НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXVII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Сего­дня неожи­дан­но пока­за­лись в виду алек­сан­дрий­ские кораб­ли, кото­рые обыч­но высы­ла­ют­ся впе­ред, чтобы воз­ве­стить ско­рый при­ход иду­ще­го вслед флота¹. Име­ну­ют­ся они «посыль­ны­ми». Их появ­ле­нье раду­ет всю Кам­па­нию: на молу в Путе­о­лах сто­ит тол­па и сре­ди всей тол­пы кораб­лей раз­ли­ча­ет по парус­ной оснаст­ке суда из Алек­сан­дрии: им одним раз­ре­ше­но под­ни­мать малый парус, кото­рый осталь­ные рас­пус­ка­ют толь­ко в откры­том море. (2) Ничто так не уско­ря­ет ход кораб­ля, как верх­няя часть пару­са; она-то и тол­ка­ет его все­го силь­нее. Поэто­му, едва ветер креп­ча­ет и ста­но­вит­ся боль­ше, чем нуж­но, рею при­спус­ка­ют: ведь по низу он дует сла­бее. Как толь­ко суда зай­дут за Капрею и тот мыс²,

все они поне­во­ле долж­ны доволь­ст­во­вать­ся одним пару­сом, — кро­ме алек­сан­дрий­ских, кото­рые и при­мет­ны бла­го­да­ря мало­му пару­су.

(3) Эта бегот­ня спе­ша­щих на берег доста­ви­ла мне, ленив­цу, боль­шое удо­воль­ст­вие, пото­му что я дол­жен был полу­чить пись­ма от сво­их, но не спе­шил узнать, какие ново­сти о моих делах они при­не­сут. Уже дав­но нет для меня ни убыт­ка, ни при­бы­ли. Даже не будь я ста­ри­ком, мне сле­до­ва­ло бы думать так, а теперь и подав­но: ведь какую бы малость я ни имел, денег на доро­гу у меня оста­ет­ся боль­ше, чем самой доро­ги, — осо­бен­но с тех пор, как я всту­пил на такой путь, по кото­ро­му нет необ­хо­ди­мо­сти прой­ти до кон­ца. (4) Нель­зя счи­тать путе­ше­ст­вие совер­шен­ным, если ты оста­но­вил­ся на пол­пу­ти и не дое­хал до места; а жизнь не быва­ет несо­вер­шен­ной, если про­жи­та чест­но. Где бы ты ни пре­рвал ее, она вся поза­ди, лишь бы хоро­шо ее пре­рвать. А пре­ры­вать ее часто при­хо­дит­ся и не по столь уж важ­ным при­чи­нам, так как и то, что нас дер­жит, не так уж важ­но.

(5) Тул­лий Мар­цел­лин, кото­ро­го ты хоро­шо знал, про­вел моло­дость спо­кой­но, но быст­ро соста­рил­ся и, заболев неду­гом хоть и не смер­тель­ным, но дол­гим, тяж­ким и мно­го­го тре­бу­ю­щим от боль­но­го, начал разду­мы­вать о смер­ти. Он созвал мно­же­ство дру­зей; одни, по робо­сти, убеж­да­ли его в том же, в чем убеж­да­ли бы и себя, дру­гие — льсти­вые и уго­д­ли­вые — дава­ли такой совет, какой, каза­лось им, будет по душе сомне­ваю­ще­му­ся. (6) Толь­ко наш друг-сто­ик³, чело­век неза­у­ряд­ный и — гово­рю ему в похва­лу те сло­ва, кото­рых он заслу­жи­ва­ет, — муже­ст­вен­ный и реши­тель­ный, ука­зал наи­луч­ший, на мой взгляд, выход. Он ска­зал: «Пере­стань-ка, Мар­цел­лин, мучить­ся так, слов­но обду­мы­ва­ешь очень важ­ное дело! Жить — дело не такое уж важ­ное; живут и все твои рабы, и живот­ные; важ­нее уме­реть чест­но, муд­ро и храб­ро. Поду­май, как дав­но зани­ма­ешь­ся ты все одним и тем же: еда, сон, любовь — в этом кру­гу ты и вер­тишь­ся. Желать смер­ти может не толь­ко муд­рый и храб­рый либо несчаст­ный, но и пре­сы­щен­ный». (7) Мар­цел­ли­ну нужен был, одна­ко, не совет, а помощь: рабы не хоте­ли ему пови­но­вать­ся. Тогда наш друг преж­де все­го изба­вил их от стра­ха, ука­зав, что челяди гро­зит нака­за­ние, толь­ко когда неяс­но, была ли смерть хозя­и­на доб­ро­воль­ной, а ина­че так же дур­но удер­жи­вать гос­по­ди­на, как и уби­вать его. (8) Потом он и само­му Мар­цел­ли­ну напом­нил, что чело­веч­ность тре­бу­ет, — так же как после ужи­на мы разда­ем остат­ки сто­я­щим вокруг сто­ла, — уде­лить хоть что-нибудь, когда жизнь окон­че­на, тем, кто всю жизнь был нам слу­гою. Мар­цел­лин был мягок душою и щедр, даже когда дело каса­лось его добра; он роздал пла­чу­щим рабам по неболь­шой толи­ке денег и к тому же уте­шил их. (9) Ему не пона­до­би­лось ни желе­за, ни кро­ви: три дня он воз­дер­жи­вал­ся от пищи, при­ка­зав в спальне пове­сить полог. Потом при­нес­ли ван­ну, в кото­рой он дол­го лежал, и покуда в нее под­ли­ва­ли горя­чую воду, мед­лен­но впа­дал в изне­мо­же­нье, — по соб­ст­вен­ным сло­вам, не без неко­то­ро­го удо­воль­ст­вия, какое обыч­но испы­ты­ва­ют, посте­пен­но теряя силы; оно зна­ко­мо нам, частень­ко теря­ю­щим созна­нье.

(10) Я отсту­пил от пред­ме­та ради рас­ска­за, кото­рый будет тебе по душе, — ведь ты узна­ешь из него, что кон­чи­на тво­е­го дру­га была не тяж­кой и не жал­кой. Хоть он и сам избрал смерть, но ото­шел лег­ко, слов­но выскольз­нул из жиз­ни. Но рас­сказ мой был и не без поль­зы: неред­ко сама неиз­беж­ность тре­бу­ет таких при­ме­ров. Часто мы долж­ны уме­реть — и не хотим уми­рать, уми­ра­ем — и не хотим уми­рать. (11) Нет тако­го невеж­ды, кто не знал бы, что в кон­це кон­цов уме­реть при­дет­ся; но сто­ит смер­ти при­бли­зить­ся, он отлы­ни­ва­ет, дро­жит и пла­чет. Раз­ве не счел бы ты глуп­цом из глуп­цов чело­ве­ка, слез­но жалу­ю­ще­го­ся на то, что он еще не жил тыся­чу лет назад? Не менее глуп и жалу­ю­щий­ся на то, что через тыся­чу лет уже не будет жить. Ведь это одно и то же: тебя не будет, как не было рань­ше. Вре­мя и до нас, и после нас не наше. (12) Ты забро­шен в одну точ­ку; рас­тя­ги­вай ее, — но до каких пор? Что ты жалу­ешь­ся? Чего хочешь? Ты даром тра­тишь силы!

Они твер­ды и неиз­мен­ны, и направ­ля­ет их вели­кая и веч­ная необ­хо­ди­мость. Ты пой­дешь туда же, куда идет все. Что тут ново­го для тебя? Под вла­стью это­го зако­на ты родил­ся! То же слу­чи­лось и с тво­им отцом, и с мате­рью, и с пред­ка­ми, и со все­ми, кто был до тебя, и со все­ми, кто будет после. Непо­беди­мая и ника­кой силой не изме­ня­е­мая череда свя­зы­ва­ет и вле­чет всех. (13) Какая тол­па умер­ших шла впе­ре­ди тебя, какая тол­па пой­дет сле­дом! Сколь­ко их будет тво­и­ми спут­ни­ка­ми! Я думаю, ты стал бы храб­рее, вспом­нив о мно­гих тыся­чах тво­их това­ри­щей по смер­ти. Но ведь мно­гие тыся­чи людей и живот­ных испус­ка­ют дух от бес­счет­ных при­чин в тот самый миг, когда ты не реша­ешь­ся уме­реть. Неужто ты не думал, что когда-нибудь при­дешь туда, куда шел все вре­мя? Нет пути, кото­рый бы не кон­чил­ся.

(14) А теперь, по-тво­е­му, я дол­жен при­ве­сти тебе в при­мер вели­ких людей? Нет, я при­ве­ду ребен­ка. Жива память о том спар­тан­це, еще маль­чи­ке, кото­рый, ока­зав­шись в пле­ну, кри­чал на сво­ем дорий­ском наре­чии: «Я не раб!» — и под­твер­дил эти сло­ва делом. Едва ему при­ка­за­ли выпол­нить уни­зи­тель­ную раб­скую работу — уне­сти непри­стой­ный гор­шок, — как он раз­бил себе голо­ву об сте­ну. (15) Вот как близ­ко от нас сво­бо­да. И при этом люди раб­ст­ву­ют! Раз­ве ты не пред­по­чел бы, чтобы твой сын погиб, а не ста­рил­ся в празд­но­сти? Есть ли при­чи­на тре­во­жить­ся, если и дети могут муже­ст­вен­но уме­реть? Думай сколь­ко хочешь, что не жела­ешь идти вслед, — все рав­но тебя пове­дут. Так возь­ми в свои руки то, что сей­час в чужой вла­сти! Или тебе недо­ступ­на отва­га того маль­чи­ка, не под силу ска­зать: «Я не раб»? Несчаст­ный, ты раб людей, раб вещей, раб жиз­ни. Ибо жизнь, если нет муже­ства уме­реть, — это раб­ство.

(16) Есть ли ради чего ждать? Все наслаж­де­ния, кото­рые тебя удер­жи­ва­ют и не пус­ка­ют, ты уже пере­про­бо­вал, ни одно для тебя не ново, ни одно не при­елось и не ста­ло мерз­ко. Вкус вина и меда тебе зна­ком, и нет раз­ни­цы, сто или тыся­ча кув­ши­нов прой­дет через твой моче­вой пузырь: ты ведь — толь­ко цеди­ло. Ты отлич­но зна­ешь, како­вы на вкус уст­ри­цы, како­ва крас­но­бо­род­ка; твоя жад­ность к наслаж­де­ни­ям не оста­ви­ла тебе на буду­щее ниче­го неот­ведан­но­го. А ведь как раз от это­го ты и отры­ва­ешь­ся с наи­боль­шей неохотой. (17) С чем еще тебе боль­но рас­стать­ся? С дру­зья­ми, с роди­ной? Да ценишь ли ты ее настоль­ко, чтобы ради нее поз­же поужи­нать? С солн­цем? Да ты, если бы мог, пога­сил бы само солн­це. Что ты сде­лал достой­ное его све­та? При­знай­ся, не тос­ка по курии, по фору­му, по самой при­ро­де дела­ет тебя таким мед­ли­тель­ным, когда нуж­но уме­реть: тебе неохота покидать мяс­ной рынок, на кото­ром ты ниче­го не оста­вил. (18) Ты боишь­ся смер­ти; да и как тебе ее пре­зреть сре­ди удо­воль­ст­вий? Ты хочешь жить: зна­чит, ты зна­ешь, как жить? Ты боишь­ся уме­реть, — так что же? Раз­ве такая жизнь не все рав­но что смерть? Гай Цезарь, когда одна­жды пере­хо­дил через Латин­скую доро­гу⁵ и кто-то из взя­тых под стра­жу, с боро­дой, отрос­шей по грудь, попро­сил у него смер­ти, отве­тил: «А раз­ве сей­час ты живешь?» Так надо бы отве­чать и тем, для кого смерть была бы избав­ле­ни­ем: «Ты боишь­ся уме­реть? А раз­ве сей­час ты живешь?» — (19) «Но я хочу жить пото­му, что делаю нема­ло чест­но­го; мне нет охоты бро­сать обя­зан­но­сти, нала­гае­мые жиз­нью: ведь я испол­няю их неукос­ни­тель­но и неустан­но». — А раз­ве ты не зна­ешь, что и уме­реть — это одна из нала­гае­мых жиз­нью обя­зан­но­стей? Ты ника­ких обя­зан­но­стей не бро­са­ешь: ведь нет точ­но опре­де­лен­но­го их чис­ла, кото­рое ты дол­жен выпол­нить. (20) Вся­кая жизнь корот­ка: если ты огля­нешь­ся на при­ро­ду вещей, то короток будет даже век Несто­ра и Сатии⁶, кото­рая при­ка­за­ла напи­сать на сво­ем памят­ни­ке, что про­жи­ла девя­но­сто девять лет. Ты видишь, ста­ру­ха хва­ста­ет­ся дол­гой ста­ро­стью; а про­жи­ви она пол­ных сто лет, кто мог бы ее вытер­петь? Жизнь — как пье­са: не то важ­но, длин­на ли она, а то, хоро­шо ли сыг­ра­на. К делу не отно­сит­ся, тут ли ты обо­рвешь ее или там. Где хочешь, там и обо­рви — толь­ко бы раз­вяз­ка была хоро­ша! Будь здо­ров.