НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ
ПИСЬМО XXIV

Луций Анней Сенека. Нравственные письма к Луцилию. М., Издательство «Наука», 1977.
Перевод, примечания, подготовка издания С. А. Ошерова. Отв. ред. М. Л. Гаспаров.

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Тебя тре­во­жит, — пишешь ты, — исход тяж­бы, кото­рою гро­зит тебе ярость про­тив­ни­ка; и ты пола­га­ешь, буд­то я ста­ну тебя убеж­дать, чтобы ты рас­счи­ты­вал на луч­шее и уте­шал­ся при­ят­ной надеж­дой. Ведь какая надоб­ность накли­кать беду и пред­вос­хи­щать все, что нам и так ско­ро при­дет­ся вытер­петь, зачем сей­час пор­тить себе жизнь стра­хом перед буду­щим? Глу­по, конеч­но, чув­ст­во­вать себя несчаст­ным из-за того, что когда-нибудь ста­нешь несчаст­ным. Но я пове­ду тебя к без­мя­теж­но­сти дру­гим путем. (2) Если ты хочешь изба­вить­ся от вся­кой тре­во­ги, пред­ставь себе, что пугаю­щее тебя слу­чит­ся непре­мен­но, и како­ва бы ни была беда, най­ди ей меру и взвесь свой страх. Тогда ты навер­ня­ка пой­мешь, что несча­стье, кото­ро­го ты боишь­ся, или не так вели­ко, или не так дли­тель­но. (3) Недол­го най­ти и при­ме­ры, кото­рые укре­пят тебя: каж­дый век дает их. К чему бы ты ни обра­тил­ся памя­тью — в нашем государ­стве или на чуж­бине — ты най­дешь души, вели­кие или бла­го­да­ря при­род­ной силе, или бла­го­да­ря совер­шен­ст­во­ва­нию. Если ты будешь осуж­ден, раз­ве ждет тебя что-нибудь тяже­лее изгна­ния или тюрь­мы? Есть ли что-нибудь страш­нее, чем пыт­ка огнем, чем гибель? Возь­ми любое из этих зол и назо­ви тех, кто их пре­зрел: тебе при­дет­ся не искать име­на, а выби­рать. (4) Рути­лий1 пере­нес свое осуж­де­ние так, буд­то тяже­лее все­го была ему неспра­вед­ли­вость судей. Метелл2 пере­но­сил изгна­ние муже­ст­вен­но, а Рути­лий даже с охотой. Пер­вый пода­рил свой воз­врат рес­пуб­ли­ке, вто­рой отка­зал в нем Сул­ле, кото­ро­му тогда ни в чем не отка­зы­ва­ли. Сократ бесе­до­вал и в тем­ни­це, а когда ему обе­ща­ли устро­ить побег3, он не захо­тел ухо­дить и остал­ся, чтобы изба­вить людей от стра­ха перед дву­мя тяже­лей­ши­ми веща­ми — смер­тью и тем­ни­цей. (5) Муций4 поло­жил руку на огонь. Ужас­на мука, когда тебя жгут, но еще ужас­нее она, когда ты сам себя жжешь. Ты видишь, как чело­век нена­чи­тан­ный, не воору­жен­ный для борь­бы со смер­тью и болью ника­ки­ми настав­ле­ни­я­ми, но укреп­ля­е­мый лишь воин­ской стой­ко­стью, сам себя каз­нит за неуда­чу! Он сто­ит и смот­рит, как с его руки на вра­же­скую жаров­ню пада­ют кап­ли, и не уби­ра­ет ее, сго­рев­шую до костей, покуда враг не уно­сит огонь. Он мог бы дей­ст­во­вать в чужом стане с боль­шей уда­чей, но с боль­шим муже­ст­вом не мог. Взгля­ни, ведь доб­лесть горя­чее стре­мит­ся при­нять удар на себя, чем жесто­кость — нане­сти его, и Пор­сен­на ско­рее про­стил Муцию наме­ре­ние убить его, чем Муций про­стил себя за то, что не убил.

(6) «Эти исто­рии, — ска­жешь ты, — петы-пере­пе­ты во всех шко­лах! Когда дело дой­дет до пре­зре­ния к смер­ти, ты нач­нешь рас­ска­зы­вать мне про Като­на». — А поче­му бы мне и не рас­ска­зать, как он в ту послед­нюю ночь читал Пла­то­на, поло­жив в изго­ло­вье меч? О двух оруди­ях поза­бо­тил­ся он в край­ней беде: об одном — чтобы уме­реть с охотой, о дру­гом — чтобы уме­реть в любой миг. Устро­ив дела, он решил дей­ст­во­вать так, чтобы нико­му не уда­лось ни убить Като­на, ни спа­сти. (7) И, обна­жив меч, кото­рый до того дня хра­нил не запят­нан­ным кро­вью, он ска­зал: «Ты ниче­го не доби­лась, фор­ту­на, вос­пре­пят­ст­во­вав всем моим начи­на­ньям! Не за свою сво­бо­ду я сра­жал­ся, а за сво­бо­ду роди­ны, не ради того был так упо­рен, чтобы жить сво­бод­ным, но ради того, чтобы жить сре­ди сво­бод­ных. А теперь, коль ско­ро так пла­чев­ны дела чело­ве­че­ско­го рода, Като­ну пора ухо­дить в без­опас­ное место». (8) И он нанес себе смер­тель­ную рану. А когда вра­чи пере­вя­за­ли ее, он, почти лишив­шись кро­ви, лишив­шись сил, но сохра­нив все муже­ство, в гне­ве не толь­ко на Цеза­ря, но и на себя, вскрыл себе рану голы­ми рука­ми и даже не испу­стил, а силой исторг из груди свою бла­го­род­ную душу, пре­зи­рав­шую любую власть.

(9) Я под­би­раю эти при­ме­ры не для упраж­не­ния ума, а чтобы обо­д­рить тебя и укре­пить про­тив того, что кажет­ся все­го страш­нее. Еще лег­че удаст­ся мне это, если я пока­жу тебе, что не толь­ко муже­ст­вен­ные пре­зи­ра­ли этот миг рас­ста­ва­ния с душой, но и люди обыч­но мало­душ­ные тут не усту­па­ли самым отваж­ным. Так, Сци­пи­он5, тесть Гнея Пом­пея, отне­сен­ный про­тив­ным вет­ром к бере­гам Афри­ки, увидав, что его корабль захва­чен вра­га­ми, прон­зил себя мечом, а на вопрос, где началь­ник, отве­тил: «С началь­ни­ком все хоро­шо!» (10) Эти сло­ва срав­ня­ли его с пред­ка­ми и не дали пре­кра­тить­ся сла­ве, кото­рая суж­де­на была Сци­пи­о­нам в Афри­ке6. Нема­лый подвиг — победить Кар­фа­ген, но еще боль­ший — победить смерть. «С началь­ни­ком все хоро­шо!» Раз­ве не так дол­жен был уме­реть пол­ко­во­дец, да еще под нача­лом кото­ро­го был Катон?

(11) Я не при­зы­ваю тебя углу­бить­ся в про­шлое, не соби­раю по всем векам людей, пре­зрев­ших смерть, хоть их и мно­же­ство. Огля­нись на наше вре­мя, кото­рое мы пори­ца­ем за изне­жен­ность и сла­бость: оно пока­жет тебе людей всех сосло­вий, всех состо­я­ний, всех воз­рас­тов, кото­рые смер­тью поло­жи­ли конец сво­им несча­стьям. Поверь мне, Луци­лий, смерть настоль­ко не страш­на, что бла­го­да­ря ей ничто для нас не страш­но. Поэто­му слу­шай угро­зы вра­га со спо­кой­ст­ви­ем. (12) Хотя чистая совесть дает тебе уве­рен­ность, но мно­го зна­чат не отно­ся­щи­е­ся к делу обсто­я­тель­ства, — а пото­му надей­ся на спра­вед­ли­вое реше­ние, но готовь­ся к неспра­вед­ли­во­му. Помни преж­де все­го об одном: отде­ли смя­те­ние от его при­чи­ны, смот­ри на само дело — и ты убедишь­ся, что в любом из них нет ниче­го страш­но­го, кро­ме само­го стра­ха. (13) Что слу­ча­ет­ся с детьми, то же быва­ет и с нами, взрос­лы­ми детьми: они пуга­ют­ся, если вдруг увидят в мас­ках тех, кого любят, к кому при­вык­ли, с кем все­гда игра­ют. Не толь­ко с людей, но и с обсто­я­тельств нуж­но снять мас­ку и вер­нуть им под­лин­ный облик. (14) Зачем ты пока­зы­ва­ешь мне клин­ки и факе­лы и шум­ную тол­пу пала­чей вокруг тебя? Убе­ри эту пыш­ность, за кото­рой ты пря­чешь­ся, пугая нера­зум­ных! Ты — смерть, это тебя недав­но пре­зрел мой раб, моя слу­жан­ка. Зачем ты опять выстав­ля­ешь напо­каз мне бичи и дыбы? К чему эти орудия, каж­дое из кото­рых при­спо­соб­ле­но тер­зать один какой-нибудь член тела, зачем сот­ни сна­рядов, истя­заю­щих чело­ве­ка по частям? Оставь все это, от чего мы цепе­не­ем в ужа­се. При­ка­жи, чтобы смолк­ли сто­ны и кри­ки и горест­ные вопли, истор­гае­мые пыт­ка­ми. Раз­ве ты — не та самая боль, кото­рую пре­зрел этот вот подаг­рик, кото­рую дру­гой, стра­дая желуд­ком, выно­сит сре­ди удо­воль­ст­вий, кото­рую тер­пит жен­щи­на в родах? Ты лег­ка, если я могу тебя выне­сти, ты корот­ка, если не могу.

(15) Все это ты часто слы­шал, часто гово­рил сам. Но думай об этом все­гда и пока­жи на деле, пра­виль­но ли ты услы­шал и прав­ду ли гово­рил. Ведь нет ниче­го постыд­нее обыч­но­го упре­ка нам: мы, мол, — фило­со­фы на сло­вах, а не на деле. Что же ты? Раз­ве толь­ко сей­час узнал, что тебе гро­зит смерть, изгна­ние, боль? На то ты и родил­ся! Так будем счи­тать неиз­беж­ным все, что может слу­чить­ся. (16) Но я знаю, ты навер­ня­ка уже сде­лал все, что я сове­тую тебе. А сей­час я тебе сове­тую не погру­жать­ся душой в тре­во­ги о суде, не то она осла­бе­ет и оста­нет­ся без сил в тот миг, когда долж­на будет вос­пря­нуть. От того, что каса­ет­ся одно­го тебя, отвле­ки ее на то, что каса­ет­ся всех, гово­ри себе так: мое тело смерт­но и хруп­ко, и не толь­ко неспра­вед­ли­вость или сила могу­ще­ст­вен­ных гро­зят ему болью — нет, сами наслаж­де­ния обо­ра­чи­ва­ют­ся мука­ми. От пиров пор­тит­ся желудок, от попо­ек цепе­не­ют и дро­жат жилы, похоть рас­слаб­ля­ет руки, ноги, все суста­вы. (17) Я обед­нею — зна­чит, ока­жусь сре­ди боль­шин­ства. Буду изгнан — сочту себя уро­жен­цем тех мест, куда меня сошлют. Попа­ду в око­вы — что с того? Раз­ве сей­час я не опу­тан? При­ро­да уже свя­за­ла меня весом мое­го груз­но­го тела. Я умру? Но это зна­чит, я уже не смо­гу забо­леть, не смо­гу попасть в око­вы, не смо­гу уме­реть! (18) Я не так глуп, чтобы затя­нуть здесь Эпи­ку­ро­ву песен­ку и повто­рять, что страх перед пре­ис­под­ней — вздор, что не кру­тит­ся коле­со Икси­о­на, Сизиф не тол­ка­ет пле­чом свой камень вверх по скло­ну, ничьи внут­рен­но­сти не могут еже­днев­но отрас­тать7, чтобы их сно­ва тер­за­ли. Нет столь ребяч­ли­вых, чтобы они боя­ли­ся Цер­бе­ра, и тьмы, и при­зрач­ной пло­ти, оде­ваю­щей голые кости. Смерть или уни­что­жа­ет нас, или выпус­ка­ет на волю. У отпу­щен­ных, когда сня­то с них бре­мя, оста­ет­ся луч­шее, у уни­что­жен­ных не оста­ет­ся ниче­го, ни хоро­ше­го, ни пло­хо­го — все отня­то.

(19) Поз­воль мне при­ве­сти здесь твой соб­ст­вен­ный стих, но преж­де посо­ве­то­вать, чтобы ты счи­тал его напи­сан­ным не толь­ко для дру­гих, но и для себя. Позор­но гово­рить одно, а чув­ст­во­вать дру­гое, но насколь­ко позор­нее писать одно, а чув­ст­во­вать дру­гое! Я пом­ню, ты одна­жды рас­суж­дал о том, что мы не сра­зу попа­да­ем в руки смер­ти, а посте­пен­но, шаг за шагом. (20) Каж­дый день мы уми­ра­ем, пото­му что каж­дый день отни­ма­ет у нас части­цу жиз­ни, и даже когда мы рас­тем, наша жизнь убы­ва­ет. Вот мы утра­ти­ли мла­ден­че­ство, потом дет­ство, потом отро­че­ство. Вплоть до вче­раш­не­го дня все минув­шее вре­мя погиб­ло, да и нынеш­ний день мы делим со смер­тью. Как водя­ные часы дела­ет пусты­ми не послед­няя кап­ля, а вся вытек­шая рань­ше вода, так и послед­ний час, в кото­рый мы пере­ста­ем суще­ст­во­вать, не состав­ля­ет смер­ти, а лишь завер­ша­ет ее: в этот час мы при­шли к ней, — а шли мы дол­го. (21) Когда ты опи­сал все это с обыч­ным тво­им крас­но­ре­чи­ем, как все­гда вели­ча­вым, но осо­бен­но силь­ным, когда ты посвя­ща­ешь свои сло­ва истине, ты ска­зал:


Смерть, уно­ся­щая нас, — лишь послед­няя смерть сре­ди мно­гих.

Луч­ше читай само­го себя, чем мое пись­мо. Ты воочию убедишь­ся, что смерть, кото­рой мы боим­ся, — послед­няя, но не един­ст­вен­ная.

(22) Вижу, куда ты смот­ришь: ищешь, что́ вста­вил я в это пись­мо, чьи муже­ст­вен­ные сло­ва, какое полез­ное настав­ле­ние. Надо послать тебе что-нибудь каса­тель­но того пред­ме­та, кото­рым мы сей­час зани­ма­лись. Эпи­кур пори­ца­ет жаж­ду­щих смер­ти не мень­ше, чем одер­жи­мых стра­хом перед нею; вот что он гово­рит: «Неле­по стре­мить­ся к смер­ти, пре­сы­тив­шись жиз­нью, если как раз из-за тво­е­го обра­за жиз­ни теперь при­хо­дит­ся стре­мить­ся к смер­ти». (23) Так­же и в дру­гом месте он гово­рит: «Что может быть неле­пее, чем желать смер­ти после того, как всю жизнь тебе не давал покоя страх смер­ти?» К этим двум ты можешь при­ба­вить еще одно изре­че­ние той же чекан­ки: «Толь­ко люди быва­ют так нера­зум­ны и даже безум­ны, что неко­то­рых застав­ля­ет уме­реть страх смер­ти». (24) Возь­ми любое из этих изре­че­ний, — и каж­дое укре­пит твой дух, чтобы ты тер­пе­ли­во сно­сил и жизнь и смерть. Ведь нуж­ны непре­стан­ные побуж­де­ния и обод­ре­ния для того, чтобы мы изба­ви­лись и от чрез­мер­ной люб­ви к жиз­ни и от чрез­мер­ной нена­ви­сти к ней. Даже когда разум убеж­да­ет нас, что пора кон­чать, нель­зя посту­пать необ­ду­ман­но и мчать­ся очер­тя голо­ву. (25) Муд­рый и муже­ст­вен­ный дол­жен не убе­гать из жиз­ни, а ухо­дить. И преж­де все­го нуж­но избе­гать той стра­сти, кото­рой охва­че­ны столь мно­гие, — сла­до­страст­ной жаж­ды смер­ти. Ибо поми­мо про­чих душев­ных склон­но­стей есть, Луци­лий, еще и безот­чет­ная склон­ность к смер­ти, и ей неред­ко под­да­ют­ся люди бла­го­род­ные и силь­ные духом, но неред­ко так­же и лени­вые и празд­ные. Пер­вые пре­зи­ра­ют жизнь, вто­рым она в тягость. (26) И неко­то­рые, устав и делать, и видеть одно и то же, пре­сы­ща­ют­ся и чув­ст­ву­ют даже не нена­висть, а отвра­ще­ние к жиз­ни; и к нему же тол­ка­ет нас сама фило­со­фия, если мы гово­рим: «Доко­ле все одно и то же? Сно­ва про­сы­пать­ся и засы­пать, чув­ст­во­вать голод и уто­лять его, стра­дать то от холо­да, то от зноя? Ничто не кон­ча­ет­ся, все сле­ду­ет одно за дру­гим по замкну­то­му кру­гу. Ночь насти­га­ет день, а день — ночь, лето пере­хо­дит в осень, за осе­нью спе­шит зима, а ей кла­дет пре­дел вес­на. Все про­хо­дит, чтобы вер­нуть­ся, ниче­го ново­го я не делаю, не вижу, — неужто же это не надо­ест когда-нибудь до тош­ноты?» И нема­ло есть таких, кому жизнь кажет­ся не горь­кой, а ненуж­ной. Будь здо­ров.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1Пуб­лий Рути­лий Руф (ок. 154—74 гг. до н. э.) — государ­ст­вен­ный дея­тель, юрист и фило­соф-сто­ик, уче­ник Панэтия. Друг Сци­пи­о­на Млад­ше­го и Лелия, участ­ник мно­гих войн. Управ­ляя про­вин­ци­ей Ази­ей, борол­ся со зло­употреб­ле­ни­я­ми откуп­щи­ков-всад­ни­ков и за это по воз­вра­ще­нии в Рим был неспра­вед­ли­во осуж­ден всад­ни­че­ским судом и изгнан. Жил в Мити­лене на Лес­бо­се, зани­ма­ясь фило­со­фи­ей, затем в Смирне; здесь в 78 г. до н. э. его посе­тил Цице­рон. Когда Сул­ла, дви­нув­ший­ся из Азии похо­дом на Рим про­тив мари­ан­цев, пред­ло­жил Рути­лию пой­ти с ним, тот отка­зал­ся.
  • 2Квинт Цеци­лий Метелл, про­зван­ный Нуми­дий­ским за победы над нуми­дий­ским царем Югур­той, кон­сул 109 г. до н. э., цен­зор 102 г. до н. э., борол­ся как цен­зор про­тив ради­каль­но­го земель­но­го зако­на, а когда закон был при­нят, отка­зал­ся при­сяг­нуть ему и уда­лил­ся в доб­ро­воль­ное изгна­ние на Родос (100 г.). Через год был воз­вра­щен бла­го­да­ря усерд­ным хло­потам сына, вопре­ки сопро­тив­ле­нию демо­кра­тов — сто­рон­ни­ков Мария, сопер­ни­чав­ше­го с Метел­лом еще во вре­мя Югур­тин­ской вой­ны.
  • 3См. Пла­тон. Кри­тон, Федон.
  • 4Муций Сце­во­ла — хре­сто­ма­тий­ный при­мер ста­ро­рим­ской доб­ле­сти. В 508 г. до н. э., когда этрус­ки оса­ди­ли Рим, пытал­ся убить их царя Пор­сен­ну, но пора­зил толь­ко его пис­ца. Схва­чен­ный и отдан­ный на пыт­ку, сам поло­жил пра­вую руку на огонь. Пора­жен­ный его муже­ст­вом, Пор­сен­на снял оса­ду.
  • 5Сци­пи­он — Квинт Цеци­лий Метелл Пий Сци­пи­он (внук Метел­ла Нуми­дий­ско­го по усы­нов­ле­нию), кол­ле­га Пом­пея по кон­суль­ству 52 г. до н. э., коман­до­вал его фло­том во вре­мя бит­вы при Фар­са­ле, затем бежал в Афри­ку, где при­нял у Като­на вер­хов­ное коман­до­ва­ние, и после раз­гро­ма при Тап­се покон­чил с собой (46 г. до н. э.).
  • 6Сци­пи­он Афри­кан­ский Стар­ший (235—183 гг. до н. э.) во вре­мя вто­рой Пуни­че­ской вой­ны пере­нес воен­ные дей­ст­вия в Афри­ку из Ита­лии и в 202 г. раз­гро­мил Ган­ни­ба­ла при Заме, чем поло­жил конец войне. Его внук (по усы­нов­ле­нию) Сци­пи­он Эми­ли­ан Афри­кан­ский Млад­ший (185—129 гг. до н. э.) раз­ру­шил в 146 г. Кар­фа­ген. Чело­век обшир­ной обра­зо­ван­но­сти, гла­ва дру­же­ско­го круж­ка, куда, кро­ме государ­ст­вен­ных дея­те­лей, как Лелий, вхо­ди­ли фило­со­фы, в част­но­сти Панэтий, и поэты (сати­рик Луци­лий, комик Терен­ций), Сци­пи­он Млад­ший со вре­ме­ни Цице­ро­на стал люби­мым при­ме­ром у рим­ских мора­ли­стов.
  • 7Икси­он, при­вя­зан­ный к веч­но вра­щаю­ще­му­ся коле­су, Сизиф, веч­но катя­щий в гору камень, Титий, чью печень веч­но тер­за­ют кор­шу­ны, — мифи­че­ские нече­стив­цы, нака­зан­ные мука­ми в цар­стве мерт­вых.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1327007032 1327008059 1327009004 1346570025 1346570026 1346570027