НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LV

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Я как раз вер­нул­ся с про­гул­ки в носил­ках; впро­чем, если бы я столь­ко же про­шел пеш­ком, уста­лость была бы не боль­ше. Когда тебя подол­гу носят, это тоже труд и, вид­но, еще более тяже­лый из-за сво­ей про­ти­во­есте­ствен­но­сти. При­ро­да дала нам ноги, чтобы мы сами ходи­ли, и гла­за, чтобы мы сами гляде­ли. Изне­жен­ность обрек­ла нас на бес­си­лие, мы не можем делать то, чего дол­го не хоте­ли делать. (2) Одна­ко мне необ­хо­ди­мо было встрях­нуть­ся, для того ли, чтобы рас­тря­сти засто­яв­шу­ю­ся в гор­ле желчь, или для того, чтобы по какой-то при­чине стес­нив­ший­ся в груди воздух раз­редил­ся от кача­ния носи­лок. И я чув­ст­во­вал, что оно мне помо­га­ет, и поэто­му дол­го и упор­но дви­гал­ся туда, куда мани­ла меня излу­чи­на бере­га меж­ду усадь­бой Сер­ви­лия Ватии и Кума­ми, узко­го, слов­но доро­га, и сжа­то­го меж­ду морем и озе­ром¹. После недав­ней бури песок был плот­ный, пото­му что, как ты зна­ешь, частый и силь­ный при­бой раз­рав­ни­ва­ет его, а дол­гое зати­шье раз­рых­ля­ет, так как ухо­дит вся свя­зы­ваю­щая пес­чин­ки вла­га. (3) По при­выч­ке я стал ози­рать­ся вокруг, не най­дет­ся ли чего тако­го, что пошло бы мне на поль­зу, и взгляд мой упал на усадь­бу, когда-то при­над­ле­жав­шую Ватии. В ней он, бога­тый, как быв­ший пре­тор, и ничем, кро­ме без­де­лья, не зна­ме­ни­тый, соста­рил­ся, почи­тае­мый за одно это счаст­лив­цем. Ибо вся­кий раз, когда кого-нибудь топи­ла друж­ба с Ази­ни­ем Гал­лом², либо враж­да, а потом и при­язнь Сея­на³ (и заде­вать его, и любить было оди­на­ко­во опас­но), люди вос­кли­ца­ли: «О Ватия, ты один уме­ешь жить!» А он умел не жить, а пря­тать­ся. (4) Ведь жить сво­бод­ным от дел и жить в празд­но­сти — не одно и то же. При жиз­ни Ватии я не мог прой­ти мимо этой усадь­бы и не ска­зать: «Здесь поко­ит­ся Ватия». Но фило­со­фия, мой Луци­лий, вну­ша­ет такое почте­ние и свя­щен­ный тре­пет, что даже сход­ство с нею, пусть и лож­ное, при­вле­ка­ет людей. Чело­ве­ка, сво­бод­но­го от дел, тол­па счи­та­ет доб­ро­воль­но уеди­нив­шим­ся, без­мя­теж­ным, неза­ви­си­мым и живу­щим для себя, меж­ду тем как все эти бла­га нико­му, кро­ме муд­ре­ца, не доступ­ны. (5) Этот, живу­щий в тре­во­ге, неужто уме­ет жить для себя? И, самое глав­ное, уме­ет ли он вооб­ще жить? Кто бежит от дел и людей, неудач­ли­вый в сво­их жела­ни­ях и этим изгнан­ный прочь, кто не может видеть дру­гих более удач­ли­вы­ми, кто пря­чет­ся из тру­со­сти, слов­но роб­кое и лени­вое живот­ное, тот живет не ради себя, а — куда позор­нее! — ради чре­ва, сна и похо­ти. Кто живет ни для кого, тот не живет и ради себя. Но посто­ян­ство и упор­ство в сво­ем наме­ре­нии — вещи такие заме­ча­тель­ные, что и упор­ная лень вну­ша­ет ува­же­ние.

(6) О самой усадь­бе не могу ниче­го напи­сать тебе навер­ня­ка: я знаю толь­ко ее лице­вую сто­ро­ну и то, что вид­но про­хо­дя­щим мимо. Там есть две пеще­ры, про­стор­нее любо­го атрия, выры­тые вруч­ную ценой огром­ных трудов; в одну солн­це не загляды­ва­ет, в дру­гой оно до само­го зака­та. Пла­та­но­вую рощу делит на манер Еври­па⁴ ручей, впа­даю­щий и в море, и в Ахе­ру­сий­ское озе­ро. Рыбы, что кор­мит­ся в ручье, хва­та­ло бы вдо­сталь и для еже­днев­но­го лова, одна­ко ее не тро­га­ют, если мож­но вый­ти в море; когда же буря дает рыба­кам отпуск, то нуж­но толь­ко протя­нуть руку за гото­вым. (7) Самое боль­шое пре­иму­ще­ство усадь­бы в том, что от Бай она отде­ле­на сте­ной и, наслаж­да­ясь всем, что есть там хоро­ше­го, не зна­ет тамош­них неудобств. Эти луч­шие ее свой­ства я знаю сам и пола­гаю, что она годит­ся на все вре­ме­на года. Ведь ее ове­ва­ет Фаво­ний⁵, кото­рый она даже отни­ма­ет у Бай, при­ни­мая его на себя. Вид­но, Ватия был неглуп, если выбрал это место, чтобы жить в без­де­лье и стар­че­ской лени.

(8) Но место не так уже спо­соб­ст­ву­ет спо­кой­ст­вию; наша душа дела­ет для себя каж­дую вещь такой или иной. Я видел опе­ча­лен­ны­ми оби­та­те­лей весе­лых и при­ят­ных уса­деб, видел живу­щих в уеди­не­нии, кото­рые не отли­ча­лись от самых заня­тых. Поэто­му не думай, буд­то тебе живет­ся не очень уют­но отто­го, что ты дале­ко от Кам­па­нии. Да и дале­ко ли? Достиг­ни этих мест мыс­ля­ми! (9) Мож­но общать­ся и с отсут­ст­ву­ю­щи­ми дру­зья­ми так часто и так дол­го, как тебе само­му угод­но. В раз­лу­ке мы еще боль­ше наслаж­да­ем­ся этим обще­ни­ем, пре­крас­ней кото­ро­го нет ниче­го. Жизнь рядом дела­ет нас изба­ло­ван­ны­ми, и хотя мы порой вме­сте сидим, вме­сте гуля­ем и бесе­ду­ем, но, разой­дясь порознь, пере­ста­ем думать о тех, с кем толь­ко что виде­лись. (10) Пото­му и долж­ны мы пере­но­сить раз­лу­ку спо­кой­но, что каж­дый подол­гу раз­лу­чен даже с теми, кто близ­ко. Во-пер­вых, счи­тай ночи, про­веден­ные врозь, затем — дела, у каж­до­го свои, потом уеди­нен­ные заня­тия, отлуч­ки в заго­род­ные, — и ты увидишь, что пре­бы­ва­ние на чуж­бине отни­ма­ет у нас не так мно­го. (11) Друг дол­жен быть у нас в душе, а душа все­гда с нами: она может хоть каж­дый день видеть, кого захо­чет. Так что зани­май­ся со мною, обедай со мною, гуляй со мною. Мы жили бы очень тес­но, если бы хоть что-нибудь было недо­ступ­но нашим мыс­лям. Я вижу тебя, Луци­лий, я даже слы­шу тебя, я так близ­ко к тебе, что сомне­ва­юсь, не слать ли тебе вме­сто писем запис­ки. Будь здо­ров.