдержанность30, когда спал вместе с Алкивиадом; Александр, когда префект побережья Филоксен, сообщая ему, что в Ионии есть мальчик невиданной красоты, запросил, распорядится ли он прислать его к себе, ответил с горечью: «Что такого ты узнал обо мне, негоднейший из людей, что подольщаешься ко мне такими предложениями?» bМы восхищаемся тем, что Ксенократ не принял посланные ему в дар Александром пятьдесят талантов; а тем, что Александр их послал, не будем восхищаться? Разве мы не согласимся, что одинаково пренебрегают деньгами и тот, кто отклоняет такой подарок, и тот, кто его предлагает? Ксенократа философия научила не нуждаться в богатстве; Александра же она научила нуждаться в нем, чтобы щедро одарять таких, как Ксенократ. Анаксарх при виде крови, текущей из раны Александра, сказал: «А ведь это не влага, а кровь»31, но сколько раз это говорил сам Александр, получая раны? Впрочем, правильные суждения, как мы полагаем, присущи всем людям — ведь природа сама по себе указывает путь к подобающему, — cно философы отличаются от большинства тем, что у них эти суждения твердо противостоят неблагоприятным обстоятельствам. Ведь не всегда люди руководствуются в своей жизни такими положениями, как
| Знаменье лучшее всех — за отечество храбро сражаться32 |
или «последний предел для всех людей — смерть»; но сила обстоятельств ломает здравые суждения и мысль о близкой опасности заглушает голос разума. Ибо страх не только «поражает память», по слову Фукидида33, но подавляет всякие руководящие правила, честолюбие, стремления, если философия не предоставила им своей опоры34.
ПРИМЕЧАНИЯ
