НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО CXV

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Мне не хочет­ся, мой Луци­лий, чтобы ты слиш­ком уж тре­во­жил­ся по пово­ду слов и сло­га: у меня есть для тебя заботы поваж­нее. Ищи, о чем писать, а не как; ста­рай­ся, что пишешь, то и думать, а что дума­ешь, то усво­ить и как бы запе­чат­леть соб­ст­вен­ной печа­тью. (2) Чья речь пока­жет­ся тебе при­дир­чи­во выло­щен­ной, у того, так и знай, душа тоже заня­та пустя­ка­ми. Вели­кий муж гово­рит небреж­ней и уве­рен­ней; что бы он ни ска­зал, во всем боль­ше убеди­тель­но­сти, чем тща­тель­но­сти. Ты зна­ешь мно­гих моло­дых людей с кра­си­вой боро­дой и при­чес­кой, слов­но толь­ко что выну­тых из сун­ду­ка: от них не жди ниче­го муже­ст­вен­но­го, ниче­го осно­ва­тель­но­го. Речь — убран­ство души: если она ста­ра­тель­но под­стри­же­на и под­кра­ше­на, и отде­ла­на, то ясно, что и в душе нет ниче­го под­лин­но­го, а есть некое при­твор­ство¹. Строй­ность речи — укра­ше­нье не для муж­чи­ны.

(3) Если бы нам дано было увидеть душу чело­ве­ка добра, — какой свя­то­стью, каким крот­ким вели­чи­ем све­ти­лась бы она! Как бли­ста­ли бы в ней и спра­вед­ли­вость, и отва­га, и воз­держ­ность, и разум­ность², а кро­ме них и скром­ность, и сдер­жан­ность, и тер­пи­мость, и щед­рость и общи­тель­ность, и (кто бы это­му пове­рил?) ред­чай­шее в чело­ве­ке бла­го — чело­веч­ность сли­ва­ли бы свое сия­нье. А пред­у­смот­ри­тель­ность, а тон­кость вку­са, а самое воз­вы­шен­ное из свойств — бла­го­род­ство — сколь­ко бы они при­ба­ви­ли кра­соты, сколь­ко сте­пен­но­сти и вели­ча­во­сти! Вся­кий ска­зал бы, что не одну любовь, но и почте­нье вну­ша­ет эта душа. (4) Если бы кто увидел ее лик — воз­вы­шен­ней и бли­ста­тель­ней всех лиц, какие он при­вык видеть у людей, — раз­ве он не оста­но­вил­ся бы, не оце­пе­нел, слов­но встре­тив боже­ство? Не стал бы мол­ча умо­лять, чтобы взгляд на нее не был сочтен за грех? а потом, обод­рен­ный при­зыв­ной крото­стью лика, не при­бли­зил­ся бы, не молил­ся бы коле­но­пре­кло­нен­но, не созер­цал бы дол­го, глядя сни­зу вверх — ибо она намно­го выше при­выч­но­го для наших глаз роста, — в ее пылаю­щие крот­ким, но ярким огнем очи? не повто­рил бы нако­нец изум­лен­но и бла­го­го­вей­но стро­ки наше­го Вер­ги­лия:

И она сни­зой­дет и облег­чит заботу, если мы захо­тим чтить ее! А чтят ее не жир­ны­ми туша­ми заре­зан­ных быков, не пове­шен­ным на сте­ну золо­том и сереб­ром, не вкла­дом в хра­мо­вую каз­ну, но волею к пра­вед­но­сти и бла­го­че­стью.

(6) Вся­кий, повто­ряю, заго­рел­ся бы к ней любо­вью, если бы нам посчаст­ли­ви­лось ее увидеть; а теперь мно­гое нам пре­пят­ст­ву­ет, либо пора­жая наш взгляд чрез­мер­ным блес­ком, либо удер­жи­вая его тем­нотою. Но мы, если бы захо­те­ли осво­бо­дить от всех пре­град зре­ние души, так же как мы очи­ща­ем лекар­ства­ми гла­за и дела­ем их взгляд ост­рее, — мог­ли бы раз­глядеть доб­ро­де­тель даже в пря­чу­щем ее теле, даже сквозь бед­ность, даже сквозь уни­жен­ность и поно­ше­нье; мы увиде­ли бы, повто­ряю, эту кра­соту даже сквозь скры­ваю­щую ее грязь. (7) И наобо­рот, мы раз­гляде­ли бы зло­нра­вие и вялость горе­мыч­ной души, даже если бы нам мешал яркий блеск, излу­чае­мый богат­ства­ми, и бил в гла­за лжи­вый свет поче­стей и могу­ще­ства. (8) Тогда бы мы и поня­ли, каким пре­зрен­ным вещам мы дивим­ся, слов­но дети, для кото­рых любая игруш­ка дра­го­цен­на. Ведь они и роди­те­лям, и бра­тьям пред­по­чи­та­ют куп­лен­ные за мед­ные день­ги бусы. «Какая раз­ни­ца меж­ду ними и нами, — гово­рит Ари­стон⁴, — поми­мо той, что мы схо­дим с ума из-за кар­тин и ста­туй и наша глу­пость обхо­дит­ся доро­же?» Им достав­ля­ют удо­воль­ст­вие обка­тан­ные камеш­ки с побе­ре­жья, если они пест­рые, а нам — раз­но­цвет­ные пят­на на огром­ных колон­нах, при­ве­зен­ных из еги­пет­ских пес­ков или из афри­кан­ских пустынь и под­дер­жи­ваю­щих какой-нибудь пор­тик или пото­лок сто­ло­вой, вме­щаю­щей целый город. (9) Мы вос­хи­ща­ем­ся сте­на­ми, обли­цо­ван­ны­ми тон­ки­ми пли­та­ми мра­мо­ра, и хотя зна­ем, что под ними скры­то, сами обма­ны­ва­ем свои гла­за. А наво­дя позо­лоту на кров­ли, раз­ве не лжи­вой види­мо­сти мы раду­ем­ся? Ведь зна­ем же мы, что под нею — непри­гляд­ное дере­во! Но не толь­ко сте­ны и потол­ки укра­ша­ют­ся тон­кою обли­цов­кой; и у всех тех, кто гор­до шест­ву­ет у тебя на виду, сча­стье обли­цо­ва­но. Вглядись — и узна­ешь, сколь­ко зла скры­то под тон­ким сло­ем досто­ин­ства.

(10) А та вещь, кото­рая дает работу столь­ким долж­ност­ным лицам, столь­ким судьям, и столь­ких дела­ет долж­ност­ны­ми лица­ми и судья­ми — день­ги! С тех пор как они в чести, ниче­му боль­ше нет заслу­жен­ной чести: дела­ясь пооче­ред­но то про­дав­ца­ми, то това­ром, мы спра­ши­ва­ем не «како­ва вещь», а «како­ва цена»? Смот­ря по мзде, мы вер­ны дол­гу, смот­ря по мзде — невер­ны. Мы сле­ду­ем пра­ви­лам чест­но­сти, пока она сулит нам что-нибудь, но тот­час пере­бе­жим к ее про­тив­ни­кам, если пона­де­ем­ся боль­ше полу­чить за зло­дей­ства. (11) Роди­те­ли при­учи­ли нас вос­хи­щать­ся золо­том и сереб­ром, вну­шен­ная в неж­ном воз­расте алч­ность, засев глу­бо­ко, рас­тет вме­сте с нами. К тому же весь народ, ни в чем не еди­но­душ­ный, схо­дит­ся в одном: на день­ги смот­рят с почте­ньем, близ­ким жела­ют поболь­ше денег, день­ги, слов­но это вели­чай­шее досто­я­нье чело­ве­ка, жерт­ву­ют богам, когда жела­ют уго­дить им. Наши нра­вы дошли до того, что бед­ность ста­ла про­кля­тьем и бес­че­стьем, бога­чи ее пре­зи­ра­ют, бед­ня­ки нена­видят.

(12) А тут еще поэты с их сти­ха­ми: пуще рас­па­ля­ют они наши стра­сти, вос­хва­ляя богат­ство как един­ст­вен­ное укра­ше­нье и пре­лесть нашей жиз­ни. Им кажет­ся, что даже бес­смерт­ные боги ниче­го луч­ше­го ни дать, ни иметь не могут.

Взгля­ни и на колес­ни­цу Солн­ца:

И даже век, кото­рый они хотят пред­ста­вить самым луч­шим, име­ну­ет­ся у них золотым. (14) И у гре­че­ских тра­ги­ков пред­став­ле­ны такие, кто меня­ет на барыш невин­ность, здо­ро­вье, доб­рое имя.

(15) Когда послед­ние сло­ва были про­из­не­се­ны, все зри­те­ли как один вско­чи­ли, чтобы пре­рвать эту тра­гедию Еври­пида и про­гнать акте­ра, — и тогда сам Еври­пид вышел на середи­ну и попро­сил их подо­ждать и посмот­реть, чем кон­чит этот поклон­ник золота. Бел­ле­ро­фонт в этой дра­ме попла­тил­ся карой, как любой из нас пла­тит­ся в сво­ей дра­ме. (16) Жад­ность не быва­ет без кары, хотя она и сама по себе есть нема­лая кара. Во сколь­ко она обхо­дит­ся слез, во сколь­ко трудов! Сколь­ко горе­сти достав­ля­ет ей желае­мое, сколь­ко горе­сти при­об­ре­тен­ное!⁷ При­бавь еще еже­днев­ные тре­во­ги, чья мучи­тель­ность сораз­мер­на богат­ству. Вла­деть день­га­ми — бо́льшая пыт­ка, чем добы­вать их. Как сто­нем мы над убыт­ка­ми, кото­рые и на самом деле вели­ки, и еще боль­ше кажут­ся. И потом, пусть фор­ту­на ниче­го не отни­ма­ет, — для таких людей убы­ток все, чего они не заи­ме­ли. — (17) «Но их-то все и назы­ва­ют бога­ты­ми и счаст­ли­вы­ми и меч­та­ют срав­нять­ся с ними досто­я­ни­ем». — Согла­сен, но что с это­го? Кому живет­ся хуже тех, кото­рых пре­сле­ду­ют и горе­сти, и зависть? Вот если бы меч­таю­щие о богат­ствах посо­ве­то­ва­лись с бога­ча­ми, а иска­те­ли поче­стей — с често­люб­ца­ми, достиг­ши­ми выс­ших сте­пе­ней! Тогда они изме­ни­ли бы жела­нья, меж­ду тем как теперь, пре­дав про­кля­тью преж­ние, тот­час же заго­ра­ют­ся новы­ми. Нет чело­ве­ка, доволь­но­го сво­им сча­стьем, даже если бы оно шло к нему в руки. Все недо­воль­ны и сво­и­ми замыс­ла­ми, и успе­ха­ми, всем кажет­ся луч­шим то, от чего отка­за­лись.

(18) Но это как раз и даст тебе фило­со­фия (ниче­го важ­нее, по-мое­му нет): ты нико­гда не будешь рас­ка­и­вать­ся. К тако­му проч­но­му сча­стью, кото­ро­го ника­кая буря не поко­леб­лет, не при­ве­дут тебя ни склад­ные сло­ва, ни плав­но лью­ща­я­ся речь. Пусть сло­ва текут как хотят, лишь бы строй души не нару­шал­ся, лишь бы она была высо­ка и не забо­ти­лась о чужом мне­нии, доволь­ная собою как раз за то, за что дру­гие недо­воль­ны, лишь бы жиз­нью пове­ря­ла свои успе­хи и о сво­ем зна­нии суди­ла по тому, мно­го­го ли она не жела­ет, мно­го­го ли не боит­ся. Будь здо­ров.