НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXI

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Ты упор­но сове­ту­ешь­ся со мною о каж­дом деле, забы­вая, что меж­ду нами — широ­кое море. Но так как во вся­ком сове­те глав­ное, — чтоб он был своевре­мен­ным, непре­мен­но слу­чит­ся вот что: пока мое реше­ние до тебя дой­дет, впо­ру будет при­нять про­ти­во­по­лож­ное. Сове­ты зави­сят от дел, а дела наши дви­жут­ся и даже мчат­ся. Поэто­му на каж­дый день нужен свой совет, да и то он запазды­ва­ет: совет дол­жен быть, как гово­рит­ся, все­гда под рукой. А как его най­ти, я тебя научу. (2) Едва захо­чешь узнать, чего сле­ду­ет избе­гать, к чему стре­мить­ся, — смот­ри на выс­шее бла­го, цель всей тво­ей жиз­ни: с ним долж­ны согла­со­вать­ся все твои поступ­ки. Толь­ко тот и рас­по­ря­жа­ет­ся всем в отдель­но­сти, у кого есть в жиз­ни выс­шая цель. Живо­пи­сец, даже при­гото­вив крас­ки, ниче­го не изо­бра­зит, если не зна­ет зара­нее, что хочет нари­со­вать. В том и наш грех, что жизнь по частям обду­мы­ва­ют все, а цели­ком — никто. (3) Стре­лок, пус­кая стре­лу, дол­жен знать, куда метит: тогда он может при­це­лить­ся и напра­вить ее полет. Наши замыс­лы блуж­да­ют, пото­му что цели у них нет. Кто не зна­ет, в какую гавань плыть, для того нет попу­т­но­го вет­ра. Невоз­мож­но, чтобы слу­чай не имел такой вла­сти над нашей жиз­нью, коль ско­ро мы живем слу­ча­ем. (4) А быва­ет и так: неко­то­рые сами не зна­ют, что зна­ют что-нибудь. Как мы ищем неред­ко тех, кто рядом, так еще чаще мы не зна­ем, что выс­шее бла­го — наша цель — совсем неда­ле­ко.

Чтобы заклю­чить, что есть выс­шее бла­го, не нуж­но дол­гих слов и око­лич­но­стей: нуж­но лишь, так ска­зать, ткнуть в него паль­цем; и еще нель­зя его дро­бить. Да и какая надоб­ность делить его на части­цы, когда мож­но про­сто ска­зать: «Выс­шее бла­го — то, что чест­но», или, чтобы ты уди­вил­ся еще боль­ше: «Толь­ко то и бла­го, что чест­но, а все осталь­ные бла­га лож­ные и под­дель­ные». (5) Если ты убедишь себя в этом и про­ник­нешь­ся любо­вью к доб­ро­де­те­ли (пото­му что про­сто любить ее мало), тогда для тебя будет уда­чей и сча­стьем все, к чему она при­част­на, како­во бы оно ни было на чужой взгляд: и пыт­ка, если ты оста­нешь­ся под нею спо­кой­ней тво­е­го пала­ча, и болезнь, если не ста­нешь про­кли­нать судь­бу и под­да­вать­ся неду­гу. В кон­це кон­цов все, что для дру­гих зло, для тебя смяг­чит­ся и обер­нет­ся бла­гом, если сам ты ста­нешь выше это­го. Пусть будет для тебя ясно одно: нет бла­га, кро­ме того, что чест­но; и все бед­ст­вия по пра­ву назо­вут­ся бла­га­ми, если их сде­ла­ет чест­ны­ми доб­ро­де­тель. (6) Мно­гим кажет­ся, что мы обе­ща­ем боль­ше, чем сов­ме­сти­мо с чело­ве­че­ским уде­лом. И неда­ром: ведь они смот­рят толь­ко на плоть! Пусть обра­тят взгляд на душу — и при­дет­ся им мерить чело­ве­ка мерой боже­ства.

Под­ни­мись же, Луци­лий, луч­ший из людей, и брось эту сло­вес­ную игру, кото­рой фило­со­фы низ­во­дят самое вели­кое до раз­бо­ра сло­гов и уни­жа­ют, уни­что­жа­ют душу, обу­чая ее пустя­кам; тогда сам ты ста­нешь подо­бен пер­воот­кры­ва­те­лям, а не учи­те­лям, по чьей вине фило­со­фия кажет­ся не вели­кой, а труд­ной. (7) Сократ, при­звав­ший всю фило­со­фию воз­вра­тить­ся к люд­ским нра­вам, ска­зал, что выс­шая муд­рость — раз­ли­чать бла­го и зло. «Не упус­кай их из виду, — гово­рит он¹, — если мои сло­ва что-нибудь для тебя зна­чат, — и ты достиг­нешь бла­жен­ства. И пусть ты кому-нибудь пока­жешь­ся глуп­цом — тер­пи это! Пусть, кто хочет, бра­нит тебя и оскорб­ля­ет, — ты от это­го не постра­да­ешь, если доб­ро­де­тель будет с тобою. Если ты хочешь быть бла­жен­ным, быть поис­ти­не мужем добра, поз­воль дру­гим пре­зи­рать тебя». Это­го не допу­стит никто, кро­ме тех, для кого все бла­га рав­ны, ибо нет бла­га, не при­част­но­го чест­но­сти, чест­ность же во всех бла­гах рав­на.

(8) Как же так? Нет раз­ни­цы, избран ли Катон пре­то­ром², или про­ва­лил­ся? Победил ли он в Фар­саль­ской бит­ве, или побеж­ден? Рав­ны ли меж­ду собой эти бла­га, если одно заклю­ча­лось в том, что он и на сто­роне побеж­ден­ных не мог быть побеж­ден, дру­гое в том, что он победи­те­лем вер­нул­ся бы в род­ной город и уста­но­вил бы мир? — А раз­ве не рав­ны? Одна и та же доб­ро­де­тель и побеж­да­ет враж­деб­ность судь­бы, и уме­ря­ет ее милость, а доб­ро­де­тель все­гда одно­го роста и не может быть выше или ниже. — (9) «Но Пом­пей поте­ря­ет вой­ско, но луч­шие граж­дане — кра­са государ­ства, — и пере­до­вой отряд пом­пе­ян­цев, воору­жив­ший­ся сенат, будут истреб­ле­ны в одном бою и кру­ше­ни­ем вели­кой вла­сти раз­бро­са­ны по все­му миру: часть ока­жет­ся в Егип­те, часть в Афри­ке, часть в Испа­нии. И даже это­го не дано будет несчаст­ной рес­пуб­ли­ке — испы­тать одно лишь кру­ше­нье!»³ (10) Пусть будет, что будет! Пусть не помо­жет Юбе в соб­ст­вен­ном цар­стве ни зна­ние мест­но­сти, ни стой­кая доб­лесть под­дан­ных в защи­те сво­его царя, пусть жите­ли Ути­ки изме­нят сво­ей вер­но­сти, слом­лен­ные беда­ми, пусть пре­даст Сци­пи­о­на сча­стье, сопут­ст­во­вав­шее в Афри­ке его име­ни; но дав­но уже сде­ла­но все, чтобы Катон не понес уро­на⁴. (11) — «Все-таки он побеж­ден!» — Ну так при­чис­ли и это к его пора­же­ни­ям на выбо­рах: пусть пре­гра­ды не под­пу­сти­ли его ни к пре­ту­ре, ни к победе, он пере­но­сит это с оди­на­ко­вым муже­ст­вом. В день сво­его про­ва­ла он играл в мяч, в ночь смер­ти читал кни­гу; для него было все рав­но, что лишить­ся пре­ту­ры, что жиз­ни: ведь он убедил себя в необ­хо­ди­мо­сти стой­ко тер­петь любые пре­врат­но­сти слу­чая. (12) Мог ли он сне­сти пере­ме­ну в государ­стве ина­че как со спо­кой­ст­ви­ем и твер­до­стью духа? Что избав­ле­но от опас­но­сти пере­ме­ны? Ни зем­ля, ни небо, ни даже сово­куп­ность всех вещей, хотя и дви­жи­мая и направ­ля­е­мая богом! Не все­гда сохра­нит­ся в ней нынеш­ний порядок, и какой-нибудь день собьет ее с нынеш­не­го пути. (13) Все­му свое вре­мя, все долж­но родить­ся, вырас­ти, угас­нуть. Все, что ты видишь, что вра­ща­ет­ся над нами, окру­жа­ет нас, на чем мы сто­им, как на проч­ней­шем осно­ва­нии, — все убы­ва­ет и схо­дит на нет. У все­го есть своя ста­рость, все при­ро­да при­во­дит, хоть и в раз­ные сро­ки, но к одно­му рубе­жу. Что есть, того не будет, оно не погибнет, но рас­па­дет­ся. (14) А для нас такой рас­пад озна­ча­ет гибель: ведь мы смот­рим толь­ко на бли­жай­шее, а что даль­ше, того не про­зре­ва­ет сла­бый дух, под­чи­нив­ший себя пло­ти, — не то бы он муже­ст­вен­нее пере­нес неиз­беж­ность кон­чи­ны и сво­ей, и близ­ких, если бы наде­ял­ся, что все про­хо­дит сво­им чере­дом через жизнь и смерть и что воз­ник­шее рас­па­да­ет­ся, а рас­пав­ше­е­ся воз­ни­ка­ет, ибо в этом труде и состо­ит веч­ное искус­ство боже­ства — устро­и­те­ля все­лен­ной. (15) И тогда любой, обо­зрев минув­шие века, ска­жет, подоб­но Като­ну: «Весь род чело­ве­че­ский, кото­рый был и кото­рый будет, обре­чен смер­ти; про все горо­да, достиг­шие могу­ще­ства и быв­шие вели­ким укра­ше­ни­ем чужих дер­жав, когда-нибудь спро­сят, где они нахо­ди­лись, — пото­му что все их уни­что­жит какая-нибудь напасть: одни раз­ру­шит вой­на, дру­гие исто­щат мир и празд­ность, обра­тив­ши­е­ся в лень или рос­кошь — губи­тель­ный плод вели­ких богатств. Все пло­до­род­ные поля скро­ет вне­зап­но раз­лив­ше­е­ся море или погло­тит сброс неждан­но осев­шей и раз­верз­шей­ся поч­вы. Так что же мне него­до­вать или сето­вать, если я немно­го опе­ре­жу общую участь?» (16) Вели­кий дух послу­шен боже­ству и не мед­лит пре­тер­петь то, что велит закон все­лен­ной. Он покида­ет жизнь либо для луч­шей доли — свет­ло­го и спо­кой­но­го пре­бы­ва­ния сре­ди богов, либо уж навер­ня­ка чтобы не чув­ст­во­вать ниче­го непри­ят­но­го, сме­сив­шись со всей при­ро­дой и вер­нув­шись в ее цело­куп­ность.

Зна­чит, чест­ная жизнь Като­на есть не боль­шее бла­го, чем чест­ная смерть, ибо доб­ро­де­тель не уве­ли­чи­ва­ет­ся. Сократ гово­рил: «Доб­ро­де­тель и исти­на — одно», и как не рас­тет исти­на, так не рас­тет и доб­ро­де­тель: если она есть, то в пол­ную меру. (17) Выхо­дит, нет при­чин удив­лять­ся тому, что рав­ны меж­ду собою бла­га, при­ни­мае­мые нами наме­рен­но, и бла­га, навя­зан­ные обсто­я­тель­ства­ми. Ведь если ты допу­стишь их нера­вен­ство и при­зна­ешь муже­ство под пыт­кой мень­шим бла­гом, то ско­ро ты сочтешь его злом и назо­вешь несчаст­ны­ми и Сокра­та в тем­ни­це, и Като­на, разди­раю­ще­го рану с бо́льшим муже­ст­вом, чем нанес ее, а самым жал­ким — Регу­ла, каз­ни­мо­го за вер­ность дан­ной вра­гам клят­ве. Но ска­зать такое не осме­ли­ва­лись даже самые изне­жен­ные, кто, не при­зна­вая его бла­жен­ным, все же не счи­тал и несчаст­ным. (18) Древ­ние ака­де­ми­ки при­зна­ва­ли, что мож­но и под пыт­кой быть бла­жен­ным, но не до кон­ца, не пол­но­стью⁵. С этим согла­сить­ся нель­зя: кто не бла­жен, тот не достиг выс­ше­го бла­га; а выс­шее бла­го не име­ет более высо­кой сте­пе­ни, если в нем при­сут­ст­ву­ет доб­ро­де­тель, кото­рую не умень­ши­ли бед­ст­вия, не иска­ле­чи­ли телес­ные уве­чья. Она посто­ян­на: ведь доб­ро­де­тель, как я пони­маю, муже­ст­вен­на и высо­ка духом, все враж­деб­ное ее толь­ко поощ­ря­ет. (19) То муже­ство, кото­рым часто пре­ис­пол­ня­ют­ся бла­го­род­ные по задат­кам юно­ши, когда их пора­жа­ет кра­сота како­го-нибудь подви­га, так что они гото­вы пре­зреть все слу­чай­ное, — его вну­шит нам и пода­рит муд­рость. Она убедит нас, что толь­ко чест­ное есть бла­го, что оно не может ни уба­вить­ся, ни при­ба­вить­ся, — так­же как нель­зя согнуть мери­ло, кото­рым про­ве­ря­ют пря­миз­ну. Что ты в нем ни изме­нишь, все повредит пря­мизне. (20) То же самое мы ска­жем о доб­ро­де­те­ли: и она пря­ма, согнуть ее нель­зя; стать твер­же она может, вырас­ти — нет. Она судит обо всем, ей никто не судья. И как она сама не может стать пря­мей, так то, что дела­ет­ся в соот­вет­ст­вии с нею, не быва­ет одно пря­мее дру­го­го: ведь все выме­ре­но по ней и, зна­чит, оди­на­ко­во.

(21) Ты ска­жешь: «Зна­чит, все рав­но, лежать ли на пиру, или под пыт­кой?» — Это кажет­ся тебе уди­ви­тель­ным? Ну что ж, удив­ляй­ся еще боль­ше: воз­ле­жать на пиру — зло, висеть на дыбе — бла­го, если пер­вое постыд­но, вто­рое — чест­но. И то, и дру­гое — бла­го или зло не само по себе, а в зави­си­мо­сти от доб­ро­де­те­ли: где она появ­ля­ет­ся, там все — одной меры и цены. (22) Пусть любой, кто о муже­стве всех судит по сво­е­му соб­ст­вен­но­му, колет мне гла­за мои­ми сло­ва­ми о том, что рав­ные бла­га — стой­ко выне­сти бед­ст­вия и чест­но судить об уда­чах⁶, что рав­ные бла­га — справ­лять три­умф и с неслом­лен­ным духом пле­стись перед колес­ни­цей⁷. Они мнят, буд­то и не быва­ет того, что им самим не под силу, и выно­сят при­го­вор доб­ро­де­те­ли, глядя на соб­ст­вен­ную немощь. (23) Надо ли удив­лять­ся тому, что порой нам при­ят­ны и даже милы и огонь, и раны, и смерть, и цепи? Для при­вык­ше­го к рос­ко­ши воз­держ­ность — нака­за­нье; для ленив­ца труд — пыт­ка; изба­ло­ван­ный жале­ет дея­тель­но­го; для празд­но­люб­ца усер­дье — мука. Так и все мы то, что нам не по пле­чу, счи­та­ем непе­ре­но­си­мо труд­ным, забы­вая, что для мно­гих муче­нье — остать­ся без вина или про­сы­пать­ся на рас­све­те. Не так труд­но все это по при­ро­де, как мы сами хилы и бес­силь­ны. (24) Чтобы судить о вся­ких делах, нуж­но вели­чие духа, а не то мы при­пи­шем им наши поро­ки. Так пря­мые пред­ме­ты, погру­жен­ные в воду, кажут­ся взгляду искрив­лен­ны­ми и пере­лом­лен­ны­ми. Важ­но не толь­ко то, что ты видишь, но и как: наша душа видит слиш­ком смут­но, чтобы раз­глядеть исти­ну. (25) Дай мне неис­пор­чен­но­го юно­шу живо­го нра­ва — и он ска­жет, что ему пред­став­ля­ет­ся самым счаст­ли­вым тот, кто не согнет­ся, под­няв на пле­чи груз бед­ст­вий, кто воз­вы­сил­ся над фор­ту­ной. Ниче­го уди­ви­тель­но­го быть без­мя­теж­ным сре­ди спо­кой­ст­вия; удив­ляй­ся, если кто под­ни­ма­ет голо­ву там, где все пони­ка­ют, сто­ит там, где все лежат. (26) Мно­го ли зла в пыт­ках, во всем, что мы назы­ваем бед­ст­ви­я­ми? На мой взгляд, толь­ко одно: они под­ре­за­ют наш дух, сги­ба­ют его, при­дав­ли­ва­ют; но с мужем муд­рым это­го быть не может. Он ни под какой тяже­стью не согнет­ся, ничто не сде­ла­ет его ниже, и все, что при­хо­дит­ся сно­сить, будет ему по нра­ву. Ибо он не жалу­ет­ся, когда на его долю выпа­да­ет что-нибудь из того, что может выпасть чело­ве­ку. Он зна­ет свои силы, зна­ет, что дол­жен носить тяже­сти. (27) Я не исклю­чаю муд­ре­ца из чис­ла людей, не утвер­ждаю, что он чужд боли, слов­но бес­чув­ст­вен­ная ска­ла. Я не забы­ваю, что и он сло­жен из двух частей: одна из них чуж­да разу­ма — она чув­ст­ву­ет тер­за­ния, ожо­ги, боль; дру­гая — разум­ная, и она твер­да в сво­их мне­ни­ях, бес­тре­пет­на, непо­беди­ма. В ней-то и заклю­че­но выс­шее бла­го чело­ве­ка; пока оно не достиг­ло пол­ноты, дух колеб­лет­ся в нере­ши­тель­но­сти, когда оно станет совер­шен­ным, дух дела­ет­ся спо­кой­ным и недви­жи­мым. (28) Начи­наю­щий — тот, кто стре­мит­ся к выс­ше­му бла­гу и чтит доб­ро­де­тель, — даже если при­бли­зил­ся к совер­шен­но­му бла­гу, но еще не дошел до кон­ца, может порой оста­но­вить­ся и осла­бить напря­же­ние духа, ибо еще не мино­вал поло­сы нере­ши­тель­но­сти и оста­ет­ся на скольз­кой поч­ве. А кто бла­жен, в ком доб­ро­де­тель совер­шен­на, любит себя тем боль­ше, чем сме­лее прой­дет через испы­та­ния, и страш­ное для всех про­чих не толь­ко выдер­жи­ва­ет, если этой ценою чест­но выпол­ня­ет­ся долг, но и при­ни­ма­ет с радо­стью, пред­по­чи­тая слы­шать о себе «вот храб­рец!», чем «вот счаст­ли­вец!»

(29) Теперь перей­ду к тому, куда зовет меня твое ожи­да­ние. Не думай, буд­то наша доб­ро­де­тель вита­ет за пре­де­ла­ми при­ро­ды: нет, муд­рец и задро­жит, и поблед­не­ет, и боль почув­ст­ву­ет; ведь все это ощу­ще­ния тела. Но где бед­ст­вие? Где истин­ное зло? Там, конеч­но, где тяготы застав­ля­ют пасть духом, при­знать себя рабом, рас­ка­ять­ся в том, что ты таков. (30) Муд­рец побеж­да­ет фор­ту­ну доб­ро­де­те­лью; но сколь­ких муд­ре­цов по реме­с­лу стра­шит малей­шая угро­за! В этом и есть наша ошиб­ка: все­го, что ска­за­но о муд­ром, мы тре­бу­ем от начи­наю­щих. Что я хва­лю, в том хочу убедить себя, но еще не убедил; а если бы и убедил, все рав­но дух мой не настоль­ко зака­лен, чтобы с готов­но­стью идти про­тив всех пре­врат­но­стей. (31) Как шерсть одну крас­ку впи­ты­ва­ет сра­зу, дру­гую — толь­ко когда дол­го мокнет и варит­ся в ней, так одни уче­ния ум удер­жи­ва­ет, едва вос­при­няв, а это уче­ние, если не про­ник­ло глу­бо­ко и надол­го, если не окра­си­ло, а толь­ко испач­ка­ло душу, не даст ей ниче­го из обе­щан­но­го. (32) Пре­по­дать его мож­но быст­ро и в немно­гих сло­вах: есть одно бла­го — доб­ро­де­тель, и поми­мо нее благ нет; доб­ро­де­тель заклю­че­на в луч­шей, то есть разум­ной, части наше­го суще­ства. Что же такое эта доб­ро­де­тель? Истин­ное и непо­ко­ле­би­мое суж­де­ние; от него душа полу­ча­ет все побуж­де­ния, через него ста­но­вят­ся ясны все те види­мо­сти, от кото­рых побуж­де­ния исхо­дят. (33) Дер­жать­ся это­го суж­де­ния — зна­чит счи­тать все, к чему при­част­на доб­ро­де­тель, бла­гом, а все бла­га — рав­ны­ми.

Телес­ные бла­га суть бла­га для тела, а не бла­га во всем. В них есть своя цен­ность, но бла­го­род­ства в них нет, и меж­ду собою они дале­ко не рав­ны: одни быва­ют боль­ше, дру­гие мень­ше. (34) И меж­ду при­вер­жен­ца­ми муд­ро­сти есть боль­шие раз­ли­чия — это­го невоз­мож­но не при­знать. Один пре­успел лишь настоль­ко, что осме­ли­ва­ет­ся взгля­нуть в лицо судь­бе, но ее взгляда не выдер­жи­ва­ет и опус­ка­ет гла­за, ослеп­лен­ные блес­ком; дру­гой — настоль­ко, что ему под силу сой­тись с ней лицом к лицу, — если он достиг вер­ши­ны и не зна­ет сомне­ний. (35) Несо­вер­шен­ное не может быть стой­ким: оно то дви­жет­ся впе­ред, то осколь­за­ет­ся и никнет. Пусть осколь­за­ют­ся, — лишь бы шли впе­ред и не остав­ля­ли ста­ра­ний; но сто­ит осла­бить неустан­ное рве­ние, пере­стать напря­гать­ся — и поне­во­ле пой­дешь назад. Отсту­пив­шись, не вер­нешь­ся к достиг­ну­то­му. Так будем усерд­ны и упор­ны! (36) Пусть кое с чем мы сла­ди­ли, но оста­ет­ся еще боль­ше. Одна­ко нема­лая часть успе­ха — жела­ние пре­успеть. Это я знаю твер­до, а пото­му и хочу, хочу всей душой. И тебя, я вижу, под­сте­ги­ва­ет то же самое жела­ние, так что ты неудер­жи­мо спе­шишь к само­му пре­крас­но­му. Поспе­шим вме­сте! Толь­ко так жизнь будет бла­го­де­я­ни­ем, а не то жить — зна­чит терять вре­мя, постыд­но меш­кая сре­ди вся­че­ской мер­зо­сти. Добьем­ся же, чтобы вре­мя при­над­ле­жа­ло нам. Но это­му не бывать, покуда мы сами не будем при­над­ле­жать себе. (37) Когда удаст­ся нам пре­зреть и враж­ду, и милость фор­ту­ны? Когда посчаст­ли­вит­ся нам, пода­вив и под­чи­нив сво­ей вла­сти вся­кую страсть, вос­клик­нуть: «Я победил!» — Кого, — спро­сишь ты? — Не пер­сов, не дале­ких мидий­цев, не живу­щие даль­ше дагов⁸ воин­ст­вен­ные пле­ме­на, если есть такие, — но ску­пость, но често­лю­бие, но страх смер­ти, кото­ры­ми быва­ли побеж­де­ны победи­те­ли наро­дов. Будь здо­ров.