Речи

Речь в защиту Тита Анния Милона

[Апрель 52 г. до н. э.]

Исто­рия дела Тита Анния Мило­на подроб­но изло­же­на в пред­и­сло­вии к речи, состав­лен­ном антич­ным ком­мен­та­то­ром, грам­ма­ти­ком Квин­том Аско­ни­ем Педи­а­ном (I в. н. э.). Обыч­но изда­те­ли речи в защи­ту Мило­на при­во­дят этот памят­ник пол­но­стью.

(I, 1) Начи­ная речь в защи­ту храб­рей­ше­го мужа, боять­ся, конеч­но, позор­но и — в то вре­мя, как сам Тит Анний тре­во­жит­ся о бла­го­по­лу­чии государ­ства боль­ше, чем о сво­ем соб­ст­вен­ном¹, — мне тоже будет не к лицу, если я при раз­бо­ре его дела не смо­гу про­явить такой же твер­до­сти духа, какую про­яв­ля­ет он; но эта новая для нас обста­нов­ка чрез­вы­чай­но­го суда² меня устра­ша­ет: куда ни бро­шу взгляд, я ищу и не нахо­жу ни обы­ча­ев, при­ня­тых на фору­ме, ни обли­ка преж­не­го суда. Ведь и место, где вы заседа­е­те, не окру­же­но тол­пой, как это быва­ло преж­де, вокруг нас не тес­нит­ся, как обыч­но, мно­же­ство наро­да, а те отряды, (2) кото­рые вы види­те у вхо­дов во все хра­мы³, даже если они и рас­став­ле­ны для отра­же­ния насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий, все же наво­дят на ора­то­ра какой-то ужас, так что — хотя мы на фору­ме и в суде нахо­дим­ся под спа­си­тель­ной и необ­хо­ди­мой охра­ной стра­жи — все же мы, даже избав­лен­ные от стра­ха, не можем не стра­шить­ся. Если бы я думал, судьи, что все эти меры направ­ле­ны про­тив Мило­на, я бы усту­пил обсто­я­тель­ствам и решил, что перед лицом столь зна­чи­тель­ной воору­жен­ной силы про­из­но­сить речь неумест­но; но меня обо­д­ря­ет и успо­ка­и­ва­ет разум­ное реше­ние Гнея Пом­пея, мужа муд­рей­ше­го и спра­вед­ли­вей­ше­го; эта спра­вед­ли­вость, конеч­но, и не поз­во­ли­ла ему допу­стить, чтобы воору­жен­ные сол­да­ты рас­пра­ви­лись с тем чело­ве­ком, кото­ро­го он как обви­ня­е­мо­го пере­дал в руки суда; по свой­ст­вен­ной ему муд­ро­сти, он не стал бы при­кры­вать авто­ри­те­том государ­ства бес­чин­ство воз­буж­ден­ной тол­пы. (3) Поэто­му и это ору­жие, и эти цен­ту­ри­о­ны, и эти когор­ты воз­ве­ща­ют нам не об опас­но­сти, а о защи­те и побуж­да­ют нас не толь­ко сохра­нять спо­кой­ст­вие, но так­же и быть муже­ст­вен­ны­ми, а мне обес­пе­чи­ва­ют не толь­ко под­держ­ку во вре­мя моей защи­ти­тель­ной речи, но и соблюде­ние тиши­ны. Осталь­ная же тол­па — та, что состо­ит из под­лин­ных граж­дан, — все­це­ло на нашей сто­роне; сре­ди всех тех, кото­рые при­мо­сти­лись повсюду, откуда толь­ко мож­но видеть какую-либо часть фору­ма, и кто ожи­да­ет исхо­да это­го суда, нет нико­го, кто бы не сочув­ст­во­вал доб­ле­сти Мило­на и не думал, что сего­дня про­ис­хо­дит реши­тель­ная бит­ва за них самих, за их детей, за их оте­че­ство, за их досто­я­ние. (II) Наши про­тив­ни­ки и вра­ги — толь­ко те люди, кото­рых бешен­ство Пуб­лия Кло­дия вскор­ми­ло гра­бе­жа­ми, под­жо­га­ми и всем, что пагуб­но для государ­ства, те, в ком еще на вче­раш­ней народ­ной сход­ке воз­буж­да­ли стрем­ле­ние навя­зать вам при­го­вор, соглас­ный с их жела­ни­я­ми; если здесь, чего доб­ро­го, разда­дут­ся их выкри­ки, то пусть имен­но это и побудит вас сохра­нить в сво­ей среде того граж­да­ни­на, кото­рый все­гда пре­зи­рал этих людей и их оглу­ши­тель­ный крик, если дело шло о вашем бла­го­по­лу­чии. (4) Поэто­му будь­те твер­ды, судьи, и страх — если вы еще чего-то опа­са­е­тесь — оставь­те. Если вы когда-нибудь име­ли воз­мож­ность выно­сить при­го­вор о чест­ных и храб­рых мужах, о достой­ных граж­да­нах, если, нако­нец, избран­ным мужам из вид­ней­ших сосло­вий⁴ вооб­ще когда-либо пред­став­лял­ся слу­чай про­явить на деле, при голо­со­ва­нии свою пре­дан­ность храб­рым и чест­ным граж­да­нам, о кото­рой они часто гово­ри­ли и дава­ли понять выра­же­ни­ем сво­их лиц, то имен­но сей­час вы обла­да­е­те всей пол­нотой вла­сти и може­те решить, будем ли мы, все­гда ува­жав­шие ваш авто­ри­тет, все­гда тер­петь несча­стья и нахо­дить­ся в пла­чев­ном поло­же­нии, так дол­го пре­сле­ду­е­мые про­па­щи­ми граж­да­на­ми, или, нако­нец, бла­го­да­ря вам и вашей доб­ро­со­вест­но­сти, доб­ле­сти и муд­ро­сти, смо­жем вздох­нуть сво­бод­но. (5) Дей­ст­ви­тель­но, мож­но ли назвать или пред­ста­вить себе кого-нибудь, кто был бы более взвол­но­ван, более встре­во­жен, более изму­чен, чем мы двое?⁵ Ведь мы, будучи при­вле­че­ны к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти надеж­дой на вели­чай­шие награ­ды, не можем не опа­сать­ся, что нам гро­зят жесто­чай­шие муки. Я, прав­да, все­гда думал, что Мило­ну, во вся­ком слу­чае, на бур­ных народ­ных сход­ках еще пред­сто­ит испы­тать нема­ло гроз и ура­га­нов, так как он все­гда высту­пал в защи­ту чест­ных людей и про­тив бес­чест­ных, но я нико­гда не ожи­дал, что даже в суде — и при насто­я­щем его соста­ве, когда при­го­вор будут выно­сить наи­бо­лее выдаю­щи­е­ся мужи из всех сосло­вий, — недру­ги Мило­на смо­гут питать надеж­ду на то, что им удаст­ся при содей­ст­вии таких мужей, как вы, не гово­рю уже — погу­бить его, но хотя бы нане­сти ущерб его сла­ве. (6) Впро­чем, в этом деле, судьи, я не ста­ну для защи­ты Тита Анния от это­го обви­не­ния слиш­ком часто ссы­лать­ся на его три­бу­нат и на все, что им совер­ше­но во имя спа­се­ния государ­ства. Если вы не увиди­те воочию, что заса­ду Мило­ну устро­ил Кло­дий, то я не ста­ну упра­ши­вать вас про­стить нам, ввиду наших мно­го­чис­лен­ных вели­чай­ших заслуг перед государ­ст­вом, это постав­лен­ное нам в вину дея­ние; не ста­ну и тре­бо­вать, чтобы вы — коль ско­ро смерть Кло­дия для вас ока­за­лась спа­се­ни­ем — при­пи­са­ли ее ско­рее доб­ле­сти Мило­на, чем счаст­ли­вой судь­бе рим­ско­го наро­да⁶. Но если коз­ни Кло­дия ста­нут яснее это­го вот сол­неч­но­го све­та, вот тогда толь­ко я буду закли­нать и умо­лять вас, судьи: если мы уже утра­ти­ли все осталь­ное, то пусть нам будет раз­ре­ше­но хотя бы защи­щать свою жизнь от дер­зо­сти и ору­жия недру­гов, не боясь кары.

(III, 7) Но преж­де чем перей­ти к тому, что пря­мо отно­сит­ся к пред­ме­ту ваше­го рас­смот­ре­ния, я нахо­жу нуж­ным опро­верг­нуть то, о чем недру­ги часто кри­ча­ли в сена­те, бес­чест­ные люди — на народ­ной сход­ке, а несколь­ко ранее — обви­ни­те­ли, дабы вы, изба­вив­шись от любых заблуж­де­ний, мог­ли разо­брать­ся, в чем суть это­го дела. Тот, кто при­зна­ет себя винов­ным в убий­стве чело­ве­ка, как гово­рят, не впра­ве смот­реть на днев­ной свет. Но в каком горо­де рас­суж­да­ют так эти глуп­цы? Не прав­да ли, в том самом горо­де, где пер­вым судом, угро­жав­шим поте­рей граж­дан­ских прав, был суд над Мар­ком Гора­ци­ем, храб­рей­шим мужем, кото­рый, несмот­ря на то что граж­дане еще не были сво­бод­ны, все-таки коми­ци­я­ми рим­ско­го наро­да был осво­бож­ден от ответ­ст­вен­но­сти, хотя и при­знал­ся, что сво­ей рукой убил сест­ру⁷. (8) Кто же не зна­ет, что в суде по делу об убий­стве обыч­но либо вооб­ще отри­ца­ют, что оно было совер­ше­но, либо дока­зы­ва­ют, что оно было совер­ше­но по спра­вед­ли­во­сти и по пра­ву? Или вы, быть может, дума­е­те, что Пуб­лий Афри­кан­ский был лишен разу­ма? Ведь он, когда народ­ный три­бун Гай Кар­бон, желая воз­будить мятеж, спро­сил его на народ­ной сход­ке, како­во его мне­ние о смер­ти Тибе­рия Грак­ха, отве­тил, что это убий­ство он счи­та­ет закон­ным⁸. Если бы убий­ство пре­ступ­ных граж­дан счи­та­лось без­за­ко­ни­ем, то сле­до­ва­ло бы при­знать совер­шив­ши­ми без­за­ко­ние и зна­ме­ни­то­го Ага­лу Сер­ви­лия⁹, и Пуб­лия Наси­ку¹⁰, и Луция Опи­мия¹¹, и Гая Мария¹², и сенат в мое кон­суль­ство¹³. Поэто­му-то, судьи, уче­ней­шие люди не без осно­ва­ния пере­да­ли нам в сво­их сочи­не­ни­ях рас­ска­зы о том, как тот, кто, мстя за отца, убил свою мать, был, когда голо­са людей разде­ли­лись, оправ­дан голо­сом боже­ства и при­том имен­но голо­сом самой муд­рой из богинь¹⁴. (9) Итак, если Две­на­дцать таб­лиц¹⁵ раз­ре­ши­ли без­на­ка­зан­но уби­вать вора ночью при вся­ких обсто­я­тель­ствах, а днем — в слу­чае, если он станет защи­щать­ся ору­жи­ем, то кто станет утвер­ждать, что нака­за­нию под­ле­жит вся­кое убий­ство, при каких бы обсто­я­тель­ствах оно ни про­изо­шло, когда мы видим, что сами зако­ны ино­гда как бы вру­ча­ют нам меч для убий­ства? (IV) Но если в извест­ных слу­ча­ях име­ет­ся закон­ное осно­ва­ние для убий­ства (а таких слу­ча­ев мно­го), то в одном из них убий­ство не толь­ко закон­но, но даже необ­хо­ди­мо, а имен­но, в слу­чае, когда силой ока­зы­ва­ют сопро­тив­ле­ние наси­лию. Одна­жды в вой­ске Мария один воен­ный три­бун, род­ст­вен­ник это­го пол­ко­во­д­ца, пытал­ся лишить сол­да­та цело­муд­рия и был убит тем, к кому он хотел при­ме­нить наси­лие; ибо чест­ный юно­ша пред­по­чел совер­шить опас­ный посту­пок, лишь бы не пре­тер­петь позо­ра. И выдаю­щий­ся муж не при­знал его винов­ным в пре­ступ­ле­нии и не нака­зал. (10) Но как может быть про­ти­во­за­кон­но убит чело­век, под­сте­ре­гаю­щий в заса­де, и раз­бой­ник? Зачем же нам сви­та, зачем мечи? Их, несо­мнен­но, не доз­во­ля­лось бы иметь, если бы ими не доз­во­ля­лось поль­зо­вать­ся ни при каких обсто­я­тель­ствах. Итак, судьи, суще­ст­ву­ет вот какой не писа­ный, но есте­ствен­ный закон, кото­рый мы не заучи­ли, не полу­чи­ли по наслед­ству, не вычи­та­ли, но взя­ли у самой при­ро­ды, из нее почерп­ну­ли, из нее извлек­ли; он не при­об­ре­тен, а при­рож­ден; мы не обу­че­ны ему, а им про­ник­ну­ты: если нашей жиз­ни угро­жа­ют какие-либо коз­ни, наси­лие, ору­жие раз­бой­ни­ков или недру­гов, то вся­кий спо­соб само­за­щи­ты оправ­дан. (11) Ибо мол­чат зако­ны сре­ди ляз­га ору­жия и не велят себя ждать, если тому, кто захо­чет ожи­дать их помо­щи, при­дет­ся постра­дать от без­за­ко­ния рань­ше, чем пока­рать по зако­ну. Впро­чем, воз­мож­ность защи­ты весь­ма муд­ро и как бы мол­ча­ли­во нам пре­до­став­ля­ет сам закон¹⁶, запре­щаю­щий не убий­ство, а ноше­ние ору­жия с целью убий­ства. Поэто­му, судьи, пусть это поло­же­ние и станет осно­вой это­го судеб­но­го раз­би­ра­тель­ства; ведь я не сомне­ва­юсь, что смо­гу убедить вас в спра­вед­ли­во­сти сво­ей защи­ты, если вы буде­те твер­до пом­нить то, чего вам не сле­ду­ет забы­вать: тот, кто устро­ил заса­ду, может быть убит на закон­ном осно­ва­нии.

(V, 12) Пере­хо­жу к тому, о чем так часто гово­рят недру­ги Мило­на: буд­то сенат при­знал, что рез­ня, при кото­рой Пуб­лий Кло­дий был убит, есть дея­ние, направ­лен­ное про­тив государ­ства. Но в дей­ст­ви­тель­но­сти сенат одоб­рил ее не толь­ко сво­им голо­со­ва­ни­ем, но и зна­ка­ми сочув­ст­вия. Сколь­ко раз гово­рил я в сена­те по это­му делу! При каком одоб­ре­нии со сто­ро­ны все­го сосло­вия сена­то­ров, одоб­ре­нии отнюдь не мол­ча­ли­вом и не тай­ном! И дей­ст­ви­тель­но, раз­ве в сена­те, соби­рав­шем­ся в пол­ном соста­ве, нашлось когда-либо чет­ве­ро или, самое боль­шее, пяте­ро сена­то­ров, кото­рые бы не одоб­ри­ли дела Мило­на? Это пока­зы­ва­ют и те сход­ки едва уцелев­ших людей, кото­рые созы­вал этот вот опа­лен­ный огнем народ­ный три­бун¹⁷, где он изо дня в день с нена­ви­стью кри­чал о моем «вла­ды­че­стве», гово­ря, что сенат поста­нов­ля­ет не то, что нахо­дит нуж­ным, а то, чего хочу я. Если это сле­ду­ет назы­вать вла­ды­че­ст­вом, а не скром­ным вли­я­ни­ем, осно­ван­ным на боль­ших заслу­гах перед государ­ст­вом и слу­жа­щим вся­ко­му чест­но­му делу, или же извест­ным рас­по­ло­же­ни­ем чест­ных людей ко мне, осно­ван­ным на моих услу­гах и трудах, то я согла­сен — пусть это так и назы­ва­ет­ся, лишь бы я мог исполь­зо­вать его на бла­го чест­ных людей и про­тив безу­мия него­дя­ев. (13) Что каса­ет­ся это­го суда, то, хотя он и вполне спра­вед­лив, все же сенат нико­гда не при­зна­вал нуж­ным учреж­дать его; ведь суще­ст­во­ва­ли зако­ны, суще­ст­во­ва­ли посто­ян­ные суды и по делам об убий­стве и по делам о насиль­ст­вен­ных дей­ст­ви­ях, а смерть Пуб­лия Кло­дия не при­чи­ни­ла сена­ту столь вели­ко­го горя и скор­би, чтобы сле­до­ва­ло назна­чать чрез­вы­чай­ный суд. И пра­во, если неко­гда у сена­та была вырва­на из рук власть назна­чать суд о кощун­ст­вен­ном блудо­де­я­нии это­го чело­ве­ка¹⁸, то кто может пове­рить, чтобы сей­час тот же сенат при­знал нуж­ным учредить посто­ян­ный суд по пово­ду его гибе­ли. Итак, поче­му сенат при­знал под­жог Курии, оса­ду дома Мар­ка Лепида¹⁹ и рез­ню дея­ни­я­ми, направ­лен­ны­ми про­тив государ­ства? Пото­му, что в сво­бод­ном государ­стве, в среде граж­дан вся­кое наси­лие все­гда было дея­ни­ем про­ти­во­го­судар­ст­вен­ным. (14) Прав­да, и упо­мя­ну­тая мной защи­та про­тив насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий не все­гда жела­тель­на, но ино­гда необ­хо­ди­ма. Или вы, быть может, дума­е­те, что в тот день, когда был убит Тибе­рий Гракх, или в тот день, когда был убит Гай, или в тот день, когда, хотя и ради бла­га государ­ства, было подав­ле­но воору­жен­ное выступ­ле­ние Сатур­ни­на, государ­ству все же не было нане­се­но раны. (VI) Поэто­му, так как ста­ло извест­но, что на Аппи­е­вой доро­ге про­изо­шла рез­ня, я сам опре­де­лил, что про­ти­во­го­судар­ст­вен­ное дея­ние совер­шил не тот, кто защи­щал­ся, но так как здесь были и насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия и заса­да, то реше­ние вопро­са о винов­но­сти я отло­жил до суда, а дея­ние заклей­мил. И если бы тот самый беше­ный народ­ный три­бун поз­во­лил сена­ту осу­ще­ст­вить, что сенат при­зна­вал нуж­ным, то это­го чрез­вы­чай­но­го суда у нас бы не было. Ведь сенат пытал­ся выне­сти поста­нов­ле­ние, чтобы суд про­ис­хо­дил на осно­ва­нии ста­рых зако­нов, но толь­ко вне оче­реди; одна­ко голо­со­ва­ние было про­из­веде­но раздель­но²⁰, по чье­му-то тре­бо­ва­нию²¹, впро­чем, нет ника­кой необ­хо­ди­мо­сти раз­гла­шать позор­ные поступ­ки каж­до­го сена­то­ра. И вот осталь­ная часть реше­ния сена­та была уни­что­же­на куп­лен­ной интер­цес­си­ей.

(15) «Но ведь Гней Пом­пей, вне­ся свое пред­ло­же­ние, тем самым выска­зал­ся так­же и о самом собы­тии и о судеб­ном деле; ведь он внес пред­ло­же­ние по пово­ду рез­ни, кото­рая буд­то бы про­изо­шла на Аппи­е­вой доро­ге и при кото­рой был убит Пуб­лий Кло­дий». Какое же пред­ло­же­ние он внес? Разу­ме­ет­ся, чтобы было про­из­веде­но след­ст­вие. Что же надо рас­сле­до­вать? Совер­ше­но ли убий­ство? Но это уста­нов­ле­но. Кем? Но это извест­но. Сле­до­ва­тель­но, Пом­пей видел, что, даже если факт при­знан, все же есть воз­мож­ность, соглас­но пра­ву, взять на себя защи­ту; ибо, если бы Гней Пом­пей не думал, что и тот, кто при­зна­ет­ся в сво­ем пре­ступ­ле­нии, может быть оправ­дан, — ведь он видел, что и мы ниче­го не отри­ца­ем, — то он нико­гда не при­ка­зал бы рас­сле­до­вать дело, а при выне­се­нии при­го­во­ра не дал бы вам в руки и ту, и дру­гую бук­ву — и спа­си­тель­ную и гибель­ную²². Мне, пра­во, кажет­ся, что Гней Пом­пей не толь­ко не вынес сколь­ко-нибудь стро­го­го суж­де­ния о Милоне, но, по-види­мо­му, даже ука­зал, что́ имен­но вам надо иметь в виду при выне­се­нии при­го­во­ра; ведь тот, кто не про­сто назна­чил кару чело­ве­ку, кото­рый созна­ет­ся в сво­ем пре­ступ­ле­нии, но пре­до­ста­вил воз­мож­ность защи­ты, нашел нуж­ным рас­сле­до­вать при­чи­ну гибе­ли, а не самый факт. (16) Потом Пом­пей, конеч­но, сам ска­жет, поче­му он счел нуж­ным по соб­ст­вен­но­му почи­ну сде­лать эту уступ­ку — во имя ли Пуб­лия Кло­дия или же ввиду нынеш­не­го поло­же­ния вещей.

(VII) В сво­ем соб­ст­вен­ном доме был убит народ­ный три­бун Марк Друс²³, знат­ней­ший муж, защит­ник сена­та, а при тех обсто­я­тель­ствах, мож­но ска­зать, его опо­ра, дядя это­го вот наше­го судьи, храб­рей­ше­го мужа Мар­ка Като­на; перед наро­дом вопрос о его смер­ти постав­лен не был; сенат суда не назна­чал. От сво­их отцов мы слы­ха­ли, сколь вели­кой скор­бью был охва­чен этот город, когда Пуб­лий Афри­кан­ский²⁴, почи­вав­ший у себя дома, был ночью зло­дей­ски убит. Кто тогда тяж­ко не вздох­нул? Кто не пре­да­вал­ся печа­ли из-за того, что чело­ве­ку, кото­ро­го — если бы это толь­ко было воз­мож­но — все жела­ли бы видеть бес­смерт­ным, не дали уме­реть есте­ствен­ной смер­тью? Но раз­ве было пред­ло­же­но назна­чить по делу о смер­ти Пуб­лия Афри­кан­ско­го какой бы то ни было суд? Как извест­но, нет. (17) Поче­му же? Пото­му, что убий­ство про­сла­вив­ше­го­ся чело­ве­ка — такое же зло­де­я­ние, как и убий­ство чело­ве­ка неиз­вест­но­го. Пусть при жиз­ни выдаю­щи­е­ся люди отли­ча­ют­ся сво­им досто­ин­ст­вом от людей незна­чи­тель­ных; но смерть и тех, и дру­гих, если ее при­чи­ной было пре­ступ­ле­ние, долж­на под­ле­жать одной и той же каре и дей­ст­вию одних и тех же зако­нов. Или, быть может, чело­век, убив­ший сво­его отца-кон­су­ля­ра, будет более отце­убий­цей, чем тот, кто убьет сво­его отца, чело­ве­ка незна­чи­тель­но­го? Или гибель Пуб­лия Кло­дия была ужас­нее отто­го, что он был убит сре­ди памят­ни­ков сво­их пред­ков? Ведь обви­ни­те­ли часто гово­рят это; мож­но поду­мать, что зна­ме­ни­тый Аппий Сле­пой²⁵ про­ло­жил доро­гу для того, чтобы там без­на­ка­зан­но раз­бой­ни­ча­ли его потом­ки, а не для того, чтобы ею поль­зо­вал­ся народ. (18) Когда же на этой вашей Аппи­е­вой доро­ге Пуб­лий Кло­дий убил вид­ней­ше­го рим­ско­го всад­ни­ка Мар­ка Папи­рия²⁶, то его зло­де­я­ние оста­лось без­на­ка­зан­ным: ведь тогда знат­ный чело­век убил рим­ско­го всад­ни­ка сре­ди памят­ни­ков сво­их пред­ков; а теперь какие тра­ги­че­ские речи вызы­ва­ет это же назва­ние — «Аппи­е­ва»! Когда на ней про­ли­лась кровь чест­но­го и ни в чем не повин­но­го мужа, то о ней мол­ча­ли, а теперь толь­ко и речи, что о ней, теперь, когда она напо­е­на кро­вью раз­бой­ни­ка и бра­то­убий­цы!

Но сто­ит ли упо­ми­нать об этих недав­них собы­ти­ях? Ведь в хра­ме Касто­ра был задер­жан раб Пуб­лия Кло­дия, кото­ро­му тот велел под­сте­речь и убить Гнея Пом­пея. У раба из рук был вырван кин­жал, и он во всем сознал­ся. После это­го Пом­пей пере­стал бывать на фору­ме, бывать в сена­те, бывать на наро­де; он счел дверь и сте­ны дома более надеж­ной защи­той, чем зако­ны и пра­во­судие²⁷. (19) И что же, раз­ве была тогда совер­ше­на какая-нибудь рога­ция, раз­ве был назна­чен какой-то чрез­вы­чай­ный суд? А меж­ду тем если уж когда-либо сле­до­ва­ло это сде­лать, то, конеч­но, имен­но в этом слу­чае: и самый факт, и лицо, о кото­ром шла речь, и все обсто­я­тель­ства дела заслу­жи­ва­ли это­го. Зло­умыш­лен­ник был постав­лен на фору­ме и в самом вести­бу­ле сена­та²⁸, а смерть жда­ла того мужа, от чьей жиз­ни зави­се­ло бла­го­по­лу­чие всех граж­дан; это про­изо­шло при таких обсто­я­тель­ствах в государ­стве, когда гибель его одно­го повлек­ла бы за собой поги­бель не толь­ко наших граж­дан, но и всех наро­дов. Или, быть может, этот посту­пок не под­ле­жал нака­за­нию, так как он не достиг сво­ей цели? Как буд­то бы зако­ны кара­ют людей толь­ко за их поступ­ки, а не за наме­ре­ния! Мень­ше мож­но было сето­вать, так как дело не было доведе­но до кон­ца, но нака­зать тем не менее сле­до­ва­ло. (20) Сколь­ко раз, судьи, сам я усколь­зал от ору­жия Пуб­лия Кло­дия и от его окро­вав­лен­ных рук!²⁹ Если бы меня не спас­ла от них счаст­ли­вая судь­ба, — моя ли или же государ­ства — то раз­ве кто-нибудь пред­ло­жил бы назна­чить суд по делу о моей гибе­ли?

(VIII) Но как глу­по с моей сто­ро­ны осме­лить­ся срав­ни­вать Дру­са, Пуб­лия Афри­кан­ско­го, Пом­пея, себя само­го с Пуб­ли­ем Кло­ди­ем! Все то мож­но было стер­петь, а вот смер­ти Пуб­лия Кло­дия никто не может пере­не­сти спо­кой­но. Рыда­ет сенат, скор­бит сосло­вие всад­ни­ков, все граж­дане удру­че­ны. В тра­у­ре муни­ци­пии, уби­ва­ют­ся коло­нии; сами поля, нако­нец, тос­ку­ют по тако­му бла­го­де­те­лю, по тако­му полез­но­му, по тако­му мяг­ко­сер­деч­но­му граж­да­ни­ну. (21) Нет, не это было при­чи­ной, судьи, конеч­но, не это было при­чи­ной, поче­му Пом­пей при­знал нуж­ным вне­сти пред­ло­же­ние о назна­че­нии суда; но он как чело­век разум­ный, более того — обла­даю­щий неко­то­рой боже­ст­вен­ной муд­ро­стью, понял мно­гое: что Кло­дий был ему недру­гом, а дру­гом был Милон; но если бы сре­ди все­об­ще­го лико­ва­ния и сам он стал радо­вать­ся, то мог­ло бы пока­зать­ся, что при­ми­ре­ние меж­ду ним и Кло­ди­ем было мни­мым³⁰; и мно­гое дру­гое понял он, но все­го важ­нее было для него то, что вы — как бы суро­во ни было вне­сен­ное им пред­ло­же­ние — свой при­го­вор все же выне­се­те сме­ло. Пото­му-то Пом­пей и выбрал в наи­бо­лее про­слав­лен­ных сосло­ви­ях самые яркие све­ти­ла, при­чем он вовсе не устра­нял моих дру­зей из соста­ва суда, как неко­то­рые утвер­жда­ют; ему, чело­ве­ку спра­вед­ли­во­му, это даже и в голо­ву не при­хо­ди­ло; да если бы он и хотел посту­пить так, ему бы это не уда­лось, коль ско­ро он ста­рал­ся назна­чить судья­ми людей чест­ных; ведь то ува­же­ние, каким я поль­зу­юсь, не огра­ни­че­но кру­гом моих бли­жай­ших дру­зей; этот круг не может быть очень широ­ким, так как невоз­мож­но нахо­дить­ся в тес­ном обще­нии с боль­шим чис­лом людей; но если я и обла­даю извест­ным вли­я­ни­ем, то оно осно­ва­но на том, что забота о бла­ге государ­ства свя­за­ла меня с чест­ны­ми людь­ми вооб­ще; и когда Пом­пей выби­рал из них самых луч­ших, пола­гая, что посту­пать так он обя­зан как чело­век доб­ро­со­вест­ный, он не мог не выбрать моих бла­го­же­ла­те­лей. (22) А наста­и­вая на том, чтобы в этом суде пред­седа­тель­ст­во­вал ты, Луций Доми­ций³¹, он стре­мил­ся толь­ко к одно­му: к спра­вед­ли­во­сти, стро­го­сти, чело­ве­ко­лю­бию, доб­ро­со­вест­но­сти³². Пом­пей пред­ло­жил, чтобы пред­седа­те­лем непре­мен­но был кон­су­ляр, так как он, я думаю, пола­гал, что долг пер­вен­ст­ву­ю­щих — про­ти­во­дей­ст­во­вать лег­ко­ве­рию тол­пы и без­рас­суд­ству него­дя­ев. Из чис­ла кон­су­ля­ров он избрал имен­но тебя; ведь ты уже в моло­до­сти пред­ста­вил ясные дока­за­тель­ства того, насколь­ко ты пре­зи­ра­ешь безум­ные стрем­ле­ния вожа­ков наро­да.

(IX, 23) Итак, судьи, пере­хо­жу, нако­нец, к раз­би­рае­мо­му судеб­но­му делу: если, с одной сто­ро­ны, при­зна­ние в совер­шен­ном дея­нии не явля­ет­ся чем-то необыч­ным, а сенат вынес реше­ние о нашем деле в пол­ном соот­вет­ст­вии с нашим жела­ни­ем, если чело­век, пред­ло­жив­ший закон³³, — хотя сам факт бес­спо­рен — все же захо­тел рас­смот­реть его с точ­ки зре­ния пра­ва, если в каче­стве судей избра­ны такие люди, а во гла­ве суда постав­лен такой чело­век, что они рас­смот­рят это дело спра­вед­ли­во и муд­ро, то на вас, судьи, теперь воз­ла­га­ет­ся обя­зан­ность рас­сле­до­вать толь­ко одно: кто кому устро­ил заса­ду? Для того, чтобы вам было лег­че понять это на осно­ва­нии дока­за­тельств, про­шу вас быть осо­бен­но вни­ма­тель­ны­ми, пока я буду крат­ко изла­гать вам, что имен­но про­изо­шло.

(24) Наме­ре­ва­ясь во вре­мя сво­ей пре­ту­ры поко­ле­бать государ­ство вся­че­ски­ми зло­де­я­ни­я­ми и видя, что в про­шлом году выбо­ры так запозда­ли, что он мог бы испол­нять обя­зан­но­сти пре­то­ра толь­ко в тече­ние несколь­ких меся­цев³⁴, Пуб­лий Кло­дий (ведь он не стре­мил­ся, как дру­гие, к почет­ной долж­но­сти; нет, он, во-пер­вых, хотел изба­вить­ся от кол­ле­ги в лице Луция Пав­ла³⁵, граж­да­ни­на исклю­чи­тель­ной доб­ле­сти; во-вто­рых, доби­вал­ся пол­но­го годич­но­го сро­ка для того, чтобы рас­тер­зать государ­ство) неожи­дан­но отка­зал­ся от избра­ния в свой год³⁶ и пере­нес свое соис­ка­ние на сле­дую­щий год не по каким-либо сооб­ра­же­ни­ям, касав­шим­ся рели­гии, как это быва­ет, но чтобы рас­по­ла­гать, как он сам гово­рил, для испол­не­ния обя­зан­но­стей пре­то­ра, то есть для нис­про­вер­же­ния государ­ст­вен­но­го строя, пол­ным и несо­кра­щен­ным годич­ным сро­ком. (25) Он пони­мал, что при кон­су­ле в лице Мило­на его пре­ту­ра будет бес­силь­ной и сла­бой; а что Милон по еди­но­душ­но­му жела­нию рим­ско­го наро­да будет избран в кон­су­лы, он видел ясно. Тогда он пере­мет­нул­ся на сто­ро­ну его сопер­ни­ков³⁷, но при этом он один даже напе­ре­кор им руко­во­дил все­ми их дей­ст­ви­я­ми при соис­ка­нии и, по его соб­ст­вен­ным сло­вам, вынес все выбо­ры на сво­их пле­чах: он созы­вал три­бы, был посред­ни­ком³⁸, пытал­ся обра­зо­вать новую Кол­лин­скую три­бу³⁹, наби­рая под­лей­ших граж­дан. Чем боль­ше мутил Кло­дий, тем силь­нее изо дня в день ста­но­вил­ся Милон. Как толь­ко этот чело­век, гото­вый на любое зло­де­я­ние, увидел, что храб­рей­ший муж, его злей­ший недруг, без вся­ко­го сомне­ния, станет кон­су­лом, и как толь­ко он понял, что это было не раз засвиде­тель­ст­во­ва­но не толь­ко мол­вой, но так­же и голо­со­ва­ни­ем рим­ско­го наро­да⁴⁰, он начал дей­ст­во­вать напря­мик и стал откры­то гово­рить, что Мило­на надо убить⁴¹. (26) Он при­вел с Апен­ни­на гру­бых и диких рабов, при посред­стве кото­рых он ранее уже опу­сто­шил казен­ные леса и разо­рил Этру­рию⁴²; вы не раз виде­ли их. Поло­же­ние было вполне ясным. И в самом деле, он заяв­лял во все­услы­ша­ние, что у Мило­на нель­зя отнять кон­суль­ство, но мож­но отнять жизнь. Мало того, на вопрос Мар­ка Фаво­ния⁴³, храб­рей­ше­го мужа, на что, соб­ст­вен­но гово­ря, наде­ет­ся он, неистов­ст­вуя, коль ско­ро Милон жив, Кло­дий отве­тил, что Милон погибнет через три или, самое боль­шее, через четы­ре дня. Эти его сло­ва Фаво­ний тот­час же сооб­щил при­сут­ст­ву­ю­ще­му здесь Мар­ку Като­ну.

(X, 27) Тем вре­ме­нем Кло­дий, зная (ведь узнать это было нетруд­но), что за две­на­дцать дней до фев­раль­ских календ Мило­ну пред­сто­ит тор­же­ст­вен­ная, офи­ци­аль­ная, необ­хо­ди­мая поезд­ка в Лану­вий для избра­ния фла­ми­на (Милон был дик­та­то­ром Лану­вия), все же нака­нуне сам вне­зап­но выехал из Рима, чтобы, как выяс­ни­лось из обсто­я­тельств дела, устро­ить Мило­ну заса­ду перед сво­им име­ни­ем; при­том он выехал, даже отка­зав­шись от при­сут­ст­вия на бур­ной сход­ке, назна­чен­ной на этот день, где ожи­да­лось его без­рас­суд­ное выступ­ле­ние; он нико­гда бы не отка­зал­ся от него, если бы не захо­тел выбрать место и вре­мя для сво­его зло­де­я­ния. (28) Милон же, про­быв этот день в сена­те, пока заседа­ние не закон­чи­лось, при­шел домой, сме­нил обувь и одеж­ду⁴⁴, немно­го задер­жал­ся, пока, как водит­ся, соби­ра­лась его жена, затем выехал в то вре­мя, когда Кло­дий, если он дей­ст­ви­тель­но думал при­ехать в этот день в Рим, уже мог бы воз­вра­тить­ся. Его встре­тил Кло­дий, ехав­ший налег­ке, вер­хом, а не в повоз­ке, без покла­жи, без сво­их обыч­ных спут­ни­ков-гре­ков, без жены, чего не быва­ло почти нико­гда; а меж­ду тем этот вот «ковар­ный зло­умыш­лен­ник», кото­рый буд­то бы отпра­вил­ся в путь с целью убий­ства, ехал с женой, в повоз­ке, оде­тый в дорож­ный плащ, с боль­шой, обре­ме­ни­тель­ной и изба­ло­ван­ной сви­той из рабынь и моло­дых рабов. (29) Он попа­да­ет­ся навстре­чу Кло­дию перед его име­ни­ем при­бли­зи­тель­но в один­на­дца­том часу или око­ло это­го. Тот­час же мно­же­ство воору­жен­ных людей, спу­стив­шись с хол­ма, бро­са­ет­ся пря­мо на Мило­на; они уби­ва­ют его воз­ни­цу. Но когда Милон, сбро­сив плащ, спрыг­нул с повоз­ки и стал оже­сто­чен­но защи­щать­ся, то одни из при­спеш­ни­ков Кло­дия, выхва­тив мечи, обе­жа­ли вокруг повоз­ки, чтобы напасть на Мило­на сза­ди, дру­гие же, счи­тая его уже уби­тым, набро­си­лись на его рабов, нахо­див­ших­ся в кон­це поезда; одни рабы, вер­ные сво­е­му гос­по­ди­ну и муже­ст­вен­ные, были уби­ты; дру­гие, видя, что око­ло повоз­ки про­ис­хо­дит схват­ка, не имея воз­мож­но­сти помочь сво­е­му гос­по­ди­ну и услы­хав от само­го Кло­дия, что Милон уже убит, пове­ри­ли это­му; и тогда (гово­рю напря­мик и не с целью отве­сти обви­не­ние, а чтобы ска­зать, как все в дей­ст­ви­тель­но­сти про­изо­шло) рабы Мило­на — не по при­ка­за­нию сво­его гос­по­ди­на, не с его ведо­ма и не в его при­сут­ст­вии — посту­пи­ли так, как сле­до­ва­ло бы посту­пать при таких же обсто­я­тель­ствах рабам любо­го из нас.

(XI, 30) Как я изло­жил вам, судьи, так это и про­изо­шло: зло­умыш­лен­ни­ка одо­ле­ли, силой была побеж­де­на сила или, вер­нее, доб­ле­стью была раздав­ле­на дер­зость. Не ста­ну гово­рить о том, что́ выиг­ра­ло государ­ство, что́ выиг­ра­ли вы, что́ — все чест­ные люди; все это, конеч­но, нисколь­ко не может помочь Мило­ну; ведь его судь­ба тако­ва, что он не мог бы спа­стись сам, не при­не­ся в то же вре­мя спа­се­ния вам и государ­ству. Если совер­шен­ное про­ти­во­за­кон­но, то я ниче­го не могу ска­зать в его защи­ту; но если защи­щать свое тело, свою голо­ву, свою жизнь любы­ми сред­ства­ми от вся­че­ско­го наси­лия людям обра­зо­ван­ным повеле­ва­ет рас­судок, если к это­му же вар­ва­ров побуж­да­ет необ­хо­ди­мость, ино­зем­ные пле­ме­на — обы­чай, а диких зве­рей — сама при­ро­да, то вы не може­те при­знать это дея­ние бес­чест­ным, не при­знав одно­вре­мен­но, что вся­кий, на кого напа­дут раз­бой­ни­ки, дол­жен погиб­нуть либо от их ору­жия, либо от ваше­го при­го­во­ра. (31) Если бы Милон думал так, то он, несо­мнен­но, пред­по­чел бы под­ста­вить Пуб­лию Кло­дию свое гор­ло, в кото­рое тот не раз и не впер­вые метил, а не выслу­шать ваш при­го­вор, кото­рый убьет его за то, что он не поз­во­лил себя убить Кло­дию. Но если никто из вас не дума­ет так, то реше­нию суда теперь под­ле­жит уже не вопрос о том, был ли Кло­дий убит (это мы при­зна­ем), но — закон­но ли был он убит или же про­ти­во­за­кон­но, о чем часто ста­вил­ся вопрос при раз­бо­ре мно­гих судеб­ных дел. Что была устро­е­на заса­да, уста­нов­ле­но; имен­но это сенат и при­знал про­ти­во­го­судар­ст­вен­ным дея­ни­ем; но кото­рый из них дво­их устро­ил заса­ду, еще не выяс­не­но; имен­но это и пред­ло­же­но рас­сле­до­вать. Таким обра­зом, сенат заклей­мил дея­ние, а не чело­ве­ка, и Пом­пей пред­ло­жил назна­чить суд по вопро­су о пра­ве, а не по вопро­су о фак­те. (XII) Итак, дол­жен ли суд рас­смат­ри­вать какой-либо иной вопрос, кро­ме одно­го: кто кому устро­ил заса­ду? Оче­вид­но, нет. Если заса­ду Кло­дию устро­ил Милон, то пусть он и поне­сет нака­за­ние; если же Кло­дий — Мило­ну, то мы долж­ны быть оправ­да­ны.

(32) Как же мож­но уста­но­вить, что заса­ду Мило­ну устро­ил Кло­дий? Имея дело со столь дерз­ким, со столь нече­сти­вым извер­гом, доста­точ­но дока­зать, что у него к это­му были важ­ные осно­ва­ния, что смерть Мило­на сули­ла ему осу­щест­вле­ние боль­ших надежд, боль­шие выго­ды. Поэто­му извест­ное Кас­си­е­во выра­же­ние: «Кому это выгод­но?»⁴⁵ — долж­но иметь силу по отно­ше­нию к этим дво­им, хотя чело­ве­ка чест­но­го ника­кая выго­да не толкнет на пре­ступ­ле­ние, меж­ду тем как людей нечест­ных неред­ко на него тол­ка­ет и малая. Кло­дию же убий­ство Мило­на обес­пе­чи­ва­ло не толь­ко пре­ту­ру; оно избав­ля­ло его от тако­го кон­су­ла, при кото­ром ему бы не уда­лось совер­шить ни одно­го пре­ступ­ле­ния, и сули­ло ему пре­ту­ру при таких кон­су­лах, при чьем если не пособ­ни­че­стве, то, во вся­ком слу­чае, попу­сти­тель­стве он наде­ял­ся пре­успеть в заду­ман­ных им безум­ных насиль­ст­вен­ных дей­ст­ви­ях. Эти кон­су­лы — вот как он рас­суж­дал — не поже­ла­ли бы пре­се­кать его попыт­ки, если бы и мог­ли, так как счи­та­ли бы себя обя­зан­ны­ми ему такой важ­ной государ­ст­вен­ной долж­но­стью, а если бы они даже и захо­те­ли сде­лать это, то, пожа­луй, едва ли смог­ли бы сло­мить дер­зость это­го зако­ре­не­ло­го пре­ступ­ни­ка. (33) Или вы, судьи, толь­ко одни, дей­ст­ви­тель­но, ниче­го не зна­е­те? Или вы — чуже­зем­цы в этом горо­де? Или уши ваши бро­дят где-то дале­ко, и до них не дошла столь рас­про­стра­нив­ша­я­ся сре­ди граж­дан мол­ва о том, какие зако­ны — если толь­ко их мож­но назы­вать зако­на­ми, а не факе­ла­ми для под­жо­га Рима, не язвой государ­ства — соби­рал­ся он навя­зать всем нам и выжечь на нашем теле?⁴⁶ Пока­жи, пожа­луй­ста, Секст Кло­дий⁴⁷, пока­жи тот ларец, где хра­ни­лись ваши зако­ны, кото­рый ты, гово­рят, под­хва­тил в его доме и вынес, слов­но пал­ла­дий⁴⁸, из гущи схват­ки в ноч­ной тем­но­те, разу­ме­ет­ся, для того, чтобы этот вели­ко­леп­ный дар, это орудие для испол­не­ния обя­зан­но­стей три­бу­на пере­дать кому-нибудь из тех, кто стал бы испол­нять эти обя­зан­но­сти три­бу­на под тво­им руко­вод­ст­вом, если такой чело­век най­дет­ся. Вот сей­час он бро­сил на меня такой взгляд, какой обыч­но бро­сал, осы­пая всех все­воз­мож­ны­ми угро­за­ми. Све­ти­ло Курии⁴⁹ меня, конеч­но, пуга­ет. (XIII) Как? Неуже­ли ты дума­ешь, что я сер­жусь на тебя, Секст, за то, что ты нака­зал мое­го вели­чай­ше­го недру­га даже гораздо более жесто­ко, чем я при сво­ем чело­ве­ко­лю­бии мог бы потре­бо­вать? Окро­вав­лен­ное тело Пуб­лия Кло­дия ты выбро­сил из дому; ты при­та­щил его в обще­ст­вен­ное место; лишив его изо­бра­же­ний пред­ков, тор­же­ст­вен­но­го похо­рон­но­го шест­вия и хва­леб­ной речи, ты оста­вил его полу­об­го­рев­шим на кус­ках зло­ве­ще­го дере­ва⁵⁰, чтобы бро­дя­чие псы ночью рас­тер­за­ли его. Поэто­му, хотя ты и посту­пил нече­сти­во, все же за то, что свою жесто­кость ты про­явил по отно­ше­нию к мое­му недру­гу, похва­лить тебя не могу, но быть в гне­ве на тебя я, во вся­ком слу­чае, не дол­жен.

(34) [Вы слы­ша­ли, судьи, как важ­но было для Кло­дия⁵¹,] чтобы был убит Милон. Теперь обра­ти­тесь к Мило­ну. Было ли важ­но для Мило­на, чтобы был уни­что­жен Кло­дий? На каком осно­ва­нии Милон мог, не ска­жу — это допу­стить, но это­го желать? «Мило­ну, рас­счи­ты­вав­ше­му на кон­суль­ство, Кло­дий сто­ял попе­рек доро­ги». Но, несмот­ря на про­ти­во­дей­ст­вие Кло­дия, Мило­на вот-вот долж­ны были избрать; мало того, имен­но ввиду это­го про­ти­во­дей­ст­вия его избра­ли бы еще охот­нее, и даже я не был за него луч­шим хода­та­ем, чем сам Кло­дий. Прав­да, на вас, судьи, силь­но дей­ст­во­ва­ли вос­по­ми­на­ния о заслу­гах Мило­на пере­до мной и перед государ­ст­вом, дей­ст­во­ва­ли мои моль­бы и сле­зы, кото­рые, как я чув­ст­во­вал, тогда вас глу­бо­ко тро­га­ли, но гораздо силь­нее дей­ст­во­вал страх перед гро­зив­ши­ми вам опас­но­стя­ми. В самом деле, кто из граж­дан пред­став­лял себе ничем не огра­ни­чен­ную пре­ту­ру Пуб­лия Кло­дия, не испы­ты­вая силь­ней­ше­го стра­ха перед государ­ст­вен­ным пере­во­ротом? А что его пре­ту­ра ста­ла бы неогра­ни­чен­ной, если бы кон­су­лом не стал тот, кто сумел бы ее обуздать, это все ясно виде­ли. Так как весь рим­ский народ чув­ст­во­вал, что таков один толь­ко Милон, то неуже­ли кто-нибудь не решил­ся бы, подав свой голос, изба­вить себя от стра­ха, а все государ­ство — от опас­но­сти? Теперь же, с устра­не­ни­ем Кло­дия, Мило­ну, чтобы сохра­нить свое почет­ное поло­же­ние, при­дет­ся при­бег­нуть уже к обыч­ным сред­ствам⁵². Та исклю­чи­тель­ная и на долю его одно­го выпав­шая сла­ва, кото­рая рос­ла изо дня на день бла­го­да­ря тому, что он про­ти­во­сто­ял бешен­ству Кло­дия, ныне, со смер­тью Кло­дия, уже угас­ла. Вы в выиг­ры­ше — вам уже нече­го боять­ся кого бы то ни было из граж­дан; Милон же мно­гое утра­тил: воз­мож­ность про­яв­лять доб­лесть, рас­счи­ты­вать на избра­ние в кон­су­лы; он утра­тил неис­ся­каю­щий источ­ник сла­вы. Поэто­му уве­рен­ность в избра­нии Мило­на в кон­су­лы, кото­рую не уда­лось поко­ле­бать при жиз­ни Кло­дия, после его смер­ти пошат­ну­лась. Сле­до­ва­тель­но, смерть Кло­дия не толь­ко не пошла Мило­ну на поль­зу, но даже повреди­ла ему. (35) «Но он под­дал­ся чув­ству нена­ви­сти, совер­шил это в гне­ве, совер­шил как недруг; он мстил за неспра­вед­ли­вость, карал за испы­тан­ную им обиду»⁵³. А если я ска­жу, что все эти чув­ства были при­су­щи Кло­дию в гораздо боль­шей сте­пе­ни, чем Мило­ну, вер­нее, что у пер­во­го они были чрез­вы­чай­но силь­ны, а у вто­ро­го отсут­ст­во­ва­ли, то чего вам еще? В самом деле, какие были у Мило­на осно­ва­ния нена­видеть Кло­дия? Ведь источ­ни­ком, поро­див­шим и питав­шим его сла­ву, были имен­но его отно­ше­ния с Кло­ди­ем, раз­ве толь­ко он нена­видел его той граж­дан­ской нена­ви­стью, какой мы нена­видим всех бес­чест­ных людей. Кло­дий, напро­тив, нена­видел Мило­на, во-пер­вых, как бой­ца за мое вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах; во-вто­рых, как чело­ве­ка, пре­сле­до­вав­ше­го его за про­яв­ле­ния бешен­ства и подав­ляв­ше­го его воору­жен­ные выступ­ле­ния; в-третьих, так­же и как сво­его обви­ни­те­ля; ведь Кло­дий до самой смер­ти сво­ей нахо­дил­ся под судом, обви­нен­ный Мило­ном на осно­ва­нии Пло­ци­е­ва зако­на. С каким чув­ст­вом, по ваше­му мне­нию, пере­но­сил этот тиранн все эти напад­ки? Как вели­ка была его нена­висть и даже сколь закон­на она была в этом без­за­кон­ни­ке?

(XIV, 36) Не хва­та­ет толь­ко того, чтобы для Кло­дия теперь послу­жи­ли оправ­да­ни­ем его харак­тер и образ жиз­ни, а Мило­ну это самое было вме­не­но в вину. «Кло­дий нико­гда не при­бе­гал к наси­лию, Милон — все­гда». Как? Когда я, к при­скор­бию ваше­му, судьи, покидал Рим⁵⁴, раз­ве я боял­ся суда, а не рабов, не ору­жия, не наси­лия? Раз­ве мог­ло быть закон­ным мое вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах, если бы мое уда­ле­ние не было неза­кон­ным? Кло­дий, прав­да, при­влек меня к суду⁵⁵, пред­ло­жил нало­жить на меня пеню, предъ­явил мне обви­не­ние в государ­ст­вен­ном пре­ступ­ле­нии, и, конеч­но, мне сле­до­ва­ло боять­ся суда, слов­но речь шла о каком-то гряз­ном деле, при­том касав­шем­ся меня одно­го, а не о слав­ном дея­нии, касав­шем­ся вас всех. Но ради соб­ст­вен­но­го бла­го­по­лу­чия под­став­лять сво­их сограж­дан, кото­рых я спас сво­ей муд­ро­стью и ценой опас­но­стей, под уда­ры ору­жия рабов, нищих граж­дан и зло­умыш­лен­ни­ков я не захо­тел. (37) Ведь я видел, видел, что еще немно­го — и само­го́ при­сут­ст­ву­ю­ще­го здесь Квин­та Гор­тен­сия⁵⁶, све­ти­ло и укра­ше­ние государ­ства, умерт­ви­ли бы собрав­ши­е­ся рабы, когда он под­дер­жи­вал меня. В этой свал­ке так изби­ли сопро­вож­дав­ше­го его сена­то­ра Гая Виби­е­на, чест­ней­ше­го мужа, что он скон­чал­ся. А впо­след­ст­вии когда без­дей­ст­во­вал кин­жал Кло­дия, неко­гда полу­чен­ный им от Кати­ли­ны? Это он был зане­сен над нами; это ему не поз­во­лил я пора­зить вас из-за меня; это он под­сте­ре­гал Пом­пея; это он убий­ст­вом Папи­рия запят­нал нашу Аппи­е­ву доро­гу, памят­ник, нося­щий имя Аппия; это он же после дол­го­го про­ме­жут­ка вре­ме­ни сно­ва был направ­лен про­тив меня; как раз недав­но он, как вы зна­е­те, чуть было не убил меня око­ло Регии⁵⁷. (38) Что похо­же­го сде­лал Милон? Ведь он при­бе­гал к силе толь­ко для того, чтобы Пуб­лий Кло­дий — коль ско­ро не было воз­мож­но­сти при­влечь его к суду — не захва­тил насиль­ст­вен­но вла­сти в государ­стве. Если бы Милон хотел убить Кло­дия, то сколь­ко раз ему пред­став­лял­ся для это­го удоб­ный слу­чай и какой пре­крас­ный! Раз­ве он не мог с пол­ным пра­вом ото­мстить ему за себя, защи­щая свой дом и богов-пена­тов, когда Кло­дий его оса­ждал?⁵⁸ Раз­ве он не мог убить Кло­дия, когда был ранен выдаю­щий­ся граж­да­нин и храб­рей­ший муж, его кол­ле­га Пуб­лий Сестий?⁵⁹ Раз­ве он не мог убить его, когда был про­гнан чест­ней­ший муж Квинт Фаб­ри­ций⁶⁰, вно­сив­ший закон о моем воз­вра­ще­нии, после жесто­чай­шей рез­ни на фору­ме? Раз­ве он не мог это сде­лать, когда был оса­жден дом спра­вед­ли­вей­ше­го и храб­рей­ше­го пре­то­ра Луция Цеци­лия?⁶¹ Или в тот день, когда обо мне был вне­сен закон⁶² и когда сбе­жа­лась вся Ита­лия, взвол­но­ван­ная моим вос­ста­нов­ле­ни­ем в пра­вах? В ту пору все охот­но при­зна­ли бы это слав­ным дея­ни­ем, так что, даже если бы это совер­шил Милон, все граж­дане при­пи­са­ли бы эту заслу­гу себе. (XV, 39) А какое это было вре­мя! Про­слав­лен­ный и храб­рей­ший кон­сул, недруг Кло­дию, [Пуб­лий Лен­тул,] хотел пока­рать Кло­дия за его зло­де­я­ния, бороть­ся за сенат, защи­щать ваши реше­ния, обе­ре­гать все­об­щее согла­сие, вос­ста­но­вить меня в граж­дан­ских пра­вах; семе­ро пре­то­ров⁶³, восемь народ­ных три­бу­нов⁶⁴ были про­тив­ни­ка­ми Кло­дия, а мои­ми защит­ни­ка­ми; Гней Пом­пей, зачи­на­тель и руко­во­ди­тель дела мое­го воз­вра­ще­ния, был вра­гом Кло­дию; ведь это его убеди­тель­ней­ше­му и почет­ней­ше­му пред­ло­же­нию о моем избав­ле­нии после­до­вал весь сенат; ведь это он убедил рим­ский народ; ведь это он, изда­вая в Капуе⁶⁵ поста­нов­ле­ние насчет меня, сам подал всей Ита­лии, жаж­дав­шей его заступ­ни­че­ства за меня и умо­ляв­шей его о нем, знак поспе­шить в Рим для мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах; нако­нец, нена­висть всех граж­дан к Кло­дию раз­го­ра­лась от тос­ки по мне, так что если бы кто-нибудь убил его тогда, то все дело шло бы не о без­на­ка­зан­но­сти для убий­цы, а о его награж­де­нии. (40) Несмот­ря на это, Милон сдер­жал­ся и вызы­вал Пуб­лия Кло­дия в суд два­жды⁶⁶, к наси­лию же не при­зы­вал нико­гда. Далее, когда Милон стал част­ным лицом⁶⁷ и Пуб­лий Кло­дий его обви­нял в суде перед наро­дом, при­чем было про­из­веде­но напа­де­ние на Гнея Пом­пея⁶⁸, про­из­но­сив­ше­го речь в защи­ту Мило­на, какой тогда был, уже не гово­рю — удоб­ный слу­чай, нет, даже доста­точ­ный повод уни­что­жить Пуб­лия Кло­дия! А недав­но, когда Марк Анто­ний⁶⁹ подал всем чест­ным людям вели­кую надеж­ду на избав­ле­ние и этот знат­ный юно­ша сме­ло взял на себя важ­ное государ­ст­вен­ное дело и уже дер­жал это­го дико­го зве­ря, укло­няв­ше­го­ся от петель суда, запу­тав­шим­ся в тене­тах, — бес­смерт­ные боги! — какой это был повод, какой под­хо­дя­щий слу­чай! Когда Пуб­лий Кло­дий, убе­гая, укрыл­ся в потем­ках на лест­ни­це⁷⁰, раз­ве труд­но было Мило­ну уни­что­жить эту пагу­бу, не воз­будив к себе нена­ви­сти, а Мар­ку Анто­нию доста­вив вели­чай­шую сла­ву? (41) Сколь­ко раз пред­став­ля­лась такая воз­мож­ность на поле во вре­мя выбо­ров, напри­мер, когда Кло­дий вло­мил­ся в огра­ду⁷¹, велел обна­жить мечи и бро­сать кам­ни, а затем, устра­шен­ный выра­же­ни­ем лица Мило­на, вне­зап­но бежал к Тиб­ру, а вы и все чест­ные люди воз­но­си­ли моль­бы о том, чтобы Милон, нако­нец, решил­ся про­явить свою доб­лесть!

(XVI) Итак, того, кого Милон не захо­тел убить в ту пору, когда он снис­кал бы за это все­об­щее одоб­ре­ние, он захо­тел убить теперь, когда кое-кто этим недо­во­лен; того, кого он не решил­ся убить по пра­ву, в под­хо­дя­щем месте, вовре­мя, без­на­ка­зан­но, он, не колеб­лясь, убил в нару­ше­ние пра­ва, в непо­д­хо­дя­щем месте, не вовре­мя, с опас­но­стью утра­тить граж­дан­ские пра­ва? (42) Это тем более невоз­мож­но, что борь­ба за наи­выс­шую почет­ную долж­ность, судьи, и день коми­ций были близ­ки; а в это вре­мя (ведь я знаю, какую робость испы­ты­ва­ют често­люб­цы и как без­мер­но вол­ну­ет­ся тот, кто жаж­дет кон­суль­ства) мы боим­ся все­го — не толь­ко откры­то­го пори­ца­ния, но даже тай­ных мыс­лей; мы стра­шим­ся слу­хов, пустых рос­сказ­ней, выду­мок, следим за выра­же­ни­ем лица и глаз у всех граж­дан. Ведь нет ниче­го столь непроч­но­го, столь неж­но­го, столь хруп­ко­го и шат­ко­го, как рас­по­ло­же­ние к нам и настро­е­ние граж­дан, кото­рых раз­дра­жа­ет не толь­ко бес­чест­ность кан­дида­тов. Более того, граж­дане доса­ду­ют даже на их достой­ные поступ­ки. (43) И что же, неуже­ли Милон, уже видя перед собой этот вожде­лен­ный и желан­ный день выбо­ров, был готов прий­ти на свя­щен­ные авспи­ции цен­ту­рий⁷² с окро­вав­лен­ны­ми рука­ми, выстав­ляя напо­каз свое пре­ступ­ное дея­ние и при­зна­ва­ясь в нем? Сколь неве­ро­ят­но такое подо­зре­ние, когда оно каса­ет­ся Мило­на, и сколь­ко прав­до­по­доб­но, когда каса­ет­ся Кло­дия, кото­рый думал, что он, убив Мило­на, будет цар­ст­во­вать! Далее, кто же не зна­ет, судьи, что при совер­ше­нии вся­ко­го дер­зост­но­го поступ­ка вели­чай­шим соблаз­ном явля­ет­ся надеж­да на без­на­ка­зан­ность? Кто же из них питал такую надеж­ду: Милон ли, кото­ро­го даже теперь обви­ня­ют в этом дея­нии, слав­ном или во вся­ком слу­чае необ­хо­ди­мом для него, или же Кло­дий, кото­рый уже дав­но усво­ил себе такое пре­зре­ние к суду и к каре, что ему не достав­ля­ло ника­ко­го удо­воль­ст­вия все то, что соот­вет­ст­ву­ет при­ро­де или раз­ре­ша­ет­ся зако­на­ми?

(44) Но зачем я при­во­жу дока­за­тель­ства? К чему мои даль­ней­шие рас­суж­де­ния? При­зы­ваю тебя, Квинт Пети­лий, чест­ней­ше­го и храб­рей­ше­го граж­да­ни­на; беру в свиде­те­ли тебя, Марк Катон; ведь сам боже­ст­вен­ный про­мы­сел дал мне вас в каче­стве судей. Вы сами слы­ха­ли от Мар­ка Фаво­ния (и при­том еще при жиз­ни Кло­дия), что Кло­дий пред­ска­зы­вал ему гибель Мило­на в тече­ние бли­жай­ших трех дней. Через день после того, как Кло­дий ска­зал это, и про­изо­шло собы­тие, о кото­ром мы гово­рим. Если он, не колеб­лясь, открыл, что́ он думал, то може­те ли вы сомне­вать­ся насчет того, что́ он сде­лал? (XVII, 45) Как же Кло­дий не ошиб­ся в дне? Ведь я сей­час ска­зал, что узнать о жерт­во­при­но­ше­ни­ях, уста­нов­лен­ных от име­ни лану­вий­ско­го дик­та­то­ра, не состав­ля­ло труда. Он понял, что Мило­ну было необ­хо­ди­мо выехать в Лану­вий имен­но в тот день, когда он и выехал. Поэто­му он его опе­ре­дил. «Но в какой день?» В тот, когда, как я уже ска­зал, состо­я­лась сход­ка обе­зу­мев­ших людей, воз­буж­ден­ных народ­ным три­бу­ном, его соб­ст­вен­ным най­ми­том⁷³. Это­го дня, этой народ­ной сход­ки, этих выкри­ков он, если бы не спе­шил осу­ще­ст­вить заду­ман­ное им зло­де­я­ние, нико­гда бы не про­пу­стил. Итак, у Пуб­лия Кло­дия не было ника­ких осно­ва­ний для поезд­ки, было даже осно­ва­ние остать­ся в Риме; у Мило­на, напро­тив, остать­ся не было ника­кой воз­мож­но­сти, для отъ­езда же было не толь­ко осно­ва­ние, но даже необ­хо­ди­мость. А что, если — в то вре­мя как Кло­дий знал, что в этот день Милон будет в доро­ге, — Милон не мог даже пред­по­ло­жить это насчет Кло­дия? (46) Преж­де все­го я спра­ши­ваю, каким обра­зом Милон мог это знать. Отно­си­тель­но Кло­дия об этом и спра­ши­вать не сто­ит. Даже если Кло­дий спро­сил одно­го толь­ко Тита Пати­ну, само­го близ­ко­го ему чело­ве­ка, то он мог узнать, что в этот самый день⁷⁴ в Лану­вии дик­та­то­ром Мило­ном непре­мен­но долж­ны были быть устро­е­ны выбо­ры фла­ми­на; но и от мно­гих дру­гих людей [хотя бы от любо­го из жите­лей Лану­вия] он очень лег­ко мог это узнать. А от кого Милон мог узнать о воз­вра­ще­нии Кло­дия? Но допу­стим, что он даже узнал об этом, — смот­ри­те, какую боль­шую уступ­ку я вам делаю, — допу­стим, что он даже под­ку­пил раба, как ска­зал мой при­я­тель Квинт Аррий. Про­чти­те пока­за­ния сво­их свиде­те­лей. Житель Инте­рам­ны, Гай Кав­си­ний Схо­ла, чело­век, очень близ­кий Кло­дию и при­том сопро­вож­дав­ший его в этот день, — по его преж­не­му свиде­тель­ству, Кло­дий был в один и тот же час и в Инте­рамне и в Риме⁷⁵ — пока­зал, что Кло­дий в этот день наме­ре­вал­ся пере­но­че­вать в сво­ей аль­бан­ской усадь­бе, но что его неожи­дан­но изве­сти­ли о смер­ти архи­тек­то­ра Кира⁷⁶; поэто­му он вдруг решил выехать в Рим; то же самое ска­зал опять-таки спут­ник Пуб­лия Кло­дия — Гай Кло­дий.

(XVIII, 47) Смот­ри­те, судьи, какие важ­ные фак­ты дока­за­ны эти­ми свиде­тель­ски­ми пока­за­ни­я­ми. Во-пер­вых, во вся­ком слу­чае, с Мило­на сни­ма­ет­ся подо­зре­ние в том, что он выехал из Рима с наме­ре­ни­ем устро­ить Кло­дию на доро­ге заса­ду, разу­ме­ет­ся, если тот вооб­ще не соби­рал­ся выхо­дить ему навстре­чу. Во-вто­рых, — ведь я не вижу, поче­му бы мне не кос­нуть­ся так­же и сво­его дела, — вы зна­е­те, судьи, что были люди⁷⁷, кото­рые, убеж­дая при­нять эту рога­цию⁷⁸, гово­ри­ли, что рез­ня была устро­е­на, прав­да, отрядом Мило­на, но по умыс­лу неко­е­го более зна­чи­тель­но­го лица; види­мо, на меня, как на раз­бой­ни­ка и наем­но­го убий­цу, наме­ка­ли эти отвер­жен­ные и про­па­щие люди; но про­тив них обра­ти­лись пока­за­ния их соб­ст­вен­ных свиде­те­лей, утвер­ждаю­щих, что Кло­дий, если бы не узнал о смер­ти Кира, не решил бы в этот день воз­вра­тить­ся в Рим. Я вздох­нул сво­бод­но, я оправ­дан; едва ли может пока­зать­ся, буд­то я заду­мал то, чего я и подо­зре­вать не мог. (48) Теперь рас­смот­рю даль­ней­шее, так как при­во­дит­ся воз­ра­же­ние: «Сле­до­ва­тель­но, даже и Кло­дий не замыш­лял заса­ды, раз он наме­ре­вал­ся пере­но­че­вать в аль­бан­ской усадь­бе». Конеч­но, если бы он не решил выехать из усадь­бы в целях убий­ства. Ведь я вижу, что тот чело­век, кото­рый буд­то бы его изве­стил о смер­ти Кира, изве­стил его вовсе не об этом, а о при­бли­же­нии Мило­на. Ибо к чему ему было изве­щать Кло­дия о Кире, кото­ро­го тот, выез­жая из Рима, оста­вил при смер­ти? Я был при Кире, я запе­ча­тал его заве­ща­ние [вме­сте с Кло­ди­ем]; но заве­ща­ние он состав­лял при свиде­те­лях и сде­лал сво­и­ми наслед­ни­ка­ми нас обо­их⁷⁹. Поче­му же Кло­дия изве­сти­ли на дру­гой день и толь­ко в деся­том часу о смер­ти чело­ве­ка, кото­ро­го он нака­нуне, в третьем часу, оста­вил при смер­ти? (XIX, 49) Но допу­стим, что это так. Какое же у него было осно­ва­ние торо­пить­ся в Рим, отва­жить­ся на поезд­ку ночью? Какая нуж­да была так спе­шить? Из-за того, что он был наслед­ни­ком? Во-пер­вых, у него не было ника­кой надоб­но­сти торо­пить­ся; во-вто­рых, если бы даже она и была, то что же, в кон­це кон­цов, мог бы он успеть сде­лать в эту ночь и что поте­рял бы он, при­ехав в Рим на дру­гой день утром? При этом насколь­ко Кло­дию сле­до­ва­ло ско­рее избе­гать ноч­но­го при­езда в Рим, неже­ли к нему стре­мить­ся, настоль­ко же Мило­ну — если у него, дей­ст­ви­тель­но, был злой умы­сел — сле­до­ва­ло сидеть в заса­де и под­жидать Кло­дия, раз он знал, что тот дол­жен будет про­ехать в Рим ночью. Он убил бы его глу­бо­кой ночью. Если бы он стал запи­рать­ся, ему вся­кий пове­рил бы, так как он убил бы его в месте, удоб­ном для заса­ды и киша­щем раз­бой­ни­ка­ми. (50) Мило­ну в слу­чае запи­ра­тель­ства пове­рил бы вся­кий; ведь все хотят его оправ­да­ния, даже если он при­зна­ет­ся в пре­ступ­ле­нии. Во-пер­вых, это пре­ступ­ле­ние свя­за­ли бы с тем местом, где оно про­изо­шло, — убе­жи­щем и при­то­ном для раз­бой­ни­ков⁸⁰. Ведь ни немая пусты­ня не донес­ла бы на Мило­на, ни глу­хая ночь не выда­ла бы его. Затем, подо­зре­ние пало бы на мно­гих людей, попав­ших в руки Кло­дия, ограб­лен­ных им, изгнан­ных им из их име­ний, а так­же на мно­гих, бояв­ших­ся это­го. Сло­вом, в суд в каче­стве обви­ня­е­мой была бы вызва­на вся Этру­рия. (51) Впро­чем, не под­ле­жит сомне­нию, что Кло­дий в тот день, воз­вра­ща­ясь из Ари­ции, свер­нул в свою аль­бан­скую усадь­бу. Допу­стим, Милон знал, что Кло­дий был в Ари­ции; он все же дол­жен был пред­по­ло­жить, что Кло­дий, даже если захо­чет воз­вра­тить­ся в этот день в Рим, свернет в свою усадь­бу⁸¹, выхо­дя­щую на доро­гу. Поче­му же он не встре­тил Кло­дия рань­ше, чтобы тот не мог отсидеть­ся в усадь­бе? Поче­му он не устро­ил заса­ды в том месте, куда Кло­дий дол­жен был при­ехать ночью?

(52) Я вижу, судьи, что пока все ясно: для Мило­на было даже полез­но, чтобы Кло­дий был жив, а Кло­дий, чтобы добить­ся того, чего он так жаж­дал, дол­жен был желать преж­де все­го гибе­ли Мило­на; нена­висть Кло­дия к Мило­ну была без­мер­ной, у Мило­на же ника­кой нена­ви­сти к Кло­дию не было; Кло­дий имел обык­но­ве­ние при­бе­гать к насиль­ст­вен­ным дей­ст­ви­ям, Милон — толь­ко отра­жать их; Кло­дий угро­жал Мило­ну смер­тью и откры­то ее пред­ска­зы­вал; ниче­го подоб­но­го от Мило­на нико­гда не слы­ха­ли; день отъ­езда Мило­на был Кло­дию изве­стен; день воз­вра­ще­ния Кло­дия Мило­ну изве­стен не был. Для Мило­на поезд­ка была необ­хо­ди­ма; для Кло­дия — ско­рее даже несвоевре­мен­на. Милон всем объ­явил, что он в этот день выедет из Рима; Кло­дий скрыл, что он в этот день воз­вра­тит­ся. Милон ни в чем не изме­нил сво­его реше­ния; Кло­дий для изме­не­ния сво­его реше­ния при­ду­мал пред­лог. Мило­ну, если бы он устро­ил заса­ду, при­шлось бы дожи­дать­ся ночи вбли­зи Рима; Кло­дию, если он и не боял­ся Мило­на, при­бли­же­ние к Риму ночью все же долж­но было казать­ся опас­ным.

(XX, 53) Рас­смот­рим теперь глав­ное: для кого же из них было более удоб­ным место, выбран­ное для заса­ды, — место, где они встре­ти­лись? Но нуж­но ли еще сомне­вать­ся в этом, судьи, и слиш­ком дол­го разду­мы­вать? Неуже­ли, нахо­дясь перед име­ни­ем Кло­дия, — а в этом име­нии с его несо­раз­мер­но огром­ны­ми под­ва­ла­ми лег­ко мог­ла нахо­дить­ся тыся­ча силь­ных людей, — когда место, заня­тое про­тив­ни­ком, силь­но воз­вы­ша­лось над доро­гой, Милон мог поду­мать, что он одер­жит верх; поэто­му он и выбрал для сра­же­ния имен­но это место? Или, может быть, — и это более веро­ят­но — в этом месте его под­жидал тот, кто заду­мал напасть, наде­ясь на усло­вия мест­но­сти? Сами обсто­я­тель­ства, судьи, гово­рят за себя, а они все­гда име­ют наи­боль­шее зна­че­ние. (54) Даже если бы вы не слы­ша­ли, как это про­изо­шло, но виде­ли это изо­бра­жен­ным на кар­тине, то все же было бы ясно, кто из них под­сте­ре­гал дру­го­го в заса­де и кто из них не думал ни о чем дур­ном, так как один из них ехал в повоз­ке, оде­тый в плащ, а рядом с ним сиде­ла его жена. Раз­ве каж­дое из этих обсто­я­тельств — и пла­тье, и езда в повоз­ке, в при­сут­ст­вии спут­ни­цы — не явля­ет­ся силь­ней­шей поме­хой? Какие усло­вия могут быть более неудоб­ны для сра­же­ния? Ведь Милон был заку­тан в плащ, сидел в повоз­ке и, мож­но ска­зать, был свя­зан при­сут­ст­ви­ем жены. Теперь обра­ти­те вни­ма­ние на Кло­дия, во-пер­вых, выхо­дя­ще­го из сво­ей усадь­бы вне­зап­но (поче­му?), вече­ром (какая в этом была необ­хо­ди­мость?), позд­но (подо­ба­ло ли это ему, тем более в такую пору?). «Он свер­нул в усадь­бу Пом­пея». — Чтобы повидать­ся с Пом­пе­ем? Но он знал, что Пом­пей нахо­дит­ся в аль­сий­ской усадь­бе⁸². Чтобы осмот­реть усадь­бу? Он уже бывал в ней тыся­чу раз. Что же это зна­чи­ло? Все это — про­во­лоч­ки и уверт­ки. Он про­сто не хотел покидать это место, пока не при­е­дет Милон.

(XXI, 55) А теперь срав­ни­те с тяже­лым обо­зом Мило­на поезд это­го раз­бой­ни­ка, ехав­ше­го налег­ке. Рань­ше Кло­дий все­гда ездил с женой, на этот раз — без нее; все­гда — толь­ко в повоз­ке, на этот раз — вер­хом; спут­ни­ка­ми его, куда бы он ни направ­лял­ся, было несколь­ко жал­ких гре­ков, даже когда он спе­шил в лагерь в Этру­рии⁸³; на этот раз в его сви­те ни одно­го без­дель­ни­ка. Милон, кото­рый это­го нико­гда не делал, имен­но тогда вез с собой рабов-музы­кан­тов сво­ей жены и мно­же­ство при­служ­ниц. Кло­дий, хотя он все­гда возил с собой рас­пут­ниц, раз­врат­ни­ков и про­даж­ных жен­щин, на этот раз вез с собой толь­ко таких людей, что мож­но было ска­зать: боец к бой­цу как на под­бор. Поче­му же он был побеж­ден? Пото­му, что не все­гда раз­бой­ник уби­ва­ет пут­ни­ка, но ино­гда и пут­ник — раз­бой­ни­ка; пото­му, что — хотя при­гото­вив­ший­ся и наткнул­ся на непод­готов­лен­ных — все же баба⁸⁴ наткну­лась на муж­чин. (56) Да и Милон не был так уж непод­готов­лен⁸⁵ к столк­но­ве­нию с Кло­ди­ем; он был, мож­но ска­зать, под­готов­лен вполне доста­точ­но. Он все­гда думал над тем, насколь­ко его гибель важ­на для Пуб­лия Кло­дия, насколь­ко он нена­ви­стен Кло­дию и насколь­ко Кло­дий дер­зок. Поэто­му он нико­гда не под­вер­гал­ся опас­но­сти, не обес­пе­чив себя защи­той, зная, что за его голо­ву назна­че­на круп­ная награ­да и что она, мож­но ска­зать, высо­ко оце­не­на. Вспом­ни­те и о слу­чай­ных обсто­я­тель­ствах, вспом­ни­те о нена­деж­но­сти исхо­да сра­же­ний, о бес­стра­стии Мар­са⁸⁶, кото­рый часто повер­га­ет ниц того, кто ликуя уже совле­ка­ет доспе­хи с про­тив­ни­ка⁸⁷, и пора­жа­ет его рукой побеж­ден­но­го; вспом­ни­те об опро­мет­чи­во­сти объ­ев­ше­го­ся, опив­ше­го­ся, сон­но­го вожа­ка, кото­рый, отре­зав вра­га от его сви­ты, оста­вил его у себя в тылу и совсем не поду­мал о его спут­ни­ках, сле­до­вав­ших в кон­це поезда; он натолк­нул­ся на них, горя­щих гне­вом и поте­ряв­ших надеж­ду на то, что их гос­по­дин жив, его постиг­ло от их руки воз­мездие, месть пре­дан­ных рабов за поку­ше­ние на жизнь их гос­по­ди­на. (57) Поче­му же Милон отпу­стил их на волю? Ну, разу­ме­ет­ся, боял­ся, что они пока­жут про­тив него, не смо­гут выне­сти боль, что пыт­ка заста­вит их сознать­ся в том, что Пуб­лий Кло­дий был убит на Аппи­е­вой доро­ге раба­ми Мило­на. Но какая надоб­ность обра­щать­ся к пала­чу? Что ты рас­сле­ду­ешь? Убил ли? Убил. По пра­ву ли или же про­ти­во­за­кон­но? Но ведь пала­ча этот вопрос не каса­ет­ся; ибо на дыбе про­ис­хо­дит след­ст­вие о совер­шив­шем­ся, след­ст­вие о его пра­во­мер­но­сти — в суде. (XXII) Итак, что надо рас­сле­до­вать при слу­ша­нии это­го дела, то мы здесь и обсудим; что ты хочешь уста­но­вить посред­ст­вом пыт­ки, это я и без того при­знаю. Если же ты спра­ши­ва­ешь толь­ко о том, поче­му Милон отпу­стил рабов на волю, но не спра­ши­ва­ешь, поче­му он не награ­дил их более щед­ро, то ты не зна­ешь, в какой фор­ме надо выска­зы­вать пори­ца­ние поведе­нию недру­га. (58) Ска­зал ведь при­сут­ст­ву­ю­щий здесь чело­век, кото­рый все­гда гово­рит непо­ко­ле­би­мо и храб­ро, — Марк Катон и при­том ска­зал это на бур­ной народ­ной сход­ке, кото­рую он все же усми­рил сво­им авто­ри­те­том, — что те, кото­рые защи­ти­ли и спас­ли сво­его гос­по­ди­на, достой­ны не толь­ко сво­бо­ды, но и вся­че­ских наград. В самом деле, какой награ­ды достой­ны такие пре­дан­ные, такие чест­ные, такие вер­ные рабы, кото­рым Милон обя­зан жиз­нью? Впро­чем, даже это не столь важ­но, как то, что бла­го­да­ря тем же рабам его жесто­чай­ший недруг не усла­дил сво­их взо­ров и сво­его серд­ца видом его кро­ва­вых ран. Если бы он не отпу­стил их на волю, то даже этих спа­си­те­лей сво­его гос­по­ди­на, мсти­те­лей за зло­де­я­ние, защит­ни­ков, пред­от­вра­тив­ших убий­ство, при­шлось бы под­верг­нуть пыт­ке. И сре­ди этих постиг­ших его несча­стий его боль­ше все­го раду­ет, что даже в слу­чае, если с ним самим что-нибудь про­изой­дет, его рабы все же полу­чи­ли заслу­жен­ную ими награ­ду.

(59) Но, ска­жут нам, про­тив Мило­на обра­ща­ют­ся дан­ные допро­сов, недав­но полу­чен­ные в атрии Сво­бо­ды⁸⁸. Допро­са каких имен­но рабов? — Ты еще спра­ши­ва­ешь? Рабов Пуб­лия Кло­дия. — Кто потре­бо­вал их допро­са? — Аппий⁸⁹. — Кто их пред­ста­вил? — Аппий. — Откуда они? — От Аппия. Все­б­ла­гие боги! Воз­мож­но ли вести дело более суро­во? [Допрос рабов для полу­че­ния пока­за­ний про­тив их гос­по­ди­на не допус­ка­ет­ся, за исклю­че­ни­ем слу­ча­ев кощун­ства, как было в свое вре­мя совер­ше­но по отно­ше­нию к Кло­дию.] Почти что рав­ным богам стал Кло­дий; он теперь бли­же им, чем был тогда, когда про­ник к ним самим, коль ско­ро след­ст­вие о его смер­ти ведет­ся так же, как след­ст­вие об оскорб­ле­нии свя­щен­но­дей­ст­вий⁹⁰. Одна­ко ведь пред­ки наши запре­ти­ли допра­ши­вать раба с целью полу­че­ния пока­за­ний про­тив его гос­по­ди­на, но не пото­му, что не было воз­мож­но­сти таким обра­зом добить­ся исти­ны, а так как это каза­лось им недо­стой­ным и более печаль­ным, чем сама смерть гос­по­ди­на. Но когда, для полу­че­ния пока­за­ний про­тив обви­ня­е­мо­го, допра­ши­ва­ют раба, при­над­ле­жа­ще­го обви­ни­те­лю, то мож­но ли узнать исти­ну? (60) Посмот­рим, впро­чем, что это был за допрос и как он про­ис­хо­дил. «Ну, — ска­жем, — ты, Руфи­он! Не взду­май лгать. Устро­ил Кло­дий заса­ду Мило­ну?» — «Устро­ил». — Конеч­но, на крест⁹¹. «Не устра­и­вал». — Вожде­лен­ная сво­бо­да. Какой допрос может при­ве­сти к более надеж­ным пока­за­ни­ям? Рабов, вне­зап­но схва­чен­ных для допро­са, все же отде­ля­ют от дру­гих и бро­са­ют в клет­ки, чтобы никто не мог гово­рить с ними; этих же, после того как они в тече­ние ста дней нахо­ди­лись в руках у обви­ни­те­ля, он же и пред­ста­вил. Мож­но ли вооб­ра­зить себе более бес­при­страст­ный, более доб­ро­со­вест­ный допрос?

(XXIII, 61) Но если вам — хотя дело уже совер­шен­но ясно само по себе, будучи осве­ще­но столь­ки­ми и столь явны­ми дока­за­тель­ства­ми и фак­та­ми, — все еще недо­ста­точ­но ясно, что Милон воз­вра­тил­ся в Рим с чест­ны­ми и без­упреч­ны­ми наме­ре­ни­я­ми, не запят­нан­ный ника­ким пре­ступ­ле­ни­ем, не питая ника­ких опа­се­ний, не уби­тый угры­зе­ни­я­ми сове­сти, то — во имя бес­смерт­ных богов! — вспом­ни­те, как быст­ро он воз­вра­тил­ся, с каким видом сту­пил на форум, когда Курия пыла­ла, како­во было вели­чие его духа, како­во было выра­же­ние его лица, какую он про­из­нес речь⁹². И ведь он пред­стал не толь­ко перед наро­дом, но и перед сена­том и не толь­ко перед сена­том, но и перед воору­жен­ной охра­ной, выстав­лен­ной государ­ст­вом, и дове­рил­ся не толь­ко ей, но так­же и вла­сти того чело­ве­ка, кото­ро­му сенат дав­но дове­рил все государ­ство, всю моло­дежь Ита­лии, все воору­жен­ные силы рим­ско­го наро­да. Милон, конеч­но, нико­гда не отдал­ся бы в его власть, не будучи уве­рен в право­те сво­его дела, тем более что этот чело­век слы­шал все, питал боль­шие опа­се­ния, мно­гое подо­зре­вал, кое-чему верил. Вели­ка сила сове­сти, судьи, и вели­ка она в дво­я­ком смыс­ле: ниче­го не боят­ся те, кото­рые ниче­го пре­ступ­но­го не совер­ши­ли; те же, кото­рые погре­ши­ли, все­гда дума­ют, что нака­за­ние вот-вот постигнет их. (62) И поис­ти­не не без опре­де­лен­ных осно­ва­ний дело Мило­на все­гда нахо­ди­ло одоб­ре­ние сена­та⁹³; ведь эти в выс­шей сте­пе­ни разум­ные люди виде­ли при­чи­ны его поступ­ка, про­яв­лен­ное им при­сут­ст­вие духа, его стой­кость при защи­те. Или вы, судьи, дей­ст­ви­тель­но не помни­те, како­вы были выска­зы­ва­ния и мне­ния не толь­ко недру­гов Мило­на, но даже и неко­то­рых неосве­дом­лен­ных людей, когда при­шла весть об убий­стве Кло­дия? Они утвер­жда­ли, что он не воз­вра­тит­ся в Рим. (63) В самом деле, если Милон, в пылу гне­ва и раз­дра­же­ния, горя нена­ви­стью, убил сво­его недру­га, то он — так дума­ли они — счи­тал смерть Пуб­лия Кло­дия настоль­ко желан­ной для себя, что был готов спо­кой­но рас­стать­ся с оте­че­ст­вом, удо­вле­тво­рив свою нена­висть кро­вью недру­га. И даже если он хотел, лишив Кло­дия жиз­ни, осво­бо­дить и оте­че­ство, то он как храб­рый муж с опас­но­стью для себя при­не­ся спа­се­ние рим­ско­му наро­ду, без вся­ких коле­ба­ний покор­но скло­нил­ся бы перед зако­на­ми и стя­жал бы себе веч­ную сла­ву, а вам дал воз­мож­ность наслаж­дать­ся всем тем, что он спас. Мно­гие вспо­ми­на­ли о Кати­лине и о его чудо­ви­щах: «Он вырвет­ся из Рима, захва­тит какую-нибудь мест­ность, пой­дет вой­ной на оте­че­ство». О, сколь несчаст­ны ино­гда граж­дане, обла­даю­щие вели­чай­ши­ми заслу­га­ми перед государ­ст­вом! Люди не толь­ко забы­ва­ют их самые слав­ные поступ­ки, но даже подо­зре­ва­ют их в пре­ступ­ле­ни­ях! (64) И все эти пред­по­ло­же­ния были лож­ны; меж­ду тем они, навер­ное, ока­за­лись бы спра­вед­ли­вы­ми, если бы Милон совер­шил что-нибудь такое, в чем он не смог бы с честью и по спра­вед­ли­во­сти оправ­дать­ся.

(XXIV) А те обви­не­ния, кото­рые на него взве­ли впо­след­ст­вии и кото­рые мог­ли бы сра­зить вся­ко­го, кто знал бы за собой даже не осо­бен­но тяж­кие про­ступ­ки! Как он их пере­нес! Бес­смерт­ные боги! Пере­нес? Нет, как он их пре­зрел, как он не при­дал ника­ко­го зна­че­ния тому, чем не мог бы пре­не­бречь никто: ни винов­ный, как бы он ни вла­дел собой, ни неви­нов­ный, как бы храбр он ни был. Гово­ри­ли, что даже была воз­мож­ность захва­тить мно­же­ство щитов, мечей, копий и кон­ской сбруи; уве­ря­ли, что в Риме не было ули­цы, не было пере­ул­ка, где для Мило­на не наня­ли бы дома; что ору­жие све­зе­но по Тиб­ру в окри­куль­скую усадь­бу⁹⁴; что его дом на капи­то­лий­ском склоне забит щита­ми; что всюду огром­ные запа­сы зажи­га­тель­ных стрел, изготов­лен­ных для под­жо­гов Рима. Слу­хи эти не толь­ко рас­про­стра­ни­лись, но им пове­ри­ли, мож­но ска­зать, и они были отверг­ну­ты толь­ко после рас­сле­до­ва­ния. (65) Я, конеч­но, вос­хва­лял Гнея Пом­пея за его чрез­вы­чай­ную бди­тель­ность, но ска­жу то, что думаю, судьи! Слиш­ком мно­го доно­сов при­нуж­де­ны выслу­ши­вать те, кому пору­че­но государ­ство в целом, да они и не могут посту­пать ина­че. Так, Пом­пею при­шлось выслу­шать како­го-то Лици­ния, при­служ­ни­ка при жерт­во­при­но­ше­ни­ях⁹⁵, из окру­ги Боль­шо­го Цир­ка⁹⁶, сооб­щив­ше­го, что рабы Мило­на, напив­шись у него допья­на, при­зна­лись ему в том, что покля­лись убить Пом­пея. А потом один из них уда­рил Лици­ния мечом, чтобы он на них не донес. Пом­пею было посла­но изве­стие об этом в его заго­род­ную усадь­бу; я был вызван к нему одним из пер­вых; по сове­ту дру­зей, Пом­пей пере­но­сит дело в сенат. При столь важ­ном подо­зре­нии, касав­шем­ся того, кто охра­нял и меня и оте­че­ство, я не мог не оне­меть от стра­ха, но все же удив­лял­ся, что верят при­служ­ни­ку, что при­зна­ния рабов выслу­ши­ва­ют, и рану на боку, кото­рая каза­лась уко­лом иглы, при­ни­ма­ют за удар гла­ди­а­то­ра. (66) Одна­ко, как я пони­маю, Пом­пей не столь­ко боял­ся, сколь­ко осте­ре­гал­ся, — и не толь­ко того, чего боять­ся сле­до­ва­ло, но и все­го — дабы вам нече­го было боять­ся. Сооб­ща­ли, что ночью, в тече­ние мно­гих часов, был оса­жден дом Гая Цеза­ря, про­слав­лен­но­го и храб­рей­ше­го мужа⁹⁷. Никто это­го не слы­хал, при всей мно­го­люд­но­сти это­го места, никто не заме­тил; одна­ко и это сооб­ще­ние выслу­ши­ва­ли. Я не мог запо­до­зрить, что Гней Пом­пей, муж самой выдаю­щей­ся доб­ле­сти, бояз­лив, а после того как он взял на себя все дела государ­ства, я не мог думать, что его бди­тель­ность чрез­мер­на, как бы вели­ка она ни была. В сена­те, собрав­шем­ся на днях в самом пол­ном соста­ве в Капи­то­лии, нашел­ся сена­тор, кото­рый ска­зал, что Милон носит при себе ору­жие. Тогда Милон обна­жил свое тело в свя­щен­ней­шем хра­ме⁹⁸; ведь если вся жизнь тако­го граж­да­ни­на и мужа, как он, не заслу­жи­ла дове­рия, то надо было, чтобы он мол­чал, а за него гово­ри­ли сами фак­ты.

(XXV, 67) Все слу­хи ока­за­лись лож­ны­ми и зло­на­ме­рен­ны­ми вымыс­ла­ми. И если Милон все же вну­ша­ет опа­се­ния даже теперь, то мы уже не боим­ся это­го обви­не­ния по делу об убий­стве Кло­дия, но тре­пе­щем перед тво­и­ми, Гней Пом­пей (ведь я теперь обра­ща­юсь к тебе во все­услы­ша­ние), перед тво­и­ми, повто­ряю, подо­зре­ни­я­ми⁹⁹. Если ты боишь­ся Мило­на, если ты подо­зре­ва­ешь, что он теперь дума­ет о пре­ступ­ном поку­ше­нии на твою жизнь или когда-либо о нем помыш­лял, если этот набор в Ита­лии, как заяв­ля­ет кое-кто из тво­их вер­бов­щи­ков, если это ору­жие, когор­ты в Капи­то­лии, стра­жа, ноч­ные кара­у­лы, отбор­ная моло­дежь, охра­ня­ю­щая тебя и твой дом, воору­же­ны, чтобы отра­зить напа­де­ние Мило­на, и если все это устро­е­но, под­готов­ле­но, направ­ле­но про­тив него одно­го, то ему, несо­мнен­но, при­пи­сы­ва­ют вели­кую мощь, необы­чай­ное муже­ство и недю­жин­ные силы и воз­мож­но­сти, коль ско­ро про­тив него одно­го избран самый выдаю­щий­ся вое­на­чаль­ник и воору­же­но все государ­ство. (68) Но кто не пони­ма­ет, что все государ­ст­вен­ные дела были дове­ре­ны тебе в рас­стро­ен­ном и рас­ша­тан­ном состо­я­нии, дабы ты их оздо­ро­вил и укре­пил этим ору­жи­ем? Поэто­му если бы Мило­ну была дана воз­мож­ность, то он, конеч­но, дока­зал бы тебе само­му, что никто нико­гда не был столь дорог дру­го­му чело­ве­ку, сколь ты дорог ему; что он ради тво­е­го досто­ин­ства ни разу не укло­нил­ся ни от одной опас­но­сти; что он во имя тво­ей сла­вы не раз всту­пал в борь­бу с той омер­зи­тель­ней­шей пагу­бой¹⁰⁰; что ты, имея в виду мое вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах, кото­рое тебе было столь жела­тель­но, направ­лял сво­и­ми сове­та­ми его три­бу­нат; что впо­след­ст­вии ты его защи­тил, когда его граж­дан­ские пра­ва были в опас­но­сти; что ты помог ему при соис­ка­нии пре­ту­ры; что он все­гда пола­гал­ся на тес­ней­шую друж­бу с дву­мя людь­ми: с тобой ввиду бла­го­де­я­ний, ока­зан­ных тобой, и со мной ввиду бла­го­де­я­ний, ока­зан­ных им самим мне¹⁰¹. Если бы он не мог дока­зать тебе это­го, если бы подо­зре­ние засе­ло у тебя так глу­бо­ко, что вырвать его не было бы ника­кой воз­мож­но­сти, нако­нец, если бы Ита­лия про­дол­жа­ла стра­дать от набо­ров, а Рим — от воен­ных схва­ток, пока Милон не будет поверг­нут ниц, то он, пра­во, не колеб­лясь поки­нул бы оте­че­ство, он, кото­ро­му такой образ мыс­лей свой­ст­вен от рож­де­ния и кото­рый при­вык так посту­пать все­гда; но тебя, Вели­кий¹⁰², он все же попро­сил бы свиде­тель­ст­во­вать в его поль­зу, о чем он про­сит тебя и теперь. (XXVI, 69) Ты видишь, сколь непо­сто­ян­ны и пере­мен­чи­вы житей­ские отно­ше­ния, сколь нена­де­жен и непро­чен успех, сколь вели­ка невер­ность дру­зей, сколь искус­но лице­ме­рие при­спо­соб­ля­ет­ся к обсто­я­тель­ствам, как склон­ны избе­гать опас­но­стей и сколь трус­ли­вы даже близ­кие люди. Будет, будет, конеч­но, то вре­мя и рано или позд­но настанет рас­свет того дня, когда ты, как я наде­юсь, при обсто­я­тель­ствах, бла­го­по­луч­ных для тебя лич­но, но, быть может, при какой-либо обще­ст­вен­ной сму­те (а как часто это слу­ча­ет­ся, мы по опы­ту долж­ны знать) будешь нуж­дать­ся в пре­дан­но­сти луч­ше­го дру­га, в вер­но­сти непо­ко­ле­би­мей­ше­го чело­ве­ка и в вели­чии духа храб­рей­ше­го мужа, каких не быва­ло с неза­па­мят­ных вре­мен. (70) Но кто может пове­рить, что Гней Пом­пей, иску­шен­ней­ший в пуб­лич­ном пра­ве, в заве­тах пред­ков, нако­нец, в государ­ст­вен­ных делах чело­век, кото­ро­му сенат пору­чил при­нять меры, дабы государ­ство не понес­ло ущер­ба¹⁰³ (како­вой еди­ной строч­кой кон­су­лы все­гда были доста­точ­но воору­же­ны даже без пре­до­став­ле­ния им ору­жия), что он, когда ему дано вой­ско, дано пра­во про­из­во­дить набор, стал бы ждать при­го­во­ра суда, чтобы пока­рать того чело­ве­ка, кото­рый яко­бы замыш­лял уни­что­жить насиль­ст­вен­ным путем даже самые суды? Доста­точ­но ясно при­знал Пом­пей, доста­точ­но ясно при­знал, что обви­не­ния, кото­рые воз­во­дят­ся на Мило­на, лож­ны; ведь имен­но он про­вел закон¹⁰⁴, на осно­ва­нии кото­ро­го, как я думаю, Милон дол­жен быть вами оправ­дан и, как все при­зна­ют, вы это сде­лать може­те. (71) А то обсто­я­тель­ство, что сам Пом­пей нахо­дит­ся вон там¹⁰⁵, окру­жен­ный отряда­ми по охране государ­ства, пока­зы­ва­ет доста­точ­но ясно, что он вовсе не хочет вас запу­гать. В самом деле, что может быть менее достой­но его, неже­ли жела­ние при­нудить вас осудить того чело­ве­ка, кото­ро­го он мог бы пока­рать сам и по обы­чаю пред­ков и в силу сво­их пол­но­мо­чий? Но он защи­ща­ет вас, дабы вы, напе­ре­кор вче­раш­ней народ­ной сход­ке¹⁰⁶, поня­ли, что вам раз­ре­ша­ет­ся сво­бод­но выне­сти такой при­го­вор, какой най­де­те нуж­ным.

(XXVII, 72) Меня, судьи, пра­во, нисколь­ко не вол­ну­ет обви­не­ние в убий­стве Кло­дия, да я и не столь нера­зу­мен и не настоль­ко незна­ком с вашим обра­зом мыс­лей, чтобы не знать, что́ вы чув­ст­ву­е­те в свя­зи с его смер­тью. Даже если бы я и не хотел это обви­не­ние опро­вер­гать так, как я опро­верг его, Мило­ну все же мож­но было бы без­на­ка­зан­но во все­услы­ша­ние кри­чать и хваст­ли­во лгать: «Да, я убил, убил — не Спу­рия Мелия, кото­рый, пони­жая цены на хлеб и тра­тя свое досто­я­ние, навлек на себя подо­зре­ние в стрем­ле­нии к цар­ской вла­сти, так как он, каза­лось, излишне потвор­ст­во­вал плеб­су; не Тибе­рия Грак­ха, кото­рый, вызвав сму­ту, лишил сво­его кол­ле­гу¹⁰⁷ долж­ност­ных пол­но­мо­чий, при­чем убий­цы их обо­их про­сла­ви­лись на весь мир; но того, — конеч­но, он осме­лил­ся бы это ска­зать, осво­бо­див оте­че­ство с опас­но­стью для себя, — кого знат­ней­шие жен­щи­ны заста­ли совер­шав­шим нече­сти­вое блудо­де­я­ние на свя­щен­ней­ших ложах; (73) кого сенат не раз при­зна­вал нуж­ным пока­рать, чтобы иску­пить осквер­не­ние свя­щен­но­дей­ст­вий; насчет кого Луций Лукулл, про­из­ведя допро­сы, клят­вен­но заявил, что, как он дознал­ся, Кло­дий совер­шил нече­сти­вое блудо­де­я­ние с род­ной сест­рой¹⁰⁸; того, кто при помо­щи воору­жен­ных рабов изгнал за пре­де­лы стра­ны граж­да­ни­на, кото­ро­го сенат, рим­ский народ и все пле­ме­на при­зна­ли спа­си­те­лем Рима и граж­дан¹⁰⁹; того, кто разда­вал цар­ства¹¹⁰, кто их отни­мал¹¹¹, кто дро­бил все­лен­ную и разда­вал ее части, кому хотел¹¹²; того, кто, не раз устра­и­вая рез­ню на фору­ме, воору­жен­ной силой при­нуж­дал граж­да­ни­на исклю­чи­тель­ной доб­ле­сти и сла­вы запи­рать­ся в сво­ем доме; того, кто нико­гда не при­зна­вал ника­ких запре­тов, нару­шая их пре­ступ­ле­ни­я­ми и раз­вра­том; того, кто под­жег храм Нимф¹¹³, чтобы уни­что­жить офи­ци­аль­ные запи­си о цен­зе, вне­сен­ные в офи­ци­аль­ные кни­ги; (74) сло­вом, того, для кого уже не суще­ст­во­ва­ло ни зако­на, ни граж­дан­ско­го пра­ва, ни гра­ниц вла­де­ний, кто домо­гал­ся чужих име­ний не кле­вет­ни­че­ски­ми обви­не­ни­я­ми, не про­ти­во­за­кон­ны­ми тяж­ба­ми, а оса­дой, воен­ной силой и воен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми; того, кто ору­жи­ем и напа­де­ни­я­ми пытал­ся изгнать из вла­де­ний не толь­ко этрус­ков (ведь к ним он иско­ни про­яв­лял глу­бо­кое пре­зре­ние), нет, это­го вот Пуб­лия Вария, храб­рей­ше­го и чест­ней­ше­го граж­да­ни­на, наше­го судью; кто объ­ез­жал усадь­бы и заго­род­ные име­ния мно­гих людей в сопро­вож­де­нии архи­тек­то­ров и с изме­ри­тель­ны­ми шеста­ми; кто возы­мел надеж­ду, что гра­ни­ца­ми его вла­де­ний будут Яни­кул и Аль­пы¹¹⁴; кто, не добив­шись от бли­ста­тель­но­го и храб­ро­го рим­ско­го всад­ни­ка Мар­ка Пако­ния про­да­жи ему ост­ро­ва на При­лий­ском озе­ре¹¹⁵, неожи­дан­но при­вез на лод­ках на этот ост­ров стро­е­вой лес, извест­ку, щебень и песок и не поко­ле­бал­ся на гла­зах у хозя­и­на, смот­рев­ше­го с бере­га, выстро­ить зда­ние на чужой зем­ле; (75) того, кто это­му вот Титу Фур­фа­нию¹¹⁶ — како­му мужу, бес­смерт­ные боги! (уж не гово­рю о неко­ей Скан­тии, о юном Пуб­лии Апи­нии; им обо­им он при­гро­зил смер­тью, если они не усту­пят ему во вла­де­ние свои заго­род­ные усадь­бы) — он осме­лил­ся ска­зать это­му само­му Титу Фур­фа­нию, что он, если Фур­фа­ний не даст ему столь­ко денег, сколь­ко он потре­бо­вал, при­та­щит к нему в дом мерт­ве­ца, чтобы воз­будить нена­висть про­тив тако­го достой­но­го мужа; тот, кто отнял име­ние у сво­его бра­та Аппия, нахо­див­ше­го­ся в отсут­ст­вии, чело­ве­ка, свя­зан­но­го со мной уза­ми самой глу­бо­кой при­яз­ни¹¹⁷; кто решил так постро­ить сте­ну попе­рек вести­бу­ла сво­ей сест­ры¹¹⁸ и так зало­жить фун­да­мент, что лишил сест­ру не толь­ко вести­бу­ла, но и вся­ко­го досту­па в дом».

(XXVIII, 76) Впро­чем, все это даже каза­лось тер­пи­мым, хотя этот чело­век в рав­ной сте­пе­ни набра­сы­вал­ся и на государ­ство, и на част­ных лиц, и на нахо­див­ших­ся в отъ­езде, и на жив­ших близ­ко, и на посто­рон­них, и на роди­чей; но граж­дане, как бы в силу при­выч­ки, про­яв­ляя необы­чай­ное дол­го­тер­пе­ние, уже как-то оту­пе­ли и огру­бе­ли. А все те беды, кото­рые уже были нали­цо, те, что нави­са­ли над нами? Каким же обра­зом мог­ли бы вы их либо отвра­тить, либо пере­не­сти? Если бы Пуб­лий Кло­дий достиг импе­рия, — я уж не гово­рю о союз­ни­ках, о чуже­зем­ных наро­дах, о царях и тет­рар­хах¹¹⁹; ведь вы ста­ли бы молить богов о том, чтобы он набро­сил­ся на этих людей, а не на ваши вла­де­ния, на ваши оча­ги, на ваше иму­ще­ство; но сто́ит ли гово­рить об иму­ще­стве? — детей ваших, кля­нусь богом вер­но­сти, и жен нико­гда не поща­дил бы он в сво­ем необуздан­ном раз­вра­те. Счи­та­е­те ли вы вымыс­лом то, что явно, всем извест­но и дока­за­но, — что он наме­ре­вал­ся набрать в Риме вой­ска из рабов, чтобы при их посред­стве овла­деть всем государ­ст­вом и иму­ще­ст­вом всех част­ных лиц?

(77) Поэто­му если бы Тит Анний с окро­вав­лен­ным мечом в руке¹²⁰ вос­клик­нул: «Сюда, граж­дане, слу­шай­те, про­шу вас: Пуб­лия Кло­дия убил я; от его бешен­ства, кото­ро­го мы уже не мог­ли пре­сечь ни зако­на­ми, ни судеб­ны­ми при­го­во­ра­ми, изба­вил вас я этим вот мечом и этой вот рукой, так что бла­го­да­ря мне одно­му в государ­стве сохра­не­ны пра­во и спра­вед­ли­вость, зако­ны и сво­бо­да, доб­ро­со­вест­ность и стыд­ли­вость», — то дей­ст­ви­тель­но при­шлось бы боять­ся, пере­не­сут ли граж­дане такое собы­тие! И пра­во, кто теперь не одоб­ря­ет, кто не про­слав­ля­ет его, кто не гово­рит и не чув­ст­ву­ет, что с неза­па­мят­ных вре­мен никто не при­нес государ­ству боль­шей поль­зы, не обра­до­вал так рим­ско­го наро­да, всей Ита­лии, всех стран, как Тит Анний? Не могу судить, как вели­ко быва­ло в древ­но­сти лико­ва­ние рим­ско­го наро­да; но наше поко­ле­ние уже вида­ло слав­ней­шие победы выдаю­щих­ся импе­ра­то­ров, при­чем ни одна из них не доста­ви­ла ни столь про­дол­жи­тель­ной, ни столь вели­кой радо­сти. Запом­ни­те это, судьи! (78) Наде­юсь, что вы и дети ваши увиди­те мно­го счаст­ли­вых собы­тий в нашем государ­стве; при каж­дом из них вы все­гда буде­те думать: если бы Пуб­лий Кло­дий был жив, мы нико­гда бы не увиде­ли ниче­го тако­го. Мы пита­ем теперь вели­кую и, как я уве­рен, твер­дую надеж­ду, что имен­но этот самый год, когда кон­су­лом явля­ет­ся этот вот выдаю­щий­ся муж, когда обузда­на рас­пу­щен­ность людей, стра­сти подав­ле­ны, а зако­ны и пра­во­судие вос­ста­нов­ле­ны, станет для граж­дан спа­си­тель­ным. Так най­дет­ся ли столь безум­ный чело­век, чтобы пред­по­ло­жить, буд­то это мог­ло осу­ще­ст­вить­ся при жиз­ни Пуб­лия Кло­дия? Далее, а та част­ная соб­ст­вен­ность, что нахо­дит­ся в ваших руках? Раз­ве мог­ли бы вы поль­зо­вать­ся пра­вом посто­ян­но­го вла­де­ния, если бы этот беше­ный чело­век добил­ся гос­под­ства?

(XXIX) Я не боюсь про­из­ве­сти впе­чат­ле­ние, судьи, буд­то я, побуж­дае­мый нена­ви­стью и лич­ной враж­дой, извер­гаю все это про­тив Пуб­лия Кло­дия, руко­вод­ст­ву­ясь ско­рее сво­им лич­ным жела­ни­ем, чем исти­ной. Хотя это и долж­но было быть моим пре­иму­ще­ст­вен­ным пра­вом, одна­ко он в такой сте­пе­ни был общим вра­гом всем людям, что моя лич­ная нена­висть к нему была почти рав­на все­об­щей. Невоз­мож­но доста­точ­но ясно опи­сать и даже себе пред­ста­вить, как мно­го было в нем пре­ступ­но­сти, как мно­го было зло­дей­ства. (79) Отне­си­тесь к это­му с осо­бым вни­ма­ни­ем, судьи! [Ведь это суд о гибе­ли Пуб­лия Кло­дия.] Пред­ставь­те себе — ведь мы воль­ны в сво­их мыс­лях и видим то, что нам угод­но, так же ясно, как и то, на что мы глядим, — итак, вооб­ра­зи­те себе сле­дую­щую кар­ти­ну: поло­жим, я смо­гу добить­ся от вас оправ­да­тель­но­го при­го­во­ра Мило­ну, но толь­ко на том усло­вии, что Пуб­лий Кло­дий ожи­вет… Поче­му же в ваших гла­зах появи­лось выра­же­ние стра­ха? Какое же впе­чат­ле­ние про­из­вел бы он на вас живой, когда он, мерт­вый, так пора­зил ваше вооб­ра­же­ние? А как вы дума­е­те, если бы сам Гней Пом­пей, кото­рый столь доб­ле­стен и удач­лив, что мог все­гда делать то, чего никто иной не мог, если бы он, повто­ряю, имел воз­мож­ность либо вне­сти пред­ло­же­ние о назна­че­нии суда по пово­ду смер­ти Пуб­лия Кло­дия, либо его само­го вызвать из под­зем­но­го цар­ства, то что́, по ваше­му мне­нию, решил бы он сде­лать? Даже если бы он захо­тел по друж­бе вер­нуть его из под­зем­но­го цар­ства, он не сде­лал бы это­го в инте­ре­сах государ­ства. Зна­чит, вы заседа­е­те здесь, чтобы ото­мстить за смерть того, кого — будь это в вашей вла­сти — вы отка­за­лись бы вер­нуть к жиз­ни; и о суде по пово­ду его убий­ства вне­сен закон, кото­рый — имей он силу воз­вра­тить его к жиз­ни — нико­гда не был бы вне­сен. Итак, если бы Милон был дей­ст­ви­тель­но его убий­цей, то неуже­ли он, при­знав­шись в сво­ем поступ­ке, опа­сал­ся бы кары от руки тех, кого он осво­бо­дил?

(80) Гре­ки возда­ют убий­цам тиран­нов боже­ские поче­сти. Чему толь­ко не был я свиде­те­лем в Афи­нах и в дру­гих горо­дах Гре­ции! Какие рели­ги­оз­ные обряды уста­нов­ле­ны в честь таких мужей, какие пес­но­пе­ния, какие хва­леб­ные пес­ни! Память мужей этих, мож­но ска­зать, объ­яв­ля­ет­ся свя­щен­ной на веч­ные вре­ме­на; им покло­ня­ют­ся как бес­смерт­ным. А вы не толь­ко не возда­ди­те поче­стей спа­си­те­лю тако­го вели­ко­го наро­да, мсти­те­лю за столь тяж­кое зло­де­я­ние, но даже допу­сти­те, чтобы его повлек­ли на казнь? Он сознал­ся бы в сво­ем дея­нии, если бы он его совер­шил, повто­ряю, он сознал­ся бы в том, что он, не колеб­лясь духом, охот­но совер­шил ради все­об­щей сво­бо­ды то, в чем ему сле­до­ва­ло не толь­ко сознать­ся, но о чем надо было даже объ­явить во все­услы­ша­ние. (XXX, 81) В самом деле, если он не отри­ца­ет того, на осно­ва­нии чего он доби­ва­ет­ся одно­го толь­ко про­ще­ния¹²¹, неуже­ли он поко­ле­бал­ся бы сознать­ся в том, за что ему сле­до­ва­ло бы доби­вать­ся хва­лы и наград?¹²² Раз­ве толь­ко он, может быть, пола­га­ет, что вы пред­по­чи­та­е­те думать, буд­то он защи­щал свою соб­ст­вен­ную жизнь, а не вашу, тем более что при этом при­зна­нии он, если бы вы хоте­ли быть бла­го­дар­ны, достиг бы вели­чай­ших поче­стей. Напро­тив, если бы он не нашел у вас одоб­ре­ния сво­е­му поступ­ку (впро­чем, кто может не выска­зать одоб­ре­ния, когда ему спа­сут жизнь?), так вот, если бы доб­лесть храб­рей­ше­го мужа ока­за­лась неугод­на граж­да­нам, то он, вели­кий духом и непо­ко­ле­би­мый, поки­нул бы небла­го­дар­ных граж­дан; ибо что было бы бо́льшим про­яв­ле­ни­ем небла­го­дар­но­сти, чем поло­же­ние, когда лику­ют все, а скор­бит лишь тот, бла­го­да­ря кому они лику­ют? (82) Впро­чем, все мы, уни­что­жая пре­да­те­лей оте­че­ства, — коль ско­ро нашим уде­лом в буду­щем долж­на быть сла­ва — сво­им уде­лом все­гда счи­та­ли и опас­ность, и нена­висть. Как бы мог я сам рас­счи­ты­вать на хва­лу, реша­ясь в свое кон­суль­ство на столь сме­лые дей­ст­вия ради вас и ваших детей, если бы думал, что мои труды и моя реши­мость не повле­кут за собой силь­ней­шей борь­бы? Раз­ве даже любая жен­щи­на не реши­лась бы убить пре­ступ­но­го граж­да­ни­на, несу­ще­го поги­бель, если бы не боя­лась опас­но­сти? Того, кто, пред­видя нена­висть, смерть и кару, все же защи­ща­ет государ­ство с неослаб­ной твер­до­стью, сле­ду­ет поис­ти­не при­знать насто­я­щим мужем. Долг наро­да бла­го­дар­но­го — награж­дать граж­дан, име­ю­щих боль­шие заслу­ги перед государ­ст­вом, долг храб­ро­го мужа — даже под пыт­кой не рас­ка­и­вать­ся в сво­ей храб­ро­сти. (83) Поэто­му Тит Анний дол­жен был бы сде­лать такое же при­зна­ние, какое сде­ла­ли Ага­ла, Наси­ка, Опи­мий, Марий, я сам, и он — если бы государ­ство было бла­го­дар­но ему — был бы обра­до­ван, а если бы оно было небла­го­дар­но, он даже в сво­ей тяж­кой доле все же уте­шал­ся бы тем, что его совесть чиста.

Но, пра­во, бла­го­дар­ность за это бла­го­де­я­ние, судьи, сле­ду­ет воздать Фор­туне рим­ско­го наро­да, вашей счаст­ли­вой судь­бе и бес­смерт­ным богам; поис­ти­не никто не может думать ина­че, кро­ме того, кто не при­зна­ет могу­ще­ства и воли богов, кого не вол­ну­ют ни вели­чие нашей дер­жа­вы, ни солн­це и дви­же­ние неба и созвездий, ни сме­на явле­ний и порядок в при­ро­де, ни — и это наи­бо­лее важ­но — муд­рость наших пред­ков, кото­рые и сами с вели­чай­шим бла­го­го­ве­ни­ем чти­ли свя­щен­но­дей­ст­вия, обряды и авспи­ции и заве­ща­ли их нам, сво­им потом­кам. (XXXI, 84) Суще­ст­ву­ет, воис­ти­ну суще­ст­ву­ет некая сила, и если этим нашим брен­ным телам при­су­ще нечто живое и чув­ст­ву­ю­щее, то оно, конеч­но, при­су­ще и это­му столь вели­ко­му и столь слав­но­му кру­го­во­роту при­ро­ды. Впро­чем, может быть, люди не при­знаю́т его пото­му, что нача­ло это не ощу­ти­мо и не види­мо; как буд­то мы можем видеть сам наш разум, бла­го­да­ря кото­ро­му мы позна­ем, пред­видим, дей­ст­ву­ем и обсуж­да­ем эти самые собы­тия, как буд­то мы можем ясно ощу­щать, каков он и где нахо­дит­ся. Итак, сама эта сила, часто дарив­шая наше­му горо­ду без­мер­ные успе­хи и богат­ства, уни­что­жи­ла и устра­ни­ла это­го губи­те­ля, кото­ро­му она сна­ча­ла вну­ши­ла дерз­кое наме­ре­ние вызвать насиль­ст­вен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми гнев храб­рей­ше­го мужа и с мечом в руках напасть на него, чтобы быть побеж­ден­ным тем самым чело­ве­ком, победа над кото­рым долж­на была бы дать ему воз­мож­ность без­на­ка­зан­но в любое вре­мя свое­воль­ни­чать. (85) Не чело­ве­че­ским разу­мом, судьи, даже не обыч­ным попе­че­ни­ем бес­смерт­ных богов было это совер­ше­но; сами свя­ты­ни, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, увидев­шие паде­ние это­го зве­ря, каза­лось, при­шли в вол­не­ние и осу­ще­ст­ви­ли над ним свое пра­во; ведь это к вам, хол­мы и свя­щен­ные рощи Аль­бы, повто­ряю, к вам обра­ща­юсь я теперь с моль­бой, вас при­зы­ваю в свиде­те­ли, низ­верг­ну­тые алта­ри Аль­бы, места общих с рим­ским наро­дом древ­них свя­щен­но­дей­ст­вий¹²³, кото­рые этот безу­мец зада­вил неле­пы­ми гро­ма­да­ми сво­их постро­ек, выру­бив и пова­лив свя­щен­ней­шие рощи; это ваш гнев, это ваши свя­щен­ные заве­ты одер­жа­ли победу; это про­яви­лось ваше могу­ще­ство, кото­рое Пуб­лий Кло­дий осквер­нил вся­че­ски­ми пре­ступ­ле­ни­я­ми, а ты, глу­бо­ко почи­тае­мый Юпи­тер, Покро­ви­тель Лация¹²⁴, чьи озе­ра, рощи и пре­де­лы он не раз марал вся­че­ским нече­сти­вым блудом и пре­ступ­ле­ни­я­ми, ты, нако­нец, взгля­нул со сво­ей высо­кой горы, чтобы пока­рать его; перед вами, у вас на гла­зах он и понес запозда­лое, но все же спра­вед­ли­вое и долж­ное нака­за­ние. (86) Уж не ска­жем ли мы, что он совер­шен­но слу­чай­но имен­но перед свя­ти­ли­щем Доб­рой Боги­ни, кото­рое нахо­дит­ся в име­нии Тита Сер­гия Гал­ла, весь­ма ува­жае­мо­го и достой­но­го юно­ши, перед само́й, повто­ряю, Доб­рой Боги­ней, всту­пив в сра­же­ние, полу­чил ту первую рану, от кото­рой пре­тер­пел позор­ней­шую смерть? Как вид­но, в свое вре­мя пре­ступ­ный суд не оправ­дал его, но сохра­нил для это­го, более тяж­ко­го нака­за­ния. (XXXII) И поис­ти­не тот же гнев богов пора­зил безу­ми­ем его при­спеш­ни­ков¹²⁵, так что они бро­си­ли его полу­со­жжен­ным, в кро­ви и в гря­зи, без изо­бра­же­ний пред­ков, без пения и игр, без похо­рон­но­го шест­вия, без опла­ки­ва­ния, без хва­леб­ных речей, без погре­бе­ния, лишив его того послед­не­го тор­же­ст­вен­но­го дня, кото­рый обыч­но ува­жа­ют даже недру­ги. Я уве­рен, сам боже­ст­вен­ный закон не допу­стил, чтобы изо­бра­же­ния про­слав­лен­ных мужей в какой-то мере слу­жи­ли укра­ше­ни­ем для это­го омер­зи­тель­ней­ше­го бра­то­убий­цы и чтобы его мерт­вое тело рва­ли на части в каком-либо ином месте, а не там, где он был осуж­ден при жиз­ни.

(87) Суро­вой и жесто­кой, кля­нусь богом вер­но­сти, уже каза­лась мне Фор­ту­на рим­ско­го наро­да, коль ско­ро она в тече­ние столь­ких лет тер­пе­ла напа­де­ния Кло­дия на наше государ­ство. Он осквер­нил блудом непри­кос­но­вен­ней­шие свя­ты­ни; важ­ней­шие поста­нов­ле­ния сена­та нару­шил; у всех на гла­зах день­га­ми отку­пил­ся от судей; во вре­мя сво­его три­бу­на­та тер­зал сенат; то, что было достиг­ну­то согла­си­ем всех сосло­вий во имя бла­га государ­ства, он уни­что­жил; меня изгнал из оте­че­ства, иму­ще­ство мое раз­гра­бил, мой дом под­жег; моих детей и жену истер­зал¹²⁶; Гнею Пом­пею объ­явил пре­ступ­ную вой­ну; сре­ди долж­ност­ных и част­ных лиц учи­нил рез­ню¹²⁷, дом мое­го бра­та под­жег; опу­сто­шил Этру­рию, мно­гих людей выгнал из их домов и лишил их иму­ще­ства, при­тес­нял и мучил их; город­ская общи­на, Ита­лия, про­вин­ции, цар­ства не мог­ли вме­стить его безумств. В его доме уже выре­зы­ва­лись на меди зако­ны, кото­рые отда­ва­ли нас во власть нашим рабам¹²⁸; что бы ему ни понра­ви­лось, все это, счи­тал он, доста­нет­ся ему в том же году¹²⁹. (88) Осу­щест­вле­нию его замыс­лов никто не мог пре­пят­ст­во­вать, кро­ме одно­го толь­ко Мило­на. Ибо даже того чело­ве­ка, кото­рый мог бы ему про­ти­вить­ся, Кло­дий счи­тал как бы свя­зан­ным по рукам и по ногам их недав­ним при­ми­ре­ни­ем; могу­ще­ство Цеза­ря он назы­вал сво­им соб­ст­вен­ным; к людям чест­ным после того, что слу­чи­лось со мной, он отно­сил­ся с пре­зре­ни­ем; Милон один не давал ему покоя.

(XXXIII) Вот тогда бес­смерт­ные боги, как я уже гово­рил, и вну­ши­ли это­му про­па­ще­му и беше­но­му чело­ве­ку наме­ре­ние устро­ить Мило­ну заса­ду. Погиб­нуть ина­че этот губи­тель не мог. Государ­ство нико­гда не смог­ло бы пока­рать его, опи­ра­ясь толь­ко на свое соб­ст­вен­ное пра­во. Сенат, пожа­луй, попы­тал­ся бы обуздать его как пре­то­ра. Но даже когда сенат ста­рал­ся так посту­пать по отно­ше­нию к Пуб­лию Кло­дию, быв­ше­му част­ным лицом¹³⁰, это ему не уда­ва­лось. (89) Раз­ве у кон­су­лов хва­ти­ло бы храб­ро­сти высту­пить про­тив пре­то­ра? Во-пер­вых, после убий­ства Мило­на Пуб­лий Кло­дий поста­вил бы сво­их кон­су­лов. Затем, какой кон­сул решил­ся бы про­явить муже­ство по отно­ше­нию к тому пре­то­ру, при кото­ром, в его быт­ность три­бу­ном, доб­лест­ный кон­сул был под­верг­нут жесто­чай­ше­му пре­сле­до­ва­нию¹³¹, что было еще све­жо в памя­ти? Он уни­что­жил бы, захва­тил бы, дер­жал бы в сво­их руках все; по ново­му зако­ну, кото­рый у него был най­ден вме­сте с осталь­ны­ми Кло­ди­е­вы­ми зако­на­ми, он сде­лал бы наших рабов сво­и­ми воль­ноот­пу­щен­ни­ка­ми; нако­нец, если бы бес­смерт­ные боги не натолк­ну­ли его, чело­ве­ка изне­жен­но­го, на мысль попы­тать­ся убить храб­рей­ше­го мужа, то у вас ныне не было бы государ­ства. (90) Неуже­ли же он, будучи пре­то­ром, а тем более кон­су­лом (если толь­ко эти хра­мы и даже наши город­ские сте­ны мог­ли бы так дол­го сто­ять — будь он жив — и дожи­дать­ся его кон­суль­ства), сло­вом, неуже­ли он, живой, не совер­шил бы ника­ких зло­де­я­ний, когда он, мерт­вый, имея вожа­ком одно­го из сво­их при­спеш­ни­ков, под­жег Курию? Мож­но ли видеть более жал­кое, более страш­ное, более горест­ное зре­ли­ще? Свя­щен­ней­ший храм¹³², хра­ни­ли­ще выс­ше­го вели­чия, муд­ро­сти, место собра­ний государ­ст­вен­но­го сове­та, гла­ва наше­го горо­да, алтарь для союз­ни­ков, при­бе­жи­ще для всех пле­мен, место, кото­рое весь народ пре­до­ста­вил одно­му сосло­вию, на наших гла­зах было пре­да­но пла­ме­ни, раз­ру­ше­но, осквер­не­но¹³³, при­чем это совер­ши­ла не без­рас­суд­ная тол­па, — хотя и это было бы ужас­но, — но один чело­век. Если этот чело­век осме­лил­ся стать под­жи­га­те­лем ради мерт­во­го, то на что не дерз­нул бы он, будучи зна­ме­нос­цем при живом? Имен­но в Курию он бро­сил его, чтобы Кло­дий, мерт­вый, под­жег Курию, кото­рую он, живой, уни­что­жил. (91) И еще нахо­дят­ся люди, сету­ю­щие по пово­ду Аппи­е­вой доро­ги, а о Курии умал­чи­ваю­щие, люди, склон­ные думать, что при жиз­ни Пуб­лия Кло­дия была воз­мож­ность защи­тить форум от того, перед чьим тру­пом не усто­я­ла Курия! Про­буди­те, про­буди­те его от смер­ти, если може­те. Сло­ми­те ли вы натиск живо­го, когда едва сдер­жи­ва­е­те фурий непо­гре­бен­но­го?¹³⁴ Раз­ве вы суме­ли сдер­жать тех людей, кото­рые сбе­жа­лись с факе­ла­ми к Курии, с крю­чья­ми к хра­му Касто­ра¹³⁵, с меча­ми в руках носи­лись по все­му фору­му? Вы виде­ли, как реза­ли рим­ский народ, как сход­ку раз­го­ня­ли меча­ми, когда при все­об­щем мол­ча­нии про­из­но­сил речь народ­ный три­бун Марк Целий, храб­рей­ший государ­ст­вен­ный муж, чрез­вы­чай­но стой­кий во взя­том им на себя деле, пре­дан­ный и чест­ным людям и авто­ри­те­ту сена­та и про­яв­ля­ю­щий по отно­ше­нию к Мило­ну вну­шен­ную ему бога­ми необы­чай­ную вер­ность при любых обсто­я­тель­ствах — пре­сле­ду­ет ли Мило­на нена­висть или же воз­но­сит судь­ба.

(XXXIV, 92) Но о деле уже ска­за­но вполне доста­точ­но, а отступ­ле­ний, пожа­луй, даже слиш­ком мно­го; мне оста­ет­ся толь­ко умо­лять и закли­нать вас, судьи, — отне­си­тесь к это­му храб­рей­ше­му мужу с тем состра­да­ни­ем, о кото­ром сам он вас не молит, а я, даже напе­ре­кор ему, и умо­ляю, и про­шу. Если сре­ди наше­го все­об­ще­го пла­ча вы не заме­ти­ли у Мило­на ни одной сле­зы, если вы види­те, что выра­же­ние его лица нико­гда не изме­ня­ет­ся, что его голос, его речь все­гда твер­ды и уве­рен­ны, все же не отка­зы­вай­те ему в поща­де: он, пожа­луй, даже тем более нуж­да­ет­ся в помо­щи. Если во вре­мя боев гла­ди­а­то­ров, когда речь идет о поло­же­нии и судь­бе людей само­го низ­ко­го про­ис­хож­де­ния, мы даже склон­ны отно­сить­ся с отвра­ще­ни­ем к бояз­ли­вым и умо­ля­ю­щим и закли­наю­щим нас о поща­де, а храб­рым, обла­даю­щим при­сут­ст­ви­ем духа и сме­ло иду­щим на смерть, стре­мим­ся сохра­нить жизнь; если мы жале­ем тех, кото­рые не ищут у нас состра­да­ния, боль­ше, чем тех, кото­рые о нем неот­ступ­но про­сят, то насколь­ко боль­ше наш долг посту­пать так по отно­ше­нию к храб­рей­шим граж­да­нам! (93) По край­ней мере, из меня, судьи, истор­га­ют душу и меня уби­ва­ют вот какие сло­ва Мило­на, кото­рые я слы­шу посто­ян­но при наших еже­днев­ных беседах: «Про­щай­те, — гово­рит он, — мои сограж­дане, про­щай­те! Будь­те невреди­мы, про­цве­тай­те, будь­те счаст­ли­вы! Да сто­ит этот пре­крас­ный город, моя люби­мая роди­на, как бы он ни посту­пил со мной; так как мне нель­зя наслаж­дать­ся спо­кой­ст­ви­ем в государ­стве вме­сте со сво­и­ми сограж­да­на­ми, то пусть они наслаж­да­ют­ся им одни, без меня, но все же бла­го­да­ря мне; я уда­люсь, я уеду; если мне не будет доз­во­ле­но наслаж­дать­ся пре­бы­ва­ни­ем в бла­го­устро­ен­ном государ­стве, то я, по край­ней мере, не буду нахо­дить­ся в дур­ном и, как толь­ко най­ду граж­дан­скую общи­ну, упо­рядо­чен­ную и сво­бод­ную, обре­ту в ней покой. (94) О, без­успеш­но пред­при­ня­тые мной труды! — гово­рит он, — о, мои обман­чи­вые надеж­ды и пустые помыш­ле­ния! В ту пору, когда государ­ство было угне­те­но, я, сде­лав­шись народ­ным три­бу­ном, стал пре­дан­ным сто­рон­ни­ком сена­та, кото­рый я застал уни­жен­ным, сто­рон­ни­ком рим­ских всад­ни­ков, силы кото­рых были ничтож­ны, сто­рон­ни­ком чест­ных мужей, утра­тив­ших вся­кое вли­я­ние из-за воору­жен­ных выступ­ле­ний Кло­дия; мог ли я тогда думать, что чест­ные люди когда-либо отка­жут мне в защи­те? Когда я воз­вра­тил отчизне тебя, — ведь со мной он гово­рит очень часто, — мог ли я думать, что для меня места в отчизне не ока­жет­ся? Где теперь сенат, за кото­рым мы сле­до­ва­ли? Где твои хва­ле­ные рим­ские всад­ни­ки? — гово­рит он. — Где пре­дан­ность муни­ци­пи­ев? Где голо­са всей Ита­лии? Где, нако­нец, твой, Марк Тул­лий, твой голос защит­ни­ка, столь мно­гим ока­зав­ший помощь? Неуже­ли толь­ко мне одно­му, мне, кото­рый ради тебя столь­ко раз под­вер­гал­ся смер­тель­ной опас­но­сти, он помочь не может?»

(XXXV, 95) И Милон, судьи, гово­рит это не так, как я теперь — со сле­за­ми, но с тем же выра­же­ни­ем лица, какое вы види­те сей­час. Не хочет, не хочет он при­знать, что дей­ст­вия свои он совер­шил ради небла­го­дар­ных граж­дан; но что — ради бояз­ли­вых и осте­ре­гаю­щих­ся вся­кой опас­но­сти, это­го он не отри­ца­ет. Что же каса­ет­ся плеб­са и низ­ших сло­ев насе­ле­ния, кото­рые, имея вожа­ком сво­им Пуб­лия Кло­дия, угро­жа­ли ваше­му досто­я­нию, то их — напо­ми­на­ет вам Милон — он, во имя вашей без­опас­но­сти, поста­рал­ся не толь­ко при­влечь к себе сво­ей доб­ле­стью, но и задоб­рить, истра­тив три сво­их наслед­ст­вен­ных состо­я­ния¹³⁶; он не боит­ся, что, щед­ро­стью сво­ей убла­жив плебс, не смо­жет рас­по­ло­жить к себе вас сво­и­ми исклю­чи­тель­ны­ми заслу­га­ми перед государ­ст­вом. Бла­го­во­ле­ние сена­та он, по его сло­вам, чув­ст­во­вал не раз имен­но в послед­нее вре­мя, а вос­по­ми­на­ния о дру­же­лю­бии, с кото­рым вы и ваши сосло­вия встре­ча­ли его, о ваших усерд­ных ста­ра­ни­ях и доб­рых сло­вах он уне­сет с собой, какой бы путь судь­ба ему ни назна­чи­ла. (96) Он пом­нит так­же, что ему не хва­ти­ло толь­ко одно­го голо­са — голо­са гла­ша­тая, в кото­ром он менее все­го нуж­дал­ся¹³⁷, но что все­ми голо­са­ми, подан­ны­ми наро­дом, — а толь­ко это­го он и желал — он уже был объ­яв­лен кон­су­лом; что даже теперь, если все это ору­жие¹³⁸ направ­ле­но про­тив него, его, оче­вид­но, подо­зре­ва­ют в пре­ступ­ном замыс­ле, а не обви­ня­ют в совер­шен­ном им пре­ступ­ле­нии. Он добав­ля­ет сле­дую­щие, несо­мнен­но, спра­вед­ли­вые сло­ва: храб­рые и муд­рые мужи обыч­но стре­мят­ся не столь­ко к награ­дам за свои чест­ные дея­ния, сколь­ко к самим чест­ным дея­ни­ям; на про­тя­же­нии всей сво­ей жиз­ни он не совер­шил ниче­го дру­го­го, кро­ме слав­ных подви­гов, коль ско­ро для мужа нет более достой­но­го поступ­ка, чем изба­вить оте­че­ство от опас­но­стей; (97) счаст­ли­вы те, кому это при­нес­ло почет у их сограж­дан; но нель­зя счи­тать несчаст­ны­ми и тех, кто победил сво­их сограж­дан вели­ко­ду­ши­ем; все же из всех наград за доб­лесть — если награ­ды мож­но оце­ни­вать — наи­выс­шей явля­ет­ся сла­ва; она — един­ст­вен­ное, что может слу­жить нам уте­ше­ни­ем, воз­на­граж­дая за крат­кость нашей жиз­ни памя­тью потом­ков; это она при­во­дит к тому, что мы, отсут­ст­вуя, при­сут­ст­ву­ем; будучи мерт­вы, живем¹³⁹; сло­вом, по ее сту­пе­ням люди даже как бы под­ни­ма­ют­ся на небо. (98) «Обо мне, — гово­рит Милон, — все­гда будет гово­рить рим­ский народ, все­гда будут гово­рить все пле­ме­на, и моя сла­ва нико­гда не умолкнет и не прейдет. Более того, хотя мои недру­ги сво­и­ми факе­ла­ми вся­че­ски раз­жи­га­ют нена­висть ко мне, все же в любом собра­нии и в любой беседе даже и ныне люди меня еди­но­душ­но про­слав­ля­ют и бла­го­да­рят. Обхо­жу мол­ча­ни­ем празд­не­ства, уста­нов­лен­ные в Этру­рии¹⁴⁰: сего­дня, если не оши­ба­юсь, сто вто­рой день после гибе­ли Пуб­лия Кло­дия¹⁴¹; где толь­ко ни про­хо­дят гра­ни­цы дер­жа­вы рим­ско­го наро­да, там уже рас­про­стра­ни­лась не толь­ко мол­ва о ней, но и лико­ва­ние. Поэто­му я, — гово­рит Милон, — и не бес­по­ко­юсь о том, где будет нахо­дить­ся мое тело, так как уже пре­бы­ва­ет во всех стра­нах и все­гда будет в них оби­тать сла­ва мое­го име­ни».

(XXXVI, 99) Ты часто гово­рил это мне в отсут­ст­вие этих вот людей, но я теперь, когда они слу­ша­ют нас, гово­рю тебе, Милон, вот что: имен­но тебе за твое муже­ство я не в силах воздать достой­ную хва­лу, но чем бли­же к богам твоя доб­лесть, тем с боль­шей скор­бью я от тебя отры­ва­юсь. Если тебя у меня отни­мут, я даже не смо­гу уте­шать­ся, жалу­ясь и него­дуя на тех, от кого полу­чу такую тяж­кую рану; ведь не мои недру­ги отни­мут тебя у меня, а мои луч­шие дру­зья; не те, кто когда-либо дур­но посту­пал со мной, а люди, все­гда отно­сив­ши­е­ся ко мне пре­крас­но. Даже если вы при­чи­ни­те мне очень силь­ную боль, судьи, — а какая боль может быть силь­нее, чем эта? — вы нико­гда не смо­же­те при­чи­нить мне такой жгу­чей, чтобы я мог забыть, как высо­ко вы все­гда меня цени­ли. Если вы забы­ли это или если вы на меня за что-либо в обиде, то поче­му не я, а Милон пла­тит­ся за это сво­и­ми граж­дан­ски­ми пра­ва­ми? Я буду счи­тать свою жизнь вполне счаст­ли­вой, если она окон­чит­ся рань­ше, чем я уви­жу сво­и­ми гла­за­ми такую страш­ную беду. (100) Теперь меня под­дер­жи­ва­ет одна уте­ши­тель­ная мысль, что я выпол­нил отно­си­тель­но тебя, Тит Анний, и долг друж­бы, и долг пре­дан­но­сти, и долг бла­го­дар­но­сти¹⁴². Я навлек на себя враж­ду могу­ще­ст­вен­ней­ших людей¹⁴³ ради тебя; я часто засло­нял тебя сво­им телом и моей жиз­ни угро­жа­ло ору­жие тво­их недру­гов; перед мно­ги­ми я бро­сал­ся ниц, моля их за тебя; иму­ще­ство, досто­я­ние свое и сво­их детей я, видя твои бед­ст­вия, пре­до­ста­вил тебе; нако­нец, имен­но сего­дня, если гото­вят­ся какие-то насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия, если будет какая-то схват­ка не на жизнь, а на смерть, то я бро­саю вызов. Что могу я сде­лать еще? Как могу я отпла­тить тебе за твои услу­ги, как разде­лить твою участь, како­ва бы она ни была? Не отка­зы­ва­юсь, не отре­ка­юсь от это­го и закли­наю вас, судьи, допол­нить ваши ока­зан­ные мне бла­го­де­я­ния спа­се­ни­ем Мило­на, если не хоти­те увидеть, как его гибель уни­что­жит их.

(XXXVII, 101) На Мило­на мои сле­зы не дей­ст­ву­ют. Он обла­да­ет необы­чай­ной силой духа; по его мне­нию, изгна­ние там, где нет места для доб­ле­сти; смерть — есте­ствен­ный конец бытия, а не кара. Пусть он оста­ет­ся верен тем убеж­де­ни­ям, с каки­ми родил­ся. А вы, судьи? Како­вы же ваши наме­ре­ния? Память о Милоне вы сохра­ни­те, а его само­го изго­ни­те? И най­дет­ся ли какое-либо иное место на зем­ле, кото­рое будет более достой­но при­нять эту доб­лесть, чем то, кото­рое его поро­ди­ло?¹⁴⁴ Вас при­зы­ваю я, вас, храб­рей­шие мужи, про­лив­шие мно­го сво­ей кро­ви в защи­ту государ­ства! Вас, цен­ту­ри­о­ны, при­зы­ваю я в мину­ту опас­но­сти, угро­жаю­щей непо­беди­мо­му мужу и граж­да­ни­ну, и вас, сол­да­ты! Неуже­ли в то вре­мя, когда вы явля­е­тесь не толь­ко зри­те­ля­ми, но и воору­жен­ны­ми защит­ни­ка­ми это­го суда, эта столь вели­кая доб­лесть будет изгна­на из это­го горо­да, уда­ле­на за его пре­де­лы, выбро­ше­на? (102) О, как я жалок! О, как я несча­стен! Воз­вра­тить меня в оте­че­ство, Милон, ты смог при посред­стве этих вот людей, а я сохра­нить тебя в оте­че­стве при их посред­стве не могу? Что отве­чу я сво­им детям, кото­рые счи­та­ют тебя вто­рым отцом? Что отве­чу тебе, брат Квинт, кото­ро­го теперь здесь нет¹⁴⁵, тебе, разде­ляв­ше­му мою печаль­ную участь? Что я не смог спа­сти Мило­на при посред­стве тех же людей, при чьем посред­стве он спас нас? И в каком деле я не сумел это­го добить­ся? В том, кото­рое по серд­цу всем наро­дам. И от кого я не сумел это­го добить­ся? От тех, кому смерть Пуб­лия Кло­дия доста­ви­ла успо­ко­е­ние. При чьем пред­ста­тель­стве? При моем. (103) Какое же тяж­кое пре­ступ­ле­ние совер­шил я, судьи, или какой тяж­кий про­сту­пок допу­стил, когда я выследил и рас­крыл, воочию пока­зал и уни­что­жил угро­зу все­об­щей гибе­ли? И на меня и на моих род­ных все стра­да­ния изли­ва­ют­ся из это­го источ­ни­ка. Зачем вы захо­те­ли, чтобы я был воз­вра­щен из изгна­ния? Для того ли, чтобы у меня на гла­зах изго­ня­ли тех людей, при чьем посред­стве я был вос­ста­нов­лен в пра­вах? Закли­наю вас, не допус­кай­те, чтобы воз­вра­ще­ние было для меня гор­ше, чем был самый отъ­езд; ибо как я могу счи­тать себя вос­ста­нов­лен­ным в пра­вах, если меня раз­лу­ча­ют с теми, при чьей помо­щи я был вос­ста­нов­лен?

(XXXVIII) О, пусть бы по воле бес­смерт­ных богов — про­сти мне, отчиз­на, что я гово­рю это; боюсь, что совер­шаю пре­ступ­ле­ние про­тив тебя, гово­ря в ущерб тебе то, что я гово­рю в защи­ту Мило­на, испол­няя свой долг, — пусть бы Пуб­лий Кло­дий, не гово­рю уже — был жив, но даже был пре­то­ром, кон­су­лом, дик­та­то­ром, но толь­ко бы мне не видеть это­го зре­ли­ща! (104) О, бес­смерт­ные боги! О, храб­рый муж, кото­ро­го вы, судьи, долж­ны спа­сти! «Вовсе нет, вовсе нет, — гово­рит Милон, — наобо­рот, пусть Кло­дий несет заслу­жен­ную им кару; а я, если это необ­хо­ди­мо, готов под­верг­нуть­ся неза­слу­жен­ной». И этот вот муж, родив­ший­ся для оте­че­ства, умрет где-то в дру­гом месте, а не в оте­че­стве или, по край­ней мере, не за оте­че­ство? Памят­ни­ки его муже­ства вы сохра­ни­те, но потер­пи­те ли вы, чтобы в Ита­лии не нашлось места для его моги­лы? Неуже­ли кто-нибудь решит­ся изгнать из это­го горо­да сво­им при­го­во­ром Мило­на, кото­ро­го, если он будет изгнан вами, все горо­да при­зо­вут к себе? (105) О, как счаст­ли­ва будет та стра­на, кото­рая при­мет это­го мужа! О, как небла­го­дар­на будет наша стра­на, если она его изго­нит, как несчаст­на, если она его поте­ря­ет! Но закон­чу: от слез я уже не в силах гово­рить, а Милон не велит, защи­щая его, при­бе­гать к сле­зам. Умо­ляю и закли­наю вас, судьи, при голо­со­ва­нии сме­ло сле­дуй­те сво­е­му мне­нию. Доб­лесть, спра­вед­ли­вость, доб­ро­со­вест­ность вашу, поверь­те мне, все­це­ло одоб­рит тот чело­век, кото­рый, выби­рая судей, избрал всех самых чест­ных, самых муд­рых и самых сме­лых.