О доблести женской

St. 242e О жен­ской доб­ле­сти, Клея, наше мне­ние рас­хо­дит­ся с мне­ни­ем Фукидида¹. Он утвер­жда­ет, что луч­шая сре­ди жен­щин та, о кото­рой реже все­го упо­ми­на­ют посто­рон­ние с похва­лой ли или с пори­ца­ни­ем, и пола­га­ет вели­чай­шее досто­ин­ство жен­щи­ны в замкну­то­сти и домо­сед­стве. Нам же более тон­ким пред­став­ля­ет­ся суж­де­ние Гор­гия², кото­рый гово­рил, что не внеш­ность, а бла­го­нра­вие жен­щи­ны долж­но состав­лять ее сла­ву в обще­стве. Пре­вос­хо­ден и рим­ский закон, f по кото­ро­му жен­щи­нам наравне с муж­чи­на­ми долж­на возда­вать­ся посмерт­ная почесть в пуб­лич­ной речи. И вот, соглас­но поже­ла­нию, выра­жен­но­му тобой в дли­тель­ном и не чуж­дом фило­соф­ской уте­ши­тель­но­сти собе­се­до­ва­нии, кото­рое мы вели с тобой после смер­ти нашей доро­гой Леон­ти­ды, я запи­сал для тебя исто­ри­че­ские при­ме­ры, пока­зы­ваю­щие, что одна и та же доб­лесть суще­ст­ву­ет и для муж­чин и для жен­щин. 243 Этот рас­сказ не состав­лен с рас­че­том толь­ко на при­ят­ность для слу­ха, но сама при­ро­да содер­жа­щих­ся в нем при­ме­ров тако­ва, что их убеди­тель­ность свя­за­на с при­вле­ка­тель­но­стью, и мы не избе­га­ем, как гово­рит Еври­пид, соче­тать Муз с Хари­та­ми в пре­крас­ней­шем согла­сии³, обра­ща­ясь к чув­ству кра­соты в душе слу­ша­те­ля.

Рас­судим, в самом деле: если бы мы, гово­ря, что одна и та же живо­пись изо­бра­жа­ет как муж­чин, так и жен­щин, пред­ста­ви­ли такие обра­зы жен­щин, какие создал Апел­лес, или Зевк­сис, или Нико­мах⁴, b то попрекнет ли кто-либо нас тем, что мы пыта­ем­ся ско­рее обо­льстить, чем убедить собе­сед­ни­ка? Думаю, что нет. Опять же, если бы мы, дока­зы­вая отно­си­тель­но поэ­зии или ман­ти­ки, что каж­дая из них суще­ст­ву­ет не в двух раз­но­вид­но­стях, муж­ской и жен­ской, а оста­ет­ся одной и той же, ста­ли срав­ни­вать пес­ни Сап­фо и Ана­кре­он­та или веща­ния Сивил­лы и Бакида⁵, то может ли кто по спра­вед­ли­во­сти поста­вить в упрек наше­му дока­за­тель­ству, что оно опи­ра­ет­ся на при­стра­стия слу­ша­те­ля? И это­го ты не ска­жешь. Конеч­но, ничем нель­зя луч­ше достиг­нуть пони­ма­ния сход­ства и раз­ли­чия муж­ской и жен­ской доб­ле­сти, как срав­ни­вая жизнь с жиз­нью и дея­ния с дея­ни­я­ми, сопо­став­ляя их, как про­из­веде­ния высо­ко­го искус­ства, и иссле­дуя, c оди­на­ко­вы­ми ли чер­та­ми в сво­ей общей осно­ве и сущ­но­сти харак­те­ри­зу­ет­ся, напри­мер, вели­ко­ле­пие Семи­ра­миды и Сесо­ст­ри­са, или муд­рость Тана­к­ви­лиды и царя Сер­вия, или твер­дость духа Пор­ции и Бру­та, Пело­пида и Тимо­клеи⁶; ибо доб­лесть полу­ча­ет некие отли­чия, как бы осо­бые оттен­ки в соот­вет­ст­вии с при­ро­дой чело­ве­ка, со свой­ст­вен­ны­ми ему душев­ны­ми и телес­ны­ми задат­ка­ми, пита­ни­ем и обра­зом жиз­ни: по-сво­е­му муже­ст­вен Ахилл — по-сво­е­му Аянт, умуд­рен­ность Одис­сея не сов­па­да­ет с умуд­рен­но­стью Несто­ра, d по-сво­е­му спра­вед­лив Катон — по-сво­е­му Аге­си­лай, супру­же­ская любовь иная у Ире­ны — иная у Алкести­ды, ина­че про­яв­ля­ет­ся душев­ное вели­чие у Кор­не­лии — ина­че у Олим­пи­а­ды⁷. Но это не зна­чит, что мы долж­ны допус­кать суще­ст­во­ва­ние мно­гих раз­но­вид­но­стей этих качеств, посколь­ку наблюдае­мые в каж­дом отдель­ном слу­чае отли­чия не созда­ют раз­ли­чия в самом исход­ном их поня­тии.

Итак, остав­ляя в сто­роне все широ­ко извест­ное, о чем тебе уже, как я думаю, при­хо­ди­лось читать в дру­гих кни­гах, я при­ве­ду толь­ко те при­ме­ры, кото­рые не при­влек­ли заслу­жен­но­го вни­ма­ния у преж­них писа­те­лей. Мно­го досто­па­мят­ных дея­ний совер­ша­ли жен­щи­ны и сооб­ща и пооди­ноч­ке, e и нач­нем мы с того, что совер­ше­но сооб­ща.

После паде­ния Или­о­на боль­шая часть избег­нув­ших пле­не­ния, ока­зав­шись на кораб­лях в непо­го­ду и не имея опы­та в море­ход­стве, была отне­се­на к Ита­лии и едва смог­ла при­ча­лить в удоб­ном при­ста­ни­ще близ устья реки Тиб­ра. Они ста­ли бро­дить по окрест­но­сти в поис­ках про­вод­ни­ка, жен­щи­нам же впа­ло в помыс­лы, что для людей, невоз­врат­но утра­тив­ших роди­ну, обос­но­вать­ся где-либо на суше и тем создать себе новую роди­ну луч­ше, чем про­дол­жать блуж­да­ние по морю. f Рас­суж­дая так, жен­щи­ны дого­во­ри­лись, как пере­да­ют — по пред­ло­же­нию одной из них, по име­ни Рома, — сжечь кораб­ли. Так они и посту­пи­ли, а опа­са­ясь гне­ва муж­чин, при их воз­вра­ще­нии к морю встре­ча­ли их объ­я­ти­я­ми и креп­ки­ми поце­лу­я­ми 244 и таким про­яв­ле­ни­ем сер­деч­но­го рас­по­ло­же­ния укро­ти­ли сво­их супру­гов и род­ст­вен­ни­ков. Отсюда и пошел суще­ст­ву­ю­щий и ныне у рим­ских жен­щин обы­чай при встре­че с близ­ки­ми при­вет­ст­во­вать их поце­лу­ем. И вот тро­ян­цы, постав­лен­ные перед необ­хо­ди­мо­стью, а вме­сте с тем и убедив­шись в том, что мест­ные жите­ли отно­сят­ся к ним дру­же­ст­вен­но и бла­го­же­ла­тель­но, при­ми­ри­лись с поступ­ком жен­щин и объ­еди­ни­лись в граж­дан­стве с лати­на­ми.

Герой­ство фоке­я­нок не нашло достой­но­го отра­же­ния у исто­ри­ков, а меж­ду тем оно не усту­па­ет ни одно­му из про­яв­ле­ний жен­ской доб­ле­сти. О нем свиде­тель­ст­ву­ют и празд­не­ство, доныне справ­ля­е­мое фоке­я­на­ми в Гиам­по­ле, b и геро­и­че­ские реше­ния, при­ня­тые в древ­но­сти. Общее упо­ми­на­ние о них содер­жит­ся в био­гра­фии Даи­фан­та¹, а об уча­стии в них жен­щин ска­жем здесь.

Велась непри­ми­ри­мая вой­на меж­ду фес­са­лий­ца­ми и фоке­я­на­ми. Те в один день уби­ли всех архон­тов и тиран­нов в фокей­ских горо­дах, а эти истре­би­ли две­сти пять­де­сят фес­са­лий­ских залож­ни­ков, а затем все­ми сила­ми высту­пи­ли про­тив фес­са­лий­цев через Лок­риду, поло­жив зарок не щадить ни одно­го из взрос­лых, а детей и жен­щин обра­тить в раб­ство. При этом один из трех фокей­ских архон­тов, Даи­фант, сын Батил­лия, c убедил фоке­ян перед похо­дом отве­сти жен­щин вме­сте с детьми изо всей Фокиды в одно место и загото­вить там кост­ры, при­ста­вив сто­ро­жей с нака­зом, если они узна­ют, что фоке­яне тер­пят пора­же­ние, не мед­ля пре­дать огню все убе­жи­ще и тела нахо­дя­щих­ся в нем. Когда при­ни­ма­лось это поста­нов­ле­ние, один из при­сут­ст­ву­ю­щих ска­зал, что спра­вед­ли­вость тре­бу­ет запро­сить согла­сия и у жен­щин, а без это­го ни к чему их не при­нуж­дать. Когда весть об этом дошла до жен­щин, они, собрав­шись вме­сте, при­ня­ли такое же поста­нов­ле­ние d и пред­ло­жи­ли увен­чать Даи­фан­та как подав­ше­го наи­луч­ший для Фокиды совет; гово­рят, что и дети на сво­ем осо­бом собра­нии под­дер­жа­ли это реше­ние. Но после это­го фоке­яне, сра­зив­шись с непри­я­те­лем у Кле­он близ Гиам­по­ля, одер­жа­ли победу.

Сре­ди элли­нов это реше­ние про­слы­ло как фокей­ское отча­я­ние; но в Гиам­по­ле доныне в память этой победы справ­ля­ют посвя­щен­ные Арте­ми­де Эла­фе­бо­лии как самый боль­шой празд­ник.

Хиос­цы высла­ли коло­ни­стов в Лев­ко­нию по такой при­чине. Женил­ся один из знат­ных людей на Хио­се. Когда неве­ста еха­ла на повоз­ке, царь Гип­покл, e при­сут­ст­во­вав­ший на свадь­бе как род­ст­вен­ник жени­ха, сре­ди пья­но­го весе­лья вско­чил на повоз­ку, не имея в виду ниче­го обид­но­го и не выхо­дя за пре­де­лы допус­кае­мых обы­ча­ем шуток. Одна­ко его уби­ли дру­зья жени­ха. Когда же появи­лись зна­ме­ния, небла­го­при­ят­ные для хиос­цев, и ора­кул потре­бо­вал каз­нить убив­ших Гип­пок­ла, все объ­яви­ли себя участ­ни­ка­ми это­го дея­ния. Тогда ора­кул новым веща­ни­ем объ­явил, что если все запят­на­ны пре­гре­ше­ни­ем, то всем над­ле­жит оста­вить город. Так не толь­ко дей­ст­ви­тель­ных винов­ни­ков убий­ства, но и тех, кто так или ина­че одоб­рял его — f а таких ока­за­лось нема­ло, в том чис­ле и вли­я­тель­ных граж­дан — хиос­цы высла­ли в Лев­ко­нию, кото­рой вла­де­ли и ранее сов­мест­но с эритрей­ца­ми, отняв ее у коро­ней­цев¹. Когда в даль­ней­шем у них воз­ник­ла вой­на с эритрей­ца­ми, наи­бо­лее могу­ще­ст­вен­ны­ми из ионий­ских горо­дов, они ока­за­лись не в состо­я­нии сопро­тив­лять­ся высту­пив­ше­му про­тив них вой­ску и были вынуж­де­ны оста­вить Лев­ко­нию, дого­во­рив­шись с непри­я­те­лем, 245 что каж­дый из ухо­дя­щих будет иметь при себе одну хле­ну и один гима­тий, и ниче­го более. Но жен­щи­ны ста­ли попре­кать их тем, что они гото­вы прой­ти без­оруж­ны­ми сквозь строй непри­я­те­лей, а когда они сосла­лись на клят­вен­ный дого­вор, потре­бо­ва­ли от них не остав­лять ору­жия, а сме­ло заявить непри­я­те­лям, что копье — это хле­на, а щит — гима­тий для муже­ст­вен­но­го чело­ве­ка. Хиос­цы послу­ша­лись это­го сове­та и гор­до пока­за­ли эритрей­цам свое ору­жие, так что те, пора­жен­ные их отва­гой, не ста­ли им пре­пят­ст­во­вать и удо­воль­ст­во­ва­лись их мир­ным ухо­дом. b Так хиос­цы, научен­ные муже­ству жен­щи­на­ми, с честью сохра­ни­ли свою жизнь.

Не усту­па­ет это­му и дру­гой при­мер доб­ле­сти, пока­зан­ный хиос­ски­ми жен­щи­на­ми позд­нее, когда Филипп, сын Демет­рия², оса­ждая их город, издал через гла­ша­та­ев вар­вар­ское и наг­лое объ­яв­ле­ние, при­зы­вая хиос­ских рабов пере­хо­дить на его сто­ро­ну и обе­щая им сво­бо­ду и брак с жена­ми их быв­ших гос­под. Воз­му­щен­ные этим жен­щи­ны, кото­рым помо­га­ли и охва­чен­ные тем же него­до­ва­ни­ем рабы, бро­си­лись под­ни­мать­ся на сте­ны с кам­ня­ми и мета­тель­ным ору­жи­ем, обо­д­ряя сра­жаю­щих­ся защит­ни­ков горо­да и направ­ляя сами уда­ры про­тив вра­гов, c и оса­да была отра­же­на без того, чтобы к Филип­пу пере­бе­жал хотя бы один раб.

Сре­ди всех доб­лест­ных дея­ний, совер­шен­ных сооб­ща жен­щи­на­ми, нет более зна­ме­ни­то­го, чем борь­ба, кото­рую вели в защи­ту сво­ей роди­ны про­тив спар­тан­ско­го царя Клео­ме­на аргос­ские жен­щи­ны, вдох­нов­ля­е­мые поэтес­сой Теле­сил­лой¹. Она, как пере­да­ют, про­ис­хо­ди­ла из знат­но­го дома; болез­нен­ное тело­сло­же­ние побуди­ло ее обра­тить­ся за помо­щью к ора­ку­лу, и ей было дано ука­за­ние почи­тать Муз. Пови­ну­ясь боже­ству, она посвя­ти­ла свое усер­дие пес­ням и гар­мо­нии и ско­ро не толь­ко изба­ви­лась от недо­мо­га­ния, но и про­сла­ви­лась сре­ди жен­щин как поэтес­са. d А когда Клео­мен, нане­ся аргос­цам боль­шие поте­ри (нет надоб­но­сти верить сказ­ке, буд­то чис­ло уби­тых соста­ви­ло семь тысяч семь­сот семь­де­сят семь), под­сту­пил к горо­ду, все жен­щи­ны в цве­те воз­рас­та, вооду­шев­лен­ные неким боже­ст­вен­ным поры­вом, под­ня­лись на защи­ту роди­ны. Пред­во­ди­тель­ст­ву­е­мые Теле­сил­лой, они воору­жа­ют­ся, зани­ма­ют укреп­ле­ния, окру­жа­ют сво­и­ми отряда­ми сте­ны, изум­ляя этим вра­гов. Они отра­зи­ли Клео­ме­на с боль­ши­ми для него поте­ря­ми, e вытес­ни­ли и вто­ро­го царя Дема­ра­та, уже про­ник­ше­го в город и захва­тив­ше­го Пам­фи­ли­а­кон², о чем сооб­ща­ет аргос­ский исто­рик Сократ.

Так был спа­сен город. Жен­щин, пав­ших в этой бит­ве, с поче­том похо­ро­ни­ли на Аргос­ской доро­ге, а остав­шим­ся в живых было пре­до­став­ле­но воз­двиг­нуть памят­ную ста­тую Эни­а­лию.

Это собы­тие одни отно­сят к седь­мо­му дню, дру­гие к ново­лу­нию меся­ца ныне чет­вер­то­го, а в ста­ри­ну носив­ше­го в Арго­се назва­ние Гер­мея³. В этот день там еще и теперь справ­ля­ют празд­ник под назва­ни­ем Гиб­ри­сти­ки, когда жен­щи­ны оде­ва­ют­ся в муж­ское пла­тье, f а муж­чи­ны в жен­ское. А чтобы воз­ме­стить мало­чис­лен­ность муж­чин, аргос­цы выда­ли овдо­вев­ших жен­щин не за рабов, как гово­рит Геро­дот, а за наи­бо­лее почтен­ных пери­э­ков, кото­рым были пре­до­став­ле­ны граж­дан­ские пра­ва. Одна­ко и такое супру­же­ство арги­вян­ки счи­та­ли ниже сво­его досто­ин­ства и поста­ви­ли за пра­ви­ло, чтобы вышед­шие за быв­ших пери­э­ков жен­щи­ны под­вя­зы­ва­ли себе искус­ст­вен­ную боро­ду, вос­хо­дя на брач­ное ложе.

246 Кир, побудив пер­сов отпасть от мидий­ско­го царя Астиа­га, потер­пел пора­же­ние в бит­ве. Когда бегу­щим пер­сам оста­ва­лось толь­ко скрыть­ся в город от пре­сле­до­ва­ния вра­гов, навстре­чу им вышли жен­щи­ны и, под­няв одеж­ду выше поя­са, вос­клик­ну­ли: «Куда вы бежи­те, негод­ней­шие тру­сы? Ведь не вер­нуть­ся же вам туда, откуда вы роди­лись». При­сты­жен­ные этим зре­ли­щем и сло­ва­ми, пер­сы повер­ну­лись к непри­я­те­лям и в воз­об­но­вив­шей­ся бит­ве раз­би­ли их¹.

b К это­му собы­тию вос­хо­дит издан­ный Киром закон, по кото­ро­му вся­кий раз, когда пер­сид­ский царь вой­дет в город, каж­дая жен­щи­на полу­ча­ет в дар золо­той. Об Охе², вооб­ще самом мало­душ­ном и коры­сто­лю­би­вом из царей, пере­да­ют, что он все­гда объ­ез­жал город, чтобы не вой­ти в него и таким обра­зом лишить жен­щин подар­ка. Алек­сандр же вхо­дил в него два­жды и бере­мен­ным жен­щи­нам дарил по два золотых.

Преж­де чем кель­ты, перей­дя через Аль­пы, посе­ли­лись в ныне зани­мае­мой ими обла­сти Ита­лии, у них воз­ник­ли тяж­кие непри­ми­ри­мые раздо­ры, при­вед­шие к меж­до­усоб­ной войне. c Но жен­щи­ны, явив­шись на поле сра­же­ния и осве­до­мясь о суще­стве спо­ра, так без­упреч­но разо­бра­лись во всем и так муд­ро рас­суди­ли, что враж­дую­щие при­шли к пол­но­му вос­ста­нов­ле­нию дру­же­лю­бия и меж­ду пле­ме­на­ми и меж­ду отдель­ны­ми дома­ми. С тех пор кель­ты ста­ли решать все вопро­сы вой­ны и мира, сове­ща­ясь с жен­щи­на­ми, и на их же рас­смот­ре­ние выно­си­ли вопро­сы, воз­ни­кав­шие во вза­и­моот­но­ше­ни­ях с союз­ни­ка­ми¹. А в дого­во­ре с Ган­ни­ба­лом² было запи­са­но, что если у кель­тов воз­ник­нут какие-либо жало­бы про­тив кар­фа­ге­нян, то судья­ми долж­ны быть кар­фа­ген­ские вла­сти и вое­на­чаль­ни­ки в Испа­нии, а судья­ми в слу­чае жалоб кар­фа­ге­нян про­тив d кель­тов долж­ны быть кельт­ские жен­щи­ны.

Мелий­цы, нуж­да­ясь в рас­ши­ре­нии сво­их земель­ных вла­де­ний, реши­ли отпра­вить коло­ни­стов под нача­лом Ним­фея, чело­ве­ка моло­до­го и обла­даю­ще­го пре­крас­ной внеш­но­стью. Запро­шен­ный по это­му пово­ду ора­кул дал коло­ни­стам ука­за­ние плыть и оста­но­вить­ся на посе­ле­ние там, где они поте­ря­ют сво­их носи­те­лей. И вышло так, что когда они сде­ла­ли высад­ку, при­ча­лив в Карии, вне­зап­ная буря раз­би­ла кораб­ли. Жите­ли карий­ской Кри­ас­сы — то ли дви­жи­мые сочув­ст­ви­ем к бед­ст­вию чуже­зем­цев, то ли опа­са­ясь их отва­ги — пред­ло­жи­ли им здесь же и посе­лить­ся и пре­до­ста­ви­ли необ­хо­ди­мый земель­ный надел; но в даль­ней­шем, видя, что новое посе­ле­ние за крат­кий срок очень раз­рос­лось и окреп­ло, e при­шли к ковар­но­му умыс­лу истре­бить соседей, при­гла­сив их на празд­нич­ное пир­ше­ство. Одна­ко одна карий­ская девуш­ка, по име­ни Кафе­на, тай­но влюб­лен­ная в Ним­фея, не в силах допу­стить его гибель рас­кры­ла ему замы­сел сво­их сограж­дан. И вот, когда кри­ас­сей­цы при­шли к Ним­фею с при­гла­ше­ни­ем, он отве­тил им, что у элли­нов не в обы­чае идти на зва­ный обед без сво­их жен, и карий­цы под­твер­ди­ли, что про­сят всех при­ве­сти с собой и жен. Рас­ска­зав об этом мелий­цам, Ним­фей рас­по­рядил­ся, чтобы муж­чи­ны отпра­ви­лись на пир без­оруж­ны­ми, а каж­дая из жен­щин спря­та­ла на груди кин­жал и села за обедом рядом со сво­им мужем. Когда посреди обеда карий­цам был подан услов­ный знак, его поня­ли и гре­ки. Жен­щи­ны мгно­вен­но рас­кры­ли свои пазу­хи, и мелий­цы, f схва­тив кин­жа­лы, набро­си­лись на вар­ва­ров и всех их пере­би­ли. Завла­дев после это­го всей обла­стью, они раз­ру­ши­ли преж­ний город и отстро­и­ли дру­гой, назвав его Новой Кри­ас­сой. 247 Кафе­на, вый­дя замуж на Ним­фея, была окру­же­на поче­том за ока­зан­ное ею бла­го­де­я­ние. Но вызы­ва­ет удив­ле­ние и твер­дость духа мели­я­нок, из мно­же­ства кото­рых ни одна хотя бы неволь­но не ста­ла пре­да­тель­ни­цей.

Афи­няне изгна­ли с ост­ро­вов Лем­но­са и Имбро­са как полу­вар­ва­ров потом­ство тиррен­цев, посе­лив­ших­ся на этих ост­ро­вах и похи­тив­ших жен­щин из Брав­ро­на. Изгнан­ные выса­ди­лись в обла­сти мыса Тена­ра и, ока­зав помощь спар­ти­а­там в войне про­тив ило­тов, b полу­чи­ли граж­дан­ство и эпи­га­мию. Одна­ко они не допус­ка­лись к заня­тию адми­ни­ст­ра­тив­ных долж­но­стей и уча­стию в сове­те. Навлек­ши на себя подо­зре­ние в сго­во­ре и стрем­ле­нии к пере­во­роту, они были аре­сто­ва­ны, и лакеде­мо­няне содер­жа­ли их под стро­гим над­зо­ром, в поис­ках дока­за­тельств их винов­но­сти. Тогда их жены, явив­шись к тюрь­ме, уси­лен­ны­ми насто­я­ни­я­ми и моль­ба­ми доби­лись от стра­жи допус­ка к заклю­чен­ным для крат­ко­го свида­ния. Вой­дя туда, они веле­ли мужьям немед­ля обме­нять­ся с ними одеж­дой и под покро­вом жен­ской одеж­ды вый­ти из заклю­че­ния. c Так и про­изо­шло: жен­щи­ны оста­лись в тюрь­ме, гото­вые все пре­тер­петь, а их мужья бес­пре­пят­ст­вен­но про­шли под видом жен­щин мимо обма­ну­тых стра­жей. После это­го они укре­пи­лись на Тай­ге­те, где нашли под­держ­ку у вос­став­ших ило­тов. Устра­шен­ные спар­ти­а­ты всту­пи­ли с ними в пере­го­во­ры, и было достиг­ну­то мир­ное согла­ше­ние на тех усло­ви­ях, что тиррен­цам воз­вра­ща­ют­ся их жены и они, полу­чив кораб­ли и день­ги, отправ­ля­ют­ся искать при­ста­ни­ща в дру­гих местах в каче­стве коло­ни­стов и род­ст­вен­ни­ков лакеде­мо­нян. d Так пеласги отплы­ва­ют¹, при­няв началь­ни­ка­ми лакеде­мо­нян Пол­ли­са, Дель­фа и Кра­та­ида. Часть их посе­ли­лась на ост­ро­ве Мело­се, а боль­шин­ство под нача­лом Пол­ли­са поплы­ли далее на Крит, сле­дуя веща­нию ора­ку­ла, кото­рое веле­ло им про­дол­жать пла­ва­ние до тех пор, пока они не поте­ря­ют боги­ню и якорь, и толь­ко тогда осно­вать город. И вот, когда они сде­ла­ли оста­нов­ку, выса­див­шись у так назы­вае­мо­го Херро­не­са, ночью их охва­тил безот­чет­ный пани­че­ский ужас. В пере­по­ло­хе они бро­си­лись на кораб­ли, оста­вив на суше наслед­ст­вен­ное изва­я­ние Арте­ми­ды, e кото­рое еще их отцы вывез­ли на Лем­нос из Брав­ро­на и кото­рое они повсюду вози­ли с собой. Когда в пла­ва­нии смя­те­ние улег­лось, они заме­ти­ли отсут­ст­вие этой ста­туи, и тут же Пол­лис обна­ру­жил, что на яко­ре нет ког­тя, кото­рый, оче­вид­но, отло­мил­ся при вытас­ки­ва­нии яко­ря из камен­но­го грун­та. Объ­явив, что пред­ска­зан­ное ора­ку­лом испол­ни­лось, Пол­лис рас­по­рядил­ся плыть обрат­но². Он захва­тил зем­лю на Кри­те, одолев во мно­гих бит­вах мест­ное насе­ле­ние, обос­но­вал­ся в горо­де Лик­те³ и под­чи­нил дру­гие горо­да. Поэто­му лик­тий­цы счи­та­ют себя по мате­рям роди­ча­ми афи­нян и коло­ни­ста­ми спар­ти­а­тов.

f

К мифам отно­сит­ся то, что, как пере­да­ют, про­изо­шло в Ликии, но эта мол­ва упор­но дер­жит­ся. Гово­рят, что Ами­со­дар, кото­ро­го ликий­цы назы­ва­ют Иса­ром, при­вел из ликий­ской коло­нии Зелеи пират­ские кораб­ли под нача­лом Хима­ра, мужа храб­ро­го, но гру­бо­го и сви­ре­по­го. Его корабль имел на носу изо­бра­же­ние льва, а на кор­ме дра­ко­на. 248 Мно­го бед он при­чи­нял ликий­цам, невоз­мож­но ста­ло не толь­ко вый­ти в море, но и жить в при­мор­ских горо­дах. Нако­нец его убил Бел­ле­ро­фонт, пре­сле­дуя его корабль вер­хом на кры­ла­том коне Пега­се. Бел­ле­ро­фонт изгнал и враж­деб­ных Ликии ама­зо­нок, но не полу­чил достой­ной награ­ды от царя Иоба­та, а, напро­тив, встре­тил с его сто­ро­ны непри­язнь. Вой­дя в море, он обра­тил­ся к Посидо­ну с моль­бой пора­зить эту стра­ну бес­пло­ди­ем. И когда он после это­го стал уда­лять­ся от моря, за ним после­до­ва­ла под­няв­ша­я­ся вол­на, кото­рая затоп­ля­ла зем­лю; страш­ное зре­ли­ще было это море, насту­паю­щее на сушу. Тщет­но пыта­лись ликий­цы уго­во­рить Бел­ле­ро­фон­та пре­кра­тить это бед­ст­вие; b тогда навстре­чу ему вышли жен­щи­ны, засу­чив свои хито­ны; он, при­сты­жен­ный, повер­нул­ся и стал отсту­пать, а вме­сте с ним ухо­ди­ла и при­лив­ная вол­на.

Иные, пыта­ясь устра­нить ска­зоч­ность это­го пре­да­ния, пере­тол­ко­вы­ва­ют его так, что Бел­ле­ро­фонт не закля­ти­ем навел море на поля, а про­рвал каме­ни­стую гряду, отде­ляв­шую море от низ­мен­ной пло­до­род­ной рав­ни­ны, и, когда море ста­ло зали­вать сушу, а муж­чи­нам не уда­лось уго­во­рить Бел­ле­ро­фон­та, c жен­щи­ны, окру­жив его тол­пой, вызва­ли у него сожа­ле­ние и сми­ри­ли его гнев.

Гово­рят так­же, что так назы­вае­мая Химе­ра — это устрем­лен­ный к солн­цу утес, кото­рый летом вызы­ва­ет вредо­нос­ное пре­лом­ле­ние сол­неч­ных лучей и тяже­лые испа­ре­ния, губя­щие посе­вы. Бел­ле­ро­фонт же понял при­чи­ну бед­ст­вия и устра­нил его, обру­бив глад­кую поверх­ность уте­са, кото­рая вызы­ва­ла небла­го­при­ят­ное пре­лом­ле­ние. Не видя над­ле­жа­щей бла­го­дар­но­сти со сто­ро­ны ликий­цев, он замыс­лил их пока­рать, но был уми­ротво­рен жен­щи­на­ми.

d Отно­ся­щи­е­ся сюда наи­бо­лее прав­до­по­доб­ные изве­стия сооб­ща­ет Ним­фис в чет­вер­той кни­ге сво­ей «Исто­рии Герак­леи». Он утвер­жда­ет, что Бел­ле­ро­фонт убил в обла­сти ксан­ти­ев дико­го каба­на, истреб­ляв­ше­го их ста­да и посе­вы, но не полу­чил за это ника­кой награ­ды. По его моль­бе, обра­щен­ной к Посидо­ну, бог нака­зал ликий­цев тем, что все их поля покры­лись соле­ным выпотом и оста­ва­лись бес­плод­ны­ми, пока Бел­ле­ро­фонт, сни­зой­дя к прось­бам жен­щин, не помо­лил­ся Посидо­ну снять гнев. Отсюда и пошел у ксан­тий­цев обы­чай име­но­вать­ся пол­ным име­нем не по отцу, а по мате­ри.

e Преж­де чем высту­пить про­тив рим­лян, Ган­ни­бал, сын Бар­ки, оса­дил в Испа­нии боль­шой город Сал­ман­ти­ку¹. Сна­ча­ла оса­жден­ные, не реша­ясь ока­зать сопро­тив­ле­ние, дого­во­ри­лись упла­тить Ган­ни­ба­лу три­ста талан­тов и выдать три­ста залож­ни­ков. Но когда он снял оса­ду, их настро­е­ние изме­ни­лось и они не выпол­ни­ли усло­вия. Ган­ни­бал вер­нул­ся и воз­об­но­вил воен­ные дей­ст­вия, поощ­рив сво­их вои­нов обе­ща­ни­ем пре­до­ста­вить им город на раз­граб­ле­ние. Тут горо­жане, совер­шен­но подав­лен­ные, сда­лись на самых тяж­ких усло­ви­ях: все сво­бод­ные граж­дане покида­ют город без­оруж­ны­ми, f остав­ляя там ору­жие, иму­ще­ство и рабов. Но жен­щи­ны, поло­жив­шись на то, что непри­я­те­ли будут обыс­ки­вать толь­ко муж­чин, а их эта про­вер­ка не кос­нет­ся, спря­та­ли под одеж­дой ору­жие и так вышли из горо­да вме­сте с муж­чи­на­ми. Когда все вышли, Ган­ни­бал раз­ме­стил всех в при­го­ро­де, при­ста­вив к ним стра­жа­ми отряд масе­си­лий­цев², а осталь­ное его вой­ско бес­по­рядоч­ной тол­пой бро­си­лось гра­бить город. Масе­си­лий­цы, видя перед собой бога­тую добы­чу, достав­шу­ю­ся их това­ри­щам, 249 не мог­ли спо­кой­но нести воз­ло­жен­ные на них обя­зан­но­сти стра­жей и один за дру­гим покида­ли свои посты, чтобы при­нять уча­стие в раз­граб­ле­нии. Этим вос­поль­зо­ва­лись сал­ман­ти­ян­ки. Пере­клик­нув­шись со сво­и­ми мужья­ми, они пере­да­ли им кин­жа­лы, а неко­то­рые и сами с ору­жи­ем напа­ли на стра­жей; одна даже вырва­ла копье у тол­ма­ча Бако­на и нанес­ла ему удар, от кото­ро­го его спас толь­ко пан­цирь. Так сал­ман­тий­цы одних стра­жей поверг­ли, дру­гих обра­ти­ли в бег­ство, и все вме­сте с жена­ми осво­бо­ди­лись от пле­не­ния. Узнав об этом, Ган­ни­бал устре­мил­ся их пре­сле­до­вать и часть их успел догнать и сра­зить, осталь­ные же укры­лись в горах. Позд­нее они отпра­ви­ли к Ган­ни­ба­лу про­си­тель­ное посоль­ство, b и им было вели­ко­душ­но раз­ре­ше­но вер­нуть­ся в свой город.

Милет­ских деву­шек когда-то постиг­ла без види­мой при­чи­ны непо­нят­ная и вну­шаю­щая страх душев­ная болезнь. Мож­но было толь­ко пред­по­ло­жить, что рас­про­стра­нив­ша­я­ся в возду­хе болез­не­твор­ная зара­за вызва­ла у них рас­строй­ство разу­ма: все они вне­зап­но были охва­че­ны само­убий­ст­вен­ным стрем­ле­ни­ем к пет­ле, и мно­гие, ускольз­нув от над­зо­ра, пове­си­лись. Моль­бы и сле­зы роди­те­лей, уго­во­ры дру­зей не дости­га­ли цели, и, c впав в это безу­мие, девуш­ки пре­одоле­ва­ли вся­кую бди­тель­ность окру­жаю­щих. Каза­лось, что борь­ба с этим демо­ни­че­ским бед­ст­ви­ем пре­вы­ша­ет чело­ве­че­ские воз­мож­но­сти, пока по чье­му-то муд­ро­му сове­ту не был при­нят закон — пове­сив­ших­ся деву­шек выно­сить на похо­ро­ны через город­скую пло­щадь наги­ми. Это подей­ст­во­ва­ло, и само­убий­ства деву­шек пол­но­стью пре­кра­ти­лись. Вели­кое дока­за­тель­ство бла­го­род­ства и доб­ро­де­тель­но­сти такая боязнь бес­сла­вия: те, кото­рые не колеб­лясь шли навстре­чу само­му страш­но­му — смер­ти и стра­да­нию, отсту­па­ли перед мыс­лью о позо­ре, кото­рый ожи­дал их после смер­ти.

d

У деву­шек горо­да Киоса было в обы­чае встре­чать­ся меж­ду собой на обще­ст­вен­ных празд­не­ствах и про­во­дить вме­сте дни, а их жени­хи при­сут­ст­во­ва­ли при их играх и пляс­ках; а по вече­рам они ходи­ли в гости к каж­дой пооче­ред­но и при­слу­жи­ва­ли ее роди­те­лям и бра­тьям вплоть до омо­ве­ния ног. Часто быва­ло, что мно­гие влюб­ля­лись в одну и ту же девуш­ку, но при этом соблюда­лась такая сдер­жан­ность, что после ее помолв­ки с одним из них все осталь­ные жени­хи тот­час отсту­па­лись. Но выс­шим про­яв­ле­ни­ем жен­ской скром­но­сти было то, что на про­тя­же­нии семи­сот лет не было ни одно­го слу­чая пре­лю­бо­де­я­ния и ни одной соблаз­нен­ной девуш­ки.

e

Когда фокид­ские тиран­ны захва­ти­ли Дель­фы и Фивы вели с ними вой­ну, полу­чив­шую назва­ние Свя­щен­ной, справ­ля­ю­щие дио­ни­си­че­ские дей­ства жен­щи­ны¹, так назы­вае­мые вак­хан­ки, в исступ­лен­ном ноч­ном блуж­да­нии, не заме­чая того, ока­за­лись в горо­де Амфис­се². Утом­лен­ные и еще не вла­де­ю­щие пол­нотой созна­ния, они улег­лись где при­шлось на пло­ща­ди и погру­зи­лись в сон. В горо­де, кото­рый состо­ял в сою­зе с фокей­ца­ми, нахо­ди­лось мно­го их вои­нов, и амфис­ские жен­щи­ны, опа­са­ясь како­го-либо бес­чин­ства с их сто­ро­ны, f сбе­жа­лись на пло­щадь, окру­жи­ли спя­щих вак­ха­нок и мол­ча охра­ня­ли их, а когда те про­буди­лись, ока­за­ли им всю необ­хо­ди­мую помощь, при­нес­ли еду и нако­нец, с раз­ре­ше­ния сво­их мужей, про­во­ди­ли до гра­ни­цы.

250

При­чи­ной изгна­ния Тарк­ви­ния Гор­до­го, седь­мо­го после Рому­ла рим­ско­го царя, было наси­лие, совер­шен­ное над доб­ро­де­тель­ной Лукре­ци­ей, супру­гой знат­но­го рим­ля­ни­на, состо­яв­ше­го в род­стве с цар­ским домом. Это пре­ступ­ле­ние учи­нил один из сыно­вей Тарк­ви­ния, зло­употре­бив ока­зан­ным ему госте­при­им­ст­вом. Лукре­ция, поведав о про­ис­шед­шем дру­зьям и близ­ким, тут же зако­ло­лась.

Изгнан­ный Тарк­ви­ний, не огра­ни­чи­ва­ясь вой­на­ми, кото­рые он сам вел, пыта­ясь вер­нуть себе власть, убедил этрус­ско­го царя Пор­сен­ну высту­пить про­тив Рима с боль­ши­ми сила­ми. b Одно­вре­мен­но с вой­ной рим­лян постиг еще и голод. Но они слы­ха­ли, что Пор­сен­на не толь­ко гроз­ный вои­тель, но и спра­вед­ли­вый чело­век, и реши­лись про­сить его быть тре­тей­ским судьей у них с Тарк­ви­ни­ем. Тарк­ви­ний над­мен­но отверг посред­ни­че­ство Пор­сен­ны, гово­ря, что если тот не сохра­нит вер­но­сти как союз­ник, то не может быть и бес­при­страст­ным судьей. Тогда Пор­сен­на изъ­явил готов­ность уда­лить­ся, при­ми­рив­шись с рим­ля­на­ми, если ему будут воз­вра­ще­ны зем­ли, отня­тые ими ранее, и захва­чен­ные ими плен­ные. На этих усло­ви­ях он снял свои воен­ные при­готов­ле­ния еще до окон­ча­тель­но­го оформ­ле­ния дого­во­ра, полу­чив залож­ни­ка­ми десять юно­шей и десять деву­шек, c в чис­ле кото­рых была и Вале­рия, дочь кон­су­ла. И вот, когда эти залож­ни­цы пошли на реку, чтобы выку­пать­ся в неко­то­ром отда­ле­нии от лаге­ря, одна из них, по име­ни Кле­лия, пред­ло­жи­ла вер­нуть­ся в Рим вплавь. Они повя­за­ли свои туни­ки на голо­вы и, пре­одоле­вая силь­ное тече­ние и глу­бин­ные водо­во­роты, под­дер­жи­вая друг дру­га, с боль­шим трудом добра­лись до дру­го­го бере­га. Иные же гово­рят, что Кле­лии уда­лось раздо­быть лошадь и спо­кой­но пере­пра­вить­ся вер­хом, d обо­д­ряя плы­ву­щих сле­дом за ней и ока­зы­вая им помощь: осно­ва­ние для таких рас­ска­зов будет упо­мя­ну­то далее.

Когда рим­ляне увиде­ли вер­нув­ших­ся деву­шек, всех пора­зи­ла их отваж­ная пред­при­им­чи­вость, но самая попыт­ка бег­ства не встре­ти­ла одоб­ре­ния: при­зна­ли недо­пу­сти­мым, чтобы рим­ляне отве­ти­ли обма­ном на дове­рие, ока­зан­ное им одним чело­ве­ком. Девуш­кам веле­ли вер­нуть­ся в плен и дали им про­вод­ни­ков. Когда они пере­пра­ви­лись через реку, их едва не захва­тил Тарк­ви­ний, напав из заса­ды. Но Вале­рия с тре­мя раба­ми успе­ла укрыть­ся в лаге­ре Пор­сен­ны, e а осталь­ных отбил сын Пор­сен­ны Арунс, вовре­мя подо­спев­ший на помощь. Когда Пор­сен­на увидел при­веден­ных обрат­но залож­ниц и спро­сил, кто из них была зачин­щи­цей бег­ства, осталь­ные, опа­са­ясь за Кле­лию, мол­ча­ли, но она сама при­ня­ла на себя всю ответ­ст­вен­ность. Вос­хи­щен­ный Пор­сен­на при­ка­зал при­ве­сти рос­кош­но осед­лан­но­го коня и пода­рил его Кле­лии, а затем мило­сти­во отпу­стил в Рим всех залож­ниц.

f Отсюда и дела­ют неко­то­рые вывод, что Кле­лия при побе­ге вос­поль­зо­ва­лась конем; но на это воз­ра­жа­ют, что, удо­сто­ив Кле­лию подар­ка, подо­баю­ще­го вои­ну, Пор­сен­на толь­ко выра­зил свое вос­хи­ще­ние ее доб­лест­ной отва­гой, пре­вы­сив­шей жен­скую меру. Как бы то ни было, на свя­щен­ной доро­ге воз­двиг­ли жен­скую кон­ную ста­тую, кото­рую одни назы­ва­ют памят­ни­ком Кле­лии, дру­гие памят­ни­ком Вале­рии.

Ари­сто­тим, захва­тив­ший тиран­нию в Элиде¹ и отпра­вив­ший­ся на под­держ­ку царя Анти­го­на, не знал ника­кой меры в зло­употреб­ле­ни­ях сво­ей вла­стью. Будучи сам по при­ро­де чело­ве­ком жесто­ким, 251 он раб­ски тре­пе­тал перед наем­ным сбро­дом вар­ва­ров, охра­няв­ших его жизнь и власть, и допус­кал с их сто­ро­ны любые бес­чин­ства и наси­лия, чини­мые граж­да­нам. Такое бед­ст­вие постиг­ло и неко­е­го Вило­де­ма. Его доче­рью, пре­крас­ной девуш­кой по име­ни Мик­ка, воз­на­ме­рил­ся овла­деть один из коман­ди­ров тело­хра­ни­те­лей тиран­на по име­ни Лукий, дви­жи­мый ско­рее наг­ло­стью, чем любо­вью. Он через послан­ных вызвал к себе девуш­ку, и роди­те­ли уго­ва­ри­ва­ли ее, усту­пая при­нуж­де­нию, под­чи­нить­ся. Но бла­го­род­ная и испол­нен­ная досто­ин­ства девуш­ка, обни­мая коле­ни отца, умо­ля­ла его пред­по­честь увидеть ее мерт­вой, b чем допу­стить, чтобы она под­верг­лась позор­но­му наси­лию. Не вытер­пев про­мед­ле­ния, Лукий оста­вил попой­ку и явил­ся сам, рас­па­лен­ный вином и похо­тью. Застав девуш­ку при­пав­шей к коле­ням отца, он при­ка­зал ей сле­до­вать за собой. Не встре­чая пови­но­ве­ния, он сорвал с нее одеж­ду и стал хле­стать Мик­ку, кото­рая мол­ча пере­но­си­ла побои. Роди­те­ли, видя, что их слез­ные моль­бы оста­ют­ся без­успеш­ны­ми, при­зва­ли богов и людей в свиде­те­ли тво­ри­мо­го страш­но­го без­за­ко­ния, c и тогда разъ­ярен­ный пья­ной зло­бой вар­вар зако­лол девуш­ку, преж­де чем она мог­ла при­под­нять голо­ву от коле­ней отца.

Не доволь­ст­ву­ясь этим зло­де­я­ни­ем сво­его наем­ни­ка, тиранн умерт­вил мно­гих граж­дан и еще боль­шее чис­ло их изгнал. Пере­да­ют, что восемь­сот изгнан­ни­ков, най­дя при­ют в Это­лии, про­си­ли выз­во­лить от тиран­нии их жен и мало­лет­них детей. Немно­го позд­нее и сам тиранн объ­явил, что женам изгнан­ни­ков раз­ре­ша­ет­ся выехать к их мужьям, взяв с собой все, что поже­ла­ют из сво­его при­да­но­го. Когда Ари­сто­тим узнал, что они с радо­стью при­ня­ли это раз­ре­ше­ние (желаю­щих им вос­поль­зо­вать­ся ока­за­лось более шести­сот), он рас­по­рядил­ся, d чтобы все они собра­лись в назна­чен­ный день в опре­де­лен­ном месте, где им ради их без­опас­но­сти будет дано сопро­вож­де­ние. В ука­зан­ный день жен­щи­ны собра­лись у ворот со сво­и­ми веща­ми, дер­жа одних детей на руках, дру­гих оста­вив в повоз­ках. Когда еще под­жида­ли задер­жав­ших­ся, вне­зап­но пока­зал­ся отряд наем­ни­ков тиран­на. Еще изда­ли они окри­ком при­ка­за­ли жен­щи­нам не дви­гать­ся с места, а при­бли­зив­шись, веле­ли отой­ти назад и, повер­нув повоз­ки, напра­ви­ли их на тол­пу жен­щин, нико­го не щадя и не давая воз­мож­но­сти укло­нить­ся и ока­зать помощь детям, e кото­рые гиб­ли, падая с пово­зок под коле­са. Кри­ком и бича­ми наем­ни­ки гна­ли жен­щин как ста­до овец, тес­ня их так, что они сби­ва­ли с ног друг дру­га, и нако­нец вверг­ли их в тюрь­му, а их вещи были достав­ле­ны Ари­сто­ти­му.

Это собы­тие вызва­ло общее воз­му­ще­ние в Элиде. Жри­цы Дио­ни­са, так назы­вае­мые Шест­на­дцать², с про­си­тель­ны­ми вет­вя­ми в руках³ и свя­щен­ны­ми повяз­ка­ми на голо­ве вышли на пло­щадь и, прой­дя мимо почти­тель­но рас­сту­пив­ших­ся ору­же­нос­цев, оста­но­ви­лись в мол­ча­нии перед Ари­сто­ти­мом, про­тя­ги­вая ему зна­ки про­си­тель­но­го обра­ще­ния. f И как толь­ко выяс­ни­лось, что их прось­ба каса­ет­ся тех жен­щин, кото­рых он бро­сил в тюрь­му, тиранн гнев­но обру­шил­ся на ору­же­нос­цев, кото­рые допу­сти­ли к нему про­си­тель­ниц, при­ка­зал про­гнать жриц в шею и оштра­фо­вал каж­дую на два талан­та.

После это­го в Элиде воз­ник заго­вор про­тив тиран­нии. Соста­вил его Гел­ла­ник, чело­век, кото­ро­го и ста­рость, и то обсто­я­тель­ство, что он был подав­лен смер­тью двух сыно­вей, осво­бож­да­ли от каких-либо подо­зре­ний со сто­ро­ны Ари­сто­ти­ма. 252 В то же вре­мя изгнан­ные тиран­ном ранее пере­прав­ля­ют­ся из Это­лии и зани­ма­ют Ами­мо­ну, удоб­ное как опо­ра для воен­ных дей­ст­вий место, куда к ним пере­бе­га­ют и мно­гие из элид­ских граж­дан. Встре­во­жен­ный этим тиранн отпра­вил­ся к нахо­дя­щим­ся в тюрь­ме жен­щи­нам и в рас­че­те добить­ся успе­ха более устра­ше­ни­ем, чем доб­ром, потре­бо­вал от них послать сво­им мужьям прось­бу поки­нуть стра­ну, угро­жая в слу­чае отка­за умерт­вить у них на гла­зах их детей, а затем пре­дать позор­ной каз­ни их самих. Дол­го он доби­вал­ся поло­жи­тель­но­го отве­та, но жен­щи­ны мол­ча­ли и толь­ко пере­гляды­ва­лись меж­ду собой, b убеж­да­ясь, что ни одна не под­да­ет­ся его угро­зам. Нако­нец Меги­сто, жена Тимо­ле­он­та, и по заслу­гам мужа и по сво­им душев­ным каче­ствам зани­мав­шая сре­ди всех выдаю­ще­е­ся поло­же­ние, не удо­сто­ив тиран­на того, чтобы под­нять­ся с места, сидя дала такой ответ: «Если бы ты был чело­ве­ком разум­ным, то не раз­го­ва­ри­вал бы с жен­щи­на­ми о делах их мужей, а обра­тил­ся бы к самим мужьям, обла­даю­щим вла­стью над нами, и нашел бы для это­го сло­ва луч­шие, чем те, кото­ры­ми ты нас обма­нул. Если же ты, не наде­ясь сам их убедить, c пыта­ешь­ся вос­поль­зо­вать­ся нашим посред­ни­че­ст­вом, то не обо­льщай­ся мыс­лью, что тебе сно­ва удаст­ся обма­нуть нас и что наши мужья так низ­ки духом, чтобы из жало­сти к детям и женам пре­не­бречь сво­бо­дой роди­ны: ведь не столь горест­но для них поте­рять нас, кото­рых они и ныне лише­ны, как отрад­но осво­бо­дить сограж­дан от тво­е­го наг­ло­го изде­ва­тель­ства». Не стер­пев этой речи, Ари­сто­тим при­ка­зал при­ве­сти мало­лет­не­го сына Меги­сто и убить его на гла­зах у мате­ри. Когда маль­чи­ка отыс­ки­ва­ли сре­ди играв­ших детей, Меги­сто сама подо­зва­ла его: d «Иди сюда, сынок, осво­бо­дись от нена­вист­ной тиран­нии, преж­де чем почув­ст­во­вать ее, вой­дя в разум; а мне не так тяже­ло видеть тебя уби­тым, как рас­ту­щим в низ­мен­ном раб­стве». Ари­сто­тим ярост­но набро­сил­ся на нее с кин­жа­лом, но один из при­бли­жен­ных по име­ни Кил­лон, счи­тав­ший­ся вер­ным тиран­ну, но тай­но нена­видев­ший его и участ­во­вав­ший в заго­во­ре Гел­ла­ни­ка, удер­жал его от убий­ства, гово­ря, что такой посту­пок досто­ин нера­зум­ной жен­щи­ны, а не мужа началь­ст­ву­ю­ще­го и иску­шен­но­го в государ­ст­вен­ных делах. С трудом уда­лось уго­во­рить вер­нуть Ари­сто­ти­му само­об­ла­да­ние, и он уда­лил­ся.

e Вско­ре было Ари­сто­ти­му гроз­ное зна­ме­ние. В полу­ден­ное вре­мя, когда он отды­хал с женой и шли при­готов­ле­ния к обеду, в вышине над домом пока­зал­ся кру­жа­щий орел. Слов­но по точ­но­му при­це­лу, он выпу­стил из ког­тей боль­шой камень, кото­рый упал на кров­лю над тем поко­ем, где нахо­дил­ся Ари­сто­тим. Пере­пу­ган­ный гро­хотом над голо­вой и кри­ка­ми собрав­ших­ся вокруг дома зри­те­лей, Ари­сто­тим, едва разо­брав­шись в про­ис­ше­ст­вии, при­звал к себе гада­те­ля, услу­га­ми кото­ро­го поль­зо­вал­ся во всех делах, и в смя­те­нии стал рас­спра­ши­вать, что это озна­ча­ет. f Тот его успо­ко­ил, гово­ря что оно зна­ме­ну­ет бла­го­во­ле­ние Зев­са, суля­ще­го свою под­держ­ку; но тем из граж­дан, кото­рым гада­тель мог дове­рить­ся, он объ­яс­нил, что над голо­вой тиран­на навис­ло воз­мездие, гото­вое вот-вот на него обру­шить­ся. Поэто­му и заго­вор­щи­ки во гла­ве с Гел­ла­ни­ком реши­ли не мед­лить, а высту­пить про­тив тиран­на на сле­дую­щий день. В ту же ночь Гел­ла­ни­ку во сне при­видел­ся один из его умер­ших сыно­вей, обра­тив­ший­ся к нему с таки­ми сло­ва­ми: «Воз­мож­но ли это, отец, что ты еще спишь? Ведь наут­ро ты дол­жен пове­сти за собой город­ское опол­че­ние». Это сно­виде­ние вну­ши­ло бод­рость и само­му Гел­ла­ни­ку и осталь­ным заго­вор­щи­кам.

253 В то же вре­мя и Ари­сто­тим, полу­чив сведе­ния, что Кра­тер, иду­щий с боль­ши­ми сила­ми ему на помощь, рас­по­ло­жил­ся лаге­рем у Олим­пии, так осме­лел, что вышел на пло­щадь с Кил­ло­ном без тело­хра­ни­те­лей. Гел­ла­ник, видя, что насту­пил бла­го­при­ят­ный момент, вме­сто услов­лен­но­го ранее меж­ду заго­вор­щи­ка­ми зна­ка гром­ко вос­клик­нул, под­няв руки: «Чего нам ждать, доб­лест­ные мужи? Вот в серд­це роди­ны пре­крас­ная аре­на для сра­же­ния за ее сво­бо­ду». b Пер­вым обна­жил меч Кил­лон, нано­ся удар одно­му из сопро­вож­дав­ших Ари­сто­ти­ма; на само­го тиран­на бро­си­лись Тра­си­бул и Лам­пис и, настиг­нув его в хра­ме Зев­са, где он пытал­ся спа­стись, уби­ли, а затем выбро­си­ли тело на пло­щадь и при­зва­ли граж­дан к сво­бо­де. С радост­ны­ми воз­гла­са­ми выбе­жа­ли и жен­щи­ны; окру­жив мужей, они укра­ша­ли их вен­ка­ми. Затем народ дви­нул­ся к дому тиран­на. Его жена, запер­шись в сво­ей спальне, пове­си­лась. c Были у него и две доче­ри, кра­си­вые девуш­ки брач­но­го воз­рас­та. Элей­цы схва­ти­ли их и выве­ли из дома, гото­вые умерт­вить, под­верг­нув перед тем гнус­но­му изде­ва­тель­ству. Но вышед­шая навстре­чу вме­сте с дру­ги­ми жен­щи­на­ми Меги­сто гром­ко вос­про­ти­ви­лась это­му, гово­ря, что не подо­ба­ет тем, кто счи­та­ет себя сво­бод­ным наро­дом, в сво­ей необуздан­но­сти упо­доб­лять­ся мерз­ким тиран­нам. Мно­гих усо­ве­сти­ла сме­лая речь и сле­зы ува­жае­мой жен­щи­ны, и от пер­во­на­чаль­но­го низ­ко­го наме­ре­ния отка­за­лись. Девуш­кам было пре­до­став­ле­но самим покон­чить с собой, d и для это­го их отве­ли обрат­но в дом. Стар­шая, Миро, сня­ла свой пояс и сде­ла­ла из него пет­лю, а затем обня­ла сест­ру и ска­за­ла ей: «Смот­ри теперь на меня и дей­ст­вуй точ­но так же — мы долж­ны уме­реть достой­ным нас обра­зом». Но млад­шая ста­ла про­сить поз­во­лить ей уме­реть пер­вой и тут же взя­лась за пояс. «Я нико­гда тебе ни в чем не отка­зы­ва­ла, — отве­ти­ла Миро, — уступ­лю и в этом, и вытерп­лю то, что для меня тяже­лее смер­ти — видеть тебя, моя доро­гая, уми­раю­щей». И она помог­ла сест­ре надеть пет­лю на шею, а когда убеди­лась, что та мерт­ва, выну­ла из пет­ли, уло­жи­ла и укры­ла; e а после это­го обра­ти­лась к Меги­сто с прось­бой уло­жить и ее после смер­ти так, как того тре­бу­ет при­стой­ность. Никто из при­сут­ст­ву­ю­щих не ока­зал­ся таким черст­вым и таким нена­вист­ни­ком тиран­нов, чтобы не быть до слез тро­ну­тым вели­чи­ем духа этих деву­шек.

Огра­ни­чи­ва­ясь эти­ми немно­ги­ми из тысяч при­ме­ров доб­ле­сти, про­яв­лен­ной жен­щи­на­ми сооб­ща, перей­дем к при­ме­рам доб­ле­сти отдель­ных жен­щин, при­во­дя их в том поряд­ке, как они при­хо­ди­ли на память, без при­тя­за­ния на вре­мен­ную после­до­ва­тель­ность, излиш­нюю, по наше­му мне­нию, в этом роде исто­ри­че­ско­го повест­во­ва­ния.

f

Неко­то­рые из ионий­цев, посе­лив­ших­ся в Миле­те, вслед­ст­вие раздо­ров, воз­ник­ших у них с сыно­вья­ми Нилея, пере­се­ли­лись в Миунт, где, одна­ко, им при­хо­ди­лось испы­ты­вать мно­го обид со сто­ро­ны миле­тян, недо­воль­ных их отпа­де­ни­ем. Столк­но­ве­ния про­дол­жа­лись, но это не было вой­ной, исклю­чаю­щей вся­кое мир­ное обще­ние, и миунт­ские жен­щи­ны езди­ли в сосед­ний Милет для уча­стия в празд­не­ствах. У вид­но­го миунт­ско­го граж­да­ни­на Пифея были жена Иапи­гия и дочь Пие­рия. По их прось­бе он 254 отпу­стил их в Милет на справ­ляв­ший­ся там празд­ник Арте­ми­ды и жерт­во­при­но­ше­ние, нося­щее назва­ние Неле­иды. На этом празд­не­стве в Пие­рию влю­бил­ся сын Нилея Фри­гий, рас­по­ла­гав­ший в Миле­те боль­шой вла­стью. Когда он спро­сил, чем мог бы ее пора­до­вать все­го более, Пие­рия отве­ти­ла: «Создай для меня воз­мож­ность при­хо­дить сюда часто и с боль­шим сопро­вож­де­ни­ем». Фри­гий понял, что она про­сит об уста­нов­ле­нии мира и друж­бы меж­ду Миле­том и Миун­том, и его уси­ли­я­ми вой­на пре­кра­ти­лась. С это­го вре­ме­ни Пие­рия была окру­же­на сла­вой и поче­том в обо­их горо­дах, а миле­тян­ки еще и ныне видят сча­стье в том, чтобы мужья так люби­ли их, b как Фри­гий Пие­рию.

Меж­ду нак­сий­ца­ми и миле­тя­на­ми воз­ник­ла вой­на, при­чи­ной кото­рой была Неэра, жена миле­тя­ни­на Гип­си­кре­он­та. Она влю­би­лась в свя­зан­но­го госте­при­им­ст­вом с ее мужем нак­сий­ца Про­медон­та и под­да­лась сво­ей стра­сти. Сой­дясь с ней и усту­пая ее стра­ху перед мужем, Про­медонт увез ее на Нак­сос, где она укры­лась как моля­щая в свя­ти­ли­ще Гестии. Из ува­же­ния к Про­медон­ту нак­сий­цы не выда­ва­ли ее, ссы­ла­ясь на ее непри­кос­но­вен­ность под боже­ст­вен­ным покро­ви­тель­ст­вом, и это пове­ло к войне. Миле­тян под­дер­жи­ва­ли мно­гие дру­гие ионий­цы, осо­бен­но эритрей­цы, и вой­на была затяж­ной и изоби­ло­ва­ла пре­врат­но­стя­ми. c Но как нача­ло войне поло­жи­ла жен­ская испор­чен­ность, так и покон­чи­ла эту вой­ну жен­ская доб­лесть.

Вое­на­чаль­ник эритрей­цев Дио­гнет, имея хоро­шо рас­по­ло­жен­ное мощ­ное укреп­ле­ние, увел из горо­да Нак­со­са боль­шую добы­чу и захва­тил в плен мно­го жен­щин. В одну из них по име­ни Поли­кри­та он влю­бил­ся и воз­вы­сил ее до поло­же­ния не плен­ни­цы, а закон­ной жены. Одна­жды, когда в милет­ском лаге­ре справ­лял­ся празд­ник и все обра­ти­лись к вину и весе­лью, d Поли­кри­та спро­си­ла у Дио­гне­та, не воз­ра­зит ли он про­тив того, чтобы она посла­ла сво­им бра­тьям часть пиро­гов. Дио­гнет одоб­рил такое наме­ре­ние. А Поли­кри­та вло­жи­ла в один из пиро­гов пись­ме­цо на свин­цо­вой пла­стин­ке и веле­ла послан­но­му с этим уго­ще­ни­ем ска­зать бра­тьям, чтобы они раз­ре­за­ли этот пирог в отсут­ст­вие посто­рон­них. Бра­тья Поли­кри­ты, про­чи­тав ее посла­ние, где содер­жал­ся совет нак­сий­цам напасть на вра­гов ночью, когда те в празд­нич­ном похме­лье дале­ки от вся­кой бди­тель­но­сти, пере­да­ли этот совет вое­на­чаль­ни­кам. Наступ­ле­ние было пред­при­ня­то, и форт эритрей­цев пал с боль­ши­ми для них поте­ря­ми. e Но Поли­кри­та спас­ла Дио­гне­та, выпро­сив себе его у сограж­дан. Когда же ее у город­ских ворот встре­ти­ла тол­па при­вет­ст­ву­ю­щих граж­дан с цве­та­ми, она не вынес­ла радост­но­го вол­не­ния и тут же у ворот упа­ла мерт­вой. Там ее и похо­ро­ни­ли, и это место носит назва­ние Памя­ти о зави­сти в озна­ме­но­ва­ние того, что судь­ба из зави­сти не дала Поли­кри­те вку­сить от заслу­жен­но­го ею почи­та­ния¹.

Так повест­ву­ют об этом нак­сий­ские исто­ри­ки. Ари­сто­тель же гово­рит², что Дио­гнет, встре­тив Поли­кри­ту не сре­ди плен­ных, а при каких-то дру­гих обсто­я­тель­ствах, влю­бил­ся в нее настоль­ко, что был готов все отдать и все сде­лать ради ее вза­им­но­сти. f Она согла­ша­лась отве­тить на его любовь при одном-един­ст­вен­ном усло­вии, отно­си­тель­но выпол­не­ния кото­ро­го — так гово­рит фило­соф — потре­бо­ва­ла клят­вы. Когда же он поклял­ся, Поли­кри­та заяви­ла, что ее усло­вие состо­ит в том, чтобы он сдал ей Делий — так назы­ва­лось укреп­ле­ние эритрей­цев на ост­ро­ве Нак­со­се. Дио­гнет, побуж­дае­мый и стра­стью и клят­вой, усту­пил и сдал Делий Поли­кри­те, а она — сво­им сограж­да­нам. Урав­няв таким обра­зом силы с миле­тя­на­ми, нак­сий­цы заклю­чи­ли с ними мир на жела­тель­ных для себя усло­ви­ях.

255

В Фокиде были два бра­та, близ­не­цы из рода Код­ридов, Фокс и Блепс; из них Фокс был пер­вым, кто бро­сил­ся в море с Лев­кад­ской ска­лы¹, как сооб­ща­ет ламп­са­ки­ец Харон². Обла­дая почти цар­ским поло­же­ни­ем и могу­ще­ст­вом, он по сво­им лич­ным делам пред­при­нял путе­ше­ст­вие в Парий³, где стал гостем и дру­гом Манд­ро­на, царя беб­ри­ков, име­ну­е­мых так­же пити­ес­ца­ми, и ока­зал ему помощь в войне, кото­рую тот вел, обо­ро­ня­ясь от бес­по­ко­я­щих его стра­ну сосед­них пле­мен. При отплы­тии Фок­са Манд­рон, b сре­ди про­чих про­яв­ле­ний дру­же­ско­го рас­по­ло­же­ния, обе­щал пре­до­ста­вить ему часть зем­ли и горо­да, если он поже­ла­ет выве­сти в Пити­ес­су коло­нию фокей­цев⁴. И вот Фокс, про­из­ведя набор коло­ни­стов из граж­дан, отпра­вил их во гла­ве с бра­том в Пити­ес­су. Со сто­ро­ны Манд­ро­на они встре­ти­ли все, чего ожи­да­ли. Но со вре­ме­нем рост богатств у фокей­ских коло­ни­стов, извле­кав­ших обиль­ные дохо­ды из побо­ров у сосед­ст­ву­ю­щих вар­ва­ров, стал вызы­вать у беб­ри­ков недоб­ро­же­ла­тель­ство, а в даль­ней­шем и страх, и они иска­ли воз­мож­но­сти изба­вить­ся от при­шель­цев. Убедить Манд­ро­на, мужа чест­но­го и бла­го­же­ла­тель­но­го по отно­ше­нию к элли­нам, им не уда­лось. c Но в его отсут­ст­вие они соста­ви­ли заго­вор хит­ро­стью истре­бить фокей­цев. Об этом умыс­ле про­веда­ла Ламп­са­ка, дочь Манд­ро­на. Сна­ча­ла она пыта­лась отго­во­рить сво­их дру­зей и близ­ких, дока­зы­вая, какое жесто­кое и нече­сти­вое дело они замыс­ли­ли про­тив сво­их союз­ни­ков и бла­го­же­ла­те­лей, а ныне и сограж­дан. Когда же ее уго­во­ры оста­лись без­успеш­ны­ми, она тай­но сооб­щи­ла элли­нам о под­готов­ля­е­мом напа­де­нии и при­зва­ла их к бди­тель­но­сти. Тогда фокей­цы, под­гото­вив празд­нич­ное жерт­во­при­но­ше­ние и пир­ше­ство, при­гла­си­ли для уча­стия в нем пити­ес­цев в при­го­род; сами же разде­ли­лись на два отряда, из кото­рых один занял город­ские сте­ны, а дру­гой пере­бил остав­ших­ся в горо­де. d Овла­дев же горо­дом, они отпра­ви­ли к Манд­ро­ну посоль­ство с пред­ло­же­ни­ем разде­лить с ними власть. Ламп­са­ка тем вре­ме­нем захво­ра­ла и умер­ла; ее с поче­том похо­ро­ни­ли в горо­де и самый город в ее память назва­ли Ламп­са­ком⁵.

Манд­рон, избе­гая вся­ко­го подо­зре­ния в пре­да­тель­стве, откло­нил пред­ло­же­ние жить с ними и про­сил толь­ко, чтобы к нему ото­сла­ли жен и детей уби­тых. Фокей­цы это и выпол­ни­ли с готов­но­стью, не при­чи­нив отправ­ля­е­мым ника­кой обиды. Ламп­са­ке же они, воздав поче­сти как геро­ине, e в даль­ней­шем поста­но­ви­ли при­но­сить жерт­вы как боже­ству и соблюда­ют это поныне.

Кире­нян­ка Аре­та­фи­ла жила не в столь древ­ние вре­ме­на, а в эпо­ху Мит­ри­да­та¹, но ее доб­лесть и дея­ния поз­во­ля­ют срав­нить ее с наи­бо­лее про­слав­лен­ны­ми геро­и­ня­ми. Она была доче­рью Эгла­но­ра и женой Феди­ма — зна­ме­ни­тых людей. Пре­крас­ная по внеш­но­сти, она отли­ча­лась и выдаю­щи­ми­ся умст­вен­ны­ми даро­ва­ни­я­ми, не чуж­да была и пони­ма­ния государ­ст­вен­ных дел. Сла­ву же ей при­нес­ли общие судь­бы ее и роди­ны. Ибо Нико­крат, уста­но­вив тиран­нию в Кирене, каз­нил мно­же­ство граж­дан, f соб­ст­вен­но­руч­но убил Мела­нип­па, жре­ца Апол­ло­на, и при­сво­ил себе это жре­че­ство, убил и мужа Аре­та­фи­лы Феди­ма, а ее насиль­ст­вен­но взял в жены. Поми­мо тысяч дру­гих без­за­ко­ний он поста­вил у город­ских ворот стра­жу, кото­рая осквер­ня­ла выно­си­мых на похо­ро­ны покой­ни­ков, прон­зая их кин­жа­ла­ми и накла­ды­вая клей­ма, чтобы никто из граж­дан не мог под видом покой­ни­ка ускольз­нуть от тиран­нии.

Труд­но было Аре­та­фи­ле пере­но­сить свои домаш­ние бед­ст­вия, хотя тиранн из люб­ви к ней и стре­мил­ся при­об­щить ее к тем выго­дам, кото­рые ему дава­ла власть, ибо он пре­кло­нял­ся перед ней и с ней одной был кроток, 256 оста­ва­ясь со все­ми дру­ги­ми непри­ми­ри­мым и сви­ре­пым; но еще более угне­та­ло ее горест­ное поло­же­ние недо­стой­но уни­жае­мой роди­ны. Один за дру­гим умертв­ля­лись граж­дане, и ниот­куда нель­зя было ожи­дать воз­мездия, ибо изгнан­ни­ки, бес­силь­ные и запу­ган­ные, оста­ва­лись в рас­се­я­нии. Толь­ко на себя одну мог­ла воз­ло­жить надеж­ду Аре­та­фи­ла. И она замыс­ли­ла после­до­вать при­ме­ру зна­ме­ни­то­го отваж­но­го дея­ния фер­ской Фивы². Но так как у нее не было вер­ных помощ­ни­ков, кото­рых той дава­ли обсто­я­тель­ства, то она реши­ла изве­сти мужа ядом и с этой целью ста­ла соби­рать раз­лич­ные зелья и испы­ты­вать их дей­ст­вие. b Одна­ко ей не уда­лось сохра­нить свои при­готов­ле­ния в тайне, и на нее посту­пил донос. Мать тиран­на Каль­бия, жен­щи­на жесто­кая и непре­клон­ная, сра­зу же потре­бо­ва­ла для Аре­та­фи­лы позор­ной каз­ни. Но любовь Нико­кра­та уме­ря­ла его гнев и застав­ля­ла его мед­лить, тем более что неко­то­рый пред­лог для это­го дава­ла твер­дость, с кото­рой Аре­та­фи­ла про­ти­во­сто­я­ла воз­во­ди­мо­му на нее обви­не­нию. Когда же она увиде­ла, что бес­спор­ные ули­ки не поз­во­ля­ют пол­но­стью отвер­гать его, то при­зна­лась, что заготов­ля­ла зелья, но не смер­то­нос­ные. c «Мно­гое зави­сит для меня в этом спо­ре, — ска­за­ла она. — Твое рас­по­ло­же­ние ко мне, твоя сла­ва и могу­ще­ство под­вер­га­ют меня зави­сти и недоб­ро­же­ла­тель­ству дур­ных жен­щин. Опа­са­ясь зло­коз­нен­ной ворож­бы с их сто­ро­ны, я реши­лась про­ти­во­дей­ст­во­вать им таки­ми же сред­ства­ми. Может быть, это и нера­зум­но и слиш­ком по-жен­ски, но смер­ти не заслу­жи­ва­ет, раз­ве толь­ко ты най­дешь, что надо каз­нить жен­щи­ну, при­бег­нув­шую к при­во­роту, чтобы быть люби­мой силь­нее, чем тебе это жела­тель­но».

В ответ на эти объ­яс­не­ния Нико­крат решил при­ме­нить пыт­ку и руко­во­дить допро­сом под пыт­кой было пору­че­но Каль­бии. d Аре­та­фи­ла спо­кой­но выдер­жи­ва­ла все муче­ния, так что нако­нец сама Каль­бия, утом­лен­ная, отсту­пи­лась от про­дол­же­ния пыт­ки. А Нико­крат, уве­рив­шись в неви­нов­но­сти Аре­та­фи­лы, отпу­стил ее и даже рас­ка­ял­ся, что довел допрос до пыт­ки. Спу­стя крат­кое вре­мя он, вле­ко­мый стра­стью, сно­ва при­шел к Аре­та­фи­ле, их бли­зость вос­ста­но­ви­лась, и он ста­рал­ся поче­стя­ми и вся­че­ски­ми про­яв­ле­ни­я­ми дру­же­лю­бия вер­нуть ее бла­го­склон­ность. Но не ей было под­дать­ся на лас­ку, усто­яв про­тив столь­ких муче­ний. К преж­не­му созна­нию сто­яв­шей перед ней бла­го­род­ной цели теперь при­со­еди­ни­лось и упор­ство, и она соста­ви­ла дру­гой хит­ро­ум­ный план.

Была у нее дочь, достиг­шая брач­но­го воз­рас­та, кра­са­ви­ца собой. e Ее она и наме­ти­ла в каче­стве при­ман­ки для бра­та тиран­на, юно­ши, пре­дан­но­го стра­стям. Есть упор­ный слух, что Аре­та­фи­ла вос­поль­зо­ва­лась кол­дов­ски­ми чара­ми, чтобы при­во­ро­тить это­го юно­шу — зва­ли его Лаан­дром — к сво­ей доче­ри, совра­тив его рас­судок. Когда же он был поко­рен и выпро­сил у бра­та раз­ре­ше­ние на брак, то девуш­ка, научен­ная мате­рью, ста­ла вну­шать ему мысль об осво­бож­де­нии горо­да от тиран­нии, гово­ря, что, живя под ярмом тиран­нии, он, будучи не рабом, а сво­бод­ным чело­ве­ком, не вла­стен ни выбрать себе жену, ни сохра­нить ее; а вме­сте с тем и его дру­зья, угож­дая Аре­та­фи­ле, f настра­и­ва­ли его про­тив бра­та вся­ко­го рода поро­ча­щи­ми тиран­нию сооб­ще­ни­я­ми. А узнав, что и у Аре­та­фи­лы такие же помыс­лы и устрем­ле­ния, он взял на себя это дело и, напра­вив сво­его раба Даф­ни­са, его рука­ми убил Нико­кра­та. После это­го, одна­ко, он не стал под­чи­нять­ся Аре­та­фи­ле, а сра­зу же пока­зал сво­и­ми дела­ми, что он при­рож­ден­ный бра­то­убий­ца, но не тиран­но­убий­ца: став у вла­сти, он пра­вил свое­воль­но и без­рас­суд­но. 257 Все же Аре­та­фи­ла была у него в поче­те; со сво­ей сто­ро­ны, она не обна­ру­жи­ва­ла ника­кой враж­деб­но­сти к нему и не ока­зы­ва­ла откры­то­го про­ти­во­дей­ст­вия, а лишь неза­мет­но вли­я­ла на государ­ст­вен­ные дела. Преж­де все­го она навя­за­ла ему вой­ну с соседя­ми, побудив Ана­ба, гла­ву одно­го из ливий­ских пле­мен, к набе­гам на кирен­скую область, дохо­див­шим до само­го горо­да. Затем она настро­и­ла Лаанд­ра про­тив его при­бли­жен­ных и вое­на­чаль­ни­ков, как вою­ю­щих без над­ле­жа­ще­го усер­дия и более тяго­те­ю­щих к обста­нов­ке мира и спо­кой­ст­вия, бла­го­при­ят­ной и для его дел и для укреп­ле­ния его вла­сти над граж­да­на­ми. Изъ­яви­ла она и готов­ность содей­ст­во­вать заклю­че­нию мира и пред­ло­жи­ла Лаан­д­ру све­сти его, b если он того поже­ла­ет, с Ана­бом для пере­го­во­ров, преж­де чем вой­на при­ведет к каким-либо неис­пра­ви­мым послед­ст­ви­ям. Лаандр согла­сил­ся, и тогда она, всту­пив сама в пере­го­во­ры с ливий­цем, пред­ло­жи­ла ему бога­тые дары и мно­го денег с тем, чтобы он захва­тил под стра­жу тиран­на, когда тот явит­ся на пере­го­во­ры. Ливи­ец при­нял это пред­ло­же­ние.

Лаандр сна­ча­ла коле­бал­ся, но при­сты­жен­ный Аре­та­фи­лой, кото­рая успо­ка­и­ва­ла его тем, что сама будет при­сут­ст­во­вать при этой встре­че, отпра­вил­ся без­оруж­ный и без охра­ны. Нахо­дясь уже в бли­зо­сти от места встре­чи и видя там Ана­ба, он опять впал в мало­ду­шие и хотел дожи­дать­ся сво­их тело­хра­ни­те­лей. Но сопро­вож­дав­шая его Аре­та­фи­ла и обо­д­ря­ла и сты­ди­ла его, и нако­нец, c пре­се­кая даль­ней­шую задерж­ку, со всей реши­тель­но­стью взя­ла за руку и, под­ведя к вар­ва­ру, пере­да­ла ему. Тут же ливий­цы схва­ти­ли его, свя­за­ли и про­дол­жа­ли сте­речь, пока не подо­спе­ли дру­зья Аре­та­фи­лы с услов­лен­ной опла­той, сопро­вож­дае­мые дру­ги­ми граж­да­на­ми: ибо мно­гие, услы­хав о про­ис­хо­дя­щем, поспе­ши­ли к про­воз­гла­ше­нию сво­бо­ды. При виде Аре­та­фи­лы они едва ли не забы­ли о сво­ем гне­ве на тиран­на, ото­дви­гая мысль о воз­мездии ему на вто­рое место: пер­вым вку­ше­ни­ем сво­бо­ды была для них воз­мож­ность со сле­за­ми радо­сти при­вет­ст­во­вать свою осво­бо­ди­тель­ни­цу, и они пре­кло­ня­лись перед ней как перед изва­я­ни­ем бога. d При­бы­ва­ли новые и новые тол­пы лику­ю­щих граж­дан, и толь­ко к вече­ру все вер­ну­лись в город, ведя и Лаанд­ра. Воздав все поче­сти и похва­лы Аре­та­фи­ле, граж­дане обра­ти­лись и к рас­пра­ве с тиран­на­ми: Каль­бию сожгли зажи­во, а Лаанд­ра заши­ли в мешок и бро­си­ли в море. Аре­та­фи­лу же при­зна­ли достой­ной участ­во­вать в управ­ле­нии, разде­ляя власть с луч­ши­ми мужа­ми горо­да. Но она, как бы доведя пол­ную пре­врат­но­стей дра­му до бла­го­при­ят­но­го раз­ре­ше­ния и побед­но­го вен­ца, лишь толь­ко увида­ла город сво­бод­ным, уда­ли­лась в жен­ские покои, e чуж­да­ясь вся­кой сует­но­сти, и спо­кой­но про­ве­ла оста­ток жиз­ни за ткац­ким стан­ком сре­ди дру­зей и близ­ких.

Сре­ди тет­рар­хов Гала­тии выде­ля­лись могу­ще­ст­вом нахо­див­ши­е­ся в неко­то­ром род­стве меж­ду собой Синат и Сино­риг¹. Жена Сина­та по име­ни Кам­ма бли­ста­ла кра­сотой и цве­том моло­до­сти, но еще более того при­вле­ка­ла к себе сво­и­ми душев­ны­ми каче­ства­ми. Она была не толь­ко любя­щей и вер­ной супру­гой, но отли­ча­лась и разум­но­стью и воз­вы­шен­ным обра­зом мыс­лей, а ее доб­рота и при­вет­ли­вость рас­по­ла­га­ли к ней серд­ца всех под­чи­нен­ных. Еще более блес­ка при­да­ва­ло ей и то, что она как жри­ца Арте­ми­ды², f осо­бен­но почи­тае­мой гала­та­ми, на всех празд­нич­ных цере­мо­ни­ях и жерт­во­при­но­ше­ни­ях пока­зы­ва­лась в вели­ко­леп­ном убран­стве. И вот в нее влю­бил­ся Сино­риг. Пони­мая, что поко­рить ее при живом муже он не может ни убеж­де­ни­ем, ни настой­чи­во­стью, он пошел на ужас­ное дело — ковар­но убил Сина­та, а вско­ре после это­го посва­тал­ся к Кам­ме.

Кам­ма про­во­ди­ла вре­мя в хра­ме, выпол­няя свои жре­че­ские обя­зан­но­сти, и пере­но­си­ла поте­рю без мало­душ­ных жалоб, 258 а с разум­ной твер­до­стью, выжидая воз­мож­но­сти воз­мездия за пре­ступ­ле­ние Сино­ри­га. А он не остав­лял сво­их домо­га­тельств, под­креп­ляя их бла­го­вид­ны­ми реча­ми: и заслуг у него боль­ше, чем у Сина­та, и убил он его не из зло­дей­ских побуж­де­ний, а дви­жи­мый любо­вью к Кам­ме. И она с само­го нача­ла выслу­ши­ва­ла эти речи снис­хо­ди­тель­но, а поне­мно­гу ее отка­зы ста­но­ви­лись все менее рез­ки­ми. При­том же ее близ­кие и дру­зья, угож­дая муже­ст­вен­но­му Сино­ри­гу, настой­чи­во убеж­да­ли ее дать согла­сие. b Нако­нец она усту­пи­ла и посла­ла Сино­ри­гу при­гла­ше­ние встре­тить­ся с ней в хра­ме, чтобы вме­сте полу­чить от богов освя­ще­ние и скреп­ле­ние их брач­но­го сою­за. При­няв его в хра­ме, она дру­же­люб­но его при­вет­ст­во­ва­ла, под­ве­ла к жерт­вен­ни­ку и, совер­шив воз­ли­я­ние из чаши, поло­ви­ну из нее отпи­ла сама, а осталь­ное дала выпить ему. А чаша была напол­не­на отрав­лен­ной медо­вой сытой. И убедив­шись, что он выпил все до кон­ца, с радост­ным воз­гла­сом пре­кло­ни­лась перед изва­я­ни­ем боги­ни: «При­зы­ваю тебя в свиде­те­ли, о чти­мая боги­ня, что ради это­го дня я жила после убий­ства Сина­та, и все это вре­мя моей един­ст­вен­ной отра­дой была надеж­да на спра­вед­ли­вое воз­мездие, и теперь, дождав­шись это­го дня воз­мездия, я иду к мое­му супру­гу. c А тебе, нече­сти­вей­ший из людей, пусть твои близ­кие гото­вят моги­лу вме­сто брач­но­го покоя». Слы­ша это и ощу­щая уже дей­ст­вие яда, галат под­нял­ся было на колес­ни­цу, думая, что ему помо­жет дви­же­ние и тряс­ка, но сра­зу же был вынуж­ден перей­ти на носил­ки, а вече­ром это­го же дня умер. А Кам­ма про­жи­ла еще одну ночь и, узнав о его смер­ти, ото­шла в спо­кой­ст­вии и радо­сти.

d Упо­мя­нем еще двух жен­щин, про­сла­вив­ших Гала­тию: Стра­то­ни­ку, жену Дейота­ра, и Хио­ма­ру, жену Ортиа­гон­та. Стра­то­ни­ка, пони­мая, что ее мужу необ­хо­ди­мо иметь закон­ных детей для пере­да­чи по наслед­ству его цар­ской вла­сти, и не рожая сама, убеди­ла его про­из­ве­сти детей с дру­гой жен­щи­ной и поз­во­лить ей, Стра­то­ни­ке, при­нять их как сво­их род­ных. Дейотар, вос­хи­щен­ный ее самоот­вер­же­ни­ем, пре­до­ста­вил ей сво­бо­ду дей­ст­вий, и она, выбрав из чис­ла плен­ных пре­крас­ную девуш­ку по име­ни Элек­тра, све­ла ее с Дейота­ром, а родив­ших­ся от это­го сою­за детей вос­пи­та­ла как сво­их закон­ных, с любо­вью и вели­ко­леп­ной щед­ро­стью.

e

Хио­ма­ра, жена Ортиа­гон­та была в чис­ле жен­щин, захва­чен­ных в плен рим­ля­на­ми, когда рим­ляне под коман­до­ва­ни­ем Гнея нанес­ли гала­там пора­же­ние в бит­ве. Цен­ту­ри­он, кото­ро­му она доста­лась в добы­чу, обо­шел­ся с ней по-сол­дат­ски и обес­че­стил ее. Это был чело­век, пре­дан­ный не толь­ко любо­стра­стию, но и коры­сто­лю­бию. Усту­пая жад­но­сти и день­гам, он согла­сил­ся вер­нуть Хио­ма­ре сво­бо­ду за изряд­ную сум­му золота и сам вывел ее к реке, про­те­кав­шей меж­ду лаге­рем и горо­дом. Когда гала­ты, пере­пра­вив­шись через реку, выпла­ти­ли ему обу­слов­лен­ную сум­му и он отдал им Хио­ма­ру, по ее зна­ку один из них при­кон­чил рим­ля­ни­на в тот момент, f как он лас­ко­во про­щал­ся с Хио­ма­рой, и отру­бил ему голо­ву. Хио­ма­ра под­ня­ла ее и, завер­нув в одеж­ду, унес­ла с собой. Вер­нув­шись к мужу, она бро­си­ла эту голо­ву ему под ноги, и когда он, пора­жен­ный, вос­клик­нул: «Пре­крас­ное дока­за­тель­ство вер­но­сти, жена!» — она отве­ти­ла: «Еще пре­крас­нее, что в живых остал­ся толь­ко один, кто имел со мной обще­ние».

Поли­бий рас­ска­зы­ва­ет¹, что в Сар­дах он имел слу­чай бесе­до­вать с этой жен­щи­ной и уди­вил­ся ее разум­но­сти и воз­вы­шен­но­му обра­зу мыс­лей.

259

Мит­ри­дат вызвал к себе в Пер­гам в каче­стве дру­зей шесть­де­сят знат­ней­ших гала­тов¹, но обра­щал­ся с ними высо­ко­мер­но и дес­по­ти­че­ски, вызы­вая этим их общее него­до­ва­ние. Один из них, тет­рарх тоси­о­пов² Эпо­редо­риг, чело­век муже­ст­вен­ный и обла­даю­щий боль­шой телес­ной силой, взял­ся схва­тить Мит­ри­да­та, когда он будет раз­би­рать дела, сидя на судей­ском крес­ле в гим­на­сии, и выбро­сить на ули­цу вме­сте с креслом. Но по слу­чай­но­сти Мит­ри­дат в тот день не пошел в гим­на­сий, а вызвал гала­тов к себе на дом. Эпо­редо­риг и для это­го слу­чая убедил осталь­ных гала­тов, когда они собе­рут­ся там вме­сте, b напасть на Мит­ри­да­та и разо­рвать его на части. Но этот заго­вор по доно­су стал изве­стен царю, и он при­ка­зал истре­бить всех гала­тов одно­го за дру­гим³. Вско­ре он, одна­ко, вспом­нил об одном из них, по име­ни Бепо­ли­тан, совсем моло­дом юно­ше заме­ча­тель­ной кра­соты, и пожа­лел о нем, думая, что тот погиб одним из пер­вых. Все же на слу­чай, если он ока­жет­ся еще в живых, царь послал рас­по­ря­же­ние отме­нить его казнь. И выпа­ло тому какое-то уди­ви­тель­ное сча­стье. Когда его захва­ти­ли, на нем была пре­крас­ная доро­гая одеж­да, и палач, желая при­сво­ить ее в неза­пят­нан­ном кро­вью состо­я­нии, c поне­мно­гу сни­мал ее с юно­ши. Тут он и увидел послан­цев царя, бегу­щих к нему и выкли­ки­ваю­щих имя юно­ши.

Так коры­сто­лю­бие, для мно­гих при­чи­на гибе­ли, неожи­дан­но спас­ло жизнь Бепо­ли­та­ну. А Эпо­редо­риг лежал каз­нен­ный и выбро­шен­ный без погре­бе­ния, и никто из дру­зей не смел при­бли­зить­ся к телу. Но одна пер­гам­ская девуш­ка, с кото­рой он при жиз­ни был бли­зок, отва­жи­лась одеть и похо­ро­нить труп. Это было заме­че­но стра­жа­ми, и ее отве­ли к царю. Пере­да­ют, что уже самый вид этой девуш­ки, совсем моло­дой и про­сто­душ­ной, как-то подей­ст­во­вал на Мит­ри­да­та, d но еще боль­ше тро­нут он был, узнав, что при­чи­на ее поступ­ка — любовь. Он раз­ре­шил девуш­ке убрать и похо­ро­нить покой­ни­ка и пре­до­ста­вил ей из сво­их средств погре­баль­ную одеж­ду и убран­ство.

Фива­нец Феа­ген, вооду­шев­лен­ный теми же чув­ства­ми люб­ви к родине, что Эпа­ми­нонд, Пело­пид и дру­гие выдаю­щи­е­ся мужи, пал в Херо­ней­ской бит­ве¹, решав­шей судь­бу Элла­ды, уже после того, как одер­жал верх над про­ти­во­сто­я­щим ему отрядом македо­нян и обра­тил его в бег­ство. Это он македо­ня­ни­ну, оклик­нув­ше­му его воз­гла­сом «До каких пор ты будешь нас пре­сле­до­вать?», отве­тил: «До Македо­нии». e Уми­рая, он оста­вил сест­ру Тимо­клею, доб­лесть кото­рой пока­зы­ва­ла, что душев­ные каче­ства, сде­лав­шие его вели­ким и про­слав­лен­ным мужем, были в его роду наслед­ст­вен­ны­ми. Но Тимо­клее ее доб­лесть толь­ко помог­ла лег­че пере­не­сти то, что выпа­ло на ее долю из общих бед­ст­вий роди­ны.

Когда Алек­сандр захва­тил Фивы и его вои­ны пре­да­ва­лись гра­бе­жу, дом Тимо­клеи достал­ся чело­ве­ку, чуж­до­му вся­кой вос­пи­тан­но­сти, гру­бо­му, наг­ло­му и дико­му. Это был коман­дир отряда фра­кий­цев и носил то же имя, что и царь, но нисколь­ко не похо­дил на него. Пере­пив­шись за ужи­ном, он не посо­ве­стил­ся ни рода, ни нра­ва Тимо­клеи и при­нудил ее стать его налож­ни­цей. f Но и этим он не огра­ни­чил­ся, а стал тре­бо­вать у нее скры­тое, по его пред­по­ло­же­нию, золо­то и сереб­ро, то при­бе­гая к угро­зам, то к обе­ща­ни­ям сохра­нить для нее поло­же­ние закон­ной супру­ги. Тимо­клея, поль­зу­ясь пово­дом, кото­рый дал он сам, отве­ча­ла: «Луч­ше было бы мне уме­реть до наступ­ле­ния этой ночи: лишив­шись все­го, я сохра­ни­ла бы тело, не осквер­нен­ное наси­ли­ем. 260 Но раз это про­изо­шло, и по изво­ле­нию судь­бы я долж­на счи­тать тебя сво­им попе­чи­те­лем, пове­ли­те­лем и супру­гом, то не буду лишать тебя того, что тебе при­над­ле­жит; ведь я и сама ока­за­лась в тво­ем рас­по­ря­же­нии. Были у меня натель­ные укра­ше­ния, было и золо­то в день­гах. Когда захва­ты­ва­ли город, я при­ка­за­ла слу­жан­кам собрать все это и бро­си­ла, или, вер­нее, спря­та­ла в высох­ший коло­дец. Это сохра­ни­лось в тайне: коло­дец закрыт крыш­кой, а кру­гом густой лес. Вла­дей всем этим на сча­стье; а мне будет доста­точ­но того, b что я дала тебе дока­за­тель­ства бла­го­по­лу­чия и блес­ка мое­го дома». Услы­хав это, македо­ня­нин не стал дожи­дать­ся утра, а немед­лен­но отпра­вил­ся к колод­цу, пред­во­ди­мый Тимо­кле­ей. Рас­по­рядив­шись запе­реть сад, чтобы никто его не застал, он спу­стил­ся в коло­дец в одном хитоне. Тут вела его к воз­мездию гроз­ная Кло­то. Как толь­ко Тимо­клея, остав­ша­я­ся у коло­д­ца, услы­ша­ла его голос со дна, она ста­ла бро­сать в коло­дец кам­ни. Мно­го кам­ней она при­нес­ла сама, мно­го осо­бен­но тяже­лых под­ка­ты­ва­ли слу­жан­ки. Так они заби­ли и зава­ли­ли его кам­ня­ми.

К тому вре­ме­ни, когда македо­няне узна­ли о слу­чив­шем­ся и извлек­ли труп, был уже издан при­каз не уби­вать более нико­го из фиван­цев. c Поэто­му Тимо­клею отве­ли к царю и доло­жи­ли об ее дея­нии. Алек­сандр, увидев в спо­кой­ном выра­же­нии ее лица и в самой посту­пи нечто бла­го­род­ное и вну­шаю­щее ува­же­ние, спро­сил преж­де все­го, кто она такая. Она со всей пря­мотой сме­ло отве­ти­ла: «Мой брат Феа­ген пал под Херо­не­ей, коман­дуя и сра­жа­ясь про­тив вас за сво­бо­ду Элла­ды, чтобы мы не тер­пе­ли того, что мы видим. Но пре­тер­пев такое, мы не боим­ся смер­ти. Не стрем­люсь остать­ся в живых, чтобы испы­тать еще такую же ночь, если ты это допу­стишь». d Тут все, в ком из при­сут­ст­ву­ю­щих было доста­точ­но бла­го­род­ства, про­сле­зи­лись. Алек­сандр же, пони­мая, что эта жен­щи­на сто­ит выше сожа­ле­ния, и вос­хи­ща­ясь ее доб­ле­стью и речью, так чув­ст­ви­тель­но заде­вав­шей его само­го, при­ка­зал всем коман­ди­рам тща­тель­но следить, чтобы не допус­ка­лись подоб­ные бес­чин­ства про­тив бла­го­род­ных семейств, а Тимо­клею и всех ее род­ст­вен­ни­ков осво­бо­дил из пле­на.

У Бат­та, про­зван­но­го Счаст­ли­вым, был сын Арке­си­лай, вовсе на него не похо­жий харак­те­ром: e еще при жиз­ни отца он был им оштра­фо­ван на талант за то, что окру­жил свой дом кре­пост­ной сте­ной; а после смер­ти отца, будучи и от при­ро­ды злоб­ным (что и ста­ло его про­зва­ни­ем), а к тому же завя­зав друж­бу с дур­ным чело­ве­ком по име­ни Лаарх, он пре­вра­тил­ся из царя в тиран­на. А Лаарх, замыс­лив сам захват тиран­нии, стал, дей­ст­вуя от име­ни Арке­си­лая и воз­во­дя на него ответ­ст­вен­ность за эти дей­ст­вия, изго­нять и уби­вать луч­ших из граж­дан Кире­ны. Нако­нец он погу­бил и его само­го, вверг­ши его ядо­ви­той рыбой в тяже­лую болезнь, от кото­рой он и умер¹. После его смер­ти Лаарх и овла­дел вла­стью под видом сохра­не­ния ее за сыном Арке­си­лая Бат­том, с кото­рым никто не счи­тал­ся вслед­ст­вие его мало­лет­ства и хро­моты. f Мать же его Эрик­со, жен­щи­на разум­ная и бла­го­же­ла­тель­ная, и при­том имев­шая мно­го могу­ще­ст­вен­ных род­ст­вен­ни­ков, поль­зо­ва­лась общим ува­же­ни­ем. Лаарх посва­тал­ся к ней, изъ­яв­ляя готов­ность сде­лать Бат­та сво­им при­ем­ным сыном и разде­лить с ним власть. Эрик­со, посо­ве­то­вав­шись со сво­и­ми бра­тья­ми, пред­ло­жи­ла ему обра­тить­ся к ним, сама же пред­ста­ви­лась соглас­ной на этот брак. 261 Когда же Лаарх после­до­вал это­му ука­за­нию и бра­тья Эрик­со ста­ли умыш­лен­но затя­ги­вать окон­ча­тель­ный ответ, Эрик­со посы­ла­ет к нему слу­жан­ку с сооб­ще­ни­ем, что бра­тья пока еще колеб­лют­ся, но раз уж воз­никнет эта связь, то они не ста­нут про­ти­вить­ся ее закон­но­му оформ­ле­нию; поэто­му он дол­жен, если того жела­ет, прий­ти к Эрик­со ночью: все ула­дит­ся, если будет поло­же­но нача­ло. Лаарх, обра­до­ван­ный и вооду­шев­лен­ный этим про­яв­ле­ни­ем дру­же­лю­бия, обе­щал прий­ти, когда назна­чит сама Эрик­со. А она дого­во­ри­лась о сро­ке со сво­им стар­шим бра­том Поли­ар­хом. b И в назна­чен­ный для встре­чи час Поли­ар­ха тай­но про­во­ди­ли в покой сест­ры с дву­мя воору­жен­ны­ми юно­ша­ми, искав­ши­ми воз­мож­ность ото­мстить за отца, неза­дол­го до того уби­то­го Лаар­хом. К это­му же вре­ме­ни Эрик­со вызва­ла и Лаар­ха, кото­рый и появил­ся без сопро­вож­де­ния сво­их тело­хра­ни­те­лей. Как толь­ко он вошел, на него наки­ну­лись оба юно­ши и он пал мерт­вым под уда­ра­ми их мечей. Труп выбро­си­ли за город­скую сте­ну и граж­да­нам Кире­ны пока­за­ли Бат­та как наслед­ни­ка отцов­ской вла­сти. Тут же Поли­арх объ­явил о вос­ста­нов­ле­нии древ­ней кирен­ской поли­тии.

В горо­де было мно­го пре­дан­ных Лаар­ху вои­нов еги­пет­ско­го царя Ама­сида, c опи­ра­ясь на кото­рых он и вну­шал нема­лый страх граж­да­нам. Они отпра­ви­ли к Ама­сиду послан­цев с обви­не­ни­ем про­тив Поли­ар­ха и Эрик­со. Послан­ные, вер­нув­шись, при­нес­ли изве­стие, что царь, силь­но раз­гне­ван­ный, замыс­лил вой­ну про­тив Кире­ны, и толь­ко забота о похо­ро­нах скон­чав­шей­ся мате­ри заста­ви­ла его отло­жить воен­ное выступ­ле­ние. Поли­арх счел необ­хо­ди­мым отпра­вить­ся в Еги­пет для объ­яс­не­ний. При­со­еди­ни­лась к нему и Эрик­со, поже­лав­шая разде­лить с ним труды и опас­ность; не оста­лась в сто­роне и пре­ста­ре­лая Кри­то­ла, мать Эрик­со, окру­жен­ная d общим глу­бо­ким почте­ни­ем как сест­ра Бат­та Счаст­ли­во­го. В Егип­те их дея­ние сочли вполне оправ­дан­ным, и сам Ама­сид высо­ко оце­нил муд­рость и муже­ство Эрик­со. Он почтил Поли­ар­ха и обе­их жен­щин дара­ми и цар­ст­вен­ны­ми про­во­да­ми в Кире­ну.

Такой же хва­лы заслу­жи­ва­ет и выступ­ле­ние куман­ской граж­дан­ки Ксе­но­кри­ты про­тив тиран­на Ари­сто­де­ма, про­зван­но­го Μα­λακός — «мяг­кий», «крот­кий» — не по мяг­ко­сти нра­ва, как дума­ют иные, а по той при­чине, что так его назы­ва­ли вар­ва­ры, когда он⁽²⁾, e еще будучи длин­но­во­ло­сым под­рост­ком, в воен­ных столк­но­ве­ни­ях с ними отли­чал­ся не толь­ко сме­ло­стью и лов­ко­стью, но и сооб­ра­зи­тель­но­стью. Бла­го­да­ря сво­им даро­ва­ни­ям он был ува­жа­ем сограж­да­на­ми и достиг высо­ких выбор­ных долж­но­стей. Он был во гла­ве воин­ско­го отряда, послан­но­го на помощь рим­ля­нам, тес­ни­мым этрус­ка­ми, кото­рые пыта­лись вос­ста­но­вить цар­скую власть изгнан­но­го Тарк­ви­ния Гор­до­го. Этот поход Ари­сто­де­ма был дли­тель­ным¹, и он исполь­зо­вал его, чтобы, дей­ст­вуя ско­рее как дема­гог, чем как вое­на­чаль­ник, f поблаж­ка­ми вся­ко­го рода рас­по­ло­жить к себе нахо­див­ших­ся под его коман­до­ва­ни­ем граж­дан и убедить их под его води­тель­ст­вом сверг­нуть власть куман­ско­го сове­та и изгнать знат­ней­ших и силь­ней­ших граж­дан. Так он стал тиран­ном и дал пол­ную волю сво­им раз­врат­ным наклон­но­стям, оскорб­ляя жен и детей сво­бод­ных граж­дан. Пере­да­ют, что он при­нуж­дал маль­чи­ков отпус­кать длин­ные воло­сы и рядить­ся в золо­то, а деву­шек стричь­ся в кру­жок и носить корот­кие туни­ки. 262 Влю­бив­шись в дочь изгнан­ни­ка Ксе­но­кри­ту, он не вер­нул отца, чтобы испро­сить его согла­сие на брак, а счел, что сожи­тель­ство с тиран­ном и без того почет­но для девуш­ки и долж­но вызы­вать вос­хи­ще­ние и зависть у сограж­дан. Но Ксе­но­кри­ту ее поло­же­ние нисколь­ко не вос­хи­ща­ло, напро­тив, она тяго­ти­лась этим сожи­тель­ст­вом без закон­но­го выда­нья и тос­ко­ва­ла по утра­чен­ной оте­че­ст­вом сво­бо­де не мень­ше, чем откры­тые вра­ги тиран­на, вызы­вав­шие у него нена­висть.

Ари­сто­дем как-то заду­мал обве­сти город рвом — затея не толь­ко не вынуж­ден­ная необ­хо­ди­мо­стью, но и бес­по­лез­ная и име­ю­щая един­ст­вен­ной целью уто­мить граж­дан и лишить их досу­га: b каж­до­му пред­пи­сы­ва­лось под­нять еже­днев­но опре­де­лен­ную меру зем­ли. <Сре­ди работаю­щих была жен­щи­на, кото­рая поло­жи­ла нача­ло вос­ста­нию про­тив тиран­нии.>⁽³⁾ Увидав про­хо­дя­ще­го мимо Ари­сто­де­ма, она отвер­ну­лась и закры­ла лицо отво­ротом туни­ки. Когда Ари­сто­дем уда­лил­ся, над ней ста­ли под­шу­чи­вать, что она толь­ко одно­го Ари­сто­де­ма стес­ня­ет­ся, а на дру­гих не обра­ща­ет вни­ма­ния, и она со всей серь­ез­но­стью отве­ти­ла: «Но ведь Ари­сто­дем — един­ст­вен­ный муж­чи­на сре­ди куман­цев». Эти сло­ва всех заде­ли, а у более бла­го­род­ных совесть про­буди­ла и мысль об осво­бож­де­нии оте­че­ства от тиран­нии. c Гово­рят, что и Ксе­но­кри­та, услы­хав об этом, ска­за­ла, что пред­по­чла бы и сама носить зем­лю в при­сут­ст­вии отца, чем разде­лять с Ари­сто­де­мом рос­кошь и могу­ще­ство. Все это вну­ши­ло бод­рость защит­ни­кам сво­бо­ды, спло­тив­шим­ся под гла­вен­ст­вом Тимо­те­ла. А Ксе­но­кри­та обес­пе­чи­ла им воз­мож­ность застиг­нуть Ари­сто­де­ма без охра­ны и без­оруж­ным, и они не замед­ли­ли вос­поль­зо­вать­ся этим, чтобы при­кон­чить его².

Так город Кумы полу­чил сво­бо­ду бла­го­да­ря доб­ле­сти двух жен­щин — одна дала пер­вый тол­чок к делу осво­бож­де­ния, дру­гая помог­ла дове­сти его до кон­ца. Ксе­но­кри­та откло­ни­ла все поче­сти и награ­ды, кото­рые были ей пред­ло­же­ны, испро­сив себе толь­ко одно — похо­ро­нить тело Ари­сто­де­ма. d Это ей пре­до­ста­ви­ли и избра­ли ее жри­цей Демет­ры, пола­гая, что это и ей будет подо­баю­щей поче­стью и будет угод­но самой богине³.

Есть пре­да­ние и еще об одной жен­щине, выдаю­щей­ся сво­им разу­мом и доб­ле­стью, — жене Пифея, совре­мен­ни­ка Ксерк­са. Пифей, как пере­да­ют, най­дя золотую жилу и нена­сы­ти­мо при­стра­стив­шись к извле­кае­мо­му из нее богат­ству, и сам пол­но­стью пре­дал­ся добы­че золота и сограж­дан при­нуж­дал выка­пы­вать и про­мы­вать золо­то, оста­вив вся­кое иное заня­тие. e Такая работа мно­гих погу­би­ла, изну­ри­ла же всех, и нако­нец жен­щи­ны при­шли с вет­вя­ми про­си­те­лей к две­рям жены Пифея. Она, вся­че­ски успо­ко­ив их, отпу­сти­ла по домам, а сама, при­звав к себе золотых дел масте­ров, кото­рым вполне дове­ря­ла, в стро­гой тайне зака­за­ла им изгото­вить золотые хле­бы, пече­нья, пло­ды и извест­ные ей люби­мей­шие блюда Пифея, кото­рый в это вре­мя нахо­дил­ся в отъ­езде. Когда же он вер­нул­ся и попро­сил обедать, она поста­ви­ла перед ним золо­той стол, устав­лен­ный все­воз­мож­ны­ми блюда­ми, но не съе­доб­ны­ми, а золоты­ми. f Пифей сна­ча­ла очень одоб­рил эти искус­ные изо­бра­же­ния, но, насы­тив­шись их видом, попро­сил чего-нибудь съест­но­го, а жена под­но­си­ла ему одно за дру­гим толь­ко золотые куша­нья. Пифей нако­нец при­шел в раз­дра­же­ние и закри­чал, что он голо­ден. Тогда она объ­яс­ни­ла: «Ведь ты создал нам изоби­лие это­го мате­ри­а­ла, и боль­ше у нас ниче­го нет: 263 забыт вся­кий опыт и ремес­ло, никто не возде­лы­ва­ет зем­лю, забро­сив посе­вы, дре­во­на­саж­де­ние и сбор все­го, чем пита­ет зем­ля, мы копа­ем ее толь­ко в поис­ках излиш­не­го и бес­по­лез­но­го, изво­дя этим и самих себя и граж­дан». Эта речь глу­бо­ко подей­ст­во­ва­ла на Пифея, и хотя он не пре­кра­тил пол­но­стью золо­то­ис­ка­ние, но все же огра­ни­чил его, сохра­нив его при­нуди­тель­ность толь­ко для пятой части граж­дан и пре­до­ста­вив про­чим обра­тить­ся к ремес­лам и зем­леде­лию.

Когда Ксеркс шел похо­дом на Гре­цию, Пифей устро­ил рос­кош­ный при­ем все­му пер­сид­ско­му вой­ску и пред­ло­жил царю щед­рый денеж­ный дар. Вме­сте с тем он, имея несколь­ко сыно­вей, про­сил царя осво­бо­дить от похо­да одно­го из них и оста­вить его как кор­миль­ца отца на ста­ро­сти лет. b Но Ксеркс, раз­гне­вав­шись, при­ка­зал убить это­го сына Пифея и, раз­ру­бив его тело попо­лам, раз­ло­жить его по обе сто­ро­ны доро­ги, по кото­рой долж­но прой­ти вой­ско, а осталь­ных сыно­вей увел в поход, и все они погиб­ли в сра­же­ни­ях. После это­го Пифей испы­тал то, что свой­ст­вен­но мало­душ­ным и нера­зум­ным людям: он, боясь смер­ти, тяго­тил­ся жиз­нью. Не имея ни воли к жиз­ни, ни реши­мо­сти уйти из жиз­ни, он посту­пил так. В горо­де была обшир­ная насыпь, мимо кото­рой про­те­ка­ла река, назы­вае­мая Пифо­по­ли­тан­ской. c На этой насы­пи он постро­ил усы­паль­ни­цу, а тече­ние реки изме­нил так, что она ста­ла ее омы­вать. Туда он и уда­лил­ся, оста­вив сво­ей жене управ­ле­ние горо­дом и рас­по­рядив­шись нико­му не посе­щать эту усы­паль­ни­цу, а посы­лать туда еже­днев­но на лод­ке обед до тех пор, пока он не ока­жет­ся нетро­ну­тым, что будет озна­чать, что он, Пифей, умер. Так он окон­чил свою жизнь. А жена его пре­вос­ход­но управ­ля­ла горо­дом и изба­ви­ла граж­дан от испы­тан­ных ими бед­ст­вий.