НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXV

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Ты пеня­ешь мне за то, что пись­ма мои не так тща­тель­но напи­са­ны. Но кто же гово­рит тща­тель­но, кро­ме тех, кто хочет гово­рить напы­щен­но? Какой была бы моя речь, если бы мы вме­сте сиде­ли или гуля­ли, — таки­ми же необ­ра­ботан­ны­ми и непри­нуж­ден­ны­ми пусть будут и мои пись­ма, в кото­рых я не хочу ника­кой изыс­кан­но­сти, ника­кой наро­чи­то­сти. (2) Будь это воз­мож­но, я пред­по­чел бы без слов пря­мо пока­зать тебе все, что я чув­ст­вую. Даже и спо­ря, я бы не топал ногою, не ука­зы­вал бы рукой, не повы­шал бы голо­са, — все это я бы оста­вил ора­то­рам, доволь­ст­ву­ясь тем, что донес бы до тебя свои чув­ства, не при­укра­сив их и не уни­зив. (3) Одно толь­ко я хочу тебе дока­зать: что я гово­рю, то и чув­ст­вую, и не толь­ко чув­ст­вую, но и люб­лю. Детей целу­ют ина­че, чем любов­ни­цу; но и в такой лас­ке, чистой и скром­ной, ясно вид­но чув­ство.

Нет, я, пра­во же, не хочу, чтобы ска­зан­ное о таких важ­ных вещах было пост­ным и сухим; фило­со­фия не отвер­га­ет даро­ва­нья, не нуж­но толь­ко слиш­ком уж трудить­ся над сло­вом. (4) Пусть будет нашей выс­шей целью одно: гово­рить, как чув­ст­ву­ем, и жить, как гово­рим. Тот испол­нил свое обе­ща­ние, кто оди­на­ков, слу­ша­ешь ли ты его, или смот­ришь. (5) Мы увидим, каков он, велик ли он, если толь­ко он един. Пусть наши сло­ва при­но­сят не удо­воль­ст­вие, а поль­зу. А если укра­ше­ния крас­но­ре­чия дают­ся без хло­пот, если они под рукой и сто­ят немно­го, — пусть будут и они, но лишь сопут­ст­вуя вещам более пре­крас­ным. Пусть крас­но­ре­чие преж­де пока­зы­ва­ет их, чем себя. Все про­чие нау­ки совер­шен­ст­ву­ют даро­ва­нье, здесь же дело идет о душе. (6) Боль­ной ищет не того вра­ча, что крас­но гово­рит¹. А кто встре­тит тако­го, что и лечить уме­ет, и изящ­но рас­суж­да­ет о необ­хо­ди­мых сред­ствах лече­ния, тот, конеч­но, будет дово­лен. Но и напав на вра­ча, к тому же еще крас­но­ре­чи­во­го, не с чем себя поздрав­лять: это все рав­но, как если опыт­ный корм­чий ока­жет­ся кра­сав­цем. (7) Зачем ты щеко­чешь мне уши? Зачем раз­вле­ка­ешь меня? Не в этом дело! Меня нуж­но при­жи­гать, резать, отлу­чить от пищи! Для это­го тебя позва­ли. Ты дол­жен лечить болезнь тяже­лую, заста­ре­лую, зара­зив­шую мно­гих. Работы у тебя столь­ко же, сколь­ко у вра­ча в пору повет­рия. Ты хло­по­чешь о сло­вах? Радуй­ся и тому, что пред­мет тебе по пле­чу! Когда ты успе­ешь так мно­го выучить? Когда усво­ишь выучен­ное так проч­но, что оно уже не уйдет от тебя? Когда испы­та­ешь его? Ведь тут, не в при­мер про­че­му, мало запом­нить: нуж­но все испро­бо­вать в деле! Бла­жен не тот, кто зна­ет, а кто дела­ет.

—(8) «Что же выхо­дит? Ниже него нет сту­пе­нек? Сра­зу же за муд­ре­цом — про­пасть?» — Нет, по-мое­му. Те, что идут к муд­ро­сти, оста­ют­ся в чис­ле нера­зум­ных, но дале­ко от них ото­рва­лись; да и меж­ду сами­ми иду­щи­ми раз­ры­вы вели­ки. Они, по мне­нью неко­то­рых, разде­ля­ют­ся на три раз­ряда. (9) Пер­вый — это те, кто еще не овла­дел муд­ро­стью, но подо­шел к ней вплот­ную. Одна­ко то, что близ­ко, все же вне нас. — Ты спро­сишь, кто они такие? — Они рас­ста­лись со все­ми поро­ка­ми и стра­стя­ми; они выучи­ли все, что надо было постичь; но их надеж­ность еще не испы­та­на, при­об­ре­тен­ным бла­гом они еще не поль­зу­ют­ся. Прав­да, они уже не могут ска­тить­ся туда, откуда бежа­ли, — с того места, куда они добра­лись, сполз­ти назад нель­зя; но им самим это еще невдо­мек, они, как я писал в одном пись­ме², не зна­ют, что зна­ют нечто. Ино­гда им уда­ет­ся вос­поль­зо­вать­ся сво­им бла­гом, но не удо­сто­ве­рить­ся в нем. (10) Неко­то­рые так опре­де­ля­ют раз­ряд, о кото­ром у нас речь: от болез­ней духа они уже ушли, от стра­стей — нет и сто­ят все еще на скольз­ком месте, пото­му что вне опас­но­сти — толь­ко те, кто совсем изба­вил­ся от зло­нра­вия; а избав­ля­ют­ся от него, толь­ко когда его место засту­пит муд­рость.

(11) О том, какая раз­ни­ца меж­ду болез­нью души и стра­стью, я гово­рил уже не раз, теперь толь­ко напом­ню. Болез­ни — это поро­ки заста­ре­лые и упор­ные, вро­де ску­по­сти или непо­мер­но­го често­лю­бия; они, одна­жды овла­дев душой³, тес­но срас­та­ют­ся с ней и ста­но­вят­ся ее посто­ян­ным злом. Коро­че гово­ря, болезнь есть извра­щен­ное, но упор­ное суж­де­ние, — напри­мер, что нуж­но изо всех сил доби­вать­ся того, чего сто­ит доби­вать­ся лишь без тра­ты сил; или, если угод­но, мож­но опре­де­лить и так: это — чрез­мер­ное стрем­ле­ние к вещам, стре­мить­ся к кото­рым сто­ит лишь немно­го или вовсе не сто­ит; или еще: это зна­чит доро­го ценить то, что ценит­ся деше­во или вовсе не ценит­ся. (12) Стра­сти же — это душев­ные поры­вы, пре­до­суди­тель­ные, вне­зап­ные и без­удерж­ные; от них, если они часты и запу­ще­ны, начи­на­ют­ся болез­ни: так насморк, кото­рый не стал посто­ян­ным, пере­хо­дит в кашель, а непре­рыв­ный и заста­ре­лый вызы­ва­ет чахот­ку. Выхо­дит, те, что про­дви­ну­лись даль­ше дру­гих, недо­ступ­ны для болез­ней; а стра­сти обу­ре­ва­ют и тех, кто бли­зок к совер­шен­ству.

(13) Вто­рой раз­ряд — это те, кто изба­вил­ся от наи­боль­ших зол души и от стра­стей, но так, что без­опас­ность нена­деж­на: они еще могут ска­тить­ся к преж­не­му. (14) Тре­тий — это те, кто изжил мно­же­ство тяж­ких поро­ков, но не все: ску­пость они про­гна­ли, а гнев еще чув­ст­ву­ют; похоть их не будо­ра­жит, а често­лю­бие одоле­ва­ет; жела­ний у них нет, а страх остал­ся, или стра­ху перед одним они стой­ко про­ти­вят­ся, стра­ху перед дру­гим — усту­па­ют, напри­мер, смерть пре­зи­ра­ют, боли пуга­ют­ся.

(15) Пораз­мыс­лим-ка немно­го о ска­зан­ном. Не так-то пло­хо обсто­ит с нами дело, если нас мож­но при­чис­лить к послед­не­му раз­ряду. Чтобы занять вто­рую сту­пень, нуж­ны счаст­ли­вые при­род­ные задат­ки, нуж­но вели­кое и непре­стан­ное усер­дие в уче­ных заня­ти­ях, — так что и тре­тий раз­бор пре­зи­рать не сле­ду­ет. Поду­май, сколь­ко вокруг тебя зла; взгля­ни, — нет тако­го нече­стья, кото­ро­му нель­зя сыс­кать при­ме­ра; гнус­ность захо­дит с каж­дым днем все даль­ше, без­обра­зия тво­рят­ся и в государ­стве, и в каж­дом доме; и ты пой­мешь, что мы мно­го­го достиг­ли, не зна­чась в чис­ле худ­ших. — (16) Ты ска­жешь: «А я наде­юсь, что смо­гу вой­ти и в более высо­кий раз­ряд». — Это­го я ско­рее желаю нам обо­им, чем обе­щаю. Мы ведь заня­ты; мы спе­шим к доб­ро­де­те­ли, опу­тан­ные поро­ка­ми; стыд­но ска­зать, мы чтим чест­ность в сво­бод­ное вре­мя. А какая награ­да нас ждет, если мы разом покон­чим со все­ми дела­ми, со всем этим цеп­ким злом! Ни жела­нья, ни боязнь нас не кос­нут­ся. (17) Не вол­ну­е­мые стра­ха­ми, не раз­вра­щае­мые наслаж­де­ни­я­ми, мы не будем пугать­ся ни смер­ти, ни богов, зная, что и смерть — не зло и боги — не злы. Все, что нам вредит, так же бес­по­мощ­но, как те, кому оно вредит. Все луч­шее лише­но зло­вред­ной силы. (18) Если мы выбе­рем­ся из этой гря­зи на высо­кие вер­ши­ны, нас ждет спо­кой­ст­вие духа и, по избав­ле­нии от всех заблуж­де­ний, пол­ная сво­бо­да. — Ты спро­сишь, в чем она? — В том, чтобы не боять­ся ни людей, ни богов; чтобы не желать ни постыд­но­го, ни лиш­не­го; чтобы стать пол­но­власт­ным пове­ли­те­лем само­го себя. А при­над­ле­жать само­му себе — неоце­ни­мое бла­го. Будь здо­ров.