Жизнь двенадцати цезарей

Книга шестая

1. Из рода Доми­ци­ев зна­ме­ни­ты были два семей­ства: Каль­ви­нов и Аге­но­бар­бов. Аге­но­бар­бы ведут свое про­ис­хож­де­ние и про­зви­ще от Луция Доми­ция: по пре­да­нию, одна­жды по пути из дерев­ни перед ним пред­ста­ли юно­ши-близ­не­цы боже­ст­вен­но­го вида и пове­ле­ли ему воз­ве­стить сена­ту и наро­ду об одер­жан­ной победе, о кото­рой еще ниче­го не было извест­но; а в дока­за­тель­ство сво­ей боже­ст­вен­ной силы они кос­ну­лись его щек, и воло­сы на них из чер­ных ста­ли рыжи­ми, мед­но­го цве­та¹. Эта при­ме­та оста­лась и у его потом­ков, сре­ди кото­рых мно­гие были рыже­бо­ро­ды­ми. (2) Удо­сто­ен­ные семи кон­сульств, три­ум­фа, двух цен­зорств, при­чис­лен­ные к пат­ри­ци­ям, все они сохра­ня­ли преж­нее про­зви­ще. А из лич­ных имен они поль­зо­ва­лись толь­ко име­на­ми Гней и Луций, и при­том с при­ме­ча­тель­ным раз­но­об­ра­зи­ем: то несколь­ко чело­век под­ряд носи­ли одно и то же имя, то име­на чере­до­ва­лись. Так, пер­вый, вто­рой и тре­тий из Аге­но­бар­бов были Луци­я­ми, сле­дую­щие трое по поряд­ку — Гне­ями, а осталь­ные попе­ре­мен­но то Луци­я­ми, то Гне­ями. Дума­ет­ся, что со мно­ги­ми из это­го семей­ства сто­ит позна­ко­мить­ся: тогда станет яснее, что насколь­ко Нерон поте­рял доб­ро­де­те­ли сво­их пред­ков, настоль­ко же он сохра­нил их поро­ки, слов­но родо­вое наслед­ство.

2. Итак, начи­на­ем изда­ле­ка. Пра­пра­пра­дед Неро­на Гней Доми­ций² в быт­ность свою три­бу­ном поссо­рил­ся с пон­ти­фи­ка­ми, так как те на место его отца выбра­ли не его, а кого-то дру­го­го, и за это отнял у жре­че­ских кол­ле­гий пра­во избра­ния новых чле­нов, пере­дав его наро­ду. А в быт­ность кон­су­лом он после победы над алло­бро­га­ми и арвер­на­ми про­ехал по про­вин­ции на слоне, сопро­вож­дае­мый тол­пой вои­нов, слов­но в три­ум­фаль­ном шест­вии. (2) Это о нем ска­зал ора­тор Лици­ний Красс, что нече­го удив­лять­ся его мед­ной боро­де, если язык у него из желе­за, а серд­це из свин­ца.

Сын его³ в долж­но­сти пре­то­ра потре­бо­вал от сена­та рас­сле­до­ва­ния поступ­ков Гая Цеза­ря в его кон­суль­ство, счи­тая их совер­шен­ны­ми вопре­ки зна­ме­ньям и зако­нам; а затем, в долж­но­сти кон­су­ла, он пытал­ся лишить Цеза­ря началь­ства над галль­ски­ми вой­ска­ми и был неза­кон­но назна­чен ему пре­ем­ни­ком. В самом нача­ле граж­дан­ской вой­ны он был взят в плен в Кор­фи­нии, (3) отпу­щен на сво­бо­ду, явил­ся на помощь к мас­си­лий­цам, тес­ни­мым оса­дой, потом вне­зап­но поки­нул их и, нако­нец, погиб в бою при Фар­са­ле. Чело­век он был сла­бый духом, но гроз­но­го нра­ва. Одна­жды в отча­ян­ном поло­же­нии, пол­ный стра­ха, он решил уме­реть, но потом в ужа­се пере­ду­мал, при­ня­тый яд изверг рвотой, а сво­его лека­ря отпу­стил на волю за то, что тот, зная сво­его хозя­и­на, пред­у­смот­ри­тель­но дал ему яд слиш­ком сла­бый. И в то же вре­мя из всех совет­ни­ков Гнея Пом­пея он один пред­ло­жил счи­тать вра­га­ми всех, кто дер­жал­ся середи­ны и ни к какой сто­роне не при­мы­кал.

3. Он оста­вил сына, кото­рый, бес­спор­но, был луч­ше всех в сво­ем роду. Осуж­ден­ный Педи­е­вым зако­ном за соуча­стие в убий­стве Цеза­ря, он, хоть и был неви­нен, при­мкнул к Бру­ту и Кас­сию, близ­ким сво­им род­ст­вен­ни­кам, а после их гибе­ли сохра­нил дове­рен­ный ему флот⁴, даже уве­ли­чил его, и лишь когда его еди­но­мыш­лен­ни­ки были повсюду раз­би­ты, пере­дал кораб­ли Мар­ку Анто­нию⁵, доб­ро­воль­но и как бы ока­зы­вая вели­кую услу­гу. (2) Из всех, осуж­ден­ных по это­му зако­ну, он один вер­нул­ся в оте­че­ство и достиг само­го высо­ко­го поло­же­ния⁶. Затем, когда граж­дан­ская вой­на воз­об­но­ви­лась, он стал лега­том у того же Анто­ния, и мно­гие, сты­дясь пови­но­вать­ся Клео­пат­ре, пред­ла­га­ли ему вер­хов­ную власть; из-за вне­зап­ной болез­ни он не решил­ся ни при­нять ее, ни отверг­нуть, но пере­шел на сто­ро­ну Авгу­ста и через несколь­ко дней умер. Одна­ко даже его не мино­ва­ла дур­ная сла­ва: так, Анто­ний уве­рял, буд­то он стал пере­беж­чи­ком отто­го, что соску­чил­ся по сво­ей любов­ни­це Сер­ви­лии Наиде.

4. Его сыном был Доми­ций, кото­ро­го Август в заве­ща­нии назна­чил покуп­щи­ком⁷ сво­его состо­я­ния и средств, как ста­ло извест­но впо­след­ст­вии. Сла­ву он стя­жал как в моло­до­сти лов­ко­стью на скач­ках, так и позд­нее три­ум­фаль­ны­ми укра­ше­ни­я­ми⁸, добы­ты­ми в гер­ман­ской войне. Но был он занос­чив, рас­то­чи­те­лен и жесток. Еще будучи эди­лом, он заста­вил цен­зо­ра Луция План­ка усту­пить ему доро­гу при встре­че; будучи пре­то­ром и кон­су­лом, он выво­дил на под­мост­ки в мимах рим­ских всад­ни­ков и мат­рон; трав­ли он пока­зы­вал и в цир­ке, и по всем город­ским квар­та­лам, а гла­ди­а­тор­ский бой устро­ил такой кро­ва­вый, что Август, тщет­но пре­до­сте­ре­гав­ший его неглас­но, вынуж­ден был обуздать его эдик­том.

5. От Анто­нии Стар­шей он имел сына, буду­ще­го Неро­но­ва отца, чело­ве­ка гнус­ней­ше­го во вся­кую пору его жиз­ни. Сопро­вож­дая по Восто­ку моло­до­го Гая Цеза­ря, он одна­жды убил сво­его воль­ноот­пу­щен­ни­ка за то, что тот не хотел пить, сколь­ко ему веле­ли, и после это­го был изгнан из ближ­ней сви­ты. Но буй­ство его не укро­ти­лось: в одном селе­нье по Аппи­е­вой доро­ге он с раз­го­ну зада­вил маль­чи­ка, нароч­но под­хлест­нув коней, а в Риме, на самом фору­ме, выбил глаз одно­му всад­ни­ку за его слиш­ком рез­кую брань. (2) Бес­че­стен он был до того, что не толь­ко меня­лам⁹ не пла­тил за покуп­ки, но и на скач­ках в долж­но­сти пре­то­ра не выда­вал воз­ни­цам наград, за что над ним изде­ва­лась даже его сест­ра¹⁰; и толь­ко после того, как хозя­е­ва колес­ниц при­нес­ли жало­бу, он поста­но­вил выпла­чи­вать впредь награ­ды на месте. Обви­нял­ся¹¹ он неза­дол­го до кон­чи­ны и в оскорб­ле­нии вели­че­ства, и в раз­вра­те, и в кро­во­сме­ше­нии с сест­рой сво­ей Лепидой, но сме­на пра­ви­те­лей его спас­ла; и он скон­чал­ся¹² в Пир­гах от водян­ки, оста­вив сына Неро­на от Агрип­пи­ны, доче­ри Гер­ма­ни­ка.

6. Нерон родил­ся в Анции, через девять меся­цев после смер­ти Тибе­рия, в восем­на­дца­тый день до январ­ских календ, на рас­све­те, так что лучи вос­хо­дя­ще­го солн­ца кос­ну­лись его едва ль не рань­ше, чем зем­ли¹³. Тот­час по его горо­ско­пу мно­ги­ми было сде­ла­но мно­го страш­ных дога­док; про­ро­че­ски­ми были и сло­ва отца его Доми­ция, кото­рый в ответ на поздрав­ле­ния дру­зей вос­клик­нул, что от него и Агрип­пи­ны ничто не может родить­ся, кро­ме ужа­са и горя для чело­ве­че­ства. (2) Дру­гой знак его буду­ще­го зло­по­лу­чия был заме­чен в день очи­ще­ния¹⁴: Гай Цезарь, когда сест­ра попро­си­ла его дать мла­ден­цу имя по сво­е­му жела­нию, взгля­нул на сво­его дядю Клав­дия (кото­рый потом, уже будучи пра­ви­те­лем, и усы­но­вил Неро­на) и назвал его имя¹⁵, себе на поте­ху и назло Агрип­пине, так как Клав­дий был посме­ши­щем все­го дво­ра.

(3) Трех меся­цев^[1] он поте­рял отца; по заве­ща­нию он полу­чил третью часть наслед­ства, да и ту не пол­но­стью, пото­му что все иму­ще­ство забрал его сона­след­ник Гай. Потом и мать его была сосла­на, а он, в нуж­де и почти в нище­те, рос в доме сво­ей тет­ки Лепиды под над­зо­ром двух дядек, тан­цов­щи­ка и цирюль­ни­ка. Но когда Клав­дий при­нял власть, ему не толь­ко было воз­вра­ще­но отцов­ское иму­ще­ство, но и добав­ле­но наслед­ство его отчи­ма Пас­си­е­на Кри­спа. (4) А бла­го­да­ря вли­я­нию и могу­ще­ству мате­ри, воз­вра­щен­ной из ссыл­ки и вос­ста­нов­лен­ной в пра­вах, он достиг тако­го поло­же­ния, что ходил даже слух, буд­то Мес­са­ли­на, жена Клав­дия, видя в нем сопер­ни­ка Бри­та­ни­ку под­сы­ла­ла убийц заду­шить его во вре­мя полу­ден­но­го сна. Добав­ля­ли к этой выдум­ке, буд­то бы с его подуш­ки навстре­чу им бро­сил­ся змей, и они в ужа­се убе­жа­ли. Воз­ник­ла такая выдум­ка отто­го, что на его ложе у изго­ло­вья была най­де­на сбро­шен­ная зме­и­ная кожа¹⁶; кожу эту, по жела­нию Агрип­пи­ны, впра­ви­ли в золо­тое запястье, и он дол­го носил его на пра­вой руке, но потом сбро­сил, чтобы не томить­ся вос­по­ми­на­нья­ми о мате­ри, и тщет­но искал его вновь в дни сво­их послед­них бед­ст­вий.

7. Еще в дет­стве, не достиг­нув даже отро­че­ско­го воз­рас­та, высту­пал он в цир­ке на Тро­ян­ских играх¹⁷, мно­го раз и с боль­шим успе­хом. На один­на­дца­том году¹⁸ он был усы­нов­лен Клав­ди­ем и отдан на вос­пи­та­ние Аннею Сене­ке, тогда уже сена­то­ру. Гово­рят, что на сле­дую­щую ночь Сене­ка видел во сне, буд­то вос­пи­ты­ва­ет Гая Цеза­ря¹⁹; и ско­ро Нерон, при пер­вых же поступ­ках обна­ру­жив свой жесто­кий нрав, пока­зал, что сон был вещим. Так, сво­его бра­та Бри­та­ни­ка, когда тот по при­выч­ке при­вет­ст­во­вал его Аге­но­бар­бом и после усы­нов­ле­ния²⁰, он стал обзы­вать перед лицом Клав­дия неза­кон­но­рож­ден­ным. А про­тив сво­ей тет­ки Лепиды²¹ он откры­то давал пока­за­ния в суде в уго­ду мате­ри, кото­рая ее пре­сле­до­ва­ла.

(2) В день совер­шен­но­ле­тия он был пред­став­лен наро­ду и обе­щал пле­бе­ям разда­чу, а вои­нам подар­ки; когда пре­то­ри­ан­цы нача­ли бег в ору­жии²², он со щитом бежал впе­ре­ди, а потом в сена­те про­из­нес бла­годар­ст­вен­ную речь отцу. В то же его кон­суль­ство он гово­рил речь за жите­лей Боно­нии²³ по-латы­ни, а за родо­с­цев и за или­о­нян по-гре­че­ски. Тогда же он впер­вые пра­вил суд в долж­но­сти город­ско­го пре­фек­та на Латин­ских празд­не­ствах²⁴, и луч­шие ора­то­ры оспа­ри­ва­ли перед ним не мни­мые и мел­кие дела, как обыч­но, а мно­го­чис­лен­ные и важ­ные, хотя Клав­дий это и запре­тил. А немно­го спу­стя он взял в жены Окта­вию и устро­ил за здо­ро­вье Клав­дия цир­ко­вые игры и трав­лю.

8. Ему шел сем­на­дца­тый год, когда было объ­яв­ле­но о кон­чине Клав­дия. Он вошел к стра­же меж­ду шестью и семью часа­ми дня²⁵ — весь этот день счи­тал­ся несчаст­ли­вым, и толь­ко этот час был при­знан под­хо­дя­щим для нача­ла дела. На сту­пе­нях двор­ца его при­вет­ст­во­ва­ли импе­ра­то­ром, потом на носил­ках отнес­ли в лагерь, оттуда, после крат­ко­го его обра­ще­ния к сол­да­там, — в сенат; а из сена­та он вышел уже вече­ром, осы­пан­ный бес­чис­лен­ны­ми поче­стя­ми, из кото­рых толь­ко зва­ние отца оте­че­ства он откло­нил по моло­до­сти лет.

9. Начал он с того, что поста­рал­ся пока­зать свои род­ст­вен­ные чув­ства. Клав­дия он почтил вели­ко­леп­ным погре­бе­ни­ем, похваль­ной речью²⁶ и обо­жест­вле­ни­ем. Памя­ти отца сво­его Доми­ция он воздал вели­чай­шие поче­сти. Мате­ри он дове­рил все свои обще­ст­вен­ные и част­ные дела. В пер­вый же день прав­ле­ния он назна­чил три­бу­ну тело­хра­ни­те­лей пароль: «луч­шая мать», а потом часто появ­лял­ся с нею на ули­цах в одних носил­ках. В Анций он вывел коло­нию из отслу­жив­ших пре­то­ри­ан­цев, к кото­рым были при­со­еди­не­ны и пере­се­лен­ные из Рима стар­шие цен­ту­ри­о­ны; там же постро­ил он и доро­го сто­ив­шую гавань.

10. Чтобы еще яснее открыть свои наме­ре­нья, он объ­явил, что пра­вить будет по начер­та­ни­ям Авгу­ста, и не про­пус­кал ни еди­но­го слу­чая пока­зать свою щед­рость, милость и мяг­кость. Обре­ме­ни­тель­ные пода­ти²⁷ он или отме­нил или уме­рил. Награ­ды донос­чи­кам по Папи­е­ву зако­ну он сокра­тил вчет­ве­ро. Наро­ду он роздал по четы­ре­ста сестер­ци­ев на чело­ве­ка, сена­то­рам из знат­ней­ших, но обед­нев­ших родов назна­чил еже­год­ное посо­бие, иным до пяти­сот тысяч, пре­то­ри­ан­ские когор­ты на месяц осво­бо­дил от пла­ты за хлеб. (2) Когда ему пред­ло­жи­ли на под­пись указ о каз­ни како­го-то уго­лов­но­го пре­ступ­ни­ка, он вос­клик­нул: «О если бы я не умел писать!» Граж­дан из всех сосло­вий он при­вет­ст­во­вал сра­зу и без напо­ми­на­ния²⁸. Когда сенат возда­вал ему бла­го­дар­ность, он ска­зал: «Я еще дол­жен ее заслу­жить». Он поз­во­лял наро­ду смот­реть на его воен­ные упраж­не­ния, часто декла­ми­ро­вал при всех и даже про­из­но­сил сти­хи, как дома, так и в теат­ре; и общее лико­ва­ние было тако­во, что поста­нов­ле­но было устро­ить все­на­род­ное молеб­ст­вие²⁹, а про­чи­тан­ные стро­ки сти­хотво­ре­ния запи­сать золоты­ми бук­ва­ми и посвя­тить Юпи­те­ру Капи­то­лий­ско­му.

11. Зре­ли­ща он устра­и­вал мно­го­чис­лен­ные и раз­но­об­раз­ные: юно­ше­ские игры³⁰, цир­ко­вые скач­ки, теат­раль­ные пред­став­ле­ния, гла­ди­а­тор­ский бой. На юно­ше­ских играх он заста­вил высту­пить даже ста­ри­ков сена­то­ров и пре­ста­ре­лых мат­рон. На цир­ко­вых скач­ках он отде­лил осо­бые места³¹ для всад­ни­че­ства и вывел колес­ни­цы, запря­жен­ные четырь­мя вер­блюда­ми. (2) На пред­став­ле­ни­ях, кото­рые он учредил во имя веч­но­сти импе­рии и назвал Вели­ки­ми игра­ми, в комеди­ях высту­па­ли муж­чи­ны и жен­щи­ны из выс­ших сосло­вий, име­ни­тый рим­ский всад­ник вер­хом на слоне про­ска­кал по натя­ну­то­му кана­ту³², а в Афра­ни­е­вой тога­те³³ «Пожар» акте­рам было поз­во­ле­но хва­тать и заби­рать себе утварь из горя­ще­го дома; а в народ каж­дый день бро­са­ли вся­че­ские подар­ки — раз­ных птиц по тыся­че в день, снедь любо­го рода, тес­се­ры³⁴ на зер­но, пла­тье, золо­то, сереб­ро, дра­го­цен­ные кам­ни, жем­чу­жи­ны, кар­ти­ны, рабов, ско­ти­ну, даже на руч­ных зве­рей, а потом и на кораб­ли, и на дома, и на поме­стья. 12. Смот­рел он на эти игры с высоты просце­ния³⁵. В гла­ди­а­тор­ской бит­ве, устро­ен­ной в дере­вян­ном амфи­те­ат­ре близ Мар­со­ва поля — соору­жа­ли его целый год, — он не поз­во­лил убить ни одно­го бой­ца, даже из пре­ступ­ни­ков. Он заста­вил сра­жать­ся даже четы­ре­ста сена­то­ров и шесть­сот всад­ни­ков, мно­гих — с нетро­ну­тым состо­я­ни­ем и неза­пят­нан­ным име­нем; из тех же сосло­вий выбрал он и зве­робо­ев, и слу­жи­те­лей на арене. Пока­зал он и мор­ской бой³⁶ с мор­ски­ми живот­ны­ми в соле­ной воде, пока­зал и воен­ные пляс­ки³⁷ отбор­ных эфе­бов³⁸: после пред­став­ле­ния каж­до­му из них он вру­чил гра­моту на рим­ское граж­дан­ство. (2) В одной из этих пля­сок пред­став­ля­лось, как бык покры­вал Паси­фаю³⁹, спря­тан­ную в дере­вян­ной тел­ке, — по край­ней мере, так каза­лось зри­те­лям; в дру­гой — Икар⁴⁰ при пер­вом же поле­те упал близ импе­ра­то­ра и сво­ею кро­вью забрыз­гал и его ложе и его само­го: дело в том, что Нерон очень ред­ко высту­пал рас­по­ряди­те­лем, а обыч­но смот­рел на игры с ложа⁴¹, спер­ва через неболь­шие окош­ки, потом — с откры­то­го бал­ко­на.

(3) Впер­вые в Риме он устро­ил пяти­лет­ние состя­за­ния по гре­че­ско­му образ­цу, из трех отде­ле­ний — музы­каль­ное, гим­на­сти­че­ское и кон­ное. Он назвал их Неро­ни­я­ми и освя­тил для них бани и гим­на­сий, где каж­дый сена­тор и всад­ник без­де­неж­но поль­зо­вал­ся мас­лом. Судей для состя­за­ний назна­чил он по жре­бию из кон­суль­ско­го зва­ния, суди­ли они с пре­тор­ских мест. В латин­ских речах и сти­хах состя­за­лись самые достой­ные граж­дане, а потом он сам спу­стил­ся в орхе­ст­ру к сена­ту и по еди­но­душ­но­му жела­нию участ­ни­ков при­нял венок; но перед вен­ком за лир­ную игру он толь­ко пре­кло­нил коле­на и велел отне­сти его к под­но­жию ста­туи Авгу­ста. (4) На гим­на­сти­че­ских состя­за­ни­ях, устро­ен­ных в сеп­те, он, при­не­ся в жерт­ву богам быков, в пер­вый раз сбрил себе боро­ду⁴², поло­жил ее в ларец из золота, укра­шен­ный дра­го­цен­ны­ми жем­чу­жи­на­ми, и посвя­тил богам в Капи­то­лий­ском хра­ме. На состя­за­ние атле­тов он при­гла­сил и дев­ст­вен­ных веста­лок, так как эти зре­ли­ща даже в Олим­пии доз­во­ле­ны жри­цам Цере­ры.

13. К чис­лу устро­ен­ных им зре­лищ по пра­ву мож­но отне­сти и при­бы­тие в Рим Тирида­та⁴³. Это был армян­ский царь, кото­ро­го Нерон при­влек несчет­ны­ми обе­ща­ни­я­ми. День его появ­ле­ния перед наро­дом был объ­яв­лен эдик­том, потом из-за пас­мур­ной пого­ды отло­жен до само­го удоб­но­го сро­ка; вокруг хра­мов на фору­ме выстро­и­лись воору­жен­ные когор­ты, сам Нерон в оде­я­нии три­ум­фа­то­ра сидел в кон­суль­ском крес­ле, на рост­раль­ной три­буне, окру­жен­ный бое­вы­ми знач­ка­ми и зна­ме­на­ми. (2) Спер­ва Тиридат взо­шел к нему по наклон­но­му помо­сту и скло­нил­ся к его коле­ням, а он его под­нял пра­вою рукою и обло­бы­зал; потом по его моль­бе он снял с его голо­вы тиа­ру⁴⁴ и воз­ло­жил диа­де­му⁴⁵, меж­ду тем как сена­тор пре­тор­ско­го зва­ния гром­ко пере­во­дил для тол­пы сло­ва моля­ще­го; и нако­нец, он повел его в театр⁴⁶ и там после ново­го моле­ния поса­дил по пра­вую руку с собою рядом. За это он был про­воз­гла­шен импе­ра­то­ром, при­нес лав­ры⁴⁷ в Капи­то­лий­ский храм и запер завет­ные ворота Яну­са в знак, что нигде более не ведет­ся вой­ны.

14. Кон­су­лом⁴⁸ был он четы­ре раза: в пер­вый раз два меся­ца, во вто­рой и чет­вер­тый раз по шесть меся­цев, в тре­тий раз четы­ре меся­ца; сред­ние два кон­суль­ства под­ряд, осталь­ные через годич­ные про­ме­жут­ки.

15. Пра­вя суд, он отве­чал на жало­бы толь­ко на сле­дую­щий день и толь­ко пись­мен­но. След­ст­вия вел он обыч­но так, чтобы вме­сто общих рас­суж­де­ний раз­би­ра­лась каж­дая част­ность в отдель­но­сти с уча­сти­ем обе­их сто­рон. Уда­ля­ясь на сове­ща­ние, он ниче­го не обсуж­дал откры­то и сооб­ща: каж­дый пода­вал ему свое мне­ние пись­мен­но, а он читал их мол­ча, про себя, и потом объ­яв­лял угод­ное ему реше­ние, слов­но это была воля боль­шин­ства.

(2) В сенат он дол­го не при­ни­мал сыно­вей воль­ноот­пу­щен­ни­ков⁴⁹, а при­ня­тых его пред­ше­ст­вен­ни­ка­ми не допус­кал до высо­ких долж­но­стей. Соис­ка­те­лей, остав­ших­ся без долж­но­сти, он в воз­ме­ще­ние за отсроч­ку и про­мед­ле­ние поста­вил началь­ни­ка­ми леги­о­нов. Кон­суль­ства он давал обыч­но на шесть меся­цев. Когда один из кон­су­лов умер перед январ­ски­ми кален­да­ми, он не назна­чил ему пре­ем­ни­ка, не желая повто­рять дав­ний слу­чай с Кани­ни­ем Реби­лом⁵⁰, одно­днев­ным кон­су­лом. Три­ум­фаль­ные укра­ше­ния жало­вал он и квес­тор­ско­му зва­нию, и даже неко­то­рым из всад­ни­ков, при­том не толь­ко за воен­ные заслу­ги. Докла­ды свои сена­ту о неко­то­рых пред­ме­тах, минуя кве­сто­ров, он обыч­но пору­чал читать кон­су­лам.

16. Город­ские зда­ния он при­ду­мал соору­жать по-ново­му⁵¹, чтобы перед дома­ми и особ­ня­ка­ми стро­и­лись пор­ти­ки с плос­ки­ми кры­ша­ми, с кото­рых мож­но было бы тушить пожар; воз­во­дил он их на свой счет. Соби­рал­ся он даже про­длить город­ские сте­ны до Остии, а море по кана­лу⁵² под­ве­сти к само­му Риму.

(2) Мно­гие стро­го­сти и огра­ни­че­ния были при нем вос­ста­нов­ле­ны, мно­гие введе­ны впер­вые: огра­ни­че­на рос­кошь; все­на­род­ные уго­ще­ния заме­не­ны разда­чей заку­сок⁵³; в хар­чев­нях запре­ще­но про­да­вать варе­ную пищу, кро­ме ово­щей и зеле­ни — а рань­ше там тор­го­ва­ли любы­ми куша­нья­ми; нака­за­ны хри­сти­ане⁵⁴, при­вер­жен­цы ново­го и зло­вред­но­го суе­ве­рия; запре­ще­ны заба­вы колес­нич­ных воз­ниц, кото­рым дав­ний обы­чай поз­во­лял бро­дить повсюду, для поте­хи обма­ны­вая и гра­бя про­хо­жих; отправ­ле­ны в ссыл­ку пан­то­ми­мы⁵⁵ со все­ми сво­и­ми сто­рон­ни­ка­ми. 17. Про­тив под­де­лок заве­ща­ний тогда впер­вые было при­ду­ма­но про­де­лы­вать в таб­лич­ках отвер­стия, три­жды про­пус­кать через них нит­ку и толь­ко потом запе­ча­ты­вать. Пред­у­смот­ре­но было, чтобы пер­вые две таб­лич­ки заве­ща­ния пред­ла­га­лись свиде­те­лям чисты­ми⁵⁶, с одним толь­ко име­нем заве­ща­те­ля, и чтобы пишу­щий чужое заве­ща­ние не мог при­пи­сы­вать себе подар­ков. Защит­ни­кам от тяжу­щих­ся была уста­нов­ле­на твер­дая и посто­ян­ная пла­та⁵⁷, а места на ска­мьях⁵⁸ в суде сде­ла­ны бес­плат­ны­ми и даром пре­до­став­ля­лись каз­на­чей­ст­вом. Судеб­ные дела каз­на­чей­ства были пере­да­ны на форум реку­пе­ра­то­рам⁵⁹, а все обжа­ло­ва­нья из судов пере­сы­ла­лись в сенат.

18. Рас­ши­рять и уве­ли­чи­вать дер­жа­ву у него не было ни охоты, ни надеж­ды. Даже из Бри­та­нии⁶⁰ он поду­мы­вал выве­сти вой­ска и не сде­лал это­го лишь из сты­да пока­зать­ся завист­ни­ком отцов­ской сла­вы. Толь­ко Пон­тий­ское цар­ство с согла­сия Поле­мо­на, да Аль­пий­ское после смер­ти Кот­тия он обра­тил в про­вин­ции.

19. Поездок он пред­при­ни­мал толь­ко две: в Алек­сан­дрию и в Ахайю. Но от пер­вой он отка­зал­ся в самый день отъ­езда, испу­ган­ный при­ме­той и опас­но­стью: когда он, обой­дя хра­мы и посидев в свя­ти­ли­ще Весты⁶¹, хотел встать, то спер­ва он заце­пил­ся подо­лом, а потом у него так потем­не­ло в гла­зах, что он ниче­го не мог видеть. (2) В Ахайе он при­сту­пил к про­ры­тию кана­ла через Истм⁶²: собрал сход­ку, при­звал пре­то­ри­ан­цев начать работу, под зву­ки труб пер­вый уда­рил в зем­лю лопа­той и вынес на пле­чах первую кор­зи­ну зем­ли. Гото­вил он и поход к Кас­пий­ским воротам⁶³, набрал в Ита­лии новый леги­он из моло­дых людей шести футов роста и назвал его «фалан­гой Алек­сандра Вели­ко­го».

(3) Все эти его поступ­ки не заслу­жи­ва­ют наре­ка­ния, а порой достой­ны и нема­лой похва­лы; я собрал их вме­сте, чтобы отде­лить от его поро­ков и пре­ступ­ле­ний, о кото­рых буду гово­рить даль­ше.

20. В дет­ские годы вме­сте с дру­ги­ми нау­ка­ми изу­чал он и музы­ку. При­дя к вла­сти, он тот­час при­гла­сил к себе луч­ше­го в то вре­мя кифа­реда Терп­на и мно­го дней под­ряд слу­шал его после обеда до позд­ней ночи, а потом и сам посте­пен­но начал упраж­нять­ся в этом искус­стве. Он не упус­кал ни одно­го из средств, каки­ми обыч­но поль­зу­ют­ся масте­ра для сохра­не­ния и укреп­ле­ния голо­са: лежал на спине со свин­цо­вым листом на груди, очи­щал желудок про­мы­ва­ни­я­ми и рвотой, воз­дер­жи­вал­ся от пло­дов и дру­гих вред­ных для голо­са куша­ний⁶⁴. И хотя голос у него был сла­бый и сип­лый, все же, раду­ясь сво­им успе­хам, он поже­лал высту­пить на сцене: «чего никто не слы­шит, того никто не ценит», — повто­рял он дру­зьям гре­че­скую посло­ви­цу⁶⁵.

(2) Впер­вые он высту­пил в Неа­по­ле; и хотя театр дрог­нул от неожи­дан­но­го зем­ле­тря­се­ния, он не оста­но­вил­ся, пока не кон­чил нача­тую песнь. Высту­пал он в Неа­по­ле часто и пел по несколь­ку дней. Потом дал себе корот­кий отдых для вос­ста­нов­ле­ния голо­са, но и тут не выдер­жал оди­но­че­ства, из бани явил­ся в театр, устро­ил пир посреди орхе­ст­ры и по-гре­че­ски объ­явил тол­пе наро­да, что когда он про­мо­чит гор­ло, то ужо спо­ет что-нибудь во весь голос. (3) Ему понра­ви­лись мер­ные руко­плес­ка­ния алек­сан­дрий­цев, кото­рых мно­го при­еха­ло в Неа­поль с послед­ним под­во­зом, и он вызвал из Алек­сан­дрии еще боль­ше гостей; не доволь­ст­ву­ясь этим, он сам ото­брал юно­шей всад­ни­че­ско­го сосло­вия и пять с лиш­ним тысяч дюжих моло­д­цов из про­сто­на­ро­дья, разде­лил на отряды и велел выучить­ся руко­плес­ка­ни­ям раз­но­го рода — и «жуж­жа­нию», и «желоб­кам», и «кир­пи­чи­кам»⁶⁶, а потом вто­рить ему во вре­мя пения. Их мож­но было узнать по густым воло­сам, по вели­ко­леп­ной одеж­де, по холе­ным рукам без колец⁶⁷; гла­ва­ри их зара­ба­ты­ва­ли по четы­ре­ста тысяч сестер­ци­ев.

21. Но важ­нее все­го каза­лось ему высту­пить в Риме. Поэто­му он воз­об­но­вил Неро­но­вы состя­за­ния рань­ше поло­жен­но­го сро­ка⁶⁸. Прав­да, хотя все кри­ча­ли, что хотят услы­шать его боже­ст­вен­ный голос, он спер­ва отве­тил, что желаю­щих он поста­ра­ет­ся удо­вле­тво­рить в сво­их садах; но когда к прось­бам тол­пы при­со­еди­ни­лись сол­да­ты, сто­яв­шие в это вре­мя на стра­же, то он с готов­но­стью заявил, что высту­пит хоть сей­час. И тут же он при­ка­зал зане­сти свое имя в спи­сок кифа­редов-состя­за­те­лей, бро­сил в урну свой жре­бий вме­сте с дру­ги­ми, дождал­ся сво­ей оче­реди и вышел: кифа­ру его нес­ли началь­ни­ки пре­то­ри­ан­цев, затем шли вой­ско­вые три­бу­ны, а рядом с ним — бли­жай­шие дру­зья. (2) Встав на сцене и про­из­не­ся всту­пи­тель­ные сло­ва⁶⁹, он через Клу­вия Руфа, быв­ше­го кон­су­ла, объ­явил, что петь он будет «Нио­бу»⁷⁰, и пел ее почти до деся­то­го часа⁷¹. Про­дол­же­ние состя­за­ния и выда­чу наград он отло­жил до сле­дую­ще­го года, чтобы иметь слу­чай высту­пить еще несколь­ко раз; но и это ожи­да­ние пока­за­лось ему дол­гим, и он не пере­ста­вал вновь и вновь пока­зы­вать­ся зри­те­лям. Он даже поду­мы­вал, не высту­пить ли ему на пре­тор­ских играх, состя­за­ясь с насто­я­щи­ми акте­ра­ми за награ­ду в мил­ли­он сестер­ци­ев, пред­ло­жен­ную рас­по­ряди­те­ля­ми. (3) Пел он и тра­гедии⁷², высту­пая в мас­ках геро­ев и богов и даже геро­инь и богинь: чер­ты масок напо­ми­на­ли его лицо или лица жен­щин, кото­рых он любил. Сре­ди этих тра­гедий были «Роды Кана­ки»⁷³, «Орест-мате­ре­убий­ца», «Ослеп­ле­ние Эди­па», «Безум­ный Гер­ку­лес». Гово­рят, что один ново­бра­нец, сто­яв­ший на стра­же у вхо­да, увидел его в этой роли по ходу дей­ст­вия в вен­ках и цепях и бро­сил­ся на сце­ну спа­сать его.

22. К скач­кам его страсть была без­мер­на с малых лет: гово­рить о них он не уста­вал, хотя ему это и запре­ща­ли. Одна­жды, когда он с това­ри­ща­ми опла­ки­вал смерть «зеле­но­го»⁷⁴ воз­ни­цы, кото­ро­го кони сбро­си­ли и про­во­лок­ли по арене, учи­тель сде­лал ему заме­ча­ние, но он при­тво­рил­ся, что речь шла о Гек­то­ре⁷⁵. Уже став импе­ра­то­ром, он про­дол­жал играть на дос­ке малень­ки­ми колес­ни­ца­ми из сло­но­вой кости, и на все цир­ко­вые игры, даже самые незна­чи­тель­ные, при­ез­жал со сво­их вилл — спер­ва тай­но, потом откры­то, так что уже все зна­ли, что в поло­жен­ный день он будет в Риме. (2) Он не скры­вал наме­ре­нья уве­ли­чить чис­ло наград: поэто­му заездов дела­лось все боль­ше, скач­ки затя­ги­ва­лись до вече­ра, и сами хозя­е­ва колес­ниц не согла­ша­лись выпус­кать сво­их воз­ниц ина­че, чем на целый день. Потом он и сам поже­лал высту­пить воз­ни­цей, и даже все­на­род­но: поупраж­няв­шись в садах, сре­ди рабов и чер­но­го наро­да, он появил­ся на колес­ни­це перед зри­те­ля­ми в Боль­шом цир­ке, и какой-то его воль­ноот­пу­щен­ник с маги­ст­рат­ско­го места подал знак плат­ком к нача­лу ска­чек.

(3) Но ему мало было пока­зать свое искус­ство в Риме, и он, как было ска­за­но, отпра­вил­ся в Ахайю. Побуди­ло его к это­му, глав­ным обра­зом, вот что. Все гре­че­ские горо­да, в кото­рых быва­ли музы­каль­ные состя­за­ния, поста­но­ви­ли послать ему вен­ки кифа­редов. Он при­нял вен­ки с вели­кой радо­стью, а послов, при­быв­ших с ними, допу­стил к себе преж­де всех и даже при­гла­сил на дру­же­ский обед. За обедом неко­то­рые из них упро­си­ли его спеть и награ­ди­ли шум­ны­ми руко­плес­ка­ни­я­ми. Тогда он заявил, что толь­ко гре­ки уме­ют его слу­шать и толь­ко они достой­ны его ста­ра­ний. Без про­мед­ле­нья он пустил­ся в путь и тот­час по пере­езде высту­пил в Кас­си­о­пе⁷⁶ с пени­ем перед алта­рем Юпи­те­ра Кас­сия, а потом объ­е­хал одно за дру­гим все состя­за­ния. 23. Для это­го он при­ка­зал в один год сов­ме­стить празд­ни­ки самых раз­ных сро­ков, хотя бы их при­шлось повто­рять⁷⁷, и даже в Олим­пии вопре­ки обы­чаю устро­ил музы­каль­ные игры. Ничто не долж­но было отвле­кать его от этих заня­тий: когда воль­ноот­пу­щен­ник Гелий⁷⁸ напи­сал ему, что рим­ские дела тре­бу­ют его при­сут­ст­вия, он отве­тил так: «Ты сове­ту­ешь и жела­ешь, чтобы я поско­рей вер­нул­ся, а луч­ше было бы тебе убеж­дать и умо­лять меня вер­нуть­ся достой­ным Неро­на».

(2) Когда он пел, нико­му не доз­во­ля­лось выхо­дить из теат­ра, даже по необ­хо­ди­мо­сти. Поэто­му, гово­рят, неко­то­рые жен­щи­ны рожа­ли в теат­ре, а мно­гие, не в силах более его слу­шать и хва­лить, пере­би­ра­лись через сте­ны, так как ворота⁷⁹ были закры­ты, или при­тво­ря­лись мерт­вы­ми, чтобы их выно­си­ли на носил­ках. Как робел и тре­пе­тал он, высту­пая, как рев­но­вал сво­их сопер­ни­ков, как стра­шил­ся судей, труд­но даже пове­рить. Сопер­ни­ков он обха­жи­вал, заис­ки­вал перед ними, зло­сло­вил о них поти­хонь­ку, порой осы­пал их бра­нью при встре­че, слов­но рав­ных себе, а тех, кто был искус­нее его, ста­рал­ся даже под­ку­пать. (3) К судьям он перед выступ­ле­нья­ми обра­щал­ся с вели­чай­шим почте­ни­ем, уве­ряя, что он сде­лал все, что нуж­но, одна­ко вся­кий исход есть дело слу­чая, и они, люди пре­муд­рые и уче­ные, долж­ны эти слу­чай­но­сти во вни­ма­ние не при­ни­мать. Судьи про­си­ли его мужать­ся, и он отсту­пал, успо­ко­ен­ный, но все-таки в тре­во­ге: мол­ча­нье и сдер­жан­ность неко­то­рых из них каза­лись ему недо­воль­ст­вом и недоб­ро­же­ла­тель­ст­вом, и он заяв­лял, что эти люди ему подо­зри­тель­ны.

24. При сорев­но­ва­нии он тща­тель­но соблюдал все поряд­ки: не смел откаш­лять­ся, пот со лба выти­рал рука­ми⁸⁰, а когда в какой-то тра­гедии выро­нил и быст­ро под­хва­тил свой жезл, то в стра­хе тре­пе­тал, что за это его исклю­чат из состя­за­ния, и успо­ко­ил­ся тогда лишь, когда вто­рой актер ему поклял­ся, что никто это­го не заме­тил за руко­плес­ка­нья­ми и кли­ка­ми наро­да. Победи­те­лем он объ­яв­лял себя сам, поэто­му вся­кий раз он участ­во­вал и в состя­за­нии гла­ша­та­ев⁸¹. А чтобы от преж­них победи­те­лей нигде не оста­лось ни следа, ни памя­ти, все их ста­туи и изо­бра­же­ния он при­ка­зы­вал опро­киды­вать, тащить крю­ка­ми и сбра­сы­вать в отхо­жие места. (2) Высту­пал он мно­го раз и воз­ни­цею, в Олим­пии он пра­вил даже упряж­кой в десять лоша­дей, хотя сам за это в одном сти­хотво­ре­нии пори­цал царя Мит­ри­да­та. Прав­да, здесь он был выбро­шен из колес­ни­цы; его вновь туда поса­ди­ли, но про­дол­жать скач­ку он уже не мог и сошел с аре­ны; одна­ко несмот­ря на это полу­чил венок. Отправ­ля­ясь в обрат­ный путь, он пода­рил всей про­вин­ции сво­бо­ду⁸², а судьям — рим­ское граж­дан­ство и нема­лую денеж­ную награ­ду: об этой мило­сти объ­явил он соб­ст­вен­ны­ми уста­ми в день Ист­мий­ских игр⁸³ с середи­ны ста­ди­о­на.

25. Из Гре­ции он вер­нул­ся в Неа­поль, где высту­пил когда-то в пер­вый раз, и въе­хал в город на белых конях через про­лом в стене, по обы­чаю победи­те­лей на играх. Таким же обра­зом всту­пил он и в Анций, и в Аль­бан⁸⁴, и в Рим. В Рим он въез­жал на той колес­ни­це, на кото­рой справ­лял три­умф Август, в пур­пур­ной одеж­де, в рас­ши­том золоты­ми звезда­ми пла­ще, с олим­пий­ским вен­ком на голо­ве и пифий­ским⁸⁵ — в пра­вой руке; впе­ре­ди нес­ли осталь­ные вен­ки с над­пи­ся­ми, где, над кем и в каких тра­геди­ях или пес­но­пе­ни­ях он одер­жал победу, поза­ди, как в ова­ции, шли его хло­паль­щи­ки, кри­ча, что они слу­жат Авгу­сту и вои­на­ми идут в его три­ум­фе. (2) Он про­шел через Боль­шой Цирк, где снес для это­го арку⁸⁶, через Велабр, форум, Пала­тин и храм Апол­ло­на; на всем его пути люди при­но­си­ли жерт­вы, кро­пи­ли доро­гу шафра­ном, под­но­си­ли ему лен­ты, пев­чих птиц и слад­кие яст­ва. Свя­щен­ные вен­ки⁸⁷ он пове­сил в сво­их опо­чи­валь­нях воз­ле ложа и там же поста­вил свои ста­туи в обла­че­нии кифа­реда; с таким изо­бра­же­ни­ем он даже отче­ка­нил моне­ту. (3) Но и после это­го он нима­ло не оста­вил сво­его усер­дия и ста­ра­ния: ради сохра­не­ния голо­са он даже к сол­да­там все­гда обра­щал­ся лишь заоч­но или через гла­ша­тая; зани­мал­ся ли он дела­ми или отды­хал, при нем все­гда нахо­дил­ся учи­тель про­из­но­ше­ния, напо­ми­нав­ший ему, что надо беречь гор­ло и дышать через пла­ток. И мно­гих он объ­яв­лял сво­и­ми дру­зья­ми или вра­га­ми, смот­ря по тому, охот­но или ску­по они ему руко­плес­ка­ли.

26. Наг­лость, похоть, рас­пу­щен­ность, ску­пость, жесто­кость его пона­ча­лу про­яв­ля­лись посте­пен­но и неза­мет­но, слов­но юно­ше­ские увле­че­ния, но уже тогда всем было ясно, что поро­ки эти — от при­ро­ды, а не от воз­рас­та. Едва смер­ка­лось, как он наде­вал наклад­ные воло­сы или вой­лоч­ную шап­ку и шел сло­нять­ся по каба­кам или бро­дить по пере­ул­кам. Заба­вы его были не без­обид­ны: людей, воз­вра­щав­ших­ся с ужи­на, он то и дело коло­тил, а при сопро­тив­ле­нии нано­сил им раны и сбра­сы­вал их в сточ­ные кана­вы; в каба­ки он вла­мы­вал­ся и гра­бил, а во двор­це устро­ил лагер­ный рынок, где захва­чен­ная добы­ча по частям про­да­ва­лась с тор­гов, а выруч­ка про­пи­ва­лась. (2) Не раз в таких пота­сов­ках ему мог­ли выбить глаз, а то и вовсе при­кон­чить: один сена­тор⁸⁸ избил его чуть не до смер­ти за то, что он при­стал к его жене. С этих пор он выхо­дил в позд­ний час не ина­че, как в сопро­вож­де­нии вой­ско­вых три­бу­нов, непри­мет­но дер­жав­ших­ся в сто­роне. Ино­гда и средь бела дня он в качал­ке тай­но являл­ся в театр и с высоты просце­ния поощ­рял и наблюдал рас­при из-за пан­то­ми­мов, а когда дело дохо­ди­ло до драк и в ход пус­ка­лись кам­ни и облом­ки ска­ме­ек, он сам швы­рял в тол­пу чем попа­ло и даже про­ло­мил голо­ву одно­му пре­то­ру. 27. Когда же посте­пен­но дур­ные наклон­но­сти в нем окреп­ли, он пере­стал шутить и пря­тать­ся и бро­сил­ся уже не таясь в еще худ­шие поро­ки.

(2) Пиры он затя­ги­вал с полу­дня до полу­но­чи, вре­мя от вре­ме­ни осве­жа­ясь в купаль­нях, зимой теп­лых, летом холод­ных; пиро­вал он и при наро­де, на искус­ст­вен­ном пру­ду⁸⁹ или в Боль­шом цир­ке, где при­слу­жи­ва­ли про­сти­тут­ки и тан­цов­щи­цы со все­го Рима. (3) Когда он про­плы­вал по Тиб­ру в Остию или по зали­ву в Байи, по бере­гам устра­и­ва­лись хар­чев­ни, где было все для браж­ни­ча­нья и раз­вра­та, и где оде­тые шин­кар­ка­ми мат­ро­ны ото­всюду зазы­ва­ли его при­ча­лить. Устра­и­вал он пиры и за счет дру­зей — один из них, с разда­чею шел­ков⁹⁰, обо­шел­ся в четы­ре мил­ли­о­на сестер­ци­ев, а дру­гой, с розо­вою водою, еще доро­же.

28. Мало того, что жил он и со сво­бод­ны­ми маль­чи­ка­ми и с замуж­ни­ми жен­щи­на­ми: он изна­си­ло­вал даже вестал­ку Руб­рию. С воль­ноот­пу­щен­ни­цей Актой он чуть было не всту­пил в закон­ный брак, под­ку­пив несколь­ких сена­то­ров кон­суль­ско­го зва­ния поклясть­ся, буд­то она из цар­ско­го рода⁹¹. Маль­чи­ка Спо­ра он сде­лал евну­хом и даже пытал­ся сде­лать жен­щи­ной: он спра­вил с ним свадь­бу со все­ми обряда­ми, с при­да­ным и с факе­лом⁹², с вели­кой пыш­но­стью ввел его в свой дом и жил с ним как с женой. Еще памят­на чья-то удач­ная шут­ка: счаст­ли­вы были бы люди, будь у Неро­но­ва отца такая жена! (2) Это­го Спо­ра он одел, как импе­ра­три­цу, и в носил­ках возил его с собою и в Гре­ции по собра­ни­ям и тор­жи­щам, и потом в Риме по Сигил­ла­ри­ям⁹³, то и дело его целуя. Он искал любов­ной свя­зи даже с мате­рью⁹⁴, и удер­жа­ли его толь­ко ее вра­ги⁹⁵, опа­са­ясь, что власт­ная и без­удерж­ная жен­щи­на при­об­ре­тет этим слиш­ком мно­го вли­я­ния. В этом не сомне­вал­ся никто, осо­бен­но после того, как он взял в налож­ни­цы блуд­ни­цу, кото­рая сла­ви­лась сход­ством с Агрип­пи­ной; уве­ря­ют даже, буд­то разъ­ез­жая в носил­ках вме­сте с мате­рью, он пре­да­вал­ся с нею кро­во­сме­си­тель­ной похо­ти, о чем свиде­тель­ст­во­ва­ли пят­на на одеж­де. 29. А соб­ст­вен­ное тело он столь­ко раз отда­вал на раз­врат, что едва ли хоть один его член остал­ся неосквер­нен­ным. В довер­ше­ние он при­ду­мал новую поте­ху: в зве­ри­ной шку­ре он выска­ки­вал из клет­ки, набра­сы­вал­ся на при­вя­зан­ных к стол­бам голых муж­чин и жен­щин и, насы­тив дикую похоть, отда­вал­ся воль­ноот­пу­щен­ни­ку Дори­фо­ру⁹⁶: за это­го Дори­фо­ра он вышел замуж, как за него — Спор, кри­ча и вопя как наси­лу­е­мая девуш­ка. От неко­то­рых я слы­шал, буд­то он твер­до был убеж­ден, что нет на све­те чело­ве­ка цело­муд­рен­но­го и хоть в чем-нибудь чисто­го, и что люди лишь таят и лов­ко скры­ва­ют свои поро­ки: поэто­му тем, кто при­зна­вал­ся ему в раз­вра­те, он про­щал и все осталь­ные гре­хи.

30. Для денег и богатств он един­ст­вен­ным при­ме­не­ни­ем счи­тал мотов­ство: людей рас­чет­ли­вых назы­вал он гряз­ны­ми скря­га­ми, а бес­пут­ных рас­то­чи­те­лей — моло­д­ца­ми со вку­сом и уме­ю­щи­ми пожить. В дяде сво­ем Гае⁹⁷ боль­ше все­го хва­лил он и вос­хи­щал­ся тем, как сумел он про­мотать за малое вре­мя огром­ное наслед­ство Тибе­рия. (2) Поэто­му и сам он не знал удер­жу ни в тра­тах, ни в щед­ротах. На Тирида­та, хоть это и кажет­ся неве­ро­ят­ным, он тра­тил по восемь­сот тысяч в день, а при отъ­езде пожа­ло­вал ему боль­ше ста мил­ли­о­нов. Кифа­реду Мене­кра­ту и гла­ди­а­то­ру Спи­ку­лу он пода­рил иму­ще­ства и двор­цы три­ум­фа­то­ров. Ростов­щик Кер­ко­пи­тек Панерот, полу­чив­ший от него бога­тей­шие город­ские и заго­род­ные име­нья, был им погре­бен почти как царь. (3) Ни одно­го пла­тья он не наде­вал два­жды. Став­ки в игре делал по четы­ре­ста тысяч сестер­ци­ев. Рыбу ловил позо­ло­чен­ной сетью из пур­пур­ных и крас­ных вере­вок. А путе­ше­ст­во­вал не мень­ше чем с тыся­чей пово­зок: у мулов были сереб­ря­ные под­ко­вы⁹⁸, на погон­щи­ках — кан­у­зий­ское сук­но, а кру­гом — тол­па ско­ро­хо­дов и мав­ри­тан­ских всад­ни­ков⁹⁹ в запя­стьях и бля­хах.

31. Но более все­го был он рас­то­чи­те­лен в построй­ках. От Пала­ти­на до само­го Эскви­ли­на он выстро­ил дво­рец, назвав его сна­ча­ла Про­ход­ным, а потом, после пожа­ра и вос­ста­нов­ле­ния, — Золотым. О раз­ме­рах его и убран­стве доста­точ­но будет упо­мя­нуть вот что. При­хо­жая в нем была такой высоты, что в ней сто­я­ла колос­саль­ная ста­туя импе­ра­то­ра ростом в сто два­дцать футов¹⁰⁰; пло­щадь его была тако­ва, что трой­ной пор­тик по сто­ро­нам был в милю дли­ной; внут­ри был пруд, подоб­ный морю, окру­жен­ный стро­е­нья­ми, подоб­ны­ми горо­дам, а затем — поля, пест­ре­ю­щие паш­ня­ми, паст­би­ща­ми, леса­ми и вино­град­ни­ка­ми, и на них — мно­же­ство домаш­ней ско­ти­ны и диких зве­рей¹⁰¹. (2) В осталь­ных поко­ях все было покры­то золо­том, укра­ше­но дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми и жем­чуж­ны­ми рако­ви­на­ми; в обеден­ных пала­тах потол­ки были штуч­ные, с пово­рот­ны­ми пли­та­ми, чтобы рас­сы­пать цве­ты, с отвер­стья­ми, чтобы рас­се­и­вать аро­ма­ты; глав­ная пала­та была круг­лая и днем и ночью без­оста­но­воч­но вра­ща­лась¹⁰² вслед небо­сво­ду; в банях тек­ли соле­ные и сер­ные воды. И когда такой дво­рец был закон­чен и освя­щен, Нерон толь­ко и ска­зал ему в похва­лу, что теперь, нако­нец, он будет жить по-чело­ве­че­ски.

(3) Кро­ме того, начал он стро­ить купаль­ню от Мизе­на до Аверн­ско­го озе­ра¹⁰³, кры­тую и с пор­ти­ка­ми по сто­ро­нам, в кото­рую хотел отве­сти все Бай­ские¹⁰⁴ горя­чие источ­ни­ки; начал и канал¹⁰⁵ от Авер­на до самой Остии, чтобы мож­но было туда ездить на судах, но не по морю; дли­ною он дол­жен был быть в сто шесть­де­сят миль, а шири­ною такой, чтобы мог­ли разой­тись две квин­кве­ре­мы¹⁰⁶. Для про­из­вод­ства этих работ он при­ка­зал всех ссыль­ных ото­всюду свез­ти в Ита­лию, и даже уго­лов­ных пре­ступ­ни­ков велел при­го­ва­ри­вать толь­ко к этим работам.

(4) На эти безум­ные рас­хо­ды тол­ка­ла его не толь­ко уве­рен­ность в богат­стве импе­рии, но и безум­ная надеж­да отыс­кать под зем­лей несмет­ные кла­ды: один рим­ский всад­ник¹⁰⁷ уве­рял его клят­вен­но, буд­то в Афри­ке в огром­ных пеще­рах погре­бе­ны сокро­ви­ща древ­ней каз­ны, кото­рую увез­ла с собой в бег­стве из Тира цари­ца Дидо­на, и добыть их мож­но почти без труда. 32. Когда же эта надеж­да его обма­ну­ла, и он, издер­жав­шись и обед­нев почти до нище­ты, был вынуж­ден даже сол­да­там задер­жи­вать жало­ва­нье, а вете­ра­нам оття­ги­вать награ­ды, — тогда он обра­тил­ся к пря­мым наве­там и вымо­га­тель­ствам.

(2) Преж­де все­го поста­но­вил он, чтобы по заве­ща­ни­ям воль­ноот­пу­щен­ни­ков, без види­мой при­чи­ны¹⁰⁸ носив­ших имя род­ст­вен­ных ему семейств, он насле­до­вал не поло­ви­ну, а пять шестых иму­ще­ства; далее, чтобы по заве­ща­ни­ям, обна­ру­жи­ваю­щим небла­го­дар­ность¹⁰⁹ к импе­ра­то­ру, все иму­ще­ство отхо­ди­ло в каз­ну, а стряп­чие, напи­сав­шие или соста­вив­шие эти заве­ща­ния, нака­зы­ва­лись; далее, чтобы зако­ну об оскорб­ле­нии вели­че­ства под­ле­жа­ли любые сло­ва и поступ­ки¹¹⁰, на кото­рые толь­ко най­дет­ся обви­ни­тель. (3) Даже подар­ки, сде­лан­ные им в бла­го­дар­ность за полу­чен­ные от горо­дов побед­ные вен­ки, он потре­бо­вал назад. А одна­жды он запре­тил носить фио­ле­то­вый и пур­пур­ный цвет, сам подо­слал на рынок про­дав­ца с несколь­ки­ми унци­я­ми этой крас­ки и после это­го опе­ча­тал¹¹¹ лав­ки всех тор­гов­цев. Гово­рят, даже высту­пая с пени­ем, он заме­тил сре­ди зри­те­лей жен­щи­ну в запре­щен­ном пур­пур­ном пла­тье и ука­зал на нее сво­им при­служ­ни­кам: ее выво­лок­ли, и он отнял у нее не толь­ко пла­тье, но и все иму­ще­ство. (4) Давая пору­че­ния, он вся­кий раз при­бав­лял: «А что мне нуж­но, ты зна­ешь», — и «Будем дей­ст­во­вать так, чтобы ни у кого ниче­го не оста­лось». Нако­нец, у мно­гих хра­мов он ото­брал при­но­ше­ния, а золотые и сереб­ря­ные изва­я­ния отдал в пере­плав­ку — в том чис­ле и ста­туи богов-Пена­тов, вос­ста­нов­лен­ные впо­след­ст­вии Галь­бой.

33. Зло­дей­ства и убий­ства свои он начал с Клав­дия. Он не был зачин­щи­ком его умерщ­вле­ния, но знал о нем и не скры­вал это­го: так, белые гри­бы он все­гда с тех пор назы­вал по гре­че­ской пого­вор­ке «пищей богов», пото­му что в белых гри­бах Клав­дию под­нес­ли отра­ву. Во вся­ком слу­чае, пре­сле­до­вал он покой­ни­ка и реча­ми и поступ­ка­ми, обви­няя его то в глу­по­сти, то в люто­сти: так, он гова­ри­вал, что Клав­дий «пере­стал бла­жить сре­ди людей»¹¹², при­бав­ляя в насмеш­ку лиш­ний слог к сло­ву «жить»; мно­гие его реше­ния и поста­нов­ле­ния он отме­нил как сде­лан­ные чело­ве­ком сла­бо­ум­ным и сума­сброд­ным; и даже место его погре­баль­но­го кост­ра¹¹³ он обнес заго­род­кой убо­гой и тон­кой.

(2) Бри­та­ни­ка¹¹⁴, кото­ро­му он завидо­вал, так как у того был при­ят­нее голос, и кото­ро­го он боял­ся, так как народ мог отдать тому пред­по­чте­ние в память отца, решил­ся он изве­сти ядом. Этот яд полу­чил он от некой Луку­сты, изо­бре­та­тель­ни­цы отрав; но яд ока­зал­ся сла­бее, чем дума­ли, и Бри­та­ни­ка толь­ко про­сла­би­ло. Тогда он вызвал жен­щи­ну к себе и стал изби­вать соб­ст­вен­ны­ми рука­ми, кри­ча, что она дала не отра­ву, а лекар­ство. Та оправ­ды­ва­лась, что поло­жи­ла яду помень­ше, желая отве­сти подо­зре­ние в убий­стве; но он вос­клик­нул: «Уж не боюсь ли я Юли­е­ва зако­на!»¹¹⁵ — и заста­вил ее тут же, в спальне, у себя на гла­зах сва­рить самый силь­ный и быст­ро­дей­ст­ву­ю­щий яд. (3) Отра­ву испы­та­ли на коз­ле, и он умер через пять часов; пере­ки­пя­тив сно­ва и сно­ва, ее дали поро­сен­ку, и тот око­лел на месте; тогда Нерон при­ка­зал подать ее к сто­лу и под­не­сти обедав­ше­му с ним Бри­та­ни­ку. С пер­во­го же глот­ка тот упал мерт­вым; а Нерон, солгав сотра­пез­ни­кам, буд­то это обыч­ный при­па­док паду­чей, на сле­дую­щий же день, в про­лив­ной дождь, похо­ро­нил его тороп­ли­во и без поче­стей. Луку­ста же за сде­лан­ное дело полу­чи­ла и без­на­ка­зан­ность, и бога­тые поме­стья, и даже уче­ни­ков.

34. Мать свою невзлю­бил он за то, что она следи­ла и стро­го суди­ла его сло­ва и поступ­ки. Спер­ва он толь­ко ста­рал­ся так или ина­че воз­будить к ней нена­висть, гро­зясь отка­зать­ся от вла­сти и уда­лить­ся на Родос; потом лишил ее всех поче­стей и вла­сти, отнял вои­нов и гер­ман­ских тело­хра­ни­те­лей, отка­зал ей от дома и изгнал из двор­ца; но и тут ни на миг не давал он ей покоя — наня­тые им люди доса­жда­ли ей в Риме тяж­ба­ми, а на отды­хе насмеш­ка­ми и бра­нью, пре­сле­дуя ее на суше и на море. (2) Нако­нец, в стра­хе перед ее угро­за­ми и неукро­ти­мо­стью, он решил­ся ее погу­бить¹¹⁶. Три раза он пытал­ся отра­вить ее, пока не понял, что она зара­нее при­ни­ма­ет про­ти­во­ядия. Тогда он устро­ил над ее посте­лью штуч­ный пото­лок, чтобы маши­ной высво­бо­дить его из пазов и обру­шить на спя­щую, но соучаст­ни­кам не уда­лось сохра­нить замы­сел в тайне. Тогда он выду­мал рас­па­даю­щий­ся корабль¹¹⁷, чтобы погу­бить ее кру­ше­ни­ем или обва­лом каю­ты: при­твор­но сме­нив гнев на милость, он самым неж­ным пись­мом при­гла­сил ее в Байи, чтобы вме­сте отпразд­но­вать Квин­ква­т­рии¹¹⁸, задер­жал ее здесь на пиру, а три­е­рар­хам отдал при­каз повредить ее либурн­скую гале­ру¹¹⁹, буд­то бы при неча­ян­ном столк­но­ве­нии; и когда она собра­лась обрат­но в Бав­лы¹²⁰, он дал ей вме­сто повреж­ден­но­го свой искус­но состро­ен­ный корабль, про­во­дил ее лас­ко­во и на про­ща­нье даже поце­ло­вал в грудь. (3) Оста­ток ночи он про­вел без сна, с вели­ким тре­пе­том ожи­дая исхо­да пред­при­я­тия. А когда он узнал, что все вышло ина­че, что она ускольз­ну­ла вплавь¹²¹, и когда ее отпу­щен­ник Луций Агерм радост­но при­нес весть, что она жива и невреди­ма, тогда он, не в силах ниче­го при­ду­мать, велел неза­мет­но под­бро­сить Агер­му кин­жал, потом схва­тить его и свя­зать, как подо­слан­но­го убий­цу, а мать умерт­вить, как буд­то она, ули­чен­ная в пре­ступ­ле­нии, сама нало­жи­ла на себя руки. (4) К это­му добав­ля­ют, ссы­ла­ясь на досто­вер­ные сведе­нья, еще более ужас­ные подроб­но­сти: буд­то бы он сам при­бе­жал посмот­реть на тело уби­той¹²², ощу­пы­вал ее чле­ны, то похва­ли­вая их, то пору­ги­вая, захо­тел от это­го пить и тут же пьян­ст­во­вал. Но хотя и вои­ны, и сенат, и народ обо­д­ря­ли его сво­и­ми поздрав­ле­ни­я­ми, угры­зе­ний сове­сти он не избе­жал ни тогда, ни потом, и не раз при­зна­вал­ся, что его пре­сле­ду­ет образ мате­ри и бичу­ю­щие Фурии с горя­щи­ми факе­ла­ми. Поэто­му он устра­и­вал и свя­щен­но­дей­ст­вия магов, пыта­ясь вызвать дух умер­шей и вымо­лить про­ще­ние, поэто­му и в Гре­ции на элев­син­ских таин­ствах, где гла­ша­тай велит уда­лить­ся нече­стив­цам и пре­ступ­ни­кам, он не осме­лил­ся при­нять посвя­ще­ние.

(5) За умерщ­вле­ни­ем мате­ри после­до­ва­ло убий­ство тет­ки¹²³. Ее он посе­тил, когда она лежа­ла, стра­дая запо­ром; ста­ру­ха погла­ди­ла, как обыч­но, пушок на его щеках и ска­за­ла лас­ко­во: «Увидеть бы мне вот эту боро­ду остри­жен­ной, а там и поме­реть мож­но»; а он, обра­тясь к дру­зьям, насмеш­ли­во ска­зал, что остри­жет ее хоть сей­час, и велел вра­чам дать боль­ной сла­би­тель­но­го свы­ше меры. Она еще не скон­ча­лась, как он уже всту­пил в ее наслед­ство, скрыв заве­ща­ние, чтобы ниче­го не упу­стить из рук.

35. Женат после Окта­вии он был два­жды — на Поппее Сабине, отец кото­рой был кве­сто­ром, а пер­вый муж¹²⁴ — рим­ским всад­ни­ком, и на Ста­ти­лии Мес­са­лине, пра­внуч­ке Тав­ра, дву­крат­но­го кон­су­ла и три­ум­фа­то­ра: чтобы полу­чить ее в жены, он убил ее мужа Атти­ка Вести­на¹²⁵, когда тот был кон­су­лом. Жизнь с Окта­ви­ей быст­ро ста­ла ему в тягость; на упре­ки дру­зей он отве­чал, что с нее доволь­но и зва­ния супру­ги¹²⁶. (2) После несколь­ких неудач­ных попы­ток уда­вить ее он дал ей раз­вод за бес­пло­дие, несмот­ря на то, что народ не одоб­рял раз­во­да и осы­пал его бра­нью; потом он ее сослал¹²⁷ и, нако­нец, каз­нил по обви­не­нию в пре­лю­бо­де­я­нии — столь неле­по­му и наг­ло­му, что даже под пыт­кой никто не под­твер­дил его, и Нерон дол­жен был нанять лже­свиде­те­лем сво­его дядь­ку Ани­ке­та¹²⁸, кото­рый и объ­явил, что он сам хит­ро­стью овла­дел ею. (3) На Поппее он женил­ся через две­на­дцать дней после раз­во­да с Окта­ви­ей и любил ее без­мер­но; но и ее он убил, уда­рив ногой, боль­ную и бере­мен­ную, когда слиш­ком позд­но вер­нул­ся со ска­чек, а она его встре­ти­ла упре­ка­ми. От нее у него роди­лась дочь Клав­дия Авгу­ста, но умер­ла еще во мла­ден­че­стве.

(4) Поис­ти­не нико­го из близ­ких не поща­дил он в сво­их пре­ступ­ле­ни­ях. Анто­нию, дочь Клав­дия, кото­рая после смер­ти Поппеи отка­за­лась вый­ти за него замуж, он каз­нил, обви­нив в под­готов­ке пере­во­рота. За ней после­до­ва­ли осталь­ные его род­ст­вен­ни­ки и свой­ст­вен­ни­ки: сре­ди них был и моло­дой Авл Плав­тий¹²⁹, кото­ро­го он перед каз­нью изна­си­ло­вал и ска­зал: «Пусть теперь моя мать при­дет поце­ло­вать мое­го пре­ем­ни­ка!» — ибо, по его сло­вам, Агрип­пи­на люби­ла это­го юно­шу и вну­ша­ла ему надеж­ду на власть. (5) Пасын­ка сво­его Руф­рия Кри­спи­на, сына Поппеи, он велел его рабам во вре­мя рыб­ной лов­ли уто­пить в море, так как слы­шал, что маль­чик, играя, назы­вал себя пол­ко­вод­цем и импе­ра­то­ром. Тус­ка, сына сво­ей кор­ми­ли­цы, он отпра­вил в ссыл­ку за то, что в быт­ность свою про­ку­ра­то­ром в Егип­те тот иску­пал­ся в бане, выстро­ен­ной к при­езду Неро­на. Сене­ку¹³⁰, сво­его вос­пи­та­те­ля, он заста­вил покон­чить с собой, хотя не раз, когда тот про­сил его уво­лить и отка­зы­вал­ся от всех богатств, Нерон свя­щен­ной клят­вой клял­ся, что подо­зре­ния его напрас­ны и что он ско­рее умрет, чем сде­ла­ет настав­ни­ку зло. Бур­ру, началь­ни­ку пре­то­ри­ан­цев, он обе­щал дать лекар­ство от гор­ла, а послал ему яд. Воль­ноот­пу­щен­ни­ков¹³¹, бога­тых и дрях­лых, кото­рые были когда-то помощ­ни­ка­ми и совет­ни­ка­ми при его усы­нов­ле­нии и воца­ре­нии, он извел отра­вою, подан­ной или в пище, или в питье.

36. С не мень­шей сви­ре­по­стью рас­прав­лял­ся он и с людь­ми чужи­ми и посто­рон­ни­ми. Хво­ста­тая звезда¹³², по обще­му пове­рью гро­зя­щая смер­тью вер­хов­ным вла­сти­те­лям, сто­я­ла в небе несколь­ко ночей под­ряд; встре­во­жен­ный этим, он узнал от аст­ро­ло­га Баль­бил­ла, что обыч­но цари отку­па­ют­ся от таких бед­ст­вий какой-нибудь бли­ста­тель­ной каз­нью, отвра­щая их на голо­вы вель­мож, и тоже обрек на смерть всех знат­ней­ших мужей государ­ства — тем более что бла­го­вид­ный пред­лог для это­го пред­ста­ви­ло рас­кры­тие двух заго­во­ров: пер­вый и важ­ней­ший был состав­лен Пизо­ном¹³³ в Риме, вто­рой — Вини­ци­а­ном¹³⁴ в Бене­вен­те. (2) Заго­вор­щи­ки дер­жа­ли ответ в око­вах из трой­ных цепей: одни доб­ро­воль­но при­зна­ва­лись в пре­ступ­ле­нии, дру­гие даже вме­ня­ли его себе в заслу­гу — по их сло­вам, толь­ко смер­тью мож­но было помочь чело­ве­ку, запят­нан­но­му все­ми поро­ка­ми¹³⁵. Дети осуж­ден­ных были изгна­ны из Рима и уби­ты ядом или голо­дом: одни, как извест­но, были умерщ­вле­ны за общим зав­тра­ком, вме­сте со сво­и­ми настав­ни­ка­ми и при­служ­ни­ка­ми, дру­гим запре­ще­но было зара­ба­ты­вать себе про­пи­та­ние.

37. После это­го он каз­нил уже без меры и раз­бо­ра кого угод­но и за что угод­но. Не гово­ря об осталь­ных, Саль­види­ен Орфит был обви­нен за то, что сдал внай­мы послам от воль­ных горо­дов три хар­чев­ни в сво­ем доме близ фору­ма¹³⁶; сле­пой пра­во­вед Кас­сий Лон­гин — за то, что сохра­нил сре­ди ста­рин­ных родо­вых изо­бра­же­ний пред­ков образ Гая Кас­сия, убий­цы Цеза­ря; Фра­сея Пет — за то, что вид у него все­гда был мрач­ный, как у настав­ни­ка. (2) При­ка­зы­вая уме­реть, он остав­лял осуж­ден­ным счи­та­ные часы жиз­ни; а чтобы не было про­мед­ле­ния, он при­став­лял к ним вра­чей, кото­рые тот­час «при­хо­ди­ли на помощь» к нере­ши­тель­ным — так назы­вал он смер­тель­ное вскры­тие жил. Был один зна­ме­ни­тый обжо­ра¹³⁷ родом из Егип­та, кото­рый умел есть и сырое мясо, и что угод­но — гово­рят, Неро­ну хоте­лось дать ему рас­тер­зать и сожрать живых людей. (3) Гор­дясь и спе­си­вясь таки­ми сво­и­ми успе­ха­ми, он вос­кли­цал, что ни один из его пред­ше­ст­вен­ни­ков не знал, какая власть в его руках, и порою наме­кал часто и откры­то, что и осталь­ных сена­то­ров он не поща­дит, все их сосло­вие когда-нибудь иско­ре­нит из государ­ства, а вой­ска и про­вин­ции пору­чит всад­ни­че­ству и воль­ноот­пу­щен­ни­кам. Во вся­ком слу­чае, при­ез­жая и уез­жая, он не допус­кал сена­то­ров к поце­лу­ям¹³⁸ и не отве­чал на их при­вет­ст­вия, а начи­ная работы на Ист­ме, он перед огром­ной тол­пой во все­услы­ша­нье поже­лал, чтобы дело это послу­жи­ло на бла­го ему и рим­ско­му наро­ду, о сена­те не упо­мя­нув.

38. Но и к наро­ду, и к самым сте­нам оте­че­ства он не ведал жало­сти. Когда кто-то ска­зал в раз­го­во­ре:

«Нет, — пре­рвал его Нерон, — Пока живу!» И это­го он достиг. Слов­но ему пре­ти­ли без­образ­ные ста­рые дома и узкие кри­вые пере­ул­ки, он под­жег Рим настоль­ко откры­то, что мно­гие кон­су­ля­ры лови­ли у себя во дво­рах его слуг с факе­ла­ми и паклей, но не осме­ли­ва­лись их тро­гать; а жит­ни­цы, сто­яв­шие побли­зо­сти от Золо­то­го двор­ца и, по мне­нию Неро­на, отни­мав­шие у него слиш­ком мно­го места, были как буд­то сна­ча­ла раз­ру­ше­ны воен­ны­ми маши­на­ми, а потом подо­жже­ны, пото­му что сте­ны их были из кам­ня. (2) Шесть дней и семь ночей сви­реп­ст­во­ва­ло бед­ст­вие¹⁴⁰, а народ искал убе­жи­ща в камен­ных памят­ни­ках и скле­пах. Кро­ме бес­чис­лен­ных жилых постро­ек, горе­ли дома древ­них пол­ко­вод­цев, еще укра­шен­ные вра­же­ской добы­чей, горе­ли хра­мы богов, воз­веден­ные и освя­щен­ные в годы царей, а потом — пуни­че­ских и галль­ских войн, горе­ло все достой­ное и памят­ное, что сохра­ни­лось от древ­них вре­мен. На этот пожар он смот­рел с Меце­на­то­вой баш­ни¹⁴¹, наслаж­да­ясь, по его сло­вам, вели­ко­леп­ным пла­ме­нем, и в теат­раль­ном оде­я­нии пел «Кру­ше­ние Трои»¹⁴². (3) Но и здесь не упу­стил он слу­чая для добы­чи и пожи­вы: объ­явив, что облом­ки и тру­пы будут сожже­ны на государ­ст­вен­ный счет, он не под­пус­кал людей к остат­кам их иму­ществ; а при­но­ше­ния¹⁴³ от про­вин­ций и част­ных лиц он не толь­ко при­ни­мал, но и тре­бо­вал, вко­нец исчер­пы­вая их сред­ства.

39. К зло­клю­че­ни­ям и бед­ст­ви­ям¹⁴⁴, винов­ни­ком кото­рых был Нерон, судь­ба при­ба­ви­ла и дру­гие: чуму, кото­рая за одну осень трид­цать тысяч чело­век внес­ла в погре­баль­ные спис­ки¹⁴⁵; пора­же­ние в Бри­та­нии¹⁴⁶, где два горо­да были разо­ре­ны и мно­же­ство граж­дан и союз­ни­ков пере­би­то; бес­слав­ные дела на Восто­ке¹⁴⁷, где в Арме­нии леги­о­ны про­шли под ярмом, а Сирия еле дер­жа­лась.

Сре­ди все­го это­го осо­бен­но уди­ви­тель­но и при­ме­ча­тель­но было то рав­но­ду­шие, с кото­рым он вос­при­ни­мал наре­ка­нья и про­кля­тья людей. Ни к кому он не был так снис­хо­ди­те­лен, как к тем, кто язвил его кол­ко­стя­ми и стиш­ка­ми. (2) Этих стиш­ков, и латин­ских и гре­че­ских, мно­го тогда скла­ды­ва­лось и ходи­ло по рукам — напри­мер, таких:

Одна­ко он не разыс­ки­вал сочи­ни­те­лей, а когда на неко­то­рых посту­пил донос в сенат, он запре­тил под­вер­гать их стро­го­му нака­за­нию. (3) Одна­жды, когда он про­хо­дил по ули­це, киник Иси­дор гром­ко крик­нул ему при всех, что о бед­ст­ви­ях Нав­плия¹⁵¹ он поет хоро­шо, а с соб­ст­вен­ны­ми бед­ст­ви­я­ми справ­ля­ет­ся пло­хо; а Дат, актер из ател­ла­ны, в одной песен­ке при сло­вах «Будь здо­ров, отец, будь здо­ро­ва, мать» пока­зал дви­же­ни­я­ми, буд­то он пьет и плы­вет, заве­до­мо наме­кая этим на гибель Клав­дия и Агрип­пи­ны, а при заклю­чи­тель­ных сло­вах — «К смер­ти путь ваш лежит!» — пока­зал рукою на сенат. Но и фило­со­фа и акте­ра Нерон в нака­за­ние лишь выслал из Рима и Ита­лии — то ли он пре­зи­рал свою дур­ную сла­ву, то ли не хотел сму­щать умы при­зна­ни­ем обиды.

40. Тако­го-то пра­ви­те­ля мир тер­пел почти четыр­на­дцать лет и, нако­нец, низ­верг­нул. Нача­ло это­му поло­жи­ла Гал­лия во гла­ве с Юли­ем Вин­дек­сом, кото­рый был тогда про­пре­то­ром этой про­вин­ции. (2) Неро­ну уже дав­но было пред­ска­за­но аст­ро­ло­га­ми, что рано или позд­но он будет низ­верг­нут; тогда он и ска­зал свои извест­ные сло­ва: «Про­кор­мим­ся ремес­лиш­ком!» — чтобы этим оправ­дать свои заня­тия искус­ст­вом кифа­реда, для пра­ви­те­ля забав­ным, но для про­сто­го чело­ве­ка необ­хо­ди­мым. Впро­чем, иные обе­ща­ли, что и низ­верг­ну­тый он сохра­нит власть над Восто­ком — неко­то­рые пря­мо назы­ва­ли Иеру­са­лим­ское цар­ство, — а мно­гие даже сули­ли ему воз­врат к преж­не­му поло­же­нию. Эта надеж­да была ему при­ят­нее, и когда он поте­рял, а потом вер­нул Арме­нию и Бри­та­нию¹⁵², то решил, что роко­вые бед­ст­вия над ним уже испол­ни­лись. (3) Когда же ора­кул дель­фий­ско­го Апол­ло­на велел ему боять­ся семь­де­сят третье­го года, он рас­судил, что тогда он и умрет — о воз­расте Галь­бы он не поду­мал — и про­ник­ся такой верой в свое веч­ное и исклю­чи­тель­ное сча­стье, что после кораб­ле­кру­ше­ния, в кото­ром погиб­ли все его дра­го­цен­но­сти, он с уве­рен­но­стью заявил дру­зьям, что рыбы ему их выне­сут¹⁵³.

(4) О галль­ском вос­ста­нии он узнал в Неа­по­ле в тот день, в кото­рый когда-то убил свою мать. Отнес­ся он к это­му спо­кой­но и бес­печ­но: мог­ло даже пока­зать­ся, что он радо­вал­ся слу­чаю раз­гра­бить бога­тей­шие про­вин­ции по пра­ву вой­ны. Он тут же отпра­вил­ся в гим­на­сий, с увле­че­ни­ем смот­рел на состя­за­ния бор­цов; за обедом при­шли новые доне­се­ния, еще тре­вож­нее, но он остал­ся холо­ден и лишь при­гро­зил, что худо при­дет­ся мятеж­ни­кам. И потом целых восемь дней он не рас­сы­лал ни писем, ни при­ка­зов, ни пред­пи­са­ний, пре­дав все дело забве­нию. 41. Нако­нец, воз­му­щен­ный все новы­ми оскор­би­тель­ны­ми эдик­та­ми Вин­дек­са, он отпра­вил сена­ту посла­ние, при­зы­вая ото­мстить за него и за оте­че­ство, но сам не явил­ся, ссы­ла­ясь на болезнь гор­ла. Боль­ше все­го обидел­ся он, что Вин­декс обо­звал его дрян­ным кифа­редом¹⁵⁴ и назвал не Неро­ном, а Аге­но­бар­бом. На это он объ­явил, что вновь при­мет свое родо­вое имя, кото­рым его так оскор­би­тель­но попре­ка­ют, а при­ня­тое по усы­нов­ле­нию отвергнет: осталь­ные же обви­не­ния он объ­явил лжи­вы­ми уже пото­му, что его корят незна­ни­ем искус­ства, в кото­ром он неустан­ны­ми заня­ти­я­ми дошел до совер­шен­ства, и всех рас­спра­ши­вал, зна­ет ли кто-нибудь кифа­реда луч­ше, чем он?

(2) Понуж­дае­мый новы­ми и новы­ми вестя­ми, он, нако­нец, в тре­пе­те пустил­ся в Рим. По доро­ге его при­обо­д­ри­ла мел­кая при­ме­та: на одном памят­ни­ке он увидел изо­бра­же­ние рим­ско­го всад­ни­ка, кото­рый тащит за воло­сы поверг­ну­то­го галль­ско­го вои­на, и при виде это­го под­прыг­нул от радо­сти и воз­бла­го­да­рил небо. Но и тогда он не вышел с речью ни к сена­ту, ни к наро­ду, а созвал во дво­рец вид­ней­ших граж­дан, дер­жал с ними недол­гий совет и потом весь оста­ток дня пока­зы­вал им водя­ные орга­ны ново­го и необы­чай­но­го вида, объ­яс­нял их в подроб­но­стях, рас­суж­дал об устрой­стве и слож­но­сти каж­до­го и даже обе­щал выста­вить их в теат­ре, еже­ли Вин­дек­су будет угод­но.

42. Когда же он узнал, что и Галь­ба с Испа­ни­ей отло­жил­ся от него, он рух­нул и в душев­ном изне­мо­же­нии дол­го лежал как мерт­вый, не гово­ря ни сло­ва; а когда опом­нил­ся, то, разо­драв пла­тье, колотя себя по голо­ве, гром­ко вскри­чал, что все уже кон­че­но. Ста­рая кор­ми­ли­ца уте­ша­ла его, напо­ми­ная, что и с дру­ги­ми пра­ви­те­ля­ми такое быва­ло; но он отве­чал, что его судь­ба — небы­ва­лая и неслы­хан­ная: при жиз­ни он теря­ет импе­ра­тор­скую власть. (2) Тем не менее от обыч­ной сво­ей рас­пу­щен­но­сти и празд­но­сти он нима­ло не отка­зал­ся: более того, когда из про­вин­ции при­шли какие-то хоро­шие вести, он на рос­кош­ном пиру про­пел игри­во сло­жен­ные песен­ки про вождей вос­ста­ния, сопро­вож­дая их тело­дви­же­ни­я­ми, и их тот­час под­хва­ти­ли повсюду. А когда он поти­хонь­ку явил­ся в театр на пред­став­ле­ние, где боль­шой успех имел один актер, он послал ска­зать акте­ру: «Ты поль­зу­ешь­ся тем, что импе­ра­тор занят»¹⁵⁵.

43. В самом нача­ле вос­ста­ния, гово­рят, он леле­ял замыс­лы самые чудо­вищ­ные, но вполне отве­чав­шие его нра­ву. Всех началь­ни­ков про­вин­ций и вой­ска он хотел убить и сме­нить как соучаст­ни­ков и еди­но­мыш­лен­ни­ков заго­во­ра; всех изгнан­ни­ков и всех жив­ших в Риме гал­лов пере­ре­зать — одних, чтобы не при­мкну­ли к вос­ста­нию, дру­гих как сообщ­ни­ков и пособ­ни­ков сво­их зем­ля­ков; галль­ские про­вин­ции отдать на рас­тер­за­ние вой­скам; весь сенат изве­сти ядом на пирах; сто­ли­цу под­жечь, а на ули­цы выпу­стить диких зве­рей, чтобы труд­нее было спа­стись. (2) Отка­зав­шись от этих замыс­лов — не столь­ко из сты­да, сколь­ко из-за неуве­рен­но­сти в успе­хе — и убедив­шись, что вой­на неиз­беж­на, он сме­стил обо­их кон­су­лов¹⁵⁶ рань­ше сро­ка и один занял их место, ссы­ла­ясь на про­ро­че­ство, что Гал­лию может заво­е­вать толь­ко кон­сул. И уже всту­пив в долж­ность, ухо­дя одна­жды с пира, под­дер­жи­вае­мый дру­зья­ми, он заявил, что как толь­ко они будут в Гал­лии, он вый­дет навстре­чу вой­скам без­оруж­ный и одни­ми сво­и­ми сле­за­ми скло­нит мятеж­ни­ков к рас­ка­я­нью, а на сле­дую­щий день, весе­лясь сре­ди обще­го весе­лья, спо­ет побед­ную песнь, кото­рую дол­жен сочи­нить зара­нее.

44. Гото­вясь к похо­ду, он преж­де все­го поза­бо­тил­ся собрать теле­ги для пере­воз­ки теат­раль­ной утва­ри, а налож­ниц, сопро­вож­дав­ших его, остричь по-муж­ски и воору­жить секи­ра­ми и щита­ми, как ама­зо­нок. Потом он объ­явил воин­ский набор по город­ским три­бам, но никто год­ный к служ­бе не явил­ся; тогда он потре­бо­вал от хозя­ев извест­ное чис­ло рабов и ото­брал из челяди каж­до­го толь­ко самых луч­ших, не исклю­чая даже управ­ля­ю­щих и пис­цов. (2) Всем сосло­ви­ям при­ка­зал он пожерт­во­вать часть сво­его состо­я­ния, а съем­щи­кам част­ных домов и ком­нат — немед­ля при­не­сти годо­вую пла­ту за жилье в импе­ра­тор­скую каз­ну. С вели­кой раз­бор­чи­во­стью и стро­го­стью он тре­бо­вал, чтобы моне­ты были неистер­тые, сереб­ро пере­плав­лен­ное, золо­то про­бо­ван­ное; и мно­гие даже откры­то отка­зы­ва­лись от вся­ких при­но­ше­ний, в один голос пред­ла­гая ему луч­ше взыс­кать с донос­чи­ков выдан­ные им награ­ды. 45. Еще более стал он нена­ви­стен, ста­ра­ясь нажить­ся и на доро­го­визне хле­ба: так, одна­жды в голод­ное вре­мя алек­сан­дрий­ский корабль, о при­бы­тии кото­ро­го было объ­яв­ле­но, ока­зал­ся нагру­жен пес­ком¹⁵⁷ для гим­на­сти­че­ских состя­за­ний.

(2) Всем этим он воз­будил такое него­до­ва­ние, что не было оскорб­ле­ний, каки­ми бы его ни осы­па­ли. На макуш­ку его ста­туи при­вя­за­ли хохол¹⁵⁸ с гре­че­ской над­пи­сью: «Вот и насто­я­щее состя­за­ние! Теперь несдоб­ро­вать!»¹⁵⁹. Дру­гой ста­туе на шею пове­си­ли мех с над­пи­сью: «Сде­лал я все, что мог; но ты меш­ка не мину­ешь»¹⁶⁰. На колон­нах писа­ли, что сво­им пени­ем он раз­будил галль­ско­го пету­ха¹⁶¹. А по ночам мно­гие нароч­но зате­ва­ли ссо­ры с раба­ми и без уста­ли при­зы­ва­ли Заступ­ни­ка¹⁶².

46. Пуга­ли его так­же и явно зло­ве­щие сно­виде­ния, гада­ния и зна­ме­нья как ста­рые, так и новые. Нико­гда рань­ше он не видел снов; а после убий­ства мате­ри ему ста­ло снить­ся, что он пра­вит кораб­лем, и кор­ми­ло от него усколь­за­ет, что жена его Окта­вия увле­ка­ет его в чер­ный мрак, что его то покры­ва­ют стаи кры­ла­тых мура­вьев, то обсту­па­ют и тес­нят ста­туи наро­дов, что воз­двиг­ну­ты в Пом­пе­е­вом теат­ре¹⁶³, и что его люби­мый испан­ский ска­кун¹⁶⁴ пре­вра­тил­ся сза­ди в обе­зья­ну, а голо­ва оста­лась лоша­ди­ной и испус­ка­ла гром­кое ржа­ние. (2) В Мав­зо­лее сами собой рас­пах­ну­лись две­ри и послы­шал­ся голос, зову­щий Неро­на по име­ни. В январ­ские кален­ды толь­ко что укра­шен­ные ста­туи Ларов обру­ши­лись, как раз когда им гото­ви­лись жерт­вы; при гада­нии Спор под­нес ему в пода­рок коль­цо с рез­ным кам­нем, изо­бра­жав­шим похи­ще­ние Про­зер­пи­ны¹⁶⁵; во вре­мя при­не­се­ния обе­тов при огром­ном сте­че­нии всех сосло­вий с трудом отыс­ка­лись клю­чи от Капи­то­лия. (3) Когда в сена­те чита­лась его речь про­тив Вин­дек­са, где гово­ри­лось, что пре­ступ­ни­ки поне­сут нака­за­ние и ско­ро при­мут достой­ную гибель, со всех сто­рон разда­лись кри­ки: «Да будет так, о Август!» Заме­че­но было даже, что послед­няя тра­гедия, кото­рую он пел перед зри­те­ля­ми, назы­ва­лась «Эдип-изгнан­ник» и закан­чи­ва­лась сти­хом:

47. Меж­ду тем при­шли вести, что взбун­то­ва­лись и осталь­ные вой­ска. Узнав об этом во вре­мя пира, он изо­рвал доне­се­ние, опро­ки­нул стол¹⁶⁶, раз­бил оземь два люби­мых сво­их куб­ка¹⁶⁷, кото­рые назы­вал «гоме­ри­че­ски­ми», так как резь­ба на них была из поэм Гоме­ра, и, взяв у Луку­сты яд в золо­том лар­чи­ке, отпра­вил­ся в Сер­ви­ли­е­вы сады¹⁶⁸. Самых надеж­ных воль­ноот­пу­щен­ни­ков он отпра­вил в Остию гото­вить кораб­ли, а сам стал упра­ши­вать пре­то­ри­ан­ских три­бу­нов и цен­ту­ри­о­нов сопро­вож­дать его в бег­стве. (2) Но те или укло­ня­лись, или пря­мо отка­зы­ва­лись, а один даже вос­клик­нул:

Тогда он стал разду­мы­вать, не пой­ти ли ему про­си­те­лем к пар­фя­нам или к Галь­бе, не вый­ти ли ему в чер­ном пла­тье к наро­ду, чтобы с рост­раль­ной три­бу­ны в горь­ких сле­зах молить про­ще­нья за все, что было, а если умо­лить не удаст­ся, то выпро­сить себе хотя бы намест­ни­че­ство над Егип­том. Гото­вую речь об этом нашли потом в его лар­це; удер­жал его, по-види­мо­му, страх, что его рас­тер­за­ют рань­ше, чем он достигнет фору­ма.

(3) Даль­ней­шие раз­мыш­ле­ния отло­жил он на сле­дую­щий день. Но сре­ди ночи, проснув­шись, он увидел, что тело­хра­ни­те­ли поки­ну­ли его. Вско­чив с посте­ли, он послал за дру­зья­ми, и ни от кого не полу­чив отве­та, сам пошел к их поко­ям. Все две­ри были запер­ты, никто не отве­чал; он вер­нул­ся в спаль­ню — оттуда уже раз­бе­жа­лись и слу­ги, уне­ся даже про­сты­ни, похи­тив и лар­чик с ядом. Он бро­сил­ся искать гла­ди­а­то­ра Спи­ку­ла или любо­го дру­го­го опыт­но­го убий­цу, чтобы от его руки при­нять смерть, — но нико­го не нашел. «Неуже­ли нет у меня ни дру­га, ни недру­га?» — вос­клик­нул он и выбе­жал прочь, слов­но желая бро­сить­ся в Тибр.

48. Но пер­вый порыв про­шел, и он поже­лал най­ти какое-нибудь укром­ное место, чтобы собрать­ся с мыс­ля­ми. Воль­ноот­пу­щен­ник Фаон пред­ло­жил ему свою усадь­бу меж­ду Соля­ной и Номен­тан­ской доро­га­ми, на чет­вер­той миле от Рима. Нерон, как был, босой, в одной туни­ке, наки­нув тем­ный плащ, заку­тав голо­ву и при­крыв лицо плат­ком, вско­чил на коня; с ним было лишь чет­ве­ро спут­ни­ков¹⁷⁰, сре­ди них — Спор.

(2) С пер­вых же шагов удар зем­ле­тря­се­ния и вспыш­ка мол­нии бро­си­ли его в дрожь. Из ближ­не­го лаге­ря до него доле­та­ли кри­ки сол­дат, желав­ших гибе­ли ему, а Галь­бе — уда­чи. Он слы­шал, как один из встреч­ных про­хо­жих ска­зал кому-то: «Они гонят­ся за Неро­ном»; дру­гой спро­сил: «А что в Риме слыш­но о Нероне?» Конь шарах­нул­ся от запа­ха тру­па на доро­ге, лицо Неро­на рас­кры­лось, какой-то отстав­ной пре­то­ри­а­нец узнал его и отдал ему честь.

(3) Доска­кав до пово­рота, они отпу­сти­ли коней, и сквозь кусты и тер­нов­ник, по тро­пин­ке, про­ло­жен­ной через трост­ник, под­сти­лая под ноги одеж­ду, Нерон с трудом выбрал­ся к зад­ней стене вил­лы. Тот же Фаон посо­ве­то­вал ему до поры укрыть­ся в яме, откуда бра­ли песок, но он отка­зал­ся идти живым под зем­лю. Ожи­дая, пока про­ро­ют тай­ный ход на вил­лу, он ладо­нью зачерп­нул напить­ся воды из какой-то лужи и про­из­нес: «Вот напи­ток¹⁷¹ Неро­на!» (4) Плащ его был изо­рван о тер­нов­ник, он обо­брал с него тор­чав­шие колюч­ки, а потом на чет­ве­рень­ках через узкий выко­пан­ный про­ход добрал­ся до пер­вой камор­ки и там бро­сил­ся на постель, на тощую под­стил­ку, при­кры­тую ста­рым пла­щом. Ему захо­те­лось есть и сно­ва пить: пред­ло­жен­ный ему гру­бый хлеб он отверг, но теп­ло­ва­той воды немно­го выпил.

49. Все со всех сто­рон умо­ля­ли его ско­рее уйти от гро­зя­ще­го позо­ра. Он велел снять с него мер­ку и по ней вырыть у него на гла­зах моги­лу, собрать кус­ки мра­мо­ра, какие най­дут­ся, при­не­сти воды и дров¹⁷², чтобы упра­вить­ся с тру­пом. При каж­дом при­ка­за­нии он всхли­пы­вал и все вре­мя повто­рял: «Какой вели­кий артист поги­ба­ет!» (2) Пока он мед­лил, Фао­ну ско­ро­ход при­нес пись­мо; выхва­тив пись­мо, он про­чи­тал, что сенат объ­явил его вра­гом и разыс­ки­ва­ет, чтобы каз­нить по обы­чаю пред­ков. Он спро­сил, что это за казнь; ему ска­за­ли, что пре­ступ­ни­ка разде­ва­ют дона­га, голо­ву зажи­ма­ют колод­кой, а по туло­ви­щу секут роз­га­ми до смер­ти. В ужа­се он схва­тил два кин­жа­ла, взя­тые с собою, попро­бо­вал ост­рие каж­до­го, потом опять спря­тал, оправ­ды­ва­ясь, что роко­вой час еще не насту­пил. (4) То он уго­ва­ри­вал Спо­ра начи­нать крик и плач, то про­сил, чтобы кто-нибудь при­ме­ром помог ему встре­тить смерть, то бра­нил себя за нере­ши­тель­ность таки­ми сло­ва­ми: «Живу я гнус­но, позор­но — не к лицу Неро­ну, не к лицу — нуж­но быть разум­ным в такое вре­мя — ну же, мужай­ся!» Уже при­бли­жа­лись всад­ни­ки, кото­рым было пору­че­но захва­тить его живым. Заслы­шав их, он в тре­пе­те выго­во­рил:

и с помо­щью сво­его совет­ни­ка по про­ше­ни­ям, Эпа­ф­ро­ди­та, вон­зил себе в гор­ло меч. (4) Он еще дышал, когда ворвал­ся цен­ту­ри­он, и, зажав пла­щом его рану, сде­лал вид, буд­то хочет ему помочь. Он толь­ко и мог отве­тить: «Позд­но!» — и: «Вот она, вер­ность!» — и с эти­ми сло­ва­ми испу­стил дух. Гла­за его оста­но­ви­лись и выка­ти­лись, на них ужас­но было смот­реть.

Сво­их спут­ни­ков он преж­де все­го и боль­ше все­го умо­лял, чтобы голо­ва его нико­му не доста­лась и чтобы тело его, во что бы то ни ста­ло, было сожже­но цели­ком. Доз­во­ле­ние на это дал Икел, воль­ноот­пу­щен­ник Галь­бы, в нача­ле мяте­жа бро­шен­ный в тюрь­му и толь­ко что осво­бож­ден­ный. 50. Погре­бе­ние его обо­шлось в две­сти тысяч. Завер­нут он был в белые тка­ни, шитые золо­том, кото­рые наде­вал в новый год. Остан­ки его собра­ли кор­ми­ли­цы Экло­га и Алек­сан­дрия и налож­ни­ца Акта, похо­ро­нив их в родо­вой усы­паль­ни­це Доми­ци­ев, что на Садо­вом хол­ме¹⁷⁴ со сто­ро­ны Мар­со­ва поля. Урна его в усы­паль­ни­це была сде­ла­на из крас­но­го мра­мо­ра, алтарь над ней — из этрус­ско­го¹⁷⁵, огра­да вокруг — из фасос­ско­го.

51. Росту он был при­бли­зи­тель­но сред­не­го, тело — в пят­нах и с дур­ным запа­хом, воло­сы рыже­ва­тые, лицо ско­рее кра­си­вое, чем при­ят­ное, гла­за серые и слег­ка бли­зо­ру­кие, шея тол­стая, живот выпи­раю­щий, ноги очень тон­кие. Здо­ро­вьем он поль­зо­вал­ся отлич­ным: несмот­ря на без­мер­ные изли­ше­ства, за четыр­на­дцать лет он болел толь­ко три раза, да и то не отка­зы­вал­ся ни от вина, ни от про­чих сво­их при­вы­чек. Вид и оде­я­ния его были совер­шен­но непри­стой­ны: воло­сы он все­гда зави­вал ряда­ми¹⁷⁶, а во вре­мя гре­че­ской поезд­ки даже отпус­кал их на затыл­ке, оде­вал­ся он в застоль­ное шел­ко­вое пла­тье¹⁷⁷, шею повя­зы­вал плат­ком и так выхо­дил к наро­ду, рас­по­я­сан­ный и необу­тый.

52. Бла­го­род­ные нау­ки он в дет­стве изу­чал почти все; толь­ко от фило­со­фии откло­ни­ла его мать, уве­ряя, что для буду­ще­го пра­ви­те­ля это поме­ха, а от изу­че­ния древ­них ора­то­ров — Сене­ка, желав­ший, чтобы его уче­ник доль­ше сохра­нил вос­торг перед настав­ни­ком. Поэто­му он обра­тил­ся к поэ­зии, сочи­няя сти­хи охот­но и без труда. Непра­вы те¹⁷⁸, кто дума­ет, буд­то он выда­вал чужие сочи­не­ния за свои: я дер­жал в руках таб­лич­ки и тет­рад­ки с самы­ми извест­ны­ми его сти­ха­ми, начер­тан­ны­ми его соб­ст­вен­ной рукой, и вид­но было, что они не пере­пи­са­ны с кни­ги или с голо­са, а писа­лись тот­час, как при­ду­мы­ва­лись и сочи­ня­лись, — столь­ко в них пома­рок, попра­вок и вста­вок. С нема­лым усер­ди­ем зани­мал­ся он так­же живо­пи­сью и вая­ни­ем.

53. Но более все­го его увле­ка­ла жаж­да успе­ха, и он рев­но­вал ко всем, кто чем бы ни было воз­буж­дал вни­ма­ние тол­пы. Ходил слух, что после сво­их теат­раль­ных побед он соби­рал­ся через поло­жен­ные пять лет высту­пить в Олим­пии атле­том: дей­ст­ви­тель­но, борь­бою он зани­мал­ся посто­ян­но, а в Гре­ции при всех гим­на­сти­че­ских состя­за­ни­ях на ста­ди­о­нах он непре­мен­но зани­мал место на зем­ле меж­ду судей, и если какая пара в борь­бе отхо­ди­ла слиш­ком дале­ко, он сво­и­ми рука­ми тол­кал ее на место. Срав­няв­шись, по обще­му при­зна­нию, с Апол­ло­ном в пении и с Солн­цем в риста­нии, соби­рал­ся он поме­рять­ся и с Гер­ку­ле­сом в его подви­гах: гово­рят, что нагото­ве был и лев, на кото­ро­го он дол­жен был вый­ти перед наро­дом в амфи­те­ат­ре голым и убить его пали­цей или заду­шить рука­ми. 54. В послед­ние свои дни он откры­то поклял­ся, что если власть его усто­ит, то на побед­ных играх он высту­пит сам и с орга­ном, и с флей­той, и с волын­кой, а в послед­ний день даже тан­цов­щи­ком, и про­пля­шет¹⁷⁹ вер­ги­ли­ев­ско­го «Тур­на». Неко­то­рые уве­ря­ют, что и актер Парис был им убит как опас­ный сопер­ник. 55. Жела­ние бес­смер­тия и веч­ной сла­вы было у него все­гда, но выра­жа­лось нера­зум­но: мно­гим местам и пред­ме­там он вме­сто обыч­ных назва­ний давал новые, по соб­ст­вен­но­му име­ни: так, апрель¹⁸⁰ месяц он назвал Неро­ни­ем, а город Рим соби­рал­ся пере­име­но­вать в Неро­поль.

56. Ко всем свя­ты­ням он отно­сил­ся с пре­зре­ни­ем, кро­ме одной лишь Сирий­ской боги­ни¹⁸¹, да и ею потом стал гну­шать­ся настоль­ко, что мочил­ся на нее. Его обу­я­ло новое суе­ве­рие, и толь­ко ему он хра­нил упря­мую вер­ность: от како­го-то неве­до­мо­го пле­бея он полу­чил в пода­рок малень­кую фигур­ку девуш­ки как охра­ну от всех коварств, и когда тот­час после это­го был рас­крыт заго­вор, он стал почи­тать ее пре­вы­ше всех богов, при­но­ся ей жерт­вы три­жды в день и тре­буя, чтобы все вери­ли, буд­то она откры­ва­ет ему буду­щее. За несколь­ко меся­цев до смер­ти совер­шал он гада­ние и по внут­рен­но­стям жертв, но не добил­ся бла­го­при­ят­но­го отве­та.

57. Скон­чал­ся он на трид­цать вто­ром году жиз­ни, в тот самый день, в кото­рый убил когда-то Окта­вию¹⁸². Лико­ва­ние в наро­де было тако­во, что чернь бега­ла по все­му горо­ду в фри­гий­ских кол­па­ках¹⁸³. Одна­ко были и такие, кото­рые еще дол­го укра­ша­ли его гроб­ни­цу весен­ни­ми и лет­ни­ми цве­та­ми и выстав­ля­ли на рост­раль­ных три­бу­нах то его ста­туи в кон­суль­ской тоге, то эдик­ты, в кото­рых гово­ри­лось, что он жив и ско­ро вер­нет­ся на страх сво­им вра­гам. (2) Даже пар­фян­ский царь Воло­гез, отправ­ляя в сенат послов для воз­об­нов­ле­ния сою­за, с осо­бен­ной настой­чи­во­стью про­сил, чтобы память Неро­на оста­ва­лась в поче­те. И даже два­дцать лет спу­стя, когда я был под­рост­ком, явил­ся чело­век неве­до­мо­го зва­ния, выда­вав­ший себя за Неро­на¹⁸⁴, и имя его име­ло такой успех у пар­фян, что они дея­тель­но его под­дер­жи­ва­ли и лишь с трудом согла­си­лись выдать.