Жизнь двенадцати цезарей

Книга четвертая

1. Гер­ма­ник, отец Гая Цеза­ря, был сыном Дру­за и Анто­нии Млад­шей. Усы­нов­лен­ный Тибе­ри­ем, сво­им дядей по отцу, он полу­чил кве­сту­ру на пять лет рань­ше закон­но­го воз­рас­та, а пря­мо после нее — кон­суль­ство¹. Когда он был послан к вой­скам в Гер­ма­нию, и при­шла весть о кон­чине Авгу­ста, все леги­о­ны реши­тель­но отка­за­лись при­знать Тибе­рия и пред­ло­жи­ли ему вер­хов­ную власть²; но он успо­ко­ил их, выка­зав столь­ко же твер­до­сти, сколь­ко и вер­но­сти дол­гу, а потом победил с ними вра­га и отпразд­но­вал три­умф. (2) После это­го он вто­рич­но был избран кон­су­лом, но еще до вступ­ле­ния в долж­ность отправ­лен наве­сти порядок на Восто­ке. Здесь, победив царя Арме­нии³, обра­тив Кап­па­до­кию в рим­скую про­вин­цию, он на трид­цать чет­вер­том году скон­чал­ся в Антио­хии — как подо­зре­ва­ют, от яда. В самом деле, кро­ме синих пятен по все­му телу и пены, высту­пив­шей изо рта, серд­це его при погре­баль­ном сожже­нии было най­де­но сре­ди костей невреди­мым: а счи­та­ет­ся, что серд­це, тро­ну­тое ядом, по при­ро­де сво­ей не может сго­реть⁴.

2. Смерть его при­пи­сы­ва­ли ковар­ству Тибе­рия и ста­ра­ни­ям Гнея Пизо­на, кото­рый в это вре­мя был намест­ни­ком Сирии. Тот не скры­вал, что ему при­дет­ся иметь вра­гом или отца или сына, слов­но ино­го выхо­да не было; и он пре­сле­до­вал Гер­ма­ни­ка сло­ва­ми и дела­ми жесто­ко и без удер­жу, даже, в пору его болез­ни. За это по воз­вра­ще­нии в Рим народ его чуть не рас­тер­зал, а сенат при­го­во­рил к смерт­ной каз­ни⁵.

3. Все­ми телес­ны­ми и душев­ны­ми досто­ин­ства­ми, как извест­но, Гер­ма­ник был наде­лен, как никто дру­гой: ред­кая кра­сота и храб­рость, заме­ча­тель­ные спо­соб­но­сти к нау­кам и крас­но­ре­чию на обо­их язы­ках, бес­при­мер­ная доб­рота, горя­чее жела­ние и уди­ви­тель­ное уме­ние снис­кать рас­по­ло­же­ние наро­да и заслу­жить его любовь⁶. Кра­соту его немно­го пор­ти­ли тон­кие ноги, но он посте­пен­но заста­вил их попол­неть, посто­ян­но зани­ма­ясь вер­хо­вой ездой после еды. (2) Вра­га он не раз одоле­вал вру­ко­паш­ную. Высту­пать с реча­ми в суде он не пере­стал даже после три­ум­фа. Сре­ди памят­ни­ков его уче­но­сти оста­лись даже гре­че­ские комедии⁷. Даже и в поезд­ках он вел себя как про­стой граж­да­нин, в сво­бод­ные и союз­ные горо­да вхо­дил без лик­то­ров. Встре­чая гроб­ни­цы зна­ме­ни­тых людей, всюду при­но­сил жерт­вы Манам. Остан­ки пав­ших при пора­же­нии Вара, истлев­шие и раз­бро­сан­ные, он решил похо­ро­нить в общей моги­ле и пер­вый начал сво­и­ми рука­ми соби­рать их и сно­сить в одно место⁸. (3) Даже к хули­те­лям сво­им, кто бы и из-за чего бы с ним ни враж­до­вал, отно­сил­ся он мяг­ко и незло­би­во; даже на Пизо­на, кото­рый отме­нял его ука­зы и при­тес­нял его кли­ен­тов, он стал гне­вать­ся толь­ко тогда, когда узнал, что тот поку­ша­ет­ся на него кол­дов­ст­вом и ядом; но и тогда он удо­воль­ст­во­вал­ся лишь тем, что по обы­чаю пред­ков отка­зал ему в сво­ей друж­бе⁹, а домо­чад­цам заве­щал, если с ним что слу­чит­ся, ото­мстить за него¹⁰.

4. Он пожал обиль­ные пло­ды сво­их доб­ро­де­те­лей. Род­ные так ува­жа­ли его и цени­ли, что сам Август — об осталь­ных род­ст­вен­ни­ках я и не гово­рю — дол­го коле­бал­ся, не назна­чить ли его сво­им наслед­ни­ком и, нако­нец, велел Тибе­рию его усы­но­вить. А народ так любил его, что когда он куда-нибудь при­ез­жал или откуда-нибудь уез­жал, — об этом пишут мно­гие, — то из-за мно­же­ства встре­чаю­щих или про­во­жаю­щих даже жизнь его ино­гда быва­ла в опас­но­сти; когда же он воз­вра­щал­ся из Гер­ма­нии после усми­ре­ния мяте­жа, то пре­то­ри­ан­ские когор­ты высту­пи­ли ему навстре­чу все, хотя при­ка­за­но было высту­пить толь­ко двум, а народ рим­ский, без раз­бо­ра сосло­вия, воз­рас­та и пола, высы­пал встре­чать его за два­дцать миль.

5. Но еще силь­ней и еще убеди­тель­ней выра­зи­лось отно­ше­ние к нему при его смер­ти и после его смер­ти. В день, когда он умер¹¹, люди осы­па­ли кам­ня­ми хра­мы¹², опро­киды­ва­ли алта­ри богов, неко­то­рые швы­ря­ли на ули­цу домаш­них ларов, неко­то­рые под­киды­ва­ли ново­рож­ден­ных детей¹³. Даже вар­ва­ры, гово­рят, кото­рые вое­ва­ли меж­ду собой или с нами, пре­кра­ти­ли вой­ну, слов­но объ­еди­нен­ные общим и близ­ким каж­до­му горем; неко­то­рые кня­зья отпу­сти­ли себе боро­ду и обри­ли голо­вы женам в знак вели­чай­шей скор­би; и сам царь царей¹⁴ отка­зал­ся от охот и пиров с вель­мо­жа­ми, что у пар­фян слу­жит зна­ком тра­у­ра. 6. А в Риме народ, подав­лен­ный и удру­чен­ный пер­вой вестью о его болез­ни, ждал и ждал новых гон­цов; и когда, уже вече­ром, неиз­вест­но откуда вдруг рас­про­стра­ни­лась весть, что он опять здо­ров, то все тол­пой с факе­ла­ми и жерт­вен­ны­ми живот­ны­ми рину­лись на Капи­то­лий и едва не сорва­ли две­ри хра­ма в жаж­де ско­рее выпол­нить обе­ты; сам Тибе­рий был раз­бу­жен сре­ди ночи лику­ю­щим пени­ем, слыш­ным со всех сто­рон:

(2) Когда же, нако­нец, заве­до­мо ста­ло извест­но, что его уже нет, то ника­кие уве­ща­ния, ника­кие ука­зы не мог­ли смяг­чить народ­ное горе, и плач о нем про­дол­жал­ся даже в декабрь­ские празд­ни­ки¹⁵. Сла­ву умер­ше­го и сожа­ле­ние о нем усу­гу­би­ли ужа­сы после­дую­щих лет, и всем не без осно­ва­ния каза­лось, что про­рвав­ша­я­ся вско­ре сви­ре­пость Тибе­рия сдер­жи­ва­лась дото­ле лишь ува­же­ни­ем к Гер­ма­ни­ку и стра­хом перед ним.

7. Женат он был на Агрип­пине, доче­ри Мар­ка Агрип­пы и Юлии, и имел от нее девять детей. Двое из них умер­ли во мла­ден­че­стве, один — в дет­стве: он был так мило­виден, что Ливия посвя­ти­ла в храм Капи­то­лий­ской Вене­ры его изо­бра­же­ние в виде Купидо­на, а дру­гое поме­стил в сво­ей опо­чи­вальне Август и, вхо­дя, вся­кий раз цело­вал его. Осталь­ные дети пере­жи­ли отца — трое дево­чек: Агрип­пи­на, Дру­зил­ла и Ливил­ла, погод­ки, и трое маль­чи­ков, Нерон, Друз и Гай Цезарь. Из них Неро­на и Дру­за сенат по обви­не­нию Тибе­рия объ­явил вра­га­ми государ­ства.

8. Гай Цезарь родил­ся нака­нуне сен­тябрь­ских календ в кон­суль­ство сво­его отца и Гая Фон­тея Капи­то­на¹⁶. Где он родил­ся, неяс­но, так как свиде­тель­ства о том раз­но­ре­чи­вы. Гней Лен­тул Гету­лик пишет, буд­то он родил­ся в Тибу­ре. Пли­ний Секунд утвер­жда­ет, что в зем­ле тре­ве­ров, в посел­ке Амби­тар­вий, что выше Кон­флу­энт¹⁷: при этом он ссы­ла­ет­ся на то, что там пока­зы­ва­ют жерт­вен­ник с над­пи­сью: «За раз­ре­ше­ние Агрип­пи­ны»¹⁸. Стиш­ки, ходив­шие вско­ре после его при­хо­да к вла­сти, ука­зы­ва­ют, что он появил­ся на свет в зим­них лаге­рях:

Я же отыс­кал в ведо­мо­стях¹⁹, что он родил­ся в Анции.

(2) Гету­ли­ка опро­вер­га­ет Пли­ний, утвер­ждая, что он лжет из уго­д­ли­во­сти, чтобы честь моло­до­го и тще­слав­но­го пра­ви­те­ля воз­ве­ли­чить и честью горо­да, посвя­щен­но­го Гер­ку­ле­су²⁰; и лжет он тем уве­рен­ней, что в Тибу­ре, дей­ст­ви­тель­но, годом рань­ше у Гер­ма­ни­ка родил­ся сын и тоже был назван Гаем — то самое пре­лест­ное дитя, о безвре­мен­ной смер­ти кото­ро­го мы гово­ри­ли выше. (3) Пли­ния, в свою оче­редь опро­вер­га­ет сама после­до­ва­тель­ность собы­тий: ведь все исто­ри­ки, писав­шие об Авгу­сте, соглас­но гово­рят, что когда Гер­ма­ник после сво­его кон­суль­ства был послан в Гал­лию, у него уже родил­ся Гай. Не под­твер­жда­ет мне­ния Пли­ния и над­пись на жерт­вен­ни­ке, так как в этих местах Агрип­пи­на роди­ла двух доче­рей: а «раз­ре­ше­ни­ем от бре­ме­ни» (puer­pe­rium) без­раз­лич­но назы­ва­ют рож­де­ние как маль­чи­ка, так и девоч­ки, пото­му что в ста­ри­ну и дево­чек (puel­lae) назы­ва­ли pue­rae, и маль­чи­ков (pue­ri) назы­ва­ли puel­li. (4) Суще­ст­ву­ет и пись­мо Авгу­ста к его внуч­ке Агрип­пине, напи­сан­ное за несколь­ко меся­цев до смер­ти, в кото­ром так гово­рит­ся о нашем Гае — ибо ника­ко­го дру­го­го ребен­ка с таким име­нем тогда не было: «Вче­ра я дого­во­рил­ся с Тала­ри­ем и Азил­ли­ем, чтобы они взя­ли с собой малень­ко­го Гая в пят­на­дца­тый день до июнь­ских календ²¹, коли богам будет угод­но. Посы­лаю вме­сте с ним и вра­ча из моих рабов; Гер­ма­ни­ку я напи­сал, чтобы задер­жал его, если захо­чет. Про­щай, милая Агрип­пи­на, и поста­рай­ся при­быть к тво­е­му Гер­ма­ни­ку в доб­ром здра­вии». (5) Совер­шен­но ясно, по-мое­му, что Гай не мог родить­ся там, куда его при­вез­ли из Рима уже почти двух­лет­ним. Ста­ло быть, нель­зя дове­рять и стиш­кам, тем более, что они безы­мян­ны. Таким обра­зом, сле­ду­ет пред­по­честь пока­за­ния государ­ст­вен­ных ведо­мо­стей как един­ст­вен­но остав­ши­е­ся: к тому же и сам Гай из всех уве­се­ли­тель­ных мест более все­го любил Анций — несо­мнен­но, как место сво­его рож­де­ния. Гово­рят, что наску­чив Римом, он даже соби­рал­ся пере­не­сти туда свою сто­ли­цу и двор.

9. Про­зви­щем «Кали­гу­ла» («Сапо­жок»)²² он обя­зан лагер­ной шут­ке, пото­му что под­рас­тал он сре­ди вои­нов, в одеж­де рядо­во­го сол­да­та. А какую при­вя­зан­ность и любовь вой­ска снис­ка­ло ему подоб­ное вос­пи­та­ние, это луч­ше все­го ста­ло вид­но, когда он одним сво­им видом несо­мнен­но успо­ко­ил сол­дат, воз­му­тив­ших­ся после смер­ти Авгу­ста и уже гото­вых на вся­кое безу­мие. В самом деле, они толь­ко тогда отсту­пи­лись, когда заме­ти­ли, что от опас­но­сти мяте­жа его отправ­ля­ют прочь, под защи­ту бли­жай­ше­го горо­да²³: тут лишь они, потря­сен­ные рас­ка­я­ньем, схва­тив и удер­жав повоз­ку, ста­ли умо­лять не нака­зы­вать их такой неми­ло­стью.

10. Вме­сте с отцом совер­шил он и поезд­ку в Сирию. Воро­тив­шись оттуда, жил он сна­ча­ла у мате­ри, потом, после ее ссыл­ки — у Ливии Авгу­сты, сво­ей пра­баб­ки; когда она умер­ла, он, еще отро­ком, про­из­нес над нею похваль­ную речь с рост­раль­ной три­бу­ны. Затем он пере­шел жить к сво­ей баб­ке Анто­нии. К девят­на­дца­ти годам²⁴ он был вызван Тибе­ри­ем на Капри: тогда он в один и тот же день надел тогу совер­шен­но­лет­не­го и впер­вые сбрил боро­ду, но без вся­ких тор­жеств, каки­ми сопро­вож­да­лось совер­шен­но­ле­тие его бра­тьев. (2) На Капри мно­гие хит­ро­стью или силой пыта­лись выма­нить у него выра­же­ния недо­воль­ства, но он ни разу не под­дал­ся иску­ше­нию: каза­лось, он вовсе забыл о судь­бе сво­их ближ­них, слов­но с ними ниче­го и не слу­чи­лось. А все, что при­хо­ди­лось тер­петь ему само­му, он сно­сил с таким неве­ро­ят­ным при­твор­ст­вом, что по спра­вед­ли­во­сти о нем было ска­за­но: «не было на све­те луч­ше­го раба и худ­ше­го госуда­ря»²⁵.

11. Одна­ко уже тогда не мог он обуздать свою при­род­ную сви­ре­пость и пороч­ность. Он с жад­ным любо­пыт­ст­вом при­сут­ст­во­вал при пыт­ках и каз­нях истя­зае­мых, по ночам в наклад­ных воло­сах и длин­ном пла­тье бро­дил по каба­кам и при­то­нам, с вели­ким удо­воль­ст­ви­ем пля­сал и пел на сцене. Тибе­рий это охот­но допус­кал, наде­ясь этим укро­тить его лютый нрав. Про­ни­ца­тель­ный ста­рик видел его насквозь и не раз пред­ска­зы­вал, что Гай живет на поги­бель и себе и всем, и что в нем он вскарм­ли­ва­ет ехид­ну²⁶ для рим­ско­го наро­да и Фаэ­то­на²⁷ для все­го зем­но­го кру­га²⁸.

12. Немно­го поз­же он женил­ся на Юнии Клав­дил­ле, доче­ри Мар­ка Сила­на, одно­го из знат­ней­ших рим­лян. Затем он был назна­чен авгу­ром на место сво­его бра­та Дру­за, но еще до посвя­ще­ния воз­веден в сан пон­ти­фи­ка. Это было важ­ным зна­ком при­зна­ния его род­ст­вен­ных чувств и душев­ных задат­ков: дом Тибе­рия уже лишен был вся­кой иной опо­ры. Сеян вско­ре был запо­до­зрен и уни­что­жен как враг оте­че­ства, и Гай все боль­ше и боль­ше полу­чал надеж­ду на наслед­ство. (2) Чтобы еще креп­че утвер­дить­ся в ней, он, после того, как Юния умер­ла в родах, обо­льстил Эннию Невию, жену Мак­ро­на²⁹, сто­яв­ше­го во гла­ве пре­то­ри­ан­ских когорт; ей он обе­щал, что женит­ся на ней, когда достигнет вла­сти, и дал в этом клят­ву и рас­пис­ку. Через нее он вкрал­ся в дове­рие к Мак­ро­ну и тогда, как пола­га­ют неко­то­рые, извел Тибе­рия отра­вой. Уми­раю­щий еще дышал, когда Гай велел снять у него пер­стень; каза­лось, что он сопро­тив­лял­ся. Тогда Гай при­ка­зал накрыть его подуш­кой и сво­и­ми рука­ми стис­нул ему гор­ло; а воль­ноот­пу­щен­ни­ка, кото­рый вскрик­нул при виде это­го зло­дей­ства, тут же отпра­вил на крест. (3) И это не лише­но прав­до­по­до­бия: неко­то­рые пере­да­ют, что он сам похва­лял­ся если не совер­шен­ным, то заду­ман­ным пре­ступ­ле­ни­ем — неиз­мен­но гор­дясь сво­и­ми род­ст­вен­ны­ми чув­ства­ми, он гово­рил, что вошел одна­жды с кин­жа­лом в спаль­ню к спя­ще­му Тибе­рию, чтобы ото­мстить за гибель мате­ри и бра­тьев, но почув­ст­во­вал жалость, отбро­сил кли­нок и ушел; Тибе­рий об этом знал, но не посмел ни пре­сле­до­вать, ни нака­зы­вать его.

13. Так он достиг вла­сти во испол­не­ние луч­ших надежд рим­ско­го наро­да или, луч­ше ска­зать, все­го рода чело­ве­че­ско­го. Он был самым желан­ным пра­ви­те­лем и для боль­шин­ства про­вин­ций и войск, где мно­гие пом­ни­ли его еще мла­ден­цем, и для всей рим­ской тол­пы, кото­рая люби­ла Гер­ма­ни­ка и жале­ла его почти погуб­лен­ный род. Поэто­му, когда он высту­пил из Мизе­на, то, несмот­ря на то, что он был в тра­у­ре и сопро­вож­дал тело Тибе­рия, народ по пути встре­чал его густы­ми лику­ю­щи­ми тол­па­ми, с алта­ря­ми, с жерт­ва­ми, с зажжен­ны­ми факе­ла­ми, напут­ст­вуя его доб­ры­ми поже­ла­ни­я­ми, назы­вая и «све­ти­ком», и «голуб­чи­ком», и «кукол­кой», и «дитят­ком». 14. А когда он всту­пил в Рим, ему тот­час была пору­че­на выс­шая и пол­ная власть по еди­но­глас­но­му при­го­во­ру сена­та и ворвав­шей­ся в курию тол­пы, вопре­ки заве­ща­нию Тибе­рия³⁰, кото­рый назна­чил ему сона­след­ни­ком сво­его несо­вер­шен­но­лет­не­го вну­ка.

Лико­ва­ние в наро­де было такое, что за бли­жай­ших три непол­ных меся­ца было, гово­рят, заре­за­но боль­ше, чем сто шесть­де­сят тысяч жерт­вен­ных живот­ных. (2) Когда через несколь­ко дней он отпра­вил­ся на кам­пан­ские ост­ро­ва³¹, все при­но­си­ли обе­ты за его воз­вра­ще­ние, не упус­кая само­го мало­го слу­чая выра­зить тре­во­гу и заботу о его бла­го­по­лу­чии. Когда он было захво­рал, люди ноча­ми напро­лет тол­пи­лись вокруг Пала­ти­на; были и такие, кото­рые дава­ли пись­мен­ные клят­вы бить­ся насмерть ради выздо­ров­ле­ния боль­но­го или отдать за него свою жизнь³². (3) Без­гра­нич­ную любовь граж­дан довер­ша­ло заме­ча­тель­ное рас­по­ло­же­ние чуже­стран­цев. Арта­бан³³, пар­фян­ский царь, кото­рый все­гда откры­то выра­жал нена­висть и пре­зре­ние к Тибе­рию, сам попро­сил теперь Гая о друж­бе, вышел на пере­го­во­ры с кон­суль­ским лега­том и, перей­дя через Евфрат, воздал поче­сти рим­ским орлам, знач­кам леги­о­нов и изо­бра­же­ни­ям Цеза­рей.

15. Он и сам делал все воз­мож­ное, чтобы воз­будить любовь к себе в людях. Тибе­рия он с горь­ки­ми сле­за­ми почтил похваль­ной речью перед собра­ни­ем и тор­же­ст­вен­но похо­ро­нил. Тот­час затем он отпра­вил­ся на Пан­да­те­рию и Пон­тий­ские ост­ро­ва, спе­ша собрать прах мате­ри и бра­тьев: отплыл он в бур­ную непо­го­ду, чтоб вид­нее была его сынов­няя любовь, при­бли­зил­ся к их остан­кам бла­го­го­вей­но, поло­жил их в урны³⁴ соб­ст­вен­ны­ми рука­ми; с не мень­шею пыш­но­стью, в бире­ме со зна­ме­нем на кор­ме, он доста­вил их в Остию и вверх по Тиб­ру в Рим, где самые знат­ные всад­ни­ки сквозь тол­пу наро­да на двух носил­ках внес­ли их в мав­зо­лей. В память их уста­но­вил он все­на­род­но еже­год­ные поми­наль­ные обряды, а в честь мате­ри еще и цир­ко­вые игры, где изо­бра­же­ние ее вез­ли в про­цес­сии на осо­бой колес­ни­це. (2) Отца же он почтил, назвав в его память месяц сен­тябрь Гер­ма­ни­ком. После это­го в сенат­ском поста­нов­ле­нии он сра­зу назна­чил баб­ке сво­ей Анто­нии все поче­сти, какие возда­ва­лись когда-либо Ливии Авгу­сте; дядю сво­его Клав­дия, кото­рый был еще рим­ским всад­ни­ком, взял себе в това­ри­щи по кон­суль­ству; бра­та Тибе­рия в день его совер­шен­но­ле­тия усы­но­вил и поста­вил гла­вою юно­ше­ства³⁵. (3) В честь сво­их сестер он при­ка­зал при­бав­лять ко вся­кой клят­ве: «И пусть не люб­лю я себя и детей моих боль­ше, чем Гая и его сестер», а к кон­суль­ским пред­ло­же­ни­ям: «Да сопут­ст­ву­ет сча­стье и уда­ча Гаю Цеза­рю и его сест­рам!»³⁶.

(4) В той же погоне за народ­ной любо­вью он поми­ло­вал осуж­ден­ных и сослан­ных по всем обви­не­ни­ям, остав­шим­ся от про­шлых вре­мен, объ­явил про­ще­ние: бума­ги, отно­ся­щи­е­ся к делам его мате­ри и бра­тьев, при­нес на форум и сжег³⁷, при­звав богов в свиде­те­ли, что ниче­го в них не читал и не тро­гал — этим он хотел навсе­гда успо­ко­ить вся­кий страх у донос­чи­ков и свиде­те­лей; а донос о поку­ше­нии на его жизнь даже не при­нял, заявив, что он ничем и ни в ком не мог воз­будить нена­ви­сти, и что для донос­чи­ков слух его закрыт. 16. Спин­три­ев³⁸, изо­бре­та­те­лей чудо­вищ­ных наслаж­де­ний, он выгнал из Рима — его с трудом умо­ли­ли не топить их в море. Сочи­не­ния Тита Лаби­е­на, Кре­му­ция Кор­да, Кас­сия Севе­ра, уни­что­жен­ные по поста­нов­ле­ни­ям сена­та, он поз­во­лил разыс­кать, хра­нить и читать, заявив, что для него важ­ней все­го, чтобы ника­кое собы­тие не ускольз­ну­ло от потом­ков.

Отче­ты о состо­я­нии дер­жа­вы³⁹, кото­рые Август изда­вал, а Тибе­рий пере­стал, он вновь при­ка­зал обна­ро­до­вать. (2) Долж­ност­ным лицам он раз­ре­шил сво­бод­но пра­вить суд, ни о чем его не запра­ши­вая, спис­ки всад­ни­ков он про­ве­рял стро­го и тща­тель­но, но не бес­по­щад­но: кто был запят­нан позо­ром или бес­че­сти­ем, у тех он все­на­род­но отби­рал коня, за кем была мень­шая вина, тех он про­сто про­пус­кал при огла­ше­нии имен. Чтобы судьям лег­че было работать, он при­со­еди­нил к четы­рем их деку­ри­ям новую, пятую⁴⁰. Пытал­ся он даже вер­нуть наро­ду выбо­ры долж­ност­ных лиц, вос­ста­но­вив народ­ные собра­ния⁴¹. (3) Подар­ки по заве­ща­нию Тибе­рия, хотя оно и было объ­яв­ле­но недей­ст­ви­тель­ным, и даже по заве­ща­нию Юлии Авгу­сты⁴², кото­рое Тибе­рий ута­ил, он отсчи­тал и выпла­тил чест­но и без ого­во­рок. Ита­лию он осво­бо­дил от полу­про­цент­но­го нало­га на рас­про­да­жи⁴³, мно­гим постра­дав­шим от пожа­ров воз­ме­стил их убыт­ки. Если он воз­вра­щал царям их цар­ства, то выпла­чи­вал им и все пода­ти и дохо­ды за про­шед­шее вре­мя: так, Антиох Ком­ма­ген­ский⁴⁴ полу­чил сто мил­ли­о­нов сестер­ци­ев, когда-то ото­бран­ные у него. (4) Чтобы пока­зать, что ника­ко­го доб­ро­го дела он не оста­вит без поощ­ре­ния, он дал в награ­ду восемь­сот тысяч сестер­ци­ев одной воль­ноот­пу­щен­ни­це, кото­рая под самы­ми жесто­ки­ми пыт­ка­ми не выда­ла пре­ступ­ле­ния сво­его патро­на. За все эти его дея­ния сенат, в чис­ле про­чих поче­стей, посвя­тил ему золо­той щит⁴⁵: каж­дый год в уста­нов­лен­ный день жре­че­ские кол­ле­гии долж­ны были вно­сить этот щит на Капи­то­лий в сопро­вож­де­нии сена­та и с пес­но­пе­ни­ем, в кото­ром знат­ней­шие маль­чи­ки и девоч­ки вос­пе­ва­ли доб­ро­де­те­ли пра­ви­те­ля. Было так­же поста­нов­ле­но, чтобы день его при­хо­да к вла­сти име­но­вал­ся Пари­ли­я­ми⁴⁶, как бы в знак вто­ро­го осно­ва­ния Рима.

17. Кон­су­лом он был четы­ре раза⁴⁷: в пер­вый раз с июль­ских календ в тече­ние двух меся­цев, во вто­рой раз с январ­ских календ в тече­ние трид­ца­ти дней, в тре­тий раз — до январ­ских ид, в чет­вер­тый раз — до седь­мо­го дня перед январ­ски­ми ида­ми. Из этих кон­сульств два послед­ние сле­до­ва­ли одно за дру­гим. В третье кон­суль­ство он всту­пил в Лугдуне один, но не из над­мен­но­сти и пре­не­бре­же­ния к обы­ча­ям, как дума­ют неко­то­рые, а толь­ко пото­му, что в сво­ей отлуч­ке он не мог знать, что его това­рищ по долж­но­сти умер перед самым новым годом. (2) Все­на­род­ные разда­чи он устра­и­вал два­жды, по три­ста сестер­ци­ев каж­до­му. Столь­ко же устро­ил он и рос­кош­ных уго­ще­ний для сена­то­ров и всад­ни­ков и даже для их жен и детей. При вто­ром уго­ще­нии он разда­вал вдо­ба­вок муж­чи­нам наряд­ные тоги, а жен­щи­нам и детям крас­ные пур­пур­ные повяз­ки. А чтобы и впредь умно­жить народ­ное весе­лье, он при­ба­вил к празд­ни­ку Сатур­на­лий лиш­ний день⁴⁸, назвав его Юве­на­ли­я­ми.

18. Гла­ди­а­тор­ские бит­вы он устра­и­вал не раз, ино­гда в амфи­те­ат­ре Тав­ра, ино­гда в сеп­те; меж­ду поедин­ка­ми он выво­дил отряды кулач­ных бой­цов из Афри­ки и Кам­па­нии, цвет обе­их обла­стей. Зре­ли­ща­ми он не все­гда рас­по­ря­жал­ся сам, а ино­гда усту­пал эту честь сво­им дру­зьям или долж­ност­ным лицам. (2) Теат­раль­ные пред­став­ле­ния он давал посто­ян­но, раз­но­го рода и в раз­ных местах, иной раз даже ночью, зажи­гая факе­лы по все­му горо­ду. Раз­бра­сы­вал он и вся­че­ские подар­ки, разда­вал и кор­зи­ны с закус­ка­ми для каж­до­го. Одно­му рим­ско­му всад­ни­ку, кото­рый на таком уго­ще­нии сидел напро­тив него и ел с осо­бен­ной охотой и вку­сом, он послал и свою соб­ст­вен­ную долю, а одно­му сена­то­ру при подоб­ном же слу­чае — указ о назна­че­нии пре­то­ром вне оче­реди. (3) Устра­и­вал он мно­го раз и цир­ко­вые состя­за­ния с утра до вече­ра, с афри­кан­ски­ми трав­ля­ми⁴⁹ и тро­ян­ски­ми игра­ми в про­ме­жут­ках; на самых пыш­ных играх аре­ну посы­па­ли сури­ком и гор­ной зеле­нью⁵⁰, а лоша­дя­ми пра­ви­ли толь­ко сена­то­ры. Одна­жды он даже устро­ил игры вне­зап­но и без под­готов­ки, когда осмат­ри­вал убран­ство цир­ка из Гело­то­ва дома⁵¹, и несколь­ко чело­век с сосед­них бал­ко­нов его попро­си­ли об этом.

19. Кро­ме того, он выду­мал зре­ли­ще новое и неслы­хан­ное дото­ле. Он пере­ки­нул мост через залив меж­ду Бай­я­ми и Путе­о­лан­ским молом, дли­ной почти в три тыся­чи шесть­сот шагов⁵²: для это­го он собрал ото­всюду гру­зо­вые суда, выстро­ил их на яко­рях в два ряда, насы­пал на них зем­ля­ной вал и выров­нял по образ­цу Аппи­е­вой доро­ги. (2) По это­му мосту он два дня под­ряд разъ­ез­жал взад и впе­ред: в пер­вый день — на раз­уб­ран­ном коне, в дубо­вом вен­ке⁵³, с малень­ким щитом, с мечом и в зла­то­тка­ном пла­ще; на сле­дую­щий день — в одеж­де воз­ни­цы, на колес­ни­це, запря­жен­ной парой самых луч­ших ска­ку­нов, и перед ним ехал маль­чик Дарий из пар­фян­ских залож­ни­ков, а за ним отряд пре­то­ри­ан­цев и сви­та в повоз­ках. (3) Я знаю, что, по мне­нию мно­гих, Гай выду­мал этот мост в под­ра­жа­ние Ксерк­су, кото­рый вызвал такой вос­торг, пере­го­ро­див мно­го более узкий Гел­лес­понт⁵⁴, а по мне­нию дру­гих — чтобы сла­вой испо­лин­ско­го соору­же­ния устра­шить Гер­ма­нию и Бри­та­нию, кото­рым он гро­зил вой­ной. Одна­ко в дет­стве я слы­шал об истин­ной при­чине это­го пред­при­я­тия от мое­го деда, кото­рый знал о ней от дове­рен­ных при­двор­ных: дело в том, что когда Тибе­рий тре­во­жил­ся о сво­ем пре­ем­ни­ке и скло­нял­ся уже в поль­зу род­но­го вну­ка⁵⁵, то аст­ро­лог Фра­силл заявил ему, что Гай ско­рей на конях про­ска­чет через Бай­ский залив, чем будет импе­ра­то­ром.

20. Он устра­и­вал зре­ли­ща и в про­вин­ци­ях, асти­че­ские игры в Сира­ку­зах в Сици­лии, сме­шан­ные игры в Лугдуне в Гал­лии⁵⁶. Здесь про­ис­хо­ди­ло так­же состя­за­ние в гре­че­ском и латин­ском крас­но­ре­чии, на кото­ром, гово­рят, побеж­ден­ные долж­ны были пла­тить победи­те­лям награ­ды и сочи­нять в их честь сла­во­сло­вия; а тем, кто мень­ше все­го уго­ди­ли, было веле­но сти­рать свои писа­ния губ­кой или язы­ком, если они не хоте­ли быть биты­ми роз­га­ми или выку­пан­ны­ми в бли­жай­шей реке.

21. Построй­ки, недо­кон­чен­ные Тибе­ри­ем⁵⁷, он завер­шил: храм Авгу­ста и театр Пом­пея. Сам он начал стро­ить водо­про­вод из обла­сти Тибу­ра⁵⁸ и амфи­те­атр побли­зо­сти от сеп­ты; одну из этих постро­ек его пре­ем­ник Клав­дий довел до кон­ца, дру­гую оста­вил. В Сира­ку­зах он вос­ста­но­вил рух­нув­шие от вет­хо­сти сте­ны и храм богов. Соби­рал­ся он и на Само­се отстро­ить дво­рец Поли­кра­та, и в Миле­те довер­шить Диди­мей­ский храм⁵⁹, и в Аль­пий­ских горах осно­вать город, но рань­ше все­го — пере­ко­пать Ист­мий­ский⁶⁰ пере­ше­ек в Ахайе: он даже посы­лал туда стар­ше­го цен­ту­ри­о­на, чтобы сде­лать пред­ва­ри­тель­ные изме­ре­ния.

22. До сих пор шла речь о пра­ви­те­ле, далее при­дет­ся гово­рить о чудо­ви­ще.

Он при­сво­ил мно­же­ство про­звищ: его назы­ва­ли и «бла­го­че­сти­вым», и «сыном лаге­ря», и «отцом вой­ска», и «Цеза­рем бла­гим и вели­чай­шим». Услы­хав одна­жды, как за обедом у него спо­ри­ли о знат­но­сти цари⁶¹, явив­ши­е­ся в Рим покло­нить­ся ему, он вос­клик­нул:

Немно­го­го недо­ста­ва­ло, чтобы он тут же при­нял диа­де­му и види­мость прин­ци­па­та обра­тил в цар­скую власть. (2) Одна­ко его убеди­ли, что он воз­вы­сил­ся пре­вы­ше и прин­цеп­сов и царей. Тогда он начал при­тя­зать уже на боже­ское вели­чие. Он рас­по­рядил­ся при­вез­ти из Гре­ции изо­бра­же­ния богов, про­слав­лен­ные и почи­та­ни­ем и искус­ст­вом, в их чис­ле даже Зев­са Олим­пий­ско­го⁶³, — чтобы снять с них голо­вы и заме­нить сво­и­ми. Пала­тин­ский дво­рец он про­дол­жил до само­го фору­ма, а храм Касто­ра и Пол­лук­са пре­вра­тил в его при­хо­жую⁶⁴ и часто сто­ял там меж­ду ста­ту­я­ми близ­не­цов, при­ни­мая боже­ские поче­сти от посе­ти­те­лей; и неко­то­рые вели­ча­ли его Юпи­те­ром Латин­ским⁶⁵. (3) Мало того, он посвя­тил сво­е­му боже­ству осо­бый храм, назна­чил жре­цов, уста­но­вил изыс­кан­ней­шие жерт­вы. В хра­ме он поста­вил свое изва­я­ние в пол­ный рост и обла­чил его в соб­ст­вен­ные одеж­ды. Долж­ность глав­но­го жре­ца отправ­ля­ли пооче­ред­но самые бога­тые граж­дане⁶⁶, сопер­ни­чая из-за нее и тор­гу­ясь. Жерт­ва­ми были пав­ли­ны, фла­мин­го, тете­ре­ва, цесар­ки, фаза­ны, — для каж­до­го дня своя поро­да. (4) По ночам, когда сия­ла пол­ная луна, он неустан­но звал ее к себе в объ­я­тья и на ложе, а днем раз­го­ва­ри­вал наедине с Юпи­те­ром Капи­то­лий­ским: ино­гда шепотом, то накло­ня­ясь к его уху, то под­став­ляя ему свое, а ино­гда гром­ко и даже сер­ди­то. Так, одна­жды слы­ша­ли его угро­жаю­щие сло­ва:

а потом он рас­ска­зы­вал, что бог, нако­нец, его уми­ло­сти­вил и даже сам при­гла­сил жить вме­сте с ним. После это­го он пере­бро­сил мост с Капи­то­лия на Пала­тин через храм боже­ст­вен­но­го Авгу­ста, а затем, чтобы посе­лить­ся еще бли­же, зало­жил себе новый дом на Капи­то­лий­ском хол­ме.

23. Агрип­пу он не хотел при­зна­вать или назы­вать сво­им дедом из-за его без­род­но­сти, и гне­вал­ся, когда в речах или в сти­хах кто-нибудь при­чис­лял его к обра­зам Цеза­рей. Он даже хва­стал­ся, буд­то его мать роди­лась от кро­во­сме­ше­ния, кото­рое совер­шил с Юли­ей Август; и, не доволь­ст­ву­ясь такой кле­ве­той на Авгу­ста, он запре­тил тор­же­ст­вен­но празд­но­вать актий­скую и сици­лий­скую победы⁶⁸ как пагуб­ные и гибель­ные для рим­ско­го наро­да. (2) Ливию Авгу­сту, свою пра­баб­ку, он не раз назы­вал «Улис­сом в жен­ском пла­тье», и в одном пись­ме к сена­ту даже имел наг­лость обви­нять ее в без­род­но­сти, уве­ряя, буд­то дед ее по мате­ри был деку­ри­о­ном из Фунд, меж­ду тем как государ­ст­вен­ные памят­ни­ки ясно пока­зы­ва­ют, что Авфидий Лур­кон зани­мал высо­кие долж­но­сти в Риме. Баб­ку свою Анто­нию, про­сив­шую у него раз­го­во­ра наедине, он при­нял толь­ко в при­сут­ст­вии пре­фек­та Мак­ро­на. Этим и подоб­ны­ми уни­же­ни­я­ми и обида­ми, а по мне­нию неко­то­рых — и ядом, он свел ее в моги­лу; но и после смер­ти он не воздал ей ника­ких поче­стей, и из обеден­но­го покоя любо­вал­ся на ее погре­баль­ный костер. (3) Сво­его бра­та Тибе­рия он неожи­дан­но каз­нил, при­слав к нему вне­зап­но вой­ско­во­го три­бу­на, а тестя Сила­на заста­вил покон­чить с собой, пере­ре­зав брит­вою гор­ло. Обви­нял он их в том, что один в непо­го­ду не отплыл с ним в бур­ное море⁶⁹, слов­но наде­ясь, что в слу­чае несча­стья с зятем он сам завла­де­ет Римом, а от дру­го­го пах­ло лекар­ст­вом, как буд­то он опа­сал­ся, что брат его отра­вит. Меж­ду тем, Силан про­сто не выно­сил мор­ской болез­ни и боял­ся труд­но­стей пла­ва­ния, а Тибе­рий при­ни­мал лекар­ство от посто­ян­но­го каш­ля, кото­рый все боль­ше его мучил. Что же каса­ет­ся Клав­дия, сво­его дяди, то Гай оста­вил его в живых лишь на поте­ху себе.

24. Со все­ми сво­и­ми сест­ра­ми жил он в пре­ступ­ной свя­зи⁷⁰, и на всех зва­ных обедах они попе­ре­мен­но воз­ле­жа­ли на ложе ниже его, а закон­ная жена — выше его. Гово­рят, одну из них, Дру­зил­лу, он лишил дев­ст­вен­но­сти еще под­рост­ком, и баб­ка Анто­ния, у кото­рой они рос­ли, одна­жды застиг­ла их вме­сте. Потом ее выда­ли за Луция Кас­сия Лон­ги­на, сена­то­ра кон­суль­ско­го зва­ния, но он отнял ее у мужа, откры­то дер­жал как закон­ную жену, и даже назна­чил ее во вре­мя болез­ни наслед­ни­цей сво­его иму­ще­ства и вла­сти. (2) Когда она умер­ла, он уста­но­вил такой тра­ур, что смерт­ным пре­ступ­ле­ни­ем счи­та­лось сме­ять­ся, купать­ся, обедать с роди­те­ля­ми, женой или детьми. А сам, не в силах выне­сти горя, он вне­зап­но ночью исчез из Рима, пере­сек Кам­па­нию, достиг Сира­куз и с такой же стре­ми­тель­но­стью вер­нул­ся, с отрос­ши­ми боро­дой и воло­са­ми. С этих пор все свои клят­вы о самых важ­ных пред­ме­тах, даже в собра­нии перед наро­дом и перед вой­ска­ми, он про­из­но­сил толь­ко име­нем боже­ства Дру­зил­лы⁷¹. (3) Осталь­ных сестер он любил не так страст­но и почи­тал не так силь­но: не раз он даже отда­вал их на поте­ху сво­им любим­чи­кам. Тем ско­рее он осудил их по делу Эми­лия Лепида⁷² за раз­врат и за соуча­стие в заго­во­ре про­тив него. Он не толь­ко обна­ро­до­вал их соб­ст­вен­но­руч­ные пись­ма, выма­нен­ные ковар­ст­вом и обо­льще­ни­ем, но даже посвя­тил в храм Мар­са Мсти­те­ля с соот­вет­ст­вен­ной над­пи­сью три меча, при­готов­лен­ные на его поги­бель.

25. О бра­ках его труд­но ска­зать, что в них было непри­стой­нее: заклю­че­ние, рас­тор­же­ние или пре­бы­ва­ние в бра­ке. Ливию Оре­стил­лу, выхо­див­шую замуж за Гая Пизо­на, он сам явил­ся поздра­вить, тут же при­ка­зал отнять у мужа и через несколь­ко дней отпу­стил, а два года спу­стя отпра­вил в ссыл­ку, запо­до­зрив, что она за это вре­мя опять сошлась с мужем. Дру­гие гово­рят, что на самом сва­деб­ном пиру, он, лежа напро­тив Пизо­на, послал ему запис­ку: «Не лезь к моей жене!»⁷³, а тот­час после пира увел ее к себе и на сле­дую­щий день объ­явил эдик­том, что нашел себе жену по при­ме­ру Рому­ла и Авгу­ста⁷⁴. (2) Лол­лию Пав­ли­ну, жену Гая Мем­мия, кон­су­ля­ра и вое­на­чаль­ни­ка, он вызвал из про­вин­ции⁷⁵, про­слы­шав, что ее бабуш­ка была когда-то кра­са­ви­цей, тот­час раз­вел с мужем и взял в жены, а спу­стя немно­го вре­ме­ни отпу­стил, запре­тив ей впредь сбли­жать­ся с кем бы то ни было. (3) Цезо­нию, не отли­чав­шу­ю­ся ни кра­сотой, ни моло­до­стью, и уже родив­шую от дру­го­го мужа трех доче­рей, он любил жар­че все­го и доль­ше все­го за ее сла­до­стра­стие и рас­то­чи­тель­ность: зача­стую он выво­дил ее к вой­скам рядом с собой, вер­хом, с лег­ким щитом, в пла­ще и шле­ме, а дру­зьям даже пока­зы­вал ее голой. Име­нем супру­ги он удо­сто­ил ее не рань­ше⁷⁶, чем она от него роди­ла, и в один и тот же день объ­явил себя ее мужем и отцом ее ребен­ка. (4) Ребен­ка это­го, Юлию Дру­зил­лу, он про­нес по хра­мам всех богинь и, нако­нец, воз­ло­жил на лоно Минер­вы, пору­чив боже­ству рас­тить ее и вскарм­ли­вать. Луч­шим дока­за­тель­ст­вом того, что это дочь его пло­ти, он счи­тал ее лютый нрав: уже тогда она дохо­ди­ла в яро­сти до того, что ног­тя­ми цара­па­ла играв­шим с нею детям лица и гла­за.

26. После все­го это­го пусты­ми и незна­чи­тель­ны­ми кажут­ся рас­ска­зы о том, как он обра­щал­ся с дру­зья­ми и близ­ки­ми — с Пто­ле­ме­ем, сыном царя Юбы и сво­им род­ст­вен­ни­ком (он был вну­ком Мар­ка Анто­ния от доче­ри его Селе­ны) и преж­де все­го с самим Мак­ро­ном и самою Энни­ей, доста­вив­ши­ми ему власть⁷⁷: все они вме­сто род­ст­вен­но­го чув­ства и вме­сто бла­го­дар­но­сти за услу­ги награж­де­ны были жесто­кой смер­тью.

(2) Столь же мало ува­же­ния и крото­сти выка­зы­вал он и к сена­то­рам: неко­то­рых, зани­мав­ших самые высо­кие долж­но­сти, обла­чен­ных в тоги, он застав­лял бежать за сво­ей колес­ни­цей по несколь­ку миль, а за обедом сто­ять у его ложа в изго­ло­вье или в ногах, под­по­я­сав­шись полот­ном⁷⁸. Дру­гих он тай­но каз­нил, но про­дол­жал при­гла­шать их, слов­но они были живы, и лишь через несколь­ко дней лжи­во объ­явил, что они покон­чи­ли с собой. (3) Кон­су­лов⁷⁹, кото­рые забы­ли издать эдикт о дне его рож­де­ния, он лишил долж­но­сти, и в тече­ние трех дней государ­ство оста­ва­лось без выс­шей вла­сти. Сво­его кве­сто­ра⁸⁰, обви­нен­но­го в заго­во­ре, он велел биче­вать, сорвав с него одеж­ду и бро­сив под ноги сол­да­там, чтобы тем было на что опи­рать­ся, нано­ся уда­ры.

(4) С такой же над­мен­но­стью и жесто­ко­стью отно­сил­ся он и к осталь­ным сосло­ви­ям. Одна­жды, потре­во­жен­ный сре­ди ночи шумом тол­пы, кото­рая зара­нее спе­ши­ла занять места в цир­ке, он всех их разо­гнал пал­ка­ми: при заме­ша­тель­стве было задав­ле­но боль­ше два­дца­ти рим­ских всад­ни­ков, столь­ко же замуж­них жен­щин и несчет­ное чис­ло про­че­го наро­ду. На теат­раль­ных пред­став­ле­ни­ях он, желая пере­ссо­рить пле­бе­ев и всад­ни­ков, разда­вал даро­вые про­пус­ка⁸¹ рань­ше вре­ме­ни, чтобы чернь захва­ты­ва­ла и всад­ни­че­ские места. (5) На гла­ди­а­тор­ских играх ино­гда в паля­щий зной он уби­рал навес и не выпус­кал зри­те­лей с мест; или вдруг вме­сто обыч­ной пыш­но­сти выво­дил изну­рен­ных зве­рей и убо­гих дрях­лых гла­ди­а­то­ров, а вме­сто потеш­ных бой­цов⁸² — отцов семей­ства, самых почтен­ных, но обез­обра­жен­ных каким-нибудь уве­чьем. А то вдруг закры­вал жит­ни­цы и обре­кал народ на голод.

27. Сви­ре­пость сво­его нра­ва обна­ру­жил он яснее все­го вот каки­ми поступ­ка­ми. Когда вздо­ро­жал скот, кото­рым откарм­ли­ва­ли диких зве­рей для зре­лищ, он велел бро­сить им на рас­тер­за­ние пре­ступ­ни­ков; и, обхо­дя для это­го тюрь­мы, он не смот­рел, кто в чем вино­ват, а пря­мо при­ка­зы­вал, стоя в две­рях, заби­рать всех, «от лысо­го до лысо­го»⁸³. (2) От чело­ве­ка, кото­рый обе­щал бить­ся гла­ди­а­то­ром за его выздо­ров­ле­ние⁸⁴, он истре­бо­вал испол­не­ния обе­та, сам смот­рел, как он сра­жал­ся, и отпу­стил его лишь победи­те­лем, да и то после дол­гих просьб. Того, кто поклял­ся отдать жизнь за него, но мед­лил, он отдал сво­им рабам — про­гнать его по ули­цам в вен­ках и жерт­вен­ных повяз­ках, а потом во испол­не­ние обе­та сбро­сить с рас­ка­та⁸⁵. (3) Мно­гих граж­дан из пер­вых сосло­вий он, заклей­мив рас­ка­лен­ным желе­зом, сослал на руд­нич­ные или дорож­ные работы, или бро­сил диким зве­рям, или самих, как зве­рей, поса­дил на чет­ве­рень­ки в клет­ках, или пере­пи­лил попо­лам пилой, — и не за тяж­кие про­вин­но­сти, а часто лишь за то, что они пло­хо ото­зва­лись о его зре­ли­щах или нико­гда не кля­лись его гени­ем. (4) Отцов он застав­лял при­сут­ст­во­вать при каз­ни сыно­вей⁸⁶; за одним из них он послал носил­ки, когда тот попро­бо­вал укло­нить­ся по нездо­ро­вью; дру­го­го он тот­час после зре­ли­ща каз­ни при­гла­сил к сто­лу и вся­че­ски­ми любез­но­стя­ми при­нуж­дал шутить и весе­лить­ся⁸⁷. Над­смотр­щи­ка над гла­ди­а­тор­ски­ми бит­ва­ми и трав­ля­ми он велел несколь­ко дней под­ряд бить цепя­ми у себя на гла­зах, и умерт­вил не рань­ше, чем почув­ст­во­вал вонь гни­ю­ще­го моз­га. Сочи­ни­те­ля ател­лан за сти­шок с дву­смыс­лен­ной шут­кой он сжег на кост­ре посреди амфи­те­ат­ра. Один рим­ский всад­ник, бро­шен­ный диким зве­рям, не пере­ста­вал кри­чать, что он неви­нен; он вер­нул его, отсек ему язык и сно­ва про­гнал на аре­ну. 28. Изгнан­ни­ка, воз­вра­щен­но­го из дав­ней ссыл­ки, он спра­ши­вал, чем он там зани­мал­ся; тот льсти­во отве­тил: «Неустан­но молил богов, чтобы Тибе­рий умер и ты стал импе­ра­то­ром, как и сбы­лось». Тогда он поду­мал, что и ему его ссыль­ные молят смер­ти, и послал по ост­ро­вам сол­дат, чтобы их всех пере­бить⁸⁸. Замыс­лив разо­рвать на части одно­го сена­то­ра, он под­ку­пил несколь­ко чело­век напасть на него при вхо­де в курию с кри­ка­ми «враг оте­че­ства!», прон­зить его гри­фе­ля­ми и бро­сить на рас­тер­за­ние осталь­ным сена­то­рам⁸⁹; и он насы­тил­ся толь­ко тогда, когда увидел, как чле­ны и внут­рен­но­сти уби­то­го про­во­лок­ли по ули­цам и сва­ли­ли грудою перед ним.

29. Чудо­вищ­ность поступ­ков он усу­губ­лял жесто­ко­стью слов. Луч­шей похваль­ней­шей чер­той сво­его нра­ва счи­тал он, по соб­ст­вен­но­му выра­же­нию, невоз­му­ти­мость⁹⁰, т. е. бес­стыд­ство. Уве­ща­ний сво­ей баб­ки Анто­нии он не толь­ко не слу­шал, но даже ска­зал ей: «Не забы­вай, что я могу сде­лать что угод­но и с кем угод­но!» Соби­ра­ясь каз­нить бра­та, кото­рый буд­то бы при­ни­мал лекар­ства из стра­ха отра­вы, он вос­клик­нул «Как? про­ти­во­ядия — про­тив Цеза­ря?» Сослан­ным сест­рам он гро­зил, что у него есть не толь­ко ост­ро­ва, но и мечи. (2) Сена­тор пре­тор­ско­го зва­ния, уехав­ший лечить­ся в Анти­ки­ру⁹¹, несколь­ко раз про­сил отсро­чить ему воз­вра­ще­ние; Гай при­ка­зал его убить, заявив, что если не помо­га­ет чеме­ри­ца, то необ­хо­ди­мо кро­во­пус­ка­ние. Каж­дый деся­тый день, под­пи­сы­вая пере­чень заклю­чен­ных, посы­лае­мых на казнь, он гово­рил, что сво­дит свои сче­ты. Каз­нив одно­вре­мен­но несколь­ких гал­лов и гре­ков, он хва­стал­ся, что поко­рил Гал­ло­гре­цию⁹². 30. Каз­нить чело­ве­ка он все­гда тре­бо­вал мел­ки­ми часты­ми уда­ра­ми, повто­ряя свой зна­ме­ни­тый при­каз «Бей, чтобы он чув­ст­во­вал, что уми­ра­ет!» Когда по ошиб­ке был каз­нен вме­сто нуж­но­го чело­ве­ка дру­гой с тем же име­нем, он вос­клик­нул «И этот того сто­ил». Он посто­ян­но повто­рял извест­ные сло­ва тра­гедии:

(2) Не раз он обру­ши­вал­ся на всех сена­то­ров вме­сте, обзы­вал их при­хвост­ня­ми Сея­на, обзы­вал пре­да­те­ля­ми мате­ри и бра­тьев, пока­зы­вал доно­сы, кото­рые буд­то бы сжег⁹⁴, оправ­ды­вал Тибе­рия, кото­рый, по его сло­вам, поне­во­ле сви­реп­ст­во­вал, так как не мог не верить столь­ким кле­вет­ни­кам. Всад­ни­че­ское сосло­вие поно­сил он все­гда за страсть к теат­ру и цир­ку. Когда чернь в обиду ему руко­плес­ка­ла дру­гим воз­ни­цам, он вос­клик­нул «О если бы у рим­ско­го наро­да была толь­ко одна шея!»⁹⁵; а когда у него тре­бо­ва­ли поща­ды для раз­бой­ни­ка Тет­ри­ния, он ска­зал о тре­бу­ю­щих «Сами они Тет­ри­нии!» (3) Пять гла­ди­а­то­ров-рети­а­ри­ев в туни­ках бились про­тив пяти секу­то­ров⁹⁶, под­да­лись без борь­бы и уже жда­ли смер­ти, как вдруг один из побеж­ден­ных схва­тил свой трезу­бец и пере­бил всех победи­те­лей; Гай в эдик­те объ­явил, что скор­бит об этом кро­ва­вом побо­и­ще и про­кли­на­ет всех, кто спо­со­бен был на него смот­реть. 31. Он даже не скры­вал, как жале­ет о том, что его вре­мя не отме­че­но ника­ки­ми все­на­род­ны­ми бед­ст­ви­я­ми: прав­ле­ние Авгу­ста запом­ни­лось пора­же­ни­ем Вара, прав­ле­ние Тибе­рия — обва­лом амфи­те­ат­ра в Фиде­нах, а его прав­ле­ние будет забы­то из-за обще­го бла­го­по­лу­чия; и сно­ва он меч­тал о раз­гро­ме войск, о голо­де, чуме, пожа­рах или хотя бы о зем­ле­тря­се­нии.

32. Даже в часы отдох­но­ве­ния, сре­ди пиров и забав, сви­ре­пость его не покида­ла ни в речах, ни в поступ­ках. Во вре­мя заку­сок и попо­ек часто у него на гла­зах велись допро­сы и пыт­ки по важ­ным делам, и сто­ял сол­дат, мастер обез­глав­ли­вать, чтобы рубить голо­вы любым заклю­чен­ным. В Путе­о­лах при освя­ще­нии моста — об этой его выдум­ке мы уже гово­ри­ли — он созвал к себе мно­го наро­ду с бере­гов и неожи­дан­но сбро­сил их в море, а тех, кто пытал­ся схва­тить­ся за кор­ми­ла судов, баг­ра­ми и вес­ла­ми оттал­ки­вал вглубь. (2) В Риме за все­на­род­ным уго­ще­ни­ем, когда какой-то раб ста­щил сереб­ря­ную наклад­ку с ложа, он тут же отдал его пала­чу, при­ка­зал отру­бить ему руки, пове­сить их спе­ре­ди на шею и с над­пи­сью, в чем его вина, про­ве­сти мимо всех пиру­ю­щих. Мир­мил­лон из гла­ди­а­тор­ской шко­лы бил­ся с ним на дере­вян­ных мечах и нароч­но упал перед ним, а он при­кон­чил вра­га желез­ным кин­жа­лом и с паль­мой в руках обе­жал побед­ный круг. (3) При жерт­во­при­но­ше­нии он одел­ся помощ­ни­ком рез­ни­ка⁹⁷, а когда живот­ное под­ве­ли к алта­рю, раз­мах­нул­ся и уда­ром молота убил само­го рез­ни­ка. Средь пыш­но­го пира он вдруг рас­хо­хотал­ся; кон­су­лы, лежав­шие рядом, льсти­во ста­ли спра­ши­вать, чему он сме­ет­ся, и он отве­тил: «А тому, что сто­ит мне кив­нуть, и вам обо­им пере­ре­жут глот­ки!» 33. Забав­ля­ясь таки­ми шут­ка­ми, он одна­жды встал воз­ле ста­туи Юпи­те­ра и спро­сил тра­ги­че­ско­го акте­ра Апел­ле­са, в ком боль­ше вели­чия? А когда тот замед­лил с отве­том, он велел хле­стать его бичом, и в ответ на его жало­бы при­го­ва­ри­вал, что голос у него и сквозь сто­ны отлич­ный. Целуя в шею жену или любов­ни­цу, он вся­кий раз гово­рил: «Такая хоро­шая шея, а при­ка­жи я — и она сле­тит с плеч!» И не раз он гро­зил­ся, что ужо дозна­ет­ся от сво­ей милой Цезо­нии хотя бы под пыт­кой, поче­му он так ее любит.

34. Зави­сти и зло­бы в нем было не мень­ше, чем гор­ды­ни и сви­ре­по­сти. Он враж­до­вал едва ли не со все­ми поко­ле­ни­я­ми рода чело­ве­че­ско­го. Ста­туи про­слав­лен­ных мужей, пере­не­сен­ные Авгу­стом с тес­но­го Капи­то­лия на Мар­со­во поле, он нис­про­верг и раз­бил так, что их уже невоз­мож­но было вос­ста­но­вить с преж­ни­ми над­пи­ся­ми; а потом он и впредь запре­тил воз­дви­гать живым людям ста­туи или скульп­тур­ные порт­ре­ты, кро­ме как с его согла­сия и пред­ло­же­ния⁹⁸. (2) Он помыш­лял даже уни­что­жить поэ­мы Гоме­ра — поче­му, гово­рил он, Пла­тон мог изгнать Гоме­ра из устро­ен­но­го им государ­ства⁹⁹, а он не может? Немно­го­го недо­ста­ва­ло ему, чтобы и Вер­ги­лия и Тита Ливия с их сочи­не­ни­я­ми и изва­я­ни­я­ми изъ­ять из всех биб­лио­тек: пер­во­го он все­гда бра­нил за отсут­ст­вие талан­та и недо­ста­ток уче­но­сти, а вто­ро­го — как исто­ри­ка мно­го­слов­но­го и недо­сто­вер­но­го. Нау­ку пра­во­ве­дов он тоже как буд­то хотел отме­нить, то и дело повто­ряя, что уж он-то, видит бог, поза­бо­тит­ся, чтобы ника­кое тол­ко­ва­ние зако­нов не пере­чи­ло его воле.

35. У всех знат­ней­ших мужей он отнял древ­ние зна­ки родо­во­го досто­ин­ства — у Торк­ва­та оже­ре­лье, у Цин­цин­на­та — золотую прядь¹⁰⁰, у Гнея Пом­пея из ста­рин­но­го рода — про­зви­ще Вели­ко­го. Пто­ле­мея, о кото­ром я уже гово­рил, он и при­гла­сил из его цар­ства и при­нял в Риме с боль­шим поче­том, а умерт­вил толь­ко пото­му, что тот, явив­шись одна­жды к нему на бой гла­ди­а­то­ров, при­влек к себе все взгляды блес­ком сво­его пур­пур­но­го пла­ща. (2) Встре­чая людей кра­си­вых и куд­ря­вых, он брил им заты­лок, чтобы их обез­обра­зить. Был некий Эзий Про­кул, сын стар­ше­го цен­ту­ри­о­на, за огром­ный рост и при­го­жий вид про­зван­ный Колосс-эротом¹⁰¹; его он во вре­мя зре­лищ вдруг при­ка­зал согнать с места, выве­сти на аре­ну, стра­вить с гла­ди­а­то­ром лег­ко воору­жен­ным, потом с тяже­ло воору­жен­ным, а когда тот оба раза вышел победи­те­лем, — свя­зать, одеть в лох­мо­тья, про­ве­сти по ули­цам на поте­ху бабам и, нако­нец, при­ре­зать. (3) Поис­ти­не не было чело­ве­ка тако­го без­род­но­го и тако­го убо­го­го, кото­ро­го он не поста­рал­ся бы обез­до­лить. К царю озе­ра Неми¹⁰², кото­рый был жре­цом уже мно­го лет, он подо­слал более силь­но­го сопер­ни­ка. А когда Порий, колес­нич­ный гла­ди­а­тор, отпус­кал на волю сво­его раба-победи­те­ля, и народ неисто­во руко­плес­кал, Гай бро­сил­ся вон из амфи­те­ат­ра с такой стре­ми­тель­но­стью, что насту­пил на край сво­ей тоги и пока­тил­ся по сту­пе­ням, него­дуя и вос­кли­цая, что народ, вла­ды­ка мира, из-за како­го-то пустя­ка ока­зы­ва­ет гла­ди­а­то­ру боль­ше чести, чем обо­жест­влен­ным пра­ви­те­лям и даже ему само­му!

36. Стыд­ли­во­сти он не щадил ни в себе, ни в дру­гих. С Мар­ком Лепидом, с пан­то­ми­мом Мне­сте­ром, с каки­ми-то залож­ни­ка­ми он, гово­рят, нахо­дил­ся в постыд­ной свя­зи. Вале­рий Катулл, юно­ша из кон­суль­ско­го рода, заяв­лял во все­услы­ша­нье, что от забав с импе­ра­то­ром у него болит пояс­ни­ца. Не гово­ря уже о его кро­во­сме­ше­нии с сест­ра­ми и о его стра­сти к блуд­ни­це Пирал­лиде, ни одной име­ни­той жен­щи­ны он не остав­лял в покое. (2) Обыч­но он при­гла­шал их с мужья­ми к обеду, и когда они про­хо­ди­ли мимо его ложа, осмат­ри­вал их при­сталь­но и не спе­ша, как рабо­тор­го­вец, а если иная от сты­да опус­ка­ла гла­за, он при­под­ни­мал ей лицо сво­ею рукою. Потом он при пер­вом жела­нии выхо­дил из обеден­ной ком­на­ты и вызы­вал к себе ту, кото­рая боль­ше все­го ему понра­ви­лась, а вер­нув­шись, еще со следа­ми наслаж­де­ний на лице, гром­ко хва­лил или бра­нил ее, пере­чис­ляя в подроб­но­стях, что хоро­ше­го и пло­хо­го нашел он в ее теле и како­ва она была в посте­ли. Неко­то­рым в отсут­ст­вие мужей он послал от их име­ни раз­вод и велел запи­сать это в ведо­мо­сти.

37. В рос­ко­ши он пре­взо­шел сво­и­ми тра­та­ми самых без­удерж­ных рас­то­чи­те­лей. Он выду­мал неслы­хан­ные омо­ве­ния, дико­вин­ные яст­ва и пиры — купал­ся в бла­го­вон­ных мас­лах, горя­чих и холод­ных, пил дра­го­цен­ные жем­чу­жи­ны, рас­т­во­рен­ные в уксу­се, сотра­пез­ни­кам разда­вал хлеб и закус­ки на чистом золо­те: «нуж­но жить или скром­ни­ком, или цеза­рем!» — гово­рил он¹⁰³. Даже день­ги в нема­лом коли­че­стве он бро­сал в народ с кры­ши Юли­е­вой бази­ли­ки¹⁰⁴ несколь­ко дней под­ряд. (2) Он постро­ил либурн­ские гале­ры¹⁰⁵ в десять рядов весел, с жем­чуж­ной кор­мой, с раз­но­цвет­ны­ми пару­са­ми, с огром­ны­ми купаль­ня­ми, пор­ти­ка­ми, пир­ше­ст­вен­ны­ми поко­я­ми, даже с вино­град­ни­ка­ми и пло­до­вы­ми сада­ми вся­ко­го рода: пируя в них средь бела дня, он под музы­ку и пенье пла­вал вдоль побе­ре­жья Кам­па­нии. Соору­жая вил­лы и заго­род­ные дома, он забы­вал про вся­кий здра­вый смысл, ста­ра­ясь лишь о том, чтобы постро­ить то, что постро­ить каза­лось невоз­мож­но. (3) И отто­го под­ни­ма­лись пло­ти­ны в глу­бо­ком и бур­ном море, в крем­не­вых уте­сах про­ру­ба­лись про­хо­ды, доли­ны насы­пя­ми воз­вы­ша­лись до гор, и горы, пере­ко­пан­ные, срав­ни­ва­лись с зем­лей¹⁰⁶, — и все это с неве­ро­ят­ной быст­ро­той, пото­му что за про­мед­ле­ние пла­ти­лись жиз­нью. Чтобы не вда­вать­ся в подроб­но­сти, доста­точ­но ска­зать, что огром­ные состо­я­ния и сре­ди них все наслед­ство Тибе­рия Цеза­ря — два мил­ли­ар­да семь­сот мил­ли­о­нов сестер­ци­ев — он про­мотал мень­ше, чем в год¹⁰⁷.

38. Тогда, исто­щив­шись и оскудев, он занял­ся гра­бе­жом, при­бе­гая к исхищ­рен­ней­шим наве­там, тор­гам и нало­гам. Он отка­зы­вал в рим­ском граж­дан­стве всем, чьи пред­ки при­об­ре­ли его для себя и для потом­ства, исклю­чая лишь их сыно­вей — толь­ко к пер­во­му поко­ле­нию отно­сил он назва­ние «потом­ки»: а когда ему при­но­си­ли гра­моты боже­ст­вен­но­го Юлия и Авгу­ста, он отбра­сы­вал¹⁰⁸ их как уста­ре­лые и недей­ст­ви­тель­ные. Он обви­нял в лож­ной оцен­ке иму­ще­ства всех, у кого со вре­ме­ни пере­пи­си состо­я­ния поче­му-нибудь воз­рос­ли. Заве­ща­ния стар­ших цен­ту­ри­о­нов¹⁰⁹, где не были назва­ны наслед­ни­ка­ми ни Тибе­рий после его при­хо­да к вла­сти, ни он сам, были им уни­что­же­ны за небла­го­дар­ность; а заве­ща­ния осталь­ных граж­дан, о кото­рых он слы­шал, буд­то они поду­мы­ва­ли оста­вить наслед­ство Цеза­рю, — как пустые и недей­ст­ви­тель­ные. Этим он нагнал тако­го стра­ху, что даже незна­ко­мые люди ста­ли во все­услы­ша­нье объ­яв­лять его сона­след­ни­ком род­ст­вен­ни­ков, роди­те­ли — сона­след­ни­ком детей; а он, счи­тая изде­ва­тель­ст­вом, что после тако­го объ­яв­ле­ния они еще про­дол­жа­ют жить, мно­гим из них потом послал отрав­лен­ные лаком­ства. (3) По таким делам он сам вел след­ст­вия, зара­нее назна­чая сум­му¹¹⁰, кото­рую наме­рен был собрать, и не вста­вал с места, пока ее не дости­гал. Ни малей­шей задерж­ки не допус­ка­лось; одна­жды он одним при­го­во­ром осудил боль­ше соро­ка чело­век по самым раз­ным обви­не­ни­ям, и потом похва­лял­ся перед Цезо­ни­ей, проснув­шей­ся после днев­но­го сна, сколь­ко он дела пере­де­лал, пока она отды­ха­ла.

(4) Тор­ги он устра­и­вал, пред­ла­гая для рас­про­да­жи все, что оста­ва­лось после боль­ших зре­лищ, сам назна­чал цены и взвин­чи­вал их до того, что неко­то­рые, при­нуж­ден­ные к какой-нибудь покуп­ке, теря­ли на ней все свое состо­я­ние и вскры­ва­ли себе вены. Извест­но, как одна­жды Апо­ний Сатур­нин задре­мал на ска­мьях покуп­щи­ков, и Гай посо­ве­то­вал гла­ша­таю обра­тить вни­ма­ние на это­го быв­ше­го пре­то­ра, кото­рый на все кива­ет голо­вой; и закон­чил­ся торг не рань­ше, чем ему нега­дан­но были про­да­ны три­на­дцать гла­ди­а­то­ров за девять мил­ли­о­нов сестер­ци­ев. 39. Даже в Гал­лии он после осуж­де­ния сестер устро­ил рас­про­да­жу их убо­ров, утва­ри, рабов и даже воль­ноот­пу­щен­ни­ков по небы­ва­лым ценам; эта при­быль его так пре­льсти­ла, что он выпи­сал из Рима все убран­ство ста­ро­го дво­ра¹¹¹, а для достав­ки собрал все наем­ные повоз­ки и всю вьюч­ную ско­ти­ну с мель­ниц, так что в Риме и хле­ба под­час не хва­та­ло, и в суде мно­гие, не в силах поспеть к обе­щан­но­му сро­ку, про­иг­ры­ва­ли свои дела. (2) Чтобы рас­про­дать эту утварь, он не жалел ни обма­нов ни заис­ки­ва­ний: то попре­кал покуп­щи­ков ска­ред­но­стью за то, что им не стыд­но быть бога­че импе­ра­то­ра, то при­твор­но жалел, что дол­жен усту­пать иму­ще­ство пра­ви­те­лей част­ным лицам. Одна­жды он узнал, что один богач из про­вин­ции запла­тил две­сти тысяч его рабам, рас­сы­лав­шим при­гла­ше­ния, чтобы хит­ро­стью попасть к нему на обед; он остал­ся дово­лен тем, что эта честь в такой цене, и на сле­дую­щий день на рас­про­да­же послал вру­чить бога­чу какую-то без­де­ли­цу за две­сти тысяч и позвать на обед от име­ни само­го Цеза­ря.

40. Нало­ги он соби­рал новые и небы­ва­лые — сна­ча­ла через откуп­щи­ков, а затем, так как это было выгод­нее, через пре­то­ри­ан­ских цен­ту­ри­о­нов и три­бу­нов. Ни одна вещь, ни один чело­век не оста­ва­лись без нало­га. За все съест­ное, что про­да­ва­лось в горо­де, взи­ма­лась твер­дая пошли­на; со вся­ко­го судеб­но­го дела зара­нее взыс­ки­ва­лась соро­ко­вая часть спор­ной сум­мы, а кто отсту­пал­ся или дого­ва­ри­вал­ся без суда, тех нака­зы­ва­ли; носиль­щи­ки пла­ти­ли вось­мую часть днев­но­го зара­бот­ка; про­сти­тут­ки — цену одно­го сно­ше­ния; и к этой ста­тье зако­на было при­бав­ле­но, что тако­му нало­гу под­ле­жат и все, кто ранее зани­мал­ся блудом или свод­ни­че­ст­вом, даже если они с тех пор всту­пи­ли в закон­ный брак. 41. Нало­ги тако­го рода объ­яв­ле­ны были уст­но, но не выве­ше­ны пись­мен­но, и по незна­нию точ­ных слов зако­на часто допус­ка­лись нару­ше­ния; нако­нец, по тре­бо­ва­нию наро­да, Гай выве­сил закон, но напи­сал его так мел­ко и пове­сил в таком тес­ном месте, чтобы никто не мог спи­сать¹¹². А чтобы не упу­стить ника­кой нажи­вы, он устро­ил на Пала­тине лупа­нар: в бес­чис­лен­ных ком­на­тах, отведен­ных и обстав­лен­ных с блес­ком, достой­ным двор­ца, пред­ла­га­ли себя замуж­ние жен­щи­ны и сво­бод­но­рож­ден­ные юно­ши, а по рын­кам и бази­ли­кам были посла­ны гла­ша­таи, чтобы стар и млад шел искать наслаж­де­ний; посе­ти­те­лям пре­до­став­ля­лись день­ги под про­цен­ты, и спе­ци­аль­ные слу­ги запи­сы­ва­ли для обще­го сведе­ния име­на тех, кто умно­жа­ет дохо­ды Цеза­ря. (2) Даже из игры в кости не погну­шал­ся он извлечь при­быль, пус­ка­ясь и на плу­тов­ство и на лож­ные клят­вы. А одна­жды он усту­пил свою оче­редь¹¹³ сле­дую­ще­му игро­ку, вышел в атрий двор­ца и, увидев двух бога­тых рим­ских всад­ни­ков, про­хо­дя­щих мимо, при­ка­зал тот­час их схва­тить и лишить иму­ще­ства, а потом вер­нул­ся к игре, похва­ля­ясь, что нико­гда не был в таком выиг­ры­ше.

42. Когда же у него роди­лась дочь, то он, ссы­ла­ясь уже не толь­ко на импе­ра­тор­ские, а и на отцов­ские заботы, стал тре­бо­вать при­но­ше­ний на ее вос­пи­та­ние и при­да­ное. Объ­явив эдик­том, что на новый год он ждет подар­ков, он в кален­ды янва­ря встал на поро­ге двор­ца и ловил моне­ты, кото­рые про­хо­дя­щий тол­па­ми народ вся­ко­го зва­ния сыпал ему из гор­стей и подо­лов. Нако­нец, обу­ян­ный стра­стью почув­ст­во­вать эти день­ги на ощупь, он рас­сы­пал огром­ные кучи золотых монет по широ­ко­му полу и часто ходил по ним босы­ми нога­ми или подол­гу катал­ся по ним всем телом.

43. Вой­ной и воен­ны­ми дела­ми занял­ся он один толь­ко раз, да и то неожи­дан­но. Одна­жды, когда он ехал в Мева­нию¹¹⁴ посмот­реть на источ­ник и рощу Кли­тум­на, ему напом­ни­ли, что пора попол­нить окру­жав­ший его отряд батав­ских тело­хра­ни­те­лей¹¹⁵. Тут ему и при­шло в голо­ву пред­при­нять поход в Гер­ма­нию; и без про­мед­ле­ния, созвав ото­всюду леги­о­ны и вспо­мо­га­тель­ные вой­ска¹¹⁶, про­из­ведя с вели­кой стро­го­стью новый повсе­мест­ный набор, загото­вив столь­ко при­па­сов, сколь­ко нико­гда не виды­ва­ли, он отпра­вил­ся в путь. Дви­гал­ся он то стре­ми­тель­но и быст­ро, так что пре­то­ри­ан­ским когор­там ино­гда при­хо­ди­лось вопре­ки обы­ча­ям вью­чить зна­ме­на на мулов, чтобы догнать его, то вдруг мед­лен­но и лени­во, когда носил­ки его нес­ли восемь чело­век¹¹⁷, а народ из окрест­ных горо­дов дол­жен был раз­ме­тать перед ним доро­гу и обрыз­ги­вать пыль. 44. При­быв в лаге­ря, он захо­тел пока­зать себя пол­ко­вод­цем дея­тель­ным и стро­гим: лега­тов, кото­рые с опозда­ни­ем при­ве­ли вспо­мо­га­тель­ные вой­ска из раз­ных мест, уво­лил с бес­че­сти­ем, стар­ших цен­ту­ри­о­нов, из кото­рых мно­гим в их пре­клон­ном воз­расте оста­ва­лись счи­та­ные дни до отстав­ки, он лишил зва­ния, под пред­ло­гом их дрях­ло­сти и бес­си­лия, а осталь­ных выбра­нил за жад­ность и выслу­жен­ное ими жало­ва­нье сокра­тил до шести тысяч¹¹⁸.

(2) Одна­ко за весь этот поход он не совер­шил ниче­го: толь­ко когда под его защи­ту бежал с малень­ким отрядом Адми­ний, сын бри­тан­ско­го царя Кино­бел­ли­на¹¹⁹, изгнан­ный отцом, он отпра­вил в Рим пыш­ное доне­се­ние, буд­то ему поко­рил­ся весь ост­ров, и велел гон­цам не сле­зать с колес­ни­цы¹²⁰, пока не при­бу­дут пря­мо на форум, к две­рям курии, чтобы толь­ко в хра­ме Мар­са, перед лицом все­го сена­та пере­дать его кон­су­лам. 45. А потом, так как вое­вать было не с кем, он при­ка­зал несколь­ким гер­ман­цам из сво­ей охра­ны пере­пра­вить­ся через Рейн, скрыть­ся там и после днев­но­го зав­тра­ка¹²¹ отча­ян­ным шумом воз­ве­стить о при­бли­же­нии непри­я­те­ля. Все было испол­не­но: тогда он с бли­жай­ши­ми спут­ни­ка­ми и отрядом пре­то­ри­ан­ских всад­ни­ков бро­са­ет­ся в сосед­ний лес, обру­ба­ет с дере­вьев вет­ки и, укра­сив ство­лы напо­до­бие тро­фе­ев¹²², воз­вра­ща­ет­ся при све­те факе­лов. Тех, кто не пошел за ним, он раз­бра­нил за тру­сость и мало­ду­шие, а спут­ни­ков и участ­ни­ков победы награ­дил вен­ка­ми ново­го име­ни и вида: на них кра­со­ва­лись солн­це, звезды и луна, и назы­ва­лись они «раз­ве­доч­ны­ми». (2) В дру­гой раз он при­ка­зал забрать несколь­ких маль­чи­ков-залож­ни­ков из шко­лы¹²³ и тай­но послать их впе­ред, а сам, вне­зап­но оста­вив зва­ный пир, с кон­ни­цей бро­сил­ся за ними вслед, схва­тил, как бег­ле­цов, и в цепях при­вел назад — и в этой комедии, как все­гда, он не знал меры. Когда он вер­нул­ся на пир, сол­да­ты ему донес­ли, что отряд вер­нул­ся из пого­ни; на это он им пред­ло­жил, как есть, не сни­мая доспе­хов, занять места за сто­лом, и даже про­из­нес, обо­д­ряя их, извест­ный стих Вер­ги­лия¹²⁴:

(3) И в то же вре­мя он гнев­ным эдик­том заоч­но пори­цал сенат и народ за то, что они, меж­ду тем, как Цезарь сра­жа­ет­ся сре­ди столь­ких опас­но­стей, наслаж­да­ют­ся несвоевре­мен­ны­ми пира­ми, цир­ком, теат­ром и отды­хом на пре­крас­ных вил­лах.

46. Нако­нец, слов­но соби­ра­ясь закон­чить вой­ну, он выстро­ил вой­ско на мор­ском бере­гу, рас­ста­вил бал­ли­сты и дру­гие маши­ны, и меж­ду тем, как никто не знал и не дога­ды­вал­ся, что он дума­ет делать, вдруг при­ка­зал всем соби­рать рако­ви­ны в шле­мы и склад­ки одежд — это, гово­рил он, добы­ча Оке­а­на, кото­рую он шлет Капи­то­лию и Пала­ти­ну¹²⁵. В память победы он воз­двиг высо­кую баш­ню, чтобы она, как Фарос­ский маяк¹²⁶, по ночам огнем ука­зы­ва­ла путь кораб­лям. Вои­нам он пообе­щал в пода­рок по сотне дена­ри­ев каж­до­му и, слов­но это было бес­пре­дель­ной щед­ро­стью, вос­клик­нул: «Сту­пай­те же теперь, счаст­ли­вые, сту­пай­те же, бога­тые!».

47. После это­го он обра­тил­ся к заботам о три­ум­фе. Не доволь­ст­ву­ясь вар­вар­ски­ми плен­ни­ка­ми и пере­беж­чи­ка­ми, он ото­брал из жите­лей Гал­лии самых высо­ких и, как он гово­рил, при­год­ных для три­ум­фа, а так­же неко­то­рых кня­зей: их он при­бе­рег для тор­же­ства, заста­вив не толь­ко отрас­тить и окра­сить в рыжий цвет воло­сы¹²⁷, но даже выучить гер­ман­ский язык и при­нять вар­вар­ские име­на. Три­ре­мы, на кото­рых он выхо­дил в Оке­ан, было при­ка­за­но почти все доста­вить в Рим сухим путем. А каз­но­хра­ни­те­лям сво­им он напи­сал, чтобы три­умф они под­гото­ви­ли такой, како­го никто не видел, но тра­ти­лись бы на него как мож­но мень­ше: ведь в их рас­по­ря­же­нии — иму­ще­ство все­го насе­ле­ния.

48. Преж­де, чем поки­нуть про­вин­цию, он заду­мал еще одну чудо­вищ­ную жесто­кость: истре­бить все леги­о­ны, бун­то­вав­шие после смер­ти Авгу­ста, за то, что они дер­жа­ли когда-то в оса­де его само­го, мла­ден­цем, и его отца Гер­ма­ни­ка, сво­его пол­ко­во­д­ца. Его с трудом отго­во­ри­ли от это­го безум­но­го наме­ре­нья, но ничем не мог­ли удер­жать от жела­нья каз­нить хотя бы каж­до­го деся­то­го. И вот, созвав леги­о­не­ров на сход­ку, без­оруж­ных, даже без мечей, он окру­жил их воору­жен­ною кон­ни­цей; (2) но заме­тив, что мно­гие дога­ды­ва­ют­ся, в чем дело, и про­би­ра­ют­ся к сво­е­му ору­жию, чтобы дать отпор, он бежал со сход­ки и пря­мо напра­вил­ся в Рим. Теперь всю свою нена­висть он обра­тил на сенат; чтобы пре­сечь столь позор­ные для него слу­хи, он осы­пал сенат угро­за­ми, жалу­ясь даже на то, буд­то ему было отка­за­но в закон­ном три­ум­фе, меж­ду тем как неза­дол­го до того сам под стра­хом смер­ти запре­тил назна­чать ему поче­сти¹²⁸. 49. Пото­му-то, когда в пути к нему яви­лись пред­ста­ви­те­ли выс­ше­го сосло­вия, умо­ляя его поспе­шить, он отве­тил им гро­мо­вым голо­сом: «Я при­ду, да, при­ду, и со мною — вот кто», — и похло­пал по руко­я­ти меча, висев­ше­го на поя­се. А в эдик­те он объ­явил, что воз­вра­ща­ет­ся толь­ко для тех, кто его жела­ет, — для всад­ни­ков и наро­да; для сена­та же он не будет более ни граж­да­ни­ном, ни прин­цеп­сом. (2) Он даже запре­тил кому-либо из сена­то­ров выхо­дить к нему навстре­чу. Таким-то обра­зом, отме­нив или отсро­чив три­умф, толь­ко с ова­ци­ей он в самый день сво­его рож­де­ния всту­пил в Рим.

Четы­ре меся­ца спу­стя он погиб, совер­шив вели­кие зло­де­я­ния и замыш­ляя еще бо́льшие. Так, он соби­рал­ся пере­се­лить­ся в Анций¹²⁹, а потом — в Алек­сан­дрию, пере­бив спер­ва самых луч­ших мужей из обо­их сосло­вий. (3) Это не под­ле­жит сомне­нию: в его тай­ных бума­гах были най­де­ны две тет­рад­ки, каж­дая со сво­им загла­ви­ем — одна назы­ва­лась «Меч», дру­гая — «Кин­жал»; в обе­их были име­на и замет­ки о тех, кто дол­жен был уме­реть. Обна­ру­жен был и огром­ный ларь, напол­нен­ный раз­лич­ны­ми отра­ва­ми: Клав­дий потом велел бро­сить его в море, и зара­за, гово­рят, была от это­го такая, что вол­ны при­би­ва­ли отрав­лен­ную рыбу к окрест­ным бере­гам.

50. Росту он был высо­ко­го, цве­том лица очень бледен, тело груз­ное, шея и ноги очень худые, гла­за и вис­ки впа­лые, лоб широ­кий и хму­рый, воло­сы на голо­ве — ред­кие, с пле­шью на теме­ни, а по телу — густые¹³⁰. Поэто­му счи­та­лось смерт­ным пре­ступ­ле­ни­ем посмот­реть на него свер­ху, когда он про­хо­дил мимо, или про­из­не­сти нена­ро­ком сло­во «коза». Лицо свое, уже от при­ро­ды дур­ное и оттал­ки­ваю­щее, он ста­рал­ся сде­лать еще сви­ре­пее, перед зер­ка­лом наво­дя на него пугаю­щее и устра­шаю­щее выра­же­ние.

(2) Здо­ро­вьем он не отли­чал­ся ни телес­ным, ни душев­ным. В дет­стве он стра­дал паду­чей; в юно­сти, хоть и был вынос­лив, но по вре­ме­нам от вне­зап­ной сла­бо­сти почти не мог ни ходить, ни сто­ять, ни дер­жать­ся, ни прий­ти в себя. А помра­чен­ность сво­его ума он чув­ст­во­вал сам, и не раз помыш­лял уда­лить­ся от дел, чтобы очи­стить мозг. Дума­ют, что его опо­и­ла Цезо­ния зельем¹³¹, кото­рое долж­но было воз­будить в нем любовь, но вызва­ло безу­мие. В осо­бен­но­сти его мучи­ла бес­сон­ни­ца. По ночам он не спал боль­ше, чем три часа под­ряд, да и то неспо­кой­но: стран­ные виде­ния тре­во­жи­ли его, одна­жды ему при­сни­лось, буд­то с ним раз­го­ва­ри­ва­ет какой-то мор­ской при­зрак. Поэто­му, не в силах лежать без сна, он бо́льшую часть ночи про­во­дил то сидя на ложе, то блуж­дая по бес­ко­неч­ным пере­хо­дам и вновь и вновь при­зы­вая желан­ный рас­свет.

51. Есть осно­ва­ния думать, что из-за помра­че­ния ума в нем и ужи­ва­лись самые про­ти­во­по­лож­ные поро­ки — непо­мер­ная само­уве­рен­ность и в то же вре­мя отча­ян­ный страх. В самом деле: он, столь пре­зи­рав­ший самих богов, при малей­шем гро­ме и мол­нии закры­вал гла­за и заку­ты­вал голо­ву, а если гро­за была посиль­ней — вска­ки­вал с посте­ли и заби­вал­ся под кро­вать. В Сици­лии во вре­мя сво­ей поезд­ки он жесто­ко изде­вал­ся над все­ми мест­ны­ми свя­ты­ня­ми, но из Мес­са­ны вдруг бежал сре­ди ночи, устра­шен­ный дымом и гро­хотом кра­те­ра Этны. (2) Перед вар­ва­ра­ми он был щедр на угро­зы; но когда он одна­жды за Рей­ном ехал в повоз­ке через узкое уще­лье, окру­жен­ный густы­ми ряда­ми сол­дат, и кто-то про­мол­вил, что появись толь­ко откуда-нибудь непри­я­тель, и будет знат­ная рез­ня, — он тот­час вско­чил на коня и стрем­глав вер­нул­ся к мостам; и так как они были загро­мож­де­ны обо­зом и при­слу­гой, а он не желал ждать, то его пере­пра­ви­ли на дру­гой берег над голо­ва­ми людей, пере­да­вая из рук в руки. (3) А потом, когда раз­нес­ся слух о вос­ста­нии гер­ман­цев, он бро­сил­ся гото­вить бег­ство и флот для бег­ства, наде­ясь най­ти един­ст­вен­ное при­бе­жи­ще в замор­ских про­вин­ци­ях, если победи­те­ли захва­тят Аль­пы, как ким­вры, или даже Рим, как сено­ны¹³². Вот поче­му, веро­ят­но, его убий­цы реши­ли унять воз­му­щен­ных сол­дат выдум­кой, буд­то он при вести о пора­же­нии в ужа­се нало­жил на себя руки.

52. Одеж­да, обувь и осталь­ной его обыч­ный наряд был недо­сто­ин не толь­ко рим­ля­ни­на и не толь­ко граж­да­ни­на, но и про­сто муж­чи­ны и даже чело­ве­ка. Часто он выхо­дил к наро­ду в цвет­ных, шитых жем­чу­гом накид­ках, с рука­ва­ми и запя­стья­ми, ино­гда в шел­ках¹³³ и жен­ских покры­ва­лах, обу­тый то в сан­да­лии или котур­ны¹³⁴, то в сол­дат­ские сапо­ги, а то и в жен­ские туфли; мно­го раз он появ­лял­ся с позо­ло­чен­ной боро­дой, дер­жа в руке мол­нию, или трезу­бец, или жезл — зна­ки богов¹³⁵, — или даже в обла­че­нии Вене­ры. Три­ум­фаль­ное оде­я­ние он носил посто­ян­но даже до сво­его похо­да, а ино­гда наде­вал пан­цирь Алек­сандра Вели­ко­го, добы­тый из его гроб­ни­цы.

53. Из бла­го­род­ных искусств он мень­ше все­го зани­мал­ся нау­кою и боль­ше все­го — крас­но­ре­чи­ем, все­гда спо­соб­ный и гото­вый высту­пить с речью, осо­бен­но если надо было кого-нибудь обви­нять¹³⁶. В гне­ве он лег­ко нахо­дил и сло­ва, и мыс­ли, и нуж­ную выра­зи­тель­ность, и голос: от воз­буж­де­ния он не мог сто­ять на одном месте, и сло­ва его доно­си­лись до самых даль­них рядов. (2) При­сту­пая к речи, он гро­зил­ся, что обна­жа­ет меч, отто­чен­ный ноч­ны­ми бде­ни­я­ми¹³⁷. Слог изящ­ный и мяг­кий пре­зи­рал он настоль­ко, что сочи­не­ния Сене­ки, кото­рый был тогда в рас­цве­те сла­вы, он назы­вал «шко­ляр­ст­вом чистой воды» и «пес­ком без изве­сти»¹³⁸. На успеш­ные речи дру­гих ора­то­ров он даже писал отве­ты, а когда вид­ные сена­то­ры попа­да­ли под суд, он сочи­нял о них и обви­ни­тель­ные и защи­ти­тель­ные речи и, судя по тому, что полу­ча­лось более склад­но, губил или спа­сал их сво­им выступ­ле­ни­ем¹³⁹: на эти речи он при­гла­шал эдик­та­ми даже всад­ни­ков.

54. Одна­ко с осо­бен­ной стра­стью зани­мал­ся он искус­ства­ми ино­го рода, самы­ми раз­но­об­раз­ны­ми. Гла­ди­а­тор и воз­ни­ца, певец и пля­сун, он сра­жал­ся бое­вым ору­жи­ем, высту­пал воз­ни­цей в повсюду выстро­ен­ных цир­ках, а пени­ем и пляс­кой он так наслаж­дал­ся, что даже на все­на­род­ных зре­ли­щах не мог удер­жать­ся, чтобы не под­пе­вать тра­ги­че­ско­му акте­ру и не вто­рить у всех на гла­зах дви­же­ни­ям пля­су­на, одоб­ряя их и поправ­ляя. (2) Как кажет­ся, в самый день сво­ей гибе­ли он назна­чил ноч­ное празд­не­ство имен­но с тем, чтобы вос­поль­зо­вать­ся его обыч­ной воль­но­стью для пер­во­го выступ­ле­ния на сцене. Пля­сал он ино­гда даже сре­ди ночи: одна­жды за пол­ночь он вызвал во дво­рец трех сена­то­ров кон­суль­ско­го зва­ния, рас­са­дил их на сцене, тре­пе­щу­щих в ожи­да­нии само­го страш­но­го, а потом вдруг выбе­жал к ним под зву­ки флейт и тре­щоток, в жен­ском покры­ва­ле и туни­ке до пят, про­пля­сал танец и ушел. Одна­ко при всей сво­ей лов­ко­сти пла­вать он не умел¹⁴⁰.

55. Чем бы он ни увле­кал­ся, в сво­ей стра­сти он дохо­дил до безу­мия. Пан­то­ми­ма Мне­сте­ра он цело­вал даже сре­ди пред­став­ле­ния; а если кто во вре­мя его пляс­ки под­ни­мал хоть малей­ший шум, того он при­ка­зы­вал гнать с его места и биче­вал соб­ст­вен­но­руч­но. Одно­му рим­ско­му всад­ни­ку, кото­рый шумел, он через цен­ту­ри­о­на при­слал при­каз тот­час отпра­вить­ся в Остию и отвез­ти царю Пто­ле­мею в Мав­ри­та­нию импе­ра­тор­ское пись­мо, а в пись­ме было напи­са­но: «Чело­ве­ку, кото­рый это при­вез, не делай ни добра, ни худа». (2) Несколь­ких гла­ди­а­то­ров-фра­кий­цев¹⁴¹ он поста­вил началь­ни­ка­ми над гер­ман­ски­ми тело­хра­ни­те­ля­ми, гла­ди­а­то­рам-мир­мил­ло­нам он уба­вил воору­же­ние; а когда один из них, по про­зва­нию Голубь, одер­жал победу и был лишь слег­ка ранен, он поло­жил ему в рану яд и с тех пор назы­вал этот яд «голу­би­ным» — по край­ней мере, так он был запи­сан в спис­ке его отрав. В цир­ке¹⁴² он так был при­вер­жен и при­вя­зан к пар­тии «зеле­ных», что мно­го раз и обедал в конюш­нях и ноче­вал, а воз­ни­це Евти­ху после какой-то пируш­ки дал в пода­рок два мил­ли­о­на сестер­ци­ев. (3) Сво­его коня Быст­ро­но­го­го¹⁴³ он так обе­ре­гал от вся­ко­го бес­по­кой­ства, что вся­кий раз нака­нуне ска­чек посы­лал сол­дат наво­дить тиши­ну по сосед­ству; он не толь­ко сде­лал ему конюш­ню из мра­мо­ра и ясли из сло­но­вой кости, не толь­ко дал пур­пур­ные покры­ва­ла и жем­чуж­ные оже­ре­лья, но даже отвел ему дво­рец с при­слу­гой и утва­рью, куда от его име­ни при­гла­шал и охот­но при­ни­мал гостей; гово­рят, он даже соби­рал­ся сде­лать его кон­су­лом.

56. Сре­ди этих безумств и раз­бо­ев мно­гие гото­вы были покон­чить с ним; но один или два заго­во­ра¹⁴⁴ были рас­кры­ты, и люди мед­ли­ли, не нахо­дя удоб­но­го слу­чая. Нако­нец, два чело­ве­ка¹⁴⁵ соеди­ни­лись меж­ду собой и дове­ли дело до кон­ца, не без ведо­ма вли­я­тель­ных воль­ноот­пу­щен­ни­ков и пре­то­ри­ан­ских началь­ни­ков. Они уже были ого­во­ре­ны в при­част­но­сти к одно­му заго­во­ру, и хотя это была кле­ве­та, они чув­ст­во­ва­ли подо­зре­ние и нена­висть Гая: тогда он тот­час отвел их в сто­ро­ну, поно­сил жесто­ки­ми сло­ва­ми, обна­жил меч с клят­вой, что готов уме­реть, если даже в их гла­зах он досто­ин смер­ти, и с тех пор не пере­ста­вал обви­нять их друг перед дру­гом и ссо­рить.

(2) Реше­но было напасть на него на Пала­тин­ских играх¹⁴⁶, в пол­день, при выхо­де с пред­став­ле­ний. Глав­ную роль взял на себя Кас­сий Херея, три­бун пре­то­ри­ан­ской когор­ты, над кото­рым, несмот­ря на его пожи­лой воз­раст, Гай не уста­вал вся­че­ски изде­вать­ся: то обзы­вал его нежен­кой и баб­нем, то назна­чал ему как пароль сло­ва «При­ап» или «Вене­ра», то пред­ла­гал ему в бла­го­дар­ность за что-то руку для поце­луя, сло­жив и дви­гая ее непри­стой­ным обра­зом.

57. Убий­ство было пред­ве­ще­но мно­ги­ми зна­ме­нья­ми. В Олим­пии ста­туя Юпи­те­ра¹⁴⁷, кото­рую он при­ка­зал разо­брать и пере­вез­ти в Рим, раз­ра­зи­лась вдруг таким рас­ка­том хохота, что маши­ны затряс­лись, а работ­ни­ки раз­бе­жа­лись; а слу­чив­ший­ся при этом чело­век по име­ни Кас­сий заявил, что во сне ему было веле­но при­не­сти в жерт­ву Юпи­те­ру быка. (2) В Капуе в иды мар­та мол­ния уда­ри­ла в капи­то­лий, а в Риме — в ком­на­ту двор­цо­во­го при­врат­ни­ка¹⁴⁸; и нашлись тол­ко­ва­те­ли, уве­ряв­шие, что одно зна­ме­нье воз­ве­ща­ло опас­ность гос­по­ди­ну от слуг, а дру­гое — новое вели­кое убий­ство, как неко­гда в тот же день. Аст­ро­лог Сул­ла на вопрос о его горо­ско­пе объ­явил, что бли­зит­ся неми­ну­е­мая смерть. (3) Ора­ку­лы Фор­ту­ны Антий­ской¹⁴⁹ так­же ука­за­ли ему осте­ре­гать­ся Кас­сия: из-за это­го он послал убить Кас­сия Лон­ги­на, кото­рый был тогда про­кон­су­лом Азии, но не поду­мал, что Херею тоже зовут Кас­си­ем. Сам он нака­нуне гибе­ли видел сон, буд­то он сто­ит на небе воз­ле тро­на Юпи­те­ра, и бог, толк­нув его боль­шим паль­цем пра­вой ноги, низ­вер­га­ет его на зем­лю. Вещи­ми сочте­ны были и неко­то­рые собы­тия, слу­чив­ши­е­ся немно­го ранее в самый день убий­ства. При­но­ся жерт­ву, он был забрыз­ган кро­вью фла­мин­го¹⁵⁰; пан­то­мим Мне­стер тан­це­вал в той самой тра­гедии, кото­рую играл когда-то тра­ги­че­ский актер Неопто­лем на играх, во вре­мя кото­рых убит был Филипп, царь македо­нян¹⁵¹; а когда в миме «Лавре­ол»¹⁵², где актер, выбе­гая из-под обва­ла, хар­ка­ет кро­вью, вслед за ним ста­ли напе­ре­бой пока­зы­вать свое искус­ство под­став­ные акте­ры¹⁵³, то вся сце­на ока­за­лась зали­та кро­вью. К ночи же гото­ви­лось пред­став­ле­ние, в кото­ром егип­тяне и эфи­о­пы долж­ны были изо­бра­жать сце­ны из загроб­ной жиз­ни.

58. Дело было в вось­мой день до фев­раль­ских календ око­ло седь­мо­го часа¹⁵⁴. Он коле­бал­ся, идти ли ему к днев­но­му зав­тра­ку, так как еще чув­ст­во­вал тяжесть в желуд­ке от вче­раш­ней пищи; нако­нец, дру­зья его уго­во­ри­ли, и он вышел. В под­зем­ном пере­хо­де, через кото­рый ему нуж­но было прой­ти, гото­ви­лись к выступ­ле­нию на сцене знат­ные маль­чи­ки, выпи­сан­ные из Азии. Он оста­но­вил­ся посмот­реть и похва­лить их; и если бы пер­вый актер не ска­зал­ся про­сту­жен­ным, он уже готов был вер­нуть­ся и воз­об­но­вить пред­став­ле­ние.

(2) О даль­ней­шем рас­ска­зы­ва­ют дво­я­ко. Одни гово­рят, что когда он раз­го­ва­ри­вал с маль­чи­ка­ми, Херея, подой­дя к нему сза­ди, уда­ром меча глу­бо­ко раз­ру­бил ему заты­лок с кри­ком: «Делай свое дело!»¹⁵⁵ — и тогда три­бун Кор­не­лий Сабин, вто­рой заго­вор­щик, спе­ре­ди прон­зил ему грудь. Дру­гие пере­да­ют, что когда цен­ту­ри­о­ны, посвя­щен­ные в заго­вор, оттес­ни­ли тол­пу спут­ни­ков, Сабин, как все­гда, спро­сил у импе­ра­то­ра пароль, тот ска­зал: «Юпи­тер»; тогда Херея крик­нул: «Полу­чай свое!»¹⁵⁶ — и когда Гай обер­нул­ся, рас­сек ему под­бо­ро­док. (3) Он упал, в судо­ро­гах кри­ча: «Я жив!» — и тогда осталь­ные при­кон­чи­ли его трид­ца­тью уда­ра­ми — у всех был один клич: «Бей еще!» Неко­то­рые даже били его клин­ком в пах. По пер­во­му шуму на помощь при­бе­жа­ли носиль­щи­ки с шеста­ми¹⁵⁷, потом гер­ман­цы-тело­хра­ни­те­ли; неко­то­рые из заго­вор­щи­ков были уби­ты, а с ними и несколь­ко непо­вин­ных сена­то­ров.

59. Про­жил он два­дцать девять лет, пра­вил три года, десять меся­цев и восемь дней. Тело его тай­но унес­ли в Лами­е­вы сады¹⁵⁸, сожгли напо­ло­ви­ну¹⁵⁹ на погре­баль­ном кост­ре и кое-как забро­са­ли дер­ном. Потом уже его выры­ли, сожгли и погреб­ли воз­вра­тив­ши­е­ся из изгна­ния сест­ры. До это­го, как извест­но, садов­ни­ков не пере­ста­ва­ли тре­во­жить при­виде­ния; а в доме, где он был убит, нель­зя было ночи про­спать без ужа­са, пока самый дом не сго­рел во вре­мя пожа­ра. Вме­сте с ним погиб­ли и жена его Цезо­ния, заруб­лен­ная цен­ту­ри­о­ном¹⁶⁰, и дочь, кото­рую раз­би­ли об сте­ну.

60. Како­вы были эти вре­ме­на, мож­но судить по тому, что даже вести об убий­стве люди пове­ри­ли не сра­зу: подо­зре­ва­ли, что Гай сам выду­мал и рас­пу­стил слух об убий­стве, чтобы раз­уз­нать, что о нем дума­ют люди. Заго­вор­щи­ки нико­му не соби­ра­лись вру­чать власть, а сенат с таким еди­но­ду­ши­ем стре­мил­ся к сво­бо­де, что кон­су­лы созва­ли пер­вое заседа­ние не в Юли­е­вой курии¹⁶¹, а на Капи­то­лии, и неко­то­рые, пода­вая голос, при­зы­ва­ли истре­бить память о цеза­рях и раз­ру­шить их хра­мы¹⁶². Но преж­де все­го было заме­че­но и отме­че­но, что все Цеза­ри, носив­шие имя Гай, погиб­ли от меча, начи­ная с того, кото­рый был убит еще во вре­ме­на Цин­ны¹⁶³.