Перевод С. И. Соболевского под ред. И. И. Маханькова.
2. Разговор с Эвтидемом о необходимости учиться
3. Разговор с Эвтидемом о богах
4. Разговор с Гиппием о справедливости
5. О воздержности
6. Диалектические определения понятий «благочестие», «справедливость» и других
7. О необходимости знаний для практической жизни
8. Опровержение обвинения Сократа по поводу демония. Заключение
(1) Настолько Сократ был во всех отношениях полезен во всяком деле, что даже человеку среднего ума ясно, что ничего не было полезнее общения с Сократом и пребывания с ним везде и при всяких обстоятельствах. Даже в отсутствие Сократа одно только воспоминание о нем приносило немало пользы лицам, привыкшим с ним общаться и его слушать. Самые шутки его оказывали на окружавших его лиц нисколько не менее благотворное влияние, чем серьезные разговоры1.
(2) Так, Сократ часто говаривал, что он в кого-нибудь влюблен; но всем было ясно, что его влекло к тем, кого природа одарила не телом красивым, а высокими духовными качествами. Признаками хороших способностей он считал быстрое усвоение человеком предмета, которым он занимался, запоминание выученного и интерес ко всем знаниям, которые помогают хорошо вести домашнее хозяйство2, управлять государством и вообще обращаться с людьми и их делами. Кто получил такое образование, думал он, будет не только сам счастлив и будет хорошо вести свое хозяйство, но может и других людей и целые государства делать счастливыми.
(3) Но его подход к людям был не ко всем одинаков: кто считал себя даровитым от природы, а ученье ни во что не ставил, тем он указывал, что даровитым натурам больше всего нужно образование. Он приводил в доказательство этого тот факт, что и лошади хорошей породы, горячие, с норовом, становятся чрезвычайно полезными, превосходными, если их объездить с раннего возраста, но делаются совершенно неукротимыми, никуда не годными, если остаются необъезженными. Также и собаки хорошей породы, неутомимые и пригодные для ловли диких животных, бывают превосходны для охоты и полезны при хорошей дрессировке и, наоборот, тупы, бешены, непослушны, если их не дрессируют. (4) То же бывает и с людьми высокодаровитыми: могучие духом, способные довести до конца начатое дело, они, если получат образование и научатся, в чем заключается долг человека, становятся отличными, в высшей степени полезными людьми, так что не счесть их великих деяний. Но, оставшись без образования, невеждами, они бывают очень дурными, вредными людьми: не будучи в состоянии разобраться, в чем заключается долг человека, они часто занимаются преступными делами; они горды, заносчивы, трудно их удержать или отклонить от задуманного, так что нет числа их величайшим злодеяниям.
(5) Кто гордился богатством и находил образование для себя ненужным, в надежде, что ему будет достаточно богатства для исполнения всех желаний и занятия почетного положения в обществе, того Сократ старался образумить, указывая, как глупо воображать, будто без ученья можно отличать полезное от вредного; равным образом глупо воображать, будто не умея различать этого, а удовлетворяя все свои желания при помощи богатства, можно действовать на пользу себе. Только дурак воображает, будто, не умея действовать на пользу себе, он благоденствует и достаточно обеспечил себя всем нужным для жизни; только дурак также воображает, будто он, ничего не зная, лишь благодаря богатству будет слыть человеком на что-то годным, или, слывя человеком ни на что не годным, приобретет славу.
(1) Теперь я расскажу, как Сократ относился к людям, воображавшим, будто они получили хорошее образование, и гордившимся мудростью. Он заметил, что Эвтидем Красавец1, имевший большое собрание сочинений знаменитейших поэтов и философов2, ввиду этого считает себя ученее своих сверстников и лелеет большие надежды затмить всех ораторским талантом и способностью к политической деятельности. Сократ знал, что по молодости лет3 Эвтидем еще не ходит в Народное собрание, а если желает сделать там какое-нибудь дело, то садится в шорной мастерской близ площади. Туда пошел и Сократ с несколькими своими друзьями.
(2) Сперва один из них поставил вопрос, чему обязан был Фемистокл таким выдающимся положением в государстве, что все сограждане обращали на него взоры, когда государству нужен был дельный человек, — общению ли с каким-нибудь мудрецом или своим природным дарованиям. Сократ, желая вызвать на разговор Эвтидема, сказал, что если в малозначительных ремеслах нельзя сделаться хорошим мастером без порядочного учителя, то было бы наивно воображать, будто способность к делу такой первостепенной важности, как управление государством, приходит к человеку сама собой.
(3) В другой раз как-то Эвтидем опять был там. Сократ видел, что он хочет уйти из собрания и опасается, как бы не подумали, что он преклоняется пред умом Сократа. По этому поводу Сократ сказал:
—Друзья, достигнув совершеннолетия3, Эвтидем непременно станет подавать советы согражданам, когда от имени государства будет предлагаться на обсуждение какой-нибудь вопрос4: это вполне видно по его действиям. Мне кажется, он уже приготовил превосходное вступление к своим речам в Народном собрании, опасаясь, как бы не подумали, что он чему-то у кого-то учится. Несомненно, он предпошлет своей речи такое предисловие: (4) «Ни у кого никогда ничему не учился я, афиняне, и, хотя слыхал, что есть хорошие ораторы и государственные деятели, я не искал встречи с ними; я не старался также, чтобы какой-нибудь знаток своего дела стал моим учителем; нет, как раз наоборот: я всегда не только избегал учиться чему-нибудь у кого-нибудь, но даже боялся, как бы не подумали этого. Тем не менее, что мне само собою придет в голову, то я посоветую вам». (5) Такое предисловие годилось бы и для кандидата на должность государственного врача5, было бы полезно ему начать речь такими словами: «Ни у кого никогда, афиняне, не учился я медицине и не искал случая, чтобы какой-нибудь врач стал моим учителем; я всегда не только остерегался научиться чему-нибудь у врачей, но даже боялся, как бы не подумали, что я изучал эту науку. Тем не менее дайте мне должность врача: рискну-ка я на вас поучиться».
Все присутствовавшие посмеялись над таким предисловием.
(6) Видно было, что Эвтидем уже прислушивается к словам Сократа, но еще боится сам говорить и думает, что молчанием он придает себе вид скромности. Тогда Сократ решил отвадить его от этого.
—Странное дело, — сказал он, — кто выбирает своей профессией игру на кифаре или на флейте или верховую езду и тому подобное, тот старается как можно чаще практиковаться в области избранной им профессии, и притом не в одиночестве, а в присутствии лучших знатоков; он прилагает все усилия и не жалеет трудов, лишь бы не нарушать их советов, находя, что иным путем не может сделаться крупной величиной. А некоторые претенденты на роль оратора и государственного деятеля думают, что у них без подготовки и старания сама собою вдруг явится способность к этому. (7) Между тем, работа в области государственной деятельности гораздо труднее, чем в области вышеупомянутых профессий, — настолько труднее, что хотя число работающих в этой области больше, число достигающих успеха меньше: отсюда видно, что будущему государственному деятелю нужны и занятия более продолжительные и более интенсивные, чем будущему специалисту в тех профессиях.
(8) Вот такие разговоры поначалу вел Сократ в присутствии Эвтидема; но, заметив, что Эвтидем все охотнее остается во время его бесед и с бо́льшим интересом слушает, как-то он пришел в шорную мастерскую один.
Когда Эвтидем сел рядом с ним, он обратился к нему с таким вопросом:
—Скажи мне, Эвтидем, правда ли, как я слышал, что ты собрал много сочинений известных мудрецов?
—Да, клянусь Зевсом, Сократ, — отвечал Эвтидем, — и продолжаю собирать, пока не соберу их возможно больше.
(9) — Клянусь Герой, — сказал Сократ, — я в восторге от тебя, что ты предпочел серебру и золоту сокровища мудрости: видно, ты убежден, что серебро и золото не делают человека нисколько лучше, а вот мысли мудрецов обогащают добродетелью того, кто ими владеет.
Эвтидем рад был слышать такую похвалу: он думал, что Сократ находит правильным избранный им путь к образованию.
(10) Заметив, что эта похвала обрадовала его, Сократ продолжал: — Какое же занятие ты избрал себе, собирая эти книги?
Эвтидем молчал, обдумывая ответ.
Тогда Сократ опять спросил его:
—Уж не врачом ли ты хочешь быть? Ведь и по медицине много есть сочинений.
—Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Эвтидем.
—Уж не архитектором ли? И для этого нужен сведущий человек.
—Нет, — отвечал Эвтидем.
—Уж не геометром ли каким выдающимся ты желаешь сделаться, вроде Феодора?6 — спросил Сократ.
—Нет, и не геометром, — отвечал Эвтидем.
—Уж не астрономом ли хочешь сделаться? — спросил Сократ.
Эвтидем и на это отвечал отрицательно.
—Уж не рапсодом ли? — спросил Сократ. — Говорят, у тебя есть все поэмы Гомера6a.
—Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Эвтидем, — рапсоды, как мне известно, знают наизусть поэмы, а сами — круглые дураки7.
—Что же, Эвтидем, уж не стремишься ли ты приобрести те качества, которые делают человека способным заниматься государственными делами и домашним хозяйством8, быть правителем и приносить пользу другим и себе?
—Мне как раз очень нужны такие качества, Сократ, — отвечал Эвтидем.
—Клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — ты стремишься приобрести прекрасные качества и искусство первостепенной важности: ведь такие качества — принадлежность царей и называются царскими. Не приходил ли тебе в голову такой вопрос, — прибавил Сократ, — возможно ли иметь эти качества, не будучи справедливым?
—Конечно, приходил, — отвечал Эвтидем, — Да, без справедливости нельзя быть хорошим гражданином.
(12) — Что же? Ты, конечно, этого достиг? — спросил Сократ.
—Думаю, Сократ, — отвечал Эвтидем, — я не меньше кого другого окажусь справедливым.
—А у справедливых есть какие-нибудь дела, как есть дела у плотников? — спросил Сократ.
—Конечно, есть, — отвечал Эвтидем.
—И справедливые могли бы сказать, какие у них дела, как плотники могут показать свои дела? — спросил Сократ.
—Мне ли не уметь рассказать о делах справедливости? — сказал Эвтидем. — Клянусь Зевсом, также и о делах несправедливости: немало таких дел каждый день можно видеть и слышать.
(13) — Не хочешь ли, — предложил Сократ, — мы напишем здесь дельту, а здесь альфу?9 Потом, что покажется нам делом справедливости, то будем ставить в графу с дельтой, а что — делом несправедливости, то в графу с альфой?
—Пиши, если тебе кажется, что от этого будет польза, — отвечал Эвтидем.
(14) Сократ написал буквы, как сказал, и потом спросил:
—Так вот, существует ли на свете ложь?
—Конечно, существует, — отвечал Эвтидем.
—Куда же нам ее поставить? — спросил Сократ.
—Несомненно, в графу несправедливости, — отвечал Эвтидем.
—И обман существует? — спросил Сократ.
—Конечно, — отвечал Эвтидем.
—А его куда поставить? — спросил Сократ.
—И его, несомненно, в графу несправедливости, — отвечал Эвтидем.
—А злодейство?
—И его тоже, — отвечал Эвтидем.
—А похищение людей для продажи в рабство?10
—И его тоже.
—А в графе справедливости ничего из этого у нас не будет поставлено, Эвтидем?
(15) — Это было бы нелепо, — отвечал Эвтидем.
—А что, если кто-нибудь, выбранный в стратеги, обратит в рабство и продаст жителей несправедливого неприятельского города, скажем ли мы про него, что он несправедлив?
—Конечно, нет, — отвечал Эвтидем.
—Не скажем ли, что он поступает справедливо?
—Конечно.
—А что, если он, воюя с ними, будет их обманывать?
—Справедливо и это, — отвечал Эвтидем.
—А если будет воровать и грабить их добро, не будет ли он поступать справедливо?
—Конечно, — отвечал Эвтидем, — но сперва я думал, что твои вопросы касаются только друзей.
—Значит, — сказал Сократ, — что мы поставили в графу несправедливости, это все, пожалуй, следовало бы поставить и в графу справедливости?
—По-видимому, так, — отвечал Эвтидем.
(16) — Так не хочешь ли, — предложил Сократ, — мы это так и поставим и сделаем новое определение, что по отношению к врагам такие поступки справедливы11, а по отношению к друзьям несправедливы, и по отношению к ним, напротив, следует быть как можно правдивее?
—Совершенно верно, — отвечал Эвтидем.
(17) — А что, — сказал Сократ, — если какой стратег, видя упадок духа у воинов, солжет им, будто подходят союзники, и этой ложью поднимет дух у войска, — куда нам поставить этот обман?
—Мне кажется, в графу справедливости, — отвечал Эвтидем.
—А если сыну нужно лекарство и он не хочет принимать его, а отец обманет его и даст лекарство под видом пищи и благодаря этой лжи сын выздоровеет, — этот обман куда поставить?
—Мне кажется, и его туда же, — отвечал Эвтидем.
—А если кто, видя друга в отчаянии и боясь, как бы он не наложил на себя руки, украдет или отнимет у него меч или другое подобное оружие, — это куда поставить?
—И это, клянусь Зевсом, в графу справедливости, — отвечал Эвтидем.
(18) — Ты хочешь сказать, — заметил Сократ, — что и с друзьями не во всех случаях надо быть до конца правдивым?
—Конечно, нет, клянусь Зевсом; я беру назад свои слова, если позволишь, — отвечал Эвтидем.
—Да, — сказал Сократ, — лучше позволить, чем ставить не туда, куда следует. (19) А когда обманывают друзей ко вреду их (не оставим и этого случая без рассмотрения), кто несправедливее, — кто делает это добровольно, или кто невольно?
—Ах, Сократ, я уже не верю больше сам в свои ответы, потому что все, что я раньше говорил, мне представляется теперь в другом свете, чем я тогда думал, — но все-таки ответ мой будет, что добровольный лжец несправедливее невольного.
(20) — А как ты думаешь, существует изучение и наука справедливого, — вроде грамоты?
—Да.
—А кого ты считаешь более грамотным, — кто добровольно пишет и читает неправильно, или кто невольно?
—Кто добровольно, потому что он может, когда захочет, делать это и правильно.
—Значит, кто добровольно пишет неправильно, тот грамотный, а кто невольно, — безграмотный?
—Как же иначе?
—А справедливое кто знает, — добровольный лжец и обманщик, или невольный?
—Несомненно, добровольный.
—Итак, знающий грамоту, по твоим словам, грамотнее не знающего?
—Да.
—И знающий справедливое справедливее не знающего?12
—Очевидно; но, кажется, и это я говорю, сам не зная, как дошел я до этого утверждения.
(21) — А что, если человек, желающий говорить правду, никогда не говорит одного и того же об одном и том же? Например, если он, указывая одну и ту же дорогу, указывает ее то на восток, то на запад? Или, подводя итог, показывает в нем то больше, то меньше? Что ты думаешь о таком человеке?
—Клянусь Зевсом, несомненно, он не знает того, что, как он думал, знает.
(22) — А известно ли тебе, что некоторых людей называют рабскими натурами?13
—Да.
—За знание или за незнание?
—Несомненно, за незнание.
—Что же, за незнание кузнечного дела они получают это название?
—Конечно, нет.
—Ну, так плотнического?
—И не за это.
—Ну, сапожного?
—Ни за что подобное; наоборот, огромное большинство знающих такие ремесла — рабские натуры.
—Так не к тем ли прилагается это название, кто не знает прекрасного, доброго, справедливого?
—Мне так кажется, — отвечал Эвтидем.
(23) — Значит, всячески, изо всех сил надо стремиться к тому, чтоб нам не быть рабами14.
—Клянусь богами, Сократ, — сказал Эвтидем, — я был уверен, что пользуюсь способом философствования, который всего больше может способствовать образованию, подходящему для человека, стремящегося сделаться благородным. Теперь вообрази себе мое отчаяние, когда я вижу, что мои прежние труды не дали мне возможности отвечать даже на вопрос из той области, которая должна быть мне наиболее известна, а другого пути к тому, чтобы стать благородным, у меня нет!
—Скажи мне, Эвтидем, в Дельфы ты когда-нибудь ходил?
—Даже два раза, клянусь Зевсом, — отвечал Эвтидем.
—Заметил ты на храме где-то надпись: «Познай самого себя»?15
—Да.
—Что же, к этой надписи ты отнесся безразлично, или обратил на нее внимание и попробовал наблюдать, что ты собою представляешь?
—Конечно нет, клянусь Зевсом: я воображал, что это-то уж вполне знаю; едва ли я знал бы что-нибудь еще, если бы не знал даже самого себя.
(25) — Как ты думаешь, кто знает себя, — тот ли, кто знает только имя свое, или тот, кто узнал свои способности, делая наблюдения над собой, какими он обладает качествами как человек, подобно тому, как при покупке лошадей покупатель только тогда считает себя знающим лошадь, которую он хочет узнать, когда произведет наблюдения над ней, — смирная она, или с норовом, сильная или слабая, быстрая или медленная и вообще каковы ее положительные и отрицательные свойства как лошади? Таким образом, кажется мне, кто не знает своих слабостей, не знает себя. (26) А то разве не очевидно, — продолжал Сократ, — что знание себя дает людям очень много благ, а заблуждение относительно себя — очень много несчастий. Кто знает себя, тот знает, что для него полезно, и ясно понимает, что он может и чего он не может. Занимаясь тем, что знает, он удовлетворяет свои нужды и живет счастливо, а не берясь за то, чего не знает, не делает ошибок и избегает несчастий. Благодаря этому он может определить ценность также и других людей и, пользуясь также ими, извлекает пользу и оберегает себя от несчастий. (27) Напротив, кто не знает себя и имеет ошибочное представление о своих способностях, тот находится в таком же положении и по отношению ко всем людям и ко всем человеческим делам: он не знает своих нужд, не понимает, что делает, не знает людей, с которыми имеет дело, а обо всем этом имеет превратное понятие и чрез это не получает пользы и впадает в несчастья. (28) Кто знает, что делает, тот, благодаря успеху в делах, достигает славы и почета; люди, подобные ему, охотно имеют с ним дело, а неудачники желают, чтоб он помогал им советом, защищал их, возлагают на него свои надежды на счастье и за все это ценят его выше всех. (29) Напротив, кто не знает, что делает, не умеет выбрать себе занятия, терпит неудачу во всем, за что ни возьмется, и не только терпит убытки и несет наказание за свое предприятие, но также приобретает по этой причине дурную репутацию, попадает в смешное положение и живет в презрении и бесчестии. Ты ведь видишь, что и государства, которые, не зная своих сил, начинают войну с сильными противниками, или подвергаются разрушению, или попадают в рабство после прежней свободы.
—Я вполне убедился, Сократ, что познавать себя — дело первостепенной важности, — в этом будь уверен; но с чего начать наблюдение за собой? Надеюсь, ты будешь так добр, объяснишь мне это.
(31) — Так вот, — отвечал Сократ, — что такое добро и зло, думаю, ты знаешь в совершенстве.
—Клянусь Зевсом, да, — отвечал Эвтидем, — уж если я и этого не знаю, я был бы хуже всякого раба.
—Ну так объясни это и мне, — сказал Сократ.
—Не мудрено это, — отвечал Эвтидем. — Прежде всего, само здоровье я считаю добром, а болезнь злом; а затем из предметов, являющихся причиной того или другого, как, например, питье, пища, образ жизни, те, которые ведут к здоровью, я считаю добром, а которые к болезни, — злом.
(32) — Значит, также и здоровье и болезнь, когда они являются причиной какого-нибудь добра, будут добром, а когда причиной зла, — злом, — сказал Сократ.
—Но когда же, — возразил Эвтидем, — здоровье может стать причиной зла, а болезнь — добра?
—Тогда, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — когда люди, принявшие участие благодаря своей силе в каком-нибудь позорном походе, вредном морском предприятии и тому подобном, погибают, а оставшиеся дома по случаю слабости бывают целы.
—Верно, — согласился Эвтидем, — однако, как видишь, и в полезных предприятиях одни принимают участие благодаря своей силе, другие по случаю слабости остаются дома.
—Если так, — отвечал Сократ, — то на каком основании такие вещи, которые то полезны, то вредны, считать добром, а не злом? Клянусь Зевсом, никакого основания для этого не видать: так по-твоему выходит.
(33) — Ну уж мудрость, Сократ, — бесспорно, благо: разве есть такое дело, которое мудрый не сделает лучше, чем невежда?
—Как так? — сказал Сократ. — А историю с Дедалом16 разве ты не слыхал, как его захватил Минос за его мудрость, сделал своим рабом, лишив при этом и родины и свободы, как Дедал, пытаясь вместе с сыном бежать, лишился сына, да и сам он не смог спастись, а оказался у варваров и там опять служил рабом?
—Да, клянусь Зевсом, есть такой рассказ, — отвечал Эвтидем.
—А что вытерпел Паламед17, не слыхал? Про него все поэты говорят, что Одиссей погубил его из зависти к его уму.
—Да, и такой рассказ есть, — отвечал Эвтидем.
—А сколько других, как ты думаешь, насильно уведено к персидскому царю вследствие их ума, и им пришлось быть там в рабстве?
(34) — Вполне несомненное благо, Сократ, это, по-видимому, счастье, — сказал Эвтидем.
—Да, Эвтидем, — отвечал Сократ, — если не составлять его из сомнительных благ.
—А что может быть сомнительным из того, что дает счастье? — спросил Эвтидем.
—Ничего, — отвечал Сократ, — если только мы не будем относить к нему красоту, силу, богатство, славу и тому подобное.
—Нет, клянусь Зевсом, будем относить! — отвечал Эвтидем. — Какое же счастье может быть без этого?
(35) — Значит, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — мы будем относить к счастью много такого, что доставляет людям массу неприятностей: многие вследствие красоты развращаются людьми, которые сходят с ума от страсти к красивым мальчикам; многие вследствие силы берутся за дело, превышающее их силу, и впадают в немалые несчастья; многие вследствие богатства становятся избалованными, делаются жертвой интриг и погибают; многие вследствие славы и влияния в государстве терпят большие беды.
(36) — Но, уж если с моей стороны является ошибкой хвалить даже счастье, то, признаюсь, я не знаю даже, о чем молиться богам, — сказал Эвтидем.
—Ну, об этом, может быть, ты и не размышлял, поскольку вполне был уверен, что знаешь это, — сказал Сократ. — Но, так как ты готовишься быть во главе демократического государства, то, без сомнения, знаешь, что такое демократия?
—Еще бы не знать! — отвечал Эвтидем.
(37) — Так, возможно ли, по-твоему, знать демократию, не зная демоса?
—Клянусь Зевсом, нет.
—А демос что такое, знаешь ты?
—Думаю, что знаю.
—Что же такое, по-твоему, демос?
—По-моему, это — бедные граждане.
—Стало быть, ты знаешь бедных?
—Как же не знать?
—Так ты знаешь и богатых?
—Ничуть не хуже, чем бедных.
—Каких же людей называешь ты бедными и каких богатыми?
—У кого нет достаточных средств на насущные потребности, те, думаю, — бедные, а у кого их больше чем достаточно, те — богатые.
(38) — А замечал ли ты, что некоторым, при самых ничтожных средствах не только хватает их, но еще возможно делать сбережения из них, а некоторым недостает даже очень больших?
—Да, клянусь Зевсом, — отвечал Эвтидем, — хорошо, что ты мне напомнил, — я знаю даже тиранов18, которые по недостатку средств, точно крайние бедняки, вынуждены бывают прибегать к незаконным мерам.
(39) — Если это так, — отвечал Сократ, — то тиранов мы причислим к демосу, а владеющих небольшими средствами, если они домовиты, — к богатым.
Тут Эвтидем сказал:
—Вынуждает меня и с этим согласиться, очевидно, мое скудоумие; и я думаю, не лучше ли всего будет мне молчать: по-видимому, я ровно ничего не знаю.
После этого Эвтидем ушел в совершенном отчаянии, полный презрения к себе, считая себя подлинно рабской натурой.
(40) Многие, доведенные до такого состояния Сократом, больше к нему не подходили; Сократ считал их тупицами. Но Эвтидем сообразил, что ему нельзя стать сколько-нибудь достойным человеком, если он не будет как можно чаще пользоваться обществом Сократа. Поэтому он больше не покидал его, кроме случаев крайней необходимости; кое в чем он даже подражал Сократу в его образе жизни. Когда Сократ убедился в таком его настроении, он уже перестал смущать его разными вопросами, но вполне прямо и ясно излагал, что, по его мнению, следует знать человеку и чем лучше всего руководиться в своих действиях.
(1) Сократ не спешил вооружить своих друзей искусством слова, опытностью в практической деятельности, находчивостью: он считал необходимым, чтобы они прежде этого твердо усвоили принципы нравственности. Люди, обладающие этими способностями без нравственности, думал он, бывают более несправедливы и способны причинять зло.
(2) Прежде всего он старался внушить им принципы нравственности в отношении богов. Другие рассказывали о таких его беседах с разными лицами, при которых они присутствовали; а я был свидетелем вот какой его беседы с Эвтидемом.
(3) — Скажи мне, Эвтидем, — спросил Сократ, — приходила ли тебе в голову когда-нибудь мысль о том, как заботливо боги уготовали все, в чем люди нуждаются?
—Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Эвтидем.
—Но ты знаешь, конечно, — сказал Сократ, — что прежде всего нам нужен свет и что боги даруют нам его?
—Да, клянусь Зевсом, — отвечал Эвтидем, — если бы у нас не было его, мы были бы похожи на слепых, хоть и есть у нас глаза.
—Затем, нам нужен отдых, и боги даруют нам ночь, лучшее средство для отдыха.
—Да, и за это мы должны быть им очень благодарными, — сказал Эвтидем.
(4) — А так как солнце своим светом дает нам возможность ясно распознавать время дня и все прочее, а ночью не так ясно все видно, не потому ли боги зажгли ночью звезды, которые показывают нам время ночи, что дает нам возможность делать многое, что нам необходимо?
—Да, это так, — отвечал Эвтидем.
—Затем, луна показывает нам не только части ночи, но и части месяца.
—Конечно, — отвечал Эвтидем.
(5) — А что сказать о том, что боги производят нам из земли пищу, которая нам нужна, и даруют подходящие для этого времена года, которые приносят нам в обилии всевозможные предметы не только для удовлетворения наших насущных потребностей, но и для удовольствия?
—И в этом видна их большая любовь к людям, — отвечал Эвтидем.
(6) — А что боги дают нам такой драгоценный дар, как воду, которая помогает земле и временам года рождать и приумножать все полезное нам и питать нас самих, примесь которой ко всяким питающим нас веществам делает их более удобоваримыми, полезными, вкусными, которую даруют они в таком изобилии ввиду того, что нам нужно ее очень много?
—И в этом видна их забота, — отвечал Эвтидем.
(7) — А что боги дали нам огонь, защитника от холода, защитника от темноты, помощника во всяком ремесле и во всех работах, производимых людьми себе в пользу? Словом сказать, ни одного предмета, полезного в жизни, сколько-нибудь заслуживающего внимания, люди не делают без огня.
—Да, и это — проявление величайшей любви богов к людям, — сказал Эвтидем.
(8) — А что солнце после зимнего поворота приближается к Земле, одни растения доводя до зрелости, другие, которым время прошло, высушивая; и, исполнив это, ближе уже не подходит, а поворачивает назад, остерегаясь, как бы не повредить нам чрезмерным теплом. Когда же на обратном пути оно дойдет до места, где уже и нам видно, что если оно отойдет еще дальше, то мы замерзнем от холода, оно опять поворачивает, подходит ближе и обретается теперь в той части неба, где может принести нам больше всего пользы?
—Клянусь Зевсом, — отвечал Эвтидем, — очень похоже, что и это делается ради людей.
(9) — А так как очевидно и то, что мы не могли бы вынести ни жара, ни холода, в случае их внезапного наступления, то солнце подходит так постепенно и отходит так постепенно, что мы незаметно попадаем в ту или другую крайность. Что сказать об этом?
—Я теперь уже начинаю думать, — отвечал Эвтидем, — есть ли у богов какое другое дело, кроме попечения о людях; одно только то меня удерживает, что и другие все животные пользуются этими благами.
(10) — Да разве не очевидно и то, — возразил Сократ, — что и животные рождаются и вскармливаются ради людей? Какое другое существо получает от коз, овец, коров, лошадей, ослов и прочих животных столько благ, сколько люди? Мне кажется, больше, чем от растений: во всяком случае люди питаются и обогащаются от животных ничуть не меньше, чем от растений, а большая часть людей не употребляет в пищу произведений земли, а живет, питаясь от стад молоком, сыром и мясом; кроме того, все люди приручают и усмиряют полезных животных и пользуются их помощью для войны и для многих других целей.
—Согласен с тобою и в этом, — отвечал Эвтидем. — Как я вижу, даже те животные, которые гораздо сильнее нас, настолько покорны людям, что они делают с ними, что хотят.
(11) — Так как много на свете есть предметов красивых и полезных, но отличающихся друг от друга, то боги даровали людям чувства, соответствующие каждому предмету, посредством которых мы наслаждаемся всеми благами. Кроме того, они вложили в нас разум, посредством которого мы размышляем и вспоминаем о своих чувственных восприятиях, понимаем, на что какая вещь полезна, и придумываем разные средства, благодаря которым пользуемся добром и защищаемся от зла. (12) Боги дали нам также способность речи, которая доставляет нам возможность давать друг другу участие во всех благах путем ученья и самим пользоваться ими сообща с другими, законодательствовать и жить государственной жизнью. Что сказать об этом?
—Очень похоже, Сократ, что боги проявляют большую заботу о людях.
—А так как мы не можем предвидеть, что нам будет полезно в будущем, боги и в этом случае нам помогают, указывая вопрошающим их посредством гаданий, какой будет исход дела, и давая наставление, как лучше всего его сделать.
—А к тебе, Сократ, — сказал Эвтидем, — боги относятся, по-видимому, еще дружественнее, чем к другим: ты их даже не вопрошаешь, а они тебе дают указания, что делать и чего не делать1.
(13) — Что я все-таки говорю правду, и ты убедишься, если не будешь дожидаться, когда увидишь богов в их образе2, но удовольствуешься созерцанием дел богов для того, чтобы с благоговением чтить их. Имей в виду, что и сами боги указывают этот путь: как все они даруют нам свои блага, не являясь нам воочию, так и тот, кто держит в стройном порядке вселенную, где все прекрасно и хорошо, и предоставляет в пользование людям ее вечно чуждой тления, болезни, старости и безошибочно быстрее мысли исполняющей его волю, — и этот бог, великие деяния которого мы видим, остается незримым для нас, когда он правит вселенной. (14) Имей в виду также, что и солнце, которое как будто для всех видимо, не дозволяет однако людям пристально рассматривать его, но, если кто вздумает дерзновенно взглянуть на него, у того оно отнимает зрение. Слуги богов, как ты убедишься, тоже невидимы: так, видно, что молния спускается сверху, как и то, что она все, с чем встречается, одолевает; но нельзя заметить, как она подходит, как ударит, как уходит; точно так же ветров самих не видать, но действия их нам видны, и приближение их мы чувствуем. Наконец, и душа человека, которая более, чем что-либо другое в человеке, причастна божества, царит в нас, — это ясно, — но сама она невидима. Это надо иметь в виду и не относиться с презрением к вещам невидимым, а постигать их силу на основании их проявлений и чтить божество.
(15) — Что касается меня, Сократ, — отвечал Эвтидем, — то к божеству я не буду относиться невнимательно, — в этом я твердо уверен; но меня приводит в отчаяние вот что: мне кажется, никто на свете никогда не может воздать достойной благодарности богам за их благодеяния.
(16) — Нет, Эвтидем, из-за этого не отчаивайся, — сказал Сократ. — Когда Дельфийского бога вопрошают, как делать угодное богам, ты видишь, он отвечает: «По обычаю государства»; а обычай, как известно, везде такой: умилостивлять богов жертвами сообразно со средствами3. Как же можно чтить богов лучше, благоговейнее, как не поступая согласно их собственному велению? (17) Однако не следует жалеть средств на жертвы: когда человек так поступает, тогда он, очевидно, не уважает богов. Таким образом, если чтить богов сообразно со средствами, нисколько не меньше, то надо без боязни ожидать величайших благ: ни один здравомыслящий человек не может ожидать бо́льших благ ни от кого другого, как от тех, кто имеет силу оказывать величайшие благодеяния, и не может ожидать их ни в каком другом случае больше, чем если он будет им угоден; а угодить им ничем нельзя так, как возможно бо́льшим повиновением им.
(18) Такими беседами и своими собственными поступками Сократ способствовал развитию в окружавших его лицах благочестия и нравственности.
(1) Что касается справедливости, то он тоже не скрывал своего мнения, но обнаруживал его и на деле: в частной жизни он ко всем относился терпимо и был всем полезен; в общественной жизни, при исполнении всех предписаний закона, как в городе, так и в походах, он оказывал такое повиновение властям, что исключительная строгость соблюдения им дисциплины бросалась всем в глаза. (2) Когда он однажды был председателем в Народных собраниях1, он не позволил народу сделать противозаконное постановление, но, руководясь законами, воспротивился такому давлению со стороны народа, какого, думаю, не выдержал бы никто на свете. (3) Когда члены коллегии Тридцати отдавали ему какой-нибудь противозаконный приказ, он не исполнял его: так, когда они запрещали ему беседы с молодежью2 или приказали ему и нескольким другим гражданам привести одного человека на казнь3, он один отказался это исполнить ввиду незаконности приказа. (4) Когда Мелет привлек его к суду, он не захотел прибегнуть к обычным в судебной практике противозаконным приемам: обыкновенно подсудимые говорят судьям что-нибудь приятное, льстят, обращаются к ним с просьбами, что воспрещается законом4, и благодаря таким уловкам часто получают оправдание; но Сократ, которого судьи оправдали бы без затруднения, если бы он хоть в малой степени воспользовался этими средствами, предпочел соблюдать законы и умереть, чем преступать их и жить.
(5) В этом смысле Сократ часто высказывался и в своих разговорах с разными лицами; мне известно, что однажды он вел такую беседу и с Гиппием5 из Элиды о справедливости.
Гиппий, долгое время не бывший в Афинах, пришел туда и присутствовал при разговоре Сократа с какими-то лицами на такую тему: если кто хочет отдать кого-нибудь в ученье плотническому ремеслу или сапожному или верховой езде, он не затрудняется, куда его послать для этой цели; {некоторые уверяют даже, что если кто хочет лошадь или вола сделать пригодными к работе, то везде найдет массу учителей для них}5a; но, странное дело, если кто хочет сам ли научиться справедливости или отдать в обучение ей сына или слугу, то не знает, куда идти для этой цели.
(6) Услышав это, Гиппий как будто в насмешку над ним сказал:
—Ты все еще, Сократ, говоришь то же самое, что я давно когда-то от тебя слышал?
—А что еще страннее, — отвечал Сократ, — я говорю всегда не только одно и то же, но и об одном и том же; а ты, может быть, благодаря своей многосторонней учености, никогда не говоришь об одном и том же одного и того же.
—Разумеется, — отвечал Гиппий, — я стараюсь всегда сказать что-нибудь новое.
(7) — Неужели даже о таком предмете, который ты вполне знаешь? — спросил Сократ. — Например, если кто спрашивает тебя о буквах, сколько их и какие в слове «Сократ», прежде ты говорил одно, а теперь стараешься говорить другое? Или, кто спрашивает тебя о числах, правда ли, что дважды пять — десять, ты теперь даешь ответ не тот, что прежде?
—О таких вещах, Сократ, — отвечал Гиппий, — я, как и ты, говорю всегда одно и то же; но о справедливости, вполне уверен, я могу сказать теперь нечто такое, на что и ты и никто другой не в силах будет возразить.
(8) — Клянусь Герой, — сказал Сократ, — твое открытие — великое счастье для людей: судьи не будут больше подавать разноречивые мнения; граждане не будут больше спорить о справедливости, вести судебные процессы, бунтовать; государства не будут больше враждовать из-за справедливости и вести войны. А уж что меня касается, так я, конечно, не отстану от тебя, пока не услышу твоего рассказа об открытии такого великого счастья.
(9) — Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Гиппий, — ты этого не услышишь, пока сам не выскажешь своего мнения о справедливости: довольно с тебя и того, что ты над другими насмехаешься, — предлагаешь всем вопросы и опровергаешь их, а сам никому не хочешь дать отчета и ни о чем не хочешь высказать своего мнения5b.
(10) — Как так, Гиппий? — отвечал Сократ. — Разве ты не заметил, что я непрестанно показываю людям, что я считаю справедливым?
—В каких же словах ты это показываешь? — спросил Гиппий.
—Если не словом, то делом показываю, — отвечал Сократ. — Или, по-твоему, дело — менее убедительное доказательство, чем слово?
—Клянусь Зевсом, гораздо более убедительное, — отвечал Гиппий, — у многих на языке справедливость, а поступки несправедливые; а кто поступает справедливо, из тех ни один не может быть несправедлив.
(11) — Так замечал ли ты когда, чтобы я давал ложное свидетельство или делал ложный донос, или ссорил друзей, или в городе сеял смуту, или вообще совершал какой-нибудь несправедливый поступок?
—Нет, — отвечал он.
—А избегать несправедливых поступков — это разве не считаешь ты делом справедливым?
—Видно, Сократ, — сказал Гиппий, — ты и теперь стараешься ускользнуть и не хочешь высказать своего мнения, что такое, по-твоему, справедливость: ты говоришь не про то, что делают справедливые, а чего не делают.
(12) — Да я думал, — отвечал Сократ, — что нежелание поступать несправедливо есть достаточное доказательство справедливости. Если ты с этим не согласен, посмотри, может быть, тебе больше понравится то, что я теперь скажу: что законно, то справедливо.
—По-твоему, Сократ, законное и справедливое — одно и то же?
—Но я не больше понимаю, какого человека ты называешь законником, чем то, какого называешь справедливым.
—О законах государственных ты имеешь сведения? — спросил Сократ.
—Да, — отвечал Гиппий.
—Что же такое они, по-твоему?
—Это — то, что граждане по всеобщему соглашению написали, установив, что должно делать и от чего надо воздерживаться, — сказал Гиппий.
—Значит, — продолжал Сократ, — законник будет тот, кто в своей гражданской деятельности руководится этим, а беззаконник, — кто это нарушает?
—Конечно, — отвечал Гиппий.
—Значит, и справедливо поступает, кто повинуется законам, а несправедливо, — кто не повинуется им?
—Конечно, — отвечал Гиппий.
—Значит, кто справедливо поступает, справедлив, а кто несправедливо, — несправедлив?
—Как же иначе?
—Следовательно, законник справедлив, а беззаконник — несправедлив?
—А разве можно, Сократ, придавать серьезное значение законам и повиновению им, когда сами творцы их часто отменяют и переделывают?
—Но ведь часто бывает, — возразил Сократ, — что и войну государство объявит, а потом опять заключит мир.
—Разумеется, — отвечал Гиппий.
—Ты невысокого мнения о тех, кто повинуется законам, ввиду того, что законы могут быть отменены, — сказал Сократ. — А если бы ты стал порицать тех, кто соблюдает дисциплину на войне на том основании, что может быть заключен мир, была бы тут разница, — как ты думаешь? Или, может быть, ты относишься отрицательно и к тем, кто во время войны готов прийти на помощь отечеству?
(15) — Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Гиппий.
—Заметил ли ты, — спросил Сократ, — что спартанец Ликург6 нисколько не возвысил бы Спарту над другими государствами, если бы не вселил в нее в высокой степени дух повиновения законам? Правители в государствах, — разве ты этого не знаешь? — самые лучшие те, которые являются главными виновниками того, что граждане повинуются законам. Государство, в котором граждане наиболее повинуются законам, и в мирное время благоденствует и на войне неодолимо. (16) Далее, единодушие граждан, по общему мнению, есть величайшее благо для государства; очень часто там совет старейшин и лучшие люди увещевают граждан быть единодушными; везде в Элладе есть закон, чтобы граждане давали клятву жить в единодушии, и везде эту клятву дают. Думаю я, это делается не для того, чтобы граждане присуждали награду одним и тем же хорам, чтобы хвалили одних и тех же флейтистов, чтобы отдавали преимущество одним и тем же поэтам, чтобы вообще находили удовольствие в одних и тех же предметах, но чтобы повиновались законам. Если граждане соблюдают их, то государства бывают очень сильны и благоденствуют; а без единодушия ни государство, ни домашнее хозяйство процветать не могут. (17) Обратимся к частной жизни: кто реже подвергается наказанию со стороны государства, кто чаще получает награды? Тот, кто повинуется законам. Кто в суде реже проигрывает дела, кто чаще выигрывает? Кому лучше можно вверить охрану имущества, сыновей, дочерей? Кого государство в целом своем составе признает более заслуживающим доверия, как не того, кто соблюдает законы? От кого скорее могут получить, что следует по праву, родители, родные, слуги, друзья, сограждане, иностранцы? Кому неприятели больше поверят при заключении перемирия, договора, соглашения о мире? С кем всякий охотнее вступит в союз, как не с тем, кто соблюдает законы? Кому союзники скорее вверят предводительство на войне, начальство над гарнизоном, свои города? От кого скорее можно рассчитывать получить благодарность за оказанное благодеяние, как не от того, кто соблюдает законы? Кому скорее можно оказать благодеяние, как не тому, от кого надеешься получить благодарность? С кем всякий больше захочет быть в дружбе, как не с таким, и с кем меньше захочет быть во вражде? С кем всякий меньше захочет воевать, как не с тем, с кем больше всего желает быть в дружбе и меньше всего во вражде и с кем очень многие желают быть друзьями и союзниками и очень немногие — личными врагами и неприятелями на поле битвы? (18) Итак, Гиппий, мое мнение таково, что законное и справедливое — одно и то же; если ты держишься противного мнения, скажи.
—Нет, клянусь Зевсом, Сократ, — отвечал Гиппий, — мне кажется, мое мнение о справедливости не расходится с тем, которое ты высказал.
(19) — О неписаных каких-нибудь законах, Гиппий, ты имеешь сведения? — спросил Сократ.
—Да, — отвечал Гиппий, — это — те, которые признаются одинаково во всякой стране.
—Можешь ли ты сказать, — продолжал Сократ, — что их установили себе люди?
—Как же они сделали бы это, когда они не могут все сойтись в одно место и не говорят на одном языке?
—Так кто же, по-твоему, установил эти законы? — спросил Сократ.
—Я думаю, — отвечал Гиппий, — боги дали эти законы людям: во всем мире первый закон — чтить богов.
(20) — И родителей почитать — тоже всеобщий закон?
—И это тоже, — отвечал Гиппий.
—Закон также и то, чтобы ни родители не вступали в половые отношения с детьми, ни дети с родителями?
—Это, Сократ, — отвечал Гиппий, — как мне кажется, уже не божеский закон.
—Почему же? — спросил Сократ.
—Потому, — отвечал Гиппий, — что некоторые преступают его, как я вижу.
(21) — И в других случаях часто поступают вопреки законам, — отвечал Сократ. — Но, поверь мне, кто преступает законы, установленные богами, тот несет кару, которой человеку никоим образом нельзя избежать, как избегают кары некоторые, преступающие законы человеческие, — или скрываясь или прибегая к насилию.
(22) — Какой же кары, Сократ, не могут избежать родители, вступающие в половые отношения с детьми, и дети — с родителями? — спросил Гиппий.
—Самой тяжкой, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ. — Какая кара может быть тяжелее для тех, кто рождает детей, как рождение дурных детей?
(23) — Как же случается, — спросил Гиппий, — что они рождают дурных детей, если они, возможно, сами хороши и женщины, которые рождают им детей, также могут быть хороши?
—Клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — люди, производящие детей, должны быть не только хорошими, но и находиться в цветущем возрасте. Или ты думаешь, что семя человека в цветущем возрасте похоже на семя того, кто еще не достиг этого возраста или уже перешел его?
—Клянусь Зевсом, — сказал Гиппий, — надо думать, не похоже.
—У кого же лучше? — спросил Сократ.
—Несомненно, у того, кто в цветущем возрасте, — отвечал Гиппий.
—Значит, у того, кто не в этом возрасте, оно недоброкачественно?
—Надо думать, что нет, клянусь Зевсом, — отвечал Гиппий.
—Стало быть, в этом возрасте не должно рождать детей?
—Конечно, нет, — отвечал Гиппий.
—Стало быть, кто рождает детей в этом возрасте, рождает их не так, как должно?
—Я думаю, да, — отвечал Гиппий.
—Кто же другой может рождать дурных детей, как не они? — спросил Сократ.
—Согласен с тобою и в этом, — отвечал Гиппий.
(24) — Еще вопрос: платить за добро добром не везде ли признают законным?
—Да, признают законным, — отвечал Гиппий, — однако и этот закон преступают.
—А кто преступает его, не несет ли кару в виде того, что его покидают хорошие друзья и ему приходится цепляться за людей, ненавидящих его? Не правда ли, кто делает добро окружающим его лицам, тот — хороший друг, а кто не платит добром такому человеку, те возбуждают в нем ненависть своей неблагодарностью, но, так как им очень выгодно общение с таким человеком, они изо всех сил цепляются за него?
—Клянусь Зевсом, Сократ, — отвечал Гиппий, — похоже, что все это установлено богами; тот факт, что эти законы заключают сами в себе кару для преступающих их, мне кажется, свидетельствует о законодателе более совершенном, чем человек.
(25) — А как думаешь ты, Гиппий, — боги в своих законах предписывают справедливое, или что-нибудь отличное от справедливости?
—Нет, клянусь Зевсом, не отличное от справедливости, — отвечал Гиппий. — Едва ли кто другой, кроме бога, может предписать в законе справедливое.
—Значит, Гиппий, и богам угодно, чтобы законное и справедливое было одно и то же.
Так Сократ словом и делом развивал в близких к нему лицах чувство справедливости.
(1) А теперь я расскажу, как Сократ развивал в друзьях своих способность к практической деятельности. Исходя из принципа, что для всякого, кто хочет чем-нибудь прославиться, обладание воздержностью — счастье, Сократ, прежде всего, сам являл собою окружающим его пример воздержности в такой степени, в какой ею не обладал никто на свете; затем, и беседами своими он старался направить друзей своих главным образом к воздержности. (2) Поэтому он и сам постоянно помнил о том, что способствует добродетели, и всем друзьям об этом напоминал. Мне известно, что однажды он вел такую беседу с Эвтидемом о воздержности.
—Скажи мне, Эвтидем, как ты думаешь, свобода — прекрасное, великое достояние как отдельного человека, так и целого государства?
—Как нельзя более, — отвечал Эвтидем.
(3) — Так вот кто находится под властью чувственных наслаждений и из-за них не может поступать наилучшим образом, тот, по-твоему, свободен?
—Никоим образом, — отвечал Эвтидем.
—Верно, ты находишь, что свобода состоит в том, чтоб поступать наилучшим образом, а потому наличие помех для того, чтобы поступать так, ты считаешь отсутствием свободы?
—Совершенно верно, — отвечал Эвтидем.
(4) — Значит, невоздержные люди кажутся тебе совершенно несвободными?
—Несомненно так, клянусь Зевсом.
—Как же ты думаешь, невоздержным только мешают поступать благородно, или еще заставляют поступать подло?
—Я думаю, их не в меньшей степени заставляют делать последнее, чем мешают делать первое.
(5) — Каковы же господа, по-твоему, которые мешают делать хорошее, а заставляют делать дурное?
—Самые скверные, какие только могут быть, клянусь Зевсом, — отвечал Эвтидем.
—А какое рабство, по-твоему, самое скверное?
—По-моему, рабство у самых скверных господ, — отвечал Эвтидем.
—Значит, невоздержные находятся в самом скверном рабстве?
—Мне думается, да, — отвечал Эвтидем.
(6) — Не находишь ли ты, что невоздержность отнимает у человека мудрость, это высшее благо, и ввергает его в противоположное состояние? Или, может быть, ты не думаешь, что она мешает человеку устремлять внимание на полезное и изучать это, отвлекая его к наслаждениям, и часто побуждает его отдавать предпочтение худшему перед лучшим, отнимая разум, хотя он понимает, что хорошо и что дурно?
(7) — Бывает это, — отвечал Эвтидем.
—А уменье властвовать собой кому так мало свойственно, как невоздержному? Ясно, что действия человека, властвующего собой, и невоздержного совершенно противоположны.
—Согласен и с этим, — отвечал Эвтидем.
—А для занятия каким-нибудь делом, как ты думаешь, есть ли бо́льшая помеха, чем невоздержность?
—Не думаю, — отвечал Эвтидем.
—А как ты думаешь, есть ли для человека что-нибудь хуже, чем то, что побуждает его отдавать предпочтение вредному перед полезным, склоняет его о вредном заботиться, а полезное оставлять без внимания и заставляет его делать противоположное тому, что делает человек, умеющий властвовать собой?
—Ничего нет, — отвечал Эвтидем.
(8) — А разве не очевидно, что воздержность является у человека причиной действий, противоположных действиям невоздержности?
—Конечно, — отвечал Эвтидем.
—А разве не очевидно, что и та причина противоположных действий есть что-то в высшей степени хорошее?
—Да, так должно быть, — отвечал Эвтидем.
—Из этого следует, Эвтидем, — сказал Сократ, — что воздержность есть что-то в высшей степени хорошее для человека?
—Следует, Сократ, — отвечал Эвтидем.
(9) — А приходило ли тебе когда в голову, Эвтидем, вот что?
—Что? — спросил Эвтидем.
—Что даже к наслаждениям, к которым только и ведет, по-видимому, людей невоздержность, на самом деле она не может привести, а, наоборот, воздержность доставляет больше всего радостей?
—Как же это? — спросил Эвтидем.
—Невоздержность не дозволяет терпеть ни голода, ни жажды, ни любовных томлений, ни бессонных ночей, а между тем, чрез это только и можно с удовольствием есть, пить, предаваться любви, с удовольствием отдыхать и спать, если подождать и потерпеть до той поры, когда все это станет приятным в самой высокой степени; таким образом, невоздержность мешает наслаждаться как следует самыми необходимыми удовольствиями, которые постоянно доступны человеку. Напротив, только одна воздержность дает человеку возможность терпеть названные сейчас неудобства, и одна только она дает ему возможность наслаждаться в этих случаях как следует1a.
—Совершенная правда, — отвечал Эвтидем.
(10) — Наконец, если нужно приобрести какие-нибудь полезные, благородные сведения и заниматься одной из таких наук, которые дают человеку возможность укрепить тело, хорошо вести хозяйство, приносить пользу друзьям и отечеству, одолеть врагов, — наук, от которых бывает не только польза, но и огромное удовольствие, то воздержные этими предметами занимаются и получают пользу и удовольствие, а невоздержные не имеют к ним ни малейшего отношения. Кому, в самом деле, все подобное чуждо в такой степени, как не им? Они поглощены стремлением к удовольствиям, которые даются без усилий, и не имеют возможности заниматься этими предметами.
—Ты хочешь сказать, по-видимому, Сократ, что человеку, не могущему бороться с чувственными наслаждениями, совершенно чужда всякая добродетель?
—Да, Эвтидем, — отвечал Сократ, — чем же отличается человек невоздержный от животного самого неразумного? Кто не задается высокими целями, а гонится всеми способами только за наслаждениями, чем может тот отличаться от безрассудных скотов? Нет, только воздержные могут задаваться высокими целями и, разделяя в теории и на практике предметы по родам, хорошим отдавать предпочтение, а дурных избегать.
(12) Таким образом1, говорил Сократ, люди становятся высоконравственными, очень счастливыми и весьма способными к диалектике. Да и слово «диалектика»2, говорил он, произошло оттого, что люди, совещаясь в собраниях, разделяют предметы по родам. Поэтому надо стараться как можно лучше подготовиться к этому и усердно заниматься этим: таким путем люди становятся в высшей степени нравственными, способными к власти и искусными в диалектике.
[Диалектические определения понятий «благочестие», «справедливость» и других]
(1) Я попытаюсь рассказать также о том, как Сократ развивал в своих друзьях способность к диалектике. Сократ держался такого мнения: если кто знает, что такое данный предмет, то он может объяснить это и другим; а если не знает, то нисколько не удивительно, что он и сам ошибается и вводит в ошибку других. Ввиду этого он никогда не переставал заниматься с друзьями исследованием вопросов, что такое каждый предмет. Приводить все его определения понятий было бы делом обширным1, поэтому я ограничусь лишь теми определениями, на которых надеюсь показать его метод исследования.
(2) Прежде всего он исследовал вопрос о благочестии приблизительно так.
—Скажи мне, Эвтидем, — спросил он, — что за вещь, по-твоему, благочестие.
—Прекрасная, клянусь Зевсом, — отвечал Эвтидем.
—Так, можешь ли ты сказать, что за человек — благочестивый?
—Мне кажется, — отвечал Эвтидем, — это тот, кто чтит богов.
—А можно ли чтить богов, как кому вздумается?
—Нет, есть законы, на основании которых должно чтить богов.
(3) — Следовательно, кто знает эти законы, может знать, как должно чтить богов?
—Думаю, что так, — отвечал Эвтидем.
—Следовательно, кто знает, как должно чтить богов, думает, что это должно делать не иначе, а именно так, как он знает?
—Конечно, не иначе, — отвечал Эвтидем.
—А чтит ли кто богов иначе, а не так, как, по его мнению, должно?
(4) — Думаю, что нет, — отвечал Эвтидем.
—Стало быть, кто знает постановления закона, касающиеся богов, тот будет чтить богов законным образом?
—Конечно.
—Следовательно, кто чтит их законным образом, чтит, как должно?
—Как же иначе?
—А кто чтит, как должно, тот благочестив?
—Конечно, — отвечал Эвтидем.
—Стало быть, правильно будет наше определение: кто знает постановления закона, касающиеся богов, тот благочестив?
—Мне, по крайней мере, кажется, что да, — отвечал Эвтидем.
(5) — А к людям относиться можно ли, как кому вздумается?
—Нет, и о людях есть постановления закона.
—Следовательно, люди, относящиеся друг к другу согласно с этими постановлениями, относятся, как должно?
—Как же иначе?
—Следовательно, кто относится к людям, как должно, относится правильно?
—Конечно, — отвечал Эвтидем.
—Следовательно, кто относится к людям правильно, правильно делает человеческие дела?
—Надо думать, что так, — отвечал Эвтидем.
—Следовательно, кто повинуется законам, тот делает справедливые дела?
—Конечно, — отвечал Эвтидем.
(6) — А знаешь ли ты, какие дела называются справедливыми? — спросил Сократ.
—Это те, которые повелевают законы.
—Стало быть, кто делает, что повелевают законы, тот делает справедливые дела и те, которые должно делать?
—Как же иначе?
—Следовательно, кто делает справедливые дела, тот справедлив?
—Думаю, что так, — отвечал Эвтидем.
—Так думаешь ли ты, что кто-нибудь повинуется законам, не зная, что законы повелевают?
—Не думаю, — отвечал Эвтидем.
—А думаешь ли ты, что кто-нибудь, зная, что должно делать, думает, что должно не делать этого?
—Не думаю, — отвечал Эвтидем.
—А знаешь ли ты, что кто-нибудь делает иное, а не то, что, по его мнению, должно делать?
—Нет, — отвечал Эвтидем.
—Стало быть, кто знает постановления закона, касающиеся людей, тот делает справедливые дела?
—Конечно, — отвечал Эвтидем.
—Следовательно, кто делает справедливые дела, тот справедлив?
—Кто же другой? — отвечал Эвтидем.
—Стало быть, мы сделаем в конце концов правильное определение, если определим, что справедлив тот, кто знает постановления законов, касающиеся людей?
—Мне кажется, что да, — отвечал Эвтидем.
(7) — А что нам сказать о мудрости? Что такое она? Скажи мне, как по-твоему, — мудрые мудры в том, что знают, или же есть люди, которые мудры в том, чего не знают?
—Очевидно, в том, что знают, — отвечал Эвтидем. — Как же можно быть мудрым в том, чего не знаешь?
—А мудрые мудры по причине знания?
—По какой же другой причине можно быть мудрым, как не по причине знания? — сказал Эвтидем.
—Думаешь ли ты, что мудрость есть нечто иное, а не то, благодаря чему люди мудры?
—Нет.
—Стало быть, мудрость есть знание?
—Мне кажется, что да.
—А как ты думаешь, человеку можно знать все, что есть на свете?
—Думаю, клянусь Зевсом, нельзя даже малой доли этого.
—Стало быть, человеку невозможно быть мудрым во всем?
—Клянусь Зевсом, конечно, нет.
—Стало быть, каждый мудр в том, что он знает?
—Мне кажется, что да.
(8) — Не следует ли нам, Эвтидем, таким же способом исследовать вопрос и о благе?
—Каким? — спросил Эвтидем.
—Как ты думаешь, всем полезно одно и то же?
—Нет.
—Не думаешь ли ты, что полезное одному иногда бывает вредно другому?
—Очень даже, — отвечал Эвтидем.
—А можешь ли ты назвать благом что-нибудь другое, а не полезное?
—Нет, — отвечал Эвтидем.
—Стало быть, полезное есть благо для того, кому оно полезно?
—Мне кажется, да, — отвечал Эвтидем.
(9) — А прекрасное можем ли мы определить как-нибудь иначе?2 Или же есть на свете тело, сосуд или другой какой предмет, который ты называешь прекрасным, про который ты знаешь, что он прекрасен для всего?
—Клянусь Зевсом, нет, — отвечал Эвтидем.
—Так не прекрасно ли употреблять каждый предмет для того, для чего он полезен?
—Конечно, — отвечал Эвтидем.
—А бывает ли прекрасен предмет для чего-нибудь другого, кроме как для того, для чего его прекрасно употреблять?
—Ни для чего другого, — отвечал Эвтидем.
—Стало быть, полезное прекрасно для того, для чего оно полезно?
—Мне кажется, да, — отвечал Эвтидем.
(10) — А храбрость, Эвтидем, как ты думаешь, один из прекрасных предметов?
—Не прекрасный, а прекраснейший, — отвечал Эвтидем.
—Значит, по-твоему, храбрость — вещь полезная не для каких-нибудь ничтожных случаев?
—Клянусь Зевсом, наоборот, для самых важных.
—А как по-твоему, в страшных и опасных случаях полезно не знать их?
—Никоим образом, — отвечал Эвтидем.
—Значит, кто не боится в таких случаях, потому что не знает, что это такое, тот не храбрый?
—Клянусь Зевсом, нет: тогда многие сумасшедшие и трусы оказались бы храбрыми.
—А что скажешь о тех, кто боится даже нестрашного?
—Клянусь Зевсом, они еще менее храбры.
—Следовательно, того, кто хорош в страшных и опасных обстоятельствах, ты считаешь храбрым, а кто дурен — трусом?
—Конечно, — отвечал Эвтидем.
(11) — А хорошим при таких обстоятельствах ты считаешь кого другого, или того, кто может хорошо с ними справляться?
—Нет, именно такого, — отвечал Эвтидем.
—А дурным, значит, такого, который плохо с ними справляется?
—Кого же другого? — отвечал Эвтидем.
—А каждый справляется так, как, по его мнению, должно?
—Как же иначе? — отвечал Эвтидем.
—А кто не может хорошо справляться, знает, как должно справляться?
—Конечно, нет, — отвечал Эвтидем.
—Стало быть, кто знает, как должно справляться, тот и может?
—Да, только тот, — отвечал Эвтидем.
—А кто не делает ошибок, тот разве плохо справляется с такими обстоятельствами?
—Не думаю, — отвечал Эвтидем.
—Стало быть, кто дурно справляется, тот делает ошибки?
—Разумеется.
—Следовательно, кто умеет хорошо справляться со страшными и опасными обстоятельствами, тот храбр, а кто делает ошибки в таких случаях — трус?
—Мне кажется, да, — отвечал Эвтидем.
(12) Монархию и тиранию Сократ считал формами правления, но находил между ними разницу: правление при добровольном согласии народа и на основании законов республики он считал монархией3, а правление против воли народа и не на основании законов, а по произволу правителя, — тиранией4. Где должностные лица выбираются из людей, исполняющих законы, такой государственный строй он считал аристократией; где на основании ценза — плутократией5; где из всех граждан — демократией.
(13) Если кто вступал с Сократом в спор, и, хотя не мог сказать ничего вразумительного, бездоказательно утверждал6, что некто умнее, или искуснее в государственных делах, или храбрее и тому подобное, то Сократ обращал весь спор вспять, к основному положению, приблизительно так:
(14) — Ты утверждаешь, что тот, кого ты хвалишь, более достойный гражданин, чем тот, кого я хвалю?
—Да, я это утверждаю.
—Так, давай сперва рассмотрим вопрос, в чем состоят обязанности достойного гражданина.
—Хорошо, сделаем это.
—Так, при управлении финансами выше окажется тот, кто увеличивает доходы государства?
—Конечно.
—А на войне, — кто доставляет ему перевес над противниками?
—Как же иначе?
—А при дипломатических отношениях, — кто бывших врагов делает ему друзьями?
—Надо думать, что так.
—А при выступлении оратором в Народном собрании, — кто прекращает борьбу партий и водворяет согласие?
—Мне кажется, да.
При таком обращении спора к основному положению самому противнику истина становилась ясной.
(15) Когда Сократ сам рассматривал какой-нибудь вопрос в своей беседе, он исходил всегда от общепризнанных истин, видя в этом надежный метод исследования. Поэтому при всех своих рассуждениях ему удавалось гораздо больше, чем кому-либо другому из известных мне лиц, доводить слушателей до соглашения с ним. Да и Гомер, говорил Сократ, приписал Одиссею свойства «уверенного»7 оратора ввиду его уменья в речах своих исходить из положений, принимаемых за истину всеми людьми.
(1) Итак, Сократ прямо и ясно высказывал свои мнения перед собеседниками; это, мне кажется, видно из того, что я сказал выше. Теперь я скажу о его заботах развить в них способность к самостоятельности при исполнении своих обязанностей. Больше всех известных мне лиц он интересовался знать, в каких предметах они сведущи; по тем предметам, которые следует знать человеку благородному, он с величайшей готовностью учил собеседников тому, что сам знал; если его знания в чем-нибудь были недостаточны, он вел их к людям сведущим. (2) Он учил их также, в каком объеме истинно образованный человек должен знать тот или другой предмет1.
Так, например, геометрию2 надо изучать, говорил он, лишь в таком объеме, чтобы быть в состоянии, в случае надобности, участок земли правильно, согласно с измерением, принять, передать, разделить или представить отчет о работе; а этому так легко научиться, что если внимательно следить за измерением, то, уходя домой, можно знать не только величину участка, но и способ его измерения. (3) Но в изучении геометрии доходить до малодоступных пониманию чертежей он находил ненужным; пользы от этого, говорил он, не видно; хоть сам он не был профаном в этой науке, но говорил, что занятие ею может поглотить у человека всю жизнь и помешать изучению многих других полезных наук.
(4) Он рекомендовал также изучение астрономии, но тоже лишь в таком объеме, чтоб иметь возможность определять время ночи, месяца и года для поездок сухопутных и морских и для страж, и чтобы вообще для всякого рода занятий, приуроченных к известному времени ночи, месяца и года, пользоваться разными признаками, определяя время этих занятий. И этому легко научиться, говорил он, у ночных охотников, кормчих и многих других, кому нужно знание этого. (5) Напротив, изучать астрономию в таком объеме, чтобы узнать даже те небесные тела, которые не вращаются вместе с другими3, именно планеты и блуждающие звезды4, и мучиться над исследованием их расстояния от земли, времени и причин их вращения, — от этого он усиленно старался отвлечь своих друзей: пользы, говорил он, и в этом никакой не видит; хоть он и по части астрономии имел сведения, но говорил, что и занятие ею может поглотить у человека жизнь и помешать изучению многих полезных наук. (6) Вообще он не советовал заниматься изучением небесных явлений, как бог производит каждое из них: этого, думал он, людям не удастся постигнуть, да и богам не доставляет удовольствия, если кто исследует то, чего они не захотели открыть. К тому же тот, кто занят такими изысканиями, рискует сойти с ума, точно так же, как сошел с ума Анаксагор5, очень гордившийся своим объяснением действий богов. (7) Так, Анаксагор говорил, что огонь и солнце — одно и то же; но он упустил из виду то, что на огонь люди легко смотрят, а на солнце не могут глядеть; что от солнечного света люди имеют более темный цвет кожи, а от огня — нет; он упустил из вида также и то, что ни одно растение без солнечных лучей не может хорошо расти, а от согревания огнем они все погибают; утверждая, будто солнце есть раскаленный в огне камень, он упустил из виду и то, что камень, находясь в огне, не светит и не может долго выдерживать нагревание, а солнце вечно остается самым блестящим светилом.
(8) Сократ советовал также учиться счету, но подобно тому, как в других науках, он и здесь советовал избегать ненужного занятия им. Вообще все он и сам исследовал со своими друзьями и изучал с ними лишь в том объеме, в каком это было полезно.
(9) Сократ настоятельно убеждал друзей также заботиться о здоровье, — учиться, чему возможно, у людей сведущих и самому следить за собою всю жизнь, какая пища, какой напиток, какой труд ему полезны и как употреблять все это, чтобы оставаться всегда возможно более здоровым. Трудно, говорил он, найти врача, который знал бы лучше, чем сам человек, с таким вниманием относящийся к себе, что полезно ему для здоровья. (10) Если же кто хотел получить пользы больше, чем может дать человеческий ум, тому он советовал обращаться к гаданиям: кто знает, говорил он, способы, которыми боги дают указания людям об их делах, тот никогда не бывает лишен совета богов.
(1) Осуждение Сократа на смерть, несмотря на его уверения, что божественный голос2 дает ему указания, что надо делать и чего не надо делать, по мнению некоторых, служит доказательством лживости этих уверений его о божественном голосе. Но они должны принять в соображение следующие факты: во-первых, Сократ был тогда уже в преклонном возрасте3, и потому, если бы не умер тогда, то во всяком случае окончил бы жизнь свою лишь ненамного позже; во-вторых, он оставил период жизни самый тяжелый, когда у всех умственные способности идут на убыль, но зато выказал силу души и снискал себе славу тем, что во время судебного процесса он говорил в свою защиту правдиво, неустрашимо, честно, как никто на свете, и встретил смертный приговор без всякой злобы и с величайшим мужеством.
(2) По общему признанию, никто не запомнит, чтобы кто-нибудь встретил смерть с таким достоинством. После суда ему пришлось прожить еще месяц по случаю того, что в том месяце был Делосский праздник4, а закон воспрещает всякие казни до возвращения праздничного посольства из Делоса. В течение всего этого времени он жил, как видели все близкие к нему люди, совершенно так же, как и в прежнее время; а в прежнее время его необыкновенно благодушное, ясное настроение возбуждало общее удивление. (3) Можно ли умереть прекраснее, чем так? Какая смерть может быть прекраснее той, когда человек умирает с таким великим достоинством? Какая смерть может быть счастливее самой достойной? Какая угоднее божеству, чем самая счастливая?
(4) Я расскажу еще, что слышал о Сократе от Гермогена5, сына Гиппоника. Когда Мелет уже подал в суд свою жалобу, Гермоген, по его словам, слыша, что Сократ говорит о чем угодно, но не о своем процессе, сказал, что надо подумать о том, что говорить в защиту.
Сократ сперва сказал:
—А разве, по-твоему, вся моя жизнь не была подготовкой к ней?
Гермоген спросил его, как это.
Сократ отвечал, что он всю жизнь ничем другим не занимался, как только тем, что исследовал вопросы о справедливости и несправедливости, поступал всегда справедливо, а несправедливых поступков избегал, и это он считает лучшей подготовкой к защите.
(5) — Разве ты не видишь, Сократ, — сказал опять Гермоген, — что судьи в Афинах, сбитые с толку речью, выносят смертный приговор многим людям, ни в чем не виновным, и, напротив, многих виноватых оправдывают?
—Нет, клянусь Зевсом, — возразил Сократ, — я уже пробовал обдумывать защиту перед судьями, но мне воспротивился божественный голос.
—Удивительно! — сказал Гермоген.
(6) — Ты удивляешься, — сказал Сократ, — что, по мнению бога, мне уже лучше умереть? Разве ты не знаешь, что до сих пор я никому на свете не уступил бы права сказать, что он жил лучше и приятнее меня? Лучше всех живет, я думаю, тот, кто больше всех заботится о том, чтобы делаться как можно лучше, а приятнее всех, — кто больше всех сознает, что он делается лучше. (7) До сих пор это было моим уделом, как я сознавал; встречаясь с другими и сравнивая себя с другими, я всегда так думал о себе; и не только я, но и друзья мои всегда имеют обо мне такое мнение, не из любви ко мне (потому что и любящие других судили бы так о своих друзьях), но вследствие уверенности, что и сами они от общения со мною могут сделаться лучше. (8) А если проживу дольше, то, может быть, наступят неизбежные невзгоды старости, — буду я хуже видеть и слышать, хуже соображать, труднее будет мне учиться новому, скорее буду забывать, буду становиться хуже тех, кого я раньше превосходил. Если бы я этого не сознавал, и тогда жизнь моя не была бы уже жизнью; но, при сознании этого, не должна ли жизнь быть еще хуже и неприятнее? (9) Мало того, если я буду предан казни несправедливо, то это будет позором для тех, кто предаст меня казни несправедливо: ведь если быть несправедливым позорно, то как же не позорно вообще что бы то ни было делать несправедливо? А для меня что же позорного в том, что другие не могут по отношению ко мне ни судить, ни поступать справедливо? (10) Как я вижу, и люди прежних времен оставляют по себе неодинаковую память в потомстве, в зависимости от того, были ли они виновниками несправедливости или жертвами ее. Я знаю, что и я, если и буду предан казни, встречу сочувствие в людях, — не такое, как те, кто предаст меня казни, потому что, — я в том уверен, — всегда в мою пользу будет свидетельство людей, что я ни к кому никогда не относился несправедливо и никого не сделал хуже, а, напротив, всегда старался своих друзей делать лучше.
(11) Вот что говорил Сократ Гермогену и другим. Все ревнители добродетели, знавшие, что за человек был Сократ, еще и до сих пор всегда сожалеют о нем, как о самом полезном руководителе стремящихся к добродетели.
Таков был Сократ, как я его изобразил, — так благочестив, что ничего не предпринимал без воли богов, так справедлив, что никому не делал ни малейшего вреда, а приносил огромную пользу лицам, бывшим в общении с ним, так воздержен, что никогда не отдавал предпочтения приятному перед полезным, так разумен, что никогда не ошибался в суждении о хорошем и дурном и не нуждался для этого в помощи другого, но сам был достаточно силен для решения таких вопросов и способен как сам говорить на подобные темы и давать определение таким понятиям, так и оценивать мнение других, опровергать их ошибки и направлять их к добродетели и благородству. Что касается меня, то при этих достоинствах своих он казался мне именно таким, каким может быть человек идеально хороший и счастливый. Если кто не согласен с такой характеристикой, пусть сравнит с ней нравственный облик других и судит!
ПРИМЕЧАНИЯ
