НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО XCII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Я думаю, мы с тобою соглас­ны в том, что все внеш­нее при­об­ре­та­ет­ся ради тела, о теле пекут­ся во имя души, что в душе есть части при­слу­жи­ваю­щие, — бла­го­да­ря им мы дви­жем­ся и пита­ем­ся, но даны они нам ради глав­но­го. А глав­ное в ней состо­ит из разум­ной и нера­зум­ной части, кото­рая в под­чи­не­нии у разум­ной, она же одна ни с чем не соот­но­сит­ся и все соот­но­сит с собою. Ведь и боже­ст­вен­ный разум сто­ит во гла­ве все­го и ниче­му не под­чи­нен, и наш разум, про­ис­хо­дя­щий от него, таков же. (2) Если в этом мы соглас­ны, то непре­мен­но согла­сим­ся и в дру­гом: бла­жен­ная жизнь заклю­ча­ет­ся в том, чтобы разум наш был совер­ше­нен. Ведь он один не пора­бо­ща­ет души, про­ти­во­сто­ит фор­туне, охра­ня­ет нашу без­опас­ность, как бы ни сло­жи­лись обсто­я­тель­ства. В этом — един­ст­вен­ное неру­ши­мое бла­го. Счаст­лив, повто­ряю, тот, кого ничто не ума­лит; он сто­ит на вер­шине и опи­ра­ет­ся толь­ко на само­го себя, — а кто дер­жит­ся чужой помо­щью, тот может и упасть. В ином слу­чае над ними обре­та­ет силу мно­гое, нам не при­над­ле­жа­щее. Кто захо­чет иметь опо­рой фор­ту­ну? Какой здра­во­мыс­ля­щий чело­век станет собою вос­хи­щать­ся, нако­пив чужое?

(3) Что есть бла­жен­ная жизнь? Без­опас­ность и посто­ян­ное спо­кой­ст­вие. А их дает вели­чье духа, дает упор­ство и посто­ян­ство в том, что хоро­шо обду­ма­но. Как прий­ти к это­му? Постичь исти­ну цели­ком; соблюдать во всех поступ­ках порядок, меру, при­ли­чие и доб­рую волю, бла­го­же­ла­тель­ную, неиз­мен­но послуш­ную разу­му, достой­ную и люб­ви, и вос­хи­ще­нья. Чтобы ска­зать все корот­ко и ясно, напи­шу так: дух муд­ре­ца дол­жен быть таким, какой при­ли­че­ст­ву­ет и богу. (4) Чего желать тому, кому доста­лось все чест­ное? Ведь если что-нибудь, поми­мо чест­но­го, может спо­соб­ст­во­вать бла­го­ден­ст­вию, тогда из того же само­го будет состо­ять и бла­жен­ная жизнь, а без это­го ее не быва­ет. Но что может быть глу­пее и позор­нее, чем пола­гать, буд­то бла­го разум­но­го духа сла­га­ет­ся из вещей нера­зум­ных? (5) Неко­то­рые, одна­ко, счи­та­ют, буд­то выс­шее бла­го мож­но уве­ли­чить, ибо оно непол­но, когда ему про­ти­вят­ся вещи слу­чай­ные. Даже Анти­патр, один из вели­ких чино­на­чаль­ни­ков этой шко­лы, ска­зал, что при­да­ет внеш­не­му неко­то­рое зна­че­ние, хотя и очень неболь­шое; Но раз­ве ты не видишь, — это ведь то же самое, что быть недо­воль­ным днев­ным све­том, если не горит еще какой-нибудь ого­нек? Мно­го ли зна­чит малая искра при сия­ю­щем солн­це? (6) Если ты недо­во­лен толь­ко тем, что чест­но, зна­чит, ты непре­мен­но хочешь при­ба­вить к нему или покой, кото­рый гре­ки назы­ва­ют ἀοχ­λη­σία, или наслаж­де­нье. Пер­вый еще мож­но при­нять: душе ничто не доку­ча­ет, и она воль­на вгляды­вать­ся во все­лен­ную, ничем не отвле­кае­мая от созер­ца­нья при­ро­ды. А вот наслаж­де­нье — это бла­го для скотов. К разум­но­му мы добав­ля­ем нера­зум­ное, к чест­но­му — бес­чест­ное. Когда щеко­чут наше тело, это тоже наслаж­де­нье, (7) так что же вы не реша­е­тесь ска­зать, что чело­век бла­жен­ст­ву­ет, когда нёбо его убла­же­но? И ты при­чис­ля­ешь пусть не к мужам, но хотя бы к людям того, для кого выс­шее бла­го состо­ит из вещей при­ят­ных: лакомств, кра­сок, зву­ков? Прочь его из пре­крас­но­го раз­ряда существ, вто­ро­го после богов, — к бес­сло­вес­ным скотам, ибо сам он живот­ное, доволь­ное кор­мом. (8) Нера­зум­ная часть души сама состо­ит из двух поло­вин: пер­вая — отваж­ная, често­лю­би­вая, без­удерж­ная, под­вер­жен­ная стра­стям; вто­рая — низ­мен­ная, том­ная, пре­дан­ная наслаж­де­ни­ям. Поло­ви­ну необуздан­ную, но луч­шую и, во вся­ком слу­чае, силь­ней­шую и достой­ней­шую мужа, неко­то­рые отстав­ля­ют, а для бла­жен­ной жиз­ни счи­та­ют необ­хо­ди­мой поло­ви­ну хилую и низ­кую. (9) Разум они застав­ля­ют слу­жить ей, уни­жая и опош­ляя бла­го само­го высо­ко­го по рож­де­нью суще­ства, пре­вра­щая к тому же это бла­го в нечто чудо­вищ­ное, состав­лен­ное из раз­ных и не под­хо­дя­щих друг к дру­гу чле­нов. Так гово­рит в «Сцил­ле» наш Вер­ги­лий:

С этой Сцил­лой срос­лись хотя бы живот­ные сви­ре­пые, страш­ные и про­вор­ные; а из каких чудищ состав­ля­ют иные муд­рость? (10) «Пер­вей­шее искус­ство чело­ве­ка, — гово­рил Посидо­ний, — это сама доб­ро­де­тель, ей вве­ре­на бес­по­лез­ная и хлип­кая плоть, год­ная лишь на то, чтобы при­ни­мать пищу». Боже­ст­вен­ная доб­ро­де­тель пере­хо­дит во что-то скольз­кое, и к верх­ней части, достой­ной покло­не­ния и при­част­ной небу, ока­зы­ва­ет­ся при­леп­лен­ным бес­силь­ное, лени­вое живот­ное: покой, хоть его место сра­зу же после доб­ро­де­те­ли, сам ниче­го не дает душе и толь­ко устра­ня­ет поме­хи; наслаж­де­ние же изне­жи­ва­ет ее и под­та­чи­ва­ет любую ее твер­дость. Мож­но ли най­ти соче­та­ние тел, боль­ше роз­ня­щих­ся меж­ду собою? С самым силь­ным соеди­ня­ют самое вялое, с суро­вым — пустяч­ное, с чистей­шим — не знаю­щее удер­жу ни в чем, вплоть до кро­во­сме­ше­нья.

—(11) «Так что же, если креп­кое здо­ро­вье, и покой, и отсут­ст­вие стра­да­нья ничуть не меша­ют доб­ро­де­те­ли, ты не ста­нешь к ним стре­мить­ся?» — Поче­му же? Но стрем­люсь я к ним не как к бла­гам, а пото­му толь­ко, что они не про­тив­ны при­ро­де и я при­ни­маю их по здра­во­му. суж­де­нью. Какое же в них будет тогда бла­го? Толь­ко одно: пра­виль­ность выбо­ра. Ведь когда я беру одеж­ду, какую мне подо­ба­ет, когда гуляю, сколь­ко поло­же­но, когда ужи­наю, как мне долж­но, то не ужин, не про­гул­ка, не одеж­да суть бла­га, а мое обра­ще­ние с ними, мое уме­ние соблю­сти в каж­дом деле отве­чаю­щую разу­му меру. (12) Я и сей­час повто­рю: выбрать чистую одеж­ду — это достой­ный пред­мет стрем­ле­ний, пото­му что чело­век по при­ро­де — суще­ство чистое и опрят­ное. Выхо­дит, бла­го есть не сама по себе чистая одеж­да, а выбор чистой одеж­ды, так как бла­го — не в самой вещи, а в ее выбо­ре, и чест­ность заклю­че­на в нашем дей­ст­вии, а не в том, на что оно направ­ле­но. (13) Можешь счи­тать, что ска­зан­ное мною о вещах ска­за­но и о теле. Ведь им при­ро­да облек­ла душу, слов­но некой одеж­дой, тело — ее покров. Но кто ценит одеж­ду по сун­ду­ку? Нож­ны не дела­ют меч ни луч­ше, ни хуже. И о теле я гово­рю тебе то же самое: если мне пре­до­ста­вят выбор, я пред­по­чту здо­ро­вье и силу, но бла­гом будет мое суж­де­нье о них, а не они сами.

(14) Гово­рят² и так: «Муд­рец, конеч­но, бла­жен; но выс­ше­го бла­га дости­га­ет он, толь­ко если это­му спо­соб­ст­ву­ют есте­ствен­ные под­спо­рья. Пото­му обла­даю­щий доб­ро­де­те­лью не может быть несча­стен, но и выс­ше­го бла­жен­ства нет у него, если он лишен есте­ствен­ных благ, таких, как здо­ро­вье и отсут­ст­вие уве­чий». (15) Одна­ко ты при этом допус­ка­ешь вещь более неве­ро­ят­ную: даже тер­пя­щий силь­ную и непре­рыв­ную боль может не быть несчаст­ным и даже быть бла­жен­ным; а вот выс­шее бла­жен­ство у него ты отри­ца­ешь, хоть это и мень­ше. Ибо если доб­ро­де­тель может сде­лать так, чтобы чело­век не был несча­стен, ей еще лег­че дать ему выс­шее бла­жен­ство, — ведь рас­сто­я­ние от бла­жен­ства до выс­ше­го бла­жен­ства мень­ше, чем от несча­стья до бла­жен­ства. Так неуже­ли же то, что спо­соб­но вырвать чело­ве­ка из всех пре­врат­но­стей и пере­не­сти его в чис­ло бла­жен­ных, не может сде­лать и осталь­но­го — дать ему выс­шее бла­жен­ство? Неуже­ли оно лишит­ся сил у самой вер­ши­ны скло­на? (16) В жиз­ни есть вещи при­ят­ные, есть непри­ят­но­сти, но и то и дру­гое — вне нас. Если чело­век добра не быва­ет несча­стен даже под гне­том вся­че­ских непри­ят­но­стей, неужто он не испы­ты­ва­ет выс­ше­го бла­жен­ства толь­ко пото­му, что лишен той или иной при­ят­ной вещи? Нет, как под гру­зом непри­ят­но­стей он не согнет­ся настоль­ко, чтобы стать несчаст­ным, так недо­ста­ток при­ят­но­го не низ­ведет его с вер­ши­ны бла­жен­ства; выс­шее бла­жен­ство он испы­ты­ва­ет неза­ви­си­мо от всех при­ят­ных вещей так же, как сре­ди непри­ят­но­стей не быва­ет несча­стен, — а если его выс­шее бла­го мож­но умень­шить, зна­чит, мож­но его и отнять. (17) Я недав­но гово­рил, что ого­нек ниче­го не добав­ля­ет к све­ту солн­ца, затме­ваю­ще­го все, что бле­стит без него. — «Но порой застит­ся и солн­це!» — Сила и яркость солн­ца не убав­ля­ют­ся и сре­ди пре­пон; пусть сто­ит меж­ду ним и нами пре­гра­да и не дает нам его увидеть, — оно дела­ет свое дело, идет сво­им путем. Пусть солн­це све­тит за обла­ка­ми — оно от это­го не туск­лее и не мед­ли­тель­ней, пото­му что застить его и пре­пят­ст­во­вать ему — не одно и то же. (18) Так же и все про­ти­во­сто­я­щее доб­ро­де­те­ли ниче­го у нее не отни­ма­ет. Она не ста­но­вит­ся мень­ше, толь­ко не так свер­ка­ет; сама по себе она все та же и бьет нам в гла­за сво­им блес­ком, невиди­мо про­яв­ля­ет свою силу, напо­до­бье солн­ца во мгле. Про­тив доб­ро­де­те­ли все беды, все уро­ны, все обиды так же бес­силь­ны, как обла­ка про­тив солн­ца.

(19) Есть и такие что гово­рят, буд­то муд­рец, чье тело не в столь уж цве­ту­щем состо­я­нии, и не несча­стен, и не бла­жен. Но и это заблуж­де­ние; доб­ро­де­те­ли при­рав­ни­ва­ют­ся к вещам слу­чай­ным, мужам чест­ным при­пи­сы­ва­ет­ся то же, что и лишен­ным чест­но­сти. А есть ли что более мерз­кое и недо­стой­ное, чем срав­ни­вать вещи почтен­ные и пре­зрен­ные? Почтен­ны спра­вед­ли­вость, бла­го­че­стье, вер­ность, храб­рость, разум­ность; и наобо­рот, ниче­го не сто­ит то, что чаще и боль­ше все­го доста­ет­ся людям несто­я­щим: могу­чие и все­гда здо­ро­вые и креп­кие голе­ни, и пле­чи, и зубы. (20) И потом, если счи­тать недуж­но­го телом муд­ре­ца ни несчаст­ным, ни бла­жен­ным, если оста­вить его посе­ред­ке, то и жизнь его не тако­ва, чтобы к ней стре­мить­ся или от нее бежать. Но раз­ве не неле­по утвер­ждать, что к жиз­ни муд­ре­ца не надоб­но стре­мить­ся? И мож­но ли пове­рить, буд­то есть такая жизнь, чтобы неза­чем было ни стре­мить­ся к ней, ни от нее бежать? Далее, если изъ­я­ны тела не дела­ют несчаст­ным, они поз­во­ля­ют быть и бла­жен­ным. Ведь что бес­силь­но ухуд­шить наше состо­я­ние, то и наи­луч­ше­му состо­я­нию неспо­соб­но поло­жить конец.

(21) Мне воз­ра­зят: «Мы зна­ем холод­ное и горя­чее, но меж­ду ними есть еще теп­лое; так же один бла­жен, дру­гой несча­стен, тре­тий — ни бла­жен, ни несча­стен». — Я хочу раз­бить это выдви­ну­тое про­тив нас срав­не­ние. Если я добав­лю к теп­ло­му боль­ше холод­но­го, оно станет холод­ным, если боль­ше горя­че­го, оно станет в кон­це кон­цов горя­чим. А если тому, кто ни бла­жен, ни несча­стен, я добав­лю несча­стий, он, по-ваше­му, не станет несчаст­ным; зна­чит, ваше срав­не­нье не похо­же. (22) И потом: вот тебе чело­век ни бла­жен­ный, ни несчаст­ный; я добав­лю к его бедам сле­поту, — он не станет несчаст­ным, добав­лю изну­ре­нье, — он не станет несчаст­ным, добав­лю посто­ян­ные тяж­кие боли, — он не станет несчаст­ным. Чью жизнь столь­ко бед не сде­ла­ют несчаст­ной, у того они и бла­жен­ной жиз­ни не отни­мут. (23) Кто подал­ся, как ему оста­но­вить­ся? А если что не дает ему ска­тить­ся дони­зу, оно же удер­жит его и на вер­шине. — «Неуже­ли невоз­мож­но уни­что­жить бла­жен­ство в жиз­ни?» — Его даже и уба­вить нель­зя! Пото­му-то одной доб­ро­де­те­ли и доволь­но для бла­жен­ной жиз­ни. — (24) «Что же, ста­ло быть, тот муд­рец, кто доль­ше жил, кого не отвле­ка­ла ника­кая боль, не бла­жен­нее того, кто все­гда борол­ся со злою судь­бой?» — Ответь мне: раз­ве он луч­ше и чест­нее? А если нет, так он и не бла­жен­нее. Чтобы жить бла­жен­нее, нуж­но жить пра­виль­нее; кто не может жить пра­виль­нее, тот и бла­жен­нее не будет. Доб­ро­де­тель не зна­ет при­ро­ста, — зна­чит, не зна­ет его и бла­жен­ная жизнь, чей источ­ник — доб­ро­де­тель. — Сама доб­ро­де­тель — столь вели­кое бла­го, что и не заме­ча­ет при­вхо­дя­щих мело­чей, таких, как крат­кость века, горе, вся­че­ские телес­ные стра­да­ния. Ибо и наслаж­де­нье недо­стой­но того, чтоб она на него огляды­ва­лась. (25) Что глав­ное в доб­ро­де­те­ли? — Буду­щее ей не нуж­но, дней она не счи­та­ет: в самый ничтож­ный срок она вку­сит веч­ные бла­га. Это все кажет­ся нам неве­ро­ят­ным, пре­вос­хо­дя­щим чело­ве­че­скую при­ро­ду — затем, что мы мерим ее вели­чие соб­ст­вен­ной немо­щью и при­ла­га­ем имя доб­ро­де­те­ли к соб­ст­вен­ным поро­кам. Но раз­ве не столь же неве­ро­ят­ны­ми кажут­ся сло­ва, кото­рые некто мог ска­зать сре­ди жесто­чай­ших муче­ний: «Какое бла­жен­ство!» — А ведь этот голос донес­ся из самой мастер­ской наслаж­де­нья! «Это мой послед­ний и самый бла­жен­ный день!» — так ска­зал Эпи­кур³, изму­чен­ный и задерж­кой мочи, и болью неза­жи­ваю­щих язв на живо­те. (26) Так неве­ро­ят­на ли такая вещь для почи­та­те­лей доб­ро­де­те­ли, если ее мож­но най­ти и у под­дан­ных наслаж­де­ния? Они, выро­див­ши­е­ся, низ­кие духом, утвер­жда­ют, буд­то сре­ди тяг­чай­ших стра­да­ний, тяг­чай­ших бед­ст­вий муд­рец будет ни несча­стен, ни бла­жен. Но это неве­ро­ят­нее неве­ро­ят­но­го! Я не вижу, поче­му бы доб­ро­де­те­ли, сбро­шен­ной с ее высоты, не ска­тить­ся до само­го низа! Она либо долж­на давать бла­жен­ство, либо, если ее от это­го отре­ши­ли, ей не поме­шать нам стать несчаст­ны­ми. Покуда она на ногах, ее не про­гнать: ей подо­ба­ет толь­ко пол­ное пора­же­нье — или пол­ная победа.

—(27) Гово­рят и так: «Толь­ко бес­смерт­ным богам доста­лась на долю и доб­ро­де­тель, и бла­жен­ная жизнь, — а нам лишь некое подо­бье и тень боже­ских благ, к кото­рым мы при­бли­жа­ем­ся, чтобы нико­гда их не достиг­нуть». — Но ведь разум у людей и богов один: в них он совер­ше­нен, в нас под­да­ет­ся совер­шен­ст­во­ва­нию. (28) А дово­дят нас до без­на­деж­но­сти наши поро­ки. Вто­рым после муд­ре­ца сто­ит тот, в ком еще мало стой­ко­сти, чтобы все­гда блю­сти наи­луч­шее, чье суж­де­ние еще нетвер­до и колеб­лет­ся. Ему хочет­ся иметь ост­рый слух и зре­ние, креп­кое здо­ро­вье, тело, не оттал­ки­ваю­щее на вид и все­гда сохра­ня­ю­щее кре­пость, и срок жиз­ни подоль­ше; (29) так неуже­ли он на всем его про­тя­же­нии не сде­ла­ет ниче­го тако­го, в чем при­дет­ся каять­ся? В чело­ве­ке несо­вер­шен­ном пре­бы­ва­ет некая сила зла; душа у него подвиж­на, сохра­нив­ше­е­ся в ней зло гонит ее, и, гони­мая, она отда­ля­ет­ся от бла­га⁴. Пока он еще не стал чело­ве­ком добра, — но ста­но­вит­ся им. А кто еще добра не достиг, тот плох. Толь­ко

равен богам; к ним он стре­мит­ся, пом­ня о сво­ем про­ис­хож­де­нье. (30) Ни для кого не зазор­ны ста­ра­нья под­нять­ся туда, откуда спу­стил­ся. Какие у тебя при­чи­ны не верить в боже­ст­вен­ность того, кто сам есть части­ца бога? Все окру­жаю­щее нас еди­но, оно и есть бог, мы же — и его соучаст­ни­ки, и чле­ны его тела. Наша душа спо­соб­на вме­стить его и воз­не­стись к нему, если ее не при­гне­та­ют поро­ки. Как поло­же­ние наше­го тела — пря­мое и устрем­лен­ное к небу, так и душа наша, кото­рой мож­но под­нять­ся., насколь­ко она хочет, с тем и созда­на при­ро­дой, чтобы желать рав­но­го с бога­ми и так не остав­лять празд­ны­ми сво­их сил и самой раз­вер­ты­вать­ся во всю ширь. Не чужою доро­гой караб­ка­ет­ся она ввысь; труд­но было бы идти к небу, — а она воз­вра­ща­ет­ся. (31) Встав на этот путь, она шест­ву­ет сме­ло, пре­зрев­ши все, не огляды­ва­ясь на день­ги: золо­то и сереб­ро для нее достой­ны того мра­ка, в кото­ром лежа­ли, она ценит их не по блес­ку, бью­ще­му в гла­за невеж­дам, но по преж­ней гря­зи, из кото­рой выко­па­ла их наша алч­ность. Она, повто­ряю, зна­ет, что богат­ства не там. где их копят, — напол­нять надо душу, а не мош­ну. (32) Пусть она будет хозяй­кой всех вещей, пусть всту­па­ет во вла­де­ние всей при­ро­дой, чтобы огра­ни­чить свои вла­де­ния пре­де­ла­ми восто­ка и запа­да, чтобы обла­дать всем по обы­чаю богов и с высоты сво­его изоби­лия пре­зи­рать бога­чей, не столь­ко радую­щих­ся сво­им сокро­ви­щам, сколь­ко удру­чен­ных чужи­ми. (33) Под­няв­шись на такую высоту, душа и о пло­ти забо­тит­ся, как о неиз­беж­ном гру­зе, но не любит ее и не под­чи­ня­ет­ся тому, над чем постав­ле­на. Не быва­ет сво­бод­ным раб сво­ей пло­ти. Ведь, не гово­ря о дру­гих хозя­е­вах, кото­рых не мино­вать, если слиш­ком о ней забо­тить­ся, соб­ст­вен­ная ее власть и свое­нрав­на, и при­хот­ли­ва. (34) Из сво­ей пло­ти душа либо выхо­дит спо­кой­но, либо отваж­но спе­шит прочь и не спра­ши­ва­ет, что слу­чит­ся потом с остан­ка­ми. Как мы пре­не­бре­га­ем остри­жен­ны­ми воло­са­ми и боро­дой, так и боже­ст­вен­ная душа, соби­ра­ясь поки­нуть чело­ве­ка, не забо­тит­ся, куда пере­не­се­но будет ее преж­нее вме­сти­ли­ще; спа­лит ли его огонь, покро­ет ли зем­ля, рас­тер­за­ют ли зве­ри, — все это, на ее взгляд, име­ет к ней так же мало каса­тель­ства, как послед — к ново­рож­ден­но­му. Что пере­став­ше­му суще­ст­во­вать до того, рас­та­щат ли пти­цы его тело, или оно будет сожра­но, отдан­ное

(35) Но и пре­бы­вая сре­ди людей, муд­рый не стра­шит­ся посмерт­ных угроз от тех. кому мало, чтобы люди их боя­лись вплоть до сво­ей смер­ти. «Нет, — гово­рит он, — мне не страш­ны крю­чья, не страш­но гнус­ное для тех, кто увидит, рас­тер­за­ние бро­шен­но­го на пору­га­ние тела. Я нико­го не про­шу отдать мне послед­ний долг, нико­му не пору­чаю моих остан­ков; при­ро­да сама забо­тит­ся, чтобы никто не лишил­ся погре­бе­нья. Вре­мя схо­ро­нит тех, кого жесто­кость вышвыр­ну­ла в поле». Пре­вос­ход­но гово­рит Меце­нат:

Мож­но поду­мать, буд­то это ска­за­но чело­ве­ком, высо­ко под­по­я­сан­ным! От при­ро­ды он был велик и муже­ст­вен духом, да толь­ко рас­пу­стил­ся от посто­ян­ных удач⁷. Будь здо­ров.