Письма Марка Туллия Цицерона

66. Квин­ту Тул­лию Цице­ро­ну, в Рим

Фес­са­ло­ни­ка, 13 июня 58 г.

Марк бра­ту Квин­ту при­вет.

1. Брат мой, брат мой, брат мой! И ты боял­ся, что я, под вли­я­ни­ем како­го-то гне­ва, отправ­лю к тебе рабов без пись­ма или даже не захо­чу видеть тебя? Мне сер­дить­ся на тебя? Могу ли я сер­дить­ся на тебя? Зна­чит — это ты нанес мне удар, твои вра­ги, их нена­висть к тебе погу­би­ли меня, а не я тебя? То мое про­слав­лен­ное кон­суль­ство отня­ло у меня тебя, детей, оте­че­ство, досто­я­ние. Но я хотел бы, чтобы у тебя оно ниче­го дру­го­го не отня­ло, кро­ме меня. Несо­мнен­но, от тебя мне доста­ет­ся все­гда все почет­ное и при­ят­ное, а от меня тебе — скорбь о моем несча­стье, страх за себя, тос­ка, печаль, оди­но­че­ство. Я не хотел бы видеть тебя? Наобо­рот, я не хотел, чтобы ты видел меня. Ведь ты увидел бы не сво­его бра­та, не того, кого ты оста­вил, не того, кого знал, не того, с кем рас­стал­ся — пла­чу­щий с пла­чу­щим, когда он про­во­жал тебя, отправ­ля­ю­ще­го­ся в путь; даже не след его, не образ, а какое-то подо­бие дыша­ще­го мерт­ве­ца. О, если б ты рань­ше увидел меня мерт­вым или услы­шал о моей смер­ти! О, если бы я оста­вил тебя так, чтобы ты мог пере­жить одно­вре­мен­но и меня само­го и мое досто­ин­ство!

2. Но при­зы­ваю всех богов в свиде­те­ли тому, что меня удер­жал от смер­ти один толь­ко голос: все счи­та­ли, что в моей жиз­ни заклю­че­на неко­то­рая часть тво­ей жиз­ни. В этом я погре­шил и посту­пил пре­ступ­но. Ибо, если бы я погиб¹, то самая моя смерть лег­ко оправ­да­ла бы мою брат­скую любовь к тебе. Но я допу­стил, чтобы ты лишил­ся меня при моей жиз­ни, чтобы при моей жиз­ни ты нуж­дал­ся в дру­гих, чтобы при опас­но­стях, угро­жаю­щих моей семье, совер­шен­но умолк мой голос, часто защи­щав­ший вовсе чужих мне людей. Итак, если мои рабы яви­лись к тебе без пись­ма, то, как видишь, при­чи­ной это­му был не гнев, а, конеч­но, подав­лен­ность, бес­ко­неч­ные пото­ки слез и горе.

3. Зна­ешь ли ты, с каким пла­чем я напи­сал это пись­мо? С таким же, с каким, я уве­рен, ты его чита­ешь. Могу ли я когда-либо не думать о тебе или когда-нибудь думать без слез? Ведь тоскуя по тебе, раз­ве я тос­кую толь­ко по бра­ту? Я тос­кую по чело­ве­ку, кото­рый по сво­ей лас­ко­во­сти ко мне, явля­ет­ся для меня това­ри­щем, по ува­же­нию — сыном, по муд­ро­сти — отцом. Было ли когда-нибудь что-нибудь при­ят­но мне без тебя или тебе без меня? В это же вре­мя я тос­кую по доче­ри, такой любя­щей, такой скром­ной, такой разум­ной, с мои­ми чер­та­ми лица, моей речью, моей душой; по пре­лест­ней­ше­му и само­му сла­дост­но­му для меня сыну, кото­ро­го я, без­жа­лост­ный и бес­по­щад­ный, ото­рвал от сво­ей груди, — это­го маль­чи­ка, более умуд­рен­но­го, чем я хотел бы, ибо он, несчаст­ный, уже пони­мал, что про­ис­хо­дит; по тво­е­му сыну, мое­му подо­бию, кото­ро­го мой Цице­рон любил как бра­та и уже почи­тал как стар­ше­го бра­та! И я не допу­стил, чтобы меня сопро­вож­да­ла моя пре­дан­ней­шая жена, самая несчаст­ная жен­щи­на, для того, чтобы было кому обе­ре­гать остат­ки, сохра­нив­ши­е­ся при нашем общем несча­стье, наших детей!

4. Одна­ко я все же напи­сал тебе, как мог, и дал тво­е­му воль­ноот­пу­щен­ни­ку Фило­го­ну пись­мо, кото­рое, я думаю, впо­след­ст­вии было пере­да­но тебе. В нем я и сове­тую и про­шу тебя о том же, что тебе с моих слов ска­за­ли мои рабы, — чтобы ты пря­мо отпра­вил­ся и торо­пил­ся в Рим. Ведь я, во-пер­вых, хотел, чтобы ты был защи­той в слу­чае, если бы нашлись какие-нибудь вра­ги, чья жесто­кость еще не насы­ти­лась моим бед­ст­ви­ем; затем я устра­шил­ся сето­ва­ний во вре­мя нашей встре­чи; я не пере­нес бы рас­ста­ва­ния и боял­ся того само­го, о чем пишешь ты, — что ты не смог бы ото­рвать­ся от меня. По этим при­чи­нам вели­чай­шее зло, что я не видел тебя, гор­ше и тяже­лее кото­ро­го для бра­тьев, свя­зан­ных глу­бо­кой любо­вью и пре­дан­но­стью, кажет­ся, ниче­го не мог­ло слу­чить­ся, было менее горь­ким, менее тяже­лым, чем была бы наша встре­ча и осо­бен­но рас­ста­ва­ние.

5. Теперь, если ты спо­со­бен на то, чего не могу я, кото­рый все­гда казал­ся тебе муже­ст­вен­ным, то вос­прянь духом и при­обо­д­рись, если тебе при­дет­ся выдер­жать борь­бу. Наде­юсь, если толь­ко моя надеж­да сколь­ко-нибудь обос­но­ва­на, то и твоя непод­куп­ность, и любовь граж­дан к тебе, и отча­сти даже состра­да­ние ко мне послу­жат тебе защи­той. Если же ты осво­бо­дишь­ся от этой опас­но­сти², то, разу­ме­ет­ся, будешь дей­ст­во­вать, если, по тво­е­му мне­нию, мож­но будет что-нибудь для меня сде­лать. Об этом, прав­да, мно­гие пишут мне мно­гое и выра­жа­ют надеж­ду, но не вижу, на что мне наде­ять­ся, так как вра­ги очень силь­ны, а дру­зья частью поки­ну­ли меня, а частью даже пре­да­ли; послед­ние, воз­мож­но, силь­но опа­са­ют­ся мое­го воз­вра­ще­ния, как упре­ка за их пре­ступ­ле­ние. Раз­бе­рись, пожа­луй­ста, в чем дело и разъ­яс­ни мне. Я же буду жить пока это будет нуж­но тебе, если ты увидишь, что тебе пред­сто­ит под­верг­нуть­ся какой-либо опас­но­сти; вести эту жизнь доль­ше не могу. Ведь ника­кая муд­рость или уче­ние не дают столь­ко сил, чтобы мож­но было выдер­жать такое стра­да­ние.

6. Знаю, что было вре­мя уме­реть с боль­шей честью и поль­зой, но я упу­стил не толь­ко это, но и мно­гое дру­гое; если я захо­чу сето­вать на про­шлое, то толь­ко уси­лю твое стра­да­ние и обна­ру­жу свою глу­пость. Но, во вся­ком слу­чае, не долж­но и не может слу­чить­ся, чтобы я доль­ше, чем того потре­бу­ет твое бла­го или проч­ная надеж­да, про­длил свое столь жал­кое и столь постыд­ное суще­ст­во­ва­ние и чтобы я, быв­ший недав­но счаст­ли­вей­шим, бла­го­да­ря бра­ту, детям, жене, сред­ствам, самой при­ро­де мое­го богат­ства, не усту­пав­ший досто­ин­ст­вом, авто­ри­те­том, ува­же­ни­ем, вли­я­ни­ем нико­му, кто когда-либо зани­мал самое выдаю­ще­е­ся поло­же­ние, — теперь, испы­тав столь губи­тель­ные уда­ры судь­бы, мог доль­ше опла­ки­вать себя и сво­их близ­ких.

7. Зачем ты напи­сал мне о заем­ном пись­ме?³ Как буд­то теперь ты не под­дер­жи­ва­ешь меня на свои сред­ства? В этих усло­ви­ях я, несчаст­ный, вижу и чув­ст­вую, какое пре­ступ­ле­ние я допу­стил, когда ты сво­и­ми внут­рен­но­стя­ми и внут­рен­но­стя­ми сына готов удо­вле­тво­рить тех, кому ты дол­жен, а я пона­прас­ну сорил день­га­ми, полу­чен­ны­ми на твое имя из каз­ны⁴. Все же Мар­ку Анто­нию упла­че­но, сколь­ко ты напи­сал, столь­ко же и Цепи­о­ну⁵. Мне же для суще­ст­во­ва­ния, какое я пред­став­ляю себе, доста­точ­но того, что у меня есть; вос­ста­но­вит­ся ли мое поло­же­ние, поте­ряю ли я надеж­ду, боль­ше­го совер­шен­но не пона­до­бит­ся. Если слу­чай­но воз­никнет какая-нибудь непри­ят­ность⁶, то тебе, мне дума­ет­ся, сле­ду­ет обра­тить­ся к Крас­су или к Кали­дию⁷. Насколь­ко мож­но верить Гор­тен­сию, не знаю.

8. С вели­ким при­твор­ст­вом выка­зы­вая мне свою любовь и еже­днев­но про­яв­ляя чрез­вы­чай­ное вни­ма­ние ко мне, он, соеди­нив­шись так­же с Арри­ем⁸, посту­пил со мной пре­ступ­ней­шим и ковар­ней­шим обра­зом; обой­ден­ный их сове­та­ми, обе­ща­ни­я­ми и настав­ле­ни­я­ми, я впал в эту беду. Но ты скры­вай это, чтобы они не повреди­ли в чем-нибудь. Смот­ри так­же (для это­го, я думаю, тебе сле­ду­ет через Пом­по­ния облас­кать само­го Гор­тен­сия⁹), чтобы мне­ние, что ты, домо­га­ясь долж­но­сти эди­ла, сочи­нил тот извест­ный стих об Авре­ли­е­вом законе¹⁰, не было под­твер­жде­но лож­ным свиде­тель­ст­вом. Ибо я ниче­го так не боюсь, как того, чтобы люди, пони­мая, какое состра­да­ние ко мне вызо­вут твои прось­бы, если тебе ничто не будет угро­жать, не ста­ли напа­дать на тебя еще реши­тель­нее.

9. Мес­са­ла¹¹, я пола­гаю, отно­сит­ся к тебе бла­го­же­ла­тель­но. Пом­пея я счи­таю все еще при­твор­щи­ком. О, если бы тебе не дове­лось испы­тать это­го! Я, молил бы богов об этом, если бы они не пере­ста­ли вни­мать моим моль­бам. Все же я умо­ляю их удо­вле­тво­рить­ся эти­ми мои­ми бес­ко­неч­ны­ми несча­сти­я­ми, в кото­рых не толь­ко не заклю­ча­ет­ся бес­че­стия за какое-нибудь совер­шен­ное пре­гре­ше­ние, — но все горе в том, что за самые пре­крас­ные дей­ст­вия мне было назна­че­но вели­чай­шее нака­за­ние.

10. Что же мне пору­чать тебе, мой брат, свою и твою дочь и наше­го Цице­ро­на? Осо­бен­но я скорб­лю о том, что их сирот­ство при­чи­ня­ет тебе не мень­шее стра­да­ние, чем мне. Но, пока ты будешь невредим, они не будут сирота­ми. Что оста­ет­ся? Пусть так мне будет дано какое-нибудь избав­ле­ние и воз­мож­ность уме­реть на родине, как сле­зы не дают мне писать! Про­шу тебя так­же обе­ре­гать Терен­цию и писать мне обо всем. Будь тверд, насколь­ко поз­во­ля­ют обсто­я­тель­ства. Июнь­ские иды, в Фес­са­ло­ни­ке.