Речи

Речь против Гая Верреса

[Вторая сессия, книга V, «О казнях». 70 г. до н. э.]

Гай Веррес, намест­ник в про­вин­ции Сици­лии в 73—71 гг., был в нача­ле 70 г. при­вле­чен город­ски­ми общи­на­ми Сици­лии к суду на осно­ва­нии Кор­не­ли­е­ва зако­на о вымо­га­тель­стве, про­веден­но­го Сул­лой. Обви­не­ние охва­ты­ва­ло хище­ния, взя­точ­ни­че­ство, непра­вый суд, пре­вы­ше­ние вла­сти, оскорб­ле­ние рели­гии. Город­ские общи­ны пору­чи­ли под­дер­жи­вать обви­не­ние Цице­ро­ну, быв­ше­му в 75 г. кве­сто­ром в Лили­бее (запад­ная Сици­лия). Сум­ма иска была опре­де­ле­на в 100000000 сестер­ци­ев.

Речи, пред­на­зна­чав­ши­е­ся Цице­ро­ном для вто­ро­го слу­ша­ния дела и впо­след­ст­вии обра­ботан­ные им, выпу­стил в свет его воль­ноот­пу­щен­ник Марк Тул­лий Тирон. Весь мате­ри­ал был разде­лен на пять «книг»; грам­ма­ти­ки впо­след­ст­вии дали им назва­ния, при­ня­тые и ныне. Речи напи­са­ны так, слов­но дело слу­ша­ет­ся в суде в при­сут­ст­вии обви­ня­е­мо­го. В насто­я­щем изда­нии поме­ще­ны «кни­ги» IV и V. В IV «кни­ге» (речь 3) речь идет о похи­ще­нии Верре­сом ста­туй богов и про­из­веде­ний искус­ства, при­над­ле­жав­ших как част­ным лицам, так и город­ским общи­нам, и об ограб­ле­нии хра­мов. V «кни­га» (речь 4) по сво­е­му содер­жа­нию выхо­дит за рам­ки обви­не­ния о вымо­га­тель­стве и состо­ит из двух частей: в пер­вой гово­рит­ся о мни­мых заслу­гах Верре­са как вое­на­чаль­ни­ка, во вто­рой — о неза­кон­ных каз­нях коман­ди­ров воен­ных кораб­лей и рим­ских граж­дан. Речь эта содер­жит заклю­чи­тель­ную часть, отно­ся­щу­ю­ся ко всем пяти речам.

(I, 1) Как я вижу, судьи, ни у кого нет сомне­ний в том, что Гай Веррес совер­шен­но откры­то огра­бил в Сици­лии все свя­ти­ли­ща и обще­ст­вен­ные зда­ния, делая это и как част­ное и как долж­ност­ное лицо; что он не толь­ко без вся­ко­го стра­ха перед бога­ми, но даже и без утай­ки упраж­нял­ся во всех видах воров­ства и хище­ний. Но мне пред­сто­ит столк­нуть­ся с защи­той осо­бо­го рода, бле­стя­щей и вели­ко­леп­ной, и спо­соб борь­бы с ней, судьи, я дол­жен обду­мать забла­говре­мен­но. Выстав­ля­ют поло­же­ние, что бла­го­да­ря муже­ству и исклю­чи­тель­ной бди­тель­но­сти, про­яв­лен­ны­ми Верре­сом в смут­ное и гроз­ное вре­мя¹, про­вин­ция Сици­лия была сохра­не­на невреди­мой от пося­га­тельств бег­лых рабов и вооб­ще избав­ле­на от опас­но­стей вой­ны.

(2) Что мне делать, судьи? Где мне най­ти осно­ва­ния для сво­его обви­не­ния, к чему обра­тить­ся мне? Все­му мое­му натис­ку про­ти­во­по­став­ля­ют, слов­но кре­пост­ную сте­ну, сла­ву доб­лест­но­го импе­ра­то­ра². Знаю я это «место»³; пре­д­ви­жу, куда Гор­тен­сий напра­вит свой удар. Опас­но­сти вой­ны, труд­ное поло­же­ние государ­ства, мало­чис­лен­ность импе­ра­то­ров опи­шет он; затем станет упра­ши­вать вас, а потом, в созна­нии сво­его пра­ва, даже тре­бо­вать, чтобы вы не поз­во­ля­ли, на осно­ва­нии свиде­тель­ских пока­за­ний сици­лий­цев, отни­мать у рим­ско­го наро­да тако­го вои­на и не допус­ка­ли, чтобы обви­не­ния в алч­но­сти, предъ­яв­лен­ные ему, ока­за­лись в ваших гла­зах силь­нее его заслуг как вое­на­чаль­ни­ка.

(3) Не могу скрыть от вас, судьи: я боюсь как бы, вслед­ст­вие этой выдаю­щей­ся воен­ной доб­ле­сти Гая Верре­са, все его дея­ния не сошли ему без­на­ка­зан­но. Вспо­ми­наю, какое вли­я­ние, какое впе­чат­ле­ние про­из­ве­ла во вре­мя суда над Мани­ем Акви­ли­ем речь Мар­ка Анто­ния⁴. Как ора­тор будучи не толь­ко умен, но и реши­те­лен, он, закан­чи­вая речь, сам схва­тил Мания Акви­лия за руку, поста­вил его у всех на виду и разо­рвал ему на груди туни­ку, чтобы рим­ский народ и судьи мог­ли видеть руб­цы от ране­ний, полу­чен­ных им пря­мо в грудь; в то же вре­мя он дол­го гово­рил о ране в голо­ву, нане­сен­ной Акви­лию вое­на­чаль­ни­ком вра­гов⁵, и вну­шил судьям, кото­рым пред­сто­я­ло выне­сти при­го­вор, силь­ные опа­се­ния, что чело­век, кото­ро­го судь­ба убе­рег­ла от ору­жия вра­гов, когда он сам не щадил себя, ока­жет­ся сохра­нен­ным не для того, чтобы слы­шать хва­лу от рим­ско­го наро­да, а чтобы испы­тать на себе суро­вость судей. (4) Мои про­тив­ни­ки пыта­ют­ся теперь при­бег­нуть к тому же спо­со­бу и вести защи­ту по тому же пути; к это­му-то они и стре­мят­ся. Пусть Веррес вор, пусть он свя­тота­тец, пусть он пер­вый во всех гнус­но­стях и поро­ках, но он доб­лест­ный импе­ра­тор, ему сопут­ст­ву­ет сча­стье⁶ и его надо сохра­нить, памя­туя об испы­та­ни­ях, кото­рые могут пред­сто­ять государ­ству.

(II) Не буду рас­смат­ри­вать тво­е­го дела по всей стро­го­сти зако­на, не буду гово­рить того, чего я, пожа­луй, дол­жен был бы при­дер­жи­вать­ся, коль ско­ро суд про­ис­хо­дит на осно­ва­нии опре­де­лен­но­го зако­на⁷, — а имен­но, что мы долж­ны услы­хать от тебя вовсе не о том, какую храб­рость ты про­явил на войне, а о том, как ты сохра­нил свои руки чисты­ми от чужо­го иму­ще­ства. Но я повто­ряю — не об этом я буду гово­рить, но задам тебе вопрос, соот­вет­ст­ву­ю­щий, как я пони­маю, тво­е­му жела­нию: како­вы и сколь зна­чи­тель­ны были твои дея­ния во вре­мя вой­ны?

(5) Что ты гово­ришь? От вой­ны, нача­той бег­лы­ми раба­ми, Сици­лия была избав­ле­на бла­го­да­ря тво­ей доб­ле­сти? Вели­кая это заслу­га и делаю­щая тебе честь речь! Но все-таки — от какой же это вой­ны? Ведь, насколь­ко нам извест­но, после той вой­ны, кото­рую завер­шил Маний Акви­лий, в Сици­лии вой­ны с бег­лы­ми раба­ми не было. — «Но в Ита­лии такая вой­на была». — Знаю и при­том боль­шая и оже­сто­чен­ная. И ты пыта­ешь­ся хотя бы часть успе­хов, достиг­ну­тых во вре­мя той вой­ны, при­пи­сать себе? И ты хочешь разде­лить сла­ву той победы с Мар­ком Крас­сом или с Гне­ем Пом­пе­ем?⁸ Да, пожа­луй, у тебя хва­тит наг­ло­сти даже и на подоб­ное заяв­ле­ние. Види­мо, имен­но ты вос­пре­пят­ст­во­вал пол­чи­щам бег­лых рабов пере­пра­вить­ся из Ита­лии в Сици­лию. Где, когда, с какой сто­ро­ны? Тогда, когда они пыта­лись при­стать к бере­гу — на плотах или на судах? Ведь мы ниче­го подоб­но­го нико­гда не слы­ха­ли, но зна­ем одно: доб­лесть и муд­рость храб­рей­ше­го мужа Мар­ка Крас­са не поз­во­ли­ли бег­лым рабам пере­пра­вить­ся через про­лив в Мес­са­ну на соеди­нен­ных ими плотах, при­чем этой их попыт­ке не при­шлось бы пре­пят­ст­во­вать с таким трудом, если бы в Сици­лии пред­по­ла­га­ли нали­чие воен­ных сил, спо­соб­ных отра­зить их втор­же­ние. — (6) «Но в то вре­мя как в Ита­лии вой­на про­ис­хо­ди­ла близ­ко от Сици­лии, все-таки в Сици­лии ее не было». — А что в этом уди­ви­тель­но­го? Когда вой­на про­ис­хо­ди­ла в Сици­лии, столь же близ­ко от Ита­лии, она даже частич­но Ита­лии не захва­ти­ла.

(III) В самом деле, какое зна­че­ние при­да­е­те вы в свя­зи с этим тако­му близ­ко­му рас­сто­я­нию меж­ду Сици­ли­ей и Ита­ли­ей? Доступ ли для вра­гов был, по ваше­му мне­нию, легок или же зара­зи­тель­ность при­ме­ра, побуж­дав­ше­го начать вой­ну, была опас­на? Вся­кий доступ в Сици­лию был не толь­ко затруд­нен, но и пре­граж­ден для этих людей, не имев­ших ни одно­го кораб­ля, так что тем, кото­рые, по тво­им сло­вам, нахо­ди­лись так близ­ко от Сици­лии, достиг­нуть Оке­а­на⁹ было лег­че, чем выса­дить­ся у Пелор­ско­го мыса. (7) Что каса­ет­ся зара­зи­тель­но­сти вос­ста­ния рабов, то поче­му о ней твер­дишь имен­но ты, а не все те люди, кото­рые сто­я­ли во гла­ве дру­гих про­вин­ций? Не пото­му ли, что в Сици­лии и ранее про­ис­хо­ди­ли вос­ста­ния бег­лых рабов?¹⁰ Но имен­но это­му обсто­я­тель­ству про­вин­ция эта и обя­за­на сво­ей без­опас­но­стью и в насто­я­щем и в про­шлом. Ибо, после того как Маний Акви­лий поки­нул про­вин­цию, соглас­но рас­по­ря­же­ни­ям и эдик­там всех пре­то­ров, ни один раб не имел пра­ва носить ору­жие. При­ве­ду вам слу­чай дав­ний и, ввиду при­ме­нен­ной стро­го­сти, хоро­шо извест­ный каж­до­му из вас. Луцию Доми­цию, во вре­мя его пре­ту­ры в Сици­лии¹¹, одна­жды при­нес­ли уби­то­го огром­но­го веп­ря; он с удив­ле­ни­ем спро­сил, кто его убил; узнав, что это был чей-то пас­тух, он велел позвать его; тот немед­лен­но при­бе­жал в надеж­де на похва­лу и награ­ду; Доми­ций спро­сил его, как убил он тако­го огром­но­го зве­ря; тот отве­тил — рога­ти­ной. Пре­тор тут же при­ка­зал его рас­пять. Про­сту­пок этот может пока­зать­ся слиш­ком суро­вым; я лич­но воз­дер­жусь от его оцен­ки; я толь­ко вижу, что Доми­ций пред­по­чел про­слыть жесто­ким, карая ослуш­ни­ка, а не, попу­сти­тель­ст­вуя ему, — бес­печ­ным.

(IV, 8) Бла­го­да­ря тако­му управ­ле­нию про­вин­ци­ей, уже тогда когда вся Ита­лия была охва­че­на Союз­ни­че­ской вой­ной, Гай Нор­бан¹², при всей сво­ей нере­ши­тель­но­сти и недо­стат­ке храб­ро­сти, наслаж­дал­ся пол­ным спо­кой­ст­ви­ем; ибо Сици­лия вполне мог­ла сама обе­речь себя от воз­ник­но­ве­ния вой­ны внут­ри стра­ны. Пра­во, труд­но пред­ста­вить себе более тес­ную связь, чем меж­ду наши­ми дель­ца­ми и сици­лий­ца­ми, под­дер­жи­вае­мую обще­ни­ем, дело­вы­ми отно­ше­ни­я­ми, рас­че­та­ми, согла­си­ем; усло­вия жиз­ни самих сици­лий­цев тако­вы, что все бла­га жиз­ни свя­за­ны для них с состо­я­ни­ем мира; кро­ме того, они настоль­ко бла­го­же­ла­тель­но отно­сят­ся к вла­ды­че­ству рим­ско­го наро­да, что не име­ют ни малей­ше­го жела­ния осла­бить его и заме­нить дру­гим вла­ды­че­ст­вом; рас­по­ря­же­ния пре­то­ров и стро­го­сти вла­дель­цев пред­от­вра­ща­ют опас­ность мяте­жей рабов, и поэто­му нет тако­го внут­рен­не­го зла, какое мог­ло бы воз­ник­нуть в самой про­вин­ции.

(9) Итак, во вре­мя пре­ту­ры Верре­са, зна­чит, не было ника­ких вол­не­ний сре­ди рабов в Сици­лии, ника­ких заго­во­ров? Нет, не про­изо­шло реши­тель­но ниче­го тако­го, о чем мог­ли бы узнать сенат и рим­ский народ, ниче­го, о чем сам Веррес напи­сал бы в Рим. И все же, подо­зре­ваю я, в неко­то­рых мест­но­стях Сици­лии начи­на­лось бро­же­ние сре­ди рабов; я, надо ска­зать, заклю­чаю об этом не столь­ко на осно­ва­нии собы­тий, сколь­ко на осно­ва­нии поступ­ков и ука­зов Верре­са. Обра­ти­те вни­ма­ние, как далек буду я от непри­яз­ни к нему, ведя дело. Те фак­ты, кото­рые он хотел бы най­ти, и о кото­рых вы еще нико­гда не слы­ша­ли, при­пом­ню и подроб­но изло­жу вам я сам.

(10) В Три­о­каль­ском окру­ге, кото­рый бег­лые рабы уже зани­ма­ли ранее, на челядь одно­го сици­лий­ца, неко­е­го Лео­нида, пало подо­зре­ние в заго­во­ре. Об этом сооб­щи­ли Верре­су; немед­лен­но, как и над­ле­жа­ло, по его при­ка­зу людей, кото­рые были назва­ны, схва­ти­ли и доста­ви­ли в Лили­бей. Хозя­ин их был вызван, суд состо­ял­ся, был выне­сен обви­ни­тель­ный при­го­вор. (V) Что же даль­ше? Что вы дума­е­те? Вы, пожа­луй, жде­те рас­ска­за о каком-либо воров­стве или хище­нии? Нече­го вам посто­ян­но подо­зре­вать одно и то же! Когда гро­зит вой­на, какое уж тут воров­ство! Даже если в этом деле пред­ста­вил­ся удоб­ный слу­чай нажить­ся, то он был упу­щен. Веррес мог сорвать с Лео­нида денеж­ки тогда, когда вызы­вал его в суд. Тогда он мог стор­го­вать­ся с ним — дело не новое для Верре­са — о пре­кра­ще­нии след­ст­вия; затем — об оправ­да­нии; но после обви­ни­тель­но­го при­го­во­ра рабам какая же еще воз­мож­на нажи­ва? Их надо вести на казнь. Ведь свиде­те­ля­ми были и чле­ны сове­та судей, и офи­ци­аль­ные запи­си, и бли­ста­тель­ная город­ская общи­на Лили­бей, и поль­зу­ю­щий­ся глу­бо­ким ува­же­ни­ем мно­го­чис­лен­ный кон­вент рим­ских граж­дан¹³. Делать было нече­го, их при­шлось выве­сти. И вот, их выве­ли и при­вя­за­ли к стол­бам¹⁴. (11) Вы все еще, мне кажет­ся, жде­те какой-то раз­вяз­ки, судьи, так как Веррес нико­гда ниче­го не дела­ет без како­го-либо бары­ша и пожи­вы. Что мог он сде­лать при подоб­ных обсто­я­тель­ствах? Вооб­ра­зи­те себе, какое вам угод­но, бес­чест­ное дея­ние — и я все-таки пора­жу всех вас неожи­дан­но­стью. Людей, при­знан­ных винов­ны­ми в пре­ступ­ле­нии и при­том в заго­во­ре, обре­чен­ных на казнь, при­вя­зан­ных к стол­бам, неожи­дан­но, на гла­зах у мно­гих тысяч зри­те­лей, отвя­за­ли и воз­вра­ти­ли их хозя­и­ну из Три­о­ка­лы.

Что можешь ты ска­зать по это­му пово­ду, лишен­ный рас­суд­ка чело­век, кро­ме того, о чем я тебя не спра­ши­ваю, о чем в таком пре­ступ­ном деле, хотя сомне­вать­ся и не при­хо­дит­ся, спра­ши­вать не сле­ду­ет, даже если воз­ни­ка­ет сомне­ние, — что же ты полу­чил, сколь­ко и каким обра­зом? Во все это я не вхо­жу и избав­ляю тебя от такой заботы. И без того — я в этом уве­рен — все пой­мут, что на такое дело, на кото­рое нико­го, кро­ме тебя, нель­зя было бы скло­нить ника­ки­ми день­га­ми, ты даром отва­жить­ся не мог. Но я ниче­го не гово­рю о тво­ем спо­со­бе красть и гра­бить; я обсуж­даю теперь твои заслу­ги как вое­на­чаль­ни­ка.

(VI, 12) Что же ты ска­жешь теперь, доб­лест­ный страж и защит­ник про­вин­ции? Рабов, кото­рые, как ты уста­но­вил при след­ст­вии, реши­ли взять­ся за ору­жие и под­нять мятеж в Сици­лии и кото­рых ты, на осно­ва­нии реше­ния сво­его сове­та, при­знал винов­ны­ми, ты, уже пере­дав их для каз­ни по обы­чаю пред­ков, осме­лил­ся изба­вить от смер­ти и осво­бо­дить, а крест, воз­двиг­ну­тый тобой для осуж­ден­ных рабов, ты сохра­нил, види­мо, для рим­ских граж­дан, каз­ни­мых без суда. Гиб­ну­щие государ­ства, утра­тив послед­нюю надеж­ду на спа­се­ние, обыч­но реша­ют­ся на край­нюю меру: вос­ста­нав­ли­ва­ют осуж­ден­ных в их пра­вах, осво­бож­да­ют заклю­чен­ных, воз­вра­ща­ют изгнан­ни­ков, отме­ня­ют судеб­ные при­го­во­ры¹⁵. Когда это слу­ча­ет­ся, все пони­ма­ют, что такое государ­ство близ­ко к гибе­ли и что на его спа­се­ние надеж­ды не оста­ет­ся. (13) Но там, где это быва­ло, это дела­ли для избав­ле­ния от каз­ни или для воз­вра­ще­ния из изгна­ния либо людей, люби­мых наро­дом, либо знат­ных; при­том это совер­ша­ли не те же самые лица, кото­рые ранее вынес­ли им при­го­вор; это про­ис­хо­ди­ло не тот­час же после осуж­де­ния и не в том слу­чае, если эти люди были осуж­де­ны за поку­ше­ние на жизнь и досто­я­ние всех граж­дан. Но этот слу­чай, пра­во, совер­шен­но неслы­хан­ный, и его мож­но объ­яс­нить, толь­ко при­няв во вни­ма­ние харак­тер Верре­са, а не суще­ство само­го дела: ведь от каз­ни были избав­ле­ны рабы, избав­ле­ны тем самым чело­ве­ком, кото­рый их судил; они были осво­бож­де­ны им тот­час же после осуж­де­ния, уже во вре­мя каз­ни; и это были рабы, осуж­ден­ные за пре­ступ­ле­ние, угро­жав­шее суще­ст­во­ва­нию и жиз­ни всех сво­бод­ных людей.

(14) О, про­слав­лен­ный пол­ко­во­дец! Он под стать не Манию Акви­лию, храб­рей­ше­му мужу, но, пра­во, Пав­лам, Сци­пи­о­нам, Мари­ям! Как даль­но­виден был он при стра­хе, охва­тив­шем про­вин­цию ввиду опас­но­сти, угро­жав­шей ей! Видя, что сици­лий­ские рабы гото­вы вос­стать в свя­зи с мяте­жом сре­ди бег­лых рабов в Ита­лии, какой ужас вну­шил он им! Ведь никто из них и шевель­нуть­ся не посмел. Он велел схва­тить их. Кто не испу­гал­ся бы это­го? Он велел при­влечь их хозя­ев к ответ­ст­вен­но­сти. Что может быть страш­нее для раба? Он вынес при­го­вор: «По-види­мо­му, совер­ши­ли…»¹⁶. Воз­ни­кав­шее пла­мя он, види­мо, поту­шил сле­за­ми и кро­вью куч­ки людей. Что же даль­ше? Пор­ка, пыт­ка рас­ка­лен­ным желе­зом и — послед­няя кара для осуж­ден­ных, остраст­ка для дру­гих — рас­пя­тие и смерть на кре­сте. От всех этих муче­ний их изба­ви­ли. Какой ужас дол­жен был, вне вся­ко­го сомне­ния, охва­тить рабов при этой сго­вор­чи­во­сти пре­то­ра, у кото­ро­го жизнь рабов, осуж­ден­ных за пре­ступ­ный заго­вор, мож­но было выку­пить даже при посред­ни­че­стве само­го пала­ча!

(VII, 15) Далее, раз­ве ты в слу­чае с Ари­сто­да­мом из Апол­ло­нии, в слу­чае с Леон­том из Има­ха­ры не посту­пил точ­но так же? А это бро­же­ние сре­ди рабов и вне­зап­но воз­ник­шее подо­зре­ние насчет воз­мож­но­сти мяте­жа? Что вызва­ло оно с тво­ей сто­ро­ны? Заботу ли об охране про­вин­ции или же надеж­ду на новый источ­ник бес­чест­ней­шей нажи­вы? После того как, по тво­е­му нау­ще­нию, был обви­нен упра­ви­тель усадь­бой одно­го знат­но­го и ува­жае­мо­го чело­ве­ка, Евме­нида из Гали­кий, за кото­ро­го Евме­нид запла­тил очень доро­го, ты взял у Евме­нида 60000 сестер­ци­ев, как он сам недав­но пока­зал под при­ся­гой, сооб­щив все подроб­но­сти это­го дела. С рим­ско­го всад­ни­ка Гая Мат­ри­ния ты, в его отсут­ст­вие, когда он был в Риме, взял 600000 сестер­ци­ев, заявив, что его упра­ви­те­ли усадь­ба­ми и пас­ту­хи кажут­ся тебе подо­зри­тель­ны­ми. Это ска­зал Луций Фла­вий, дове­рен­ный Гая Мат­ри­ния, выпла­тив­ший тебе эти день­ги; это ска­зал сам Мат­ри­ний; это гово­рит про­слав­лен­ный муж, цен­зор Гней Лен­тул, кото­рый, из ува­же­ния к Мат­ри­нию, тот­час же напи­сал тебе пись­мо и попро­сил дру­гих людей о том же.

(16) Далее, воз­мож­но ли обой­ти мол­ча­ни­ем слу­чай с Апол­ло­ни­ем из Панор­ма, сыном Диок­ла, по про­зва­нию Близ­не­цом? Воз­мож­но ли при­ве­сти слу­чай, более извест­ный во всей Сици­лии, более воз­му­ти­тель­ный, более ясный? При­ехав в Панорм, Веррес послал за ним и велел назвать его имя с три­бу­на­ла в при­сут­ст­вии боль­шой тол­пы и мно­го­чис­лен­ных рим­ских граж­дан. Тот­час же пошли тол­ки: «А я-то удив­лял­ся, как же он так дол­го остав­ля­ет в покое бога­то­го Апол­ло­ния»; «Вид­но, он что-нибудь при­ду­мал, что-нибудь нашел»; «Уж, конеч­но, Веррес вне­зап­но вызы­ва­ет тако­го бога­ча в суд неспро­ста». Все жда­ли с край­ним нетер­пе­ни­ем, что будет, как вдруг при­бе­жал смер­тель­но блед­ный сам Апол­ло­ний с юным сыном; пре­ста­ре­лый отец Апол­ло­ния уже дав­но не покидал посте­ли. (17) Веррес назвал ему раба, по его сло­вам, стар­ше­го пас­ту­ха, и ска­зал, что тот устро­ил заго­вор и под­стре­кал дру­гих рабов; меж­ду тем тако­го раба сре­ди челяди Апол­ло­ния вооб­ще не было. Веррес потре­бо­вал немед­лен­ной выда­чи это­го раба. Апол­ло­ний стал уве­рять, что у него вооб­ще нет раба с таким име­нем. Пре­тор велел схва­тить его у три­бу­на­ла и бро­сить в тюрь­му. Тот, когда его бра­ли, кри­чал, что он, несчаст­ный, ниче­го не совер­шал, что за ним нет ника­ко­го про­ступ­ка, что его день­ги розда­ны взай­мы и налич­ных у него нет. Пока он гово­рил это в при­сут­ст­вии огром­ной тол­пы, давая каж­до­му понять, что под­вер­га­ет­ся такой жесто­кой неспра­вед­ли­во­сти имен­но пото­му, что не дал денег, пока он, повто­ряю, вопил о день­гах, его зако­ва­ли и бро­си­ли в тюрь­му.

(VIII, 18) Обра­ти­те вни­ма­ние на после­до­ва­тель­ность пре­то­ра [и при­том тако­го], кото­ро­го при этих обсто­я­тель­ствах не защи­ща­ют, как посред­ст­вен­но­го пре­то­ра, а хва­лят, как выдаю­ще­го­ся пол­ко­во­д­ца. Когда нам угро­жал мятеж рабов, Веррес, без суда, под­вер­гал вла­дель­цев рабов той каз­ни, от кото­рой он осво­бож­дал осуж­ден­ных рабов. Апол­ло­ния, бога­тей­ше­го чело­ве­ка, кото­рый, в слу­чае мяте­жа рабов в Сици­лии, лишил­ся бы огром­но­го состо­я­ния, Веррес, под пред­ло­гом мяте­жа бег­лых рабов, без раз­бо­ра дела бро­сил в тюрь­му; рабов же, кото­рых он сам, в соот­вет­ст­вии с мне­ни­ем сво­его сове­та, при­знал винов­ны­ми в заго­во­ре с целью мяте­жа, он, не спро­сив мне­ния сво­его сове­та, изба­вил от вся­кой кары. (19) Но что, если Апол­ло­ний дей­ст­ви­тель­но про­ви­нил­ся и понес за это кару, заслу­жен­ную им? Неуже­ли мы все же, ведя это дело, поста­вим Верре­су в вину и приз­на́ем пре­до­суди­тель­ным вся­кий мало-маль­ски стро­гий при­го­вор? Я не буду столь суров, не ста­ну сле­до­вать обы­чаю обви­ни­те­лей — рас­смат­ри­вать вся­кое про­яв­ле­ние мило­сер­дия как круп­ную небреж­ность, выстав­лять малей­шую суро­вость при нака­за­нии как отвра­ти­тель­ную жесто­кость. Не ста­ну я так рас­суж­дать; твои при­го­во­ры я буду отста­и­вать, твой авто­ри­тет — защи­щать, пока ты сам будешь хотеть это­го. Но как толь­ко ты сам нач­нешь отме­нять свои соб­ст­вен­ные при­го­во­ры, тебе при­дет­ся отка­зать­ся от напа­док на меня: я с пол­ным пра­вом буду тре­бо­вать, чтобы тот, кто сам себя осудил, был осуж­ден так­же и при­сяж­ны­ми судья­ми.

(20) Не ста­ну я защи­щать Апол­ло­ния, сво­его дру­га и госте­при­им­ца¹⁷, чтобы не пока­за­лось, что я доби­ва­юсь отме­ны тво­е­го при­го­во­ра; не буду гово­рить о его чест­но­сти, досто­ин­стве и доб­ро­со­вест­но­сти; остав­лю в сто­роне и то, уже упо­мя­ну­тое мной обсто­я­тель­ство, что состо­я­ние Апол­ло­ния состав­ля­ли рабы, скот, усадь­бы, день­ги, дан­ные взай­мы, так что ему мень­ше, чем кому-либо дру­го­му, были на руку бес­по­ряд­ки или вой­ны в Сици­лии; не ста­ну так­же гово­рить, что даже в слу­чае зна­чи­тель­ной вины Апол­ло­ния, его, все­ми ува­жае­мо­го граж­да­ни­на весь­ма ува­жае­мой город­ской общи­ны, не сле­до­ва­ло под­вер­гать тако­му тяж­ко­му нака­за­нию без суда. (21) Не буду воз­буж­дать про­тив тебя нена­ви­сти даже в свя­зи с тем, что в то вре­мя, когда такой муж нахо­дил­ся в тем­ной, смрад­ной и гряз­ной тюрь­ме, ты сво­и­ми достой­ны­ми тиран­на интер­дик­та­ми¹⁸ совер­шен­но запре­тил допус­кать к это­му несчаст­но­му его пре­ста­ре­ло­го отца и юно­го сына. Обой­ду так­же мол­ча­ни­ем, что в каж­дый твой при­езд в Панорм, на про­тя­же­нии года и шести меся­цев (вот сколь­ко вре­ме­ни Апол­ло­ний нахо­дил­ся в тюрь­ме!) к тебе явля­лись в каче­стве про­си­те­лей все чле­ны панорм­ско­го сена­та вме­сте с вла­стя­ми и город­ски­ми жре­ца­ми и умо­ля­ли и закли­на­ли тебя, нако­нец, изба­вить от муче­ний это­го несчаст­но­го и невин­но­го чело­ве­ка. Все это я остав­ляю в сто­роне; если я поже­лаю это рас­смот­реть, мне будет лег­ко дока­зать, что ты сво­ей жесто­ко­стью ко всем дру­гим людям уже дав­но пре­гра­дил состра­да­нию вся­кий доступ к серд­цам тво­их судей.

(IX, 22) Во всем этом я тебе уступ­лю и пой­ду тебе навстре­чу: пре­д­ви­жу, что́ имен­но Гор­тен­сий будет гово­рить в твою защи­ту. Он ска­жет, что, дей­ст­ви­тель­но, ни ста­рость отца, ни моло­дость сына, ни сле­зы их обо­их не име­ли для Верре­са ника­ко­го зна­че­ния по срав­не­нию с заботой о поль­зе и бла­ге про­вин­ции; что невоз­мож­но управ­лять государ­ст­вом, не вну­шая людям стра­ха и не при­ме­няя стро­го­сти; спро­сит, поче­му перед пре­то­ра­ми носят связ­ки, зачем им даны секи­ры¹⁹, зачем постро­е­ны тюрь­мы, зачем, по обы­чаю пред­ков, опре­де­ле­но столь­ко видов нака­за­ния для дур­ных людей. Когда он выска­жет все это с подо­баю­щей вну­ши­тель­но­стью и стро­го­стью, я спро­шу его, поче­му же это­го само­го Апол­ло­ния тот же Веррес неожи­дан­но, не при­ведя ни одно­го ново­го фак­та, без чье­го-либо заступ­ни­че­ства, без вся­ко­го осно­ва­ния велел выпу­стить из тюрь­мы, и буду утвер­ждать, что это обви­не­ние порож­да­ет столь­ко подо­зре­ний, что я, не при­во­дя дока­за­тельств, пре­до­став­лю судьям уже самим дога­дать­ся, в чем заклю­ча­ет­ся этот спо­соб гра­бе­жа — сколь он бес­че­стен, сколь он воз­му­ти­те­лен и какие неиз­ме­ри­мые и какие неогра­ни­чен­ные воз­мож­но­сти стя­жа­ния он дает.

(23) В самом деле, озна­комь­тесь сна­ча­ла вкрат­це с дей­ст­ви­я­ми Верре­са по отно­ше­нию к Апол­ло­нию — сколь­ко обид он при­чи­нил ему и сколь они зна­чи­тель­ны; затем взвесь­те каж­дую из них и пере­веди­те на день­ги. Вы пой­ме­те, что он для того и заста­вил одно­го бога­то­го чело­ве­ка испы­тать так мно­го, чтобы вну­шить дру­гим страх перед таки­ми же несча­стья­ми и пока­зать им при­мер гро­зя­щих им опас­но­стей. Преж­де все­го, вне­зап­но было предъ­яв­ле­но обви­не­ние в уго­лов­ном и при­том вызы­ваю­щем нена­висть пре­ступ­ле­нии; сооб­ра­зи­те, сколь­ко чело­век от это­го отку­пи­лось и во сколь­ко это мог­ло им обой­тись. Затем, дело — без обви­не­ния, при­го­вор — без уча­стия сове­та судей, осуж­де­ние — без защи­ты; опре­де­ли­те цену все­му это­му и поду­май­те толь­ко, что эти неспра­вед­ли­во­сти выпа­ли на долю одно­го Апол­ло­ния и что дру­гие люди — а их, конеч­но, было мно­го — от этих несча­стий изба­ви­лись за день­ги. Нако­нец, мрак, око­вы, тюрь­ма, мучи­тель­ное заклю­че­ние вда­ли от роди­те­лей и детей, вооб­ще без чисто­го возду­ха и сол­неч­но­го све­та, наше­го обще­го досто­я­ния; эту пыт­ку, от кото­рой чело­век впра­ве отку­пить­ся даже ценой жиз­ни, пере­ве­сти на день­ги я не могу. (24) Апол­ло­ний отку­пил­ся от все­го это­го позд­но, уже слом­лен­ный горем и несча­стья­ми, но его судь­ба все же научи­ла дру­гих вовре­мя усту­пать пре­ступ­ной алч­но­сти Верре­са — если толь­ко вы не дума­е­те, что Веррес взвел имен­но на это­го бога­тей­ше­го чело­ве­ка столь ужас­ное обви­не­ние без рас­че­та на нажи­ву и что он без тако­го же рас­че­та вне­зап­но осво­бо­дил его из тюрь­мы, или что этот род гра­бе­жа был при­ме­нен Верре­сом к одно­му толь­ко Апол­ло­нию в виде опы­та, а не для того, чтобы его при­ме­ром запу­гать всех самых бога­тых сици­лий­цев и вну­шить им страх.

(X, 25) Я желал бы, судьи, чтобы Веррес сам напом­нил мне о тех сво­их подви­гах, кото­рые я, быть может, про­пу­щу; ведь я гово­рю о его воен­ной сла­ве. Мне кажет­ся, что обо всех подви­гах, совер­шен­ных им в свя­зи с ожи­дав­шим­ся мяте­жом бег­лых рабов, я уже рас­ска­зал; созна­тель­но я, пра­во, ниче­го не про­пу­стил. Итак, вы зна­е­те о его реше­ни­ях, забот­ли­во­сти, бди­тель­но­сти, об охране и защи­те им про­вин­ции. В сущ­но­сти, вам сле­ду­ет знать, како­го рода пол­ко­вод­цем явля­ет­ся Веррес (ведь быва­ют раз­ные пол­ко­вод­цы), дабы при мало­чис­лен­но­сти храб­рых мужей никто не мог забы­вать о таком пол­ко­вод­це. Не вспо­ми­най­те ни о пред­у­смот­ри­тель­но­сти Квин­та Мак­си­ма²⁰, ни о быст­ро­те дей­ст­вий зна­ме­ни­то­го стар­ше­го Пуб­лия Афри­кан­ско­го, ни о ред­кост­ной вдум­чи­во­сти его пре­ем­ни­ка²¹, ни об осмот­ри­тель­но­сти и искус­стве Пав­ла, ни о силе натис­ка и о муже­стве Гая Мария. Про­шу вас послу­шать о дру­гом роде вое­на­чаль­ни­ков, кото­рых надо с осо­бой тща­тель­но­стью поощ­рять и беречь.

(26) Ска­жем преж­де, судьи, несколь­ко слов о труд­но­стях пере­хо­дов; ведь они в воен­ном деле весь­ма зна­чи­тель­ны, а в Сици­лии совер­шен­но неиз­беж­ны. Послу­шай­те, с каким умом, с какой сооб­ра­зи­тель­но­стью он облег­чил себе эти труды и сде­лал их при­ят­ны­ми. Преж­де все­го, в зим­нее вре­мя он нашел пре­крас­ное сред­ство изба­вить­ся от силь­ных холо­дов, непо­го­ды и опас­но­стей, свя­зан­ной с пере­пра­вой через реки: избрал местом сво­его посто­ян­но­го пре­бы­ва­ния город Сира­ку­зы, рас­по­ло­же­ние и кли­мат кото­ро­го тако­вы, что там, гово­рят, нико­гда не быва­ет таких ненаст­ных и бур­ных дней, чтобы хоть раз не выгля­ну­ло солн­це. Здесь-то и про­во­дил зим­ние меся­цы этот доб­лест­ный вое­на­чаль­ник, при­чем его нелег­ко было увидеть не толь­ко вне его дома, но и вне его ложа²². Корот­кий день он запол­нял попой­ка­ми, длин­ную ночь — раз­вра­том и гнус­но­стя­ми.

(27) С наступ­ле­ни­ем вес­ны (о ее нача­ле Веррес судил не по дуно­ве­нию Фаво­ния²³ и не по появ­ле­нию того или ино­го све­ти­ла; нет, он решал, что наста­ла вес­на, увидев розы²⁴) он все­це­ло отда­вал­ся трудам и разъ­ездам, про­яв­ляя при этом такую вынос­ли­вость и рве­ние, что никто нико­гда не видел его еду­щим вер­хом. (XI) Как неко­гда царей Вифи­нии, так и его восемь чело­век носи­ли в лек­ти́ке²⁵ с подуш­ка­ми, покры­ты­ми про­зрач­ной мелит­ской тка­нью и наби­ты­ми лепест­ка­ми роз; один венок был у него на голо­ве, дру­гой был надет на шею, и он под­но­сил к носу сеточ­ку из тон­чай­шей тка­ни с мел­ки­ми отвер­сти­я­ми, напол­нен­ную роза­ми. Когда он, таким обра­зом закон­чив путь, при­бы­вал в какой-либо город, его на той же лек­ти́ке вно­си­ли пря­мо в спаль­ню. Сюда к нему явля­лись сици­лий­ские долж­ност­ные лица, рим­ские всад­ни­ки, о чем вы слы­ха­ли от мно­гих свиде­те­лей, дав­ших при­ся­гу. Его тай­но зна­ко­ми­ли со спор­ны­ми дела­ми; немно­го спу­стя во все­услы­ша­ние объ­яв­ля­лись его реше­ния. Затем, уде­лив в спальне неко­то­рое вре­мя пра­во­судию сооб­раз­но с пла­той, а не с тре­бо­ва­ни­я­ми спра­вед­ли­во­сти, он счи­тал, что осталь­ное вре­мя при­над­ле­жит уже Вене­ре и Либе­ру²⁶. (28) Здесь я, мне кажет­ся, не дол­жен обхо­дить мол­ча­ни­ем выдаю­щу­ю­ся и ред­кост­ную забот­ли­вость про­слав­лен­но­го вое­на­чаль­ни­ка; в Сици­лии, знай­те это, сре­ди горо­дов, где пре­то­ры име­ют обык­но­ве­ние оста­нав­ли­вать­ся и тво­рить суд²⁷, нет ни одно­го, где бы он не выбрал себе в знат­ной семье жен­щи­ны, кото­рая долж­на была удо­вле­тво­рять его сла­до­стра­стие. Неко­то­рых из них откры­то при­во­ди­ли на пир; более застен­чи­вые при­хо­ди­ли к назна­чен­но­му вре­ме­ни, избе­гая све­та и взо­ров людей. На пир­ше­стве у Верре­са не было мол­ча­ния, обыч­но­го во вре­мя обедов у пре­то­ров и импе­ра­то­ров рим­ско­го наро­да, не было бла­го­при­стой­но­сти, при­ли­че­ст­ву­ю­щей пиру долж­ност­ных лиц; на нем разда­ва­лись гром­кие кри­ки и брань; ино­гда дело дохо­ди­ло до пота­сов­ки и дра­ки. Ведь Веррес, стро­гий и доб­ро­со­вест­ный пре­тор, зако­нам рим­ско­го наро­да нико­гда не пови­но­вав­ший­ся, пра­ви­лам попой­ки под­чи­нял­ся весь­ма доб­ро­со­вест­но. Дело кон­ча­лось тем, что одно­го на руках выно­си­ли из-за сто­ла, слов­но с поля бит­вы, дру­го­го остав­ля­ли лежать, как мерт­ве­ца; мно­гие валя­лись без созна­ния и чувств, так что любой чело­век, взгля­нув на эту кар­ти­ну, поду­мал бы, что видит не пир у пре­то­ра, а Канн­скую бит­ву рас­пут­ства²⁸.

(XII, 29) В самый же раз­гар лета, — а это вре­мя года пре­то­ры Сици­лии все­гда про­во­ди­ли в разъ­ездах, счи­тая осо­бен­но важ­ным над­зор за состо­я­ни­ем про­вин­ции тогда, когда хлеб нахо­дит­ся на току, так как в эту пору челядь быва­ет в сбо­ре, рабов лег­ко пере­счи­тать, тяже­лый труд вызы­ва­ет недо­воль­ство челяди, оби­лие хле­ба вол­ну­ет умы, а вре­мя года не явля­ет­ся поме­хой, — тогда, повто­ряю, когда дру­гие пре­то­ры посто­ян­но объ­ез­жа­ют свои про­вин­ции, этот импе­ра­тор в новом вку­се раз­би­вал для себя посто­ян­ный лагерь в самом кра­си­вом месте в Сира­ку­зах. (30) У само­го вхо­да в гавань, где берег изги­ба­ет­ся в сто­ро­ну горо­да, он при­ка­зы­вал ста­вить палат­ки, кры­тые тон­чай­шим полот­ном. Сюда и пере­ез­жал он из пре­тор­ско­го дома, неко­гда при­над­ле­жав­ше­го царю Гиеро­ну, и в тече­ние это­го вре­ме­ни уже никто не видел его нигде в дру­гом месте. Но имен­но в это место не было досту­па нико­му из тех, кто не мог быть ни участ­ни­ком, ни его пособ­ни­ком в делах сла­до­стра­стья. Сюда сте­ка­лись все его сира­куз­ские налож­ни­цы, чис­лен­ность кото­рых труд­но себе пред­ста­вить; сюда схо­ди­лись муж­чи­ны, достой­ные его друж­бы, достой­ные чести разде­лять его образ жиз­ни и пиро­вать вме­сте с ним; и вот сре­ди таких жен­щин и муж­чин про­во­дил вре­мя его сын-под­ро­сток, так что даже если бы он, по сво­им при­род­ным склон­но­стям, не был похож на отца, то все же при­выч­ка к тако­му обще­ству и отцов­ское вос­пи­та­ние неми­ну­е­мо сде­ла­ли бы его подоб­ным отцу. (31) Небезыз­вест­ная Тер­ция, обма­ном и хит­ро­стью отня­тая у родос­ско­го флей­ти­ста и при­ве­зен­ная сюда, гово­рят, вызва­ла целую бурю в его лаге­ре: жена сира­куз­ца Клео­ме­на, знат­ная родом, как и жена Эсхри­о­на, бла­го­род­но­го про­ис­хож­де­ния, были воз­му­ще­ны появ­ле­ни­ем в их обще­стве доче­ри мима Иси­до­ра. Но это­му Ган­ни­ба­лу, счи­тав­ше­му, что в его лаге­ре надо состя­зать­ся в доб­ле­сти, а не в родо­ви­то­сти²⁹, так полю­би­лась эта Тер­ция, что он даже увез ее с собой из про­вин­ции. (XIII) И все-таки в эти дни, когда Веррес в пур­пур­ном пла­ще и в туни­ке до пят³⁰ пиро­вал в обще­стве жен­щин, люди на него не оби­жа­лись и лег­ко мири­лись с тем, что на фору­ме отсут­ст­ву­ет долж­ност­ное лицо, что судеб­ные дела не раз­би­ра­ют­ся и при­го­во­ры не выно­сят­ся; что на той части бере­га разда­ют­ся жен­ские голо­са, пение и музы­ка, а на фору­ме царит пол­ное мол­ча­ние и нет речи о делах и о пра­ве, нико­го не огор­ча­ло. Ибо с фору­ма, каза­лось, уда­ли­лись не пра­во и пра­во­судие, а наси­лие, жесто­кость и неумо­ли­мый и воз­му­ти­тель­ный гра­беж.

(32) И этот чело­век, по тво­е­му утвер­жде­нию, Гор­тен­сий, явля­ет­ся импе­ра­то­ром? Его хище­ния, гра­бе­жи, жад­ность, жесто­кость, высо­ко­ме­рие, зло­де­я­ния, наг­лость пыта­ешь­ся ты при­крыть, про­слав­ляя его подви­ги и заслу­ги как импе­ра­то­ра? Вот когда сле­ду­ет опа­сать­ся, как бы ты к кон­цу сво­ей защи­ти­тель­ной речи не вос­поль­зо­вал­ся тем ста­рым при­е­мом и при­ме­ром Анто­ния³¹, как бы ты не заста­вил Верре­са встать, обна­жить себе грудь и пока­зать рим­ско­му наро­ду руб­цы от уку­сов жен­щин, следы сла­до­стра­стья и рас­пут­ства. (33) Дали бы боги, чтобы ты осме­лил­ся упо­мя­нуть о его воен­ной служ­бе, о войне! Тогда мы узна­ем обо всем ран­нем вре­ме­ни его «служ­бы» и вы пой­ме­те, каков он был не толь­ко как «началь­ник», но и как «под­на­чаль­ный». Мы вспом­ним пер­вое вре­мя его служ­бы, когда его попро­сту уво­ди­ли с фору­ма, а не тор­же­ст­вен­но про­во­жа­ли, как он хва­лит­ся³². Будет назван и лагерь пла­цен­тий­ско­го игро­ка, где Верре­са, несмот­ря на его исправ­ность на этой служ­бе, все же лиша­ли жало­ва­ния; будут упо­мя­ну­ты мно­гие пора­же­ния, поне­сен­ные им на этом попри­ще, кото­рые он пол­но­стью покры­вал и воз­ме­щал себе цве­том сво­ей моло­до­сти. (34) Затем, когда он зака­лил­ся и его постыд­ная вынос­ли­вость надо­е­ла всем, кро­ме него само­го, каким храб­рым мужем он стал, сколь­ко твер­дынь сты­да и стыд­ли­во­сти взял он силой и сме­ло­стью! Зачем мне гово­рить об этом и в свя­зи с его гнус­ны­ми поступ­ка­ми позо­рить дру­гих людей? Не ста­ну я так посту­пать, судьи! Все про­шлое я обой­ду мол­ча­ни­ем. Я толь­ко при­ве­ду вам два недав­них фак­та, не позо­ря­щие нико­го посто­рон­не­го и поз­во­ля­ю­щие вам дога­дать­ся обо всех осталь­ных его поступ­ках. Пер­вый из них был изве­стен всем и каж­до­му: ни один житель муни­ци­пия, при­ез­жав­ший в Рим в кон­суль­ство Луция Лукул­ла и Мар­ка Кот­ты³³, дабы пред­стать перед судом, не был так прост, чтобы не знать, что все судеб­ные реше­ния город­ско­го пре­то­ра зави­сят от воли и усмот­ре­ния жал­кой рас­пут­ни­цы Хелидо­ны. Вто­рой факт сле­дую­щий: после того как Веррес высту­пил из горо­да Рима в поход­ном пла­ще, дав обе­ты за свой импе­рий и за бла­го­ден­ст­вие все­го государ­ства, он несколь­ко раз ради встре­чи с жен­щи­ной, кото­рая была женой одно­го чело­ве­ка, но при­над­ле­жа­ла мно­гим, при­ка­зы­вал носить себя ночью на лек­ти́ке в Рим, попи­рая боже­ское пра­во, авспи­ции, все заве­ты богов и людей³⁴.

(XIV, 35) О, бес­смерт­ные боги! Насколь­ко люди несход­ны в сво­их взглядах и помыс­лах! Пусть мои наме­ре­ния и надеж­ды на буду­щее так нахо­дят одоб­ре­ние у вас и у рим­ско­го наро­да, как спра­вед­ли­во то, что долж­ност­ные пол­но­мо­чия, каки­ми рим­ский народ обле­кал меня до сего вре­ме­ни, я при­ни­мал в пол­ном созна­нии свя­то­сти всех сво­их обя­зан­но­стей! Избран­ный кве­сто­ром, я счи­тал, что эта почет­ная долж­ность мне не про­сто дана, а вве­ре­на и вру­че­на. Будучи кве­сто­ром в про­вин­ции Сици­лии, я пред­став­лял себе, что гла­за всех людей обра­ще­ны на одно­го меня, что я в роли кве­сто­ра высту­паю как бы во все­мир­ном теат­ре, что я дол­жен отка­зы­вать себе во всех удо­воль­ст­ви­ях, уж не гово­рю — в каких-нибудь из ряда вон выхо­дя­щих страст­ных жела­ни­ях, но и в закон­ных тре­бо­ва­ни­ях само́й при­ро­ды. (36) Теперь я избран эди­лом; я отдаю себе отчет в том, что́ мне пору­че­но рим­ским наро­дом; мне пред­сто­ит устро­ить с вели­чай­шей тща­тель­но­стью и тор­же­ст­вен­но­стью свя­щен­ные игры в честь Цере­ры, Либе­ра и Либе­ры; уми­ло­сти­вить в поль­зу рим­ско­го наро­да и плеб­са матерь Фло­ру блес­ком игр в ее честь³⁵; устро­ить с вели­чай­шим вели­ко­ле­пи­ем и бла­го­го­ве­ни­ем древ­ней­шие игры в честь Юпи­те­ра, Юно­ны и Минер­вы³⁶, игры, пер­вы­ми назван­ные рим­ски­ми; мне пору­чен над­зор за хра­ма­ми и охра­на все­го горо­да Рима; за эти труды и тре­во­ги мне дана и награ­да: пре­иму­ще­ство при голо­со­ва­нии в сена­те³⁷, тога-пре­тек­ста, куруль­ное крес­ло, пра­во оста­вить свое изо­бра­же­ние потом­ству на память³⁸. (37) Да будут все боги столь бла­го­склон­ны ко мне, судьи, сколь спра­вед­ли­во то, что как ни при­я­тен мне почет, ока­зы­вае­мый мне наро­дом, он все-таки достав­ля­ет мне дале­ко не столь­ко удо­воль­ст­вия, сколь­ко тре­вог и труда; так что имен­но эта долж­ность эди­ла кажет­ся не по необ­хо­ди­мо­сти отдан­ной слу­чай­но­му кан­дида­ту, а — ввиду того, что так над­ле­жа­ло, — пре­до­став­лен­ной разум­но и, по реше­нию наро­да, дове­рен­ной надеж­но­му чело­ве­ку.

(XV, 38) А когда ты — прав­да­ми и неправ­да­ми — был объ­яв­лен пре­то­ром (остав­ляю в сто­роне и не гово­рю, как это про­изо­шло³⁹); итак, когда ты, как я ска­зал, был объ­яв­лен избран­ным, то неуже­ли самый голос гла­ша­тая, столь­ко раз сооб­щав­ший о голо­со­ва­нии и о том, сколь­ко раз этот почет тебе ока­за­ли такая-то млад­шая и такая-то стар­шая цен­ту­рии⁴⁰, не заста­вил тебя поду­мать, что тебе вве­ре­на важ­ная часть государ­ст­вен­ных дел и что в тече­ние хотя бы одно­го того года тебе сле­ду­ет воз­дер­жать­ся от посе­ще­ний дома рас­пут­ни­цы? Когда тебе по жре­бию доста­лось тво­рить суд⁴¹, неуже­ли ты ни разу не пред­ста­вил себе всей важ­но­сти, все­го бре­ме­ни этой обя­зан­но­сти? Неуже­ли ты — если толь­ко мог про­будить­ся — не отдал себе отче­та в том, что эти пол­но­мо­чия, кото­рые труд­но выпол­нять, даже отли­ча­ясь исклю­чи­тель­ной муд­ро­стью и непод­куп­но­стью, доста­лись в руки вели­чай­шей глу­по­сти и под­ло­сти? И вот, ты не толь­ко отка­зал­ся на вре­мя сво­ей пре­ту­ры выгнать Хелидо­ну из сво­его дома, но в ее дом пере­нес всю свою пре­ту­ру⁴². (39) Затем нача­лось твое намест­ни­че­ство, во вре­мя кото­ро­го тебе ни разу не при­шло в голо­ву, что лик­тор­ские связ­ки и секи­ры и столь обшир­ная пол­нота импе­рия, и все внеш­ние зна­ки столь высо­ко­го поло­же­ния даны тебе не для того, чтобы ты, поль­зу­ясь этой вла­стью и авто­ри­те­том, мог сокру­шать все пре­гра­ды, воз­двиг­ну­тые чув­ст­вом чести и дол­гом, и счи­тать иму­ще­ство всех и каж­до­го сво­ей добы­чей, не с тем, чтобы ничье иму­ще­ство не было для себя непри­кос­но­вен­ным, ни один дом — запрет­ным, не с тем, чтобы ничья жизнь не была в без­опас­но­сти, ничье цело­муд­рие не было запрет­ным для тво­их вожде­ле­ний и наг­ло­сти; во вре­мя намест­ни­че­ства ты вел себя так, что тебе, при неопро­вер­жи­мо­сти всех улик, толь­ко и оста­ет­ся ссы­лать­ся на вой­ну с бег­лы­ми раба­ми, кото­рая, как тебе уже ясно, не толь­ко не послу­жи­ла тебе защи­той, но и при­да­ла вели­чай­шую силу обви­не­ни­ям, выстав­лен­ным про­тив тебя; раз­ве толь­ко ты, быть может, упо­мя­нешь о послед­ней вспыш­ке вой­ны бег­лых рабов в Ита­лии и о бес­по­ряд­ках в Темп­се⁴³; как толь­ко они про­изо­шли, судь­ба при­ве­ла тебя туда; для тебя это было бы вели­чай­шей уда­чей, если бы в тебе нашлась хоть кап­ля муже­ства и стой­ко­сти; но ты ока­зал­ся тем же, кем был все­гда. (XVI, 40) Когда к тебе яви­лись жите­ли Вален­ции⁴⁴, и крас­но­ре­чи­вый и знат­ный Марк Марий стал от их име­ни про­сить тебя, чтобы ты, обле­чен­ный импе­ри­ем и зва­ни­ем пре­то­ра, взял на себя началь­ст­во­ва­ние и руко­вод­ство для уни­что­же­ния той неболь­шой шай­ки, ты от это­го укло­нил­ся; более того, в то самое вре­мя, когда ты был на бере­гу, твоя небезыз­вест­ная Тер­ция, кото­рую ты с собой везде возил, была у всех на виду. Кро­ме того, ты, давая по тако­му важ­но­му делу ответ пред­ста­ви­те­лям Вален­ции, тако­го зна­ме­ни­то­го и извест­но­го муни­ци­пия, был одет в тем­ную туни­ку и плащ.

Как вы дума­е­те, како­во было его поведе­ние на пути в Сици­лию и в самой про­вин­ции, если он во вре­мя воз­вра­ще­ния в Рим (где его ожи­дал не три­умф⁴⁵, а суд) не избе­жал даже того сра­ма, каким он себя покрыл, не полу­чая при этом ника­ко­го удо­воль­ст­вия? (41) О, вну­шен­ный бога­ми ропот сена­та, в пол­ном соста­ве собрав­ше­го­ся в хра­ме Бел­ло­ны⁴⁶. Как вы помни­те, судьи, уже смер­ка­лось; неза­дол­го до того было полу­че­но изве­стие о вол­не­ни­ях в Темп­се; чело­ве­ка, обле­чен­но­го импе­ри­ем, кото­ро­го мож­но было бы туда послать, не нахо­ди­ли; тогда кто-то ска­зал, что невда­ле­ке от Темп­сы нахо­дит­ся Веррес. Каким все­об­щим ропотом встре­ти­ли это пред­ло­же­ние, как откры­то пер­во­при­сут­ст­ву­ю­щие сена­то­ры про­тив это­го воз­ра­жа­ли! И чело­век, изоб­ли­чен­ный столь­ки­ми обви­не­ни­я­ми и свиде­тель­ски­ми пока­за­ни­я­ми, воз­ла­га­ет какую-то надеж­ду на то, что за него будут голо­со­вать люди, кото­рые все, еще до рас­сле­до­ва­ния дела, во все­услы­ша­ние еди­но­глас­но вынес­ли ему обви­ни­тель­ный при­го­вор?

(XVII, 42) Пусть это так, ска­жут нам; в той дей­ст­ви­тель­ной или ожи­дав­шей­ся войне с бег­лы­ми раба­ми Веррес не при­об­рел сла­вы, так как ни такой вой­ны, ни угро­зы ее в Сици­лии не было, и он на этот слу­чай не при­ни­мал мер пре­до­сто­рож­но­сти. Но вот, про­тив напа­де­ний мор­ских раз­бой­ни­ков он на самом деле содер­жал сна­ря­жен­ный флот, про­явил исклю­чи­тель­ную забот­ли­вость и в этом отно­ше­нии пре­крас­но защи­тил про­вин­цию. Пере­хо­дя к вопро­су о воен­ных дей­ст­ви­ях мор­ских раз­бой­ни­ков и о сици­лий­ском фло­те, судьи, я уже зара­нее утвер­ждаю, что в одной этой обла­сти дея­тель­но­сти Верре­са и про­яви­лись все его вели­чай­шие пре­ступ­ле­ния: алч­ность, пре­вы­ше­ние вла­сти⁴⁷, без­рас­суд­ные дей­ст­вия, про­из­вол, жесто­кость. Про­шу вас выслу­шать мой крат­кий рас­сказ с таким же вни­ма­ни­ем, какое вы мне уде­ля­ли до сего вре­ме­ни.

(43) Преж­де все­го я утвер­ждаю, что дела­ми флота он зани­мал­ся, имея в виду не обо­ро­ну про­вин­ции, а стя­жа­ние денег под пред­ло­гом построй­ки кораб­лей. В то вре­мя как преж­ние пре­то­ры обык­но­вен­но тре­бо­ва­ли от город­ских общин пре­до­став­ле­ния кораб­лей и опре­де­лен­но­го чис­ла мат­ро­сов и сол­дат, ты и не поду­мал о том, чтобы потре­бо­вать чего бы то ни было от самой зна­чи­тель­ной, бога­тей­шей мамер­тин­ской город­ской общи­ны⁴⁸. Сколь­ко мамер­тин­цы тай­но запла­ти­ли тебе за это, мы впо­след­ст­вии, в слу­чае надоб­но­сти, из их книг и от свиде­те­лей узна́ем. (44) Что огром­ная кибея, вели­чи­ной с три­ре­му⁴⁹ (вели­ко­леп­ная и пре­крас­но сна­ря­жен­ная кибея), на гла­зах у всех постро­ен­ная для тебя за счет горо­да, о чем зна­ла вся Сици­лия, была пода­ре­на тебе мест­ны­ми вла­стя­ми и сена­том Мес­са­ны, я утвер­ждаю. Корабль этот, нагру­жен­ный сици­лий­ской добы­чей и сам состав­ляв­ший часть этой добы­чи, ко вре­ме­ни отъ­езда Верре­са при­был в Велию⁵⁰ с мно­го­чис­лен­ны­ми цен­но­стя­ми и при­том с таки­ми, кото­рые он не хотел посы­лать в Рим вме­сте с дру­ги­ми укра­ден­ны­ми им пред­ме­та­ми, так как они сто­и­ли доро­го и осо­бен­но нра­ви­лись ему. Это суд­но, вели­ко­леп­ное и пре­крас­но сна­ря­жен­ное, я сам недав­но видел в Велии, судьи, и его виде­ли мно­гие дру­гие; но всем, смот­рев­шим на него, каза­лось, что оно уже пред­видит свое изгна­ние и высмат­ри­ва­ет путь для бег­ства сво­его хозя­и­на.

(XVIII, 45) Что ты отве­тишь мне на это? Раз­ве толь­ко то, что неиз­беж­но при­хо­дит­ся гово­рить в суде по делу о вымо­га­тель­стве, хотя этот довод никак не может быть при­знан удо­вле­тво­ри­тель­ным, — корабль был постро­ен на твои день­ги. Посмей толь­ко так отве­тить, хотя это и неиз­беж­но. Не бой­ся, Гор­тен­сий, я не ста­ну спра­ши­вать, по како­му пра­ву сена­тор постро­ил для себя корабль⁵¹. Зако­ны, запре­щаю­щие это, — ста­рые и отжив­шие, как ты выра­жа­ешь­ся. Неко­гда поло­же­ние в нашем государ­стве было тако­во, стро­гость в судах была тако­ва, что обви­ни­тель счи­тал нуж­ным отно­сить эти про­ступ­ки к тяж­ким пре­ступ­ле­ни­ям. В самом деле, зачем тебе пона­до­бил­ся корабль? Ведь если бы ты поехал куда-нибудь по делам государ­ст­вен­ным, тебе пре­до­ста­ви­ли бы кораб­ли на казен­ный счет и для тво­ей охра­ны и для пере­езда, а как част­ное лицо ты не можешь ни разъ­ез­жать, ни отправ­лять пред­ме­ты морем из тех мест, где тебе нель­зя иметь соб­ст­вен­ность. (46) Затем, поче­му ты, в нару­ше­ние зако­нов, вооб­ще при­об­рел соб­ст­вен­ность? Такое обви­не­ние име­ло бы зна­че­ние в государ­стве в те дав­ние, суро­вые и пре­ис­пол­нен­ные досто­ин­ства вре­ме­на; теперь же я не толь­ко не обви­няю тебя в этом пре­ступ­ле­нии, но даже не пори­цаю тебя с обще­при­ня­той точ­ки зре­ния. Одна­ко неуже­ли ты нико­гда не поду­мал о том, что это будет для тебя позо­ром, пре­ступ­ле­ни­ем, навле­чет на тебя нена­висть — построй­ка гру­зо­во­го кораб­ля на гла­зах у всех в самом люд­ном месте про­вин­ции, кото­рой ты управ­ля­ешь, обла­дая импе­ри­ем? Что, по тво­е­му мне­нию, долж­ны были гово­рить те, кто это видел? Что долж­ны были поду­мать те, кто об этом слы­шал? Что ты отпра­вишь в Ита­лию корабль без гру­за? Что ты по при­езде в Рим наме­рен стать судо­вла­дель­цем? Ни у кого не мог­ло появить­ся даже пред­по­ло­же­ния, буд­то у тебя в Ита­лии есть при­мор­ское име­ние и ты для пере­воз­ки уро­жая обза­во­дишь­ся гру­зо­вым суд­ном. Тебе, долж­но быть, было угод­но, чтобы всюду откры­то пошли тол­ки, буд­то ты гото­вишь себе корабль для выво­за сво­ей добы­чи из Сици­лии и достав­ки тебе похи­щен­ных пред­ме­тов, оста­вав­ших­ся в про­вин­ции?

(47) И все же, если ты дока­жешь, что корабль был постро­ен на твой счет, я готов оста­вить все это в сто­роне и про­стить тебе. Но неуже­ли ты, без­рас­суд­ней­ший чело­век, не пони­ма­ешь, что эти самые мамер­тин­цы, пред­ста­те­ли за тебя, при пер­вом слу­ша­нии дела лиши­ли тебя воз­мож­но­сти тако­го оправ­да­ния? Ибо Гей, гла­ва посоль­ства, при­слан­но­го с хва­леб­ным отзы­вом о тебе⁵², ска­зал, что корабль для тебя стро­и­ли рабо­чие за счет горо­да Мес­са­ны и построй­кой, по пору­че­нию горо­да, ведал мамер­тин­ский сена­тор. Оста­ет­ся вопрос о стро­и­тель­ном мате­ри­а­ле; его ты офи­ци­аль­но потре­бо­вал у жите­лей Регия, как они сами заяв­ля­ют⁵³; ведь у мамер­тин­цев леса не было; впро­чем, ты и сам не можешь это отри­цать.

(XIX) Но если и мате­ри­а­лы для построй­ки кораб­ля и рабо­чую силу ты потре­бо­вал, а не опла­тил, где же скры­то то, за что ты, по тво­им сло­вам, пла­тил сам? (48) В кни­гах мамер­тин­цев, ска­жут нам, об этом ниче­го нет. И дей­ст­ви­тель­но, они из сво­ей каз­ны, может быть, ниче­го и не дава­ли. Мог­ли ведь наши пред­ки выстро­ить и отде­лать Капи­то­лий даром, при­звав масте­ров и собрав рабо­чих от име­ни государ­ства. Затем, как я дога­ды­ва­юсь и как я дока­жу на осно­ва­нии книг мамер­тин­цев, когда вызо­ву для допро­са их самих, боль­шие сум­мы денег, испро­шен­ные для Верре­са на опла­ту работ, запи­са­ны под вымыш­лен­ны­ми ста­тья­ми. Нет ниче­го уди­ви­тель­но­го, если мамер­тин­цы поща­ди­ли в сво­их запи­сях граж­дан­скую честь сво­его вели­чай­ше­го бла­го­де­те­ля, кото­рый, как они убеди­лись на опы­те, был им бо́льшим дру­гом, неже­ли рим­ско­му наро­ду. Но если отсут­ст­вие соот­вет­ст­ву­ю­щих запи­сей дока­зы­ва­ет, что мамер­тин­цы не дава­ли тебе денег, то невоз­мож­ность для тебя предъ­явить запи­си о покуп­ке или о под­ряде долж­на слу­жить дока­за­тель­ст­вом того, что корабль постро­ен для тебя даром.

(49) Но, ска­жут нам, ты пото­му и не стал тре­бо­вать от мамер­тин­цев построй­ки кораб­ля, что это союз­ная город­ская общи­на. Да одоб­рят это боги! Нашел­ся достой­ный уче­ник феци­а­лов⁵⁴, стро­жай­ший и вни­ма­тель­ней­ший блю­сти­тель свя­щен­ных обя­зан­но­стей, нала­гае­мых на государ­ства дого­во­ра­ми. Сле­ду­ет голо­вой выдать мамер­тин­цам всех пре­то­ров, быв­ших до тебя, так как они тре­бо­ва­ли от них постав­ки кораб­лей в нару­ше­ние усло­вий дого­во­ра. Но как же ты, непод­куп­ный и доб­ро­со­вест­ный чело­век, потре­бо­вал корабль от Тав­ро­ме­ния, так­же союз­но­го горо­да? Прав­до­по­доб­но ли, чтобы без взят­ки, при оди­на­ко­вом поло­же­нии жите­лей, их пра­ва ока­за­лись столь раз­лич­ны­ми, а отно­ше­ние к ним — столь несход­ным? (50) А если я дока­жу, судьи, что на осно­ва­нии двух дого­во­ров, заклю­чен­ных с дву­мя горо­да­ми, имен­но Тав­ро­ме­ний совер­шен­но осво­бож­ден от повин­но­сти пре­до­став­лять корабль, Мес­сане же самим дого­во­ром стро­го пред­пи­са­но поста­вить корабль, а меж­ду тем Веррес, нару­шая дого­вор, потре­бо­вал корабль от жите­лей Тав­ро­ме­ния и осво­бо­дил мамер­тин­цев от этой постав­ки? Смо­жет ли у кого-либо воз­ник­нуть сомне­ние, что вре­мя его пре­ту­ры кибея мамер­тин­цев помог­ла им боль­ше, чем жите­лям Тав­ро­ме­ния заклю­чен­ный дого­вор? Пусть про­чтут текст дого­во­ра.

(XX) Таким обра­зом, этим сво­им, как ты хва­лишь­ся, бла­го­де­я­ни­ем или, как пока­зы­ва­ют фак­ты, взят­кой и сдел­кой ты ума­лил вели­чие рим­ско­го наро­да, умень­шил вспо­мо­га­тель­ные воен­ные силы государ­ства, умень­шил сред­ства, добы­тые муже­ст­вом и муд­ро­стью наших пред­ков, нару­шил пра­ва нашей дер­жа­вы и усло­вия, уста­нов­лен­ные для наших союз­ни­ков, попрал ува­же­ние к заклю­чен­но­му с ними дого­во­ру. Те, кото­рые в силу само­го дого­во­ра долж­ны были отпра­вить нам корабль, воору­жен­ный и сна­ря­жен­ный на их счет и страх, хотя бы до само­го Оке­а­на, если бы мы это­го потре­бо­ва­ли, отку­пи­лись дан­ной тебе взят­кой от выпол­не­ния сво­их дого­вор­ных обя­за­тельств и от усло­вий, выте­каю­щих из их под­чи­не­ния нашей дер­жа­ве, отку­пи­лись даже от обя­зан­но­стей пла­вать в про­ли­ве, у само­го поро­га сво­их домов, защи­щая свои сте­ны и гава­ни. (51) Как вы дума­е­те, сколь­ко труда, сколь­ко хло­пот, сколь­ко денеж­ных жертв согла­си­лись бы взять на себя мамер­тин­цы при заклю­че­нии это­го дого­во­ра, если бы они каким-либо спо­со­бом мог­ли добить­ся от наших пред­ков, чтобы их не обя­зы­ва­ли давать эту бире­му? Ибо столь тяже­лая повин­ность, воз­ло­жен­ная на город­скую общи­ну, накла­ды­ва­ла на союз­ный дого­вор, так ска­зать, клей­мо пора­бо­ще­ния. Итак, той льготы, кото­рой мамер­тин­цы не смог­ли добить­ся от наших пред­ков на осно­ва­нии дого­во­ра в те вре­ме­на, когда их заслу­ги еще были све­жи в нашей памя­ти⁵⁵, когда наши пра­во­вые отно­ше­ния с ними еще не были упо­рядо­че­ны, когда рим­ский народ не испы­ты­вал затруд­не­ний, они, не ока­зав нам ника­ких новых услуг, [через столь­ко лет, в тече­ние кото­рых это обя­за­тель­ство, по пра­ву наше­го импе­рия,] из года в год соблюда­лось и все­гда выпол­ня­лось, теперь, при нынеш­ней необы­чай­ной нехват­ке кораб­лей, доби­лись от Верре­са за день­ги; при этом они не толь­ко осво­бо­ди­лись от повин­но­сти давать нам корабль. Дали ли мамер­тин­цы, на про­тя­же­нии трех лет тво­ей пре­ту­ры, хотя бы одно­го мат­ро­са или сол­да­та?

(XXI, 52) Нако­нец, хотя, на осно­ва­нии поста­нов­ле­ния сена­та⁵⁶, а так­же Терен­ци­е­ва и Кас­си­е­ва зако­на⁵⁷, надо было по рав­но­мер­ной раз­верст­ке поку­пать хлеб у всех город­ских общин Сици­лии, ты даже от этой лег­кой и общей для всех повин­но­сти осво­бо­дил мамер­тин­цев. Они, ска­жешь ты, не обя­за­ны давать хлеб. Поче­му же они не обя­за­ны? Не обя­за­ны про­да­вать его? Ведь это­го хле­ба у них не взи­ма­ли даром; его поку­па­ли. Итак, по тво­е­му мне­нию и тол­ко­ва­нию, мамер­тин­цы не долж­ны были помо­гать рим­ско­му наро­ду даже путем про­да­жи хле­ба на рын­ке. (53). Но в таком слу­чае, какая же общи­на была обя­за­на это делать? Обя­за­тель­ства тех, кто возде­лы­ва­ет зем­ли, при­над­ле­жа­щие казне, опре­де­ля­ют­ся поста­нов­ле­ни­ем цен­зо­ра⁵⁸. Поче­му же ты потре­бо­вал от них новых поста­вок? А общи­ны, пла­тя­щие деся­ти­ну? Раз­ве они обя­за­ны, в силу Гиеро­но­ва зако­на⁵⁹, давать сколь­ко-нибудь, сверх деся­ти­ны? Поче­му ты и им ука­зал, сколь­ко покуп­но­го хле­ба они обя­за­ны давать? А общи­ны, сво­бод­ные от повин­но­стей? Они, конеч­но, ниче­го не обя­за­ны давать. Меж­ду тем ты не толь­ко при­ка­зал им доста­вить хлеб, но даже — для того, чтобы они дава­ли боль­ше, чем мог­ли дать, — при­ба­вил к их доле те 60000 моди­ев в год, от постав­ки кото­рых ты осво­бо­дил мамер­тин­цев. Но я сей­час гово­рю не о том, что ты неза­кон­но потре­бо­вал хлеб от дру­гих горо­дов; я утвер­ждаю, что нахо­див­шим­ся в таком же поло­же­нии мамер­тин­цам, от кото­рых все твои пред­ше­ст­вен­ни­ки тре­бо­ва­ли хлеб на таких же усло­ви­ях, как и от дру­гих общин, и кото­рым они пла­ти­ли за него день­ги на осно­ва­нии поста­нов­ле­ния сена­та и зако­на⁶⁰, ты пре­до­ста­вил льготу неза­кон­но. А для того, чтобы бла­го­де­я­ние это, как гово­рит­ся, плот­ни­чьим гвоздем при­бить⁶¹, Веррес вме­сте со сво­им сове­том разо­брал дело мамер­тин­цев и, на осно­ва­нии реше­ния сове­та, объ­явил, что от мамер­тин­цев он хле­ба не тре­бу­ет.

(54) Слу­шай­те указ про­даж­но­го пре­то­ра, взя­тый из его соб­ст­вен­ных запи­сей; обра­ти­те вни­ма­ние на тор­же­ст­вен­ность его язы­ка, на его авто­ри­тет, с каким он опре­де­ля­ет пра­ва. Читай. [Запи­си.] На осно­ва­нии реше­ния сове­та он, по его сло­вам, «охот­но дела­ет это»; так и запи­са­но. А если бы ты не употре­бил сло­ва «охот­но»? Пра­во, мы бы поду­ма­ли, что ты берешь взят­ки нехотя. И это «на осно­ва­нии реше­ния сове­та»! Вы, судьи, слы­ша­ли име­на чле­нов это­го слав­но­го сове­та. Что вы поду­ма­ли, слы­ша эти име­на? Кого назы­ва­ют вам — состав ли пре­тор­ско­го сове­та или же това­ри­щей и спут­ни­ков отъ­яв­лен­но­го раз­бой­ни­ка? (55) Вот они, тол­ко­ва­те­ли дого­во­ров, учреди­те­ли това­ри­ще­ства⁶², блю­сти­те­ли рели­ги­оз­ных запре­тов! Нико­гда еще, при покуп­ке в Сици­лии хле­ба каз­ной, мамер­тин­цев не осво­бож­да­ли от постав­ки их доли — до той поры, пока Веррес не обра­зо­вал сво­его слав­но­го сове­та из избран­ных им людей, чтобы полу­чать от мамер­тин­цев день­ги и оста­вать­ся вер­ным себе. Поэто­му его указ имел такую силу, какую и дол­жен был иметь указ чело­ве­ка, про­дав­ше­го свой указ тем, у кого он дол­жен был поку­пать хлеб. Ибо Луций Метелл, как толь­ко сме­нил Верре­са, тот­час же, на осно­ва­нии запи­сан­ных поста­нов­ле­ний Гая Сацер­дота⁶³ и Секс­та Педу­цея⁶⁴, потре­бо­вал от мамер­тин­цев постав­ки хле­ба. (XXII, 56) Тогда-то они и поня­ли, что им не удаст­ся доль­ше поль­зо­вать­ся тем, что они купи­ли у чело­ве­ка, на эту про­да­жу не упол­но­мо­чен­но­го.

Далее, поче­му ты, кото­рый хотел про­слыть таким доб­ро­со­вест­ным тол­ко­ва­те­лем дого­во­ров, потре­бо­вал хлеб от жите­лей Тав­ро­ме­ния, от жите­лей Нета, когда обе эти город­ские общи­ны явля­ют­ся союз­ны­ми? При этом жите­ли Нета не пре­ми­ну­ли защи­тить свои инте­ре­сы и, как толь­ко ты объ­явил, что охот­но пре­до­став­ля­ешь льготу мамер­тин­цам, яви­лись к тебе и объ­яс­ни­ли, что они, в силу союз­но­го дого­во­ра, нахо­дят­ся в таких же усло­ви­ях. Решить оди­на­ко­вое дело по-раз­но­му ты не мог; ты поста­но­вил, что жите­ли Нета не долж­ны достав­лять хлеб, и все же взыс­кал его с них. Подай мне кни­ги наше­го пре­то­ра: кни­гу его ука­зов и рос­пись истре­бо­ван­но­го им хле­ба. [Ука­зы пре­то­ра Гая Верре­са.] Что дру­гое можем мы пред­по­ло­жить, судьи, в свя­зи со столь гру­бым и столь позор­ным непо­сто­ян­ст­вом, как не то, что само собой напра­ши­ва­ет­ся: либо жите­ли Нета не дали ему денег, каких он тре­бо­вал, либо он поста­рал­ся, чтобы мамер­тин­цы поня­ли, что они удач­но поме­сти­ли у него такие боль­шие день­ги и сде­ла­ли ему подар­ки, коль ско­ро дру­гие, заяв­ляя такие же при­тя­за­ния, такой же льготы от него не полу­чи­ли.

(57) И после это­го он еще осме­лит­ся тол­ко­вать мне о хва­леб­ном отзы­ве мамер­тин­цев? Да есть ли сре­ди вас, судьи, хотя бы один чело­век, кото­рый бы не пони­мал, как мно­го в этом отзы­ве сла­бых сто­рон? Во-пер­вых, тому, кто не в состо­я­нии при­ве­сти в суд деся­те­рых пред­ста­те­лей⁶⁵, луч­ше не при­во­дить ни одно­го, чем не набрать это­го, мож­но ска­зать, уза­ко­нен­но­го обы­ча­ем чис­ла. В Сици­лии так мно­го город­ских общин, кото­ры­ми ты управ­лял в тече­ние трех лет; боль­шин­ство из них тебя обви­ня­ет, несколь­ко общин, незна­чи­тель­ных и запу­ган­ных, мол­чат; одна тебя вос­хва­ля­ет. О чем это гово­рит, как не о том, что ты сам пони­ма­ешь, како­ва поль­за от истин­но­го хва­леб­но­го отзы­ва? Но ты так управ­лял про­вин­ци­ей, что вос­поль­зо­вать­ся им ты никак не смо­жешь. (58) Затем (я уже гово­рил это в дру­гом месте⁶⁶), како­ва, нако­нец, цен­ность это­го хва­леб­но­го отзы­ва, когда пред­ста­ви­те­ли город­ских общин и гла­вы этих пред­ста­ви­те­лей⁶⁷ заяви­ли, что за счет горо­да для тебя был постро­ен корабль, а они сами как част­ные лица были ограб­ле­ны тобой и обо­бра­ны? Нако­нец, раз они, одни во всей Сици­лии, тебя хва­лят, то что дела­ют они, как не свиде­тель­ст­ву­ют нам, что все, столь щед­ро даро­ван­ное тобой им, ты отнял у наше­го государ­ства? Какая коло­ния⁶⁸ в Ита­лии нахо­дит­ся в столь бла­го­при­ят­ном пра­во­вом поло­же­нии, какой муни­ци­пий столь сво­бо­ден от повин­но­стей⁶⁹, что поль­зо­вал­ся в тече­ние послед­них лет таки­ми боль­ши­ми льгота­ми во всех отно­ше­ни­ях, каки­ми поль­зо­ва­лась мамер­тин­ская город­ская общи­на? На про­тя­же­нии трех лет лишь она одна не дала того, что долж­на была давать в силу союз­но­го дого­во­ра; она одна, во вре­мя пре­ту­ры Верре­са, была сво­бод­на от всех повин­но­стей; она одна, под его импе­ри­ем, была в осо­бом поло­же­нии, рим­ско­му наро­ду не давая ниче­го, а Верре­су ни в чем не отка­зы­вая.

(XXIII, 59) Но вер­нем­ся к вопро­су о фло­те, о чем я начал было гово­рить; ты полу­чил от мамер­тин­цев корабль неза­кон­но; ты, нару­шая дого­во­ры, пре­до­ста­вил им льготу. Таким обра­зом, по отно­ше­нию к одной и той же город­ской общине ты был бес­че­стен два­жды: когда ты пре­до­став­лял ей льготу, какой не сле­до­ва­ло пре­до­став­лять, и когда ты при­нял от нее то, чего нель­зя было при­ни­мать. Ты дол­жен был потре­бо­вать корабль для борь­бы про­тив мор­ских раз­бой­ни­ков, а не для пере­воз­ки пло­дов раз­боя, для защи­ты про­вин­ции от ограб­ле­ния, а не для достав­ки добра из ограб­лен­ной про­вин­ции. Мамер­тин­цы пре­до­ста­ви­ли в твое рас­по­ря­же­ние и свой город, чтобы ты ото­всюду сво­зил в него кра­де­ное доб­ро, и корабль, чтобы ты выво­зил его на нем; этот город был для тебя скла­дом добы­чи; эти люди — свиде­те­ля­ми и укры­ва­те­ля­ми кра­де­но­го; они под­гото­ви­ли тебе место для хра­не­ния кра­де­но­го и сред­ства для выво­за его. Поэто­му, даже тогда, когда ты из-за сво­ей алч­но­сти и под­ло­сти поте­рял флот⁷⁰, ты не осме­лил­ся потре­бо­вать корабль у мамер­тин­цев, хотя в то вре­мя, при таком недо­стат­ке кораб­лей и при столь бед­ст­вен­ном поло­же­нии про­вин­ции — даже если бы мамер­тин­цев при­шлось об этом про­сить, как об одол­же­нии, — все же надо было полу­чить у них корабль. Ведь и твою реши­мость тре­бо­вать и твои попыт­ки про­сить корабль оста­нав­ли­ва­ла мысль не о том пре­крас­ном кораб­ле — не о бире­ме, постав­лен­ной рим­ско­му наро­ду, а о кибее, пода­рен­ной пре­то­ру. Это была пла­та за твой импе­рий, за осво­бож­де­ние от обя­зан­но­сти ока­зы­вать помощь, за твой отказ от сво­его пра­ва, от обы­чая и от тре­бо­ва­ний союз­но­го дого­во­ра.

(60) Вот как была поте­ря­на, вер­нее, про­да­на за день­ги креп­кая опо­ра в лице одной из город­ских общин. Послу­шай­те теперь о новом спо­со­бе гра­бе­жа, впер­вые при­ду­ман­ном Верре­сом. (XXIV) Каж­дая город­ская общи­на пре­до­став­ля­ла в рас­по­ря­же­ние сво­его навар­ха⁷¹ все необ­хо­ди­мое для содер­жа­ния флота: хлеб, жало­ва­ние и все осталь­ное. А наварх не мог совер­шить ниче­го тако­го, в чем мат­ро­сы мог­ли бы его обви­нить, и, кро­ме того, он дол­жен был отчи­ты­вать­ся перед сво­и­ми сограж­да­на­ми; при испол­не­нии им сво­их обя­зан­но­стей наварх не толь­ко при­ла­гал свой труд, но так­же и нес ответ­ст­вен­ность за все. Так, гово­рю я, дела­лось все­гда и не толь­ко в Сици­лии, но так­же и во всех про­вин­ци­ях; того же поряд­ка дер­жа­лись отно­си­тель­но жало­ва­ния и рас­хо­дов на содер­жа­ние войск союз­ни­ков и лати­нян — тогда, когда мы поль­зо­ва­лись их вспо­мо­га­тель­ны­ми сила­ми⁷². Веррес, пер­вый после уста­нов­ле­ния наше­го вла­ды­че­ства, при­ка­зал всем город­ским общи­нам выпла­чи­вать эти день­ги ему — с тем, чтобы ими рас­по­ря­жал­ся тот, кому он сам это пору­чит. (61) Воз­мож­ны ли сомне­ния, поче­му ты пер­вый изме­нил обще­при­ня­тый ста­рый порядок, пре­не­брег таким боль­шим пре­иму­ще­ст­вом, что день­ги посту­па­ют в рас­по­ря­же­ние дру­гих людей, и поче­му ты взял на себя такую труд­ную зада­чу, кото­рая может повлечь за собой обви­не­ния, и бре­мя, порож­даю­щее подо­зре­ния? Затем были созда­ны так­же и дру­гие ста­тьи дохо­да. Смот­ри­те, как мно­го их в одном толь­ко мор­ском деле: брать день­ги с город­ских общин за осво­бож­де­ние их от повин­но­сти давать мат­ро­сов; за опре­де­лен­ную пла­ту отпус­кать мат­ро­сов; все жало­ва­ние, при­чи­таю­ще­е­ся отпу­щен­ным, при­сва­и­вать себе; осталь­ным поло­жен­но­го не пла­тить. Озна­комь­тесь со всем этим на осно­ва­нии свиде­тель­ских пока­за­ний город­ских общин. Читай. [Свиде­тель­ские пока­за­ния город­ских общин.]

(XXV, 62) Нет, каков него­дяй! Како­во его бес­стыд­ство, судьи! Како­ва его наг­лость! Назна­чить город­ским общи­нам денеж­ные взно­сы в соот­вет­ст­вии с чис­лом сол­дат; уста­но­вить опре­де­лен­ную пла­ту за уволь­не­ние мат­ро­сов в отпуск⁷³ — по шести­сот сестер­ци­ев с каж­до­го! Вся­кий, кто давал их ему, неза­кон­но полу­чал отпуск на все лето, а Веррес брал себе все день­ги, полу­чен­ные для упла­ты жало­ва­ния это­му мат­ро­су и на содер­жа­ние его. Так он полу­чал двой­ную выго­ду от пре­до­став­ле­ния отпус­ка одно­му чело­ве­ку. И он, в сво­ем без­рас­суд­стве, при таких дерз­ких набе­гах мор­ских раз­бой­ни­ков и при таком опас­ном поло­же­нии про­вин­ции, дей­ст­во­вал настоль­ко откры­то, что это зна­ли даже раз­бой­ни­ки, а вся про­вин­ция была это­му свиде­тель­ни­цей.

(63) В то вре­мя, когда, вслед­ст­вие алч­но­сти Верре­са, флот суще­ст­во­вал в Сици­лии толь­ко по назва­нию, а в дей­ст­ви­тель­но­сти это были пустые кораб­ли, при­год­ные для того, чтобы возить пре­то­ру награб­лен­ное им доб­ро, а не вну­шать страх гра­би­те­лям, все же Пуб­лий Цесе­ций и Пуб­лий Тадий⁷⁴, пла­вая во гла­ве отряда из деся­ти кораб­лей, лишен­ных поло­ви­ны эки­па­жа, не столь­ко захва­ти­ли, сколь­ко уве­ли корабль пира­тов с бога­той добы­чей, мож­но ска­зать, обре­чен­ный либо на то, чтобы попасть в чужие руки, либо на то, чтобы пой­ти ко дну вслед­ст­вие тяже­сти гру­за. На этом кораб­ле было мно­го очень кра­си­вых моло­дых людей, боль­шое коли­че­ство сереб­ра в изде­ли­ях и в виде моне­ты, а так­же мно­го ков­ров. Это — един­ст­вен­ный корабль, кото­рый, соб­ст­вен­но гово­ря, был не захва­чен, а най­ден нашим фло­том под Мега­ридой, невда­ле­ке от Сира­куз. Как толь­ко Верре­са изве­сти­ли об этом, он, хотя и лежал на бере­гу пья­ный в обще­стве сво­их налож­ниц, все-таки собрал­ся с сила­ми и тот­час же послал сво­им кве­сто­ру и лега­ту мно­го­чис­лен­ную стра­жу, чтобы ему доста­ви­ли всю добы­чу в цело­сти и при­том воз­мож­но ско­рее. (64) Корабль при­ве­ли в Сира­ку­зы. Все жда­ли каз­ни плен­ни­ков. Но Веррес, слов­но ему попа­ла в руки добы­ча, а не были захва­че­ны раз­бой­ни­ки, при­знал вра­га­ми⁷⁵ толь­ко ста­ри­ков и урод­ли­вых плен­ни­ков; осталь­ных же, покра­си­вее, помо­ло­же, обу­чен­ных каким-либо искус­ствам, он всех взял себе; несколь­ких чело­век роздал сво­им пис­цам, сыну и когор­те; шесте­рых пев­цов и музы­кан­тов послал в Рим, в пода­рок одно­му из сво­их при­я­те­лей. Вся сле­дую­щая ночь ушла на раз­груз­ку кораб­ля. Само­го архи­пи­ра­та, под­ле­жав­ше­го каз­ни, никто не видел. Все и по сей день дума­ют (что мож­но ожи­дать от Верре­са, вы сами долж­ны дога­дать­ся), что он за осво­бож­де­ние это­го архи­пи­ра­та тай­но полу­чил от пира­тов день­ги. (XXVI, 65) — «Это — толь­ко догад­ка». — Никто не может быть хоро­шим судьей, если не руко­вод­ст­ву­ет­ся хоро­шо обос­но­ван­ным подо­зре­ни­ем. Вы зна­е­те Верре­са; вам извест­но обык­но­ве­ние всех тех, кто берет в плен гла­ва­ря раз­бой­ни­ков или вра­гов, — как охот­но поз­во­ля­ют они выста­вить его всем напо­каз. Из все­го мно­го­чис­лен­но­го сира­куз­ско­го кон­вен­та, судьи, я не встре­чал ни одно­го чело­ве­ка, кото­рый бы ска­зал, что видел взя­то­го в плен архи­пи­ра­та, хотя все, по обы­чаю, как это водит­ся, сбе­жа­лись, рас­спра­ши­ва­ли о нем и жела­ли его увидеть. По какой же при­чине это­го чело­ве­ка скры­ва­ли так тща­тель­но, что на него даже слу­чай­но нико­му не уда­лось взгля­нуть? Несмот­ря на то, что жив­шие в Сира­ку­зах моря­ки, часто слы­шав­шие имя это­го гла­ва­ря и не раз испы­ты­вав­шие страх перед ним, хоте­ли воочию увидеть его казнь, и насла­дить­ся видом его муче­ний, все же нико­му из них не дали воз­мож­но­сти взгля­нуть на него.

(66) Пуб­лий Сер­ви­лий⁷⁶ один захва­тил живы­ми боль­ше гла­ва­рей мор­ских раз­бой­ни­ков, чем все его пред­ше­ст­вен­ни­ки. Было ли когда-нибудь кому бы то ни было отка­за­но в раз­ре­ше­нии и удо­воль­ст­вии взгля­нуть на пира­та, взя­то­го им в плен? Напро­тив, где бы ни про­хо­дил его путь, он всем достав­лял это при­ят­ное зре­ли­ще — вид свя­зан­ных вра­гов, взя­тых в плен. Поэто­му зри­те­ли сте­ка­лись ото­всюду, при­чем ради того, чтобы взгля­нуть на плен­ных, соби­ра­лось не толь­ко насе­ле­ние тех горо­дов, через кото­рые их вели, но и жите­ли всех сосед­них горо­дов. А самый три­умф Сер­ви­лия? Поче­му он был для рим­ско­го наро­да самым при­ят­ным и радост­ным из всех три­ум­фов? Ведь нет [ниче­го более сла­дост­но­го, чем победа; но нет] более убеди­тель­но­го свиде­тель­ства о победе, чем воз­мож­ность видеть, как свя­зан­ны­ми ведут на казнь тех, кто так часто вну­шал людям страх. (67) Поче­му ты не сде­лал это­го, поче­му ты так спря­тал архи­пи­ра­та как буд­то взгля­нуть на него было бы кощун­ст­вом? Поче­му ты не каз­нил его? По какой при­чине ты сохра­нил ему жизнь? Зна­ешь ли ты хотя бы одно­го архи­пи­ра­та, взя­то­го в про­шлом в плен и не обез­глав­лен­но­го? Назо­ви мне хотя бы одно­го чело­ве­ка, на кото­ро­го ты мог бы сослать­ся, пред­ставь мне хотя бы один такой при­мер. Ты сохра­нил жизнь архи­пи­ра­ту. С какой целью? Ну, разу­ме­ет­ся, для того, чтобы он во вре­мя три­ум­фа шел перед тво­ей колес­ни­цей. В самом деле, един­ст­вен­ное, что оста­ва­лось сде­лать, это — чтобы тебе, после того как ты поте­рял пре­вос­ход­ный флот рим­ско­го наро­да и разо­рил про­вин­цию, назна­чи­ли мор­ской три­умф⁷⁷.

(XXVII, 68) Но про­дол­жим; он пред­по­чел, в виде нов­ше­ства, дер­жать гла­ва­ря мор­ских раз­бой­ни­ков под стра­жей вме­сто того, чтобы обез­гла­вить его, как все обыч­но посту­па­ли. В руках каких стра­жей был он и как его охра­ня­ли? Все вы слы­ха­ли о сира­куз­ских каме­но­лом­нях; мно­гие из вас зна­ют их; это огром­ное и вели­че­ст­вен­ное созда­ние царей и тиран­нов⁷⁸; все они выруб­ле­ны в ска­ле на необы­чай­ную глу­би­ну, для чего потре­бо­вал­ся труд мно­го­чис­лен­ных рабо­чих. Невоз­мож­но ни устро­ить, ни даже пред­ста­вить себе тюрь­му, кото­рая в такой сте­пе­ни исклю­ча­ла бы воз­мож­ность побе­га, была бы так хоро­шо ограж­де­на со всех сто­рон и столь надеж­на. В эти каме­но­лом­ни даже и из дру­гих горо­дов Сици­лии по при­ка­зу достав­ля­ют государ­ст­вен­ных пре­ступ­ни­ков для содер­жа­ния под стра­жей. (69) Так как Веррес ранее бро­сил туда мно­гих узни­ков из чис­ла рим­ских граж­дан, так как он при­ка­зал заклю­чить туда же дру­гих пира­тов, он понял, что если он зато­чит в ту же тюрь­му под­став­ное лицо, кото­рым он хотел заме­нить архи­пи­ра­та, то мно­гие люди будут разыс­ки­вать в каме­но­лом­нях насто­я­ще­го пред­во­ди­те­ля пира­тов. Поэто­му он и не решил­ся дове­рить его этой наи­луч­шей и надеж­ней­шей тюрь­ме; нако­нец, он поба­и­вал­ся Сира­куз вооб­ще. Он ото­слал его — куда? Быть может, в Лили­бей? Это я понял бы; но он все же поба­и­вал­ся жите­лей побе­ре­жья. Нет, судьи, не туда. Тогда в Панорм? Это, пожа­луй, было воз­мож­но. Впро­чем, пира­та, захва­чен­но­го в сира­куз­ских водах, надо было если не каз­нить, то, во вся­ком слу­чае, содер­жать под стра­жей имен­но в Сира­ку­зах. (70) Нет, даже не в Панорм. Куда же? А куда бы вы дума­ли? К людям, совер­шен­но не знав­шим стра­ха перед пира­та­ми и не имев­шим пред­став­ле­ния о них, совер­шен­но не зна­ко­мым с море­пла­ва­ни­ем и с мор­ским делом, — к цен­ту­ри­пин­цам, живу­щим в самой середине ост­ро­ва, пре­вос­ход­ным зем­ледель­цам, кото­рые нико­гда не боя­лись даже име­ни мор­ско­го раз­бой­ни­ка и, во вре­мя тво­ей пре­ту­ры, стра­ши­лись одно­го толь­ко Апро­ния, архи­пи­ра­та на суше⁷⁹. А чтобы вся­кий лег­ко мог понять, что Веррес сде­лал это для того, чтобы под­став­но­му архи­пи­ра­ту было и лег­ко и при­ят­но разыг­ры­вать роль того, кем он в дей­ст­ви­тель­но­сти не был, он и велел жите­лям Цен­ту­рип быть воз­мож­но более щед­ры­ми и не отка­зы­вать ему ни в хоро­шей пище, ни в дру­гих удоб­ствах.

(XXVIII, 71) Тем вре­ме­нем жите­ли Сира­куз, люди опыт­ные и догад­ли­вые, спо­соб­ные не толь­ко видеть то, что у них на гла­зах, но и подо­зре­вать то, что от них скры­ва­ют, изо дня в день вели счет пира­там, кото­рых каз­ни­ли. Сколь­ко их долж­но было быть, они заклю­ча­ли на осно­ва­нии раз­ме­ров захва­чен­но­го кораб­ля и чис­ла его весел. Уведя к себе всех пира­тов, кото­рые были обу­че­ны чему-либо или кра­си­вы, Веррес думал, что если он, соглас­но обы­чаю, велит при­вя­зать к стол­бам всех осталь­ных одно­вре­мен­но, то народ под­ни­мет крик, так как чис­ло людей, уведен­ных им к себе, намно­го пре­вы­ша­ло чис­ло остав­лен­ных. Хотя он из этих сооб­ра­же­ний и решил выво­дить их на казнь в раз­ное вре­мя, все же при таком боль­шом насе­ле­нии не было чело­ве­ка, кото­рый бы не вел точ­но­го сче­та плен­ни­кам и не толь­ко не заме­чал их недо­ста­чи, но и со всей насто­я­тель­но­стью не тре­бо­вал их голов.

(72) Так как недо­ста­ва­ло боль­шо­го чис­ла плен­ных, то этот нече­сти­вец начал заме­нять пира­тов, взя­тых им себе, рим­ски­ми граж­да­на­ми, ранее бро­шен­ны­ми им в тюрь­му; одних рим­ских граж­дан он выда­вал за быв­ших сол­дат Сер­то­рия и гово­рил, что они бежа­ли из Испа­нии и выса­ди­лись в Сици­лии⁸⁰; дру­гих, захва­чен­ных мор­ски­ми раз­бой­ни­ка­ми во вре­мя поездок по морю по тор­го­вым или дру­гим делам, он обви­нял в доб­ро­воль­ном согла­ше­нии с пира­та­ми. Поэто­му одних рим­ских граж­дан влек­ли из тюрь­мы к стол­бам и на казнь, заку­тав им голо­вы⁸¹, чтобы не было воз­мож­но­сти их опо­знать; дру­гим, хотя мно­гие рим­ские граж­дане опо­зна­ва­ли и все защи­ща­ли их, тем не менее отру­ба­ли голо­вы. Об их ужас­ной смер­ти и жесто­ких муче­ни­ях я буду гово­рить в свое вре­мя, когда ста­ну обсуж­дать этот вопрос, при­чем если меня, во вре­мя этих сето­ва­ний на жесто­кость Верре­са и на совер­шен­но не подо­баю­щую рим­ским граж­да­нам смерть, оста­вят не толь­ко силы, но и жизнь, то я сочту это слав­ным и сла­дост­ным кон­цом для себя. (73) Итак, вот в чем воин­ский подвиг Верре­са, вот в чем его слав­ная победа: после захва­та мио­па́рона⁸² пира­тов их гла­варь был осво­бож­ден, музы­кан­ты отправ­ле­ны в Рим, кра­си­вые, моло­дые и обу­чен­ные искус­ствам люди уведе­ны в дом пре­то­ра; вме­сто них, в таком же чис­ле, рас­пя­ты и каз­не­ны рим­ские граж­дане, слов­но это были вра­ги; все тка­ни были забра­ны, все золо­то и сереб­ро забра­но и похи­ще­но.

(XXIX) А как запу­тал­ся Веррес при пер­вом слу­ша­нии дела! После того как он мол­чал в тече­ние столь­ких дней, он вдруг, после свиде­тель­ских пока­за­ний весь­ма выдаю­ще­го­ся чело­ве­ка, Мар­ка Анния⁸³, заявив­ше­го, что рим­ско­му граж­да­ни­ну отру­би­ли голо­ву, а архи­пи­рат каз­нен не был, вско­чил со сво­его места, воз­буж­ден­ный созна­ни­ем сво­его пре­ступ­ле­ния и безу­ми­ем, вызван­ным его зло­де­я­ни­ем⁸⁴, и ска­зал: пред­видя обви­не­ния в том, что он взял день­ги и не каз­нил насто­я­ще­го архи­пи­ра­та, он пото­му и не отру­бил ему голо­вы; у него в доме, ска­зал он, нахо­дят­ся двое архи­пи­ра­тов.

(74) О, мило­сер­дие или, вер­нее, уди­ви­тель­ное и ред­кост­ное дол­го­тер­пе­ние рим­ско­го наро­да! Рим­ский всад­ник Марк Анний гово­рит, что рим­ско­му граж­да­ни­ну отру­би­ли голо­ву; ты мол­чишь; он же гово­рит, что архи­пи­рат не был каз­нен; ты это при­зна­ешь. Под­ни­ма­ет­ся все­об­щий ропот, разда­ют­ся кри­ки, и все-таки рим­ский народ сдер­жи­ва­ет свой гнев и не под­вер­га­ет тебя немед­лен­ной каз­ни, а заботу о сво­ем бла­ге пору­ча­ет стро­го­сти судей. Как? Ты знал, что тебя обви­нят во всем этом? Как же мог ты знать это или как мог­ло у тебя воз­ник­нуть такое подо­зре­ние? Лич­ных вра­гов у тебя не было; но, если бы они даже и были, все же ты, как мы видим, вел такой образ жиз­ни, что, види­мо, не очень боял­ся, что тебя рано или позд­но при­вле­кут к суду. Или нечи­стая совесть, как это быва­ет, сде­ла­ла тебя трус­ли­вым и подо­зри­тель­ным? Но если ты стра­шил­ся обви­не­ния и суда даже тогда, когда обла­дал импе­ри­ем, то как можешь ты сомне­вать­ся, что тебе теперь, когда ты изоб­ли­чен пока­за­ни­я­ми столь­ких свиде­те­лей, выне­сут обви­ни­тель­ный при­го­вор? (75) Но если ты боял­ся обви­не­ния в том, что ты вме­сто архи­пи­ра­та под­верг каз­ни под­став­ное лицо, то какое же из двух средств защи­ты счел ты более вер­ным в буду­щем — пред­ста­вить ли через дол­гий срок, во вре­мя суда, по мое­му тре­бо­ва­нию и насто­я­нию, людям, незна­ко­мым с делом, како­го-то чело­ве­ка, кото­ро­го ты назо­вешь архи­пи­ра­том, или каз­нить его на месте, в Сира­ку­зах, сре­ди знаю­щих его людей, на гла­зах чуть ли не у всей Сици­лии?

Вот какая раз­ни­ца меж­ду тем и дру­гим, теперь ты видишь, что́ тебе сле­до­ва­ло делать: в послед­нем слу­чае [ника­ких осно­ва­ний для упре­ков тебе не было бы, а в дан­ном слу­чае ника­кой воз­мож­но­сти оправ­дать­ся нет.] Поэто­му все все­гда при­бе­га­ли ко вто­ро­му обра­зу дей­ст­вий. А кто, до тебя, при­бе­гал к пер­во­му; кто, поми­мо тебя, посту­пал так, хочу я знать. Ты сохра­нил пира­ту жизнь. До како­го вре­ме­ни? Пока ты обла­дал импе­ри­ем. На каком осно­ва­нии, по чье­му при­ме­ру, поче­му так дол­го? Поче­му, повто­ряю, ты, тот­час же обез­гла­вив рим­ских граж­дан, взя­тых в плен пира­та­ми, поз­во­лил самим пира­там так дол­го смот­реть на сол­неч­ный свет? (76) Но пусть будет по-тво­е­му. Допу­стим, что ты был волен в сво­их дей­ст­ви­ях в тече­ние все­го того вре­ме­ни, пока обла­дал импе­ри­ем. Но как же ты, уже будучи част­ным лицом, уже будучи обви­нен, уже, мож­но ска­зать, будучи почти осуж­ден, решил­ся содер­жать пред­во­ди­те­ля вра­гов в част­ном доме?⁸⁵ Один, два меся­ца, нако­нец, почти год с того вре­ме­ни, как они попа­ли в плен, пира­ты нахо­ди­лись в тво­ем доме, пока это­го не пре­сек я, вер­нее, Маний Глаб­ри­он, кото­рый, по мое­му тре­бо­ва­нию, при­ка­зал забрать их оттуда и заклю­чить в тюрь­му.

(XXX) Какое имел ты пра­во на это, что это за обы­чай, име­ют­ся ли подоб­ные при­ме­ры? Какое част­ное лицо, когда бы то ни было мог­ло дер­жать в сте­нах Рима, у себя в доме, жесто­чай­ше­го и закля­то­го вра­га рим­ско­го наро­да, вер­нее, обще­го вра­га всех пле­мен и наро­дов? (77) Ну, а если бы нака­нуне того дня, когда я тебя заста­вил сознать­ся, что после каз­ни рим­ских граж­дан гла­варь раз­бой­ни­ков остал­ся жив и нахо­дил­ся под тво­им кро­вом; повто­ряю, если бы он нака­нуне того дня бежал из тво­е­го дома, если бы ему уда­лось набрать шай­ку раз­бой­ни­ков для дей­ст­вий про­тив государ­ства, — что ска­зал бы ты? — «Он жил у меня в доме, он общал­ся со мной; я, имея в виду свое судеб­ное дело — чтобы мне было лег­че опро­вер­гать обви­не­ния, предъ­яв­лен­ные мне мои­ми недру­га­ми, — сохра­нил его живым и невреди­мым». — Не так ли? Ты хочешь отвра­тить опас­ность от себя ценой опас­но­сти для всех? Вре­мя для каз­ни, кото­рой под­ле­жат побеж­ден­ные вра­ги, ты выбе­решь, когда это будет выгод­но тебе, а не государ­ству? Враг рим­ско­го наро­да будет нахо­дить­ся под стра­жей в доме част­но­го лица? Но даже те, кто справ­ля­ет три­умф и для это­го доль­ше обыч­но­го сохра­ня­ет жизнь вое­на­чаль­ни­кам вра­гов, дабы их шест­ви­ем во вре­мя три­ум­фа доста­вить рим­ско­му наро­ду вели­ко­леп­ное зре­ли­ще и пока­зать ему пло­ды одер­жан­ной победы, все же, когда колес­ни­цы начи­на­ют пово­ра­чи­вать с фору­ма в сто­ро­ну Капи­то­лия, даже они при­ка­зы­ва­ют отве­сти вра­же­ских вое­на­чаль­ни­ков в тюрь­му, и один и тот же день ока­зы­ва­ет­ся послед­ним и для импе­рия победи­те­лей и для жиз­ни побеж­ден­ных⁸⁶.

(78) И теперь кое у кого, конеч­но, воз­ни­ка­ют сомне­ния, что ты (тем более в ожи­да­нии суда, по тво­им сло­вам, пред­сто­яв­ше­го тебе) мог совер­шить этот про­мах: вме­сто того, чтобы архи­пи­ра­та каз­нить, ты, с явной опас­но­стью для себя, оста­вил его в живых. В самом деле, а если бы он умер, то как, ска­жи мне, ты, по тво­им сло­вам, бояв­ший­ся обви­не­ния, убедил бы в этом кого бы то ни было? Раз уста­нов­ле­но, что ни один чело­век в Сира­ку­зах не видел архи­пи­ра­та, хотя все жела­ли его видеть; раз никто не сомне­вал­ся, что ты осво­бо­дил его за день­ги; раз всюду гово­ри­ли о замене его дру­гим чело­ве­ком, кото­ро­го ты хотел выдать за него; раз ты сам при­знал­ся, что ты уже дав­но боял­ся это­го обви­не­ния, ска­жи, кто стал бы тебя слу­шать, если бы ты объ­явил о его смер­ти? (79) Теперь, когда ты нам пока­зы­ва­ешь како­го-то незна­ко­мо­го нам чело­ве­ка, ты видишь, что над тобой все же сме­ют­ся. А если бы он бежал, если бы он раз­бил око­вы, как тот зна­ме­ни­тый пират Никон, кото­ро­го Пуб­лий Сер­ви­лий вто­рич­но взял в плен так же удач­но, как и в пер­вый раз, что ска­зал бы ты? Но дело обсто­я­ло вот как: если бы в один пре­крас­ный день тот насто­я­щий пират был обез­глав­лен, ты не полу­чил бы денег; если бы этот мни­мый умер или бежал, не пред­ста­ви­ло бы труда заме­нить одно под­став­ное лицо дру­гим. Я гово­рил об этом архи­пи­ра­те доль­ше, чем хотел, и все же самых убеди­тель­ных дока­за­тельств по этой ста­тье обви­не­ния не при­вел. Ибо я хочу оста­вить всю эту ста­тью обви­не­ния неис­чер­пан­ной; есть опре­де­лен­ное место, опре­де­лен­ный закон, опре­де­лен­ный три­бу­нал, веде­нию кото­ро­го она под­ле­жит⁸⁷.

(XXXI, 80) Пожи­вив­шись столь круп­ной добы­чей — раба­ми, сереб­ря­ной утва­рью, тка­ня­ми, — Веррес, одна­ко, не стал более забот­ли­во отно­сить­ся ни к сна­ря­же­нию флота, ни к созы­ву уво­лен­ных в отпуск сол­дат, ни к снаб­же­нию их про­до­воль­ст­ви­ем, хотя эти меры мог­ли доста­вить не толь­ко покой про­вин­ции, но и добы­чу ему само­му. Ибо в самый раз­гар лета, когда дру­гие пре­то­ры обыч­но объ­ез­жа­ют про­вин­цию, посе­щая ее обла­сти, или даже, ввиду такой силь­ной угро­зы со сто­ро­ны мор­ских раз­бой­ни­ков, сами выхо­дят в море, в это вре­мя Веррес, в погоне за уте­ха­ми и любов­ны­ми наслаж­де­ни­я­ми, не удо­воль­ст­во­вал­ся пре­бы­ва­ни­ем в сво­ем цар­ском доме [это был дом царя Гиеро­на, и в нем жили пре­то­ры] и, сле­дуя сво­им при­выч­кам лет­не­го вре­ме­ни, о чем я уже рас­ска­зы­вал, велел рас­ки­нуть полот­ня­ные палат­ки на бере­гу сира­куз­ско­го Ост­ро­ва, за ручьем Аре­ту­сой, у само­го вхо­да в гавань, в очень при­ят­ном месте, укры­том от посто­рон­них взо­ров.

(81) Здесь пре­тор рим­ско­го наро­да, охра­ни­тель и защит­ник про­вин­ции, про­во­дил лет­ние дни, пре­да­ва­ясь попой­кам с жен­щи­на­ми, при­чем из муж­чин воз­ле­жал толь­ко он и его сын, нося­щий пре­тек­сту (впро­чем, я был бы впра­ве, не делая исклю­че­ний, ска­зать, что там не было ни одно­го муж­чи­ны, так как были толь­ко они двое); ино­гда допус­ка­ли так­же воль­ноот­пу­щен­ни­ка Тимар­хида; что каса­ет­ся жен­щин, то мно­гие из них были замуж­ни­ми, из знат­ных семей, кро­ме одной — доче­ри мима Иси­до­ра, кото­рую Веррес, влю­бив­шись, увез у родос­ско­го флей­ти­ста. Там быва­ла некая Пипа, жена сира­ку­зя­ни­на Эсхри­о­на; о стра­сти Верре­са к этой жен­щине по всей Сици­лии рас­про­стра­не­но мно­же­ство сти­хов. (82) Там быва­ла Ника, как гово­рят, жен­щи­на необык­но­вен­ной кра­соты, жена сира­ку­зя­ни­на Клео­ме­на. Муж любил ее, но про­ти­вить­ся стра­сти Верре­са не мог, да и не осме­ли­вал­ся; к тому же тот при­вле­кал его к себе мно­го­чис­лен­ны­ми подар­ка­ми и мило­стя­ми. Но в то вре­мя Веррес, при всем сво­ем бес­стыд­стве, извест­ном нам, все же не мог, когда ее муж был в Сира­ку­зах, без вся­ких стес­не­ний про­во­дить с его женой столь­ко дней на мор­ском бере­гу. Поэто­му он при­ду­мал един­ст­вен­ную в сво­ем роде улов­ку — кораб­ли, над кото­ры­ми началь­ст­во­вал легат, он пере­дал Клео­ме­ну. Над фло­том рим­ско­го наро­да он при­ка­зал началь­ст­во­вать сира­ку­зя­ни­ну Клео­ме­ну. Целью его было — чтобы Клео­мен не про­сто отсут­ст­во­вал во вре­мя сво­их выхо­дов в море, но уез­жал охот­но, так как ему ока­за­ны вели­кая честь и милость, а чтобы сам Веррес, изба­вив­шись от при­сут­ст­вия мужа и отпра­вив его подаль­ше, мог не отпус­кать от себя его жены; Верре­су это не то, чтобы раз­вя­зы­ва­ло руки (в самом деле, кто был когда-либо поме­хой его похо­ти?), но, по край­ней мере, он мог мень­ше стес­нять­ся, если уда­лит чело­ве­ка, быв­ше­го, не мужем, а как бы сопер­ни­ком.

(83) И вот при­ни­ма­ет под свое нача­ло кораб­ли наших союз­ни­ков и дру­зей сира­ку­зя­нин Клео­мен. (XXXII) С чего начать мне: с обви­не­ний или с сето­ва­ний? Сици­лий­цу пре­до­ста­вить пол­ноту вла­сти и почет­ные пра­ва, при­над­ле­жа­щие лега­ту, кве­сто­ру и, нако­нец, пре­то­ру? Если сам ты был слиш­ком увле­чен попой­ка­ми и жен­щи­на­ми, то где же были твои кве­сто­ры, где были лега­ты, [где был хлеб, оце­нен­ный в три дена­рия за модий, где мулы, где палат­ки, где столь мно­го­чис­лен­ные и столь зна­чи­тель­ные постав­ки, назна­чен­ные долж­ност­ным лицам и лега­там рим­ским наро­дом и сена­том⁸⁸], нако­нец, где были твои пре­фек­ты, твои три­бу­ны?⁸⁹ Если не было рим­ско­го граж­да­ни­на, достой­но­го этих пол­но­мо­чий, то не нашлось ли бы его в город­ских общи­нах, неиз­мен­но оста­вав­ших­ся дру­зья­ми рим­ско­му наро­ду и состо­яв­ших под его покро­ви­тель­ст­вом? Где была Сеге­ста, где были Цен­ту­ри­пы? Ведь их сбли­жа­ют с рим­ским наро­дом не толь­ко вза­им­ные услу­ги, вер­ность, дав­ность отно­ше­ний, но и род­ство⁹⁰. (84) О, бес­смерт­ные боги! Что же это зна­чит? Если началь­ст­во­вать над сол­да­та­ми, кораб­ля­ми и навар­ха­ми этих, назван­ных мной город­ских общин было при­ка­за­но сира­ку­зя­ни­ну Клео­ме­ну, то не озна­ча­ет ли это, что Веррес уни­что­жил вся­кий почет, кото­рый по спра­вед­ли­во­сти сле­ду­ет возда­вать высо­ко­му поло­же­нию и заслу­гам? Раз­ве мы вели когда-либо вой­ну в Сици­лии, когда бы цен­ту­ри­пин­цы не были наши­ми союз­ни­ка­ми, а сира­ку­зяне — вра­га­ми? Я хочу толь­ко напом­нить о собы­ти­ях дале­ко­го про­шло­го, отнюдь не желая упре­кать в чем-либо эту город­скую общи­ну⁹¹, Вот поче­му тот про­слав­лен­ный муж и выдаю­щий­ся импе­ра­тор, Марк Мар­целл (его доб­ле­сти мы обя­за­ны взя­ти­ем Сира­куз, а его мило­сер­дию их спа­се­ни­ем) не поз­во­лил корен­ным сира­ку­зя­нам селить­ся в части горо­да, назы­вае­мой Ост­ро­вом; даже поныне, повто­ряю я, сира­ку­зя­нам селить­ся там запре­ще­но; ибо это место может обо­ро­нять даже неболь­шой отряд. Поэто­му Мар­целл не захо­тел дове­рить его людям, не вполне надеж­ным, тем более, что имен­но мимо этой части горо­да долж­ны про­хо­дить кораб­ли, при­бы­ваю­щие из откры­то­го моря. Вот поче­му он не счел воз­мож­ным дове­рять ключ от Сира­куз людям, не раз пре­граж­дав­шим доступ туда нашим вой­скам. (85) Вот в чем раз­ли­чие меж­ду тво­им про­из­во­лом и заве­та­ми наших пред­ков, меж­ду тво­и­ми неисто­вы­ми стра­стя­ми и их муд­рым пред­виде­ни­ем. Они лиши­ли сира­ку­зян досту­па к бере­гу, ты пре­до­ста­вил им импе­рий на море; они не веле­ли сира­ку­зя­нам селить­ся в мест­но­сти, куда кораб­ли могут под­хо­дить, ты пове­лел началь­ст­во­вать над фло­том и кораб­ля­ми сира­ку­зя­ни­ну; тем, у кого наши пред­ки отня­ли часть их горо­да, ты дал часть наше­го импе­рия, а союз­ни­кам, с чьей помо­щью мы при­ве­ли сира­ку­зян к пови­но­ве­нию, ты при­ка­зал пови­но­вать­ся сира­ку­зя­ни­ну.

(XXXIII, 86) И вот выхо­дит Клео­мен на цен­ту­ри­пин­ской квад­ри­ре­ме из гава­ни. За ним сле­ду­ют корабль Сеге­сты, кораб­ли Тин­да­риды, Гер­би­ты, Герак­лия, Апол­ло­нии, Галун­тия — с виду пре­вос­ход­ный флот, но сла­бый и бес­по­мощ­ный из-за отсут­ст­вия греб­цов и бой­цов, уво­лен­ных в отпуск. Этот доб­ро­со­вест­ный пре­тор, будучи обле­чен импе­ри­ем, видел свой флот, толь­ко пока тот про­хо­дил мимо места его позор­ней­шей пируш­ки; сам он, кото­ро­го не виде­ли уже мно­го дней, тогда на корот­кое вре­мя все-таки пока­зал­ся сво­им мат­ро­сам. Обу­тый в сан­да­лии — пре­тор рим­ско­го наро­да! — сто­ял он на бере­гу, оде­тый в пур­пур­ный плащ и туни­ку до пят и под­дер­жи­вае­мый какой-то бабен­кой. Имен­но в этом наряде его весь­ма часто виде­ли сици­лий­цы и очень мно­гие рим­ские граж­дане. (87) После того как флот, прой­дя неко­то­рое рас­сто­я­ние, толь­ко на пятый день при­слал к мысу Пахи­ну⁹², мат­ро­сы, томи­мые голо­дом, ста­ли соби­рать кор­ни диких пальм, в изоби­лии рас­ту­щих в той мест­но­сти, как и вооб­ще в боль­шей части Сици­лии. Вот чем пита­лись эти несчаст­ные; Клео­мен же, счи­тая себя вто­рым Верре­сом как по сво­ей склон­но­сти к рос­ко­ше­ствам и к под­ло­сти, так и по сво­е­му импе­рию, все дни напро­лет, подоб­но Верре­су, пьян­ст­во­вал на бере­гу в рас­ки­ну­той для него палат­ке.

(XXXIV) Когда Клео­мен был пьян, а все осталь­ные уми­ра­ли с голо­ду, вдруг при­хо­дит изве­стие, что кораб­ли пира­тов нахо­дят­ся в гава­ни Одис­сеи⁹³; так назы­ва­ет­ся эта мест­ность; наш флот сто­ял в гава­ни Пахи­на. Так как у Пахи­на нахо­дил­ся гар­ни­зон, — по назва­нию, но не в дей­ст­ви­тель­но­сти — то Клео­мен рас­счи­ты­вал попол­нить недо­стаю­щее ему чис­ло мат­ро­сов и греб­цов сол­да­та­ми, кото­рых он соби­рал­ся там взять. Но ока­за­лось, что Веррес, в сво­ей вели­кой алч­но­сти, вел себя по отно­ше­нию к сухо­пут­ным силам так же, как и по отно­ше­нию к мор­ским: нали­цо было очень мало людей, осталь­ные были отпу­ще­ны. (88) Клео­мен преж­де все­го при­ка­зал поста­вить мач­ту на цен­ту­ри­пин­ской квад­ри­ре­ме, под­нять пару­са и обру­бить яко­ря и в то же вре­мя подать дру­гим кораб­лям знак сле­до­вать за ним. Этот цен­ту­ри­пин­ский корабль обла­дал необы­чай­ной ско­ро­стью хода под пару­са­ми; а какой ско­ро­сти тот или иной корабль, во вре­мя пре­ту­ры Верре­са, мог достиг­нуть на вес­лах, знать никто не мог. Впро­чем, с этой квад­ри­ре­мы, ввиду высо­ко­го поло­же­ния Клео­ме­на и бла­го­склон­но­сти к нему Верре­са, было уво­ле­но мень­ше все­го греб­цов и сол­дат. И вот, квад­ри­ре­ма в сво­ем бег­стве уже почти исчез­ла из виду, в то вре­мя как осталь­ные кораб­ли все еще ста­ра­лись сдви­нуть­ся с места. (89) Одна­ко те, кто остал­ся, не пали духом. Хотя их было мало, они все же кри­ча­ли, что хотят сра­жать­ся при любых усло­ви­ях и тот оста­ток жиз­ни и сил, какой еще сохра­нил­ся у этих людей, изму­чен­ных голо­дом, отдать в откры­том бою. Не обра­тись Клео­мен в бег­ство столь поспеш­но, у остав­ших­ся была бы хоть неко­то­рая воз­мож­ность сопро­тив­лять­ся. Дело в том, что один его корабль был палуб­ным и настоль­ко боль­шим, что мог слу­жить при­кры­ти­ем для осталь­ных; если бы он участ­во­вал в бою с мор­ски­ми раз­бой­ни­ка­ми, он про­из­во­дил бы впе­чат­ле­ние горо­да сре­ди пират­ских мио­па́ронов. А теперь эти люди, бес­по­мощ­ные и поки­ну­тые сво­им пред­во­ди­те­лем и началь­ни­ком флота, поне­во­ле после­до­ва­ли за ним по тому же пути.

(90) По при­ме­ру кораб­ля Клео­ме­на, все кораб­ли плы­ли по направ­ле­нию к Гело­ру⁹⁴, при­чем они не столь­ко спа­са­лись от напа­де­ния мор­ских раз­бой­ни­ков, сколь­ко сле­до­ва­ли за сво­им импе­ра­то­ром. При этом тот корабль, кото­рый во вре­мя бег­ства шел послед­ним, в опас­ное поло­же­ние попа­дал пер­вым. И вот, преж­де все­го пира­ты захва­ти­ли корабль Галун­тия, кото­рым коман­до­вал знат­ней­ший галун­ти­нец Филарх; впо­след­ст­вии локрий­цы⁹⁵ выку­пи­ли его у раз­бой­ни­ков за счет город­ской общи­ны; во вре­мя пер­во­го слу­ша­ния дела он под при­ся­гой рас­ска­зал вам обо всех этих собы­ти­ях. Затем пира­ты захва­ти­ли корабль Апол­ло­нии, при­чем его коман­дир, Антро­пин, был убит. (XXXV, 91) Тем вре­ме­нем Клео­мен уже достиг бере­га Гело­ра; он тот­час же выса­дил­ся и бро­сил квад­ри­ре­му, оста­вив ее качать­ся на вол­нах⁹⁶. После того как импе­ра­тор сошел на зем­лю, коман­ди­ры дру­гих кораб­лей, не имея воз­мож­но­сти ни дать отпор вра­гу, ни спа­стись бег­ст­вом по морю, после­до­ва­ли при­ме­ру Клео­ме­на, при­став к бере­гу Гело­ра. Тогда пред­во­ди­тель мор­ских раз­бой­ни­ков Герак­ле­он, обя­зан­ный сво­ей совер­шен­но неожи­дан­ной победой не сво­е­му муже­ству, а алч­но­сти и под­ло­сти Верре­са, при­ка­зал вели­ко­леп­ный флот рим­ско­го наро­да, при­би­тый к бере­гу и выбро­шен­ный вол­на­ми на сушу, с наступ­ле­ни­ем суме­рек под­жечь и спа­лить дотла.

(92) О, страш­ное и тяж­кое вре­мя для про­вин­ции Сици­лии! О, памят­ное нам собы­тие, пагуб­ное и роко­вое для мно­гих, ни в чем не повин­ных людей! О, неслы­хан­ная под­лость и зло­дей­ство Верре­са! В одну и ту же ночь, когда пре­тор пылал позор­ней­шей стра­стью, флот рим­ско­го наро­да пылал в огне, подо­жжен­ный раз­бой­ни­ка­ми. Позд­ней ночью изве­стие об этом вели­ком несча­стье было полу­че­но в Сира­ку­зах. Все сбе­жа­лись к дому пре­то­ра, куда неза­дол­го до того жен­щи­ны с музы­кой и пени­ем отве­ли Верре­са по окон­ча­нии той слав­ной пируш­ки, о кото­рой я гово­рил. Клео­мен не осме­лил­ся пред­стать перед наро­дом даже ночью и запер­ся у себя в доме; не было с ним и жены, кото­рая мог­ла бы уте­шить его в его несча­стье. (93) В доме у наше­го про­слав­лен­но­го импе­ра­то­ра были уста­нов­ле­ны такие стро­гие пра­ви­ла, что, несмот­ря на полу­че­ние тако­го важ­но­го изве­стия по делу столь зна­чи­тель­но­му, все же к нему не допу­сти­ли нико­го, и никто не решал­ся ни раз­будить Верре­са, если он спал, ни, если он бодр­ст­во­вал, его потре­во­жить Но вот, когда все узна­ли об этом собы­тии, во всем горо­де ста­ли соби­рать­ся огром­ные тол­пы наро­да. Ведь о при­бли­же­нии мор­ских раз­бой­ни­ков на этот раз пода­ли знак не огня­ми, зажжен­ны­ми на сто­ро­же­вых баш­нях или на хол­мах, как это ранее обыч­но все­гда дела­лось; нет, пла­мя горев­ших кораб­лей воз­ве­сти­ло о слу­чив­шем­ся несча­стье и о гро­зя­щей опас­но­сти.

(XXXVI) Ста­ли искать пре­то­ра; узнав, что никто не ска­зал ему о про­ис­шед­шем, тол­па с кри­ка­ми устре­ми­лась к его дому и оса­ди­ла его. (94) Тогда он встал, велел Тимар­хиду рас­ска­зать ему обо всем, надел воен­ный плащ (тем вре­ме­нем почти рас­све­ло) и вышел из дому, с голо­вой, тяже­лой от вина, сна и раз­вра­та. Все встре­ти­ли его таки­ми кри­ка­ми, что он мигом вспом­нил об опас­но­сти, неко­гда угро­жав­шей ему в Ламп­са­ке⁹⁷. Но эта опас­ность пока­за­лась ему даже более гроз­ной, так как если нена­висть в обо­их слу­ча­ях была оди­на­ко­во силь­на, то теперь тол­па была более мно­го­чис­лен­на. Верре­са попре­ка­ли его поведе­ни­ем на бере­гу, его отвра­ти­тель­ны­ми пируш­ка­ми; тол­па по име­нам назы­ва­ла его налож­ниц. Его во все­услы­ша­ние спра­ши­ва­ли, где он был и что делал столь­ко дней под­ряд, когда его ни разу не виде­ли; тре­бо­ва­ли, чтобы им пока­за­ли Клео­ме­на, кото­ро­го он назна­чил импе­ра­то­ром. Еще немно­го — и то, что в Ути­ке про­изо­шло с Адри­а­ном, повто­ри­лось бы в Сира­ку­зах, и две моги­лы двух бес­чест­ных пре­то­ров ока­за­лись бы в двух про­вин­ци­ях. Но тол­па все же созна­ва­ла, како­во общее поло­же­ние, насколь­ко оно тре­вож­но; созна­ва­ла так­же и необ­хо­ди­мость сохра­нить свое досто­ин­ство и все­об­щее ува­же­ние, так как сира­куз­ский кон­вент рим­ских граж­дан счи­та­ет­ся наи­бо­лее достой­ным не толь­ко в той про­вин­ции, но и в нашем государ­стве. (95) Пока Веррес, все еще полу­сон­ный, был как бы в оце­пе­не­нии, граж­дане, обо­д­ряя друг дру­га, взя­лись — за ору­жие и заня­ли весь форум и Ост­ров, состав­ля­ю­щие зна­чи­тель­ную часть горо­да⁹⁸.

Про­ведя одну толь­ко ночь под Гело­ром, мор­ские раз­бой­ни­ки, бро­сив наши, еще дымя­щи­е­ся кораб­ли, нача­ли под­хо­дить к Сира­ку­зам. Так как они, оче­вид­но, не раз слы­ша­ли о несрав­нен­ной кра­со­те сира­куз­ских зда­ний и гава­ни, то они и реши­ли, что если им не удаст­ся увидеть их во вре­мя пре­ту­ры Верре­са, то уж навер­ное не удаст­ся нико­гда.

(XXXVII, 96) Сна­ча­ла они подо­шли на сво­их кораб­лях к упо­мя­ну­то­му мной месту лет­ней сто­ян­ки пре­то­ра, к той части бере­га, где Веррес, рас­ки­нув палат­ки, в тече­ние трех дней раз­ме­стил свой лагерь наслаж­де­ний. Най­дя это место пустым и поняв, что пре­тор уже снял­ся оттуда, они тот­час же, ниче­го не опа­са­ясь, нача­ли вхо­дить в самую гавань. Людям, незна­ко­мым с эти­ми места­ми, сле­ду­ет объ­яс­нить более подроб­но: когда я гово­рю «в гавань», это зна­чит, что пира­ты про­ник­ли в самый город и при­том в его внут­рен­нюю часть. Дело в том, что не город окру­жен гава­нью, а, напро­тив, самая гавань со всех сто­рон опо­я­са­на горо­дом, так что морем омы­ва­ют­ся не сте­ны зда­ний на окра­ине горо­да, а в самое серд­це горо­да про­ни­ка­ют воды гава­ни⁹⁹. (97) Здесь-то, в быт­ность твою пре­то­ром, пират Герак­ле­он четырь­мя неболь­ши­ми мио­па­ро­на­ми бороздил воды гава­ни, сколь­ко ему забла­го­рас­суди­лось. О, бес­смерт­ные боги! В то вре­мя, как в Сира­ку­зах нахо­дил­ся носи­тель импе­рия рим­ско­го наро­да и лик­то­ры со связ­ка­ми, пират­ский мио­па́рон дошел до само­го сира­куз­ско­го фору­ма и до всех набе­реж­ных; а меж­ду тем сюда нико­гда не уда­ва­лось про­ник­нуть ни гос­под­ст­во­вав­шим на море и увен­чан­ным сла­вой флотам кар­фа­ге­нян, несмот­ря на их частые попыт­ки во вре­мя мно­гих войн, ни зна­ме­ни­то­му флоту рим­ско­го наро­да, до тво­ей пре­ту­ры не знав­ше­му пора­же­ний в тече­ние столь­ких войн с кар­фа­ге­ня­на­ми и сици­лий­ца­ми¹⁰⁰. Есте­ствен­ные усло­вия здесь тако­вы, что жите­ли Сира­куз внут­ри сво­их стен, в горо­де, на фору­ме увиде­ли воору­жен­но­го и победо­нос­но­го вра­га рань­ше, чем в гава­ни — какой-либо вра­же­ский корабль¹⁰¹. (98) В быт­ность твою пре­то­ром, суде­ныш­ки мор­ских раз­бой­ни­ков сно­ва­ли там, куда в дав­ние вре­ме­на ворвал­ся, бла­го­да­ря сво­ей силе и чис­лен­но­му пре­вос­ход­ству, один толь­ко афин­ский флот в соста­ве трех­сот кораб­лей¹⁰², но и он, ввиду есте­ствен­ных усло­вий мест­но­сти и гава­ни, имен­но здесь был побеж­ден и раз­бит. Здесь впер­вые полу­чи­ло тяж­кий удар и было слом­ле­но могу­ще­ство это­го государ­ства; имен­но в этой гава­ни, как при­ня­то думать, вели­чие, вла­ды­че­ство и сла­ва Афин потер­пе­ли кру­ше­ние.

(XXXVIII) А теперь пират про­ник туда, где у него, как толь­ко он вошел, не толь­ко с обе­их сто­рон, но и сза­ди ока­за­лась зна­чи­тель­ная часть горо­да. Он про­шел мимо все­го Ост­ро­ва, одно­го из горо­дов, обра­зу­ю­щих Сира­ку­зы, нося­ще­го осо­бое назва­ние и окру­жен­но­го осо­бы­ми сте­на­ми; в этом месте, как я уже гово­рил, наши пред­ки запре­ти­ли селить­ся жите­лям Сира­куз, пони­мая, что те, кто будет зани­мать эту часть горо­да, будут дер­жать в сво­ей вла­сти гавань. (99) И как вели себя пира­ты, разъ­ез­жая по гава­ни! Они бро­са­ли на берег най­ден­ные ими на наших кораб­лях кор­ни диких пальм, чтобы все мог­ли воочию убедить­ся в бес­чест­но­сти Верре­са и в несча­стье, постиг­шем Сици­лию. И сици­лий­ские сол­да­ты, сыно­вья зем­ледель­цев, чьи отцы сво­им трудом сни­ма­ли с полей столь­ко хле­ба, что мог­ли постав­лять его рим­ско­му наро­ду и всей Ита­лии, они, родив­ши­е­ся на ост­ро­ве Цере­ры, где, по пре­да­нию, впер­вые были най­де­ны хлеб­ные зла­ки¹⁰³, поль­зо­ва­лись пищей, от кото­рой их пред­ки, най­дя хлеб­ные зла­ки, изба­ви­ли всех дру­гих людей! Во вре­мя тво­ей пре­ту­ры, сици­лий­ские сол­да­ты пита­лись кор­ня­ми пальм, а пира­ты — сици­лий­ским хле­бом! (100) О, жал­кое и при­скорб­ное зре­ли­ще! Сла­ва Рима, имя рим­ско­го наро­да, мно­же­ство чест­ней­ших людей были отда­ны на посме­ши­ще мио­па́рону пира­тов! В гава­ни Сира­куз пират справ­лял три­умф по слу­чаю победы над фло­том рим­ско­го наро­да, и бес­по­мощ­но­му и бес­со­вест­но­му пре­то­ру лете­ли в гла­за брыз­ги от весел мор­ских раз­бой­ни­ков.

После того как пира­ты поки­ну­ли гавань, — не из чув­ства стра­ха, а когда им надо­е­ло нахо­дить­ся в ней, — все ста­ли доис­ки­вать­ся при­чи­ны тако­го страш­но­го несча­стья. Все гово­ри­ли и откры­то при­зна­ва­ли, что нече­го удив­лять­ся, если, после того как греб­цы и сол­да­ты были рас­пу­ще­ны, остав­ши­е­ся были исто­ще­ны лише­ни­я­ми и голо­дом, а пре­тор в тече­ние столь­ких дней пьян­ст­во­вал со сво­и­ми налож­ни­ца­ми, на город обру­ши­лись такой позор и такое несча­стье. (101) Достой­ное вся­че­ско­го пори­ца­ния позор­ное поведе­ние Верре­са под­твер­жда­лось сло­ва­ми тех, кому их город­ские общи­ны пору­чи­ли началь­ст­во­вать над кораб­ля­ми, кто уце­лел и, после поте­ри флота, бежал назад в Сира­ку­зы. Каж­дый из них гово­рил, сколь­ко сол­дат, как ему было точ­но извест­но, было отпу­ще­но с его кораб­ля. Дело было ясно, и Верре­са изоб­ли­ча­ли в его наг­ло­сти не толь­ко дока­за­тель­ства, но и вполне надеж­ные свиде­те­ли.

(XXXIX) Верре­су донес­ли, что на фору­ме и сре­ди рим­ских граж­дан весь день толь­ко и гово­рят об этом и что навар­хов рас­спра­ши­ва­ют о при­чи­нах поте­ри флота, а те отве­ча­ют и каж­до­му объ­яс­ня­ют ее уволь­не­ни­ем греб­цов, голо­дом сре­ди остав­ших­ся, тру­со­стью и бег­ст­вом Клео­ме­на. Узнав об этом, Веррес при­ду­мал сле­дую­щий план дей­ст­вий. Что ему не мино­вать суда, он понял еще до того, как ему было предъ­яв­ле­но обви­не­ние; это вы сами слы­ша­ли от него при пер­вом раз­бо­ре дела. Он видел, что при свиде­те­лях в лице этих навар­хов ему никак не оправ­дать­ся от столь тяж­ких обви­не­ний. Вна­ча­ле он при­нял реше­ние неле­пое, но все же доволь­но мяг­кое. (102) Он велит позвать навар­хов; они при­хо­дят; он пеня­ет им за такие раз­го­во­ры о нем, про­сит пре­кра­тить их; пусть каж­дый гово­рит, что на его кораб­ле было столь­ко мат­ро­сов, сколь­ко пола­га­лось, что уво­лен­ных в отпуск не было. Навар­хи выра­жа­ют готов­ность посту­пить так, как он хочет. Веррес, не откла­ды­вая дела, тот­час же зовет сво­их при­я­те­лей; он спра­ши­ва­ет каж­до­го навар­ха, сколь­ко у него было мат­ро­сов; каж­дый отве­ча­ет, как его учи­ли; Веррес состав­ля­ет запись об этом и запе­ча­ты­ва­ет ее печа­тя­ми сво­их при­я­те­лей, как пред­у­смот­ри­тель­ный чело­век, оче­вид­но, чтобы в слу­чае надоб­но­сти вос­поль­зо­вать­ся эти­ми свиде­тель­ски­ми пока­за­ни­я­ми про­тив дан­но­го обви­не­ния. (103) Его совет­чи­ки, дума­ет­ся мне, посме­я­лись над его без­рас­суд­ст­вом и ука­за­ли ему, что эти запи­си нисколь­ко ему не помо­гут; более того, излиш­няя осто­рож­ность пре­то­ра может толь­ко уси­лить подо­зре­ния про­тив него по этой ста­тье обви­не­ния. Он уже делал эту глу­пость во мно­гих слу­ча­ях, при­ка­зав город­ским вла­стям сде­лать жела­тель­ные для него под­чист­ки и исправ­ле­ния в офи­ци­аль­ных запи­сях. Теперь он понял, что все эти меры не при­не­сут ему поль­зы, после того как он изоб­ли­чен точ­ны­ми запи­ся­ми, свиде­тель­ски­ми пока­за­ни­я­ми и под­лин­ны­ми кни­га­ми.

(XL) Поняв, что при­зна­ние навар­хов, их пока­за­ния, заве­рен­ные им самим, и запи­си нисколь­ко ему не помо­гут, Веррес при­нял реше­ние, достой­ное, не гово­рю уже — бес­чест­но­го пре­то­ра (ибо это было бы еще тер­пи­мо), но жесто­ко­го и безум­но­го тиран­на; он решил, что он, — если хочет осла­бить тяжесть это­го обви­не­ния (ибо совсем его опро­верг­нуть он не рас­счи­ты­вал), дол­жен всех навар­хов, свиде­те­лей его пре­ступ­ле­ния, лишить жиз­ни. (104) Его оста­нав­ли­ва­ло толь­ко одно сооб­ра­же­ние: как посту­пить с Клео­ме­ном? «Смо­гу ли я пока­рать тех, кому я при­ка­зал пови­но­вать­ся, и ока­зать снис­хож­де­ние тому, кому я пре­до­ста­вил власть и импе­рий? Смо­гу ли я каз­нить тех, кото­рые за Клео­ме­ном после­до­ва­ли, и про­стить Клео­ме­на, при­ка­зав­ше­го им вме­сте с ним обра­тить­ся в бег­ство и сле­до­вать за ним? Смо­гу ли я быть неумо­ли­мым к тем, чьи кораб­ли не толь­ко были лише­ны эки­па­жа, но и не име­ли палу­бы, и сла­бым по отно­ше­нию к тому, кто один рас­по­ла­гал палуб­ным кораб­лем и срав­ни­тель­но пол­ным эки­па­жем?¹⁰⁴ Клео­мен дол­жен погиб­нуть вме­сте с дру­ги­ми! А дан­ное мной сло­во? А тор­же­ст­вен­ные клят­вы? А руко­по­жа­тия и поце­луи? А бое­вое това­ри­ще­ство и общие рат­ные подви­ги в делах люб­ви на том вос­хи­ти­тель­ном бере­гу?» Нет, Клео­ме­на никак нель­зя было не поща­дить.

(105) Веррес велел позвать Клео­ме­на и ска­зал ему, что решил пока­рать всех навар­хов: это­го насто­я­тель­но тре­бу­ет его соб­ст­вен­ная без­опас­ность. «Одно­го тебя я поща­жу и ско­рее согла­шусь взять твою вину на себя и выслу­шать упре­ки в непо­сле­до­ва­тель­но­сти, чем либо жесто­ко посту­пить с тобой, либо сохра­нить живы­ми и невреди­мы­ми столь мно­го­чис­лен­ных и столь опас­ных свиде­те­лей». Клео­мен побла­го­да­рил его и одоб­рил его реше­ние, ска­зав, что имен­но так и сле­ду­ет посту­пить; при этом он, одна­ко, ука­зал Верре­су на одно обсто­я­тель­ство, кото­ро­го тот не при­нял во вни­ма­ние: навар­ха Фала­кра из Цен­ту­рип нака­зы­вать нель­зя, так как он был вме­сте с ним, Клео­ме­ном, на цен­ту­ри­пин­ской квад­ри­ре­ме. Как же быть? Это­го чело­ве­ка, про­ис­хо­дя­ще­го из такой извест­ной город­ской общи­ны, моло­до­го, очень знат­но­го, оста­вить как свиде­те­ля? «В насто­я­щее вре­мя, — ска­зал Клео­мен, — по необ­хо­ди­мо­сти при­дет­ся это сде­лать; но впо­след­ст­вии мы при­мем меры, чтобы он не мог нам повредить».

(XLI, 106) Обсудив и при­няв это реше­ние, Веррес неожи­дан­но вышел из пре­тор­ско­го дома вне себя от зло­бы и бешен­ства, охва­чен­ный яро­стью. Он при­шел на форум и велел позвать навар­хов. Так как они ниче­го не опа­са­лись, ниче­го не подо­зре­ва­ли, они тот­час же при­шли. Он велел зако­вать в цепи этих несчаст­ных, ни в чем не повин­ных людей. Те ста­ли умо­лять пре­то­ра быть спра­вед­ли­вым к ним и спро­си­ли его, за что он так посту­па­ет с ними. Тогда он объ­явил им при­чи­ну: они сда­ли флот мор­ским раз­бой­ни­кам. Народ встре­тил это заяв­ле­ние кри­ка­ми, удив­ля­ясь тако­му бес­стыд­ству и наг­ло­сти чело­ве­ка, кото­рый сва­ли­ва­ет на дру­гих при­чи­ну несча­стья, про­ис­шед­ше­го пол­но­стью вслед­ст­вие его соб­ст­вен­ной алч­но­сти, и обви­ня­ет дру­гих в пре­да­тель­стве, меж­ду тем как его само­го счи­та­ют союз­ни­ком мор­ских раз­бой­ни­ков; кро­ме того, ука­зы­ва­ли, что обви­не­ние предъ­яв­ле­но толь­ко через пят­на­дцать дней после гибе­ли флота. (107) В то же вре­мя ста­ли спра­ши­вать, где же Клео­мен, но не пото­му, что кто-либо счи­тал его, каков бы он ни был, достой­ным каз­ни в свя­зи с совер­шив­шим­ся несча­стьем. В самом деле, что мог сде­лать Клео­мен? Ведь я ни на кого не могу взво­дить лож­ные обви­не­ния. Что, повто­ряю, мог при всем сво­ем жела­нии сде­лать Клео­мен, когда кораб­ли, вслед­ст­вие алч­но­сти Верре­са, оста­лись без эки­па­жа? Глядят — а он сидит рядом с пре­то­ром и, по сво­е­му обык­но­ве­нию, по-дру­же­ски, что-то шеп­чет ему на ухо. Тогда все сочли поис­ти­не воз­му­ти­тель­ным, что чест­ней­шие люди, выбран­ные их город­ски­ми общи­на­ми, зако­ва­ны в кан­да­лы, а Клео­мен, ввиду его соуча­стия в гнус­ных и позор­ных поступ­ках пре­то­ра, сохра­ня­ет его неогра­ни­чен­ное дове­рие. (108) Про­тив навар­хов все же выста­ви­ли обви­ни­те­ля, Невия Тур­пи­о­на, кото­рый, в пре­ту­ру Гая Сацер­дота, был осуж­ден за нане­се­ние оскорб­ле­ний. Это был чело­век, вполне под­хо­дя­щий Верре­су в каче­стве пособ­ни­ка в пре­ступ­ле­ни­ях; Веррес поль­зо­вал­ся его услу­га­ми как раз­вед­чи­ка и под­руч­но­го в деся­тин­ном деле, в уго­лов­ных делах и во вся­ко­го рода лож­ных обви­не­ни­ях.

(XLII) В Сира­ку­зы при­еха­ли отцы и близ­кие несчаст­ных моло­дых людей¹⁰⁵, потря­сен­ные этим неожи­дан­ным изве­сти­ем о постиг­шем их несча­стье. Они увиде­ли сво­их сыно­вей зако­ван­ны­ми в цепи, попла­тив­ши­ми­ся сво­бо­дой из-за алч­но­сти Верре­са. Они при­шли к тебе, ста­ра­лись оправ­дать сво­их сыно­вей, гром­ко жало­ва­лись, взы­ва­ли к тво­е­му чест­но­му сло­ву, кото­ро­го у тебя нет и не было ни в чем и нико­гда. Сре­ди этих отцов был Дек­сон из Тин­да­риды, знат­ней­ший чело­век, свя­зан­ный с тобой уза­ми госте­при­им­ства. Он при­ни­мал тебя в сво­ем доме, ты его назы­вал сво­им госте­при­им­цем. Неуже­ли, когда ты его видел, несмот­ря на его высо­кое поло­же­ние, слом­лен­ным несча­стьем, постиг­шем его, то ни его сле­зы, ни его ста­рость, ни пра­ва госте­при­им­ства, да и само сло­во «узы госте­при­им­ства» не отвра­ти­ли тебя от пре­ступ­ле­ния и не вну­ши­ли тебе хотя бы малую долю чело­ве­че­ско­го чув­ства? (109) Но к чему гово­рить мне о пра­вах госте­при­им­ства, имея дело с этим диким зве­рем? Неуже­ли от того, кто заоч­но внес в спис­ки обви­ня­е­мых и, без слу­ша­ния дела, при­знал винов­ным в уго­лов­ном пре­ступ­ле­нии Сте­ния из Ферм, сво­его госте­при­им­ца, чей дом он огра­бил и опу­сто­шил, зло­употре­бив пра­ва­ми гостя, мы теперь можем ожи­дать соблюде­ния зако­нов и обя­зан­но­стей госте­при­им­ства? И дей­ст­ви­тель­но, с жесто­ким ли чело­ве­ком име­ем мы дело или же с диким и хищ­ным зве­рем? Тебя не тро­ну­ли сле­зы отца, вызван­ные опас­но­стью, угро­жав­шей его ни в чем не повин­но­му сыну; хотя ты и сам оста­вил дома отца, а твой сын был вме­сте с тобой, неуже­ли твой сын сво­им при­сут­ст­ви­ем не напом­нил тебе об отцов­ской люб­ви, а мысль об отсут­ст­ву­ю­щем отце — о сынов­нем чув­стве? (110) В цепях был твой госте­при­и­мец Ари­стей, сын Дек­со­на. За что? — «Он сдал флот пира­там». — А за какую награ­ду? — «Ему уда­лось бежать». — А Клео­мен? — «Он ока­зал­ся тру­сом». — Но ранее ты награ­дил его за муже­ство вен­ком¹⁰⁶. «Он уво­лил мат­ро­сов в отпуск». — Но пла­ту за это уволь­не­ние от всех полу­чил ты. По дру­гую сто­ро­ну от Верре­са сто­ял дру­гой отец, Евбу­лид из Гер­би­ты, извест­ный у себя на родине и знат­ный чело­век. За то, что он, гово­ря в защи­ту сына, задел честь Клео­ме­на, его чуть было не разде­ли дона­га. Но что же мож­но было гово­рить или при­во­дить в оправ­да­ние? — «Назы­вать Клео­ме­на нель­зя». — Но это­го тре­бу­ет самое дело. — «Умрешь, если назо­вешь его имя». — Лег­ки­ми нака­за­ни­я­ми он нико­му не гро­зил. — «Но ведь не было греб­цов». — «Пре­то­ра сме­ешь ты обви­нять? Уда­вить его!» — Но если нель­зя будет обви­нять ни пре­то­ра, ни его сопер­ни­ка, когда вся суть дела в них дво­их, то что же будет?

(XLIII, 111) К суду был при­вле­чен так­же Герак­лий из Сеге­сты, чело­век, извест­ный у себя на родине и очень знат­ный. Слу­шай­те меня, судьи, как того тре­бу­ет ваше чело­ве­ко­лю­бие; вы услы­ши­те о боль­ших при­тес­не­ни­ях и обидах, испы­тан­ных наши­ми союз­ни­ка­ми. Надо вам знать, что Герак­лий был в осо­бом поло­же­нии: вслед­ст­вие тяже­лой болез­ни глаз он тогда не выхо­дил в море на кораб­ле и по при­ка­зу лица, обле­чен­но­го вла­стью, оста­вал­ся в Сира­ку­зах, уво­лен­ный в отпуск. Он, во вся­ком слу­чае, не сда­вал флота пира­там, не бежал в стра­хе и не покидал сво­его места. Так что его, оче­вид­но, сле­до­ва­ло нака­зать тогда, когда флот выхо­дил из Сира­куз. Но он был под­верг­нут тако­му же судеб­но­му пре­сле­до­ва­нию, слов­но был ули­чен в каком-либо явном пре­ступ­ле­нии, хотя на него нель­зя было взве­сти даже лож­но­го обви­не­ния.

(112) Сре­ди навар­хов был некто Фурий из Герак­леи (неко­то­рые сици­лий­цы носят латин­ские име­на); чело­век этот, пока был жив, был изве­стен и поль­зо­вал­ся ува­же­ни­ем не толь­ко у себя на родине, а после смер­ти стал изве­стен во всей Сици­лии. У него хва­ти­ло муже­ства не толь­ко откры­то обли­чать Верре­са (ибо он пони­мал, что ему, перед лицом неми­ну­е­мой смер­ти, нече­го терять); более того, осуж­ден­ный на смерть, когда рядом с ним в тюрь­ме дни и ночи, обли­ва­ясь сле­за­ми, сиде­ла его мать, он напи­сал речь в свою защи­ту. Нет теперь чело­ве­ка в Сици­лии, у кото­ро­го бы не было этой речи, кто бы ее не читал и не вспо­ми­нал, бла­го­да­ря ей, о тво­их зло­де­я­ни­ях и жесто­ко­сти. Он ука­зы­ва­ет в ней, сколь­ко мат­ро­сов он полу­чил от сво­ей город­ской общи­ны; сколь­ких Веррес уво­лил в отпуск и сколь­ко денег взял у каж­до­го из них; сколь­ко мат­ро­сов оста­лось на его кораб­ле; это же он сооб­ща­ет и о дру­гих кораб­лях. Когда Фурий стал гово­рить это в тво­ем при­сут­ст­вии, его нача­ли сте­гать роз­га­ми по гла­зам. Перед лицом смер­ти он лег­ко пере­но­сил телес­ную боль. Он кри­чал (и это сохра­ни­лось в напи­сан­ной им речи): если сле­зы его мате­ри, умо­ля­ю­щей о спа­се­нии его жиз­ни, зна­чат для тебя мень­ше, чем сле­зы бес­стыд­ней­шей жен­щи­ны, хло­по­чу­щей за Клео­ме­на, то это — позор­ное пре­ступ­ле­ние. (113) Затем, я так­же вижу из этой речи, что Фурий уже перед смер­тью спра­вед­ли­во пред­ска­зал и насчет вас (если толь­ко рим­ский народ в вас не ошиб­ся): Веррес, уби­вая свиде­те­лей, не в силах уни­что­жить пра­во­судие; он, Фурий, перед лицом разум­ных судей будет более важ­ным свиде­те­лем, нахо­дясь у под­зем­ных богов, чем в слу­чае, если бы он, будучи жив, был вызван в суд; живой он был бы свиде­те­лем одной толь­ко алч­но­сти Верре­са; теперь же, каз­нен­ный таким обра­зом, он станет свиде­те­лем его зло­дей­ства, наг­ло­сти и жесто­ко­сти. Вот еще одно пре­крас­ное место: «Когда твое дело будет раз­би­рать­ся, в суд явят­ся не толь­ко тол­пы свиде­те­лей, но и Кары, послан­ные бога­ми-мана­ми¹⁰⁷ невин­ных людей, и фурии, мсти­тель­ни­цы за зло­де­я­ния; мне же моя участь пред­став­ля­ет­ся более лег­кой пото­му, что я уже видел ост­рие тво­их секир и лицо и руку тво­е­го пала­ча Секс­тия, когда в при­сут­ст­вии кон­вен­та рим­ских граж­дан, по тво­е­му пове­ле­нию, рим­ских граж­дан каз­ни­ли». (114) Коро­че гово­ря, судьи, сво­бо­дой, кото­рую вы пре­до­ста­ви­ли союз­ни­кам, Фурий пол­но­стью вос­поль­зо­вал­ся перед мучи­тель­ной каз­нью, уде­лом самых жал­ких рабов.

(XLIV) На осно­ва­нии реше­ния сове­та судей, Веррес всем вынес обви­ни­тель­ный при­го­вор. Но в таком важ­ном деле, касав­шем­ся столь­ких людей, он не при­влек к уча­стию в суде ни сво­его кве­сто­ра Тита Вет­тия, чьим сове­том он мог бы вос­поль­зо­вать­ся, ни лега­та Пуб­лия Цер­вия, достой­но­го мужа, кото­ро­го Веррес пер­вым отвел как судью имен­но пото­му, что он был лега­том, когда Веррес был в Сици­лии пре­то­ром; нет, на осно­ва­нии реше­ния раз­бой­ни­ков, то есть сво­их спут­ни­ков¹⁰⁸, он всем вынес обви­ни­тель­ный при­го­вор. (115) Всех сици­лий­цев, наших пре­дан­ней­ших и дав­ниш­них союз­ни­ков, мно­го раз обла­го­де­тель­ст­во­ван­ных наши­ми пред­ка­ми, это силь­но встре­во­жи­ло и вну­ши­ло им страх за их судь­бу и за все их иму­ще­ство. Они него­до­ва­ли на то, что всем извест­ные мило­сер­дие и мяг­кость наше­го вла­ды­че­ства сме­ни­лись жесто­ко­стью и бес­че­ло­веч­но­стью, что выно­сит­ся обви­ни­тель­ный при­го­вор столь­ким людям одно­вре­мен­но при отсут­ст­вии пре­ступ­ле­ния, что бес­чест­ный пре­тор ищет оправ­да­ния сво­им хище­ни­ям в позор­ней­шей каз­ни ни в чем не повин­ных людей. Кажет­ся, уже ниче­го не при­ба­вишь к этой бес­чест­но­сти, без­рас­суд­ству и жесто­ко­сти, и вполне спра­вед­ли­во так кажет­ся; ибо, если Веррес станет состя­зать­ся с дру­ги­ми в бес­чест­но­сти, он всех оста­вит поза­ди себя и намно­го. (116) Но он состя­за­ет­ся с самим собой; он все­гда ста­ра­ет­ся, чтобы его новое зло­дей­ство пре­взо­шло его преж­ний про­сту­пок. Я уже гово­рил о том, что по прось­бе Клео­ме­на поща­ди­ли Фала­кра из Цен­ту­рип, так как Клео­мен нахо­дил­ся на его квад­ри­ре­ме; одна­ко этот моло­дой чело­век все же силь­но тре­во­жил­ся, пони­мая, что он в таком же поло­же­нии, как и те, кото­рые гиб­ли без вся­кой вины; и вот, к нему явил­ся Тимар­хид¹⁰⁹; смерть под секи­рой, ска­зал он, не угро­жа­ет Фала­кру; но он сове­ту­ет ему при­нять меры, чтобы его не засек­ли роз­га­ми. Не буду вда­вать­ся в подроб­но­сти; вы сами слы­ша­ли пока­за­ния моло­до­го чело­ве­ка: он в стра­хе дал Тимар­хиду взят­ку. (117) Но это пустяч­ное обви­не­ние для тако­го под­суди­мо­го. Наварх зна­ме­ни­той город­ской общи­ны, стра­шась розог, отку­пил­ся день­га­ми; житей­ская мелочь. Дру­гой, во избе­жа­ние обви­ни­тель­но­го при­го­во­ра, дал взят­ку; дело обыч­ное. Рим­ский народ не хочет, чтобы Верре­су предъ­яв­ля­лись изби­тые обви­не­ния; он тре­бу­ет новых, жаж­дет неслы­хан­ных; он дума­ет, что суд про­ис­хо­дит не над пре­то­ром Сици­лии, а над нече­сти­вым тиран­ном.

(XLV) Осуж­ден­ных бро­си­ли в тюрь­му; их обрек­ли на казнь; под­верг­ли муче­ни­ям роди­те­лей навар­хов; им запре­ти­ли посе­щать их сыно­вей, запре­ти­ли при­но­сить пищу и одеж­ду сво­им детям. (118) Отцы, кото­рых вы здесь види­те, лежа­ли у поро­га тюрь­мы; несчаст­ные мате­ри про­во­ди­ли ночи у ее две­рей, лишен­ные воз­мож­но­сти в послед­ний раз увидеть сво­их детей. Они моли­ли толь­ко о поз­во­ле­нии при­нять сво­и­ми уста­ми послед­ний вздох сво­их сыно­вей¹¹⁰. Там же был и тюрем­щик, палач пре­то­ра, смерть и ужас для союз­ни­ков и граж­дан — лик­тор Секс­тий, из каж­до­го сто­на и из каж­до­го стра­да­ния извле­кав­ший опре­де­лен­ный доход. «За вход ты дашь мне столь­ко-то; за пра­во при­не­сти пищу — столь­ко-то». Все на это согла­ша­лись. «Ну, а за то, что я сне­су голо­ву тво­е­му сыну одним взма­хом секи­ры, сколь­ко дашь ты мне? За то, чтобы он не мучил­ся дол­го, чтобы не при­шлось повто­рять удар; за то, чтобы он испу­стил дух без стра­да­ний?» И они дава­ли лик­то­ру день­ги даже за это. (119) О, какое страш­ное и невы­но­си­мое горе! Какая тяж­кая и жесто­кая участь! Роди­те­лей застав­ля­ли выку­пать за день­ги не жизнь их детей, а быст­ро­ту их смер­ти! Да и моло­дые люди сами услав­ли­ва­лись с Секс­ти­ем об уда­ре и об одном взма­хе секи­ры, и послед­няя прось­ба сыно­вей к их роди­те­лям была о том, чтобы те дали день­ги лик­то­ру за облег­че­ние их мук.

Мно­го стра­да­ний и при­том очень тяж­ких было изо­бре­те­но для роди­те­лей и близ­ких, очень мно­го; но пусть бы они кон­чи­лись со смер­тью навар­хов! Нет, не кон­чат­ся. Может ли жесто­кость дой­ти еще до чего-нибудь? Да, най­дет­ся кое-что еще. Ибо, после того как они будут каз­не­ны уда­ром секи­ры, их тела будут бро­ше­ны на съе­де­ние диким зве­рям¹¹¹. Если это горест­но для роди­те­лей, то пусть они запла­тят за воз­мож­ность похо­ро­нить сво­их сыно­вей. (120) Вы слы­ша­ли пока­за­ния Она­са из Сеге­сты, чело­ве­ка знат­но­го, он запла­тил Тимар­хиду день­ги за пра­во похо­ро­нить навар­ха Герак­лия. Тут ты уже не ска­жешь: «При­шли отцы, озлоб­лен­ные поте­рей сво­их сыно­вей». Это гово­рит вид­ней­ший муж, извест­ней­ший чело­век, и гово­рит не о сво­ем сыне. Да был ли в Сира­ку­зах чело­век, кото­рый бы не слы­шал, кото­рый бы не знал, что согла­ше­ние о сво­ем погре­бе­нии навар­хи заклю­ча­ли с Тимар­хидом еще при сво­ей жиз­ни? Раз­ве они не гово­ри­ли с Тимар­хидом на гла­зах у всех, раз­ве в этом не участ­во­ва­ли все их род­ст­вен­ни­ки? Раз­ве не зака­зы­ва­лись похо­ро­ны еще живых людей?

(XLVI, 121) Когда все было выяс­не­но и реше­но, осуж­ден­ных ста­ли выво­дить из тюрь­мы и при­вя­зы­вать к стол­бам. Кто из при­сут­ст­ву­ю­щих обла­дал таким камен­ным серд­цем, кто, кро­ме тебя одно­го, был настоль­ко лишен чело­ве­че­ских чувств, что его не тро­ну­ла моло­дость, знат­ность, несча­стье, постиг­шее навар­хов? Кто не пла­кал, кто не усмат­ри­вал в беде, постиг­шей их, уча­сти, не исклю­чен­ной и для себя, и опас­но­сти, гро­зив­шей всем? Взма­хи секи­ры. Все в горе, а ты раду­ешь­ся и лику­ешь; ты дово­лен, что устра­не­ны свиде­те­ли тво­ей алч­но­сти. Ты, заблуж­дал­ся, Веррес, и силь­но заблуж­дал­ся, думая, что позор сво­их хище­ний и гнус­но­стей ты смы­ва­ешь кро­вью непо­вин­ных союз­ни­ков. Обе­зу­мев, ты был слеп, раз ты пола­гал, что жесто­кость — лекар­ство для ран, нане­сен­ных тво­ей алч­но­стью. И в самом деле, хотя и мерт­вы те свиде­те­ли тво­е­го зло­дей­ства, все же их роди­чи не забы­ва­ют ни о них, ни о тебе; из чис­ла самих навар­хов кое-кто все же остал­ся жив и нахо­дит­ся здесь; мне кажет­ся, судь­ба сохра­ни­ла их для того, чтобы они яви­лись мсти­те­ля­ми за тех непо­вин­ных людей и высту­пи­ли в этом суде. (122) Здесь нахо­дит­ся Филарх из Галун­тия, кото­рый, не участ­вуя в бег­стве вме­сте с Клео­ме­ном, под­верг­ся напа­де­нию мор­ских раз­бой­ни­ков и был взят ими в плен. Это несча­стье спас­ло его, так как, не попа­ди он в плен к пира­там, он ока­зал­ся бы в руках у это­го раз­бой­ни­ка, истреб­ля­ю­ще­го союз­ни­ков. Он гово­рит как свиде­тель об уволь­не­нии мат­ро­сов в отпуск, о голо­де, о бег­стве Клео­ме­на. Здесь нахо­дит­ся Фалакр из Цен­ту­рип, про­ис­хо­дя­щий из про­слав­лен­ной общи­ны, чело­век из знат­но­го рода; он дает такие же пока­за­ния, ни в чем не рас­хо­дясь с Филар­хом.

(123) Во имя бес­смерт­ных богов! С каким, ска­жи­те мне, чув­ст­вом сиди­те вы здесь, судьи? Какое впе­чат­ле­ние на вас про­из­вел мой рас­сказ? Я ли поте­рял разум и сверх вся­кой меры скорб­лю об этом бед­ст­вии и несча­стье, постиг­шем союз­ни­ков, или жесто­чай­шие муче­ния и скорбь их род­ных, выпав­шие на долю ни в чем не повин­ных людей, удру­ча­ют в такой сте­пе­ни так­же и вас? Ибо, когда я гово­рю, что наварх из Гер­би­ты, что наварх из Герак­леи были обез­глав­ле­ны, перед мои­ми гла­за­ми вста­ет воз­му­щаю­щая душу кар­ти­на это­го несча­стья. (XLVII) Неуже­ли граж­дане этих горо­дов, питом­цы тех полей, с кото­рых их ста­ра­ни­я­ми из года в год достав­ля­ет­ся огром­ное коли­че­ство хле­ба для рим­ско­го плеб­са, люди, кото­рых роди­те­ли про­из­ве­ли на свет¹¹² и взрас­ти­ли в надеж­де на нашу дер­жа­ву и на нашу спра­вед­ли­вость, были сохра­не­ны для нече­сти­вой сви­ре­по­сти Гая Верре­са и для его роко­вой секи­ры? (124) Вспо­ми­ная о навар­хе из Тин­да­риды, вспо­ми­ная о навар­хе из Сеге­сты, я в то же вре­мя думаю о пра­вах и об обя­зан­но­стях этих город­ских общин. Горо­да, кото­рые Пуб­лий Афри­кан­ский счел нуж­ным даже укра­сить добы­чей, отня­той им у вра­гов, Гай Веррес сво­им нече­сти­вым зло­де­я­ни­ем лишил не толь­ко тех укра­ше­ний, но и знат­ней­ших мужей. Вот что любят гово­рить жите­ли Тин­да­риды: «Мы при­над­ле­жим к чис­лу сем­на­дца­ти город­ских общин Сици­лии; мы все­гда, во вре­мя пуни­че­ских и сици­лий­ских войн, были вер­ны­ми дру­зья­ми рим­ско­го наро­да; мы все­гда достав­ля­ли рим­ско­му наро­ду и помощь при веде­нии вой­ны, и воз­мож­ность наслаж­дать­ся миром». Поис­ти­не мно­го помог­ли им эти пра­ва под импе­ри­ем и вла­стью Верре­са! (125) Моря­ков ваших неко­гда водил про­тив Кар­фа­ге­на Сци­пи­он, а теперь корабль, почти лишен­ный эки­па­жа, про­тив мор­ских раз­бой­ни­ков ведет Клео­мен. Пуб­лий Афри­кан­ский поде­лил­ся с вами доспе­ха­ми, отби­ты­ми у вра­гов, и награ­да­ми за заслу­ги, а теперь вы, ограб­лен­ные Верре­сом, поте­ряв корабль, уведен­ный мор­ски­ми раз­бой­ни­ка­ми, сами при­зна­ны вра­га­ми. Что еще ска­зать мне? Кров­ное род­ство, соеди­ня­ю­щее нас с жите­ля­ми Сеге­сты, не толь­ко засвиде­тель­ст­во­ва­но памят­ни­ка­ми пись­мен­но­сти, не толь­ко упо­ми­на­ет­ся в пре­да­ни­ях, но и под­твер­жде­но и дока­за­но мно­го­чис­лен­ны­ми услу­га­ми с их сто­ро­ны; какие же пло­ды при­нес­ли им, под импе­ри­ем Верре­са, эти тес­ные свя­зи? Оче­вид­но, то пре­иму­ще­ство, судьи, что знат­ней­ший моло­дой чело­век был вырван из лона оте­че­ства и отдан в руки Секс­тия, пала­ча Верре­са. Город, кото­ро­му наши пред­ки дали обшир­ные туч­ные поля, кото­рый они осво­бо­ди­ли от повин­но­стей, не добил­ся, в ува­же­ние к сво­е­му род­ству с нами, вер­но­сти, древ­но­сти, вли­я­нию, даже пра­ва вымо­лить поща­ду сво­е­му чест­ней­ше­му и ни в чем не повин­но­му граж­да­ни­ну и изба­вить его от смер­ти.

(XLVIII, 126) Где же союз­ни­ки наши най­дут для себя при­бе­жи­ще? К кому обра­тить­ся им с моль­бой? Какая надеж­да будет при­вя­зы­вать их к жиз­ни, если вы поки­не­те их? В сенат ли обра­щать­ся им? Зачем? Чтобы он осудил Верре­са на казнь? Это не в обы­чае и не явля­ет­ся пра­вом сена­та. У рим­ско­го ли наро­да искать им при­бе­жи­ща? У наро­да готов ответ: он ска­жет, что издал закон ради бла­га союз­ни­ков и поста­вил вас охра­ни­те­ля­ми это­го зако­на и кара­те­ля­ми за его нару­ше­ние. Итак, здесь един­ст­вен­ное место, где они могут най­ти убе­жи­ще. Вот при­стань, вот кре­пость, вот алтарь¹¹³ для союз­ни­ков! Одна­ко теперь они обра­ща­ют­ся сюда не за тем, за чем обра­ща­лись рань­ше, тре­буя воз­вра­та сво­ей соб­ст­вен­но­сти. Не сереб­ря­ную утварь, не золо­то, не тка­ни, не рабов тре­бу­ют они вер­нуть им, не укра­ше­ния, похи­щен­ные из горо­дов и свя­ти­лищ; как люди неис­ку­шен­ные, они боят­ся, что рим­ский народ уже допус­ка­ет эти хище­ния и согла­сен на то, чтобы они совер­ша­лись¹¹⁴. Ведь мы уже в тече­ние мно­гих лет тер­пим и мол­чим, видя, что все досто­я­ние целых наро­дов пере­шло в руки несколь­ких чело­век. Наше рав­но­ду­шие и наше потвор­ство это­му стя­жа­нию кажет­ся еще бо́льшим пото­му, что ни один из этих гра­би­те­лей не скры­ва­ет сво­ей жад­но­сти и, види­мо, даже не ста­ра­ет­ся, чтобы она менее бро­са­лась в гла­за. (127) Най­дет­ся ли в нашем вели­ко­леп­ном и бога­то укра­шен­ном горо­де хотя бы одна ста­туя, хотя бы одна кар­ти­на, кото­рая была бы взя­та не у побеж­ден­ных нами вра­гов, выве­зе­на не из их стра­ны? А вот усадь­бы этих стя­жа­те­лей укра­ше­ны и пере­пол­не­ны мно­же­ст­вом пре­крас­ных пред­ме­тов, захва­чен­ных ими у наших пре­дан­ней­ших союз­ни­ков. Где же, по ваше­му мне­нию, нахо­дят­ся богат­ства всех чуже­зем­ных наро­дов, ныне впав­ших в нище­ту, когда вы види­те, что Афи­ны, Пер­гам, Кизик, Милет, Хиос, Самос, сло­вом, вся Азия, Ахайя, Гре­ция, Сици­лия заклю­че­ны в столь немно­гих усадь­бах?¹¹⁵

Но союз­ни­ки ваши, судьи, повто­ряю, мах­ну­ли на это рукой. Воз­мож­ность изъ­я­тия их иму­ще­ства в поль­зу рим­ско­го наро­да они пред­от­вра­ти­ли сво­и­ми заслу­га­ми и вер­но­стью. Что каса­ет­ся алч­но­сти отдель­ных лиц, то, когда они ей не мог­ли пре­пят­ст­во­вать, они все же мог­ли каким-то обра­зом ее удо­вле­тво­рять; но теперь они уже лише­ны воз­мож­но­сти не толь­ко про­ти­вить­ся ей, но даже удо­вле­тво­рять ее. Поэто­му о сво­ем иму­ще­стве они не заботят­ся; воз­вра­та денег, дав­ше­го назва­ние насто­я­ще­му суду, они не тре­бу­ют; они от них отка­зы­ва­ют­ся. Вот в каком убо­ре¹¹⁶ при­бе­га­ют они к ваше­му заступ­ни­че­ству.

(XLIX, 128) Взгля­ни­те, судьи, взгля­ни­те на скорб­ный и нищен­ский вид наших союз­ни­ков. Вот Сте­ний из Ферм, отпу­стив­ший себе воло­сы и нося­щий тра­ур­ную одеж­ду; хотя весь его дом раз­граб­лен, он о тво­их хище­ни­ях не гово­рит; он тре­бу­ет от тебя, чтобы ты воз­вра­тил ему его само­го, так как ты, сво­им пре­ступ­ным про­из­во­лом, выгнал его из род­но­го горо­да, где он был вид­ней­шим чело­ве­ком бла­го­да­ря сво­им мно­гим досто­ин­ствам и заслу­гам. Этот вот Дек­сон, кото­ро­го вы види­те перед собой, не тре­бу­ет от тебя ни того, что ты похи­тил у общи­ны Тин­да­риды, ни того, что ты украл у него само­го; несчаст­ный отец тре­бу­ет, чтобы ты вер­нул ему его един­ст­вен­но­го, пре­крас­но­го и ни в чем не повин­но­го сына; не день­ги хочет он увез­ти домой из сум­мы, под­ле­жа­щей взыс­ка­нию с тебя¹¹⁷; он хочет изве­сти­ем о постиг­шей тебя каре при­не­сти хоть какое-нибудь уте­ше­ние пра­ху и костям сво­его сына. Этот вот ста­рец Евбу­лид на зака­те сво­их дней совер­шил это мно­готруд­ное путе­ше­ст­вие не для того, чтобы полу­чить обрат­но хотя бы часть сво­его иму­ще­ства, но чтобы теми же самы­ми гла­за­ми, каки­ми он видел окро­вав­лен­ное тело сво­его сына, увидеть, как тебе выне­сут обви­ни­тель­ный при­го­вор. (129) Если бы Луций Метелл раз­ре­шил им¹¹⁸, то сюда, судьи, при­шли бы и мате­ри и сест­ры тех несчаст­ных людей. Когда я подъ­ез­жал ночью к Герак­лее, одна из них, в сопро­вож­де­нии всех мат­рон с мно­же­ст­вом факе­лов в руках, вышла навстре­чу мне и, обра­ща­ясь ко мне как к сво­е­му спа­си­те­лю, а тебя назы­вая сво­им пала­чом, повто­ряя со сле­за­ми имя сво­его сына, бро­си­лась, несчаст­ная, к моим ногам, слов­но в моей вла­сти было вызвать ее сына из под­зем­но­го мира. Так же посту­па­ли и в дру­гих горо­дах пре­ста­ре­лые мате­ри и малень­кие дети несчаст­ных навар­хов; воз­раст и тех и дру­гих от меня тре­бо­вал труда и настой­чи­во­сти, а от вас тре­бу­ет спра­вед­ли­во­сти и состра­да­ния. (130) Поэто­му, судьи, Сици­лия, со сле­за­ми, пору­чи­ла мне под­дер­жи­вать эту жало­бу более насто­я­тель­но, чем дру­гие. Сле­зы ее, а не жаж­да сла­вы при­ве­ли меня сюда для того, чтобы ни неспра­вед­ли­вые при­го­во­ры, ни тюрь­ма, ни цепи, ни побои, ни секи­ры, ни пыт­ки союз­ни­ков, ни кровь невин­ных людей, ни, нако­нец, окро­вав­лен­ные тела каз­нен­ных и горе их роди­те­лей и близ­ких не мог­ли быть источ­ни­ком стя­жа­ния для наших долж­ност­ных лиц. Если я, бла­го­да­ря вашей спра­вед­ли­во­сти и стро­го­сти, осуж­де­ни­ем Верре­са избав­лю Сици­лию от это­го стра­ха, судьи, то я сочту, что выпол­нил свой долг и оправ­дал надеж­ды тех, кто мне пору­чил вести это дело.

(L, 131) Поэто­му, если ты слу­чай­но най­дешь чело­ве­ка, кото­рый попы­та­ет­ся защи­щать тебя от обви­не­ния в поте­ре флота, то пусть он защи­ща­ет тебя так: общие сооб­ра­же­ния, не име­ю­щие отно­ше­ния к делу, пусть он оста­вит в сто­роне — буд­то я вме­няю тебе в вину слу­чай­ность, несча­стье назы­ваю пре­ступ­ле­ни­ем, упре­каю тебя в поте­ре флота, хотя мно­гие храб­рые мужи не раз тер­пе­ли неуда­чи на суше и на море вслед­ст­вие обыч­ных и непред­виден­ных опас­но­стей во вре­мя вой­ны. Ника­кой пре­врат­но­сти судь­бы я не став­лю тебе в вину; ника­ких нет у тебя осно­ва­ний при­во­дить мне в при­мер чужие неуда­чи и под­би­рать при­ме­ры зло­клю­че­ний, испы­тан­ных мно­ги­ми людь­ми. Да, я утвер­ждаю, что на кораб­лях не было эки­па­жа, что греб­цы и мат­ро­сы были уво­ле­ны в отпуск, что остав­ши­е­ся пита­лись кор­ня­ми пальм, что над фло­том рим­ско­го наро­да началь­ст­во­вал сици­ли­ец, а над наши­ми неиз­мен­ны­ми союз­ни­ка­ми и дру­зья­ми — сира­ку­зя­нин; я утвер­ждаю, что ты как раз в то вре­мя и на про­тя­же­нии всех пред­ше­ст­во­вав­ших дней пьян­ст­во­вал на бере­гу в обще­стве сво­их налож­ниц; я вам пред­став­ляю людей, кото­рые могут удо­сто­ве­рить и засвиде­тель­ст­во­вать все эти фак­ты. (132) Неуже­ли ты дума­ешь, что я хочу тебя оскор­бить в тво­ем несча­стье, лишить тебя воз­мож­но­сти сослать­ся на судь­бу, попре­каю тебя и став­лю тебе в вину слу­чай­но­сти, неиз­беж­ные во вре­мя вой­ны? Впро­чем, обыч­но не хотят, чтобы их попре­ка­ли слу­чай­но­стя­ми судь­бы, имен­но те люди, кото­рые ей дове­ри­лись, кото­рые сами испы­та­ли ее опас­но­сти и измен­чи­вость. Прав­да, к этой тво­ей беде судь­ба не была при­част­на. Ведь люди обыч­но испы­ты­ва­ют свое воен­ное сча­стье в сра­же­ни­ях, а не в попой­ках. В этом же несча­стье — мы можем сме­ло ска­зать — не Марс был «общим», а Вене­ра¹¹⁹. А если пре­врат­но­сти судь­бы не сле­ду­ет ста­вить в вину тебе, то поче­му ты не отнес­ся снис­хо­ди­тель­но к пре­врат­но­стям судь­бы, постиг­шим тех ни в чем не повин­ных людей?

(133) Вот еще довод, от кото­ро­го тебе при­дет­ся отка­зать­ся: буд­то я обви­няю и чер­ню тебя за казнь по обы­чаю пред­ков — за отсе­че­ние голо­вы. Не из-за рода каз­ни обви­не­ние. Не отри­цаю ни необ­хо­ди­мо­сти каз­ни через отсе­че­ние голо­вы, ни надоб­но­сти под­дер­жи­вать воин­скую дис­ци­пли­ну стра­хом и не счи­таю нуж­ным уни­что­жать стро­гость импе­рия, отме­нять кару за позор­ное дея­ние. Я при­знаю, что не толь­ко к союз­ни­кам, но даже и к нашим сограж­да­нам и к нашим сол­да­там очень часто при­ме­ня­лись суро­вые и стро­гие нака­за­ния. (LI) Поэто­му ты можешь опу­стить это воз­ра­же­ние. Я же, со сво­ей сто­ро­ны, дока­зы­ваю, что были вино­ва­ты не навар­хи, а ты; я обви­няю тебя в том, что ты за день­ги отпу­стил греб­цов и сол­дат; это гово­рят и уцелев­шие навар­хи¹²⁰; это офи­ци­аль­но гово­рит союз­ная город­ская общи­на Нет; это офи­ци­аль­но гово­рят пред­ста­ви­те­ли Аме­ст­ра­та, Гер­би­ты, [Энны,] Аги­рия, Тин­да­риды; нако­нец, это гово­рит твой свиде­тель, твой импе­ра­тор, твой сопер­ник, твой госте­при­и­мец Клео­мен: он выса­дил­ся на берег с целью попол­не­ния сво­его эки­па­жа сол­да­та­ми из гар­ни­зо­на в Пахине. Он, конеч­но, не сде­лал бы это­го, будь на кораб­лях пол­ное чис­ло мат­ро­сов; ведь чис­лен­ность эки­па­жа на пол­но­стью воору­жен­ном и сна­ря­жен­ном кораб­ле тако­ва, что к нему, уже не гово­рю — мно­гих, но даже и одно­го чело­ве­ка при­ба­вить нель­зя. (134) Кро­ме того, я утвер­ждаю, что даже остав­ши­е­ся мат­ро­сы были исто­ще­ны и обес­си­ле­ны голо­дом и все­воз­мож­ны­ми лише­ни­я­ми. Я утвер­ждаю: либо ни один из навар­хов не был вино­ват; либо, если одно­го из них сле­ду­ет при­знать винов­ным, то наи­бо­лее вино­вен тот, кто рас­по­ла­гал наи­луч­шим кораб­лем, наи­боль­шим чис­лом мат­ро­сов и обла­дал выс­шим импе­ри­ем; либо если все они были вино­ва­ты, то не сле­до­ва­ло поз­во­лять Клео­ме­ну при­сут­ст­во­вать при их мучи­тель­ной каз­ни. Я так­же утвер­ждаю, что во вре­мя самой каз­ни назна­чать пла­ту за воз­мож­ность опла­кать сво­их близ­ких, пла­ту за смер­тель­ный удар, пла­ту за совер­ше­ние погре­баль­ных обрядов и погре­бе­ние было нару­ше­ни­ем боже­ско­го зако­на.

(135) Поэто­му, если ты захо­чешь отве­тить мне, гово­ри сле­дую­щее: флот был пол­но­стью сна­ря­жен, все бой­цы были нали­цо; не было вес­ла, кото­рое бы, за отсут­ст­ви­ем греб­ца, сколь­зи­ло по воде; про­до­воль­ст­вия было доста­точ­но; лгут навар­хи; лгут столь ува­жае­мые город­ские общи­ны; лжет даже вся Сици­лия; пре­дал тебя Клео­мен, кото­рый, по его сло­вам, выса­дил­ся на берег, чтобы при­ве­сти для себя сол­дат из Пахи­на; муже­ства не хва­ти­ло у навар­хов, а не воен­ной силы; Клео­мен, сра­жав­ший­ся с вели­кой храб­ро­стью, был поки­нут и остав­лен ими; за погре­бе­ние никто не полу­чил ни сестер­ция. Если ты это ска­жешь, ты будешь ули­чен во лжи; если же ты будешь гово­рить что-либо дру­гое, ты не опро­верг­нешь ниче­го из того, что я ска­зал.

(LII, 136) И здесь ты осме­лишь­ся ска­зать: «Сре­ди судей есть мой близ­кий друг, есть друг мое­го отца»?¹²¹ Неуже­ли ты не созна­ешь, что, чем бли­же чело­век свя­зан с тобой в каком-либо отно­ше­нии, тем боль­ше ты дол­жен сты­дить­ся, будучи обви­нен в таком пре­ступ­ле­нии? — «Это друг мое­го отца». — Да если бы твой отец сам вхо­дил в состав суда, что — во имя бес­смерт­ных богов! — мог бы он сде­лать? Если бы он ска­зал тебе: «Ты, пре­тор в про­вин­ции рим­ско­го наро­да, когда тебе надо было руко­во­дить воен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми на море, в тече­ние трех лет осво­бож­дал мамер­тин­цев от обу­слов­лен­ной дого­во­ром постав­ки кораб­ля; для тебя, для тво­их лич­ных нужд, у тех же мамер­тин­цев был за счет горо­да постро­ен огром­ный гру­зо­вой корабль; ты вымо­гал у город­ских общин день­ги под пред­ло­гом сна­ря­же­ния флота; ты за пла­ту рас­пу­стил греб­цов; ты, когда твой кве­стор и легат захва­ти­ли корабль мор­ских раз­бой­ни­ков, скрыл архи­пи­ра­та от глаз все­го насе­ле­ния; ты счел воз­мож­ным каз­нить через отсе­че­ние голо­вы людей, кото­рых назы­ва­ли рим­ски­ми граж­да­на­ми и кото­рых мно­гие лица тако­вы­ми при­зна­ва­ли; ты осме­лил­ся к себе в дом уве­сти пира­тов [и в суд при­ве­сти архи­пи­ра­та из сво­его дома]; (137) ты в такой пре­крас­ной про­вин­ции, сре­ди пре­дан­ней­ших нам союз­ни­ков и чест­ней­ших рим­ских граж­дан, перед лицом опас­но­сти, угро­жав­шей про­вин­ции, в тече­ние мно­гих дней под­ряд валял­ся на бере­гу, пре­да­ва­ясь попой­кам; тебя в те дни никто не мог ни посе­тить в тво­ем доме, ни увидеть на фору­ме; ты застав­лял мате­рей семейств, жен наших союз­ни­ков и дру­зей, участ­во­вать в этих попой­ках; ты застав­лял сво­его сына, нося­ще­го пре­тек­сту, мое­го вну­ка, нахо­дить­ся в обще­стве таких жен­щин, чтобы ему, в его вос­при­им­чи­вом и опас­ном воз­расте, слу­жил при­ме­ром пороч­ный образ жиз­ни отца; тебя, пре­то­ра в про­вин­ции, виде­ли в туни­ке и пур­пур­ном пла­ще; ты, под вли­я­ни­ем раз­врат­ной люб­ви, отнял у лега­та рим­ско­го наро­да импе­рий над фло­том и пере­дал его сира­ку­зя­ни­ну; твои сол­да­ты в про­вин­ции Сици­лии¹²² были лише­ны про­до­воль­ст­вия; из-за тво­ей стра­сти к рос­ко­ши и из-за тво­ей алч­но­сти флот рим­ско­го наро­да был захва­чен и сожжен мор­ски­ми раз­бой­ни­ка­ми; (138) с осно­ва­ния Сира­куз воды гава­ни это­го горо­да, ранее недо­ступ­ные для вра­гов, впер­вые ста­ли бороздить кораб­ли пира­тов; и ты не захо­тел ни скрыть, ни поста­рать­ся пре­дать забве­нию столь­ко и при­том таких тяж­ких про­ступ­ков, ни умол­чать о них; нет, ты, без вся­ких к тому осно­ва­ний, вырвал навар­хов из объ­я­тий их отцов, с кото­ры­ми был свя­зан уза­ми госте­при­им­ства, и обрек их на мучи­тель­ную смерть; ни горе, ни сле­зы отцов, кото­рые мог­ли напом­нить тебе обо мне, тебя не смяг­чи­ли; кровь невин­ных не толь­ко доста­ви­ла тебе удо­воль­ст­вие, но и при­нес­ла доход», (LIII) — если бы твой отец ска­зал тебе все это, мог ли бы ты искать у него снис­хож­де­ния, про­сить о про­ще­нии?

(139) Я сде­лал для сици­лий­цев доста­точ­но, испол­нил долг друж­бы, выпол­нил дан­ное мной обе­ща­ние и обя­за­тель­ство¹²³. Оста­ет­ся еще одно дело: я не брал его на себя, судьи, но оно вну­ше­но мне самой при­ро­дой; оно не пору­че­но мне, но глу­бо­ко запа­ло и про­ник­ло в мое серд­це и разум; оно каса­ет­ся уже не бла­го­по­лу­чия наших союз­ни­ков, а жиз­ни и кро­ви рим­ских граж­дан, то есть каж­до­го из нас. В этой части моей речи не жди­те от меня, судьи, что я ста­ну при­во­дить дока­за­тель­ства, слов­но что-то здесь может вну­шать сомне­ния; все то, о чем я буду гово­рить, ока­жет­ся настоль­ко извест­ным, что для под­твер­жде­ния это­го я мог бы при­влечь всю Сици­лию как свиде­тель­ни­цу. В самом деле, какое-то бешен­ство, спут­ник зло­дей­ства и пре­ступ­ной отва­ги, пора­зи­ло его необуздан­ный ум и душу, лишен­ную вся­ких чело­ве­че­ских чувств, таким силь­ным безу­ми­ем, что он, тво­ря суд, ни разу не поко­ле­бал­ся, в при­сут­ст­вии всех, откры­то осуж­дать рим­ских граж­дан на казнь, уста­нов­лен­ную для рабов, ули­чен­ных в зло­де­я­ни­ях.

(140) Сто́ит ли мне назвать всех тех, кого Веррес засек роз­га­ми? Ска­жу в двух сло­вах: во вре­мя его пре­ту­ры раз­ни­цы меж­ду граж­да­на­ми и неграж­да­на­ми в этом отно­ше­нии не было. Поэто­му лик­тор уже по при­выч­ке, даже без зна­ка, дан­но­го Верре­сом, нала­гал руку на рим­ско­го граж­да­ни­на. (LIV) Можешь ли ты отри­цать, Веррес, что на фору­ме в Лили­бее в при­сут­ст­вии огром­ной тол­пы Гай Сер­ви­лий, рим­ский граж­да­нин из панорм­ско­го кон­вен­та, дав­но веду­щий дела в Сици­лии, упал на зем­лю под­ле тво­е­го три­бу­на­ла, у тво­их ног, под уда­ра­ми розог? Посмей отри­цать этот пер­вый факт, если можешь. В Лили­бее не было чело­ве­ка, кото­рый бы не видел это­го, в Сици­лии — чело­ве­ка, кото­рый бы не слы­шал об этой рас­пра­ве. Под уда­ра­ми тво­их лик­то­ров, повто­ряю я, рим­ский граж­да­нин на тво­их гла­зах пова­лил­ся на зем­лю. (141) И за что, бес­смерт­ные боги! Впро­чем, таким вопро­сом я оскорб­ляю всех рим­лян и пра­ва рим­ско­го граж­дан­ства; я спра­ши­ваю о при­чи­нах рас­пра­вы с Сер­ви­ли­ем, как буд­то вооб­ще может быть закон­ная при­чи­на для тако­го обра­ще­ния с любым рим­ским граж­да­ни­ном. Про­сти­те мне это, судьи, в одном этом слу­чае, в осталь­ных я уже не буду доис­ки­вать­ся при­чин. Сер­ви­лий доволь­но рез­ко выска­зал­ся о бес­чест­но­сти и под­лых поступ­ках Верре­са. Как толь­ко пре­то­ру об этом сооб­щи­ли, он пове­лел, чтобы Сер­ви­лий дал рабу Вене­ры¹²⁴ обя­за­тель­ство явить­ся на суд в Лили­бей. Сер­ви­лий дал обя­за­тель­ство; сто­ро­ны яви­лись в Лили­бей. Хотя никто не вчи­нял иска и никто не предъ­яв­лял обви­не­ния, Веррес начал при­нуж­дать Сер­ви­лия к заклю­че­нию спон­сии с его лик­то­ром на две тыся­чи сестер­ци­ев по фор­му­ле: «Если ока­жет­ся, что он не обо­га­щал­ся путем кра­жи…»¹²⁵. Реку­пе­ра­то­ров, гово­рил Веррес, он назна­чит из соста­ва сво­ей когор­ты. Сер­ви­лий отка­зал­ся; он умо­лял Верре­са не под­вер­гать его перед при­страст­ны­ми судья­ми и без уча­стия про­тив­ни­ка суду, угро­жаю­ще­му его граж­дан­ским пра­вам. (142) В то вре­мя как он это гово­рил, его обсту­пи­ло шесте­ро дюжих лик­то­ров, очень опыт­ных по части изби­е­ний и пор­ки; они ста­ли жесто­ко сечь его роз­га­ми; под конец, Секс­тий, пер­вый лик­тор¹²⁶, о кото­ром я уже гово­рил, начал, повер­нув роз­гу тол­стым кон­цом, жесто­ко бить это­го несчаст­но­го по гла­зам. И вот, Сер­ви­лий, когда кровь зали­ла ему лицо и гла­за, рух­нул на зем­лю, но они про­дол­жа­ли изби­вать лежа­че­го, чтобы он, нако­нец, про­из­нес фор­му­лу спон­сии. После такой рас­пра­вы Сер­ви­лия унес­ли замерт­во, и он вско­ре умер, а наш слу­жи­тель Вене­ры, пре­ис­пол­нен­ный при­ят­но­сти и оба­я­ния, за его счет поста­вил в хра­ме Вене­ры сереб­ря­ную ста­тую Купидо­на. Так он, исполь­зуя даже иму­ще­ство сво­их жертв, испол­нял обе­ты, дан­ные им в ночи наслаж­де­нии¹²⁷.

(LV, 143) К чему гово­рить мне о каж­дом из видов муче­ний, каким Веррес под­вер­гал рим­ских граж­дан? Я луч­ше опи­шу их все в сово­куп­но­сти. Зна­ме­ни­тая тюрь­ма, устро­ен­ная в Сира­ку­зах жесто­чай­шим тиран­ном Дио­ни­си­ем¹²⁸ и назы­вае­мая Каме­но­лом­ня­ми, под импе­ри­ем Верре­са ста­ла местом житель­ства рим­ских граж­дан. Сто­и­ло кому-нибудь не уго­дить Верре­су сво­и­ми реча­ми или сво­им видом — и его тот­час же бро­са­ли в Каме­но­лом­ни. Я вижу, судьи, что все воз­му­ще­ны этим, и я понял это уже во вре­мя пер­во­го слу­ша­ния дела, когда об этом гово­ри­ли свиде­те­ли. Ведь пра­ва сво­бод­но­го граж­да­ни­на, по ваше­му мне­нию, долж­ны быть в силе не толь­ко здесь, где нахо­дят­ся народ­ные три­бу­ны и дру­гие долж­ност­ные лица, где на фору­ме заседа­ют суды, где суще­ст­ву­ет власть сена­та, где выска­зы­ва­ет свое мне­ние сте­каю­щий­ся ото­всюду рим­ский народ; нет, в какой бы стране и сре­ди како­го бы наро­да ни были оскорб­ле­ны пра­ва рим­ских граж­дан, это близ­ко каса­ет­ся все­об­ще­го дела сво­бо­ды и чести, что вами твер­до поста­нов­ле­но. (144) В тюрь­му, пред­на­зна­чен­ную для содер­жа­ния зло­де­ев и пре­ступ­ни­ков из чис­ла чуже­зем­цев, для содер­жа­ния мор­ских раз­бой­ни­ков и вра­гов, ты осме­лил­ся бро­сить такое мно­же­ство рим­ских граж­дан? И неуже­ли тебе нико­гда не при­хо­ди­ла в голо­ву мысль о суде, о народ­ной сход­ке¹²⁹, об этом вот мно­же­стве людей, кото­рые теперь смот­рят на тебя с такой непри­яз­нью и нена­ви­стью? Ни разу не помыс­лил ты о досто­ин­стве дале­ко­го от тебя рим­ско­го наро­да, ни разу не пред­ста­вил себе даже вида этой тол­пы? Неуже­ли ни разу не при­шло тебе в голо­ву, что тебе при­дет­ся воз­вра­тить­ся и пред­стать перед эти­ми людь­ми, появить­ся на фору­ме рим­ско­го наро­да, ока­зать­ся во вла­сти зако­нов и пра­во­судия?

(LVI, 145) И что это была за страсть совер­шать жесто­кие поступ­ки? Како­ва была при­чи­на, тол­кав­шая Верре­са на столь мно­го­чис­лен­ные зло­де­я­ния? Един­ст­вен­ной при­чи­ной, судьи, был изо­бре­тен­ный им новый, неслы­хан­ный досе­ле спо­соб гра­бе­жа. Как те, кто, по рас­ска­зам поэтов, захва­ты­вал мор­ские зали­вы¹³⁰, мысы и кру­тые ска­лы, чтобы иметь воз­мож­ность уби­вать море­пла­ва­те­лей, при­ча­ли­вав­ших к бере­гу, так Веррес, гото­вый к враж­деб­ным дей­ст­ви­ям, из любой части Сици­лии не упус­кал из вида ни одно­го из морей, омы­вав­ших ее. Откуда бы ни при­хо­дил корабль, — из Азии ли или из Сирии, из Тира ли или из Алек­сан­дрии — его тот­час же захва­ты­ва­ли при посред­стве надеж­ных донос­чи­ков и стра­жей. Весь эки­паж бро­са­ли в Каме­но­лом­ни, груз и това­ры достав­ля­ли в дом пре­то­ра.

В Сици­лии, после дол­го­го про­ме­жут­ка вре­ме­ни, появил­ся… не вто­рой Дио­ни­сий и не Фала­рид¹³¹ (ведь на этом ост­ро­ве неко­гда пра­ви­ло мно­го и при­том очень жесто­ких тиран­нов); нет, посе­ли­лось невидан­ное сви­ре­пое чудо­ви­ще — из тех, какие, по пре­да­ни­ям, в древ­но­сти жили в этой мест­но­сти. (146) Ибо, по мое­му мне­нию, ни встре­ча с Харибдой, ни встре­ча со Скил­лой не были столь роко­вы­ми для море­пла­ва­те­лей, как в том же про­ли­ве встре­ча с Верре­сом. Послед­няя была еще более роко­вой — по той при­чине, что он окру­жил себя гораздо более мно­го­чис­лен­ны­ми и более сви­ре­пы­ми пса­ми¹³². Это был вто­рой, еще более жесто­кий Кик­лоп¹³³, так как дер­жал в сво­ей вла­сти весь ост­ров, а тот, древ­ний, гово­рят, зани­мал одну толь­ко Этну [и бли­жай­шую к ней часть Сици­лии]. И какую же при­чи­ну, судьи, тогда при­во­дил Веррес в оправ­да­ние этой столь нече­сти­вой жесто­ко­сти? Ту же, какую теперь при­во­дят в его защи­ту. Всех, более или менее бога­тых людей, при­ез­жав­ших в Сици­лию, он объ­яв­лял сол­да­та­ми Сер­то­рия, бежав­ши­ми из Диа­ния. Чтобы отве­сти от себя опас­ность, одни из них пока­зы­ва­ли пур­пур­ные тка­ни из Тира, дру­гие — ладан, бла­го­во­ния и полот­на, третьи — дра­го­цен­ные кам­ни и жем­чуг, чет­вер­тые — гре­че­ские вина и рабов из Азии, кото­рых они вез­ли на про­да­жу, дабы по их това­рам мож­но было судить, откуда они едут. Они не пред­виде­ли, что на них навле­кут опас­ность те самые това­ры, кото­рые по их мне­нию, долж­ны были слу­жить для них спа­си­тель­ным дока­за­тель­ст­вом. Ибо Веррес заяв­лял, что они их при­об­ре­ли бла­го­да­ря сво­им свя­зям с пира­та­ми; он при­ка­зы­вал отво­дить куп­цов в Каме­но­лом­ни, а их кораб­ли и груз тща­тель­но охра­нять.

(LVII, 147) Когда, вслед­ст­вие таких рас­по­ря­же­ний, тюрь­ма уже была запол­не­на куп­ца­ми, тогда и нача­лось то, о чем дал пока­за­ния рим­ский всад­ник Луций Свет­тий, весь­ма ува­жае­мый чело­век, и что сооб­щат и дру­гие свиде­те­ли: рим­ских граж­дан души­ли в тюрь­ме — смерть, уни­зи­тель­ная для рим­ля­ни­на, и даже умо­ля­ю­щий воз­глас: «Я — рим­ский граж­да­нин!» — воз­глас, кото­рый в дале­ких стра­нах, сре­ди вар­ва­ров, не раз мно­гим помо­гал и мно­гих спа­сал, при­но­сил куп­цам более мучи­тель­ную смерть и более быст­рую казнь. Что же ты ска­жешь, Веррес? Что дума­ешь отве­тить на это обви­не­ние? Неуже­ли — что я лгу, выду­мы­ваю, пре­уве­ли­чи­ваю твою вину? Осме­лишь­ся ли ты под­ска­зать сво­им защит­ни­кам что-либо подоб­ное? Про­шу подать мне спи­сок сира­ку­зян, кото­рый Веррес пря­тал в склад­ках сво­ей тоги; ведь этот спи­сок, как он пола­га­ет, состав­лен по его ука­за­ни­ям. Дай мне этот весь­ма тща­тель­но состав­лен­ный спи­сок заклю­чен­ных, из кото­ро­го вид­но, кто когда взят под стра­жу, когда умер, когда каз­нен. [Спи­сок жите­лей Сира­куз.] (148) Вы види­те, что рим­ских граж­дан тол­па­ми бро­са­ли в Каме­но­лом­ни; вы види­те, что в то место, пре­бы­ва­ние в кото­ром было вели­чай­шим уни­же­ни­ем, было согна­но мно­же­ство наших сограж­дан. Ищи­те теперь помет­ки об их выхо­де из это­го места; тако­вых нет. Что же, все они умер­ли сво­ей смер­тью? Если бы Веррес стал это утвер­ждать, то его сло­ва не заслу­жи­ва­ли бы дове­рия. Но в том же спис­ке есть гре­че­ское сло­во, кото­ро­го этот неве­же­ст­вен­ный и небреж­ный чело­век нико­гда не мог ни заме­тить, ни понять: ἐδι­καιώθη­σαν [были осуж­де­ны], то есть, как гово­рят сици­лий­цы, каз­не­ны, умерщ­вле­ны.

(LVIII, 149) Если бы какой-нибудь царь, какая-нибудь чуже­зем­ная город­ская общи­на, какое-нибудь пле­мя посту­пи­ли с рим­ски­ми граж­да­на­ми подоб­ным обра­зом, неуже­ли мы не пока­ра­ли бы их за это от име­ни наше­го государ­ства, не объ­яви­ли бы им вой­ны? Раз­ве мож­но было бы оста­вить без воз­мездия и без нака­за­ния такое оскорб­ле­ние и над­ру­га­тель­ство над име­нем рим­лян? Вспом­ни­те, сколь­ко раз и какие боль­шие вой­ны вели наши пред­ки, полу­чив изве­стие об оскорб­ле­нии, нане­сен­ном рим­ским граж­да­нам, о задер­жа­нии наших судо­вла­дель­цев¹³⁴, об ограб­ле­нии наших куп­цов! Но на задер­жа­ние их я уже не жалу­юсь, с их ограб­ле­ни­ем при­хо­дит­ся мирить­ся; но ведь куп­цы, после того как у них отня­ли кораб­ли, рабов и това­ры, были бро­ше­ны в тюрь­му, и там рим­ские граж­дане были каз­не­ны — вот в чем я обви­няю Верре­са! (150) Если бы я, опи­сы­вая столь мно­го­чис­лен­ные и столь жесто­кие каз­ни рим­ских граж­дан, гово­рил это перед ски­фа­ми, а не здесь, перед таким боль­шим собра­ни­ем рим­ских граж­дан, не перед сена­то­ра­ми — цве­том наших граж­дан, то я все же рас­тро­гал бы даже вар­ва­ров. Ибо так обшир­на наша дер­жа­ва, так вели­ко досто­ин­ство, в пред­став­ле­нии всех наро­дов свя­зан­ное с име­нем рим­ля­ни­на, что твоя жесто­кость по отно­ше­нию к нашим сооте­че­ст­вен­ни­кам не может пока­зать­ся доз­во­лен­ной кому бы то ни было. Могу ли я теперь думать, что у тебя есть какая-либо надеж­да на спа­се­ние и какое-либо при­бе­жи­ще, когда вижу тебя во вла­сти суро­во­го суда, как бы попав­шим­ся в сети собрав­ших­ся толп рим­ско­го наро­да? (151) Если ты — этой воз­мож­но­сти я не допус­каю — осво­бо­дишь­ся из этих пут и выскольз­нешь из них при помо­щи како­го-нибудь сред­ства или улов­ки, то ты, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, попа­дешь в еще более креп­кие тене­та¹³⁵, при­чем опять-таки я, высту­пив с более высо­ко­го места¹³⁶, уни­что­жу и добью тебя.

В самом деле, даже если бы я и согла­сил­ся при­нять его оправ­да­ния, все же его лож­ное оправ­да­ние само по себе было бы для него не менее губи­тель­ным, чем мое спра­вед­ли­вое обви­не­ние. Что же гово­рит он в свое оправ­да­ние? Что он задер­жи­вал бег­ле­цов из Испа­нии и каз­нил их. А кто поз­во­лил тебе это? По како­му пра­ву ты это сде­лал? Кто еще так посту­пал? Поче­му и как это было тебе раз­ре­ше­но? (152) Мы видим, что такие люди запол­ня­ют форум и баси­ли­ки [и видим это совер­шен­но спо­кой­но]. Ведь надо счи­тать счаст­ли­вым исхо­дом граж­дан­ской сму­ты, или безу­мия, или роко­вых собы­тий, или бед­ст­вия, когда мож­но сохра­нить невреди­мы­ми хотя бы уцелев­ших граж­дан. Веррес, в про­шлом пре­дав­ший сво­его кон­су­ла, ока­зав­ший­ся во вре­мя сво­ей кве­сту­ры пере­беж­чи­ком и рас­хи­ти­те­лем казен­ных денег, при­сво­ил себе такую власть в деле управ­ле­ния государ­ст­вом, что тех людей, кото­рым сенат, рим­ский народ, все долж­ност­ные лица пре­до­ста­ви­ли пра­во бывать на фору­ме, пода­вать голос, нахо­дить­ся в этом горо­де, в пре­де­лах наше­го государ­ства, всех обре­кал на мучи­тель­ную и жесто­кую казнь, если судь­ба при­во­ди­ла их к бере­гам Сици­лии.

(153) После того как Пер­пен­на был каз­нен¹³⁷, очень мно­гие сол­да­ты Сер­то­рия пере­бе­жа­ли к Гнею Пом­пею, про­слав­лен­но­му и храб­рей­ше­му мужу. Кого из них не поста­рал­ся он сохра­нить здра­вым и невреди­мым? Како­му граж­да­ни­ну, умо­ляв­ше­му его о поща­де, не протя­нул он в залог без­опас­но­сти сво­ей непо­беди­мой руки и кому толь­ко не подал он надеж­ды на спа­се­ние? Раз­ве это не так? И этих людей, нахо­див­ших при­бе­жи­ще у того, про­тив кого они пошли с ору­жи­ем в руках, у тебя, нико­гда не забо­тив­ше­го­ся о бла­ге государ­ства, ожи­да­ла мучи­тель­ная смерть?

(LIX) Смот­ри, какой удач­ный спо­соб защи­ты ты при­ду­мал! Я бы пред­по­чел, — кля­нусь Гер­ку­ле­сом — чтобы судьи и рим­ский народ согла­си­лись с тем, что ты при­во­дишь в свое оправ­да­ние, а не с тем, в чем тебя обви­няю я. Повто­ряю, я бы пред­по­чел, чтобы тебя счи­та­ли недру­гом и вра­гом тем людям, о кото­рых я упо­мя­нул, а не куп­цам и судо­вла­дель­цам. Ибо мое обви­не­ние изоб­ли­ча­ет тебя в необы­чай­ной алч­но­сти, твоя попыт­ка оправ­дать­ся — в каком-то бешен­стве, сви­ре­по­сти, неслы­хан­ной жесто­ко­сти и, мож­но ска­зать в новой про­скрип­ции¹³⁸.

(154) Но вос­поль­зо­вать­ся этим пре­иму­ще­ст­вом мне нель­зя, судьи, как оно ни вели­ко. Нель­зя. Ведь здесь в сбо­ре все Путе­о­лы¹³⁹ В пол­ном соста­ве при­еха­ли на суд все куп­цы, бога­тые и ува­жае­мые люди; они заяв­ля­ют, что из их сото­ва­ри­щей, из их воль­ноот­пу­щен­ни­ков, далее из воль­ноот­пу­щен­ни­ков этих послед­них одни были ограб­ле­ны и бро­ше­ны в тюрь­му, [дру­гие умерщ­вле­ны в тюрь­ме,] третьи обез­глав­ле­ны. Смот­ри, как спра­вед­лив к тебе я буду при этом. Когда я пред­став­лю Пуб­лия Гра­ния как свиде­те­ля, когда он ска­жет, что ты отру­бил голо­вы его воль­ноот­пу­щен­ни­кам, и потре­бу­ет от тебя свой корабль и свои това­ры, опро­вер­гай тогда его заяв­ле­ние, если смо­жешь. Я отка­жусь от него как от свиде­те­ля; я вста­ну на твою сто­ро­ну, повто­ряю, я тебе помо­гу; дока­зы­вай тогда, что эти люди были у Сер­то­рия, что их отнес­ло в сто­ро­ну Сици­лии во вре­мя их бег­ства из Диа­ния. Дока­жи это. Для меня это даже более чем жела­тель­но; ибо невоз­мож­но най­ти пре­ступ­ле­ние, кото­рое бы заслу­жи­ва­ло более суро­вой кары, и за него тебя необ­хо­ди­мо при­влечь к суду. (155) Я сно­ва вызо­ву рим­ско­го всад­ни­ка Луция Фла­вия, если захо­чешь; при пер­вом слу­ша­нии дела ты ни одно­му из свиде­те­лей не задал вопро­са; как гово­рят твои защит­ни­ки, ты сде­лал это от сво­его, так ска­зать, боль­шо­го — прав­да, в новом роде — ума, но на самом деле, как все пони­ма­ют, ты посту­пил так ввиду созна­ния сво­их пре­ступ­ле­ний и убеди­тель­но­сти пока­за­ний моих свиде­те­лей. Пусть Фла­вия, если захо­чешь, спро­сят, кто такой был тот Тит Герен­ний, кото­рый, по его сло­вам, дер­жал меняль­ную лав­ку в Леп­те¹⁴⁰. Хотя более ста рим­ских граж­дан из сира­куз­ско­го кон­вен­та не толь­ко удо­сто­ве­ря­ло его лич­ность, но и защи­ща­ло его, умо­ляя тебя в сле­зах, ты все же в при­сут­ст­вии жите­лей Сира­куз велел отру­бить ему голо­ву. Я хочу, чтобы ты опро­верг пока­за­ния и это­го мое­го свиде­те­ля, дока­зал и под­твер­дил, что этот Герен­ний был в вой­ске Сер­то­рия.

(LX, 156) Что ска­зать мне о том мно­же­стве людей — о тех, кого, с заку­тан­ны­ми голо­ва­ми, в чис­ле плен­ных пира­тов вели на казнь? Что за необыч­ная осто­рож­ность! С какой целью ты ее при­ду­мал? Быть может, гром­кие сето­ва­ния Луция Фла­вия и дру­гих людей о Тите Герен­нии встре­во­жи­ли тебя? Или важ­ное зна­че­ние выска­зы­ва­ний Мар­ка Анния, достой­ней­ше­го и весь­ма ува­жае­мо­го мужа, заста­ви­ло тебя быть более осмот­ри­тель­ным и роб­ким? Ведь он как свиде­тель недав­но пока­зал, что ты велел отру­бить голо­ву не како­му-то при­шель­цу, не чуже­зем­цу, а рим­ско­му граж­да­ни­ну, извест­но­му всем чле­нам того кон­вен­та и родив­ше­му­ся в Сира­ку­зах. (157) После того как народ стал гром­ко выра­жать свое него­до­ва­ние, когда все шире ста­ли рас­про­стра­нять­ся раз­ные тол­ки и жало­бы, Веррес начал дей­ст­во­вать, прав­да, не более мяг­ко, — он по-преж­не­му каз­нил людей — но более осмот­ри­тель­но. Он рас­по­рядил­ся, чтобы рим­ских граж­дан выво­ди­ли на казнь, заку­тав им голо­ву; все же он каз­нил их у всех на гла­зах пото­му, что чле­ны кон­вен­та, как я уже гово­рил, очень точ­но вели счет мор­ским раз­бой­ни­кам.

И такая участь, в твою пре­ту­ру, была угото­ва­на рим­ско­му плеб­су?¹⁴¹ И это ожи­да­ло людей, зани­маю­щих­ся тор­гов­лей? Вот что угро­жа­ло их граж­дан­ским пра­вам и жиз­ни? Раз­ве и без того мало неиз­беж­ных опас­но­стей гро­зит куп­цам на их пути от пре­врат­но­стей судь­бы, чтобы их ожи­да­ли еще так­же и эти ужа­сы со сто­ро­ны наших долж­ност­ных лиц и к тому же в наших про­вин­ци­ях? Для того ли суще­ст­во­ва­ла эта бли­жай­шая к горо­ду Риму и вер­ная ему про­вин­ция, насе­лен­ная мно­же­ст­вом чест­ней­ших союз­ни­ков и весь­ма ува­жае­мых граж­дан, все­гда с вели­чай­шей охотой при­ни­мав­шая у себя всех рим­ских граж­дан, чтобы люди, при­ез­жав­шие сюда по морю даже из отда­лен­ной Сирии и Егип­та и даже у вар­ва­ров поль­зо­вав­ши­е­ся неко­то­рым ува­же­ни­ем бла­го­да­ря сво­ей тоге, спас­шись от засад со сто­ро­ны мор­ских раз­бой­ни­ков и от опас­ных бурь, уми­ра­ли под секи­рой в Сици­лии, когда они уже дума­ли, что достиг­ли сво­его дома?

(LXI, 158) Далее, что ска­зать мне, судьи, о Пуб­лии Гавии из муни­ци­пия Кон­сы?¹⁴² Или, луч­ше, сколь мощ­ным голо­сом, каки­ми убеди­тель­ны­ми сло­ва­ми я дол­жен гово­рить? Как выра­зить мне свою душев­ную скорбь? Глу­бо­ка моя скорбь, и мне сле­ду­ет при­ло­жить уси­лия, чтобы в моей речи все соот­вет­ст­во­ва­ло важ­но­сти пред­ме­та, соот­вет­ст­во­ва­ло глу­бине моей скор­би. Эта ста­тья обви­не­ния тако­ва, что я, когда мне о ней сооб­щи­ли, вос­поль­зо­вать­ся ею не хотел. Хотя я и пони­мал, что эти сведе­ния вполне соот­вет­ст­ву­ют истине, я все же думал, что мне не пове­рят. Под вли­я­ни­ем слез всех рим­ских граж­дан, веду­щих дела в Сици­лии, из ува­же­ния к свиде­тель­ским пока­за­ни­ям жите­лей Вален­ции, весь­ма ува­жае­мых людей, и всех жите­лей Регия, а так­же и мно­гих рим­ских всад­ни­ков, в ту пору слу­чай­но нахо­див­ших­ся в Мес­сане, я, при пер­вом слу­ша­нии дела, пред­ста­вил столь­ко свиде­те­лей, что никто не может сомне­вать­ся в том, что это так и было.

(159) Что мне теперь делать? Я уже столь­ко часов гово­рю о дея­ни­ях одно­го и того же рода и о нече­сти­вой жесто­ко­сти Верре­са; я уже истра­тил на дру­гие вопро­сы почти всю силу сво­ей речи, ста­ра­ясь по досто­ин­ству оце­нить его зло­де­я­ния, и не поза­бо­тил­ся о том, чтобы удер­жать ваше вни­ма­ние раз­но­об­ра­зи­ем ста­тей обви­не­ния. Как же гово­рить мне о таком важ­ном деле? Мне дума­ет­ся, есть толь­ко один спо­соб и один путь; я рас­ска­жу вам о само́м фак­те; он настоль­ко убеди­те­лен сам по себе, что не нуж­но ни мое­го крас­но­ре­чия, кото­рым я не обла­даю, ни чье­го бы то ни было дара сло­ва, для того, чтобы потря­сти вас до глу­би­ны души.

(160) Этот Гавий из Кон­сы, о кото­ром я гово­рю, бро­шен­ный Верре­сом в тюрь­му в чис­ле дру­гих рим­ских граж­дан, каким-то обра­зом тай­но бежал из Каме­но­ло­мен и при­ехал в Мес­са­ну; уже перед его гла­за­ми была Ита­лия и сте­ны Регия, насе­лен­но­го рим­ски­ми граж­да­на­ми. И после стра­ха смер­ти, после мра­ка, он, воз­вра­щен­ный к жиз­ни как бы све­том сво­бо­ды и каким-то дуно­ве­ни­ем закон­но­сти, начал в Мес­сане жало­вать­ся, что он, рим­ский граж­да­нин, был бро­шен в тюрь­му; он гово­рил, что едет пря­мо в Рим и будет к услу­гам Верре­са при его при­бы­тии из про­вин­ции. (LXII) На свою беду, он не пони­мал, что совер­шен­но без­раз­лич­но, гово­рит ли он это в Мес­сане или же в при­сут­ст­вии Верре­са в пре­тор­ском доме. Ибо, как я уже вам дока­зал, Веррес избрал этот город сво­им пособ­ни­ком в зло­дей­ствах, укры­ва­те­лем награб­лен­но­го им и соучаст­ни­ком во всех гнус­ных поступ­ках. Поэто­му Гавия тот­час же отве­ли к мамер­тин­ско­му долж­ност­но­му лицу, а в тот же день Веррес слу­чай­но при­ехал в Мес­са­ну. Ему доло­жи­ли об этом слу­чае: рим­ский граж­да­нин заяв­ля­ет жало­бу, что он нахо­дил­ся в сира­куз­ских Каме­но­лом­нях; он, уже садясь на корабль и про­из­но­ся страш­ные угро­зы про­тив Верре­са, был задер­жан мест­ным долж­ност­ным лицом¹⁴³ и заклю­чен под стра­жу, чтобы сам пре­тор мог посту­пить с ним по сво­е­му усмот­ре­нию.

(161) Веррес выра­зил вла­стям свою бла­го­дар­ность и похва­лил их за бла­го­же­ла­тель­ное отно­ше­ние к нему и бди­тель­ность. Сам он, вне себя от пре­ступ­ной яро­сти, при­шел на форум; его гла­за горе­ли; все его лицо дыша­ло бешен­ст­вом¹⁴⁴; все жда­ли, до чего он дой­дет и что станет делать, как вдруг он при­ка­зы­ва­ет при­та­щить Гавия сюда, раздеть его посреди фору­ма, при­вя­зать к стол­бу и при­гото­вить роз­ги. Несчаст­ный кри­чал, что он — рим­ский граж­да­нин из муни­ци­пия Кон­сы, что он слу­жил под нача­лом Луция Реция, извест­ней­ше­го рим­ско­го всад­ни­ка, кото­рый ведет дела в Панор­ме и может под­твер­дить это Верре­су. Тогда Веррес заявил, что, по его сведе­ни­ям, Гавий послан в Сици­лию пред­во­ди­те­ля­ми бег­лых рабов как согляда­тай; меж­ду тем ни доно­са, ни каких бы то ни было при­зна­ков подоб­но­го дела, ни подо­зре­ний не име­лось. Затем он при­ка­зал всем лик­то­рам сечь Гавия без вся­кой поща­ды. (162) В Мес­сане посреди фору­ма, судьи, сек­ли роз­га­ми рим­ско­го граж­да­ни­на, но, несмот­ря на все стра­да­ния, не было слыш­но ни одно­го сто­на это­го несчаст­но­го и, сквозь свист розог, слы­ша­лись толь­ко сло­ва: «Я — рим­ский граж­да­нин». Этим напо­ми­на­ни­ем о сво­их граж­дан­ских пра­вах он думал отвра­тить от себя уда­ры розог и изба­вить­ся от рас­пя­тия на кре­сте. Но ему не толь­ко не уда­лось добить­ся этим пре­кра­ще­ния пор­ки, но, в то вре­мя он уси­лен­но умо­лял и про­дол­жал взы­вать к пра­вам рим­ско­го граж­да­ни­на, ему уже гото­ви­ли крест, повто­ряю, крест для это­го несчаст­но­го и заму­чен­но­го чело­ве­ка, нико­гда ранее не видев­ше­го это­го омер­зи­тель­но­го орудия каз­ни.

(LXIII, 163) О, слад­кое имя сво­бо­ды! О, вели­кое пра­во наше­го государ­ства! О, Пор­ци­ев закон, о, Сем­п­ро­ни­е­вы зако­ны!¹⁴⁵ О, вожде­лен­ная власть народ­ных три­бу­нов, нако­нец, воз­вра­щен­ная рим­ско­му плеб­су!¹⁴⁶ Так ли низ­ко пали все эти уста­нов­ле­ния, что рим­ско­го граж­да­ни­на в про­вин­ции рим­ско­го наро­да, в союз­ном горо­де мог­ли на фору­ме свя­зать и под­верг­нуть пор­ке роз­га­ми по при­ка­за­нию чело­ве­ка, полу­чив­ше­го связ­ки и секи­ры в знак мило­сти рим­ско­го наро­да? Как? Когда раз­во­ди­ли огонь и при­готов­ля­ли рас­ка­лен­ное желе­зо и дру­гие орудия пыт­ки, тебя не заста­ви­ли опом­нить­ся если не отча­ян­ные моль­бы и стра­даль­че­ские воз­гла­сы тво­ей жерт­вы, то хотя бы плач и горест­ные сето­ва­ния рим­ских граж­дан? И ты осме­лил­ся рас­пять чело­ве­ка, назы­вав­ше­го себя рим­ским граж­да­ни­ном?

Я не хотел с такой рез­ко­стью гово­рить об этом при пер­вом слу­ша­нии дела, судьи, я это­го не хотел. Ведь вы заме­ти­ли, как воз­буж­де­на была тол­па про­тив Верре­са, дви­жи­мая душев­ной болью, нена­ви­стью и стра­хом перед угро­жаю­щей всем опас­но­стью. Тогда я и мой свиде­тель, вид­ный рим­ский всад­ник Гай Нуми­то­рий, про­яви­ли сдер­жан­ность в сво­ей речи и я обра­до­вал­ся поступ­ку Мания Глаб­ри­о­на, кото­рый, весь­ма разум­но, вдруг пре­рвал заседа­ние во вре­мя допро­са мое­го свиде­те­ля: он не без осно­ва­ния боял­ся, что рим­ский народ рас­пра­вит­ся с Верре­сом само­чин­но, опа­са­ясь, что тот избегнет кары бла­го­да­ря зако­нам и ваше­му при­го­во­ру. (164) Но теперь, когда твое поло­же­ние и ожи­даю­щая тебя участь ясны всем, я буду обви­нять тебя уже по-ино­му: я дока­жу, что этот Гавий, ока­зав­ший­ся, по тво­им сло­вам, согляда­та­ем, был бро­шен тобой в сира­куз­ские Каме­но­лом­ни, и дока­жу это не толь­ко на осно­ва­нии спис­ков жите­лей Сира­куз; ина­че ты, пожа­луй, ска­жешь, что я — ввиду того, что в спис­ках зна­чит­ся какой-то Гавий, — нароч­но выбрал это имя, даю­щее мне воз­мож­ность ска­зать, что этот Гавий и есть то самое лицо, о кото­ром я гово­рил; нет; я вызо­ву свиде­те­лей, сколь­ких ты потре­бу­ешь, и они пока­жут, что этот Гавий и есть то самое лицо, кото­рое ты бро­сил в сира­куз­ские Каме­но­лом­ни. Я вам пред­став­лю и жите­лей Кон­сы, его зем­ля­ков и дру­зей, кото­рые заявят, — для тебя, прав­да, теперь уже позд­но, но для судей еще своевре­мен­но — что тот Пуб­лий Гавий, кото­ро­го ты рас­пял, был рим­ским граж­да­ни­ном и жите­лем муни­ци­пия Кон­сы, а не согляда­та­ем из шай­ки бег­лых рабов.

(LXIV, 165) На осно­ва­нии свиде­тель­ских пока­за­ний, уста­но­вив с несо­мнен­но­стью все эти фак­ты, о кото­рых я гово­рю, я затем буду дер­жать­ся в пре­де­лах толь­ко того, что ты сам пре­до­став­ля­ешь в мое рас­по­ря­же­ние. Я вполне удо­вле­тво­рюсь и этим. В самом деле, что заявил ты недав­но, когда, встре­во­жен­ный кри­ка­ми и него­до­ва­ни­ем рим­ско­го наро­да, ты вско­чил со сво­его места? Что ты тогда ска­зал? Что Гавий толь­ко для того и вопил, что он — рим­ский граж­да­нин, чтобы добить­ся отсроч­ки сво­ей каз­ни, но в дей­ст­ви­тель­но­сти он был согляда­та­ем. Зна­чит, мои свиде­те­ли гово­рят прав­ду. Что гово­рит Гай Нуми­то­рий, что гово­рят Марк и Пуб­лий Кот­тии, очень извест­ные люди из окру­га Тав­ро­ме­ния, что гово­рит Квинт Лук­цей, дер­жав­ший боль­шую меняль­ную лав­ку в Регии, что гово­рят дру­гие? Ведь свиде­те­ли, пред­став­лен­ные мной до сего вре­ме­ни, не гово­ри­ли, что они зна­ли Гавия лич­но, но — что они виде­ли, как чело­ве­ка, во все­услы­ша­ние назы­вав­ше­го себя рим­ским граж­да­ни­ном, рас­пи­на­ли. Это же самое и ты гово­ришь, Веррес, это же и ты при­зна­ешь: он вос­кли­цал, что он — рим­ский граж­да­нин. И зва­ние граж­да­ни­на для тебя, оче­вид­но, не име­ло ника­ко­го зна­че­ния, раз ты ничуть не поко­ле­бал­ся в сво­ем наме­ре­нии рас­пять его и не отло­жил хотя бы нена­дол­го его жесто­чай­шей и позор­ней­шей каз­ни.

(166) Вот чем руко­вод­ст­ву­юсь я, вот чего я стро­го дер­жусь, судьи! Мне доста­точ­но одно­го это­го; про­чее я опус­каю и остав­ляю в сто­роне. Верре­са неот­вра­ти­мо опу­ты­ва­ет и уни­что­жа­ет его соб­ст­вен­ное при­зна­ние. Ты не знал, кто он; ты подо­зре­вал, что он — согляда­тай. Не спра­ши­ваю тебя о тво­их подо­зре­ни­ях, обви­няю тебя на осно­ва­нии тво­их же слов: он себя назы­вал рим­ским граж­да­ни­ном. Если бы тебя, Веррес, схва­ти­ли в Пер­сии или в дале­кой Индии и пове­ли на казнь, что стал бы ты кри­чать, как не то, что ты — рим­ский граж­да­нин? И в то вре­мя как это про­слав­лен­ное и всем извест­ное зва­ние рим­ско­го граж­да­ни­на долж­но было бы спа­сти тебя даже сре­ди не знаю­щих тебя и незна­ко­мых тебе людей, сре­ди вар­ва­ров, сре­ди наро­дов, живу­щих на краю све­та, этот чело­век, — кто бы он ни был — кото­ро­го ты влек на крест, кото­рый был тебе незна­ком, не мог, хотя и назы­вал себя рим­ским граж­да­ни­ном, хотя и ссы­лал­ся на свои граж­дан­ские пра­ва и упо­ми­нал о них, добить­ся от тебя, пре­то­ра, если не избав­ле­ния от смер­ти, то хотя бы отсроч­ки каз­ни.

(LXV, 167) Про­стые неза­мет­ные люди незнат­но­го про­ис­хож­де­ния, путе­ше­ст­вуя по морям, при­ез­жа­ют в мест­но­сти, кото­рых они нико­гда не виде­ли рань­ше, где они незна­ко­мы тем, к кому они при­еха­ли, и где они не все­гда могут сослать­ся на людей, кото­рые мог­ли бы удо­сто­ве­рить их лич­ность. И все же они, пола­га­ясь на свои пра­ва рим­ско­го граж­дан­ства, уве­ре­ны в сво­ей без­опас­но­сти не толь­ко перед наши­ми долж­ност­ны­ми лица­ми, ответ­ст­вен­ны­ми и перед зако­ном и перед все­об­щим мне­ни­ем, и не толь­ко сре­ди рим­ских граж­дан, кото­рых объ­еди­ня­ют язык, пра­во и общие инте­ре­сы, но и везде, куда бы они ни при­еха­ли. (168) Отни­ми у рим­ских граж­дан эту надеж­ду, этот оплот; уста­но­ви за пра­ви­ло, что сло­ва: «Я — рим­ский граж­да­нин» — бес­по­лез­ны, что пре­тор или любое дру­гое лицо может без­на­ка­зан­но, под пред­ло­гом, что не зна­ет, кто перед ним нахо­дит­ся, под­верг­нуть любой каз­ни чело­ве­ка, назы­ваю­ще­го себя рим­ским граж­да­ни­ном, и тогда все про­вин­ции, все цар­ства, все неза­ви­си­мые город­ские общи­ны¹⁴⁷, одним сло­вом, весь мир, кото­рый все­гда был открыт и досту­пен для наших сооте­че­ст­вен­ни­ков, ты, этим сво­им утвер­жде­ни­ем, для рим­ских граж­дан закро­ешь.

Далее, если Гавий ссы­лал­ся на рим­ско­го всад­ни­ка Луция Реция, кото­рый тогда жил в Сици­лии, неуже­ли было труд­но напи­сать в Панорм? Ты мог отдать Гавия под стра­жу сво­им дру­зьям-мамер­тин­цам, дер­жать его в тюрь­ме в око­вах до при­езда Реция из Панор­ма; если бы он удо­сто­ве­рил лич­ность Гавия, ты мог бы несколь­ко смяг­чить нака­за­ние; если бы ока­за­лось, что он его не зна­ет, тогда ты, если бы при­знал нуж­ным, мог бы уста­но­вить пра­ви­ло, что чело­век, неиз­вест­ный тебе и не пред­став­ля­ю­щий надеж­но­го пору­чи­те­ля, даже если этот чело­век — рим­ский граж­да­нин, под­ле­жит каз­ни на кре­сте.

(LXVI, 169) Но зачем мне про­дол­жать гово­рить о Гавии, слов­но ты толь­ко Гавию гибель при­нес, а име­ни наших граж­дан, всем им в целом и их пра­вам вра­гом не был? Не ему, повто­ряю, был ты недру­гом, но обще­му делу сво­бо­ды. В самом деле, когда мамер­тин­цы, соглас­но сво­е­му обы­чаю и пра­ви­лу, ста­ли водру­жать крест за горо­дом, на Пом­пе­е­вой доро­ге¹⁴⁸, зачем пона­до­би­лось тебе при­ка­зы­вать, чтобы его водру­зи­ли на той части ее, кото­рая обра­ще­на к про­ли­ву, и при­бав­лять то, что ты во все­услы­ша­ние ска­зал в при­сут­ст­вии всех и чего ты никак не можешь отри­цать: ты выби­ра­ешь это место для того, чтобы Гавий, коль ско­ро он назы­ва­ет себя рим­ским граж­да­ни­ном, мог с кре­ста видеть Ита­лию и смот­реть на свой дом? И вот, это был един­ст­вен­ный крест, судьи, водру­жен­ный в этом имен­но месте со вре­ме­ни осно­ва­ния Мес­са­ны. Веррес для того и выбрал это место на бере­гу, обра­щен­ном к Ита­лии, чтобы Гавий, уми­рая в стра­да­ни­ях и муче­ни­ях, понял, что меж­ду раб­ским состо­я­ни­ем и пра­ва­ми сво­бод­но­го граж­да­ни­на лежит толь­ко очень узкий про­лив, и чтобы Ита­лия виде­ла, что ее пито­мец под­верг­нут жесто­чай­шей и позор­ней­шей каз­ни, пред­на­зна­чен­ной для рабов. (170) Зако­вать рим­ско­го граж­да­ни­на — пре­ступ­ле­ние; под­верг­нуть его сече­нию роз­га­ми — зло­де­я­ние; убить его, — мож­но ска­зать, бра­то­убий­ство¹⁴⁹, как же назвать мне рас­пя­тие его?¹⁵⁰ Столь нече­сти­во­му поступ­ку нет назва­ния. Но Верре­су и все­го это­го было мало. «Пусть Гавий, — ска­зал он, — смот­рит на свою роди­ну; в виду зако­нов и сво­бо­ды пусть уми­ра­ет он!» В этом месте ты не Гавия, ты не пер­во­го попав­ше­го­ся тебе чело­ве­ка [рим­ско­го граж­да­ни­на], а все­об­щую сво­бо­ду и наши граж­дан­ские пра­ва обрек на муки и на рас­пя­тие. Далее, обра­ти­те вни­ма­ние на безум­ную дер­зость Верре­са! Не было ли ему, по ваше­му мне­нию, досад­но, что это­го кре­ста, пред­на­зна­чен­но­го им для рим­ских граж­дан, он не может водру­зить на фору­ме, на коми­ции, на рострах?¹⁵¹ Ведь он выбрал в сво­ей про­вин­ции имен­но такое место, кото­рое мно­го­люд­но­стью сво­ей может более все­го напо­ми­нать имен­но эти места и, кро­ме того, рас­по­ло­же­но к нам бли­же любо­го дру­го­го: он хотел, чтобы памят­ник его зло­дей­ства и дер­зо­сти нахо­дил­ся в виду Ита­лии, в пред­две­рии Сици­лии, на пути всех тех, кто плы­вет на кораб­лях в обо­их направ­ле­ни­ях.

(LXVII, 171) Если бы я захо­тел скор­беть об этом собы­тии и опла­ки­вать его не в при­сут­ст­вии рим­ских граж­дан, тех или иных дру­зей наше­го государ­ства, людей, слы­шав­ших имя рим­ско­го наро­да, нако­нец, если бы я обра­щал­ся не к людям, а к диким зве­рям или даже — чтобы пой­ти даль­ше — если бы я в глу­бине пустынь обра­тил­ся к ска­лам и уте­сам, то даже вся немая и неоду­шев­лен­ная при­ро­да была бы потря­се­на такой страш­ной, такой воз­му­ти­тель­ной жесто­ко­стью. Но теперь, гово­ря перед сена­то­ра­ми рим­ско­го наро­да, блю­сти­те­ля­ми зако­нов, пра­во­судия и пра­ва, я не дол­жен сомне­вать­ся в вашем при­го­во­ре: толь­ко один, этот вот граж­да­нин будет при­знан вами достой­ным каз­ни на кре­сте, а ко всем дру­гим она не при­ме­ни­ма. (172) Совсем недав­но, судьи, мы не мог­ли сдер­жать сво­их слез, слы­ша о горест­ной и неза­слу­жен­ной каз­ни навар­хов, и с пол­ным осно­ва­ни­ем скор­бе­ли о несча­стье, постиг­шем наших ни в чем не повин­ных союз­ни­ков. Что же долж­ны мы делать теперь, когда про­ли­ва­ет­ся наша соб­ст­вен­ная кровь? Да, надо счи­тать, что все рим­ские граж­дане свя­за­ны друг с дру­гом кров­но; ибо это­го тре­бу­ет наше все­об­щее бла­го­по­лу­чие и это соот­вет­ст­ву­ет истине. Все рим­ские граж­дане, как при­сут­ст­ву­ю­щие, так и отсут­ст­ву­ю­щие, где бы они ни нахо­ди­лись, тре­бу­ют от вас суро­во­сти, взы­ва­ют к вашей спра­вед­ли­во­сти, ищут у вас помо­щи; все их пра­ва, бла­го­по­лу­чие и оплот, нако­нец, вся их сво­бо­да, по их мне­нию, зави­сят от ваше­го при­го­во­ра.

(173) Хотя я и сде­лал доста­точ­но мно­го, все же, если исход собы­тий не оправ­да­ет моих ожи­да­ний, я сде­лаю для рим­ских граж­дан, быть может, боль­ше, чем они про­сят. Ибо если какая-нибудь сила изба­вит Верре­са от суро­во­сти ваше­го при­го­во­ра, — хотя я это­го не боюсь, судьи, и совер­шен­но не допус­каю такой воз­мож­но­сти — итак, если ока­жет­ся, что я ошиб­ся в сво­их рас­че­тах, тогда сици­лий­цы, конеч­но будут сето­вать на то, что про­иг­ра­ли свое дело; я вполне разде­лю их огор­че­ние, а рим­ский народ, так как он дал мне воз­мож­ность обра­тить­ся к нему с речью, сво­им голо­со­ва­ни­ем, на осно­ва­нии моей жало­бы, вско­ре отсто­ит свои пра­ва еще до фев­раль­ских календ¹⁵². А если вы захо­ти­те поза­бо­тить­ся о моей сла­ве и извест­но­сти, судьи, то я, пожа­луй, не имел бы ниче­го про­тив того, чтобы Веррес был вырван у меня вашим судеб­ным при­го­во­ром и сохра­нен для суда рим­ско­го наро­да. Бле­стя­щее это будет дело, бога­тое дока­за­тель­ства­ми и лег­кое для меня, а наро­ду оно при­дет­ся по серд­цу и будет при­ят­но. Нако­нец, если кто-нибудь дума­ет, что я поже­лал выдви­нуть­ся в свя­зи с делом одно­го Верре­са, — к чему я отнюдь не стре­мил­ся — то в слу­чае его оправ­да­ния, кото­рое невоз­мож­но без пре­ступ­ле­ний мно­гих людей¹⁵³, я смо­гу еще более выдви­нуть­ся, высту­пая по мно­гим судеб­ным делам.

(LXVIII) Но, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, для вашей же поль­зы, судьи, и для бла­га государ­ства я не хочу, чтобы в этом ото­бран­ном сове­те судей про­изо­шло столь позор­ное собы­тие; не хочу, чтобы эти судьи, одоб­рен­ные и ото­бран­ные мной¹⁵⁴, в слу­чае оправ­да­ния Верре­са, ходи­ли по это­му горо­ду заклей­мен­ные, покры­тые не вос­ком, а гря­зью¹⁵⁵. (174) Поэто­му пре­до­сте­ре­гаю так­же тебя, Гор­тен­сий, — если толь­ко есть какая-нибудь воз­мож­ность пре­до­сте­ре­гать с это­го места — поду­май хоро­шень­ко и взвесь, что ты дела­ешь, куда идешь, кого и на каком осно­ва­нии защи­ща­ешь. И я отнюдь не пре­пят­ст­вую тебе состя­зать­ся со мной тво­им даро­ва­ни­ем и всем тво­им ора­тор­ским искус­ст­вом; но если ты рас­счи­ты­ва­ешь тай­ком при­ме­нить вне суда какие-либо сред­ства [воздей­ст­вия на суд], если ты дума­ешь достиг­нуть чего-нибудь улов­ка­ми, хит­ро­стью, могу­ще­ст­вом, вли­я­ни­ем, богат­ст­вом под­суди­мо­го, то я насто­я­тель­но сове­тую тебе отка­зать­ся от сво­его наме­ре­ния, а попыт­ки, уже пред­при­ня­тые Верре­сом, но обна­ру­жен­ные и раз­га­дан­ные мной, сове­тую тебе пре­сечь, а в даль­ней­шем не давать им ходу. Вся­кий про­мах в этом судеб­ном деле будет весь­ма опа­сен для тебя, более опа­сен, чем ты дума­ешь. (175) Если ты пола­га­ешь, что тебе уже нече­го боять­ся мне­ния людей, так как ты уже зани­мал почет­ные долж­но­сти и явля­ешь­ся избран­ным кон­су­лом¹⁵⁶, то — поверь мне — сохра­нить эти поче­сти и мило­сти рим­ско­го наро­да не менее труд­но, чем их снис­кать. Государ­ство наше, пока мог­ло, пока это было неиз­беж­но¹⁵⁷, тер­пе­ло вашу, пря­мо-таки цар­скую власть в судах и во всех государ­ст­вен­ных делах¹⁵⁸; да, оно тер­пе­ло ее, но в тот день, когда рим­ско­му наро­ду были воз­вра­ще­ны народ­ные три­бу­ны, вся эта ваша власть — если вы, быть может, это­го еще не пони­ма­е­те — была отня­та и вырва­на у вас из рук. И теперь, вот в это имен­но вре­мя, гла­за всех людей обра­ще­ны на каж­до­го из нас — чест­но ли я обви­няю Верре­са, доб­ро­со­вест­но ли судьи выне­сут ему при­го­вор, каки­ми сред­ства­ми ты его защи­ща­ешь. Если кто-либо из нас сколь­ко-нибудь укло­нит­ся от пря­мо­го пути, то после­ду­ет не мол­ча­ли­вая оцен­ка наше­го поведе­ния, кото­рую вы до сего вре­ме­ни пре­зи­ра­ли, а стро­гий и неза­ви­си­мый при­го­вор рим­ско­го наро­да. (176) Тебя, Квинт¹⁵⁹, не свя­зы­ва­ют с Верре­сом ни род­ство, ни дру­же­ские отно­ше­ния. Оправ­да­ни­я­ми, к каким ты одна­жды ста­рал­ся при­бе­гать, защи­щая свое несколь­ко излиш­нее рве­ние во вре­мя одно­го судеб­но­го дела, ты в отно­ше­нии это­го под­суди­мо­го вос­поль­зо­вать­ся не можешь; тебе вот о чем сле­ду­ет все­мер­но забо­тить­ся, чтобы те сло­ва Верре­са, кото­рые он во все­услы­ша­ние повто­рил в про­вин­ции, — что он поз­во­ля­ет себе все эти зло­употреб­ле­ния, все­це­ло рас­счи­ты­вая на твою защи­ту, — чтобы эти сло­ва не оправ­да­лись.

(LXIX, 177) Что каса­ет­ся меня, то даже все мои вели­чай­шие недоб­ро­же­ла­те­ли, несо­мнен­но, пола­га­ют, что я долг свой испол­нил. Ибо, при пер­вом слу­ша­нии дела, я в тече­ние несколь­ких часов добил­ся того, что все­об­щее мне­ние при­зна­ло Верре­са винов­ным. В даль­ней­шем речь будет не о моей вер­но­сти дол­гу (она во всем вид­на), не о жиз­ни Верре­са (она все­ми осуж­де­на), а о поведе­нии судей и, ска­зать прав­ду, о тебе самом. И при каких обсто­я­тель­ствах это про­изой­дет? Ведь имен­но это тре­бу­ет само­го при­сталь­но­го вни­ма­ния; ибо в делах государ­ст­вен­ных, как и во всех дру­гих, очень важ­но общее поло­же­ние вещей и направ­ле­ние, в кото­ром раз­ви­ва­ют­ся собы­тия. Это ведь про­изой­дет в то вре­мя, когда рим­ский народ станет при­вле­кать к уча­стию в суде дру­гих людей и дру­гое сосло­вие, — после того, как уже объ­яв­лен закон о новых судах и судьях¹⁶⁰. И закон этот объ­явил не тот чело­век, от чье­го име­ни он, как вы види­те, состав­лен; нет, этот вот под­суди­мый, повто­ряю, этот под­суди­мый, сво­и­ми рас­че­та­ми и мне­ни­ем, какое у него сло­жи­лось о вас, при­ло­жил уси­лия к тому, чтобы этот закон был состав­лен и объ­яв­лен. (178) И вот, когда начи­на­лось пер­вое слу­ша­ние дела, закон объ­яв­лен еще не был; в то вре­мя, когда Веррес, встре­во­жен­ный вашей стро­го­стью, не раз давал понять, поче­му он не скло­нен являть­ся в суд, о законе еще не было и речи; но после того как к Верре­су, каза­лось, вер­ну­лись силы и уве­рен­ность, закон тот­час же был объ­яв­лен. Если чув­ство ваше­го досто­ин­ства вся­че­ски про­ти­вит­ся изда­нию это­го зако­на, то все­го силь­нее гово­рят за него лож­ные надеж­ды и необы­чай­ное бес­стыд­ство Верре­са. Если кто-нибудь из вас совер­шит в этом слу­чае что-нибудь пре­до­суди­тель­ное, то либо рим­ский народ выне­сет свой при­го­вор о таком чело­ве­ке, кото­ро­го он уже ранее при­знал недо­стой­ным участ­во­вать в пра­во­судии, либо это сде­ла­ют те люди, кото­рые ста­нут новы­ми судья­ми на осно­ва­нии ново­го зако­на и будут судить преж­них судей за нару­ше­ние пра­во­судия

(LXX, 179) Что каса­ет­ся меня, то, даже если я и не ска­жу, все рав­но вся­кий пой­мет, что мне необ­хо­ди­мо вести дело до кон­ца. Но смо­гу ли я мол­чать, Гор­тен­сий, смо­гу ли при­тво­рить­ся без­участ­ным, когда ока­жет­ся, что государ­ству нане­се­на такая глу­бо­кая рана, если то, что разо­ре­ны про­вин­ции¹⁶¹, заму­че­ны наши союз­ни­ки и бес­смерт­ные боги ограб­ле­ны, а рим­ские граж­дане рас­пя­ты на кре­стах и истреб­ле­ны, прой­дет Верре­су без­на­ка­зан­но, несмот­ря на то, что дело вел я? Смо­гу ли я сло­жить с себя столь тяж­кое бре­мя в этом суде или про­дол­жать нести его мол­ча? Не будет ли моим дол­гом вести пре­сле­до­ва­ние, пре­дать дело глас­но­сти, умо­лять рим­ский народ о пра­во­судии, обви­нить и при­влечь к ответ­ст­вен­но­сти и к суду всех тех, кото­рые запят­на­ли себя таким пре­ступ­ле­ни­ем, что либо сами поз­во­ли­ли под­ку­пить себя, утра­тив честь, либо под­ку­пи­ли судей?

(180) Кто-нибудь, быть может, спро­сит: «И ты готов взять на себя такой боль­шой труд, навлечь на себя такую силь­ную непри­язнь столь­ких людей?» Делаю это, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, не по осо­бой склон­но­сти и не по доб­рой воле; но мне нель­зя посту­пать так, как мож­но посту­пать тем, кто про­ис­хо­дит из знат­ных родов и кому все мило­сти рим­ско­го наро­да доста­ют­ся во вре­мя сна¹⁶². Совсем по дру­гим пра­ви­лам и в дру­гих усло­ви­ях при­хо­дит­ся мне жить в нашем государ­стве. Вспо­ми­наю я Мар­ка Като­на, муд­рей­ше­го и про­зор­ли­вей­ше­го чело­ве­ка: созна­вая, что не про­ис­хож­де­ние, а доб­лесть его может рас­по­ло­жить к нему рим­ский народ, желая, вме­сте с тем, чтобы его род при­об­рел имя, начи­ная с него, и чтобы это имя ста­ло широ­ко извест­ным, он всту­пил во враж­ду с вли­я­тель­ней­ши­ми людь­ми и в вели­чай­ших трудах про­жил до глу­бо­кой ста­ро­сти с необы­чай­ной сла­вой¹⁶³. (181) А впо­след­ст­вии, раз­ве Квинт Пом­пей¹⁶⁴, про­ис­хо­дя из незна­чи­тель­но­го и мало­из­вест­но­го рода, не достиг выс­ших поче­стей, пре­одолев непри­язнь очень мно­гих людей, вели­чай­шие опас­но­сти и лише­ния? Недав­но мы были свиде­те­ля­ми того, как Гай Фим­брия¹⁶⁵, Гай Марий¹⁶⁶ и Гай Целий¹⁶⁷ напря­га­ли силы в дале­ко не лег­кой борь­бе с недру­га­ми, чтобы ценой трудов добить­ся тех поче­стей, каких вы дости­га­е­те шутя и без забот¹⁶⁸. По это­му же само­му направ­ле­нию и пути сле­дую я в сво­ей дея­тель­но­сти; пра­ви­ла этих людей я став­лю себе в при­мер.

(LXXI) Мы видим, какую зависть и нена­висть вызы­ва­ют у неко­то­рых знат­ных людей доб­лесть и трудо­лю­бие новых людей. Сто́ит нам сколь­ко-нибудь осла­бить свое вни­ма­ние — и коз­ни про­тив нас гото­вы, сто́ит нам дать малей­ший повод к подо­зре­нию или обви­не­нию — и нам тот­час же нано­сят рану. Мы видим, что нам все­гда надо быть насто­ро­же, все­гда надо трудить­ся¹⁶⁹. (182) Напад­ки надо тер­петь, за вся­кое труд­ное дело — брать­ся, при­чем без­молв­ной и тай­ной непри­яз­ни сле­ду­ет боять­ся боль­ше, чем объ­яв­лен­ной и откры­той. Сре­ди знат­ных людей нашим уси­ли­ям, мож­но ска­зать, не сочув­ст­ву­ет ни один. Снис­кать их рас­по­ло­же­ние мы не можем ника­ки­ми заслу­га­ми. Они так дале­ки от нас по сво­е­му духу и стрем­ле­ни­ям, слов­но при­ро­да созда­ла их не таки­ми, как мы. Сто́ит ли поэто­му тре­во­жить­ся из-за искон­ной зави­сти и непри­яз­ни, суще­ст­во­вав­ших еще до того, как ты столк­нул­ся с каким-либо про­яв­ле­ни­ем их?

(183) Итак, судьи, я, прав­да, очень хочу, чтобы мне после это­го судеб­но­го дела, когда я выпол­ню и свой долг перед рим­ским наро­дом и пору­че­ние, воз­ло­жен­ное на меня мои­ми дру­зья­ми-сици­лий­ца­ми, уже более нико­го обви­нять не при­шлось¹⁷⁰; но для меня дело решен­ное: если мое мне­ние о вас ока­жет­ся оши­боч­ным, я буду пре­сле­до­вать не толь­ко глав­ных винов­ни­ков под­ку­па суда, но и людей, запят­нан­ных соуча­сти­ем в этом под­ку­пе. Итак, если есть люди, кото­рым угод­но в деле это­го под­суди­мо­го про­явить свое могу­ще­ство или дер­зость, или свое искус­ство в под­ку­пе суда, то пусть они будут гото­вы — когда дело будет раз­би­рать рим­ский народ, — иметь дело со мной; и если они нашли меня доста­точ­но упор­ным, доста­точ­но настой­чи­вым, доста­точ­но бди­тель­ным в деле это­го под­суди­мо­го, чьим про­тив­ни­ком сици­лий­цы пору­чи­ли мне быть, то пусть они пой­мут, что по отно­ше­нию к тем людям, враж­ду кото­рых я навле­ку на себя, слу­жа бла­го­по­лу­чию рим­ско­го наро­да, я буду гораздо более настой­чив и более крут.

(LXXII, 184) Теперь я умо­ляю и при­зы­ваю тебя, Юпи­тер Все­бла­гой Вели­чай­ший! При­не­сен­ный тебе цар­ский дар, достой­ный тво­е­го вели­ко­леп­но­го хра­ма, достой­ный Капи­то­лия — это­го оплота всех наро­дов, достой­ный пода­рок царя, изготов­лен­ный для тебя царя­ми, тебе пред­на­зна­чен­ный и обе­щан­ный, Веррес, совер­шив нече­сти­вое свя­тотат­ство, вырвал из рук царя¹⁷¹; твою свя­щен­ней­шую и вели­ко­леп­ней­шую ста­тую он похи­тил из Сира­куз; умо­ляю и при­зы­ваю тебя, цари­ца Юно­на, чьи два свя­щен­ней­ших и древ­ней­ших хра­ма, нахо­дя­щих­ся на двух ост­ро­вах наших союз­ни­ков — на Мели­те и на Само­се, тот же Веррес лишил всех даров и укра­ше­ний; и тебя, Минер­ва, кото­рую он огра­бил так­же в двух про­слав­лен­ных и глу­бо­ко почи­тае­мых хра­мах: в Афи­нах, где он похи­тил огром­ное коли­че­ство золота, и в Сира­ку­зах, где он не оста­вил в цело­сти ниче­го, кро­ме кров­ли и стен; (185) и вас, Лато­на, Апол­лон и Диа­на, вас, чье свя­ти­ли­ще на Дело­се, нет, даже не свя­ти­ли­ще, а, как гла­сит пре­да­ние, древ­нюю оби­тель и боже­ст­вен­ное жили­ще этот раз­бой­ник огра­бил, ворвав­шись в него ночью; так­же и тебя, Апол­лон, чье изо­бра­же­ние он похи­тил на Хио­се, и сно­ва и сно­ва, Диа­на, тебя, ограб­лен­ную им в Пер­ге, тебя, чью глу­бо­ко чти­мую в Сеге­сте ста­тую, вдвойне свя­щен­ную для сеге­стин­цев — и как пред­мет рели­ги­оз­но­го почи­та­ния и как побед­ный дар Пуб­лия Афри­кан­ско­го — он велел снять и увез­ти; и тебя, Мер­ку­рий, чью ста­тую Веррес поста­вил в доме и на пале­ст­ре част­но­го лица, а Пуб­лий Афри­кан­ский хотел видеть в горо­де наших союз­ни­ков, на гим­на­сии в Тин­да­риде, стра­жем и покро­ви­те­лем юно­ше­ства; (186) и тебя Гер­ку­лес, чью ста­тую в Агри­ген­те Веррес в глухую ночь, набрав шай­ку воору­жен­ных рабов, пытал­ся сдви­нуть с под­но­жия и увез­ти; и тебя, свя­щен­ней­шая Матерь Идей­ская¹⁷², кото­рую он в вели­ко­леп­ном и глу­бо­ко почи­тае­мом хра­ме в Энгии обо­брал и оста­вил в таком виде, что теперь сохра­ни­лись толь­ко имя Пуб­лия Афри­кан­ско­го и следы свя­тотат­ства, а памят­ни­ков победы и хра­мо­вых укра­ше­ний до нас не дошло; и вас, посред­ни­ки и свиде­те­ли всех судеб­ных дел, важ­ней­ших сове­ща­ний, зако­но­да­тель­ства и судо­про­из­вод­ства, нахо­дя­щи­е­ся на самой мно­го­люд­ной пло­ща­ди рим­ско­го наро­да, — вас, Кастор и Пол­лукс¹⁷³, чей храм он пре­вра­тил в источ­ник бары­ша и бес­чест­ней­шей нажи­вы; и вас, все боги, посе­щаю­щие — когда вас при­во­зят на тен­сах — еже­год­ные празд­не­ства во вре­мя игр¹⁷⁴; ведь это его забота­ми ваша доро­га была устро­е­на и вымо­ще­на в соот­вет­ст­вии с его выго­дой, а не тор­же­ст­вен­но­стью обрядов; (187) и вас, Цере­ра и Либе­ра, чьи обряды, по мне­нию и по веро­ва­ни­ям людей, осно­ва­ны на важ­ней­ших и завет­ней­ших свя­щен­но­дей­ст­ви­ях, вас, дав­ших и рас­пре­де­лив­ших меж­ду людь­ми и их общи­на­ми нача­ла животвор­ной пищи, обы­ча­ев и зако­нов, крото­сти и чело­веч­но­сти; вас, чьи обряды рим­ский народ, заим­ст­во­вав и пере­няв их у гре­ков, хра­нит и в сво­ей обще­ст­вен­ной и в сво­ей част­ной жиз­ни с таким бла­го­го­ве­ни­ем, что они уже кажут­ся пере­шед­ши­ми не от гре­ков к нам, а от нас к дру­гим наро­дам¹⁷⁵, на свя­щен­но­дей­ст­вия эти один толь­ко Веррес посяг­нул и тяж­ко оскор­бил их, велев снять с цоко­ля и увез­ти из свя­ти­ли­ща в Катине ста­тую Цере­ры, к кото­рой ни один муж­чи­на не смел при­ка­сать­ся; нет, даже увидеть ее было нару­ше­ни­ем боже­ст­вен­но­го зако­на; дру­гую ста­тую Цере­ры он забрал из ее оби­те­ли в Энне, а это была такая ста­туя, что люди, видев­шие ее, дума­ли, что видят самое Цере­ру или же изо­бра­же­ние Цере­ры, не создан­ное чело­ве­че­ски­ми рука­ми, а спу­стив­ше­е­ся с неба; (188) сно­ва и сно­ва умо­ляю и при­зы­ваю вас, глу­бо­ко почи­тае­мые боги­ни, оби­таю­щие у озер и в рощах Энны, покро­ви­тель­ни­цы всей Сици­лии, пору­чен­ной моей защи­те; ведь вы дали все­му миру обре­тен­ные вами хлеб­ные зла­ки, и все пле­ме­на и наро­ды бла­го­го­вей­но чтят вашу волю; рав­ным обра­зом умо­ляю и закли­наю всех дру­гих богов и богинь, с чьи­ми хра­ма­ми и обряда­ми Веррес, обу­ян­ный каким-то нече­сти­вым бешен­ст­вом и пре­ступ­ной дер­зо­стью, непре­рыв­но вел кощун­ст­вен­ную и свя­тотат­ст­вен­ную вой­ну: если по отно­ше­нию к это­му обви­ня­е­мо­му и в этом судеб­ном деле все мои помыс­лы были направ­ле­ны на бла­го союз­ни­ков, на вели­чие рим­ско­го наро­да, на мою вер­ность сво­им обя­за­тель­ствам, если все мои заботы, бес­сон­ные ночи и мыс­ли были посвя­ще­ны толь­ко испол­не­нию мной сво­его дол­га и слу­же­нию доб­ру, то пусть те же наме­ре­ния, какие у меня были, когда я брал­ся за это дело, и та же чест­ность, с какой я его вел, руко­во­дят вами при выне­се­нии вами при­го­во­ра; (189) пусть Гая Верре­са за его поис­ти­не неслы­хан­ные и исклю­чи­тель­ные дея­ния, порож­ден­ные пре­ступ­но­стью, наг­ло­стью, веро­лом­ст­вом, похо­тью, алч­но­стью и жесто­ко­стью, в силу ваше­го при­го­во­ра постигнет конец, достой­ный тако­го обра­за жиз­ни и тако­го поведе­ния, а наше государ­ство и моя совесть пусть удо­воль­ст­ву­ют­ся одним этим обви­не­ни­ем, чтобы впредь мне мож­но было защи­щать чест­ных людей, а не обви­нять пре­ступ­ных.