НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО XCV

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Ты тре­бу­ешь от меня немед­лен­но рас­кви­тать­ся с тобою и напи­сать о том, что я счел нуж­ным отло­жить и потом рас­тол­ко­вать в свой срок: спо­соб­на ли та часть фило­со­фии, кото­рую гре­ки назы­ва­ют πα­ραινε­τική, а мы — назида­тель­ной, одна лишь дать совер­шен­ную муд­рость. — Я знаю, ты не обидишь­ся, даже если я нару­шу обе­ща­нье. Но я его испол­ню в под­твер­жде­нье посло­ви­цы: «Впредь не про­си того, чего полу­чить не хочешь». (2) Ведь мы ино­гда пря­мо-таки наби­ва­ем­ся на то, от чего отка­за­лись бы, будь оно нам пред­ло­же­но. Лег­ко­мыс­лие ли это или угод­ни­че­ство, нака­зы­вать его надо ско­рым согла­си­ем на прось­бу. Мы слиш­ком часто хотим пока­зать, буд­то жела­ем того, чего не жела­ем. Некто при­но­сит для пуб­лич­но­го чте­ния длин­ней­шую «Исто­рию», напи­сан­ную мел­ко-мел­ко и плот­но ска­тан­ную, и, про­чи­тав бо́льшую часть, объ­яв­ля­ет: «Если хоти­те, я оста­нов­люсь». Все кри­чат: «Читай, читай!» — а сами толь­ко того и хотят, чтобы чтец умолк. Мы часто про себя жела­ем одно­го, вслух — дру­го­го, и даже богам не гово­рим прав­ды; но боги либо нас не слу­ша­ют, либо жале­ют. (3) А я ото­мщу без малей­ше­го мило­сер­дия и застав­лю тебя читать нескон­чае­мое пись­мо; и когда ты будешь это делать без вся­кой охоты, гово­ри: «Я сам накли­кал беду!» Счи­тай тогда себя одним из тех, кого допе­ка­ет жена, высва­тан­ная с вели­ки­ми хло­пота­ми, кому опо­сты­ле­ли богат­ства, собран­ные ценой обиль­но­го пота, кого до муки тяготят почет­ные долж­но­сти, ради кото­рых шли на любые улов­ки и труды, — сло­вом, одним из сови­нов­ни­ков соб­ст­вен­ных бед.

(4) А теперь попро­бую, про­пу­стив вступ­ле­ние, перей­ти пря­мо к делу. — Гово­рят так: «Бла­жен­ная жизнь скла­ды­ва­ет­ся из пра­виль­ных поступ­ков; к пра­виль­ным поступ­кам ведут настав­ле­нья; зна­чит, настав­ле­ний доволь­но для бла­жен­ной жиз­ни». — Но настав­ле­нья ведут к пра­виль­ным поступ­кам не все­гда, а толь­ко когда им послу­шен ум, ино­гда же, если душу дер­жат в оса­де пре­врат­ные мне­ния, настав­лять ее бес­по­лез­но. (5) Потом неко­то­рые, даже посту­пая пра­виль­но, не зна­ют сами, что пра­виль­но посту­па­ют. Ведь толь­ко обра­зо­ван­ный, про­шед­ший всю нау­ку с нача­ла и постиг­ший ее суть, может соблю­сти все ста­тьи, чтобы знать, что над­ле­жит делать, когда, насколь­ко, как и с кем. Дру­го­му, даже при самом упор­ном жела­нии, невоз­мож­но вер­шить то, что велит чест­ность, от всей души, — он будет огляды­вать­ся и коле­бать­ся.

—(6) «Если чест­ные поступ­ки про­ис­те­ка­ют из настав­ле­ний, то их с избыт­ком доволь­но для бла­жен­ной жиз­ни; а так как пер­вое вер­но, вер­но и вто­рое». — На это мы отве­тим: к чест­ным поступ­кам побуж­да­ют настав­ле­ния, но не одни толь­ко настав­ле­ния. — (7) «Если все нау­ки доволь­ст­ву­ют­ся настав­ле­ни­я­ми, то долж­на доволь­ст­во­вать­ся ими и фило­со­фия, пото­му что и она есть нау­ка о жиз­ни. Корм­чим чело­ве­ка дела­ет тот, кто настав­ля­ет его: “так пово­ра­чи­вай руле­вое вес­ло, так опус­кай пару­са, так дви­гай­ся с попу­т­ным вет­ром, так сопро­тив­ляй­ся встреч­но­му, а так исполь­зуй боко­вой, не бла­го­при­ят­ный и не враж­деб­ный”. И любо­го настав­ле­нья укреп­ля­ют в его нау­ке; зна­чит и для нау­ки жить они могут сде­лать то же». — (8) Но все эти нау­ки заботят­ся лишь о сред­ствах к жиз­ни, а не о жиз­ни в целом. Поэто­му мно­гое меша­ет им и пре­пят­ст­ву­ет извне: надеж­да, жела­ние, страх, А той, что про­воз­гла­си­ла себя нау­кой о жиз­ни, нико­гда ничто не поме­ша­ет ока­зать свое дей­ст­вие: она опро­киды­ва­ет пре­гра­ды и вле­чет за собой пре­пят­ст­вия Хочешь знать, как несхо­жи меж­ду собой эта и все про­чие нау­ки? В тех про­сти­тель­ней оши­бать­ся наме­рен­но, а не слу­чай­но, в этой вели­чай­шая вина — погре­шить по сво­ей воле. (9) Вот что я имею в виду. Грам­ма­тик не покрас­не­ет, заве­до­мо употре­бив непра­виль­ное выра­же­ние, и покрас­не­ет, употре­бив его по неведе­нью. И намно­го винов­нее перед сво­ей нау­кой врач, если он не понял, что боль­ной отхо­дит, чем если сде­лал вид, буд­то не понял. А в нау­ке жиз­ни наме­рен­ное пре­гре­ше­ние постыд­нее

При­бавь к это­му, что во всех нау­ках и искус­ствах, даже в самых сво­бод­ных, есть не толь­ко настав­ле­нья, но и основ­ные пра­ви­ла, — как, напри­мер, во вра­чеб­ном искус­стве. Поэто­му у Гип­по­кра­та — своя шко­ла, у Аскле­пи­а­да — своя, и своя — у Теми­со­на¹. (10) И у каж­дой из умо­зри­тель­ных наук есть свои осно­вы, кото­рые гре­ки назы­ва­ют δόγ­μα­τα, а мы воль­ны назы­вать «осно­во­по­ло­же­нья­ми», или «пер­вич­ны­ми уста­нов­ле­ни­я­ми», или «исход­ны­ми утвер­жде­ни­я­ми», — их ты най­дешь и в гео­мет­рии, и в аст­ро­но­мии. Фило­со­фия же есть нау­ка и умо­зри­тель­ная, и при­клад­ная, она и созер­ца­ет, и дей­ст­ву­ет. Ты оши­ба­ешь­ся, пола­гая, буд­то она сулит поль­зу лишь в зем­ных делах: она метит выше! Она гово­рит: я иссле­дую весь мир и не оста­юсь сре­ди смерт­ных, доволь­ст­ву­ясь тем, чтобы убеж­дать вас или раз­убеж­дать; меня манит вели­кое, то, что выше вас:

как гово­рит Лукре­ций². Сле­до­ва­тель­но, как нау­ка умо­зри­тель­ная, она име­ет свои осно­во­по­ло­же­нья. (12) Да что там! Даже того, что сле­ду­ет, не испол­нить над­ле­жа­щим обра­зом, если не усво­е­но общее пра­ви­ло, как соблю­сти в любом деле все ста­тьи наших обя­зан­но­стей; это­го не сде­лать тому, кто полу­чил настав­ле­ния на каж­дый слу­чай, а не общие. Если их дают по частям, они бес­силь­ны и, так ска­зать, не пус­ка­ют кор­ней. А осно­во­по­ло­же­нья — это то, что укреп­ля­ет наш дух, сохра­ня­ет наше спо­кой­ст­вие и без­мя­теж­ность, объ­ем­лет всю жизнь и всю при­ро­ду. Раз­ни­ца меж­ду осно­во­по­ло­же­нья­ми фило­со­фии и настав­ле­ни­я­ми та же, что меж­ду пер­во­на­чаль­ны­ми веще­ства­ми и отдель­ны­ми пред­ме­та­ми: вто­рые зави­сят от пер­вых, пер­вые суть при­чи­ны вто­рых, да и все­го на све­те.

—(13) «Древ­няя муд­рость поуча­ет толь­ко тому, что надо делать и чего избе­гать, — а люди тогда были луч­ше. Когда уче­ных ста­ло боль­ше, хоро­ших ста­ло мень­ше, пото­му что про­стая и оче­вид­ная доб­ро­де­тель пре­вра­ти­лась в тем­ную и веле­ре­чи­вую нау­ку, и учат нас рас­суж­дать, а не жить». — (14) Без сомне­ния, древ­няя муд­рость, осо­бен­но при сво­ем рож­де­нии, была, как вы гово­ри­те, безыс­кус­ст­вен­на; так и про­чие нау­ки, чья тон­кость воз­рос­ла со вре­ме­нем. Но тогда и нуж­ды не было в тща­тель­ном лече­нии. Испор­чен­ность еще не вырос­ла настоль­ко и не рас­про­стра­ни­лась так широ­ко; с про­сты­ми поро­ка­ми мож­но было бороть­ся про­сты­ми лекар­ства­ми. А теперь нуж­но стро­ить укреп­ле­нья тем забот­ли­вей, чем силь­нее сна­ряды, бью­щие в нас. (15) Вра­че­ва­нье сво­ди­лось когда-то к зна­нью немно­гих трав, кото­рые оста­нав­ли­ва­ли кро­во­те­че­нье, зажив­ля­ли раны, а потом посте­пен­но оно дошло до нынеш­не­го мно­го­об­ра­зия. И не уди­ви­тель­но, что у него было мень­ше дела тогда, когда люди были еще и силь­ны и креп­ки телом, а пища лег­ка и не испор­че­на искус­ст­вом полу­чать наслаж­де­ния. Толь­ко потом пона­до­би­лась пища, не уто­ля­ю­щая, а раз­жи­гаю­щая голод, и при­ду­ма­ны были сот­ни при­прав, рас­па­ля­ю­щих про­жор­ли­вость, и то, что было пита­ньем для про­го­ло­дав­ших­ся, ста­ло бре­ме­нем для сытых. (16) От это­го и блед­ность, и дрожь в суста­вах, где жилы рас­слаб­ле­ны вином, и злей­шая, чем при голо­да­нье, худо­ба от поно­сов; от это­го нетвер­дость ног, все­гда запле­таю­щих­ся, как во хме­лю; от это­го набух­шая вла­гой кожа по все­му телу и живот, рас­тя­ну­тый от при­выч­ки погло­щать боль­ше, чем может вме­стить; от это­го раз­ли­тие жел­чи, вызы­ваю­щей жел­тиз­ну бес­кров­но­го лица, от это­го хилость, и внут­рен­нее гни­е­ние, и сухие паль­цы с око­сте­нев­ши­ми суста­ва­ми, и жилы, либо оне­мев­шие до поте­ри чув­ст­ви­тель­но­сти, либо тре­пе­щу­щие посто­ян­ной дро­жью. (17) А что гово­рить о голо­во­кру­же­ни­ях? о мучи­тель­ной боли в гла­зах и в ушах? о мураш­ках, про­бе­гаю­щих по горя­ще­му моз­гу? о тех частях, через кото­рые мы испраж­ня­ем­ся, сплошь изъ­язв­лен­ных изнут­ри? о бес­чис­лен­ных видах лихо­ра­док, либо сви­реп­ст­ву­ю­щих при­сту­па­ми, либо кра­ду­щих­ся тихой сапой, либо гроз­но напа­даю­щих и сотря­саю­щих все чле­ны? (18) К чему упо­ми­нать бес­чис­лен­ное мно­же­ство дру­гих болез­ней, караю­щих за страсть к рос­ко­ши?

Им были не под­вер­же­ны те, кто еще не рас­тра­тил здо­ро­вья на удо­воль­ст­вия, кто сам себе был и гос­по­ди­ном, и слу­гою. Тело зака­ля­лось под­лин­ным трудом, утом­лен­ное или бегом, или охотой, или пахотой. Потом жда­ла их пища, спо­соб­ная понра­вить­ся толь­ко про­го­ло­дав­шим­ся. Вот и не было надоб­но­сти в раз­но­об­раз­ной вра­чеб­ной утва­ри, в таком мно­же­стве желе­зок и скля­нок. Про­ста была при­чи­на — и про­стым было здо­ро­вье; оби­лие блюд поро­ди­ло оби­лие болез­ней. (19) Взгля­ни, сколь­ко все­го наме­ша­ла жаж­да рос­ко­ши, опу­сто­ши­тель­ни­ца суши и моря, — чтобы все про­шло через одну глот­ку! Такие раз­ные вещи и не могут соеди­нять­ся воеди­но и, про­гло­чен­ные, пере­ва­ри­ва­ют­ся пло­хо, пото­му что каж­дая дей­ст­ву­ет по-сво­е­му. Неуди­ви­тель­но, что и болез­ни, вызы­вае­мые несов­ме­сти­мы­ми куша­нья­ми, измен­чи­вы и раз­но­об­раз­ны, и еда, в кото­рой насиль­но пере­ме­ша­ны про­ти­во­по­лож­ные по при­ро­де части, извер­га­ет­ся нару­жу. Вот мы и боле­ем, как живем, — на мно­же­ство ладов³. (20) Вели­чай­ший врач⁴, созда­тель этой нау­ки, гово­рил, что у жен­щин не выпа­да­ют воло­сы и не болят ноги. Но вот они и воло­сы теря­ют, и ноги у них боль­ные. Изме­ни­лась не при­ро­да жен­щи­ны, а жизнь⁵: урав­няв­шись с муж­чи­на­ми рас­пу­щен­но­стью, они урав­ня­лись с ними и болез­ня­ми. (21) Жен­щи­ны и полу­нощ­ни­ча­ют, и пьют столь­ко же, состя­за­ясь с муж­чи­на­ми в коли­че­стве мас­ла⁶ и вина, так же изры­га­ют из утро­бы про­гло­чен­ное насиль­но, вновь изме­ря­ют выпи­тое, все до кап­ли выбле­вы­вая, и так же гры­зут снег, чтобы успо­ко­ить раз­бу­ше­вав­ший­ся желудок. И в похо­ти они не усту­па­ют дру­го­му полу: рож­ден­ные тер­петь, они (чтоб их погу­би­ли все боги и боги­ни!) при­ду­ма­ли такой извра­щен­ный род рас­пут­ства, что сами спят с муж­чи­на­ми, как муж­чи­ны.

Что же уди­ви­тель­но­го, если вели­чай­ший врач, луч­ший зна­ток при­ро­ды, попал­ся во лжи, и есть столь­ко пле­ши­вых и подаг­ри­че­ских жен­щин? Из-за таких поро­ков они поте­ря­ли пре­иму­ще­ства сво­его пола и, пере­став быть жен­щи­на­ми, при­го­во­ри­ли себя к муж­ским болез­ням.

(22) В ста­ри­ну вра­чи не уме­ли уча­щать при­е­мы пищи и под­дер­жи­вать вином сла­бе­ю­щее серд­це­би­е­ние, не уме­ли отво­рять кровь и облег­чать затяж­ную болезнь баней и поте­ни­ем, не уме­ли, свя­зав руки и ноги, скры­тую в глу­бине болез­не­твор­ную силу оття­ги­вать к конеч­но­стям. Им не было нуж­ды, по мало­чис­лен­но­сти угроз, выис­ки­вать мно­же­ство средств помо­щи. (23) А теперь до чего дошла пор­ча здо­ро­вья! Это мы пла­тим пеню за пере­хо­дя­щую вся­кую меру и закон страсть к наслаж­де­ни­ям. Сочти пова­ров — и пере­ста­нешь удив­лять­ся, что болез­ней так мно­го. Все нау­ки отсту­пи­ли вспять, и настав­ни­ки сво­бод­ных искусств сидят в пустых углах, никем не посе­щае­мые. В шко­лах фило­со­фов и рито­ров ни души, зато как мно­го­люд­но на кух­нях у чре­во­угод­ни­ков, сколь­ко моло­де­жи там тес­нит­ся у печ­ки! (24) Я не гово­рю о тол­пах несчаст­ных маль­чи­шек, кото­рых по окон­ча­нии пира ждут в спальне новые над­ру­га­тель­ства, не гово­рю о целом вой­ске юнцов-налож­ни­ков, разде­лен­ном по пле­ме­нам и мастям, — чтобы все были оди­на­ко­во глад­ки, у всех оди­на­ко­во отрос пер­вый пушок, оди­на­ко­вы были воло­сы, — не дай бог, если сре­ди кур­ча­вых ока­жет­ся один с пря­мы­ми прядя­ми! Не гово­рю о тол­пах пека­рей, не гово­рю о при­служ­ни­ках, кото­рые по зна­ку раз­бе­га­ют­ся за новы­ми блюда­ми. Столь­ко людей — и всем дает работу одна утро­ба!

Неуже­ли, по-тво­е­му, гри­бы, этот вкус­ный яд, не дела­ют сво­его дела испод­тиш­ка, даже если сра­зу не вредят? (25) Неуже­ли ты дума­ешь, буд­то от это­го лет­не­го сне­га не твер­де­ет печень? Неуже­ли ты счи­та­ешь, что подат­ли­вая мякоть этих уст­риц, рас­корм­лен­ных в иле, не остав­ля­ет в желуд­ке тяже­ло­го осад­ка? Неуже­ли ты пола­га­ешь, буд­то союз­ни­че­ская при­пра­ва⁷, эта дра­го­цен­ная сукро­ви­ца протух­ших рыб, не жжет соле­ной жижей наших внут­рен­но­стей? Неуже­ли, по тво­е­му, эти гно­я­щи­е­ся кус­ки, что идут в рот пря­мо с огня, осты­ва­ют у нас в утро­бе без вся­ко­го вреда? Какою мерз­кой отра­вой потом рыга­ет­ся! Как мы сами себе про­тив­ны, когда дышим вин­ным пере­га­ром! Мож­но поду­мать, буд­то съе­ден­ное не пере­ва­ри­ва­ет­ся внут­ри, а гни­ет! (26) Я вспо­ми­наю, что когда-то мно­го гово­ри­ли об изыс­кан­ном блюде, в кото­рое наши лаком­ки, поспе­шая к соб­ст­вен­ной поги­бе­ли, наме­ша­ли все, за чем они обыч­но про­во­дят день: съе­доб­ные части вене­ри­ных и игли­стых рако­вин и уст­риц были разде­ле­ны про­ло­жен­ны­ми меж­ду ними мор­ски­ми ежа­ми, свер­ху лежал слой крас­но­бо­ро­док, без чешуи и без костей. (27) Лень уже есть все по отдель­но­сти — и вот на стол пода­ют то, что долж­но полу­чить­ся в сытом живо­те. Не хва­та­ет толь­ко, чтобы все при­но­си­лось уже пере­же­ван­ным! Впро­чем, и не хва­та­ет самую малость: ведь скор­лу­па сня­та, кости выну­ты, вме­сто зубов потруди­лись пова­ра. — «Лако­мить­ся всем по отдель­но­сти ста­ло тяж­ко — пусть всё стря­па­ют вме­сте, чтобы вкус был один. Зачем мне про­тя­ги­вать руку за чем-нибудь одним? Пусть пода­дут все сра­зу, пусть будет сло­же­но вме­сте и соеди­не­но столь­ко, что хва­ти­ло бы на укра­ше­ние мно­гих пере­мен! (28) Пусть зна­ют те, что утвер­жда­ют, буд­то все это нуж­но мне для похваль­бы и ради тще­сла­вия: я не выстав­ляю мои яст­ва напо­каз, а даю вам их раз­га­ды­вать. Что все­гда быва­ет отдель­но, то пусть будет вме­сте под одной под­лив­кой; пусть не отли­ча­ют­ся друг от дру­га уст­ри­цы, мор­ские ежи, игли­стые рако­ви­ны, крас­но­бо­род­ки, пере­ме­шан­ные и сва­рен­ные заод­но». — Пра­во, в бле­во­тине пища пере­ме­ша­на не мень­ше! (29) И насколь­ко слож­ны эти блюда, настоль­ко же раз­ные, мно­го­вид­ные и непо­нят­ные болез­ни порож­да­ют­ся ими; и вра­чеб­ное искус­ство нача­ло воору­жать­ся про­тив них мно­ги­ми спо­со­ба­ми лече­ния, мно­ги­ми наблюде­ни­я­ми.

То же самое гово­рю я и о фило­со­фии. Когда-то, сре­ди не столь тяж­ких греш­ни­ков, изле­чи­мых даже лег­ким ухо­дом, она была про­ще; а про­тив нынеш­не­го раз­ру­ше­ния нра­вов нуж­но испы­тать все сред­ства. Пусть бы хоть ими мож­но было оста­но­вить эту зара­зу! (30) Мы безум­ст­ву­ем не толь­ко пооди­ноч­ке, но и целы­ми наро­да­ми. Убий­ства и отдель­ных убийц мы обузда­ли; а что вой­ны, что истреб­ле­нье целых пле­мен — это про­слав­ля­е­мое зло­дей­ство? Ни алч­ность, ни жесто­кость не зна­ют меры. Убий­ства, совер­шае­мые в оди­ноч­ку и испод­тиш­ка, не так опас­ны и чудо­вищ­ны; но жесто­ко­сти тво­рят­ся теперь по поста­нов­ле­нию сена­та и наро­да, и запре­щен­ное част­ным лицам при­ка­зы­ва­ет­ся от лица государ­ства. (31) За одно и то же пре­ступ­ле­ние пла­тят голо­вою, если оно совер­ше­но тай­но, а если в сол­дат­ских пла­щах -полу­ча­ют хва­лы. Людям, крот­ко­му роду, не стыд­но радо­вать­ся кро­ви друг дру­га, вести вой­ны и пору­чать детям про­дол­жать их, меж тем как сре­ди бес­сло­вес­ных и диких живот­ных царит мир. (32) Про­тив тако­го могу­че­го и повсе­мест­но­го безу­мия фило­со­фия, кото­рой при­ба­ви­лось труда, нако­пи­ла столь­ко же сил, сколь­ко при­бы­ло их у про­тив­ни­ка. Лег­ко было пори­цать пре­дан­ных вину и лако­мых до изыс­кан­ных блюд; немно­го сил нуж­но было, чтобы при­ве­сти на путь воз­держ­но­сти душу, когда она едва с него сошла.

Люди повсюду ищут наслаж­де­ний, каж­дый порок бьет через край. Жаж­да рос­ко­ши ска­ты­ва­ет­ся к алч­но­сти; чест­ность в забве­нии; что сулит при­ят­ную награ­ду, того не сты­дят­ся. Чело­ве­ка — пред­мет для дру­го­го чело­ве­ка свя­щен­ный — уби­ва­ют ради поте­хи и заба­вы; тот, кого пре­ступ­но было учить полу­чать и нано­сить раны, выво­дит­ся на аре­ну голый и без­оруж­ный: чтобы раз­влечь зри­те­лей, с него тре­бу­ет­ся толь­ко уме­реть.

(34) При такой извра­щен­но­сти нра­вов нуж­ны сред­ства силь­нее обыч­ных, чтобы про­гнать заста­ре­лые неду­ги; необ­хо­ди­мы основ­ные пра­ви­ла, чтобы иско­ре­нить глу­бо­ко вос­при­ня­тые общим убеж­де­ни­ем лож­ные мне­нья. Вме­сте с осно­во­по­ло­же­нья­ми настав­ле­ния, уте­ше­ния, обод­ре­ния, может стать­ся, и будут доста­точ­но силь­ны, а сами по себе они не подей­ст­ву­ют. (35) Если мы хотим свя­зать людей и вырвать их из пле­на поро­ков, пусть научат­ся раз­ли­чать бла­го и зло, пусть зна­ют, что всё, кро­ме доб­ро­де­те­ли, меня­ет имя и ста­но­вит­ся то злом, то бла­гом. Как пер­вые узы воен­ной служ­бы — это бла­го­че­стье, и любовь к зна­ме­нам, и свя­щен­ный запрет бежать от них, а потом уже лег­ко тре­бо­вать с при­веден­ных к при­ся­ге все­го осталь­но­го и давать им любые пору­че­нья, — так и в тех, кого ты хочешь пове­сти к бла­жен­ной жиз­ни, нуж­но зало­жить пер­вые осно­ва­ния, вну­шив им доб­ро­де­тель. Пусть дер­жат­ся ее с неким даже суе­ве­ри­ем, пусть ее любят, пусть ина­че, как с нею, не хотят и жить.

—(36) «Но что же, раз­ве нет чест­ных людей, кото­рые, и не обу­ча­ясь тон­ко­стям, ускольз­ну­ли от поро­ков и весь­ма Пре­успе­ли, слу­ша­ясь одних лишь настав­ле­ний?» — Согла­сен, есть, но в них от при­ро­ды были счаст­ли­вые задат­ки, и ум их на лету ловил бла­готвор­ные сове­ты. Ведь подоб­но тому как бес­смерт­ные боги не учат­ся доб­ро­де­те­ли, наде­лен­ные всем от рож­де­ния, и бла­гость есть часть их при­ро­ды, так и неко­то­рые люди осо­бо­го даро­ва­ния без дол­гой нау­ки пости­га­ют все, что обыч­но пре­по­да­ет­ся, и впи­ты­ва­ют пра­ви­ла чест­но­сти, едва услы­шав о них; эти-то умы так вос­при­им­чи­вы к доб­ро­де­те­ли и щед­ры на нее. А у дру­гих, сла­бых и тупых или пора­бо­щен­ных дур­ной при­выч­кой, дол­го надо счи­щать ржав­чи­ну с души. (37) Впро­чем, пре­по­дав осно­во­по­ло­же­нья фило­со­фии, мож­но и склон­ных к доб­ру быст­рее под­нять до вер­ши­ны, и кому посла­бее помочь и изба­вить их от пороч­ных мне­ний. Как необ­хо­ди­мы эти осно­во­по­ло­же­нья, можешь убедить­ся вот на чем⁹. Есть в нас что-то, делаю­щее нас лени­вы­ми в одном, опро­мет­чи­во поспеш­ны­ми в дру­гом. Нель­зя ни укро­тить эту дер­зость, ни рас­ше­ве­лить эту кос­ность, не уни­что­жив­ши их при­чин: лож­но­го вос­хи­ще­ния и лож­но­го стра­ха. Пока они вла­де­ют нами, гово­ри сколь­ко угод­но: «Это ты дол­жен отцу, это — детям, это — дру­зьям, а то — гостям». Кто попы­та­ет­ся — того удер­жит жад­ность. Пусть чело­век зна­ет, что нуж­но сра­жать­ся за роди­ну: его отго­во­рит страх; что ради дру­зей сле­ду­ет трудить­ся до седь­мо­го пота: ему поме­ша­ют наслаж­де­нья; что худ­шая обида для жены — любов­ни­ца: его вынудит посту­пать наобо­рот похоть. (38) Ста­ло быть, так же бес­по­лез­но давать настав­ле­ния, не устра­нив преж­де все пре­граж­даю­щее настав­ле­ньям путь, как бес­по­лез­но класть у кого-нибудь на виду ору­жье и подо­дви­гать его бли­же, не осво­бо­див ему рук, чтобы за ору­жье взять­ся. Чтобы душа мог­ла пой­ти навстре­чу нашим настав­ле­ньям, ее сле­ду­ет осво­бо­дить. (39) Пред­ста­вим себе чело­ве­ка, посту­паю­ще­го как долж­но; но он не станет так посту­пать посто­ян­но и непре­мен­но, ибо не будет знать, поче­му так посту­па­ет. Что-то полу­ча­ет­ся у него пра­виль­но либо слу­чай­но, либо по навы­ку, но в руках у него не будет мери­ла, кото­рым бы он про­ве­рил свои поступ­ки и пове­рил бы, что они пра­виль­ны. Кто порядо­чен слу­чай­но, тот не может обе­щать, что будет все­гда таким же.

(40) Далее, бла­го­да­ря настав­ле­ньям ты, быть может, будешь делать то, что сле­ду­ет, — но делать все так, как сле­ду­ет, они тебя не научат, а не научив это­му, не при­ве­дут и к доб­ро­де­те­ли. Я согла­сен, после вра­зум­ле­ний ты сде­ла­ешь, что сле­ду­ет, — но это­го мало; ведь хва­лы заслу­жи­ва­ет не сам посту­пок, но то, как он совер­шен. (41) Что позор­нее рос­кош­но­го ужи­на, на кото­рый тра­тит­ся всад­ни­че­ское состо­я­ние?¹⁰Что боль­ше заслу­жи­ва­ет цен­зор­ской отмет­ки, — осо­бен­но когда пир устра­и­ва­ют, как гово­рят наши кути­лы, в честь себя само­го и сво­его гения? Но быва­ло, что самым скром­ным людям во столь­ко же сестер­ци­ев обхо­ди­лись всту­пи­тель­ные пиры¹¹. Одно и то же, если дела­ет­ся ради обжор­ства, — позор­но, если ради чести, — не навле­ка­ет упре­ка, ибо это уже не мотов­ство, а тра­та, освя­щен­ная обы­ча­ем.

(42) Когда Тибе­рию цеза­рю при­сла­ли крас­но­бо­род­ку неве­ро­ят­ных раз­ме­ров (поче­му бы мне не сооб­щить ее вес и не под­за­до­рить наших обжор? — гово­рят, в ней было око­ло четы­рех с поло­ви­ною фун­тов), тот при­ка­зал отне­сти ее на мяс­ной рынок и доба­вил: «Ну, дру­зья, либо я во всем оши­ба­юсь, либо эту рыбу купят Апи­ций или Пуб­лий Окта­вий¹²». И эта его догад­ка испол­ни­лась сверх всех ожи­да­ний: оба ста­ли тягать­ся за крас­но­бо­род­ку, про­да­вае­мую цеза­рем, и победил Окта­вий, кото­рый, чтобы рыба не доста­лась Апи­цию, купил ее за пять тысяч сестер­ци­ев, чем стя­жал вели­чай­шую сла­ву сре­ди сво­их. Пла­тить такую цену было позор­но толь­ко для Окта­вия, — тот, кто послал рыбу Тибе­рию (впро­чем, я и его бы упрек­нул), про­сто вос­хи­щен был пред­ме­том, достой­ным, по его мне­нью, лишь цеза­ря. (43) Этот сидит под­ле боль­но­го дру­га, — мы его одоб­ря­ем; дру­гой дела­ет то же ради наслед­ства, — он кор­шун, ожи­даю­щий пада­ли. Одно и то же может быть и позор­ным, и чест­ным: важ­но, поче­му и как оно дела­ет­ся. Но все будет делать­ся чест­но, если мы пре­да­ны одной лишь чест­но­сти и счи­та­ем, что в делах чело­ве­че­ских толь­ко то и бла­го, что из нее про­ис­те­ка­ет. Все осталь­ное — бла­го лишь на сей миг. (44) Такое убеж­де­ние долж­но проч­но уко­ре­нить­ся в нас на всю нашу жизнь; его я и назы­ваю осно­вою. Како­во будет убеж­де­ние, тако­вы и поступ­ки, и помыс­лы, а како­вы будут они, тако­ва и жизнь. Кто хочет при­ве­сти в долж­ный порядок целое, тому мало убедить дру­гих в той или этой части. (45) Марк Брут¹³ в кни­ге, оза­глав­лен­ной Περὶ κα­θήκον­τος, дает мно­же­ство настав­ле­ний и роди­те­лям, и детям, и бра­тьям, — но никто не выпол­нит их как долж­но, если не с чем будет сораз­ме­рять поступ­ки. Так поста­вим перед собою цель — выс­шее бла­го, чтобы стре­мить­ся к ней изо всех сил и иметь ее в виду в каж­дом деле, в каж­дом сло­ве, — так море­хо­ды долж­ны направ­лять свой путь по какой-нибудь звезде. (46) Кто живет без цели впе­ре­ди, тот все­гда блуж­да­ет. А если непре­мен­но нуж­но поста­вить себе цель, то ста­но­вят­ся необ­хо­ди­мы и осно­во­по­ло­же­нья. Я думаю, ты согла­сишь­ся, что нет зре­ли­ща постыд­нее, чем колеб­лю­щий­ся, нере­ши­тель­ный, роб­кий чело­век, пуг­ли­во отдер­ги­ваю­щий ногу. Но мы ока­жем­ся таки­ми во вся­ком деле, если не изба­вим­ся от все­го, что ско­вы­ва­ет и удер­жи­ва­ет нам душу и не дает вло­жить в него все­го себя.

(47) Есть обы­чай давать настав­ле­нья, как сле­ду­ет чтить богов. Мы запре­ща­ем зажи­гать им све­тиль­ни­ки по суб­ботам, — ведь и боги не нуж­да­ют­ся в осве­ще­нье, и людям нет ника­кой радо­сти от копо­ти. Мы воз­бра­ня­ем являть­ся с утрен­ни­ми при­вет­ст­ви­я­ми и сидеть перед дверь­ми хра­мов: таким угож­де­ньем под­ку­па­ют люд­ское тще­сла­вие, бога чтит тот, кто его познал. Мы не велим при­но­сить Юпи­те­ру про­сты­ни и скреб­ни­цы, дер­жать зер­ка­ло перед Юно­ной, — богу не нуж­ны при­служ­ни­ки¹⁴. Поче­му? Да пото­му что он сам слу­жит роду чело­ве­че­ско­му, везде и вся­ко­му гото­вый помочь. (48) Пусть чело­век выслу­шал, какую меру надо соблюдать в жерт­во­при­но­ше­ньях, как необ­хо­ди­мо бежать прочь от докуч­ных суе­ве­рий, — все рав­но он дале­ко не пой­дет, если как долж­но не постигнет умом, каков есть бог — всем вла­де­ю­щий, все нис­по­сы­лаю­щий, без­воз­мезд­но бла­го­де­тель­ст­ву­ю­щий. В чем при­чи­на боже­ских бла­го­де­я­ний? В при­ро­де богов. (49) Заблуж­да­ет­ся думаю­щий, буд­то они не хотят вредить: они и не могут. Невоз­мож­но ни им при­чи­нить, ни от них потер­петь урон: ведь ущерб, кото­рый нам нано­сят и кото­рый нано­сим мы, свя­за­ны. Кого высо­кая и пре­крас­ная при­ро­да изба­ви­ла от угроз, тем она не дала и гро­зить дру­гим. (50) Нача­ло почи­та­ния богов — вера в них; затем сле­ду­ет при­знать за ними и вели­чье, и бла­гость, без кото­рой нет вели­чия, знать, что это они пра­вят миром, они устро­я­ют сво­ею силой все­лен­ную, опе­ка­ют род чело­ве­че­ский, заботясь ино­гда и об отдель­ных людях. Они и не при­чи­ня­ют зла, и не испы­ты­ва­ют; впро­чем, неко­то­рых они и нака­зы­ва­ют, и обузды­ва­ют, и нала­га­ют кару, посы­лая ее порою и под видом бла­га. Хочешь уми­ло­сти­вить богов? Будь благ! Кто им под­ра­жа­ет, тот чтит их доста­точ­но!

(51) Но вот дру­гой вопрос, — как обра­щать­ся с людь­ми? Что нам делать? Какие давать настав­ле­нья? Чтобы щади­ли чело­ве­че­скую кровь? Какая это малость, — не вредить тем, кому долж­но при­но­сить поль­зу! Вели­кая, конеч­но, сла­ва для чело­ве­ка — быть мило­серд­ным к дру­го­му чело­ве­ку! Поучать ли нам, что тону­ще­му надо протя­нуть руку, заблудив­ше­му­ся — ука­зать доро­гу, с голод­ным — поде­лить­ся хле­бом? Когда я кон­чу пере­чис­лять все, что сле­ду­ет делать и чего избе­гать? Ведь я могу пре­по­дать одно корот­кое пра­ви­ло о том, в чем чело­ве­че­ский долг: (52) «Все, что ты видишь, в чем заклю­че­но и боже­ст­вен­ное и чело­ве­че­ское, — еди­но: мы — толь­ко чле­ны огром­но­го тела. При­ро­да, из одно­го и того же нас сотво­рив­шая и к одно­му пред­на­зна­чив­шая, роди­ла нас бра­тья­ми. Она вло­жи­ла в нас вза­им­ную любовь, сде­ла­ла нас общи­тель­ны­ми, она уста­но­ви­ла, что пра­виль­но и спра­вед­ли­во, и по ее уста­нов­ле­нию несчаст­нее при­но­ся­щий зло, чем пре­тер­пе­ваю­щий, по ее веле­нию долж­на быть протя­ну­та рука помо­щи. (53) Пусть будет у нас и в серд­це, и на устах этот стих:

Запом­ним: мы роди­лись, чтобы жить вме­сте. И сооб­ще­ство наше подоб­но сво­ду, кото­рый пото­му и дер­жит­ся, что кам­ни не дают друг дру­гу упасть».

(54) Ска­зав о богах и людях, посмот­рим, как надо обра­щать­ся с веща­ми. Мы бро­са­ли бы настав­ле­нья на ветер, не наста­вив пред­ва­ри­тель­но, како­вы долж­ны быть наши мне­ния о каж­дом пред­ме­те: о бед­но­сти и о богат­стве, о сла­ве и о поно­ше­нье, о родине и об изгна­нии. Оце­ним все по отдель­но­сти, отбро­сив прочь общие тол­ки, и дои­щем­ся, что это такое, а не как назы­ва­ет­ся.

(55) Перей­дем теперь к доб­ро­де­те­лям. Иной станет поучать, чтобы мы высо­ко цени­ли разум­ность, учи­лись храб­ро­сти, люби­ли воз­держ­ность и, если это воз­мож­но, боль­ше все­го при­ле­жа­ли душой спра­вед­ли­во­сти. Но он ниче­го не добьет­ся, если мы не зна­ем, что такое доб­ро­де­тель, одна ли она или есть их мно­же­ство, суще­ст­ву­ют ли они раздель­но или нераз­рыв­но свя­за­ны, обла­да­ет ли обла­даю­щий одною и все­ми осталь­ны­ми, раз­ли­ча­ют­ся ли они и чем. (56) Ремес­лен­ни­ку нет надоб­но­сти иссле­до­вать свое ремес­ло, где его нача­ло и како­во при­ме­не­нье, так же как и миму — искус­ство тан­ца. Если такие искус­ства зна­ют сами себя, это­го доволь­но¹⁶, так как они не охва­ты­ва­ют жизнь цели­ком. Доб­ро­де­тель есть зна­ние и себя самой, и дру­гих вещей. Нуж­но выучить в ней все, чтобы выучить­ся ей. (57) Посту­пок не будет пра­виль­ным без пра­виль­но­го наме­ре­нья, кото­рым посту­пок и порож­да­ет­ся. И опять-таки наме­ре­нье не будет пра­виль­ным без пра­виль­но­го строя души, кото­рым и порож­да­ет­ся наме­ре­нье. А строй души не будет наи­луч­шим, если она не постигнет зако­нов всей жиз­ни, не опре­де­лит, как нуж­но судить о каж­дой вещи, и не сведет ее к тому, что она есть поис­ти­не. Спо­кой­ст­вие доста­нет­ся на долю толь­ко тем, кто при­шел к незыб­ле­мым и твер­дым суж­де­ньям, а осталь­ные то и дело вновь берут­ся за преж­нее, с чем покон­чи­ли, и так мечут­ся меж­ду отка­зом и жела­ни­ем. (58) А при­чи­на мета­ний — в том, что для руко­во­ди­мых самым нена­деж­ным вожа­тым, мол­вою, ничто не ясно. Если хочешь все­гда хотеть одно­го и того же, надо хотеть истин­но­го. Но до исти­ны не дой­ти, не зная осно­во­по­ло­же­ний: они заклю­ча­ют в себе всю жизнь. Бла­го и зло, чест­ное и постыд­ное, бла­го­че­сти­вое и нече­сти­вое, доб­ро­де­те­ли и при­ло­же­ние доб­ро­де­те­лей, обла­да­ние веща­ми удоб­ны­ми, доб­рое имя и досто­ин­ство, здо­ро­вье, сила, кра­сота, ост­ро­та чувств — все это тре­бу­ет оцен­щи­ка. Пусть нам будет поз­во­ле­но знать, что по какой цене сле­ду­ет зане­сти в спи­сок. (59) Ведь ты заблуж­да­ешь­ся: мно­гое кажет­ся тебе доро­же, чем оно есть; то, что счи­та­ет­ся у нас самым важ­ным, — богат­ство, милость и власть — не сто­ят и сестер­ция: вот как ты заблуж­да­ешь­ся! Но тебе это­го не узнать, если ты не раз­бе­решь­ся в том законе, по кото­ро­му такие вещи срав­ни­ва­ют­ся и оце­ни­ва­ют­ся. Как листья не могут жить сами по себе, — им нуж­на вет­ка, чтобы на ней дер­жать­ся и пить из нее сок, — так и настав­ле­ния, если они одни, вянут: им нуж­но при­рас­ти к уче­нию.

(60) И потом те, кто отбра­сы­ва­ет осно­во­по­ло­же­нья, не пони­ма­ют, что этим самым укреп­ля­ют их. Что они гово­рят? Для объ­яс­не­ния жиз­ни хва­тит настав­ле­ний, и лиш­ни­ми будут осно­во­по­ло­же­нья муд­ро­сти, то есть дог­ма­ты. Но и то, что они гово­рят, есть дог­мат, — так же как я, если бы ска­зал, что нуж­но отка­зать­ся от настав­ле­ний, ибо они излиш­ни, и обра­тить все наше усер­дие на одни толь­ко осно­во­по­ло­же­нья, давал бы настав­ле­нье, утвер­ждая, буд­то о настав­ле­ньях неза­чем и думать! (61) В фило­со­фии одно тре­бу­ет уве­ща­ний, дру­гое, и к тому же мно­гое, — дока­за­тельств: это то, что не лежит на поверх­но­сти и едва может быть обна­ру­же­но бла­го­да­ря вели­чай­ше­му при­ле­жа­нию и тон­ко­сти. Но если необ­хо­ди­мы дока­за­тель­ства, необ­хо­ди­мы и осно­во­по­ло­же­нья, пото­му что в них исти­на под­креп­ле­на дово­да­ми. Есть вещи явные, есть тем­ные. Явные — те, кото­рые пости­га­ют­ся чув­ства­ми и памя­тью, тем­ные — те, что им недо­ступ­ны. Разум же не доволь­ст­ву­ет­ся оче­вид­ным, боль­шая и пре­крас­ней­шая его часть заня­та тай­ным. Тай­ное тре­бу­ет дока­за­тель­ства, — но без осно­во­по­ло­же­ний дока­зы­вать нель­зя; зна­чит, осно­во­по­ло­же­нья необ­хо­ди­мы. (62) Что дела­ет воз­зре­ние все­об­щим, то же самое дела­ет его и совер­шен­ным: это — твер­дая убеж­ден­ность, и если без нее все в душе пла­ва­ет, то необ­хо­ди­мы осно­во­по­ло­же­нья, даю­щие душам непо­ко­ле­би­мость суж­де­ний. (63) Нако­нец, если мы поуча­ем кого-нибудь отно­сить­ся к дру­гу как к само­му себе, верить, что враг может стать дру­гом, ста­рать­ся пер­во­му вну­шить любовь, а во вто­ром ути­шить нена­висть, мы при­бав­ля­ем: «Это спра­вед­ли­во и чест­но». Но в чест­но­сти и спра­вед­ли­во­сти и заклю­ча­ет­ся смысл наших осно­во­по­ло­же­ний; зна­чит, они необ­хо­ди­мы, если ни той, ни дру­гой без них нет.

(64) Нуж­но соче­тать осно­во­по­ло­же­нья и настав­ле­нья: ведь и вет­ви без кор­ня бес­по­лез­ны, и кор­ни полу­ча­ют помощь от того, что ими порож­де­но. Чем полез­ны нам руки, нель­зя не знать, — они помо­га­ют нам явно; а серд­це, бла­го­да­ря кото­ро­му руки живут и дей­ст­ву­ют, кото­рое при­во­дит их в дви­же­ние, — серд­це пря­чет­ся. То же самое могу ска­зать я и о настав­ле­ньях: они на виду, тогда как осно­во­по­ло­же­нья муд­ро­сти скры­ты. Как вели­чай­шие свя­ты­ни таинств извест­ны толь­ко посвя­щен­ным, так и в фило­со­фии тай­ны ее свя­щен­но­дей­ст­вий откры­ты толь­ко для взо­ра избран­ных и допу­щен­ных, а настав­ле­нья и про­чее в этом роде извест­но и непо­свя­щен­ным.

(65) Посидо­ний счи­та­ет необ­хо­ди­мым не толь­ко «наста­ви­тель­ство» (вос­поль­зу­ем­ся его сло­вом и мы), но и обод­ре­нье, уте­ше­нье, убеж­де­нье. К ним он при­бав­ля­ет изыс­ка­ние при­чин — этио­ло­гию (не вижу, поче­му бы и нам не ска­зать так, если грам­ма­ти­ки, стра­жи латин­ско­го язы­ка, употреб­ля­ют это назва­ние). По его сло­вам, полез­но будет и опи­са­ние каж­дой доб­ро­де­те­ли, — его Посидо­ний име­ну­ет «это­ло­ги­ей», а дру­гие — «харак­те­ри­сти­кой», так как оно выде­ля­ет при­ме­ты каж­дой доб­ро­де­те­ли и поро­ка, по кото­рым мож­но раз­ли­чить сход­ные меж­ду собою. (66) Суть у это­го дела та же, что у настав­ле­ний. Ведь настав­ник гово­рит: «Делай так-то, если хочешь быть воз­держ­ным», — а опи­сы­ваю­щий: «Воз­дер­жан тот, кто дела­ет то-то, а того-то гну­ша­ет­ся». — Ты спро­сишь, в чем раз­ни­ца? — Один дает настав­ле­нья к доб­ро­де­те­ли, дру­гой при­во­дит обра­зец. Дол­жен при­знать­ся, что такие опи­са­ния и (вос­поль­зу­юсь сло­веч­ком откуп­щи­ков) «образ­чи­ки» небес­по­лез­ны: пред­ло­жим достой­ный хва­лы при­мер, — най­дет­ся и под­ра­жа­тель. (67) Раз­ве, по-тво­е­му, бес­по­лез­но назвать при­ме­ты, по кото­рым ты узна­ешь бла­го­род­но­го коня, чтобы не оши­бить­ся при покуп­ке и не тра­тить труда, объ­ез­жая лени­во­го? Так насколь­ко полез­нее знать при­зна­ки вели­чия духа, кото­рые мож­но пере­нять у дру­го­го!

(69) Хоть наш Вер­ги­лий ведет речь о дру­гом, опи­сал он отваж­но­го мужа: я бы ино­го изо­бра­же­ния вели­ко­го мужа и не дал. Пусть мне надо было бы нари­со­вать Като­на, бес­тре­пет­но­го сре­ди гро­хота граж­дан­ских рас­прей, пер­вым напа­даю­ще­го на при­дви­нув­ши­е­ся уже к Аль­пам отряды, иду­ще­го навстре­чу граж­дан­ской войне: я не при­пи­сал бы ему ни ино­го выра­же­нья лица, ни иной осан­ки. (70) Никто не мог шест­во­вать выше того, кто под­нял­ся и про­тив Цеза­ря, и про­тив Пом­пея, и когда одни ста­но­ви­лись при­вер­жен­ца­ми цеза­ри­ан­ских сил, дру­гие — пом­пе­ян­ских, бро­сал вызов и тем и дру­гим, дока­зав, что и у рес­пуб­ли­ки оста­лись сто­рон­ни­ки. Раз­ве что о Катоне мало будет ска­зать:

Поче­му? Да пото­му что он не пугал­ся и под­лин­но­го близ­ко­го шума, когда под­нял сво­бод­ный голос про­тив деся­ти леги­о­нов и галль­ских вспо­мо­га­тель­ных отрядов и вар­вар­ских сил, пере­ме­шан­ных с рим­ски­ми, когда убеж­дал рес­пуб­ли­ку не терять муже­ства и на все решить­ся ради сво­бо­ды, ибо чест­нее ей про­пасть, чем пой­ти в раб­ство! (71) Сколь­ко в нем силы духа, сколь­ко уве­рен­но­сти сре­ди обще­го тре­пе­та! Ведь ему понят­но: он един­ст­вен­ный, о чьей сво­бо­де речь не идет; вопрос не в том, быть ли Като­ну сво­бод­ным, а в том, жить ли ему сре­ди сво­бод­ных. Отто­го и пре­зре­нье к мечам и угро­зам. Вос­хи­ща­ясь необо­ри­мой стой­ко­стью мужа, не дрог­нув­ше­го сре­ди обще­го кру­ше­нья, нель­зя не ска­зать:

(72) Полез­но не толь­ко гово­рить, каки­ми быва­ют мужи добра, и нари­со­вать их облик и чер­ты, но и рас­ска­зы­вать, каки­ми они были, и пока­зать послед­нюю, самую отваж­ную рану Като­на, через кото­рую сво­бо­да испу­сти­ла дух, пока­зать муд­рость Лелия и его еди­но­ду­шие со Сци­пи­о­ном, пре­крас­ные дея­нья дру­го­го Като­на дома и на войне, Тубе­ро­но­вы дере­вян­ные коз­лы на пиру, что он дал наро­ду¹⁸, и козьи шку­ры вме­сто покры­вал, и перед свя­ти­ли­щем Юпи­те­ра — выстав­лен­ную для пиру­ю­щих гли­ня­ную посу­ду. Что сде­лал Тубе­рон, как не освя­тил бед­ность на Капи­то­лии? Пусть я не знал бы дру­гих его дея­ний, поз­во­ля­ю­щих поста­вить его в ряд с Като­на­ми, — неуже­ли мы не пове­ри­ли бы одно­му это­му? То был не пир, а суд над нра­ва­ми. (73) О, насколь­ко же люди, жад­ные до сла­вы, не веда­ют, что она есть и как ее доби­вать­ся! В тот день рим­ский народ видел утварь мно­гих, но вос­хи­щен был утва­рью одно­го. Золо­то и сереб­ро всех дру­гих было изло­ма­но и тыся­че­крат­но пере­плав­ле­но, а Тубе­ро­но­ва гли­на будет цела во все века. Будь здо­ров.