НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО CXIV

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Ты спра­ши­ва­ешь меня, поче­му в те или иные вре­ме­на воз­ни­ка­ет род испор­чен­но­го крас­но­ре­чия, как появ­ля­ет­ся в умах склон­ность к тем или иным поро­кам, — так что ино­гда пре­об­ла­да­ет напы­щен­ное про­из­не­се­ние, ино­гда — том­ное и про­тяж­ное, слов­но пес­ня? Поче­му ино­гда нра­вят­ся мыс­ли сме­лые и неправ­до­по­доб­ные, ино­гда — выра­же­ния недо­го­во­рен­ные и зага­доч­ные, в кото­рых при­хо­дит­ся боль­ше пости­гать умом, чем слу­хом? Поче­му была пора, когда бес­со­вест­но зло­употреб­ля­ли пере­нос­ны­ми зна­че­ни­я­ми? — При­чи­на в том, о чем ты часто слы­шал и что у гре­ков даже пере­шло в посло­ви­цу: «Како­ва у людей жизнь, тако­ва и речь». (2) И если у каж­до­го ора­то­ра мане­ра гово­рить похо­жа на него само­го, то и гос­под­ст­ву­ю­щий род крас­но­ре­чия ино­гда под­ра­жа­ет общим нра­вам. Если порядок в государ­стве рас­ша­тан, если граж­дане пре­да­лись удо­воль­ст­ви­ям, то свиде­тель­ст­вом общей стра­сти к ним будет рас­пу­щен­ность речи, коль ско­ро она при­су­ща не одно­му-двум ора­то­рам, а все­ми при­ня­та и одоб­ре­на. (3) Не может быть душа одно­го цве­та, а ум дру­го­го. Если душа здо­ро­ва, если она спо­кой­на, сте­пен­на и воз­держ­на, то и ум будет ясным и трез­вым; раз­вра­тят душу поро­ки — ум станет напы­щен­ным. Раз­ве ты не видел: у кого в душе том­ность, тот воло­чит ноги и дви­га­ет­ся лени­во; у кого душа поры­ви­ста и жесто­ка, тот уско­ря­ет шаг; у кого душа охва­че­на неистов­ст­вом или так похо­жим на неистов­ство гне­вом, у того все тело­дви­же­ния бес­по­рядоч­ны, тот не ходит, а мечет­ся? Так неуже­ли, по-тво­е­му, того же само­го не будет и с умом, тем более что он слит с душой воеди­но, ею созда­ет­ся, ей пови­ну­ет­ся, от нее полу­ча­ет закон?

(4) Как жил Меце­нат, извест­но настоль­ко хоро­шо, что мне нет нуж­ды здесь об этом рас­ска­зы­вать: как он раз­гу­ли­вал, каким был щего­лем, как хотел, чтобы на него смот­ре­ли, как не желал пря­тать свои поро­ки. Так что же? Раз­ве речь его не была такой же воль­ной и рас­по­я­сан­ной, как он сам? Раз­ве его сло­ва — под стать его одеж­де, слу­гам, дому, жене — не долж­ны были боль­ше все­го удив­лять? Он был бы чело­ве­ком боль­шо­го даро­ва­ния, если бы повел его пра­виль­ным путем, если б не избе­гал быть понят­ным, если бы знал гра­ни­цы хотя бы в речи. Его крас­но­ре­чие — ты увидишь сам — это крас­но­ре­чие пья­но­го, тем­ное, бес­пут­ное и без­за­кон­ное. Есть ли что позор­нее? [Меце­нат, «О моем обра­зе жиз­ни»] (5) «По реке вдоль бере­гов, что леса­ми кур­ча­вят­ся, взгля­ни, как чел­ны взбо­розди­ли рус­ло, как, вспе­нив­ши мели, сад застав­ля­ют назад отбе­гать». Или это: «Завит­ки куд­ря­вой жен­щи­ны голу­бит губа­ми, — начи­на­ет, взды­хая, — так заки­нув уста­лую голо­ву, безум­ст­ву­ют леса вла­ды­ки». — «Неис­пра­ви­мая шай­ка: на пирах они роют­ся жад­но, за бутыл­кой обыс­ки­ва­ют домы, и надеж­да их тре­бу­ет смер­ти». — «Гений, кото­рый свой празд­ник¹ едва ли заме­тит, нити тон­ко­го вос­ка, и гре­му­чая мель­ни­ца, — а очаг укра­ша­ют жена или мать». — (6) Раз­ве не сра­зу по про­чте­нии ты увидишь, что это тот самый, кто все­гда рас­ха­жи­вал по Риму в непод­по­я­сан­ной туни­ке (даже когда он заме­щал отсут­ст­во­вав­ше­го Цеза­ря, пароль полу­ча­ли² от рас­по­я­сан­но­го пол­ко­во­д­ца)? тот, кто и на суде, и на ора­тор­ском воз­вы­ше­нье, и на любой сход­ке появ­лял­ся с заку­тан­ной в плащ голо­вой, остав­ляя откры­ты­ми толь­ко оба уха, напо­до­бье бога­тых бег­ле­цов в мимах?³ тот, кто в раз­гар граж­дан­ской вой­ны, когда город был в стра­хе и все воору­жи­лись, ходил по ули­цам в сопро­вож­де­нье двух скоп­цов — боль­ше муж­чин, чем он сам? кто тыся­чу раз женил­ся — и брал ту же самую жену?⁴ (7) Эти сло­ва, так без­за­кон­но соеди­нен­ные, так небреж­но рас­став­лен­ные, употреб­лен­ные вопре­ки обще­при­ня­то­му смыс­лу, свиде­тель­ст­ву­ют о нра­вах не менее невидан­ных, извра­щен­ных и стран­ных. Боль­ше все­го его хва­лят за незло­би­вость: он не касал­ся меча, не про­ли­вал кро­ви, и если чем и выстав­лял напо­каз свое могу­ще­ство, так толь­ко воль­но­стью нра­вов. Но он сам под­пор­тил эту свою сла­ву затей­ли­во­стью чудо­вищ­ных речей. (8) По ним вид­но, что он был изне­жен, а не кроток.

Это станет ясно любо­му, кто увидит его куд­ря­вый слог, и пере­вер­ну­тые сло­ва, и мыс­ли, неред­ко вели­ча­вые, но теря­ю­щие силу еще преж­де, чем выска­за­ны до кон­ца.

Чрез­мер­ное сча­стье вскру­жи­ло ему голо­ву; ино­гда в этом пови­нен сам чело­век, ино­гда — вре­мя. (9) Там, где сча­стье широ­ко раз­ли­ва­ет страсть к удо­воль­ст­ви­ям, рос­кошь начи­на­ет­ся с забот­ли­во­го ухо­да за телом; потом хло­по­чут об утва­ри; потом с усер­дьем зани­ма­ют­ся домом, ста­ра­ясь, чтобы он был обшир­нее поме­стья, чтобы сте­ны свер­ка­ли замор­ским мра­мо­ром, чтобы кров­ля сия­ла золо­том и штуч­ным потол­кам отве­ча­ли блес­ком пли­ты пола. Потом изыс­кан­ность рас­про­стра­ня­ет­ся и на обеды; тут ищут отли­чить­ся новиз­ной блюд и пере­ме­ной обыч­но­го их поряд­ка: чем при­ня­то обед закан­чи­вать, то пода­ют сна­ча­ла, что разда­ри­ва­лось при вхо­де, то дарят при выхо­де. (10) Когда душа при­выкнет гну­шать­ся всем обще­при­ня­тым, а обыч­ное счи­тать слиш­ком деше­вым, — тогда ищут новиз­ны и в речах, то вытас­ки­ва­ют на свет ста­рин­ные забы­тые сло­ва, то выду­мы­ва­ют новые или пере­ина­чи­ва­ют обще­из­вест­ные, то при­ни­ма­ют за верх изя­ще­ства частые и сме­лые пере­но­сы смыс­ла, кото­рых ста­ло так мно­го в послед­нее вре­мя. (11) Есть такие, что обры­ва­ют мысль, видя всю пре­лесть речи в недо­го­во­рен­но­сти, в том, чтобы дать слу­ша­те­лю толь­ко намек на смысл. Но есть и такие, что каж­дую мысль тянут и не могут кон­чить. Есть такие, что не слу­чай­но под­хо­дят вплот­ную к поро­ку (для вся­ко­го, кто отва­жи­ва­ет­ся на что-нибудь вели­кое, это неиз­беж­но), но этот самый порок любят. Сло­вом, где ты увидишь, что испор­чен­ная речь нра­вит­ся, там, не сомне­вай­ся, и нра­вы извра­ти­лись. Как пыш­ность пиров и одеж­ды есть при­знак болез­ни, охва­тив­шей государ­ство, так и воль­ность речи, если встре­ча­ет­ся часто, свиде­тель­ст­ву­ет о паде­нии душ, из кото­рых исхо­дят сло­ва.

(12) И не при­хо­дит­ся удив­лять­ся, если испор­чен­ность речи бла­го­склон­но вос­при­ни­ма­ет­ся не толь­ко слу­ша­те­ля­ми погряз­нее, но и хоро­шо оде­той тол­пой: ведь отли­ча­ют­ся у них толь­ко тоги, а не мне­ния. Уди­ви­тель­нее то, что хва­лят не толь­ко речи с изъ­я­ном, но и самые изъ­я­ны. Пер­вое было все­гда: без снис­хож­де­ния не понра­вят­ся и самые вели­кие. Дай мне любо­го, само­го про­слав­лен­но­го мужа — и я ска­жу тебе, что его век про­щал ему и на что наме­рен­но закры­вал гла­за. Я ука­жу тебе мно­го таких, кому изъ­я­ны не повреди­ли, и даже таких, кому они были на поль­зу, — ука­жу людей самых про­слав­лен­ных, кото­ры­ми при­ня­то вос­хи­щать­ся; кто попро­бу­ет что-нибудь испра­вить, тот все раз­ру­шит: изъ­я­ны здесь так неот­де­ли­мы от досто­инств, что потя­нут их за собою. (13) При­бавь к это­му, что для речи нет стро­гих пра­вил. Их изме­ня­ет при­выч­ка, гос­под­ст­ву­ю­щая сре­ди граж­дан, а она нико­гда не задер­жи­ва­ет­ся дол­го на одном. Мно­гие ищут сло­ва в дале­ких веках, гово­рят язы­ком Две­на­дца­ти таб­лиц; для них и Гракх, и Красс, и Кури­он слиш­ком изыс­кан­ны и совре­мен­ны, они воз­вра­ща­ют­ся к Аппию и Корун­ка­нию⁵. Дру­гие, наобо­рот, при­зна­вая толь­ко изби­тое и обще­при­ня­тое, впа­да­ют в пош­лость. (14) И то и дру­гое — пор­ча, хотя и раз­но­го рода, — не мень­шая, пра­во, чем жела­нье поль­зо­вать­ся толь­ко сло­ва­ми ярки­ми, звуч­ны­ми, поэ­ти­че­ски­ми, а необ­хо­ди­мых и обще­употре­би­тель­ных избе­гать. По-мое­му, и то, и дру­гое непра­виль­но. Один холит себя боль­ше, чем нуж­но, дру­гой небре­жен боль­ше, чем нуж­но: один и на бед­рах выщи­пы­ва­ет воло­сы, дру­гой даже под мыш­ка­ми не выщи­пы­ва­ет.

(15) Перей­дем к сло­гу. Сколь­ко при­ме­ров вся­че­ских погреш­но­стей могу я тебе при­ве­сти! Неко­то­рым по душе слог изло­ман­ный и шеро­хо­ва­тый: где речь льет­ся плав­но, там они нароч­но при­во­дят ее в бес­по­рядок, не допус­кая ни одно­го загла­жен­но­го шва; что заде­ва­ет слух сво­ей неров­но­стью, то им кажет­ся муже­ст­вен­ным и силь­ным. А у неко­то­рых — не слог, а напев, до того мяг­ко сколь­зит их речь и лас­ка­ет уши. (16) А что ска­зать о таком сло­ге, где сло­ва пере­став­ля­ют­ся подаль­ше и, дав­но ожи­дае­мые, появ­ля­ют­ся перед самою кон­цов­кой? Или о сло­ге мед­ли­тель­ном, как у Цице­ро­на, поло­го ска­ты­ваю­щем­ся с мяг­ки­ми замед­ле­ни­я­ми, ни на миг не отсту­паю­щем от неко­го обык­но­ве­ния, раз­ме­ря­е­мом при­выч­ны­ми сто­па­ми? И у выска­зы­вае­мых мыс­лей изъ­ян может состо­ять не толь­ко в том, что они ничтож­ны, или про­сто­ва­ты, или бес­чест­ны, или оскорб­ля­ют стыд чрез­мер­ной дер­зо­стью, но и в том, что они цве­ти­сты, что про­из­но­сят­ся впу­стую и зву­чат гром­ко, но нико­го не тро­га­ют.

(17) Все эти изъ­я­ны вво­дят­ся в оби­ход одним — тем, кто об эту пору гла­вен­ст­ву­ет в крас­но­ре­чии; осталь­ные ему под­ра­жа­ют и зара­жа­ют один дру­го­го. Так, когда был в силе Сал­лю­стий, вер­хом изыс­кан­но­сти счи­та­лись недо­го­во­рен­ные мыс­ли, речи, пре­ры­ваю­щи­е­ся рань­ше, чем ожи­да­ешь, тем­ная крат­кость. Аррун­тий⁶, чело­век ред­кой порядоч­но­сти, напи­сав­ший исто­рию Пуни­че­ской вой­ны, был сал­лю­сти­ан­цем и очень усерд­ст­во­вал в этом. У Сал­лю­стия⁷ ска­за­но: «Сереб­ром сде­лал вой­ско», то есть набрал его за день­ги. Это полю­би­лось Аррун­тию, и он начал на каж­дой стра­ни­це писать так же. В одном месте он гово­рит: «Они сде­ла­ли нашим бег­ство», в дру­гом: «Гиерон, царь сира­куз­ский, сде­лал вой­ну», еще где-то: «Услы­шан­ное изве­стие сде­ла­ло так, что панор­ми­тан­цы сда­лись рим­ля­нам». (18) Я дал тебе толь­ко образ­цы на про­бу, а у него вся кни­га из это­го состо­ит. Что у Сал­лю­стия — ред­кость, то у него попа­да­ет­ся часто и чуть ли не посто­ян­но, и не без при­чи­ны: у Сал­лю­стия такие рече­нья — слу­чай­ность, Аррун­тий отыс­ки­вал их нароч­но. Видишь, что полу­ча­ет­ся, когда за обра­зец берет­ся изъ­ян. (19) Сал­лю­стий ска­зал: «Воды повер­ну­ли к зиме». Аррун­тий в пер­вой кни­ге о Пуни­че­ской войне пишет: «вне­зап­но пого­да повер­ну­ла к зиме», и в дру­гом месте, желая ска­зать, что год был холод­ный, пишет. «Весь год повер­нул к зиме». И еще в одном месте: «Он послал шесть­де­сят гру­зо­вых судов, поса­див на них толь­ко сол­дат и необ­хо­ди­мое чис­ло моря­ков, так как север­ный ветер повер­нул к зиме». Аррун­тий не пере­ста­ет совать эти сло­ва куда попа­ло. Сал­лю­стий ска­зал где-то: «Сре­ди меж­до­усо­биц он ста­рал­ся, чтобы мол­вы при­зна­ли его чест­ным и спра­вед­ли­вым». Аррун­тий не удер­жал­ся и в пер­вой же кни­ге поста­вил: «Мол­вы широ­ко раз­гла­си­ли о Регу­ле».

(20) Эти и подоб­ные изъ­я­ны, пере­ня­тые через под­ра­жа­ние, не будут при­ме­та­ми испор­чен­ной и пад­кой до наслаж­де­ний души; те, по кото­рым можешь судить о стра­стях чело­ве­ка, долж­ны при­над­ле­жать толь­ко ему, от него родить­ся. У гнев­ли­во­го речь сер­ди­тая, у бес­по­кой­но­го — воз­буж­ден­ная, у изба­ло­ван­но­го — мяг­кая и плав­ная. (21) Ты видишь, чего доби­ва­ют­ся те, кто выщи­пы­ва­ет боро­ду, места­ми или всю цели­ком, кто тща­тель­но выбри­ва­ет и выскаб­ли­ва­ет губы, оста­вив и отпу­стив воло­сы на щеках и под­бо­род­ке, кто наде­ва­ет невидан­но­го цве­та плащ поверх про­зрач­ной тоги, кто не захо­чет сде­лать ниче­го тако­го, что оста­лось бы неза­ме­чен­ным, кто драз­нит людей, лишь бы на него огля­ну­лись, и согла­сен быть выру­ган­ным, лишь бы на него смот­ре­ли. Тако­ва же речь Меце­на­та и всех про­чих, допус­каю­щих ошиб­ки не слу­чай­но, а заве­до­мо и наме­рен­но. (22) При­чи­на тут — тяже­лый душев­ный недуг. Как после вина язык начи­на­ет запле­тать­ся не преж­де, чем ум, не выдер­жав тяже­сти, под­ло­мит­ся или изме­нит нам, так и этот род речи (чем он отли­ча­ет­ся от пья­ных речей?) ни для кого не в тягость, если толь­ко душа не пошат­ну­лась. Поэто­му лечить надо душу: ведь от нее у нас и мыс­ли, и сло­ва, от нее осан­ка, выра­же­нье лица, поход­ка. Когда душа здо­ро­ва и силь­на, тогда и речь могу­ча, муже­ст­вен­на, бес­страш­на; если душа рух­ну­ла, она все увле­ка­ет в сво­ем паде­нье.

Наш царь — это душа; пока она невреди­ма, все про­чие испол­ня­ют свои обя­зан­но­сти и послуш­но пови­ну­ют­ся; но сто­ит ей немно­го пошат­нуть­ся, и все при­хо­дит в коле­ба­нье. А сто­ит сдать­ся наслаж­де­ни­ям, тот­час схо­дят на нет все ее уме­нья, вся дея­тель­ная сила, и за что она ни берет­ся, все дела­ет­ся вяло и лени­во.

(24) Если я уж взял­ся за это срав­не­нье, то про­дол­жу его. Наша душа — то царь, то тиран: царь, когда стре­мит­ся к чест­но­му, забо­тит­ся о здо­ро­вье пору­чен­но­го ей тела, не тре­бу­ет от него ниче­го гряз­но­го, ниче­го постыд­но­го; а когда она не власт­на над собою, жад­на, изба­ло­ва­на, тогда полу­ча­ет нена­вист­ное и про­кля­тое имя и ста­но­вит­ся тира­ном. Тут-то ею овла­де­ва­ют без­удерж­ные стра­сти, одоле­ва­ют ее и спер­ва лику­ют, напо­до­бье чер­ни, кото­рой мало насы­тить­ся вредо­нос­ной разда­чей и кото­рая ста­ра­ет­ся пере­щу­пать все, чего не может про­гло­тить. (25) Но по мере того как болезнь все боль­ше под­та­чи­ва­ет силы, а удо­воль­ст­вия вхо­дят в плоть и в кровь, одер­жи­мый неду­гом дово­лен и видом того, на что чрез­мер­ная жад­ность сде­ла­ла его негод­ным, и воз­ме­ща­ет соб­ст­вен­ные наслаж­де­нья зре­ли­щем чужих, став постав­щи­ком и свиде­те­лем похот­ли­вых забав, кото­рых сам себя лишил невоз­держ­но­стью. Не так отрад­но ему оби­лие услаж­даю­щих вещей, как горь­ко то, что не всю эту рос­кошь он может про­пу­стить через глот­ку и утро­бу, что не со все­ми рас­пут­ны­ми баба­ми и юнца­ми может пере­спать; он печа­лит­ся, что упус­ка­ет нема­лую часть сво­его сча­стья отто­го, что тело так мало вме­ща­ет. (26) Раз­ве безумье в том, мой Луци­лий, что мы забы­ва­ем о неиз­беж­но­сти смер­ти? о соб­ст­вен­ной сла­бо­сти? Нет, оно в дру­гом: никто из нас не поду­ма­ет, что он толь­ко один! Погляди на наши кух­ни, сколь­ко там бега­ет меж­ду оча­га­ми пова­ров: неужто, по-тво­е­му, не пока­жет­ся, что в такой сума­то­хе пища при­готав­ли­ва­ет­ся не для одно­го брю­ха? Взгля­ни на наши вино­хра­ни­ли­ща, на погре­ба, где собран уро­жай за мно­го сто­ле­тий: неужто, по-тво­е­му, не пока­жет­ся, что не для одно­го брю­ха запе­ча­та­ны эти вина, выжа­тые во мно­гих кра­ях при мно­гих кон­су­лах? Погляди, в сколь­ких местах пере­во­ра­чи­ва­ют зем­лю, сколь­ко тысяч паха­рей пашет и копа­ет, — неужто, по-тво­е­му, не пока­жет­ся, что не для одно­го брю­ха сеют и в Афри­ке, и в Сици­лии? (27) Мы будем здо­ро­вы, будем воз­держ­ны в жела­ньях, если каж­дый пой­мет, что он — один, если изме­рит свое тело и узна­ет, как мало оно вме­стит и как нена­дол­го! Ничто так не спо­соб­ст­ву­ет уме­рен­но­сти во всем, как частые мыс­ли о крат­ко­сти наше­го века и нена­деж­но­сти сро­ка. Что бы ты ни делал, не упус­кай из виду смерть! Будь здо­ров.