НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) То, о чем ты меня спра­ши­ва­ешь, было ясно мне само собою, когда я это дело изу­чал. Но дав­но уже я не упраж­нял память, и она с трудом меня слу­ша­ет­ся. Со мной, я чув­ст­вую, слу­чи­лось то же, что быва­ет с кни­га­ми, слип­ши­ми­ся от дол­го­го лежа­ния; надо рас­пра­вить душу и вре­мя от вре­ме­ни пере­тря­хи­вать то, что в ней нако­пи­лось, чтобы оно было нагото­ве в любой миг, когда потре­бу­ет­ся. Так что покуда я отло­жу ответ: на него нуж­но потра­тить мно­го труда и ста­ра­ний. Я возь­мусь за это дело, когда у меня будет надеж­да посидеть подоль­ше на месте. (2) Есть вещи, о кото­рых мож­но писать и в дву­кол­ке; а есть такие, что тре­бу­ют ложа, досу­га, уеди­не­нья. И все-таки даже в те дни, когда ты зава­лен дела­ми, нуж­но чем-то зани­мать­ся — и зани­мать­ся весь день. Ведь не быва­ет так, чтобы не воз­ни­ка­ли все новые дела, — мы сами сеем их, так что из одно­го вырас­та­ет несколь­ко, а потом сами же даем себе отсроч­ку. — «Когда я закон­чу то-то, тогда наля­гу все­ми сила­ми; когда ула­жу эту непри­ят­ность, тогда и пре­дам­ся уче­ным заня­ти­ям». — (3) Нет, фило­со­фии нель­зя отда­вать один лишь досуг — надо всем пре­не­бречь ради усер­дия к ней, для кото­рой ника­ко­го вре­ме­ни не хва­тит, хотя бы наша жизнь и про­дли­лась до край­не­го сро­ка, отпу­щен­но­го людям. Бро­сишь ли ты фило­со­фию на вре­мя или насо­всем — раз­ни­цы нет: она не оста­нет­ся там, где ты пре­рвал заня­тия, — нет, как рас­прям­ля­ет­ся сжа­тое силой, так воз­вра­ща­ет­ся к само­му нача­лу все, что не дви­жет­ся непре­рыв­но впе­ред. Нуж­но сопро­тив­лять­ся делам и не рас­пре­де­лять их, а устра­нять. Не быва­ет вре­ме­ни, непо­д­хо­дя­ще­го для спа­си­тель­ных заня­тий, — хотя мно­гие остав­ля­ют их из-за тех дел, ради кото­рых и нуж­ны заня­тия. — (4) «Но слу­ча­ет­ся, что-нибудь и меша­ет». — Меша­ет, да не тому, чья душа при любых хло­потах радост­на и окры­ле­на. Весе­лье не достиг­ших совер­шен­ства пре­ры­ва­ет­ся, радость муд­ре­ца посто­ян­на, ее не пре­рвет ника­кая при­чи­на, ника­кая судь­ба. Муд­рый все­гда и везде спо­ко­ен. Ведь он от чужо­го не зави­сит и не ждет мило­сти ни от фор­ту­ны, ни от людей. Сча­стье у него как дома: будь это сча­стье в его душе приш­лым, оно бы и ушло оттуда, но ведь оно в ней и роди­лось. (5) Ино­гда под­сту­па­ет извне нечто, напо­ми­наю­щее о неми­ну­е­мой смер­ти, — но лишь слег­ка заде­ва­ет поверх­ность кожи. Какая-нибудь непри­ят­ность, повто­ряю, обдаст его сво­им дыха­ньем, — но вели­чай­шее его бла­го непо­ко­ле­би­мо. Итак, все непри­ят­ное оста­ет­ся вовне: так порой на здо­ро­вом, креп­ком теле вска­ки­ва­ют пры­щи или язвоч­ки, но внут­ри нет ника­кой болез­ни. (6) Меж­ду достиг­шим муд­ро­сти и иду­щим к ней та же, повто­ряю, раз­ни­ца, что меж­ду здо­ро­вым и оправ­ля­ю­щим­ся от дол­гой и тяже­лой болез­ни, у кото­ро­го нет еще здо­ро­вья, а есть облег­че­ние неду­га. Не будет он вни­ма­те­лен — насту­пит ухуд­ше­ние, и все нач­нет­ся сна­ча­ла. А муд­рец не может ни забо­леть сно­ва, ни зане­мочь тяже­лее. Телу здо­ро­вье дает­ся на вре­мя, врач, если и вернет его, то не навсе­гда, и часто вра­ча зовут к тому же, к кому при­гла­ша­ли преж­де. А душа изле­чи­ва­ет­ся раз навсе­гда. (7) Я ска­жу тебе, как рас­по­знать здо­ро­во­го: он дово­лен собою, дове­ря­ет себе, зна­ет, что для бла­жен­ной жиз­ни ниче­го не дают ни все молит­вы смерт­ных, ни те бла­го­де­я­ния, кото­рые ока­зы­ва­ют, кото­рых доби­ва­ют­ся. Ведь все, к чему мож­но при­ба­вить, несо­вер­шен­но, от чего мож­но отнять, не веч­но; а кому нуж­на веч­ная радость, тот пусть раду­ет­ся толь­ко сво­е­му. Все, на что зарит­ся тол­па, при­те­ка­ет и уте­ка­ет; фор­ту­на ниче­го не дает во вла­де­ние, но и пре­хо­дя­щие ее дары при­ят­ны лишь тогда, когда разум их при­пра­вит и сме­ша­ет: ведь это он уме­ет при­да­вать вкус даже тем внеш­ним бла­гам, кото­рые невкус­но погло­щать с жад­но­стью.

(8) Аттал часто при­во­дил такое срав­не­ние: «Видел ты когда-нибудь, как соба­ки ловят на лету кусок хле­ба или мяса, бро­шен­ный хозя­и­ном? А что пой­ма­ет, она сра­зу загла­ты­ва­ет цели­ком и сно­ва разе­ва­ет пасть в надеж­де на буду­щее. Так же и мы: если фор­ту­на что и бро­сит нам, насто­ро­жив­шим­ся в ожи­да­нье, — мы и то про­гла­ты­ва­ем без вся­ко­го удо­воль­ст­вия и сно­ва сто­им, навост­рив уши и гото­вые схва­тить». С муд­рым тако­го не быва­ет: он все­гда сыт. А если ему и попа­дет­ся что-нибудь, он берет спо­кой­но и откла­ды­ва­ет в сто­ро­ну. Он наслаж­да­ет­ся вели­чай­шей, посто­ян­ной и неза­ем­ной радо­стью. (9) А если кто и полон доб­рой воли, и сде­лал успе­хи, но еще дале­ко не дошел до вер­ши­ны, тот попе­ре­мен­но то воз­но­сит­ся, то пада­ет духом, то под­ни­ма­ет­ся к небе­сам, то сте­лет­ся по зем­ле. Тяже­ло нагру­жен­ные и неопыт­ные пада­ют бес­ко­неч­но, летят, слов­но в бес­пре­дель­ную пустоту Эпи­ку­ро­ва хао­са. (10) Но есть и тре­тий род людей: они уже совсем подо­шли к муд­ро­сти, и хотя не достиг­ли ее, но она у них перед гла­за­ми, до нее рукой подать. Такие уже не будут поко­леб­ле­ны, не отой­дут вспять: они хоть и не на суше, но уже в гава­ни.

(11) Вот и выхо­дит: если так вели­ка раз­ни­ца меж­ду взо­шед­ши­ми к вер­шине и остав­ши­ми­ся вни­зу, если даже достиг­шие середи­ны не толь­ко полу­ча­ют пло­ды, но и риску­ют ска­тить­ся вниз¹, то мы не долж­ны давать про­стор делам. И нель­зя допус­кать их к себе: сто­ит вой­ти одно­му — и оно при­ведет на свое место сот­ню дру­гих. Поста­вим же им пре­гра­ду в самом исто­ке! Луч­ше пусть не начи­на­ют­ся, чем пре­кра­тят­ся. Будь здо­ров.