НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXVI

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Ты гро­зишь­ся стать мне вра­гом, если не будешь знать, что я делаю каж­дый день. Вот видишь, как все меж­ду нами про­сто: я и об этом сооб­щу тебе. Я слу­шаю фило­со­фа¹; уже пятый день, как я хожу к нему на уро­ки и с вось­ми часов² слу­шаю его рас­суж­де­ния. — Ты ска­жешь: «Нашел вре­мя! В тво­ем-то воз­расте». — А при чем тут воз­раст? Раз­ве не вели­чай­шая глу­пость — не учить­ся пото­му, что преж­де дол­го не учил­ся? — (2) «Что ж, и мне зани­мать­ся тем же, чем щего­ли и юнцы?» — Не так-то пло­хи мои дела, если из всех моих заня­тий толь­ко это него­же для ста­ро­сти! В такую шко­лу мож­но прий­ти в любом воз­расте. — «Так мы соста­ри­лись затем, чтобы идти вслед за юнца­ми?» — Я, ста­рик, отправ­люсь в театр, велю нести себя в цирк, не про­пу­щу ни одной пары бой­цов — и посты­жусь загля­нуть к фило­со­фу? (3) Учись, покуда чего не зна­ешь, а если верить посло­ви­це, так и «век живи, век учись». И ни к чему дру­го­му не при­ло­жи­мо это пра­ви­ло луч­ше: век живи — век учись тому, как сле­ду­ет жить. Я же и учу там кое-чему. — Ты спро­сишь, чему? — Тому, что и ста­ри­ку надо учить­ся. (4) Вся­кий раз, как я вхо­жу на урок, мне стыд­но за весь род чело­ве­че­ский. Ты зна­ешь, доро­га тех, кто направ­ля­ет­ся в дом Мет­ро­нак­та, про­хо­дит у само­го неа­по­ли­тан­ско­го теат­ра. Там бит­ком наби­то, и все с жаром рас­суж­да­ют, какой пифавлет³ хорош; гре­че­ский флей­тист и гла­ша­тай соби­ра­ют мно­же­ство наро­ду, а там, где изу­ча­ют, что́ есть муж добра, и учат, как стать мужем добра, сидят счи­та­ные слу­ша­те­ли, да и те, на взгляд боль­шин­ства, зани­ма­ют­ся пустым делом, так что име­ну­ют их дура­ка­ми и лен­тя­я­ми. Что ж, пусть посме­ют­ся и надо мною: брань невежд нуж­но выслу­ши­вать рав­но­душ­но, и тот, кто стре­мит­ся к чест­но­сти, дол­жен пре­зи­рать пре­зи­раю­щих его.

(5) Поспе­ши-ка, Луци­лий, чтобы не слу­чи­лось с тобою того же, что и со мной, и не при­шлось тебе учить­ся в ста­ро­сти; спе­ши тем более, что ты взял­ся учить­ся тому, чему в ста­ро­сти едва ли обу­чишь­ся. — Ты спро­сишь: «Намно­го ли я пре­успею?» — Настоль­ко, насколь­ко при­ло­жишь силы. (6) Чего ты ждешь? Зна­ние нико­му не доста­ет­ся слу­чай­но. День­ги при­дут сами собой; поче­сти тебе пред­ло­жат; мило­стя­ми тебя осып­лют, в сан воз­ве­дут. Но доб­ро­де­тель с неба не сва­лит­ся; ее не познать ценою малых ста­ра­ний и ничтож­но­го труда. А потрудить­ся ради нее сто­ит: ведь ты разом полу­чишь все бла­га. Бла­го толь­ко то, что чест­но, а в том, что одоб­ря­ет мол­ва, не най­ти ниче­го истин­но­го, ниче­го непре­лож­но­го.

(7) Поче­му толь­ко то бла­го, что чест­но, я тебе объ­яс­ню: ведь, по тво­е­му мне­нию, я немно­го­го достиг преды­ду­щим пись­мом, где было боль­ше похвал чест­но­сти, чем дока­за­тельств. Пере­ска­жу крат­ко то, что гово­рил там. (8) Каж­дой вещи при­да­ет цену при­су­щее ей бла­го. О лозе мы судим по уро­жаю гроз­дьев и вку­су вина; об олене — по быст­ро­те ног. Ты спро­сишь, кре­пок ли у вьюч­ных живот­ных хре­бет, пото­му что они ведь на то и нуж­ны, чтобы носить тяже­сти. В соба­ке пер­вое дело — чутье, если она долж­на высле­жи­вать дичь, рез­вость, если она долж­на дичь пре­сле­до­вать, сме­лость, если нуж­но напа­дать и кусать­ся. В каж­дом долж­но быть наи­луч­шим то, для чего он родит­ся и по чему ценит­ся. (9) А что луч­шее в чело­ве­ке? Разум, кото­рый его выде­ля­ет сре­ди живот­ных и при­бли­жа­ет к богам. Зна­чит, совер­шен­ный разум есть бла­го, при­су­щее имен­но чело­ве­ку, ибо все про­чие он делит с живот­ны­ми. Чело­век силен? И львы тоже! Он кра­сив? И пав­ли­ны кра­си­вы! Он про­во­рен? И лоша­ди про­вор­ны. Я уж не гово­рю, что всем этим он усту­па­ет живот­ным. И я спра­ши­ваю не о том, что в нем самое боль­шое, а о том, что при­су­ще имен­но ему. У него есть тело? Есть оно и у дере­ва. Он может дви­гать­ся и про­из­воль­но направ­лять дви­же­нья? Но так же и зве­ри, и чер­ви! У него есть голос? Но у собак голос звон­че, у орлов — прон­зи­тель­ней, у быков — гуще, у соло­вьев — при­ят­ней и подвиж­ней. (10) Что же при­су­ще имен­но чело­ве­ку? Разум! Если он прям и совер­ше­нен, его доволь­но для сча­стья чело­ве­ка. Ста­ло быть, если вся­кая вещь, усо­вер­шен­ст­во­вав при­су­щее ей бла­го, ста­но­вит­ся достой­ной похвал и дости­га­ет сво­ей при­род­ной цели, то и чело­век, чье при­су­щее бла­го есть разум, в той мере заслу­жи­ва­ет похва­лы и при­бли­жа­ет­ся к сво­ей при­род­ной цели, в какой его усо­вер­шен­ст­ву­ет. Этот совер­шен­ный разум носит имя доб­ро­де­те­ли, и он же есть чест­ность. (11) Она-то и есть един­ст­вен­ное бла­го в чело­ве­ке, пото­му что един­ст­вен­но она и при­су­ща толь­ко чело­ве­ку; мы же теперь иссле­ду­ем, не что есть бла­го, а какое бла­го при­су­ще чело­ве­ку. Если чело­ве­ку при­су­ще не что иное, как разум, то он — един­ст­вен­ное бла­го чело­ве­ка, его и надо поло­жить на весы про­тив все­го про­че­го. Кто дур­ной чело­век, тот, я думаю, не полу­чит одоб­ре­ния, кто чело­век добра, того, я думаю, одоб­рят; зна­чит, глав­ное и един­ст­вен­ное в чело­ве­ке — то, за что его одоб­ря­ют или не одоб­ря­ют.

—(12) Ты не сомне­ва­ешь­ся, что это бла­го, но сомне­ва­ешь­ся, един­ст­вен­ное ли бла­го. — Если тот, у кого все есть — и здо­ро­вье, и богат­ство, и мно­же­ство изо­бра­же­ний пред­ков, и тол­па в при­хо­жей, — при­знан чело­ве­ком дур­ным, ты его не одоб­ришь. А если тот, у кого нет ниче­го из пере­чис­лен­но­го — ни денег, ни тол­пы кли­ен­тов, ни знат­но­сти, ни череды пра­дедов и пра­щу­ров, при­знан чело­ве­ком добра, ты его тоже одоб­ришь. Зна­чит, это и есть един­ст­вен­ное бла­го чело­ве­ка: кто обла­да­ет им, тот, даже лишен­ный все­го осталь­но­го, заслу­жи­ва­ет похва­лы; кто не обла­да­ет им, даже когда он наде­лен всем осталь­ным в изоби­лии, того осуж­да­ют и отвер­га­ют. (13) С людь­ми дело обсто­ит так же, как с веща­ми. Хоро­шим назы­ва­ют не тот корабль, кото­рый рас­кра­шен дра­го­цен­ны­ми крас­ка­ми, у кото­ро­го нос око­ван золо­том или сереб­ром, а бог-покро­ви­тель изва­ян из сло­но­вой кости, и не тот, что глу­бо­ко сидит под тяже­стью каз­ны и цар­ских богатств, но тот, кото­рый устой­чив, наде­жен, сбит так проч­но, что швы не про­пус­ка­ют воду, а стен­ки выдер­жи­ва­ют любой натиск волн, послу­шен рулю, быст­ро­хо­ден и не чув­ст­ви­те­лен к вет­ру. (14) Ты назо­вешь меч хоро­шим не за то, что у него золо­че­ная пере­вязь или нож­ны укра­ше­ны само­цве­та­ми, а за то, что лез­вие его отто­че­но для руб­ки и ост­рие про­би­ва­ет любые доспе­хи. Про линей­ку спра­ши­ва­ют не о том, кра­си­ва ли она, а о том, пря­ма ли. Вся­кую вещь хва­лят за то, ради чего ее берут и что ей при­су­ще. (15) Зна­чит, и в чело­ве­ке не то важ­но, сколь­ко он пашет, и сколь­ко отда­ет в рост, и сколь­ко людей при­хо­дит к нему на поклон, и сколь­ко сто­ит его ложе или бле­стя­щая чаша, из кото­рой он пьет. Стал ли он чело­ве­ком добра, — вот что важ­но. А таким он будет, если ум его ясен, прям и согла­сен с волей при­ро­ды. (16) Такой ум и зовет­ся доб­ро­де­те­лью или же чест­но­стью, он и есть един­ст­вен­ное бла­го чело­ве­ка. Ведь коль ско­ро лишь разум совер­шен­ст­ву­ет чело­ве­ка и лишь совер­шен­ный разум дела­ет его бла­жен­ным, зна­чит един­ст­вен­ным бла­гом чело­ве­ка и будет то, что дает ему бла­жен­ство.

Мы гово­рим, что бла­го — так­же и все, исхо­дя­щее от доб­ро­де­те­ли и ей при­част­ное, то есть все доб­ро­де­тель­ные дела. Но она как раз пото­му есть един­ст­вен­ное бла­го, что без нее бла­га нет. (17) Если все бла­го у нас в душе, зна­чит, то, что ее укреп­ля­ет, воз­вы­ша­ет, обо­га­ща­ет, и есть бла­го; а силь­нее, воз­вы­шен­нее и бога­че дела­ет душу доб­ро­де­тель. Все осталь­ное, рас­па­ляя наши жела­ния, угне­та­ет и ослаб­ля­ет душу, и хотя по види­мо­сти под­ни­ма­ет ее, на деле толь­ко над­ме­ва­ет и моро­чит вся­че­ской суе­тою. Зна­чит, бла­го толь­ко то, что дела­ет душу луч­ше. (18) Все дела в нашей жиз­ни опре­де­ля­ют­ся огляд­кой на то, что́ чест­но и что́ постыд­но; по это­му при­зна­ку и судят, что нуж­но и чего нель­зя. А как, я ска­жу сей­час. Муж добра, если сочтет, что дол­жен дей­ст­во­вать по чести, сде­ла­ет так, несмот­ря на труд­ность, сде­ла­ет, несмот­ря на убы­точ­ность, сде­ла­ет, несмот­ря на опас­ность; и наобо­рот, ниче­го постыд­но­го он не сде­ла­ет, сколь­ко бы оно ни сули­ло денег, наслаж­де­ний, могу­ще­ства. От чест­но­го его ничем не отпуг­нешь, на постыд­ное ничем не соблаз­нишь. (19) Зна­чит, если он любой ценой будет стре­мить­ся к чест­но­му, любой ценой избе­гать постыд­но­го, во вся­ком деле смот­реть лишь на то и на дру­гое, то нет бла­га, кро­ме чест­но­го, нет зла, кро­ме постыд­но­го; если одна доб­ро­де­тель не зна­ет ни пор­чи, ни оста­нов­ки, ни пере­ме­ны, то доб­ро­де­тель — един­ст­вен­ное бла­го, и с ней не может слу­чить­ся ниче­го тако­го, от чего бы она пере­ста­ла быть бла­гом, опас­ность изме­нить­ся ей не гро­зит. Глу­по­сти уда­ет­ся вска­раб­кать­ся до муд­ро­сти, муд­рость же не может упасть до глу­по­сти.

(20) Я, если ты пом­нишь, гово­рил, что неред­ко люди в безот­чет­ном поры­ве попи­ра­ют все то, чего тол­па жела­ет или стра­шит­ся. Нашел­ся такой, кто воз­ло­жил руку на огонь, кто не пере­стал сме­ять­ся под пыт­кой, кто, хоро­ня детей, не про­лил слез, кто бес­тре­пет­но бро­сил­ся навстре­чу смер­ти, когда это­го потре­бо­ва­ли любовь, гнев, жела­нье, опас­ность. Но если на это спо­соб­на душа, став­шая упор­ной лишь на миг, от воз­буж­де­нья, то не боль­ше ли может сде­лать доб­ро­де­тель, чья сила не рож­де­на поры­вом, не вне­зап­на, но неиз­мен­на, чья кре­пость посто­ян­на? (21) Сле­до­ва­тель­но, то, что ино­гда пре­зи­ра­ют дей­ст­ву­ю­щие безот­чет­но и все­гда — муд­рые, не есть ни бла­го, ни зло. А един­ст­вен­ное бла­го — это доб­ро­де­тель, кото­рая гор­до про­хо­дит меж­ду бла­го­склон­ной и враж­деб­ной фор­ту­ной, пре­зи­рая обе­их.

(22) Если ты усво­ишь мне­ние, буд­то есть бла­га поми­мо чест­но­сти, то доб­ро­де­тель непре­мен­но поне­сет урон: ведь ее нель­зя достичь, если смот­реть на что-нибудь поми­мо нее. Кто так дела­ет, тот про­ти­вит­ся и разу­му, источ­ни­ку доб­ро­де­те­ли, и так­же истине, кото­рой нет без разу­ма; а мне­ние, про­тив­ное истине, лож­но. (23) Ты согла­сишь­ся, что чело­век добра не может не быть бла­го­че­стив перед бога­ми, а зна­чит, что бы с ним ни про­изо­шло, он пере­не­сет это спо­кой­но, ибо зна­ет, что слу­чи­лось оно по боже­ст­вен­но­му зако­ну, по кото­ро­му все совер­ша­ет­ся в мире. Кто так дела­ет, — при­зна­ет бла­гом толь­ко то, что чест­но; а в нем заклю­че­но все — и долг пови­но­вать­ся богам, и спо­соб­ность не горя­чить­ся при вне­зап­ных пере­ме­нах и не опла­ки­вать свою участь, но тер­пе­ли­во при­ни­мать рок и под­чи­нять­ся его веле­ньям. (24) Если есть бла­га, кро­ме чест­но­го, то с нами нераз­луч­на будет жаж­да жиз­ни и все­го, что дела­ет жизнь удоб­ней, а это жад­ность нестер­пи­мая, бес­ко­неч­ная, бес­по­кой­ная. Зна­чит, един­ст­вен­ное бла­го — чест­ность, ибо тут есть мера.

(25) Мы ска­за­ли, что жизнь у людей счаст­ли­вее, чем у богов, если те вещи, кото­рых у богов нет в заво­де, — день­ги, напри­мер, или поче­сти, — суть бла­га. Вспом­ни так­же, что души, если они оста­ют­ся, отде­лив­шись от тел, ожи­да­ет удел более счаст­ли­вый, чем был в пору пре­бы­ва­нья их в теле. Но если бла­га — все то, что идет на потре­бу телу, то душам, полу­чив­шим сво­бо­ду, хуже, а ведь нель­зя пове­рить, буд­то воль­ные и рас­се­ян­ные во все­лен­ной, они не так счаст­ли­вы, как запер­тые и оса­жден­ные. (26) Кро­ме того, я гово­рил так: если все, что доста­ет­ся чело­ве­ку наравне с бес­сло­вес­ны­ми живот­ны­ми, бла­го, зна­чит, и бес­сло­вес­ные живот­ные будут жить в бла­жен­стве, — а это­го никак не может быть. Ради чест­но­сти все нуж­но вытер­петь; а будь еще какое-нибудь бла­го, кро­ме чест­но­го, нуж­ды в этом не было бы.

Об этом я писал про­стран­нее в преды­ду­щем пись­ме, а сей­час бег­ло пере­ска­зал все в сжа­том виде. (27) Одна­ко такое мне­ние нико­гда не пока­жет­ся тебе истин­ным, если ты сам не воз­вы­сишь­ся духом и не спро­сишь само­го себя: если вдруг потре­бу­ет­ся уме­реть за отчиз­ну и купить спа­се­нье всех граж­дан ценой соб­ст­вен­ной жиз­ни, раз­ве не скло­нил бы я голо­ву под меч не толь­ко без­ро­пот­но, но и охот­но? Если ты готов на это, зна­чит, дру­го­го бла­га нет: ведь ради обла­да­ния им ты от все­го отсту­пил­ся. Видишь, како­ва сила чест­но­сти! За роди­ну ты отдал бы жизнь даже в тот самый миг, как узнал бы, что это нуж­но сде­лать. (28) Радость от пре­крас­но­го поступ­ка мы успе­ва­ем ино­гда вку­сить за ничтож­но корот­кий срок, и хотя плод совер­шен­но­го подви­га не доста­ет­ся умер­ше­му, непри­част­но­му делам чело­ве­че­ским, нам отрад­но само созер­ца­ние пред­сто­я­ще­го подви­га, и чело­век храб­рый и спра­вед­ли­вый, видя перед собою все, за что пла­тит он жиз­нью и отда­ет душу: сво­бо­ду отчиз­ны, общее спа­се­ние, — испы­ты­ва­ет высо­чай­шее наслаж­де­нье и раду­ет­ся опас­но­сти. (29) — Но и тот, у кого отня­та даже послед­няя вели­кая радость, достав­ля­е­мая помыс­ла­ми о подви­ге, ринет­ся на смерть без про­мед­ле­нья, доволь­ный тем, что посту­па­ет по дол­гу и спра­вед­ли­во­сти. Пред­ставь ему все дово­ды, отни­маю­щие муже­ство. Ска­жи: «Твой посту­пок ожи­да­ет быст­рое забве­ние, и граж­дане будут судить о тебе небла­го­склон­но». А он отве­тит: «Это все не име­ет каса­тель­ства к мое­му подви­гу, я же созер­цаю толь­ко его и знаю, что поступ­лю чест­но; вот я и иду, куда ведет и при­зы­ва­ет чест­ность».

(30) Зна­чит, она и есть един­ст­вен­ное бла­го, коль ско­ро это чув­ст­ву­ет не толь­ко совер­шен­ный, но и про­сто бла­го­род­ный по врож­ден­ным задат­кам дух. Все осталь­ное лету­че и измен­чи­во, им нель­зя вла­деть без тре­во­ги. Даже если все дары мило­сти­вой фор­ту­ны доста­лись одно­му, они тяже­ло обре­ме­ня­ют вла­дель­ца и гне­тут его, да и разда­вить могут. (31) Ни один, кого ты видишь в пур­пу­ре, не счаст­ли­вее тех, кому разыг­ры­вае­мая на под­мост­ках дра­ма вру­ча­ла жезл и цар­ское обла­че­нье; пусть перед гла­за­ми наро­да высо­ко шест­ву­ют они на сво­их котур­нах, — уда­лив­шись, они тот­час разу­ва­ют­ся и вновь дела­ют­ся обыч­но­го роста. Никто из тех, кого воз­вы­си­ли богат­ство и поче­сти, не быва­ет велик. А поче­му он кажет­ся вели­ким? Ты меришь его вме­сте с под­став­кой. Кар­лик не быва­ет велик, пусть хоть сто­ит на горе; колосс сохра­нит свою вели­чи­ну, поставь его хоть в яму. (32) Это заблуж­де­нье — наш общий недуг; пото­му-то мы и обма­ны­ва­ем­ся, что ценим чело­ве­ка не таким, как он есть, а с добав­ле­ньем все­го, чем он укра­шен. Если хочешь знать истин­ную цену чело­ве­ка и понять, каков он, взгля­ни на него, когда он гол. Пусть сбро­сит с себя и наслед­ст­вен­ное досто­я­нье, и поче­сти, и все обман­чи­вые при­кра­сы фор­ту­ны; пусть сбро­сит саму плоть: смот­ри на его душу, — како­ва она и вели­ка ли сво­им или заем­ным вели­чи­ем. (33) Если он увидит блеск мечей и не опу­стит глаз, если зна­ет, что нет ника­кой раз­ни­цы, выле­тит ли его душа из уст, или из пере­ре­зан­но­го гор­ла, — зови его бла­жен­ным. Либо если ему объ­явят о пред­сто­я­щих телес­ных муках, послан­ных слу­ча­ем или неспра­вед­ли­во­стью власть иму­ще­го, а он спо­кой­но услы­шит и о цепях, и об изгна­нии, и обо всем, что попу­сту пуга­ет чело­ве­че­ский дух, и ска­жет:

Ты воз­ве­ща­ешь мне сего­дня, а я воз­ве­щал себе это все­гда и, будучи чело­ве­ком, гото­вил­ся к чело­ве­че­ско­му уде­лу». (34) Удар пред­виден­но­го несча­стья не так жесток. А глуп­цам, дове­ря­ю­щим фор­туне, вся­кий пово­рот обсто­я­тельств кажет­ся неждан­ным и новым, и нема­лая доля несча­стья для невежд — в его новизне. Знай же, что пере­жи­тые в мыс­лях тяготы бла­го­да­ря при­выч­ке пере­но­сят­ся муже­ст­вен­нее. (35) Пото­му-то муд­рец при­вы­ка­ет к буду­щим бедам, и то, что дру­гие облег­ча­ют себе дол­го­тер­пе­ньем, он облег­ча­ет дол­гим раз­мыш­ле­ньем. Мы слы­шим ино­гда от невежд такие сло­ва: «Знал ли я, что меня ждет такое?»⁵ — Муд­рец зна­ет, что его ждет все; что бы ни слу­чи­лось, он гово­рит: «Я знал». Будь здо­ров.