НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО CIV

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Я убе­жал к себе в Номен­тан­скую усадь­бу, — от чего, по-тво­е­му? От горо­да? — Нет, от лихо­рад­ки, — той, что под­кра­ды­ва­ет­ся испод­воль. Она уже нало­жи­ла на меня руку, но я сра­зу велел закла­ды­вать повоз­ку, хоть Пау­ли­на¹ меня и удер­жи­ва­ла. Врач гово­рил, что это толь­ко нача­ло, пото­му что бие­ние жил неспо­кой­но и неров­но, его обыч­ная мера нару­ше­на. Я наста­и­вал на отъ­езде. На устах у меня были сло­ва гос­по­ди­на мое­го Гал­ли­о­на², кото­рый, захво­рав лихо­рад­кой в Ахайе, тот­час под­нял­ся на корабль, вос­кли­цая, что болезнь оби­та­ет не у него в теле, а в тамош­ней мест­но­сти. (2) Это я и ска­зал Пау­лине, ради кото­рой мне при­хо­дит­ся думать о здо­ро­вье. Зная, что ее жизнь ста­ла еди­на с моею, я начи­наю щадить себя, так как щажу ее, и, хотя ста­рость сде­ла­ла меня во мно­гом храб­рее, я теряю это пре­иму­ще­ство мое­го воз­рас­та. Мне при­хо­дит на ум, что моя ста­рость вобра­ла в себя чужую моло­дость, кото­рую нуж­но беречь. И так как я не доби­ва­юсь от Пау­ли­ны, чтобы она была муже­ст­вен­ней в люб­ви ко мне, то она доби­ва­ет­ся, чтобы я был при­леж­нее в люб­ви к себе. (3) Ведь высо­ким чув­ствам нуж­но идти навстре­чу, и порой, вопре­ки напо­ру обсто­я­тельств, во имя близ­ких воз­вра­щать­ся к жиз­ни даже и с мукой, зуба­ми удер­жи­вая выле­таю­щий дух; ведь чело­ве­ку добра нуж­но жить, сколь­ко велит долг, а не сколь­ко при­ят­но. Кто ни жены, ни дру­га не ценит настоль­ко, чтобы ради них про­длить себе жизнь и не упор­ст­во­вать в наме­ре­нье уме­реть, тот про­сто изба­ло­ван. Если поль­за близ­ких тре­бу­ет, душа может даже при­ка­зать себе поло­жить конец не толь­ко жела­нью смер­ти, но и самой смер­ти, когда она нача­лась, — толь­ко бы уго­дить близ­ким. (4) Вер­нуть­ся к жиз­ни ради дру­гих — при­знак наи­боль­ше­го вели­чия души, и вели­чай­шие мужи часто так посту­па­ли. Но и то, по-мое­му, свиде­тель­ст­ву­ет о высо­чай­шей чело­веч­но­сти, что ты обе­ре­га­ешь свою ста­рость, вели­чай­шее бла­го­де­я­нье кото­рой — воз­мож­ность бес­печ­нее отно­сить­ся к себе и сме­лее поль­зо­вать­ся жиз­нью, и забо­тишь­ся о ней, зная, что кому-нибудь из тво­их она мила, полез­на и доро­га. (5) И за это нам доста­ет­ся в награ­ду нема­лая радость: раз­ве не самое отрад­ное — когда жена так тебя любит, что ты сам начи­на­ешь любить себя боль­ше? И выхо­дит, что Пау­ли­на может поста­вить мне в заслу­гу не толь­ко страх за нее, но и за меня само­го.

(6) Но ты спра­ши­ва­ешь, чем кон­чил­ся мой замы­сел уехать? Едва я выбрал­ся из давя­ще­го горо­да, от запа­ха дымя­щих­ся кухонь, кото­рые, едва их зато­пят, изры­га­ют вме­сте с пылью все таив­ши­е­ся в них ядо­ви­тые пары, как тот­час само­чув­ст­вие мое изме­ни­лось. А как ты дума­ешь, сколь­ко сил при­ба­ви­лось у меня, когда я добрал­ся до вино­град­ни­ков? Выпу­щен­ный на паст­би­ще, я наки­нул­ся на мой корм. Я сно­ва нашел само­го себя: не оста­лось сла­бо­сти в нена­деж­ном, замыш­ляв­шем дур­ное теле, я опять всей душой пре­дал­ся заня­ти­ям.

(7) Но место мало помо­жет в этом, если душа не будет при­над­ле­жать сама себе, — а она, если захо­чет, най­дет спо­соб уеди­нить­ся даже в гуще дел. Напро­тив, кто выби­ра­ет то ту, то эту мест­ность в погоне за досу­гом, всюду най­дет отвле­че­нья. Рас­ска­зы­ва­ют, еще Сократ, когда кто-то жало­вал­ся на то, что не полу­чил поль­зы от путе­ше­ст­вий, отве­тил: «И неда­ром: ведь ты путе­ше­ст­во­вал с тобою!» (8) Как хоро­шо было бы неко­то­рым уехать подаль­ше от себя! А не то они сами себя тере­бят, пор­тят, пуга­ют. Что поль­зы пере­се­кать моря и менять горо­да? Если хочешь бежать от того, что не дает тебе покоя, дру­гим долж­но быть не место а ты. Пред­ставь себе, что ты при­ехал в Афи­ны, при­ехал на Родос; выби­рай какую угод­но стра­ну; раз­ве важ­но, какие в ней нра­вы? Ведь твои-то нра­вы — с тобою! (9) Ты счи­та­ешь богат­ства бла­гом; ста­ло быть, тебе будет мучи­тель­на бед­ность и — самое печаль­ное! — бед­ность мни­мая: ведь ты, хоть име­ешь мно­го, будешь вооб­ра­жать, буд­то тебе не хва­та­ет ров­но столь­ко, на сколь­ко пре­взо­шел тебя име­ю­щий боль­ше. Ты счи­та­ешь бла­гом поче­сти: так тебе будет пло­хо от того, что такой-то стал кон­су­лом, а такой-то — даже во вто­рой раз; ты будешь завидо­вать вся­ко­му, чье имя чаще попа­да­ет­ся в годо­вых спис­ках³. И често­лю­бие настоль­ко лишит тебя разу­ма, что при виде одно­го обо­гнав­ше­го ты забудешь обо всех, кого оста­вил поза­ди. (10) Ты счи­та­ешь смерть вели­чай­шим злом, хотя если есть в ней что-то пло­хое, как толь­ко одно: ее боят­ся рань­ше, чем она при­хо­дит. Тебя будут пугать не то что опас­но­сти, а подо­зре­ния, ты посто­ян­но будешь мучить­ся пусты­ми стра­ха­ми. Что поль­зы, если

Даже мир даст тебе пово­ды боять­ся; одна­жды пав духом, ты и самой без­опас­но­сти не будешь верить. При­вык­шая к сле­по­му стра­ху душа неспо­соб­на будет забо­тить­ся о соб­ст­вен­ном спа­се­нье: она не избе­га­ет, а убе­га­ет, а опас­но­сти лег­че уда­рить нас сза­ди. (11) Самым тяж­ким злом ты счи­та­ешь поте­рю люби­мых, — а это так же глу­по, как опла­ки­вать листья, падаю­щие с кра­си­вых и укра­шаю­щих твой дом дере­вьев. На все, что тебе при­ят­но, смот­ри так же, как смот­ришь на эти листья, покуда они зеле­ны⁵. Тот или этот день непре­мен­но отни­мет у тебя того или это­го; но и утра­та тех, кого ты любишь, кого счи­та­ешь усла­дой сво­ей жиз­ни, не тягост­ней паде­нья листьев: сно­ва родят­ся листья, сно­ва появят­ся близ­кие, хоть преж­ние вновь и не родят­ся. — (12) «Вот имен­но, не преж­ние!» — Так и ты не будешь преж­ним! Вся­кий день, вся­кий час ты меня­ешь­ся, — но что похи­ще­но у дру­гих, то явно, а украд­кой похи­щен­но­го у нас мы не видим. Дру­гих у нас отни­ма­ют, а самих себя мы теря­ем неза­мет­но. Об этом ты не дума­ешь и не ищешь лекар­ства для ран, — напро­тив, ты сам сеешь при­чи­ны для тре­вол­не­ний, на то наде­ясь, в этом отча­и­ва­ясь. Но разум­ный все­гда при­ме­ши­ва­ет к надеж­дам долю отча­я­нья, к отча­я­нью — долю надеж­ды.

(13) Чем может помочь стран­ст­вие само по себе? Оно не уме­рит стра­сти к наслаж­де­ньям, не обузда­ет алч­но­сти, не ути­шит гнев­ли­во­сти, не отра­зит неукро­ти­мо­го натис­ка люб­ви, не изба­вит душу от дру­гих зол, не про­яс­нит суж­де­ний, заблуж­де­ний не рас­се­ет, — раз­ве что на корот­кое вре­мя зай­мет тебя новиз­ной, как маль­чи­ка, кото­рый дивит­ся невидан­но­му. (14) В осталь­ном же езда толь­ко уси­ли­ва­ет непо­сто­ян­ство духа, когда он нездо­ров, дела­ет его еще лег­ко­мыс­лен­ней и бес­по­кой­ней. Те, кто жад­но стре­мил­ся в иные места, покида­ют их еще более жад­но, пере­ле­та­ют как пти­цы, уез­жа­ют быст­рей, чем при­еха­ли. (15) Путе­ше­ст­вие даст тебе узнать дру­гие пле­ме­на, пока­жет горы необы­чай­ных очер­та­ний, нехо­же­ные про­стран­ства рав­нин, оро­шен­ные неис­ся­кае­мы­ми вода­ми доли­ны, или, если ты пона­блюда­ешь, при­ро­ду какой-нибудь реки, кото­рая либо набу­ха­ет от лет­не­го павод­ка, как Нил, либо, как Тигр, скры­ва­ет­ся из виду, а потом, такая же пол­но­вод­ная, появ­ля­ет­ся из тай­ни­ков, через кото­рые тек­ла; либо, как Меандр — пред­мет упраж­не­ний и игры для всех поэтов, — вьет­ся часты­ми излу­чи­на­ми, близ­ко под­сту­па­ет к соб­ст­вен­но­му рус­лу и опять пово­ра­чи­ва­ет, не успев­ши влить­ся в себя самое. Но путе­ше­ст­вие не сде­ла­ет тебя ни луч­ше, ни здо­ро­вее.

(16) В уче­ных заня­ти­ях, в обще­нии с чино­на­чаль­ни­ка­ми муд­ро­сти долж­ны мы про­во­дить вре­мя, чтобы усво­ить иссле­до­ван­ное, иссле­до­вать неот­кры­тое. Так нуж­даю­ща­я­ся в искуп­ле­нии душа отпус­ка­ет­ся на сво­бо­ду из жал­ко­го раб­ства. А пока ты не зна­ешь, от чего бежать, к чему стре­мить­ся, что необ­хо­ди­мо, что не нуж­но, что спра­вед­ли­во и что чест­но, будешь ты не путе­ше­ст­во­вать, а блуж­дать. (17) Ника­кой поль­зы не даст тебе эта езда: ты ведь будешь путе­ше­ст­во­вать вме­сте со сво­и­ми стра­стя­ми, и твои беды от тебя не отста­нут. Если бы толь­ко не отста­ли! Тогда они были бы еще дале­ко: а так они не с тобою, а в тебе и, зна­чит, везде будут томить тебя и мучить оди­на­ко­вы­ми непри­ят­но­стя­ми. Боль­но­му сле­ду­ет искать не новых мест, а лекар­ства. (18) Чело­век сло­мал бед­ро, под­вер­нул сустав: не в повоз­ку и не на корабль дол­жен он садить­ся, но позвать вра­ча, чтобы тот срас­тил сло­ман­ную кость, впра­вил вывих. Так неуже­ли, по-тво­е­му, мож­но выле­чить пере­ме­ною мест душу, сло­ман­ную и вывих­ну­тую во мно­гих местах? Слиш­ком силен этот недуг, чтобы лечить его про­гул­ка­ми в носил­ках. (19) Путе­ше­ст­вие нико­го не сде­ла­ет ни вра­чом, ни ора­то­ром; мест­ность не учит ника­ко­му искус­ству; так неуже­ли муд­ро­сти, кото­рая пре­вы­ше все­го, мож­но набрать­ся по доро­ге? Поверь мне, нет доро­ги, кото­рая уведет тебя прочь от вле­че­ний, от гне­ва, от стра­ха, — а будь такая доро­га, весь род чело­ве­че­ский пустил­ся бы по ней сомкну­тым стро­ем.

Все эти неду­ги будут томить тебя и иссу­шать в стран­ст­ви­ях по морям и по суше, пока ты будешь носить в себе их при­чи­ны. (20) Ты удив­ля­ешь­ся, что бег­ство тебе не помог­ло? Но все, от чего ты бежишь, с тобою. Зна­чит, исправь­ся сам! Сбрось с себя бре­мя, удер­жи­вай жела­ния в неких пре­де­лах, выскоб­ли из души вся­кую пор­чу! Если хочешь при­ят­но путе­ше­ст­во­вать, выле­чи тво­е­го спут­ни­ка! Будешь жить вме­сте со ску­пым и алч­ным, — жад­ность при­станет к тебе; будешь общать­ся со спе­сив­цем, — к тебе перей­дет чван­ство; в друж­бе с пала­чом ты не изба­вишь­ся от жесто­ко­сти; возь­ми в това­ри­щи раз­врат­ни­ка — рас­па­лит­ся и твоя похоть. (21) Хочешь осво­бо­дить­ся от поро­ков — сто­ро­нись пороч­ных при­ме­ров. Ску­пец, раз­вра­ти­тель, жесто­кий, ковар­ный, — все, что повреди­ли бы тебе, будь они близ­ко, — в тебе самом. Уйди от них к луч­шим, живи с Като­на­ми, с Лели­ем, с Тубе­ро­ном, а если тебе по душе гре­ки — побудь с Сокра­том, с Зено­ном. Один научит тебя уме­реть, когда это необ­хо­ди­мо, дру­гой — рань­ше, чем будет необ­хо­ди­мо⁶. (22) Живи с Хри­сип­пом, с Посидо­ни­ем. Они пере­да­дут тебе зна­ние боже­ст­вен­но­го и чело­ве­че­ско­го, они при­ка­жут быть дея­тель­ным и не толь­ко крас­но гово­рить, сып­ля сло­ва­ми для удо­воль­ст­вия слу­ша­те­лей, но и зака­лять душу и быть твер­ды­ми про­тив угроз. В этой бур­ной, как море, жиз­ни есть одна при­стань: пре­зи­рать буду­щие пре­врат­но­сти, сто­ять надеж­но и откры­то, гру­дью встре­чать уда­ры судь­бы, не пря­чась и не виляя. (23) При­ро­да про­из­ве­ла нас на свет высо­ки­ми душой и, подоб­но тому как одних живот­ных она наде­ли­ла сви­ре­по­стью, дру­гих — хит­ро­стью, третьих — тру­со­стью, так нам она дала дух слав­ный и боже­ст­вен­ный, ищу­щий, как жить чест­нее, а не как без­опас­ней, подоб­ный все­лен­ной, — ибо с нею он состя­за­ет­ся, за ней сле­ду­ет, насколь­ко это воз­мож­но чело­ве­че­ско­му шагу. Он жаж­дет отли­чить­ся и верит, что его заме­тят и похва­лят. (24) Он -гос­по­дин все­го, он над всем и, зна­чит, ниче­му не поко­ря­ет­ся. Ничто не кажет­ся ему ни тяж­ким, ни спо­соб­ным согнуть мужа.

вовсе нет, если кто смо­жет посмот­реть на них пря­мо и про­бить­ся взглядом сквозь тьму. Мно­гое, что ночью пред­став­ля­ет­ся ужас­ным, день дела­ет сме­хотвор­ным.

Наш Вер­ги­лий ска­зал пре­вос­ход­но: они ужас­ны не на самом деле, а толь­ко видом, то есть кажут­ся таки­ми, а казать­ся — не зна­чит быть. (25) Так ли они, повто­ряю, страш­ны, как гла­сит мол­ва? И ска­жи, Луци­лий, молю: с чего мужу боять­ся труда, чело­ве­ку — смер­ти?

Сколь­ко раз попа­да­лись мне счи­таю­щие невоз­мож­ным все, чего сами они не могут, и гово­ря­щие, буд­то мы тре­бу­ем боль­ше, чем выдер­жи­ва­ет чело­ве­че­ская при­ро­да. (26) Насколь­ко же луч­ше я думаю о них! Ведь и они мно­гое могут, да не хотят. А кому из тех, кто пытал­ся, изме­нял успех? Раз­ве, когда возь­мешь­ся, все не ока­зы­ва­ет­ся лег­че? Мы не пото­му не осме­ли­ва­ем­ся, что труд­но, — труд­но отто­го, что мы не осме­ли­ва­ем­ся. (27) Если вам нужен при­мер, возь­ми­те Сокра­та, стар­ца необы­чай­ной вынос­ли­во­сти, про­шед­ше­го через все невзго­ды, но не побеж­ден­но­го ни бед­но­стью, еще более гне­ту­щей из-за домаш­не­го бре­ме­ни, ни тягота­ми, кото­рые он нес и на войне, и дома дол­жен был сно­сить, — вспом­ни хоть его жену с ее сви­ре­пым нра­вом и дерз­ким язы­ком, хоть тупых к уче­нью детей, боль­ше похо­жих на мать, чем на отца. И почти всю его жизнь была то вой­на, то тира­ния, то сво­бо­да более жесто­кая, чем вой­на и власть тира­нов. (28) Два­дцать семь лет шли бит­вы⁸; закон­чи­лись бои — государ­ство пре­да­но было зло­вред­но­сти трид­ца­ти тира­нов, боль­шин­ство из кото­рых были ему вра­га­ми. И нако­нец — при­го­вор по самым тяж­ким ста­тьям: ему ста­ви­ли в вину и свя­тотат­ство, и раз­вра­ще­ние юно­ше­ства, кото­рое он, мол, натрав­ли­вал на богов, на роди­те­лей, на государ­ство; а после это­го — тем­ни­ца и яд. Но все это настоль­ко не изме­ни­ло его души, что он даже в лице не изме­нил­ся. Вот уди­ви­тель­ное и ред­кое свой­ство! А Сократ сохра­нил его до послед­не­го часа: никто не видел его ни весе­лее, ни печаль­нее, — он был посто­ян­но ровен сре­ди посто­ян­ных пре­сле­до­ва­ний фор­ту­ны.

(29) Хочешь дру­гой при­мер? Возь­ми того Като­на, что жил недав­но, кото­ро­го фор­ту­на гна­ла с еще боль­шей враж­деб­но­стью и упор­ст­вом. Во всем она ста­ви­ла ему пре­гра­ды, даже под самый конец не дава­ла уме­реть, а он дока­зал, что муже­ст­вен­ный может и жить, и уме­реть про­тив воли фор­ту­ны. Вся его жизнь про­шла или в пору граж­дан­ских войн, или в ту, что была уже чре­ва­та граж­дан­ской вой­ною. И о нем, ничуть не мень­ше, чем о Сокра­те, мож­но ска­зать, что он жил под игом раб­ства⁹, если толь­ко ты не счи­та­ешь Гнея Пом­пея, и Цеза­ря, и Крас­са сто­рон­ни­ка­ми сво­бо­ды. (30) Никто не видел, чтобы Катон менял­ся при всех пере­ме­нах в государ­стве: он явил себя оди­на­ко­вым во всем — в пре­тор­ской долж­но­сти и при про­ва­ле на выбо­рах, при обви­не­нье и в про­вин­ции, на сход­ке наро­да, в вой­сках, в смер­ти. Нако­нец, когда тре­пе­та­ло все государ­ство, когда по одну сто­ро­ну был Цезарь, под­дер­жан­ный деся­тью леги­о­на­ми и таким же мно­го­чис­лен­ным при­кры­ти­ем из ино­зем­ных пле­мен, по дру­гую — Пом­пей, кото­рый один сто­ил всех этих сил, когда эти скло­ня­лись к Цеза­рю, те — к Пом­пею, — один лишь Катон состав­лял пар­тию при­вер­жен­цев рес­пуб­ли­ки. (31) Если ты захо­чешь охва­тить в душе кар­ти­ну того вре­ме­ни, то по одну сто­ро­ну ты увидишь пле­бе­ев и чернь, гото­вую устро­ить пере­во­рот, по дру­гую — опти­ма­тов и всад­ни­че­ское сосло­вие и все, что было в горо­де почтен­но­го и отбор­но­го; а посреди оста­лось двое — Катон и рес­пуб­ли­ка. Ты уди­вил­ся бы, увидав, что

ибо он обо­их пори­ца­ет, обо­их разору­жа­ет. (32) Вот какой при­го­вор выно­сит Катон обо­им: «Если победит Цезарь, я умру; если Пом­пей — отправ­люсь в изгна­нье». Чего было ему боять­ся, если он сам себе — и побеж­ден­но­му, и победи­те­лю — назна­чил то, что мог бы назна­чить раз­гне­ван­ный про­тив­ник? Он и погиб по соб­ст­вен­но­му при­го­во­ру. (33) Ты видишь, что люди могут пере­но­сить тяготы: через пусты­ни Афри­ки он пеш­ком про­вел свое вой­ско. Видишь, что мож­но тер­петь и жаж­ду: увле­кая за собой по иссох­шим хол­мам остат­ки побеж­ден­но­го вой­ска, безо вся­кой покла­жи, он выно­сил недо­ста­ток вла­ги, а когда слу­ча­лась вода, пил послед­ним¹¹. Видишь, что мож­но пре­зреть и почет и бес­че­стье: в самый день сво­его про­ва­ла он играл на пло­ща­ди собра­ний в мяч. Видишь, что мож­но не боять­ся могу­ще­ства выше­сто­я­щих: он бро­сал вызов сра­зу и Цеза­рю, и Пом­пею, меж тем как осталь­ные если и осме­ли­ва­лись заде­вать одно­го, то лишь в уго­ду дру­го­му. Видишь, что мож­но пре­зреть и смерть, и изгна­нье: он сам себе назна­чил и изгна­нье, и смерть, а до того — вой­ну.

(34) Зна­чит, мы можем набрать­ся доволь­но муже­ства, чтобы все­му это­му про­ти­во­сто­ять, — лишь бы нам захо­те­лось высво­бо­дить шею из ярма. Преж­де все­го надо отверг­нуть наслаж­де­ния: они ослаб­ля­ют, изне­жи­ва­ют и мно­го­го тре­бу­ют, — пото­му-то мно­го­го при­хо­дит­ся тре­бо­вать от фор­ту­ны. Потом надо пре­зреть богат­ства: они — залог раб­ства. Так отсту­пим­ся от золота, от сереб­ра и все­го, чем отя­го­ще­ны счаст­ли­вые дома: сво­бо­ды не добыть зада­ром. А если ты высо­ко ее ценишь, то все осталь­ное при­дет­ся ценить ни во что. Будь здо­ров.