НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXVIII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Тебя заму­чи­ли частые насмор­ки и про­студы, кото­рые все­гда идут вслед за дол­ги­ми, неот­вяз­ны­ми насмор­ка­ми; эта весть для меня осо­бен­но непри­ят­на, пото­му что я хоро­шо знаю такое само­чув­ст­вие. Пона­ча­лу я его пре­зи­рал, — покуда мое­му юно­му воз­рас­ту под силу было справ­лять­ся с тягота­ми и не под­да­вать­ся болез­ням; потом они взя­ли верх и дове­ли меня до того, что я чуть душу не вычи­хал, совсем ото­щав и осла­бев. (2) Часто меня тяну­ло покон­чить с собою, — но удер­жа­ла мысль о ста­ро­сти отца, очень меня любив­ше­го. Я думал не о том, как муже­ст­вен­но смо­гу я уме­реть, но о том, что он не смо­жет муже­ст­вен­но пере­но­сить тос­ку. Поэто­му я и при­ка­зал себе жить: ведь ино­гда и остать­ся жить — дело муже­ства. (3) Я ска­жу, в чем нашел тогда уте­ше­ние, но преж­де надо ска­зать, что то самое, чем ста­рал­ся я себя успо­ко­ить, ока­за­лось и силь­ней­шим лекар­ст­вом. Бла­гое уте­ше­ние ста­но­вит­ся цели­тель­ным сна­до­бьем; что под­ни­ма­ет дух, то помо­га­ет и телу. Наши заня­тия попра­ви­ли мне здо­ро­вье. Фило­со­фии бла­го­да­рен я за то, что под­нял­ся и окреп, ей обя­зан я жиз­нью, и это — самое мень­шее из все­го, чем я ей обя­зан. (4) Нема­ло помог­ли мое­му выздо­ров­ле­нию и дру­зья, под­дер­жав­шие меня обо­д­ря­ю­щи­ми реча­ми и неусып­ным вни­ма­ни­ем. Ничто не укреп­ля­ет боль­но­го и не помо­га­ет ему так, как любовь дру­зей, ничто так не про­го­ня­ет страх и ожи­да­ние смер­ти. У меня и мыс­ли о смер­ти не было, — нет, я думал, что если они оста­ют­ся жить, то буду жить и я, не с ними, а в них; мне каза­лось, что я не испу­щу дух, а пере­дам его дру­зьям. Все это укре­пи­ло мое жела­ние помочь себе и пере­тер­петь любые муки; ведь самое жал­кое — это поте­рять муже­ство уме­реть и не иметь муже­ства жить.

(5) Испро­буй и ты эти лекар­ства. Врач ука­жет тебе, сколь­ко нуж­но гулять, сколь­ко упраж­нять­ся; посо­ве­ту­ет не слиш­ком пре­да­вать­ся без­де­лью, хоть некреп­кое здо­ро­вье и склон­но к нему, посо­ве­ту­ет читать внят­ным голо­сом, чтобы упраж­нять дыха­ние, чьи пути и вме­сти­ли­ща пора­же­ны неду­гом, пла­вать в лод­ке, чтобы рас­тря­сти внут­рен­но­сти мяг­ким кача­ни­ем; назна­чит тебе пищу и срок, когда надо при­бег­нуть к вину для укреп­ле­ния сил, когда отка­зать­ся от него, чтобы от раз­дра­же­ния не обост­рил­ся кашель. А мое настав­ле­нье изле­чи­ва­ет не одну болезнь, но всю нашу жизнь. Вот оно: пре­зи­рай смерть! Кто ушел от стра­ха смер­ти, тому ничто не печа­лит душу.

(6) Во вся­кой болез­ни тяже­лы три вещи: страх смер­ти, боль в теле, отказ от наслаж­де­ний. О смер­ти мы гово­ри­ли доволь­но, добав­лю толь­ко одно: страх этот — не перед болез­нью, а перед при­ро­дой. Мно­гим болезнь отсро­чи­ла смерть; и то, что они каза­лись уми­раю­щи­ми, слу­жи­ло к их спа­се­нию¹. Умрешь ты не пото­му, что хво­ра­ешь, а пото­му, что живешь. Та же участь ждет и выздо­ро­вев­ше­го: исце­лив­шись, ты ушел не от смер­ти, а от нездо­ро­вья. (7) Перей­дем к дру­гой непри­ят­но­сти, при­су­щей имен­но болез­ни: она при­но­сит тяж­кие боли. Но и они тер­пи­мы, пото­му что пере­ме­жа­ют­ся. Ведь боль, достиг­нув наи­боль­шей ост­ро­ты, кон­ча­ет­ся. Никто не может стра­дать и силь­но, и дол­го: любя­щая при­ро­да устро­и­ла все так, что сде­ла­ла боль либо пере­но­си­мой, либо крат­кой. (8) Самой ост­рой боль быва­ет в самых тон­ких частях наше­го тела: боль­ше все­го она сви­реп­ст­ву­ет в жилах, в суста­вах — всюду, где ее стес­ня­ет узкое. про­стран­ство. Но как раз эти части быст­ро неме­ют и теря­ют от боли ощу­ще­ние боли, — пото­му ли, что дух², встре­чая на сво­ем пути пре­по­ны и под­вер­га­ясь пор­че, теря­ет силу, кото­рой дер­жит­ся сам и под­дер­жи­ва­ет в нас чув­ства, то ли пото­му, что гни­лая вла­га, не имея куда сте­кать, сама себя тес­нит и лиша­ет чув­ст­ви­тель­но­сти те места, где скап­ли­ва­ет­ся. (9) Так подаг­ра и хира­г­ра, и вся­кая дру­гая боль в сочле­не­ньях и в жилах успо­ка­и­ва­ет­ся на вре­мя, когда изму­чен­ные ею части оде­ре­вя­не­ют; при этих болез­нях самое тягост­ное — пер­вые зудя­щие боли, потом ост­ро­та их со вре­ме­нем гаснет и насту­па­ет омерт­ве­ние — конец вся­кой боли. Боль в зубах, в гла­зах, в ушах пото­му так прон­зи­тель­на, что рож­да­ет­ся в самых тес­ных местах тела, так же, кля­нусь, как боль в голо­ве, кото­рая, одна­ко, став слиш­ком рез­кой, пере­хо­дит в умо­по­мра­че­ние и бес­па­мят­ство. (10) Тем и мож­но уте­шать­ся при нестер­пи­мой боли, что ты непре­мен­но пере­ста­нешь ее чув­ст­во­вать, если сна­ча­ла почув­ст­ву­ешь слиш­ком силь­но. А невеж­дам телес­ная мука так тягост­на вот поче­му: они не при­вык­ли доволь­ст­во­вать­ся сво­ею душой и были черес­чур заня­ты телом. Поэто­му вели­кий и разум­ный чело­век отде­ля­ет душу от тела и обра­ща­ет помыс­лы к луч­шей, боже­ст­вен­ной части сво­его суще­ства, а дру­гой, пла­к­си­вой и хилой, зани­ма­ет­ся толь­ко в меру необ­хо­ди­мо­сти. (11) «Но ведь тяже­ло лишить­ся при­выч­ных наслаж­де­ний, отка­зы­вать­ся от пищи, тер­петь голод и жаж­ду». — Воз­держ­ность тяже­ла на пер­вых порах. Потом жела­ния гас­нут, по мере того как уста­ет и сла­бе­ет то, посред­ст­вом чего мы жела­ем. Со вре­ме­нем желудок ста­но­вит­ся свое­нрав­ным, со вре­ме­нем мы смот­реть не можем на то³, до чего преж­де быва­ли жад­ны, и сама потреб­ность уми­ра­ет. А обхо­дить­ся без того, чего боль­ше не хочет­ся, ничуть не горь­ко. (12) К тому же вся­кая боль пере­ме­жа­ет­ся или хотя бы облег­ча­ет­ся. К тому же мож­но пре­до­сте­речь­ся, когда она вот-вот появит­ся, и пред­у­предить ее лекар­ства­ми: ведь вся­кой боли пред­ше­ст­ву­ют некие при­ме­ты, осо­бен­но если она воз­вра­ща­ет­ся посто­ян­но.

Болезнь не так труд­но тер­петь, коль ско­ро ты пре­зрел самую страш­ную ее угро­зу. (13) Так не утя­же­ляй же свои несча­стия и не отя­го­щай себя жало­ба­ми. Боль лег­ка, если к ней ниче­го не при­ба­вит мне­ние; а если ты еще будешь себя под­бад­ри­вать и твер­дить: «ниче­го не болит», или «боль пустя­ко­вая, кре­пись, сей­час все прой­дет», — от самих этих мыс­лей тебе станет лег­че. Все зави­сит от мне­ния; на него огляды­ва­ют­ся не толь­ко често­лю­бие и жаж­да рос­ко­ши, и ску­пость: наша боль сооб­ра­зу­ет­ся с мне­ни­ем. Каж­дый несча­стен настоль­ко, насколь­ко пола­га­ет себя несчаст­ным. (14) По-мое­му, надоб­но отбро­сить все жало­бы на мино­вав­шую боль, все речи, вро­де этих: «Нико­му не быва­ло хуже! Какие муки, какие стра­да­нья я пере­нес! Никто уж и не думал, что я вста­ну. Сколь­ко раз домаш­ние меня опла­ки­ва­ли, сколь­ко раз вра­чи от меня отсту­па­лись! И на дыбе не быва­ет такой пыт­ки!» Пусть даже это прав­да, но ведь все про­шло! Какая радость опять пере­жи­вать минув­шую муку и быть несчаст­ным от преж­них несча­стий? И потом, кто из нас не пре­уве­ли­чи­ва­ет сво­их стра­да­ний и не обма­ны­ва­ет само­го себя? Нако­нец о том, что было горь­ко, рас­ска­зы­вать слад­ко: ведь так есте­ствен­но радо­вать­ся кон­цу сво­их стра­да­ний. Зна­чит, нуж­но поуба­вить и страх перед буду­щи­ми, и память о про­шлых невзго­дах: ведь про­шлые уже кон­чи­лись, а буду­щие еще не име­ют ко мне каса­тель­ства. (15) Пусть в самый труд­ный миг каж­дый ска­жет:

Пусть собе­рет все муже­ство для борь­бы: кто отсту­пит, будет побеж­ден, кто сам пой­дет в наступ­ле­ние на боль, победит. Теперь мно­гие сами на себя обру­ши­ва­ют то, чему надо сопро­тив­лять­ся. Если ты попы­та­ешь­ся ускольз­нуть из-под навис­ше­го давя­ще­го гне­та, он тебя настигнет и наля­жет еще тяже­лее, а если вста­нешь твер­до и захо­чешь сде­лать уси­лье, то и сбро­сишь его. (16) Сколь­ко уда­ров и по лицу, и по все­му телу полу­ча­ют кулач­ные бой­цы? Но ради жаж­ды сла­вы они пере­но­сят все муки и тер­пят их не толь­ко в бою, но и ради боя: ведь сами их упраж­не­ния — пыт­ка. И нам нуж­но все победить: награ­дой нам будет не венок и не паль­мо­вая ветвь, не флей­тист, уста­нав­ли­ваю­щий тиши­ну перед объ­яв­ле­ни­ем наше­го име­ни, но доб­ро­де­тель и твер­дость духа, и мир на все осталь­ные вре­ме­на после пер­вой же победы, одер­жан­ной в бою с фор­ту­ной.

—(17) «Как мне боль­но!» — А раз­ве отто­го, что ты ведешь себя, как баба, тебе не так боль­но? Как вра­ги пагуб­нее для убе­гаю­щих, так вся­кая слу­чай­ная невзго­да силь­нее тес­нит с тылу, когда перед ней отсту­пишь. — «Но ведь тяже­ло!» — Так раз­ве мы толь­ко на то и храб­ры, чтобы сно­сить лег­кое? Какую болезнь ты пред­по­чел бы — дол­гую или корот­кую, но более тяже­лую? Если она дол­гая, в ней быва­ют про­ме­жут­ки, она дает срок опра­вить­ся и дарит мно­го вре­ме­ни, пото­му что непре­мен­но долж­на раз­вить­ся, потом прой­ти. Корот­кая и стре­ми­тель­ная болезнь сде­ла­ет одно из двух: либо сама кон­чит­ся, либо тебя при­кон­чит. Но какая раз­ни­ца, ее ли не будет или тебя? В обо­их слу­ча­ях боль пре­кра­тит­ся.

(18) Полез­но так­же, напра­вив мыс­ли к дру­гим пред­ме­там, отвлечь их от боли. Думай о том, как посту­пил ты чест­но и храб­ро, повто­ряй про себя, что во всем есть хоро­шая сто­ро­на, обра­ти свою память к тому, что тебя вос­хи­ща­ло. Тогда тебе при­дет на помощь любой храб­рец, победив­ший боль: и тот, кто про­дол­жал читать кни­гу, покуда ему выре­за­ли взду­тые жилы, и тот, кто не пере­ста­вал сме­ять­ся, когда пала­чи, разо­злен­ные этим сме­хом, про­бо­ва­ли на нем одно за дру­гим орудия жесто­ко­сти⁵. Неуже­ли же разу­му не победить боли, если ее победил смех? (19) Гово­ри что хочешь о насмор­ке, и о непре­стан­ном каш­ле такой силы, что кус­ки внут­рен­но­стей извер­га­ют­ся нару­жу, и о жа́ре, иссу­шаю­щем грудь, и о жаж­де, и о кор­чах, выво­ра­чи­ваю­щих в раз­ные сто­ро­ны суста­вы рук и ног, — страш­нее пла­мя, и дыба, и рас­ка­лен­ное желе­зо, при­жа­тое к вспу­хаю­щим ранам, чтобы они откры­лись и углу­би­лись. Но есть такие, что не засто­на­ли под эти­ми пыт­ка­ми; мало того — и ни о чем не про­си­ли; мало того — и не отве­ти­ли ни сло­ва; мало того — и сме­я­лись от души. Так не хочешь ли после это­го посме­ять­ся над болью?

—(20) «Но болезнь не дает ниче­го делать и уво­дит от всех обя­зан­но­стей». — Нездо­ро­вье ско­вы­ва­ет твое тело, а не душу. Пусть оно опу­та­ет ноги бегу­ну, око­сте­нит руки порт­но­му или куз­не­цу. А ты, если при­вык к тому, что ум твой дея­те­лен, будешь учить, убеж­дать, слу­шать, учить­ся, иссле­до­вать, вспо­ми­нать. Что же, по-тво­е­му, быть уме­рен­ным в дни болез­ни зна­чит ниче­го не делать? Ты дока­жешь, что болезнь мож­но одо­леть или хотя бы выне­сти. (21) И в посте­ли боль­но­го, поверь мне, есть место для доб­ро­де­те­ли. Не толь­ко с ору­жьем и в строю мож­но дока­зать, что дух бодр и не укро­щен край­ни­ми опас­но­стя­ми: и под оде­я­лом вид­но, что чело­век муже­ст­вен. У тебя есть дело — храб­ро бороть­ся с болез­нью, а если она тебя не поко­ри­ла и ниче­го от тебя не доби­лась, ты подал слав­ный при­мер. — «Поис­ти­не есть чем про­сла­вить­ся, если все будут глядеть, как мы хво­ра­ем!» — Сам на себя гляди, сам себя хва­ли!

(22) Поми­мо того, есть два рода наслаж­де­ний. Телес­ные наслаж­де­ния болезнь огра­ни­чи­ва­ет, но не отни­ма­ет, и даже, если рас­судить пра­виль­но, дела­ет ост­рее. При­ят­нее пить, когда чув­ст­ву­ешь жаж­ду, есть, когда голо­ден; после поста все погло­ща­ет­ся с боль­шею жад­но­стью. А в удо­воль­ст­ви­ях душев­ных, кото­рые и боль­ше, и вер­нее, ни один врач боль­но­му не отка­жет. Кто пре­дан им и пони­ма­ет в них толк, тот пре­зи­ра­ет вся­кое убла­же­ние чувств. (23) «О несчаст­ный боль­ной!» Поче­му? Да пото­му, что он не рас­тап­ли­ва­ет сне­га в вине, не охлаж­да­ет еще боль­ше свое питье в объ­е­ми­стой посуде, взло­мав заку­по­ри­ваю­щий его лед, не откры­ва­ют для него тут же за сто­лом лук­рин­ских уст­риц⁶, не хло­по­чут вокруг воз­ле­жа­ще­го за ужи­ном пова­ра́, под­тас­ки­вая блюда вме­сте с жаров­ня­ми. Вот до чего доду­ма­лась страсть к рос­ко­ши: чтобы яст­ва не осты­ли, чтобы не каза­лись они недо­ста­точ­но горя­чи­ми поте­ряв­ше­му чув­ст­ви­тель­ность нёбу, кух­ню воло­кут вме­сте с куша­нья­ми. (24) О несчаст­ный боль­ной! Он ест, сколь­ко может пере­ва­рить; не поло­жат перед ним на стол каба­на, чтобы полю­бо­вать­ся им, а потом ото­слать обрат­но: ведь это мясо слиш­ком деше­вое! Не нава­лят для него на под­нос пти­чьих грудок, пото­му что от вида целых птиц его тош­нит. Что тебе сде­ла­ли пло­хо­го? Ты будешь есть, как боль­ной, вер­нее — как здо­ро­вый.

(25) Но все это мы вытер­пим с лег­ко­стью: и отва­ры, и теп­лую воду, и все то, что кажет­ся неснос­ным для изне­жен­ных, пото­нув­ших в рос­ко­ши и рас­слаб­лен­ных ско­рее душою, чем телом. Толь­ко бы пере­стать боять­ся смер­ти! Чтобы это­го достичь, надо познать пре­де­лы добра и зла — тогда и жизнь не будет нам тягост­на, и смерть не страш­на. — (26) Пре­сы­ще­ние жиз­нью не может отра­вить жизнь, в кото­рой столь­ко раз­ных вели­ких и боже­ст­вен­ных дел: толь­ко лени­вая празд­ность застав­ля­ет ее нена­видеть самое себя. Кто стран­ст­ву­ет по всей шири при­ро­ды, тому нико­гда не наску­чит исти­на; толь­ко ложью мож­но пре­сы­тить­ся. (27) А если явит­ся и позо­вет смерть, пусть преж­девре­мен­ная, пусть обры­ваю­щая жизнь посредине, плод этой жиз­ни дав­но отведан: ведь такой чело­век познал при­ро­ду в боль­шей ее части и зна­ет, что от вре­ме­ни чест­но­сти не при­бав­ля­ет­ся. Тем вся­кий век непре­мен­но пока­жет­ся корот­ким, кто мерит его пусты­ми и пото­му бес­ко­неч­ны­ми наслаж­де­ни­я­ми.

(28) Под­дер­жи­вай свои силы эти­ми мыс­ля­ми, а на досу­ге и мои­ми пись­ма­ми. При­дет вре­мя, кото­рое вновь соеди­нит нас и сольет воеди­но; как бы ни было оно крат­но, нам про­длит его уме­нье им поль­зо­вать­ся. Пото­му что, как гово­рит Посидо­ний, «один день чело­ве­ка обра­зо­ван­но­го доль­ше само­го дол­го­го века невеж­ды». (29) Вот что помни, вот что удер­жи проч­но: не падай духом в несча­стье, не верь уда­чам, все­гда имей в виду про­из­вол фор­ту­ны, слов­но она непре­мен­но сде­ла­ет все, что может сде­лать. Чего мы ждем задол­го, то для нас лег­че, когда слу­ча­ет­ся. Будь здо­ров.