НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXVI

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) После дол­гих лет вновь встре­тил я Кла­ра­на, мое­го соуче­ни­ка; я думаю, ты не ждешь от меня добав­ле­ния «стар­ца», — нет, пра­во же, дух его бодр и могуч в борь­бе с телом. При­ро­да посту­пи­ла неспра­вед­ли­во и дала высо­ко­му духу пло­хое жили­ще; а может быть, она как раз и хоте­ла пока­зать нам, что самый отваж­ный и бла­жен­ный нрав может скры­вать­ся под любой обо­лоч­кой. Кла­ран победил все пре­гра­ды и, не ста­вя ни во что себя само­го, научил­ся и все про­чее не ста­вить ни во что. (2) Заблуж­дал­ся, по-мое­му, тот, кто ска­зал:

Ей не нуж­ны ника­кие при­кра­сы: сама она — луч­шее укра­ше­ние, ибо освя­ща­ет вся­кое тело. И я ина­че стал смот­реть на наше­го Кла­ра­на: он теперь для меня кра­сив и прям не толь­ко душою, но и ста­ном. (3) Вели­кий чело­век может вый­ти из лачу­ги, а вели­кая пре­крас­ная душа — из без­образ­но­го убо­го­го тела. Мне сда­ет­ся, иных людей при­ро­да созда­ла таки­ми, желая пока­зать нам, что доб­ро­де­тель может воз­ник­нуть везде. Если бы она сама по себе мог­ла созда­вать души наги­ми, то так и дела­ла бы; а теперь она дела­ет еще боль­ше: созда­ет иные из них обре­ме­нен­ны­ми телом, но все же про­ры­ваю­щи­ми­ся сквозь все пре­гра­ды. (4) Кла­ран, по-мое­му, и создан нам в при­мер, — чтобы мы зна­ли, что не урод­ство тела уни­жа­ет душу, а кра­сота души дела­ет пре­крас­ным тело.

Хотя мы и про­ве­ли вме­сте мало дней, но бесе­до­ва­ли мно­го, и наши беседы я посте­пен­но пере­ска­жу тебе и пере­дам.

(5) В пер­вый день мы рас­суж­да­ли вот о чем: как бла­га могут быть рав­ны­ми, если все они тро­я­ко­го рода? Одни, как счи­та­ют наши, это пер­вые из благ, такие, как радость, мир, про­цве­та­ние отчиз­ны; вто­рые из чис­ла благ — те, что ста­но­вят­ся явны­ми в несча­стье, такие, как вынос­ли­вость под пыт­кой и сдер­жан­ность в тяже­лой болез­ни. Пер­вых благ мы жела­ем себе без­услов­но, вто­рых — если будет в них нуж­да. Есть и тре­тий род благ — таких, как при­стой­ная осан­ка, спо­кой­ное и откры­тое лицо, дви­же­ния, подо­баю­щие чело­ве­ку разум­но­му. (6) Как же бла­га могут быть рав­ны­ми, когда одних сле­ду­ет желать, дру­гих — избе­гать? Если мы хотим уло­вить их раз­ли­чие, вер­нем­ся к изна­чаль­но­му бла­гу и посмот­рим, что же это такое. Это — душа, кото­рая устрем­ля­ет взгляд к истине, зна­ет, к чему стре­мить­ся, чего бежать, ценит все вещи по их при­ро­де, а не по обще­му мне­нью о них, про­ни­ка­ет во всю все­лен­ную и направ­ля­ет свое созер­ца­ние на все, что в ней тво­рит­ся, кото­рая рав­но бди­тель­на в мыс­лях и в поступ­ках, пол­на вели­чия и дея­тель­на, кото­рую не победить ни бедам, ни уда­чам, ибо она не под­да­ет­ся ни лас­ке, ни враж­де фор­ту­ны и сто­ит выше все­го, что может нам пере­пасть или выпасть; душа, укра­шен­ная досто­ин­ст­вом и спо­кой­ною силой, здра­вая и трез­вая, непо­ко­ле­би­мая и неустра­ши­мая, не слам­ли­вае­мая ника­кою силой, ни от какой слу­чай­но­сти не воз­но­ся­ща­я­ся и не пони­каю­щая. Душа эта есть доб­ро­де­тель. (7) Тако­во было бы ее обли­чье, если бы она дала охва­тить себя одним взглядом и яви­ла бы себя сра­зу всю. Но у нее есть мно­го раз­но­вид­но­стей, рас­кры­ваю­щих­ся в пест­ро­те жиз­ни и в мно­го­об­ра­зии поступ­ков; она же сама не ста­но­вит­ся ни боль­ше, ни мень­ше. Ведь ни выс­шее бла­го не может пой­ти на убыль, ни доб­ро­де­тель не долж­на знать отли­вов: ей мож­но лишь появ­лять­ся каж­дый раз в новом каче­стве, пере­во­пло­ща­ясь в зави­си­мо­сти от пред­сто­я­щих ей дея­ний. (8) Все, к чему ни при­кос­нет­ся, она окра­ши­ва­ет и дела­ет похо­жим на себя: и поступ­ки, и дру­же­ские свя­зи, и целые дома, кото­рые она укра­ша­ет, всту­пив в них и устро­ив. Все, за что она ни возь­мет­ся, полу­ча­ет­ся заме­ча­тель­ным и достой­ным и люб­ви, и удив­ле­нья. Итак, ни силы ее, ни вели­чи­на не могут воз­рас­ти: ведь само­му боль­шо­му не стать еще боль­ше, и не най­ти ниче­го пря­мее пря­миз­ны, истин­ней исти­ны, уме­рен­ней уме­рен­но­сти. (9) Вся­кая доб­ро­де­тель не бес­пре­дель­на, — а пре­дел ее есть пол­ная мера. Стой­ко­сти некуда рас­ти, так­же как и надеж­но­сти, прав­ди­во­сти, вер­но­сти. Что мож­но доба­вить к совер­шен­но­му? Ниче­го; а если мож­но, зна­чит, не было и совер­шен­ства. Так и доб­ро­де­те­ли чего-то недо­ста­ва­ло, если к ней мож­но что-нибудь при­ба­вить. И чест­ность не допус­ка­ет ника­ко­го добав­ле­ния: ведь имен­но то, о чем я ска­зал, и дела­ет ее чест­но­стью. Что же боль­ше? Раз­ве не тако­вы и досто­ин­ство, и спра­вед­ли­вость, и вер­ность зако­нам? Раз­ве нет и для них пре­дель­ной меры? Спо­соб­ность рас­ти есть при­знак несо­вер­шен­ства. (10) Вся­кое бла­го под­чи­не­но тому же зако­ну: свя­за­ны поль­за лич­ная и общая, неот­де­ли­мо достой­ное стрем­ле­ний от достой­но­го похва­лы. Зна­чит, и доб­ро­де­те­ли рав­ны меж­ду собою, и дела доб­ро­де­те­ли, и все люди, кому она доста­лась.

(11) Есть и у посе­вов и стад доб­ро­де­те­ли, но смерт­ные и пото­му непроч­ные, тлен­ные и нена­деж­ные: они ста­но­вят­ся то боль­ше, то мень­ше, отто­го и цена им дру­гая. А чело­ве­че­ские доб­ро­де­те­ли — все под одну меру: ведь есть толь­ко один разум, пря­мой и про­стой, и нет ниче­го боже­ст­вен­нее боже­ст­вен­но­го, небес­нее небес­но­го. (12) Все смерт­ное умень­ша­ет­ся, пада­ет, ухуд­ша­ет­ся, рас­тет, исчер­пы­ва­ет­ся, вновь вос­пол­ня­ет­ся. Из-за этой неопре­де­лен­но­сти жре­бия и воз­ни­ка­ет в нем нера­вен­ство. А при­ро­да боже­ст­вен­но­го все­гда одна. Разум же есть не что иное, как части­ца боже­ст­вен­но­го дыха­ния, зало­жен­ная в чело­ве­че­скую плоть. Если разум боже­ст­вен и нет бла­га, непри­част­но­го разу­му, зна­чит, вся­кое бла­го боже­ст­вен­но. А меж­ду боже­ст­вен­ным и боже­ст­вен­ным нет раз­ли­чия; зна­чит, нет его и меж­ду бла­га­ми. Так что рав­ны меж­ду собою радость и муже­ст­вен­ное, тер­пе­ли­вое упор­ство под пыт­кой: ведь и в том и в дру­гом — одно вели­чье духа, толь­ко в пер­вом слу­чае — спо­кой­ное и воль­гот­ное, во вто­ром — воин­ст­вен­ное и напря­жен­ное. (13) Раз­ве не рав­ны, по-тво­е­му, доб­ле­стью храб­ро иду­щий на при­ступ вра­же­ских стен и тер­пе­ли­во выдер­жи­ваю­щий оса­ду? Велик Сци­пи­он, сжи­маю­щий коль­цом Нуман­цию² и при­нуж­даю­щий ее защит­ни­ков нало­жить на себя непо­беди­мые руки, но вели­ки духом и оса­жден­ные, знаю­щие, что не заперт тот, для кого открыт путь смер­ти, и уми­раю­щие нераз­луч­но со сво­бо­дою. Точ­но так же рав­ны меж­ду собой и про­чие досто­ин­ства: спо­кой­ст­вие, про­стота, щед­рость, стой­кость, посто­ян­ство духа, тер­пе­ли­вость. Все они зиждут­ся на еди­ной доб­ро­де­те­ли, кото­рая и дела­ет наш дух пря­мым и непре­клон­ным.

(14) «Так что же, меж­ду радо­стью и несги­бае­мой тер­пе­ли­во­стью сре­ди мук нет раз­ни­цы?» — Ника­кой — в том, что каса­ет­ся самих доб­ро­де­те­лей; и очень боль­шая — в том, на чем они про­яв­ля­ют­ся. У одно­го дух, как это есте­ствен­но, спо­ко­ен и волен, вто­рой стра­да­ет, — а боль про­ти­во­есте­ствен­на. Но эти вещи — не бла­го и не зло, коль ско­ро допус­ка­ют такое раз­ли­чие; а доб­ро­де­те­лью и тот и дру­гой рав­ны. (15) Доб­ро­де­тель от обсто­я­тельств не меня­ет­ся: радост­ные и бла­го­по­луч­ные не дела­ют ее луч­ше, тяж­кие и труд­ные — хуже. Зна­чит, она непре­мен­но будет все­гда оди­на­ко­ва. Ведь и в тех, и в дру­гих все, что дела­ет­ся, дела­ет­ся оди­на­ко­во пра­виль­но, оди­на­ко­во разум­но, оди­на­ко­во чест­но; зна­чит, и доб­ро в обо­их мужах рав­ное, ибо ни пер­вый не мог бы вести себя луч­ше в сво­ей радо­сти, ни вто­рой — в муках. А две вещи, луч­ше кото­рых ниче­го не может быть, оди­на­ко­вы. (16) Ведь если бы внеш­ние обсто­я­тель­ства мог­ли умень­шать либо уве­ли­чи­вать доб­ро­де­тель, то чест­ное уже не было бы един­ст­вен­ным бла­гом. А если это допу­стить, — чест­но­го и достой­но­го вооб­ще не оста­нет­ся. Поче­му? Я отве­чу: пото­му что не чест­но то, что дела­ет­ся про­тив воли, по при­нуж­де­нью. Толь­ко доб­ро­воль­ное — чест­ное. При­бавь к нему лень, жало­бы, попыт­ки увиль­нуть, страх — и погибнет самое луч­шее в нем: само­удо­вле­тво­ре­ние. Не может быть чест­ным то, что несво­бод­но: где страх — там раб­ство. (17) Все чест­ное спо­кой­но, все без­мя­теж­но. Если же оно что-нибудь отвер­га­ет, если опла­ки­ва­ет, если счи­та­ет злом, зна­чит, в него про­ни­ка­ют вол­не­ние и раз­лад с самим собой. Види­мость спра­вед­ли­во­сти зовет туда, опа­се­нье беды тянет назад. А если кто наме­рен посту­пать чест­но, он любое пре­пят­ст­вие, даже счи­тая его за непри­ят­ность, бедою не сочтет, а посту­пит по-сво­е­му — доб­ро­воль­но, с охотой. Все чест­ное дела­ет­ся без при­ка­за и при­нуж­де­ния, искрен­но и без при­ме­си зла.

(18) Я знаю, что мне могут сей­час отве­тить: «Ты хочешь нас уго­во­рить, буд­то чело­ве­ку все рав­но — что радо­вать­ся, что висеть на дыбе, дово­дя пала­ча до уста­ло­сти?» — Я мог бы воз­ра­зить: мол, сам Эпи­кур гово­рит, что муд­рец, даже жарясь в Фала­ридо­вом быке³, вос­кликнет: «Как отрад­но! Ведь меня это не каса­ет­ся!» Пусть я счи­таю рав­ны­ми бла­га того, кто воз­ле­жит на пиру, и того, кто муже­ст­вен­но тер­пит пыт­ки, — что же ты это­му удив­ля­ешь­ся, когда даже Эпи­кур — совсем уж неве­ро­ят­но! — утвер­жда­ет, буд­то отрад­но жарить­ся? (19) Но я воз­ра­жу ина­че. Есть боль­шая раз­ни­ца меж­ду радо­стью и болью. Если будет выбор, я к пер­вой буду стре­мить­ся, вто­рой избе­гать: ведь радость есте­ствен­на, а боль про­ти­во­есте­ствен­на. При такой оцен­ке раз­ни­ца меж­ду ними огром­ная; а если перей­ти к доб­ро­де­те­ли, то и тут, и там, и в радост­ных обсто­я­тель­ствах, и в при­скорб­ных, она оди­на­ко­ва. (20) Ника­ко­го зна­че­ния не име­ют и мука, и боль, и все непри­ят­ное: доб­ро­де­тель все пере­кры­ва­ет. Как малые све­тиль­ни­ки затме­ва­ет сия­нье солн­ца, так боль и тяготы и обиды доб­ро­де­тель ото­дви­га­ет и попи­ра­ет сво­им вели­чи­ем, и везде, где она забли­ста­ет, гаснет все непри­част­ное к ней; и бед­ст­вия, выпав­шие на долю доб­ро­де­те­ли, зна­чат не боль­ше, чем дождь, выпав­ший в море.

(21) Знай, что так оно и есть: ведь чело­век добра без про­мед­ле­нья устре­мит­ся ко все­му пре­крас­но­му, и, хотя бы на пути сто­ял палач и пыта­тель с огнем, будет смот­реть не на гро­зя­щие стра­да­нья, а на само дело, и если оно чест­но, пове­рит ему, как дру­го­му мужу добра, и сочтет полез­ным для себя, без­опас­ным и счаст­ли­вым. Дело чест­ное, но тяж­кое и неве­се­лое, для него все рав­но что чело­век добра, измож­ден­ный нище­той либо изгна­ньем. (22) Поставь-ка рядом мужа добра, вла­де­ю­ще­го мно­ги­ми богат­ства­ми, и дру­го­го, ниче­го, кро­ме богатств духа, не име­ю­ще­го; оба они оди­на­ко­во доб­ро­де­тель­ны, при всем нера­вен­стве судеб. И о поступ­ках судить надо, как о людях: доб­ро­де­тель рав­но почтен­на в том, кто силен и сво­бо­ден, и в том, кто хил и зако­ван. (23) И соб­ст­вен­ную доб­ро­де­тель ты не будешь чтить боль­ше за то, что судь­ба дала тебе тело здо­ро­вое, а не иска­ле­чен­ное; ина­че это было бы все рав­но, что по внеш­но­сти рабов ценить хозя­и­на. Ведь не отли­ча­ет­ся от рабов то, над чем вла­стен слу­чай: день­ги, и тело, и поче­сти — все шат­ко, пре­хо­дя­ще, смерт­но, все не для надеж­но­го вла­де­ния. Иное дело — доб­ро­де­тель­ные поступ­ки: они сво­бод­ны и непо­беди­мы, и нель­зя стре­мить­ся к ним боль­ше, когда фор­ту­на глядит на них мило­сти­во, и мень­ше — когда им пре­пят­ст­ву­ют враж­деб­ные обсто­я­тель­ства. (24) Стрем­ле­ние в наших делах — то же самое, что меж­ду людь­ми друж­ба. Ведь, я пола­гаю, ты не будешь любить мужа добра в богат­стве боль­ше, чем в бед­но­сти, или креп­ко­го и пле­чи­сто­го — боль­ше, чем хруп­ко­го и тще­душ­но­го; зна­чит, ты и к делу спо­кой­но­му и мир­но­му не ста­нешь стре­мить­ся с боль­шей любо­вью, чем к суля­ще­му рас­строй­ство и хло­поты. (25) А не то ты из двух оди­на­ко­во доб­ро­де­тель­ных людей глад­ко­го и ума­щен­но­го пред­по­чтешь покры­то­му пылью и небри­то­му, а потом и до того дой­дешь, что не иска­ле­чен­ный и вла­де­ю­щий все­ми чле­на­ми станет тебе бли­же рас­слаб­лен­но­го или одно­гла­зо­го. И поне­мно­гу ты в сво­ей при­ве­ред­ли­во­сти дока­тишь­ся до того, что из двух оди­на­ко­во пра­вед­ных выбе­решь пыш­но­во­ло­со­го и куд­ря­во­го. Где двое рав­ны доб­ро­де­те­лью, там про­чие раз­ли­чья и не вид­ны: ведь они каса­ют­ся даже не частей а про­сто слу­чай­ных свойств. (26) Кто будет в сво­ей семье таким стро­гим цен­зо­ром, чтобы любить здо­ро­во­го сына боль­ше недуж­но­го или высо­ко­го и строй­но­го — боль­ше коре­на­сто­го и низ­ко­рос­ло­го? Зве­ри не раз­ли­ча­ют сво­их дете­ны­шей и ложат­ся кор­мить всех оди­на­ко­во; пти­цы делят корм поров­ну. Одис­сей спе­шил к кам­ням сво­ей Ита­ки не мень­ше, чем Ага­мем­нон — к гор­дым сте­нам Микен, — ведь любят роди­ну не за то, что она вели­ка, а за то, что она роди­на. (27) К чему я это гово­рю? Хочу, чтобы ты знал: доб­ро­де­тель на все дела смот­рит оди­на­ко­во, как на свое порож­де­нье, и все рав­но леле­ет, но боль­ше те, кото­рые труд­нее; так роди­тель­ская любовь силь­нее к тем из детей, кото­рых жал­ко. И доб­ро­де­тель те свои дела, кото­рые видит в муке и угне­те­нии, не то что боль­ше любит, но по обы­чаю хоро­ших роди­те­лей боль­ше лас­ка­ет и гре­ет.

(28) Поче­му одно бла­го не быва­ет боль­ше дру­го­го? Пото­му что нет ниче­го лад­нее лад­но­го, гла­же глад­ко­го. Ведь нель­зя ска­зать, что это рав­но чему-нибудь боль­ше, чем то; зна­чит, нет ниче­го чест­нее чест­но­го. (29) Так что если при­ро­да всех доб­ро­де­те­лей оди­на­ко­ва, то и три рода благ сто­ят наравне. Да, это так: уме­рен­ная радость и уме­рен­ная боль — рав­ны. Весе­лье не выше стой­ко­сти духа, подав­ля­ю­щей стон под пыт­кой; пер­вые бла­га жела­тель­ны, вто­рые — уди­ви­тель­ны, но и те и дру­гие рав­ны, пото­му что любая тягост­ность пере­кры­ва­ет­ся тем боль­шей сте­пе­нью бла­га. (30) Кто счи­та­ет их нерав­ны­ми, тот смот­рит толь­ко на внеш­ность, отво­ра­чи­ва­ясь от самих доб­ро­де­те­лей. Истин­ные бла­га все одно­го веса, одно­го раз­ме­ра, в под­лож­ных — мно­го пустоты, и те, что на взгляд вели­ки и при­мет­ны, обма­ны­ва­ют на про­вер­ку весом.

(31) Да, это так, мой Луци­лий: что под­твер­жда­ет истин­ный разум, то проч­но и веч­но, то укреп­ля­ет душу и навсе­гда воз­но­сит ее ввысь; что вос­хва­ля­ет­ся без ума, что есть бла­го лишь по мне­нью тол­пы, то разду­ва­ет душу пустым весе­льем; а что пуга­ет и счи­та­ет­ся злом, то ско­вы­ва­ет ее ужа­сом и гонит, как гонит зве­рей мни­мая опас­ность. (32) И то и дру­гое вос­хи­ща­ет или гло­жет душу без при­чи­ны: ведь пер­вое не заслу­жи­ва­ет радо­сти, вто­рое — стра­ха. Один разум неиз­мен­но дер­жит­ся сво­их суж­де­ний, ибо он не раб, а пове­ли­тель чувств. Разум равен разу­му, как пра­виль­ное — пра­виль­но­му; зна­чит, доб­ро­де­тель рав­на доб­ро­де­те­ли, коль ско­ро она есть пра­виль­ность разу­ма. Вся­кая доб­ро­де­тель есть разум; она есть разум, если она пра­виль­на; а если она пра­виль­на, то рав­на дру­гой. (33) Каков разум, тако­вы и поступ­ки; зна­чит, и они рав­ны, ибо все подоб­ное разу­му подоб­но и меж­ду собой. Я имею в виду, что поступ­ки рав­ны меж­ду собою бла­го­род­ст­вом и пра­виль­но­стью; в осталь­ном раз­ли­чия будут вели­ки, смот­ря по тому, широ­ко или узко то, на что они направ­ле­ны, слав­но оно или бес­слав­но, мно­гих или немно­гих каса­ет­ся. Но луч­шее в них во всех одно: их бла­го­род­ство. (34) Так и люди добра рав­ны имен­но тем, что они — люди добра, хотя раз­ли­ча­ют­ся воз­рас­том, — одни стар­ше, дру­гие моло­же, раз­ли­ча­ют­ся наруж­но­стью — одни кра­си­вы, дру­гие нет, раз­ли­ча­ют­ся судь­ба­ми — одни бога­ты, дру­гие бед­ны, одни люби­мы, могу­ще­ст­вен­ны, извест­ны целым горо­дам и наро­дам, дру­гие неиз­вест­ны почти нико­му и непри­мет­ны. Но доб­ро­де­тель их всех урав­ни­ва­ет. (35) О доб­ре и зле не чув­ству судить: что полез­но, что бес­по­лез­но, оно не веда­ет. Выне­сти при­го­вор оно может, толь­ко если дело у него перед гла­за­ми. Буду­ще­го оно не пред­видит; про­шло­го не пом­нит; как одно выте­ка­ет из дру­го­го, не зна­ет. А меж­ду тем толь­ко так порядок и череда дел и спле­та­ют­ся в един­ство жиз­ни, иду­щей пра­виль­ным путем. Разум — вот судья добра и зла; все посто­рон­нее и внеш­нее он не ста­вит ни во что, все, что не бла­го и не зло, счи­та­ет побоч­ным, ничтож­ным и неваж­ным, а все бла­го для него — в душе. (36) Затем одни бла­га — те, к кото­рым стре­мят­ся наме­рен­но, — он счи­та­ет пер­вы­ми: тако­вы, напри­мер победа, хоро­шие дети, поль­за оте­че­ства; дру­гие бла­га он счи­та­ет вто­ры­ми — те, кото­рые ста­но­вят­ся вид­ны толь­ко в беде: напри­мер спо­кой­ст­вие и тер­пе­ние в тяж­кой болез­ни, в изгна­нии; третьи бла­га для него — про­ме­жу­точ­ные: они и не согла­су­ют­ся с при­ро­дой, и не пере­чат ей — напри­мер скром­ная поход­ка или уме­нье сидеть при­стой­но. Ведь сидеть так же есте­ствен­но, как сто­ять или рас­ха­жи­вать. (37) Два выс­ших рода благ раз­лич­ны меж­ду собою; пер­вые — соглас­ны с при­ро­дой: радо­вать­ся пре­дан­но­сти детей, проч­но­сти отчиз­ны; вто­рые — про­тив­ны при­ро­де: муже­ст­вен­но сопро­тив­лять­ся пыт­кам, сно­сить жаж­ду, когда болезнь жжет грудь. — (38) «Так что же, есть бла­га, про­тив­ные при­ро­де?» — Нет, — но то, в чем это бла­го про­яв­ля­ет­ся, быва­ет про­тив­но при­ро­де. При­ни­мать раны, гореть на огне, мучить­ся, поте­ряв здо­ро­вье, — все это про­тив­но при­ро­де; но сре­ди таких невзгод сохра­нить душу неустан­ной — это соглас­но с при­ро­дой. (39) Гово­ря коро­че, обсто­я­тель­ства, в кото­рых обна­ру­жи­ва­ет­ся бла­го, ино­гда про­тив­ны при­ро­де, а само оно — нико­гда: ведь нет бла­га поми­мо разу­ма, а разум сле­ду­ет при­ро­де.

«Что же такое разум?» — Под­ра­жа­ние при­ро­де. — «Что есть выс­шее бла­го для чело­ве­ка?» — Посту­пать по воле при­ро­ды. — (40). «Но ведь нет сомне­ния, что мир нико­гда не тре­во­жи­мый счаст­ли­вее добы­то­го обиль­ной кро­вью; нет сомне­ния, что боль­ше сча­стья сохра­нять неру­ши­мое здо­ро­вье, чем обре­сти его вновь после тяж­ких и гро­зя­щих смер­тью болез­ней бла­го­да­ря тер­пе­нию или иной силе. Зна­чит, точ­но так же нель­зя сомне­вать­ся, что радость — боль­шее бла­го, чем упор­ная душа, тер­пе­ли­вая к мукам, ранам и огню». — (41) Вот уж нет! Все слу­чай­ное быва­ет раз­лич­ным, ибо изме­ря­ет­ся поль­зой тех, кому слу­чай выпал. Все бла­га име­ют в виду одно: быть соглас­ны­ми с при­ро­дой; достиг­нув это­го, они все рав­ны. Когда мы в сена­те при­со­еди­ня­ем­ся к чье­му-нибудь мне­нию, нель­зя ска­зать: этот согла­сен боль­ше, тот мень­ше. Все соглас­ные идут в одну сто­ро­ну⁴. То же я гово­рю и о доб­ро­де­те­лях: все они соглас­ны с при­ро­дой. То же я гово­рю и о бла­гах: все они соглас­ны с при­ро­дой. (42) Один умер в юно­сти, дру­гой в ста­ро­сти, тре­тий — в мла­ден­че­стве, едва успев увидеть жизнь; но все они были оди­на­ко­во смерт­ны, хотя жиз­ни одних смерть поз­во­ли­ла про­длить­ся доль­ше, жизнь дру­гих обо­рва­ла в рас­цве­те, третьих — в самом нача­ле. (43) Один угас за ужи­ном, у дру­го­го сон пере­шел в смерть, третье­го уби­ло сово­куп­ле­нье. Срав­ни с ними прон­зен­ных копьем, погиб­ших от уку­са змеи, раздав­лен­ных обва­лив­шей­ся кров­лей или тех, у кого дол­гое око­сте­не­ние жил отни­ма­ло член за чле­ном. Мож­но ска­зать, кон­чи­на у одних была луч­ше, у дру­гих хуже, — но смерть у всех была смер­тью. Нашли они ее по-раз­но­му, а кон­чи­ли все одним. Смерть не быва­ет боль­ше или мень­ше: для всех она — конец жиз­ни. (44) То же я гово­рю тебе и о бла­гах: одно живет сре­ди сплош­ных наслаж­де­ний, дру­гое — сре­ди бед­ст­вий и горе­стей, одно справ­ля­ет­ся с мило­стя­ми фор­ту­ны, дру­гое уме­ря­ет ее уда­ры; но и то и дру­гое — бла­га, хотя одно идет глад­ким путем, дру­гое — тер­ни­стым. Ведь цель у них одна: все они — бла­га, все заслу­жи­ва­ют хва­лы, все сопут­ст­ву­ют разу­му и доб­ро­де­те­ли; а доб­ро­де­тель рав­ня­ет все, что при­зна­ет сво­им.

(45) И нет при­чин удив­лять­ся, что такое мне­ние при­ня­то у нас. Ведь и у Эпи­ку­ра есть два бла­га, из кото­рых и сла­га­ет­ся выс­шее бла­жен­ство: отсут­ст­вие боли — в теле, вол­не­ния — в душе. Эти бла­га, достиг­нув пол­ноты, уже не воз­рас­та­ют: ведь к пол­но­му нель­зя ниче­го при­ба­вить. Тело не чув­ст­ву­ет боли: может ли это ее отсут­ст­вие вырас­ти? Душа довле­ет себе и без­мя­теж­на: может ли вырас­ти это спо­кой­ст­вие? (46) Как чистота без­об­лач­но­го неба, свер­каю­щая и не замут­нен­ная, не может бли­стать ярче, так чело­век, пеку­щий­ся о душе и о теле и в обо­их видя­щий источ­ни­ки сво­его бла­га, при­хо­дит к совер­шен­но­му состо­я­нию, к испол­не­нию всех сво­их молитв, если в душе его нет бури, а в теле — боли. Если извне выпа­да­ет ему что-нибудь при­ят­ное, оно не уве­ли­чи­ва­ет выс­шее бла­го, а, так ска­зать, при­прав­ля­ет его и под­сла­щи­ва­ет; неза­ви­си­мое же бла­го чело­ве­че­ской при­ро­ды доволь­ст­ву­ет­ся миром в теле и в душе. (47) Я ука­жу тебе у Эпи­ку­ра разде­ле­ние благ, весь­ма схо­жее с нашим. Одни бла­га — те, кото­рые он пред­по­чел бы иметь, как, напри­мер, для тела — покой, сво­бод­ный от все­го непри­ят­но­го, для души — невоз­му­ти­мость радост­но­го созер­ца­ния соб­ст­вен­ных благ. Дру­гих благ он для себя не хочет, но счи­та­ет и их заслу­жи­ваю­щи­ми похва­лы и одоб­ре­ния, — напри­мер то, о чем я недав­но гово­рил, тер­пе­ние к неду­гу и тяж­ким болям, кото­рое сам Эпи­кур выка­зал в свой послед­ний и счаст­ли­вей­ший день. Хотя, по его сло­вам, изъ­язв­лен­ный живот и моче­вой пузырь достав­ля­ли ему такие муки, что боль­ше и не быва­ет, все рав­но этот день был для него бла­жен­ным⁵. А про­жить день бла­жен­но может толь­ко тот, кто обла­да­ет выс­шим бла­гом. (48) Зна­чит, и у Эпи­ку­ра счи­та­ет­ся бла­гом то, чего луч­ше было бы не испы­тать, но что, коль ско­ро дело обер­ну­лось так, сле­ду­ет и при­нять, и хва­лить, и при­рав­нять к выс­ше­му бла­гу. Ведь нель­зя ска­зать, что не рав­но выс­ше­му то бла­го, кото­рое завер­ши­ло бла­жен­ную жизнь и кото­ро­му Эпи­кур возда­ет хва­лу в послед­них сво­их сло­вах.

(49) Поз­воль мне, Луци­лий, луч­ший из людей, ска­зать и посме­лее: если бы одни бла­га мог­ли быть боль­ше дру­гих, я пред­по­чел бы те, что кажут­ся горест­ны­ми, всем нежа­щим и лас­каю­щим, и назвал бы их более высо­ки­ми. Ведь спра­вить­ся с тягота­ми куда труд­нее, чем уме­рить радость. (50) Я знаю, один и тот же разум поз­во­ля­ет достой­но пере­но­сить сча­стье и муже­ст­вен­но — беды. Оди­на­ко­во храб­ры могут быть и тот, кто без­мя­теж­но сто­ит в карау­ле перед валом, когда враг не тре­во­жит лаге­ря, и тот, кто с под­ре­зан­ны­ми жила­ми на ногах пада­ет на коле­ни и не выпус­ка­ет ору­жия. «Сла­ва тво­ей доб­ле­сти!» — так гово­рят тем, кто в кро­ви воз­вра­ща­ет­ся из боя. И я бы боль­ше похва­лил бла­га, испы­тан­ные в борь­бе с фор­ту­ной и муже­ст­вен­ные. (51) Раз­ве поко­ле­бал­ся бы я про­сла­вить иска­ле­чен­ную и обо­жжен­ную длань Муция боль­ше, чем здо­ро­вую руку любо­го храб­ре­ца? Он сто­ял, пре­зи­рая вра­гов и пла­мя, и смот­рел, как кап­лет с его руки кровь на вра­же­ский очаг, покуда Пор­сен­на не поза­видо­вал сла­ве того, чьей пыт­кой любо­вал­ся, и не при­ка­зал убрать огонь про­тив воли Муция. (52) Так поче­му мне не счи­тать это бла­го в чис­ле самых вели­ких и не ста­вить его тем выше благ без­мя­теж­ных и не испы­тан­ных судь­бою, чем реже победа над вра­гом, одер­жан­ная не с ору­жьем в руке, а ценой поте­рян­ной руки? — «Что же, ты и для себя поже­лал бы это­го бла­га?» — Поче­му бы и нет? Ведь толь­ко тот, кто может такое поже­лать, и сде­ла­ет такое. (53) А что мне пред­по­честь? Чтобы рас­пут­ные маль­чиш­ки раз­ми­на­ли мне руч­ки? Чтобы какая-нибудь бабен­ка или пре­вра­щен­ный в бабен­ку юнец вытя­ги­вал мне каж­дый паль­чик? Поче­му не счи­тать мне счаст­ли­вее Муция, протя­нув­ше­го руку в огонь, как про­тя­ги­ва­ют ее рабу для рас­ти­ра­ния? Так испра­вил он свою оплош­ность: без­оруж­ный, одно­ру­кий, он поло­жил конец войне и обруб­ком победил двух царей. Будь здо­ров.