Сравнительные жизнеописания

Гай Марций

1. Пат­ри­ци­ан­ский дом Мар­ци­ев дал Риму мно­гих зна­ме­ни­тых мужей, сре­ди про­чих и Анка Мар­ция, вну­ка Нумы и пре­ем­ни­ка царя Тул­ла Гости­лия. Мар­ци­я­ми были и Пуб­лий с Квин­том, соорудив­шие самый обиль­ный и самый луч­ший из рим­ских водо­про­во­дов¹, и Цен­зо­рин, кото­ро­го рим­ляне два­жды изби­ра­ли цен­зо­ром, а потом по его же сове­ту при­ня­ли закон, воз­бра­ня­ю­щий одно­му лицу два­жды домо­гать­ся этой долж­но­сти.

Гая Мар­ция, о кото­ром я теперь пишу, после смер­ти отца вырас­ти­ла мать-вдо­ва, и при­мер его пока­зал, что сирот­ство, хоть и таит в себе мно­же­ство вся­ких бед, нисколь­ко не пре­пят­ст­ву­ет сде­лать­ся достой­ным и выдаю­щим­ся чело­ве­ком, и что повод к обви­не­ни­ям и упре­кам оно достав­ля­ет лишь дур­ным людям, утвер­ждаю­щим, буд­то они испор­че­ны вслед­ст­вие недо­ста­точ­ной заботы об их вос­пи­та­нии. Одна­ко не в мень­шей сте­пе­ни при­мер это­го чело­ве­ка под­твер­дил точ­ку зре­ния тех, кто пола­га­ет, что даже нату­ра бла­го­род­ная и хоро­шая по суще­ству, но лишен­ная роди­тель­ско­го над­зо­ра, наряду с доб­ры­ми пло­да­ми при­но­сит и нема­ло дур­ных — слов­но туч­ная поч­ва, не возде­лан­ная плу­гом зем­ледель­ца. Мощь и упор­ство его души, про­яв­ляв­ши­е­ся во всех обсто­я­тель­ствах, порож­да­ли вели­кие и успеш­но дости­гав­шие цели поры­вы к доб­ру, но, с дру­гой сто­ро­ны, дела­ли его харак­тер тяже­лым и неужив­чи­вым, ибо гнев Мар­ция не знал удер­жу, а често­лю­бие не отсту­па­ло ни пред чем, и те, кто вос­хи­щал­ся его рав­но­ду­ши­ем к наслаж­де­ни­ям, к жиз­нен­ным тяготам, к богат­ству, кто гово­рил о его воз­держ­но­сти, спра­вед­ли­во­сти и муже­стве, тер­петь не мог­ли иметь с ним дело по вопро­сам государ­ст­вен­ным из-за его непри­ят­но­го, неуступ­чи­во­го нра­ва и оли­гар­хи­че­ских зама­шек. Поис­ти­не, важ­ней­шее пре­иму­ще­ство, какое люди извле­ка­ют из бла­го­склон­но­сти Муз, состо­ит в том, что нау­ки и вос­пи­та­ние совер­шен­ст­ву­ют нашу при­ро­ду, при­уча­ют ее к разум­ной уме­рен­но­сти и отвра­ще­нию к изли­ше­ствам.

Сре­ди всех про­яв­ле­ний нрав­ст­вен­но­го вели­чия выше все­го рим­ляне ста­ви­ли тогда воин­ские подви­ги, о чем свиде­тель­ст­ву­ет то, что поня­тия нрав­ст­вен­но­го вели­чия и храб­ро­сти выра­жа­ют­ся у них одним и тем же сло­вом²: обо­зна­че­ние одно­го из при­зна­ков тако­го вели­чия — муже­ства — сде­ла­лось общим родо­вым име­нем.

2. Мар­ций питал к воен­ным состя­за­ни­ям врож­ден­ную страсть, более силь­ную, чем кто-либо из его сверст­ни­ков, и с само­го дет­ства не выпус­кал из рук ору­жия, но, пола­гая, что бла­го­при­об­ре­тен­ные доспе­хи оста­нут­ся без вся­ко­го употреб­ле­ния у того, кто не при­гото­вил, не при­вел в порядок ору­жие при­род­ное и есте­ствен­ное, он так при­учил и при­спо­со­бил свое тело ко всем видам боя, что и на ногу был скор, и в руко­паш­ной неодо­лим. Вот поче­му те, кто пытал­ся тягать­ся с ним в реши­тель­но­сти и храб­ро­сти, при­пи­сы­ва­ли свое пора­же­ние телес­ной его мощи — мощи неис­ся­кае­мой, не сла­бе­ю­щей ни в каких трудах.

3. Пер­вый свой поход он про­де­лал еще совсем юным, когда Тарк­ви­ний, преж­де царив­ший в Риме, а затем лишив­ший­ся сво­его цар­ства, после мно­го­крат­ных боев и пора­же­ний как бы бро­сил жре­бий в послед­ний раз и дви­нул­ся на Рим при под­держ­ке боль­шей части пле­ме­ни лати­нян и мно­гих дру­гих ита­лий­цев, кото­рые дума­ли не столь­ко о том, чтобы уго­дить Тарк­ви­нию и вер­нуть его к вла­сти, сколь­ко о том, чтобы сокру­шить рим­лян, стра­шась их и завидуя их воз­вы­ше­нию. В бит­ве³, исход кото­рой дол­го оста­вал­ся сомни­тель­ным, Мар­ций, ярост­но сра­жа­ясь, вдруг увидел, что какой-то рим­ля­нин невда­ле­ке от него упал, и не бро­сил без­за­щит­но­го това­ри­ща, но быст­ро засло­нив его, убил про­тив­ни­ка, кото­рый ринул­ся на упав­ше­го. Это про­изо­шло на гла­зах у дик­та­то­ра, и после победы коман­дую­щий увен­чал Мар­ция в чис­ле пер­вых дубо­вым вен­ком. Такой венок пола­гал­ся в награ­ду тому, кто в бою при­кро­ет сограж­да­ни­на сво­им щитом, — воз­мож­но закон желал осо­бо почтить дуб, имея в виду арка­дян⁴, кото­рых ора­кул бога назвал «поедаю­щи­ми желуди», или, быть может, по той при­чине, что дуб рас­тет повсюду и быст­ро ока­зы­ва­ет­ся под рукой у вои­нов, или, нако­нец, пото­му, что дубо­вый венок посвя­щен Зев­су-Гра­до­хра­ни­те­лю и счи­та­ет­ся подо­баю­щею награ­дой за спа­се­ние сограж­да­ни­на. В самом деле, из дико­рас­ту­щих дере­вьев дуб — самое пло­до­нос­ное, а из куль­тур­ных — самое креп­кое. От него полу­ча­ли желуди для еды и мед для питья, он достав­лял и закус­ку — мясо весь­ма мно­гих пер­на­тых, ибо давал людям орудие охоты — пти­чий клей.

Рас­ска­зы­ва­ют, что участ­ни­кам сра­же­ния яви­лись Дио­с­ку­ры и что сра­зу после бит­вы они пока­за­лись на взмы­лен­ных конях на фору­ме под­ле источ­ни­ка, где теперь сто­ит их храм, и воз­ве­сти­ли о победе. Вот поче­му и день, в кото­рый была одер­жа­на эта победа, — июль­ские иды — посвя­щен Дио­с­ку­рам⁵.

4. У людей моло­дых, если их често­лю­бие поверх­ност­но, слиш­ком рано при­об­ре­тен­ные извест­ность и почет гасят, как мне кажет­ся, жаж­ду сла­вы и быст­ро уто­ля­ют ее, рож­дая чув­ство пре­сы­ще­ния, нату­рам же глу­бо­ким и упор­ным поче­сти при­да­ют блеск и побуж­да­ют к дей­ст­вию, слов­но све­жий ветер устрем­ляя их к целям, кото­рые пред­став­ля­ют­ся юно­шам пре­крас­ны­ми. Не пла­ту они полу­чи­ли, но, напро­тив, слов­но бы дали некий залог и теперь сты­дят­ся посра­мить свою сла­ву и не пре­взой­ти ее новы­ми дея­ни­я­ми. Вот так и Мар­ций — он само­го себя вызвал на сорев­но­ва­ние в храб­ро­сти и, посто­ян­но стре­мясь про­явить себя в новых дея­ни­ях, к подви­гам при­со­еди­нял подви­ги, гро­моздил добы­чу на добы­чу, так что в каж­дом сле­дую­щем похо­де началь­ни­ки неиз­мен­но всту­па­ли в сопер­ни­че­ство с началь­ни­ка­ми преды­ду­ще­го, желая пре­взой­ти их в почет­ных награ­дах Мар­цию и вос­тор­жен­ных свиде­тель­ствах о его доб­ле­сти. В те вре­ме­на у рим­лян сра­же­ние сле­до­ва­ло за сра­же­ни­ем, вой­на за вой­ною, и не было слу­чая, чтобы Мар­ций воз­вра­тил­ся без вен­ка или какой-либо иной награ­ды. Дру­гие были отваж­ны ради сла­вы, он искал сла­вы, чтобы пора­до­вать мать. Когда мать слы­ша­ла, как его хва­лят, виде­ла, как его увен­чи­ва­ют вен­ком, пла­ка­ла от сча­стья в его объ­я­ти­ях, — в эти мину­ты он чув­ст­во­вал, что достиг вер­ши­ны поче­та и бла­жен­ства. Гово­рят, что в таких же точ­но чув­ствах при­зна­вал­ся и Эпа­ми­нонд, счи­тав­ший вели­чай­шей из сво­их удач, что отец и мать его дожи­ли до бит­вы при Левк­трах и ста­ли свиде­те­ля­ми его победы. Но его вос­торг и лико­ва­ние с ним разде­ли­ли оба роди­те­ля, тогда как Мар­ций, счи­тая, что мате­ри по пра­ву при­над­ле­жит и все то ува­же­ние, каким он был бы обя­зан отцу, не уста­вал радо­вать ее и чтить; он и женил­ся по ее жела­нию и выбо­ру, и даже когда у него роди­лись дети, про­дол­жал жить в одном доме с мате­рью.

5. Его доб­лесть уже дала ему зна­чи­тель­ную извест­ность и вли­я­ние в Риме, когда сенат, защи­щая бога­чей, всту­пил в столк­но­ве­ние с наро­дом, кото­рый жало­вал­ся на бес­чис­лен­ные и жесто­кие при­тес­не­ния со сто­ро­ны ростов­щи­ков. Граж­дан сред­не­го достат­ка они разо­ря­ли вко­нец удер­жа­ни­ем зало­гов и рас­про­да­жа­ми, людей же совер­шен­но неиму­щих схва­ты­ва­ли и сажа­ли в тюрь­му — тех самых людей, чьи тела были укра­ше­ны шра­ма­ми и кото­рые столь­ко раз полу­ча­ли раны и тер­пе­ли лише­ния в вой­нах за оте­че­ство, меж­ду про­чим, и в послед­ней войне про­тив саби­нян, когда бога­чи обе­ща­ли уме­рить свою алч­ность, а кон­сул Маний Вале­рий⁶, по опре­де­ле­нию сена­та, в этом пору­чил­ся. Народ драл­ся не щадя сил и одер­жал победу, но ростов­щи­ки по-преж­не­му не дава­ли долж­ни­кам ни малей­шей поблаж­ки, а сенат делал вид, буд­то не пом­нит об уго­во­ре, и без­участ­но взи­рал на то, как бед­ня­ков сно­ва тащат в тюрь­му и оби­ра­ют дочи­ста, и тогда в горо­де нача­лись бес­по­ряд­ки и опас­ные сбо­ри­ща. Назре­ваю­щий мятеж не остал­ся тай­ной для непри­я­те­лей — они вторг­лись в рим­ские вла­де­ния, всё пре­да­вая огню, а посколь­ку на при­зыв кон­су­лов к ору­жию никто из спо­соб­ных носить его не отклик­нул­ся, несо­гла­сия во мне­ни­ях воз­ник­ли так­же сре­ди вла­стей: одни пола­га­ли, что надо усту­пить неиму­щим и смяг­чить чрез­мер­ную суро­вость зако­на, дру­гие реши­тель­но воз­ра­жа­ли, и в их чис­ле — Мар­ций, кото­рый не счи­тал вопрос о день­гах самым важ­ным, но сове­то­вал сена­то­рам при­слу­шать­ся к голо­су рас­суд­ка и в самом заро­ды­ше пре­сечь, заду­шить неслы­хан­ную наг­лость чер­ни, пося­гаю­щей на зако­ны государ­ства.

6. В тече­ние немно­гих дней сенат заседал неод­но­крат­но, но так и не вынес ника­ко­го реше­ния, и тут бед­ня­ки неожи­дан­но, собрав­шись все вме­сте и при­звав друг дру­га не падать духом, поки­ну­ли Рим и рас­по­ло­жи­лись на горе, кото­рая теперь зовет­ся Свя­щен­ной⁷, у реки Ание­на; они не чини­ли наси­лий, не пред­при­ни­ма­ли ника­ких мятеж­ных дей­ст­вий и толь­ко вос­кли­ца­ли, что бога­чи уже дав­но выгна­ли их из горо­да, что Ита­лия повсюду даст им возду­ха, воды и место для погре­бе­ния, а раз­ве Рим, пока они были его граж­да­на­ми, дал им еще что-нибудь, кро­ме это­го?! Ниче­го, не счи­тая лишь пра­ва уме­реть от ран, защи­щая бога­чей! Сенат испу­гал­ся и напра­вил к ним несколь­ких пожи­лых сена­то­ров, сла­вив­ших­ся осо­бой обхо­ди­тель­но­стью и рас­по­ло­же­ни­ем к наро­ду. К бег­ле­цам обра­тил­ся Мене­ний Агрип­па и дол­го их упра­ши­вал, дол­го и без око­лич­но­стей гово­рил в защи­ту сена­та, а закон­чил свою речь прит­чей, кото­рую с тех пор часто вспо­ми­на­ют. Он рас­ска­зал, как одна­жды все части чело­ве­че­ско­го тела опол­чи­лись про­тив желуд­ка и обви­ни­ли его в том, что он-де один без­дель­ни­ча­ет и не при­но­сит ника­кой поль­зы, меж тем как осталь­ные, дабы уто­лить его алч­ность, несут вели­кие труды и тяготы. Но желудок толь­ко посме­ял­ся над их неве­же­ст­вом: им было невдо­мек, что, один при­ни­мая всю пищу, он затем воз­вра­ща­ет ее назад, рас­пре­де­ля­ет меж­ду осталь­ны­ми. «Такое же поло­же­ние, граж­дане, — вос­клик­нул Мене­ний, — зани­ма­ет сре­ди вас сенат. Его реше­ния, направ­лен­ные ко бла­гу государ­ства, при­но­сят каж­до­му из вас поль­зу и выго­ду».

7. После это­го народ при­ми­рил­ся с сена­том, пред­ва­ри­тель­но добив­шись у него раз­ре­ше­ния выби­рать из сво­ей среды пяте­рых заступ­ни­ков для тех, кому пона­до­бит­ся помощь, — теперь этих долж­ност­ных лиц назы­ва­ют народ­ны­ми три­бу­на­ми. Пер­вы­ми три­бу­на­ми были избра­ны те, кто воз­гла­вил уход, — Юний Брут и Сици­ний Бел­лут. Едва толь­ко в горо­де вос­ста­но­ви­лось еди­но­мыс­лие, народ сра­зу же взял­ся за ору­жие и, пол­ный жела­ния сра­зить­ся с вра­гом, пре­до­ста­вил себя в рас­по­ря­же­ние кон­су­лов. Одна­ко Мар­ций, и сам недо­воль­ный победой наро­да и уступ­ка­ми зна­ти, и видя, что мно­гие из пат­ри­ци­ев разде­ля­ют его чув­ство, при­зы­вал не усту­пать про­сто­му люду пер­вен­ство в бит­вах за роди­ну, но дока­зать, что луч­шие граж­дане пре­вос­хо­дят чернь не столь­ко могу­ще­ст­вом, сколь­ко доб­ле­стью.

8. Сре­ди горо­дов пле­ме­ни воль­сков, с кото­рым в то вре­мя вое­ва­ли рим­ляне, пер­вое место при­над­ле­жа­ло Корио­лам. Когда кон­сул Коми­ний оса­дил Корио­лы, осталь­ные воль­ски в стра­хе устре­ми­лись ото­всюду на выруч­ку, чтобы дать рим­ля­нам бой у стен горо­да и, таким обра­зом, уда­рить на них одно­вре­мен­но с двух сто­рон. Коми­ний разде­лил свои силы, и сам дви­нул­ся навстре­чу под­хо­див­шим вольскам, а про­дол­жать оса­ду пору­чил одно­му из храб­рей­ших рим­лян, Титу Лар­цию; тогда защит­ни­ки Кориол, счи­тая чис­ло остав­ших­ся непри­я­те­лей ничтож­но малым, сде­ла­ли вылаз­ку и сна­ча­ла одер­жа­ли верх и гна­ли рим­лян до само­го лаге­ря. Но тут из-за укреп­ле­ний выбе­жал Мар­ций с немно­ги­ми това­ри­ща­ми, уло­жил тех, что бро­си­лись на него пер­вы­ми, задер­жал осталь­ных напа­дав­ших и гром­ки­ми кри­ка­ми стал при­зы­вать рим­лян вер­нуть­ся в бой. Ведь он обла­дал все­ми каче­ства­ми, кото­рые Катон счи­тал столь важ­ны­ми для вои­на, и не толь­ко тяже­стью руки или силой уда­ра, но и зву­ком голо­са, и гроз­ным видом наво­дил неодо­ли­мый страх на про­тив­ни­ка. Когда под­ле него собра­лось и выстро­и­лось мно­го рим­лян, вра­ги испу­га­лись и отсту­пи­ли. Одна­ко Мар­ций на этом не успо­ко­ил­ся — он пре­сле­до­вал бежав­ше­го без огляд­ки про­тив­ни­ка до город­ских ворот. Видя что рим­ляне пово­ра­чи­ва­ют вспять, — со стен туча­ми лете­ли дро­ти­ки и стре­лы, а о том, чтобы вслед за бегу­щи­ми ворвать­ся в город, пере­пол­нен­ный воору­жен­ны­ми непри­я­те­ля­ми, никто и поду­мать не смел, — Мар­ций тем не менее попы­тал­ся обо­д­рить сво­их, кри­ча, что не вольскам, а им рас­пах­ну­ла судь­ба ворота. Охот­ни­ков при­со­еди­нить­ся к нему нашлось немно­го, но с ними он про­ло­жил себе доро­гу к воротам и ворвал­ся в город. Сна­ча­ла никто не дерз­нул ока­зать ему сопро­тив­ле­ние или пре­гра­дить путь, затем, одна­ко, убедив­шись, что рим­лян все­го лишь какая-нибудь горсть, воль­ски осме­ле­ли, и нача­лась схват­ка, в кото­рой Мар­ций, тес­но окру­жен­ный сво­и­ми и чужи­ми впе­ре­меш­ку, обна­ру­жил, как сооб­ща­ют, неве­ро­ят­ную силу, про­вор­ство и отва­гу; он одоле­вал всех под­ряд, на кого бы ни устре­мил­ся, и одних оттес­нил в самые даль­ние квар­та­лы, дру­гих заста­вил сло­жить ору­жие, дав тем самым Лар­цию воз­мож­ность бес­пре­пят­ст­вен­но вве­сти рим­лян в Корио­лы.

9. Итак, город был взят, и сра­зу же бо́льшая часть вои­нов бро­си­лась гра­бить и рас­хи­щать иму­ще­ство жите­лей, но Мар­ций в него­до­ва­нии кри­чал, что это про­сто чудо­вищ­но: кон­сул и сограж­дане, долж­но быть, уже встре­ти­лись с про­тив­ни­ком и теперь ведут бой, а они пре­спо­кой­но наби­ва­ют кошель­ки или же под этим пред­ло­гом пря­чут­ся от опас­но­сти! Не мно­гие ото­зва­лись на его сло­ва, и во гла­ве этих немно­гих Мар­ций высту­пил в путь, кото­рым, по его пред­став­ле­нию, ушло вой­ско; он непре­стан­но торо­пил сво­их людей, убеж­дая их собрать­ся с сила­ми, и непре­стан­но молил богов о том, чтобы не опоздать, поспеть вовре­мя и разде­лить с сограж­да­на­ми все опас­но­сти сра­же­ния.

В ту пору у рим­лян суще­ст­во­вал обы­чай, выстро­ив­шись в бое­вые ряды, под­по­я­сы­вая плащ и уже гото­вясь под­нять с зем­ли щит, про­из­но­сить заве­ща­ние, чтобы в при­сут­ст­вии трех или четы­рех свиде­те­лей назвать имя наслед­ни­ка. Этим, на гла­зах у про­тив­ни­ка, и были заня­ты вои­ны, когда появил­ся Мар­ций. Спер­ва кое-кто пере­пу­гал­ся, увидев его, с голо­вы до ног зали­то­го кро­вью и потом, в сопро­вож­де­нии все­го несколь­ких това­ри­щей. Но когда он под­бе­жал к кон­су­лу, радост­но протя­нул ему руку и сооб­щил, что город взят, а Коми­ний в свою оче­редь обнял и поце­ло­вал Мар­ция, и те, кто услы­шал о достиг­ну­том успе­хе, и те, кто о нем дога­дал­ся, — все вос­пря­ну­ли духом и потре­бо­ва­ли, чтобы их вели в бой. Мар­ций осве­до­мил­ся, как рас­по­ло­же­но вой­ско про­тив­ни­ка и где нахо­дят­ся его луч­шие силы. Коми­ний отве­тил, что, по его мне­нию, в середине, где сто­ят антий­цы, сла­вя­щи­е­ся ред­кост­ной любо­вью к войне и непре­взой­ден­ной отва­гой. «Тогда, пожа­луй­ста, — ска­зал Мар­ций, — очень тебя про­шу, поставь нас про­тив этих мужей». Кон­сул был изум­лен его рве­ни­ем, но согла­сил­ся. Как толь­ко поле­те­ли пер­вые копья, Мар­ций опро­ме­тью ринул­ся впе­ред, и воль­ски не выдер­жа­ли — в том месте, где он уда­рил, строй мгно­вен­но ока­зал­ся про­рван­ным; но затем оба кры­ла сде­ла­ли пово­рот и нача­ли обхо­дить Мар­ция, кон­сул же, боясь за него, послал на выруч­ку сво­их отбор­ных вои­нов. Ярост­ная схват­ка заки­пе­ла вокруг Мар­ция, в ско­ром вре­ме­ни зем­ля была усе­я­на тру­па­ми, одна­ко рим­ляне не ослаб­ля­ли натис­ка и сло­ми­ли вра­га; перед пого­ней они пыта­лись было уго­во­рить осла­бев­ше­го от уста­ло­сти и ран Мар­ция вер­нуть­ся в лагерь, но он ска­зал, что победи­те­лю уста­вать него­же, и пустил­ся вслед за бег­ле­ца­ми. Осталь­ная часть непри­я­тель­ско­го вой­ска так­же была раз­би­та; мно­гие погиб­ли, мно­гие попа­ли в плен.

10. Назав­тра, когда при­был Лар­ций и все собра­лись у палат­ки кон­су­ла, Коми­ний под­нял­ся на воз­вы­ше­ние и, воз­не­ся богам подо­баю­щие сла­во­сло­вия в бла­го­дар­ность за такую победу, обра­тил­ся к Мар­цию. Сна­ча­ла он с жаром вос­хва­лял его подви­ги, из кото­рых иные видел в бит­ве соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми, о дру­гих же узнал от Лар­ция, а затем, из обиль­ной добы­чи, преж­де чем делить ее меж осталь­ны­ми, велел ему выбрать доро­гие вещи, доспе­хи, коней и плен­ни­ков — все­го по деся­ти. Кро­ме того, он пожа­ло­вал Мар­цию почет­ный дар — коня в бое­вом убо­ре. Рим­ляне одоб­ри­ли реше­ние кон­су­ла, одна­ко Мар­ций, вый­дя впе­ред, заявил, что коня при­ни­ма­ет и раду­ет­ся похва­лам началь­ни­ка, но от осталь­но­го отка­зы­ва­ет­ся, ибо это уже не награ­да, а пла­та, и готов удо­воль­ст­во­вать­ся тою же долей, что все про­чие. «Лишь об одной осо­бой мило­сти я про­шу, — доба­вил он, — и наде­юсь, что не встре­чу отка­за. Был у меня сре­ди воль­сков друг и госте­при­и­мец, чело­век порядоч­ный, скром­ный. Ныне он попал в плен, из бога­то­го и счаст­ли­во­го сде­лал­ся рабом. Столь­ко бед­ст­вий на него обру­ши­лось — пусть же их будет одним мень­ше: изба­вим его хотя бы от про­да­жи. Вот вся моя прось­ба». В ответ на эту речь разда­лись кри­ки еще вос­тор­жен­нее и гром­че, и боль­шин­ство диви­лось теперь уже не воин­ско­му муже­ству Мар­ция, но его непо­д­власт­но­сти соблаз­ну обо­га­ще­ния. Даже те, у кого ока­зан­ные ему поче­сти вызы­ва­ли какое-то рев­ни­вое и завист­ли­вое чув­ство, даже они в тот миг согла­си­лись, что он заслу­жи­ва­ет само­го боль­шо­го возда­я­ния, отверг­нув возда­я­ние, и горя­чее вос­хи­ща­лись тою силою духа, кото­рая пре­зре­ла целое богат­ство, неже­ли тою, кото­рая его заслу­жи­ла. И прав­да, разум­но рас­по­ря­жать­ся день­га­ми важ­нее, чем хоро­шо вла­деть ору­жи­ем, но вовсе не знать потреб­но­сти в день­гах — выше уме­ния ими рас­по­ря­жать­ся.

11. Когда кри­ки утих­ли и народ успо­ко­ил­ся, сно­ва заго­во­рил Коми­ний: «Что же, сорат­ни­ки, вы не може­те заста­вить чело­ве­ка при­нять дары, если он их не берет и не жела­ет брать. Но дадим ему такой пода­рок, кото­рый он не впра­ве отверг­нуть: поста­но­вим, чтобы впредь он звал­ся Корио­ла­ном, если толь­ко сам подвиг нас не опе­ре­дил и уже не дал ему это про­зви­ще». С тех пор Мар­ций носил третье имя — Корио­лан. Отсюда с пол­ной оче­вид­но­стью явст­ву­ет, что соб­ст­вен­ное его имя было Гай, вто­рое же, при­над­ле­жав­шее все­му дому, или роду, — Мар­ций. Третье имя полу­ча­ли не сра­зу, и оно отве­ча­ло како­му-нибудь поступ­ку, удач­но­му сте­че­нию собы­тий, внеш­не­му при­зна­ку или нрав­ст­вен­но­му каче­ству, точ­но так же как у гре­ков подви­ги достав­ля­ли про­зви­ще Соте­ра⁸ или Кал­ли­ни­ка, внеш­ность — Фис­ко­на или Гри­па, нрав­ст­вен­ные каче­ства — Эвер­ге­та или Фила­дель­фа, а уда­ча — Эвде­мо­на (так вели­ча­ли Бат­та Вто­ро­го). Быва­ли у царей и насмеш­ли­вые про­зва­ния, как, напри­мер, у Анти­го­на Досо­на и Пто­ле­мея Лафи­ра. Еще чаще подоб­ные име­на дава­ли рим­ляне: одно­го из Метел­лов, кото­рый из-за язвы дол­гое вре­мя не сни­мал повяз­ки со лба, они про­зва­ли Диа­де­ма­том, дру­го­го Целе­ром — пора­жен­ные стре­ми­тель­но­стью и быст­ро­той, с каки­ми он все­го через несколь­ко дней после кон­чи­ны отца устро­ил в память о нем гла­ди­а­тор­ские состя­за­ния. Иных и до сих пор назы­ва­ют в память об обсто­я­тель­ствах, кото­ры­ми сопро­вож­да­ет­ся их появ­ле­ние на свет, — Про­ку­лом⁹, если ребе­нок родил­ся в отсут­ст­вие отца, Посту­мом, если отец умер, или Вопис­ком, если родят­ся близ­не­цы, а выжи­ва­ет лишь один из них. По телес­ным же при­зна­кам рим­ляне дают про­зви­ща не толь­ко Сул­лы, Ниг­ра или Руфа, но даже Цека и Кло­дия, при­учая сле­пых и вооб­ще увеч­ных откли­кать­ся на них так же, как на под­лин­ные име­на и, тем самым, — не сты­дить­ся сво­его телес­но­го поро­ка и не счи­тать назва­ние его бран­ным сло­вом. Впро­чем, об этом умест­нее гово­рить в дру­го­го рода сочи­не­ни­ях¹⁰.

12. Когда вой­на окон­чи­лась, вожа­ки наро­да опять при­ня­лись разду­вать мятеж, не имея ника­ких новых пово­дов или закон­ных осно­ва­ний для недо­воль­ства, но про­сто воз­ла­гая на пат­ри­ци­ев ответ­ст­вен­ность за те беды, кото­рые были неиз­беж­ным след­ст­ви­ем преж­них раздо­ров и неурядиц. Зем­ли боль­шею частью оста­лись неза­се­ян­ны­ми и невозде­лан­ны­ми, а запа­стись при­воз­ным про­до­воль­ст­ви­ем не было воз­мож­но­сти из-за вой­ны. Нача­лась жесто­кая нуж­да, и, видя, что хле­ба в горо­де нет, а если бы и был, у наро­да все рав­но нет денег его купить, вожа­ки пове­ли кле­вет­ни­че­ские речи, буд­то голод вызван бога­ча­ми, кото­рые не забы­ли преж­них обид.

Как раз в это вре­мя при­бы­ло посоль­ство велит­рий­цев, кото­рые жела­ли отдать свой город под власть рим­лян и про­си­ли отпра­вить к ним посе­лен­цев. Дело в том, что их посе­ти­ла чума и про­из­ве­ла страш­ные опу­сто­ше­ния: в живых оста­лась едва деся­тая часть всех жите­лей. Люди бла­го­ра­зум­ные сочли прось­бу велит­рий­цев насто­я­щей уда­чей: она достав­ля­ла неко­то­рое облег­че­ние в нуж­де, а с дру­гой сто­ро­ны, была надеж­да, что вол­не­ния утих­нут, если изба­вить­ся от самых горя­чих голов, бун­ту­ю­щих вме­сте с вожа­ка­ми, — так ска­зать, от подон­ков, отбро­сов горо­да, болез­не­твор­ных и сею­щих сму­ту. Таких людей кон­су­лы вно­си­ли в спис­ки и назна­ча­ли к пере­се­ле­нию, иных же гото­ви­лись послать в поход про­тив воль­сков, замыш­ляя дать Риму пере­дыш­ку от внут­рен­них раздо­ров и решив, что в одном вой­ске, в общем лаге­ре, сно­ва сра­жа­ясь бок-о-бок в одном строю, бога­тые и бед­ные, пле­беи и пат­ри­ции будут отно­сить­ся друг к дру­гу более тер­пи­мо и дру­же­люб­но.

13. Но вожа­ки наро­да, Сици­ний и Брут, воз­ра­жа­ли, кри­ча, что невин­ней­шим сло­вом «пере­се­ле­ние» пыта­ют­ся при­крыть неслы­хан­ную жесто­кость: бед­ня­ков точ­но в про­пасть стал­ки­ва­ют, высы­лая их в город, где самый воздух зара­жен, в город, зава­лен­ный непо­гре­бен­ны­ми тру­па­ми, и водво­ряя по сосед­ству с чужим да к тому же еще раз­гне­ван­ным боже­ст­вом. Но слов­но не доволь­ст­ву­ясь тем, что иных из сограж­дан косит голод, а дру­гих бро­са­ют в пасть чуме — еще зате­ва­ют по соб­ст­вен­но­му почи­ну вой­ну, дабы город испы­тал все бед­ст­вия до послед­не­го, за то что отка­зал­ся отдать себя в раб­ство бога­чам! Наслу­шав­шись таких речей, народ и близ­ко не под­хо­дил к кон­су­лам с их набор­ны­ми спис­ка­ми и реши­тель­но отверг мысль о пере­се­ле­нии.

Сенат был в пол­ной рас­те­рян­но­сти, и лишь Мар­ций, к тому вре­ме­ни уже испол­нив­ший­ся высо­ко­ме­рия, уве­рен­ный в соб­ст­вен­ных силах и в ува­же­нии со сто­ро­ны самых могу­ще­ст­вен­ных граж­дан, откры­то и самым непри­ми­ри­мым обра­зом спо­рил с вожа­ка­ми наро­да. Дело кон­чи­лось тем, что рим­ляне все же отпра­ви­ли коло­ни­стов в Велит­ры, угро­зою стро­го­го нака­за­ния заста­вив вытя­нув­ших жре­бий под­чи­нить­ся. Но идти в поход пле­беи отка­зы­ва­лись наот­рез, и тогда Мар­ций сам, взяв с собою лишь соб­ст­вен­ных кли­ен­тов и тех немно­гих, кото­рые под­да­лись на его уго­во­ры, вторг­ся во вла­де­ния антий­цев; там он нашел мно­го хле­ба, захва­тил мно­го скота и рабов, но себе не взял ниче­го и вер­нул­ся в Рим, ведя за собою това­ри­щей, тяже­ло нагру­жен­ных все­воз­мож­ной добы­чей, так что про­чие рас­ка­и­ва­лись и завидо­ва­ли сво­им удач­ли­вым сограж­да­нам, но вме­сте с тем про­ни­ка­лись нена­ви­стью к Мар­цию, тяго­ти­лись его сла­вою и вли­я­ни­ем, воз­рас­тав­ши­ми, по убеж­де­нию недо­воль­ных, во вред наро­ду.

14. Неко­то­рое вре­мя спу­стя Мар­ций решил домо­гать­ся кон­суль­ства, и тол­па скло­ня­лась на его сто­ро­ну — наро­ду было стыд­но уни­зить отка­зом чело­ве­ка, с кото­рым никто не мог срав­нить­ся родо­ви­то­стью и доб­ле­стью, ока­зав­ше­го государ­ству столь­ко бла­го­де­я­ний, и каких бла­го­де­я­ний! В Риме было при­ня­то, чтобы лица, домо­гаю­щи­е­ся какой-либо долж­но­сти, сами оста­нав­ли­ва­ли граж­дан, при­вет­ст­во­ва­ли их и про­си­ли содей­ст­вия, выхо­дя на форум в одной тоге, без туни­ки, то ли для того, чтобы при­дать себе более сми­рен­ный вид, подо­баю­щий про­си­те­лю, то ли — если у соис­ка­те­ля были руб­цы и шра­мы, — чтобы выста­вить напо­каз эти неоспо­ри­мые при­ме­ты храб­ро­сти. Во вся­ком слу­чае не из подо­зре­ний в разда­че денег или в под­ку­пе жела­ли тогда рим­ляне видеть без туни­ки и без поя­са тех, кто искал бла­го­склон­но­сти сограж­дан, — лишь гораздо поз­же куп­ля и про­да­жа про­ник­ли в Народ­ное собра­ние, и день­ги как бы полу­чи­ли пра­во голо­са. Затем мздо­им­ство пора­зи­ло суды и вой­ска и, пора­бо­тив ору­жие день­гам, при­ве­ло государ­ство к еди­но­вла­стию. Да, разум­но кто-то ска­зал, что пер­вым раз­ру­ши­те­лем демо­кра­тии был тот, кто пер­вый выста­вил наро­ду уго­ще­ние и роздал подар­ки. Надо пола­гать, зло это скап­ли­ва­лось в Риме тай­но и поне­мно­гу, а не под­ня­лось разом во весь рост. Мы не зна­ем, кто пер­вым сре­ди рим­лян дал взят­ку наро­ду или судьям. В Афи­нах, гово­рят, впер­вые суд под­ку­пил Анит, сын Анте­ми­о­на, кото­рый обви­нял­ся в измене из-за пилос­ской неуда­чи¹¹ в кон­це Пело­пон­нес­ской вой­ны — в ту пору, когда рим­ский форум был еще в руках золо­то­го, не знав­ше­го поро­ков поко­ле­ния.

15. Так вот, под тогою Мар­ция вид­но было мно­же­ство шра­мов, остав­ших­ся после мно­го­чис­лен­ных сра­же­ний, в кото­рых он отли­чил­ся за сем­на­дцать лет непре­рыв­ной служ­бы в вой­ске, и рим­ляне, при­сты­жен­ные доб­ле­стью это­го чело­ве­ка, сго­во­ри­лись меж­ду собой отдать ему свои голо­са. Но когда насту­пил день выбо­ров и Мар­ций появил­ся на фору­ме в тор­же­ст­вен­ном сопро­вож­де­нии сена­та, а вид окру­жав­ших его пат­ри­ци­ев не остав­лял сомне­ния в том, что нико­гда и нико­го из соис­ка­те­лей не под­дер­жи­ва­ли они с боль­шей охотой, народ вновь сме­нил рас­по­ло­же­ние к нему на доса­ду и нена­висть. К этим чув­ствам при­со­еди­нял­ся еще и страх, как бы ярый при­вер­же­нец ари­сто­кра­тии, поль­зу­ю­щий­ся таким вли­я­ни­ем сре­ди пат­ри­ци­ев, став­ши у вла­сти, вовсе не лишил народ сво­бо­ды. Рас­судив таким обра­зом, граж­дане голо­со­ва­ли про­тив Мар­ция.

Когда объ­яви­ли име­на избран­ных и Мар­ция сре­ди них не ока­за­лось, и сенат был раз­гне­ван, пола­гая, что оскорб­ле­ние нане­се­но ско­рее ему, неже­ли Мар­цию, и сам Мар­ций отнес­ся к слу­чив­ше­му­ся без над­ле­жа­ще­го спо­кой­ст­вия и сдер­жан­но­сти: ведь он при­вык посто­ян­но усту­пать пыл­ким и често­лю­би­вым дви­же­ни­ям сво­ей души, видя в них при­знак бла­го­род­ства и вели­чия, но не при­об­рел с помо­щью наук и вос­пи­та­ния неко­ле­би­мой стой­ко­сти и в то же вре­мя мяг­ко­сти нра­ва — глав­ней­ших качеств государ­ст­вен­но­го мужа, и не знал, что коль ско­ро ты берешь­ся за обще­ст­вен­ные дела и наме­рен вра­щать­ся сре­ди людей, сле­ду­ет паче все­го избе­гать само­мне­ния, это­го, как гово­рит Пла­тон¹², спут­ни­ки оди­но­че­ства, и, напро­тив, при­со­еди­нить­ся к чис­лу поклон­ни­ков того само­го дол­го­тер­пе­ния, кото­рое иные не уста­ют осы­пать насмеш­ка­ми. Но, слиш­ком пря­мо­ли­ней­ный и упря­мый, Мар­ций не дога­ды­вал­ся, что победа над кем бы то ни было и во что бы то ни ста­ло свиде­тель­ст­ву­ет не о храб­ро­сти, а о немо­щи и без­во­лии — ведь ярость, подоб­но опу­хо­ли, порож­да­ет боль­ная и стра­даю­щая часть души; и пото­му он уда­лил­ся пол­ный него­до­ва­ния и зло­бы про­тив наро­да. Моло­дые пат­ри­ции — весь цвет рим­ской зна­ти, без­мер­но кичив­ши­е­ся сво­им высо­ким про­ис­хож­де­ни­ем, — и все­гда с уди­ви­тель­ным рве­ни­ем выка­зы­ва­ли ему свою пре­дан­ность, и в тот день не оста­ви­ли его одно­го и (отнюдь не к доб­ру!) еще силь­нее разду­ва­ли ярость Мар­ция, деля с ним его гнев и огор­че­ние. Впро­чем, это вполне понят­но: он был для них пред­во­ди­те­лем и доб­рым настав­ни­ком в похо­дах, и сопер­ни­че­ство в отва­ге без малей­шей зави­сти друг к дру­гу…*, вну­шая гор­дость пре­успе­вав­шим.

16. Тем вре­ме­нем в Рим при­был хлеб, широ­кой рукою закуп­лен­ный в Ита­лии и не в мень­шем коли­че­стве при­слан­ный в пода­рок из Сира­куз тиран­ном Гело­ном, и у боль­шин­ства рим­лян появи­лась радост­ная надеж­да, что город осво­бо­дит­ся сра­зу и от нуж­ды и от раздо­ров. Тут же собрал­ся сенат, а народ, тес­ной тол­пою рас­по­ло­жив­шись сна­ру­жи, ждал исхо­да заседа­ния, почти не сомне­ва­ясь, что цены на рын­ке будут не слиш­ком высо­ки, а полу­чен­ные дары розда­ны без­воз­мезд­но. И внут­ри курии были люди, вну­шав­шие сена­ту такое же мне­ние. Но тут под­нял­ся Мар­ций и гроз­но обру­шил­ся на тех, кто угож­да­ет наро­ду; он гово­рил, что они в свое­ко­рыст­ных целях ищут бла­го­склон­но­сти чер­ни и пре­да­ют ари­сто­кра­тию, что они, себе на го́ре, выха­жи­ва­ют бро­шен­ные в тол­пу семе­на дер­зо­сти и рас­пу­щен­но­сти, семе­на, кото­рые сле­до­ва­ло вытоп­тать, не дав­ши им взой­ти, и что нель­зя было уве­ли­чи­вать могу­ще­ство наро­да, пре­до­став­ляя в его рас­по­ря­же­ние долж­ность, сопря­жен­ную с таки­ми пол­но­мо­чи­я­ми, — теперь-де народ уже стал опа­сен, ибо ни в чем не встре­ча­ет отка­за и не дела­ет ниче­го вопре­ки соб­ст­вен­ной воле, не под­чи­ня­ет­ся кон­су­лам, но, обза­ведясь вожа­ка­ми без­на­ча­лия, их име­ну­ет сво­и­ми началь­ни­ка­ми. «Утвер­дить в нашем заседа­нии эти щед­рые разда­чи, по при­ме­ру тех из гре­ков, у кото­рых власть наро­да осо­бен­но силь­на, зна­чит ко все­об­щей поги­бе­ли реши­тель­но поощ­рить их непо­ви­но­ве­ние. Ну да, ведь они не смо­гут усмот­реть в этом бла­го­дар­ность за похо­ды, от уча­стия в кото­рых они укло­ни­лись, или за мяте­жи, кото­ры­ми пре­да­ва­ли оте­че­ство, или за кле­ве­ту, с кото­рой напа­да­ли на сенат, но ска­жут, что вы усту­па­е­те им из стра­ха, заис­ки­ва­е­те перед ними, наде­е­тесь как-то дого­во­рить­ся, и впредь уже непо­ви­но­ве­нию, сму­там и бун­там не будет ни кон­ца, ни пре­де­ла! Пра­во же, это чистей­шее безу­мие! Нет, если мы сохра­ня­ем здра­вый рас­судок, то отбе­рем у них долж­ность три­бу­на, кото­рая упразд­ня­ет кон­суль­ство и вно­сит в государ­ство рас­кол; оно уже не еди­но, как преж­де, и это разде­ле­ние не дает нам жить в согла­сии и еди­но­мыс­лии и покон­чить с наши­ми болез­ня­ми, с нашей мучи­тель­ной для обе­их сто­рон враж­дой».

17. Дол­го еще гово­рил Мар­ций в том же духе; моло­дежь и почти все бога­чи вос­тор­жен­но одоб­ри­ли его сло­ва и кри­ча­ли, что если есть в государ­стве чело­век, неодо­ли­мый и непри­ступ­ный для лести, так это толь­ко он один. Неко­то­рые из пожи­лых сена­то­ров пыта­лись воз­ра­жать, пред­видя воз­мож­ные послед­ст­вия. А хоро­ше­го и в самом деле ниче­го не вос­по­сле­до­ва­ло. При­сут­ст­во­вав­шие в сена­те три­бу­ны, видя, что мне­ние Мар­ция берет верх, выбе­жа­ли к тол­пе и гро­мо­глас­но при­зва­ли народ собрать­ся и помочь им. В Народ­ном собра­нии под­нял­ся шум, а когда узна­ли, о чем гово­рил Мар­ций, народ, рас­сви­ре­пев, едва не ворвал­ся в сенат. Одна­ко три­бу­ны всю вину воз­ла­га­ли на Мар­ция и посла­ли за ним, тре­буя от него оправ­да­ний. Когда же он дерз­ко про­гнал послан­ных слу­жи­те­лей, три­бу­ны яви­лись сами вме­сте с эди­ла­ми¹³, чтобы уве­сти Мар­ция силой. Но пат­ри­ции, спло­тив­шись, оттес­ни­ли три­бу­нов, а эди­лов даже изби­ли. Тут настал вечер и пре­кра­тил бес­по­ряд­ки.

Наут­ро, когда кон­су­лы увиде­ли, что народ вне себя от яро­сти и ото­всюду сте­ка­ет­ся на форум, они, в стра­хе за государ­ство, собра­ли сенат и про­си­ли обду­мать, как бы с помо­щью бла­го­же­ла­тель­ных речей и мяг­ких поста­нов­ле­ний ути­хо­ми­рить и унять тол­пу, ибо теперь, гово­ри­ли они, не вре­мя для често­лю­бия или для спо­ров о сла­ве, но — и вся­кий, кто в здра­вом уме, дол­жен это понять — миг опас­ный и ост­рый, тре­бу­ю­щий снис­хо­ди­тель­но­сти и чело­ве­ко­лю­бия от пра­ви­те­лей. Боль­шин­ство с ними согла­си­лось, и кон­су­лы, явив­шись в Собра­ние, при­ня­лись, как толь­ко мог­ли, успо­ка­и­вать народ: опро­вер­га­ли кле­вет­ни­че­ские измыш­ле­ния, но в совер­шен­но доб­ро­же­ла­тель­ном тоне, стро­го соблюдая меру в уве­ща­ни­ях и упре­ках, и заве­ри­ли, что из-за цен на съест­ные при­па­сы ника­ких раз­но­гла­сий меж­ду ними и наро­дом не будет.

18. Народ в общем скло­нен был подать­ся на уго­во­ры, и по тому, как чин­но и вдум­чи­во он слу­шал, было ясно, что преж­няя непри­ми­ри­мость исче­за­ет, но тут под­ня­лись три­бу­ны и заяви­ли, что, коль ско­ро сенат обра­зу­мил­ся, народ, в свою оче­редь, пой­дет на уступ­ки в той мере, в какой они будут спра­вед­ли­вы и полез­ны, одна­ко тре­бо­ва­ли, чтобы Мар­ций оправ­дал­ся в сво­их дей­ст­ви­ях: раз­ве он не для того под­стре­кал сенат и отка­зал­ся явить­ся на зов три­бу­нов, чтобы при­ве­сти государ­ство в смя­те­ние и лишить народ его прав, и раз­ве, нако­нец, нано­ся эди­лам уда­ры на фору­ме и осы­пая их оскорб­ле­ни­я­ми, он не ста­рал­ся, насколь­ко это зави­се­ло от него, раз­жечь меж­до­усоб­ную вой­ну, не звал граж­дан к ору­жию? Гово­ря так, они жела­ли либо уни­зить Мар­ция, если он, испу­гав­шись, станет угож­дать тол­пе и молить ее о мило­сти — вопре­ки сво­ей нату­ре, либо — если оста­нет­ся ей верен и сохра­нит обыч­ное свое высо­ко­ме­рие — навлечь на него непри­ми­ри­мую нена­висть наро­да. На это они боль­ше все­го и наде­я­лись, зная его доста­точ­но хоро­шо.

И вер­но, он явил­ся, слов­но для того, чтобы дать объ­яс­не­ния и оправ­дать­ся, народ успо­ко­ил­ся, насту­пи­ла тиши­на, но когда люди, ожи­дав­шие каких-то просьб, услы­ша­ли, что Мар­ций гово­рит с непе­ре­но­си­мою для них рез­ко­стью и его речь ско­рее похо­жа на обви­не­ния, чем на защи­ту, более того — звук его голо­са и выра­же­ние лица свиде­тель­ст­ву­ют о бес­стра­шии, гра­ни­ча­щем с пре­зре­ни­ем и гор­ды­ней, — народ воз­му­тил­ся и доста­точ­но ясно дал понять гово­рив­ше­му, что доль­ше слу­шать его не наме­рен, а самый дерз­кий из три­бу­нов, Сици­ний, после крат­ко­го сове­ща­ния с това­ри­ща­ми по долж­но­сти гро­мо­глас­но объ­явил, что три­бу­ны при­суди­ли Мар­ция к смер­ти, и при­ка­зал эди­лам немед­лен­но отве­сти его на вер­ши­ну ска­лы и столк­нуть оттуда в про­пасть. Эди­лы уже схва­ти­ли осуж­ден­но­го, но даже мно­гим пле­бе­ям все про­ис­хо­див­шее каза­лось непо­мер­но жесто­ким, а пат­ри­ции, вне себя от горя и отча­я­ния, с кри­ком бро­си­лись на выруч­ку. Одни пыта­лись оттолк­нуть тех, кто нало­жил на Мар­ция руку, и обсту­пить его коль­цом, дру­гие умо­ля­ли тол­пу сжа­лить­ся, одна­ко в таком бес­по­ряд­ке и смя­те­нии ника­кие речи и воз­гла­сы не дости­га­ли цели; в кон­це кон­цов, убедив­шись, что лишь ценою страш­ной рез­ни пат­ри­ци­ев мож­но будет отве­сти Мар­ция на казнь, дру­зья и роди­чи три­бу­нов уго­во­ри­ли их смяг­чить невидан­ную суро­вость кары — не лишать винов­но­го жиз­ни без суда, путем пря­мо­го наси­лия, но пре­до­ста­вить наро­ду выне­сти свое реше­ние. Тогда Сици­ний обра­тил­ся к пат­ри­ци­ям и спро­сил, с какою целью пыта­ют­ся они отнять Мар­ция у наро­да, кото­рый жела­ет нака­зать это­го чело­ве­ка. Те в свою оче­редь зада­ли ему вопрос: «А с каки­ми наме­ре­ни­я­ми и с какою целью вы так жесто­ко и вопре­ки зако­ну, без вся­ко­го суда, веде­те на казнь одно­го из пер­вых людей в Риме!» «Лад­но, — отве­тил Сици­ний, — пусть это не послу­жит вам пред­ло­гом для раз­но­гла­сий и раздо­ров с наро­дом: ваше­му тре­бо­ва­нию народ усту­па­ет — это­го чело­ве­ка будут судить. Тебе же, Мар­ций, мы пред­пи­сы­ва­ем явить­ся в тре­тий рыноч­ный день и, если нет за тобою ника­кой вины, убедить в этом сограж­дан, кото­рые и выне­сут тебе при­го­вор».

19. Пат­ри­ции были вполне удо­вле­тво­ре­ны таким исхо­дом и вме­сте с Мар­ци­ем радост­но уда­ли­лись. Но не успел еще подой­ти тре­тий рыноч­ный день — рынок у рим­лян быва­ет каж­дый девя­тый день, кото­рый зовет­ся «нун­ди­ны», — как нача­лась вой­на с антий­ца­ми, вну­шив­шая пат­ри­ци­ям надеж­ду на спа­си­тель­ную отсроч­ку: вой­на, пола­га­ли они, затя­нет­ся надол­го, а народ тем вре­ме­нем смяг­чит­ся и либо уме­рит свой гнев, либо даже вовсе о нем забудет, заня­тый рат­ны­ми труда­ми. Одна­ко мир с антий­ца­ми был вско­ре заклю­чен, вой­ско воз­вра­ти­лось, и пат­ри­ции в стра­хе и тре­во­ге часто соби­ра­лись, разду­мы­вая о том, как бы и Мар­ция не выдать и вожа­кам наро­да не доста­вить пред­ло­га к новым сму­там. Аппий Клав­дий, заслу­жен­но счи­тав­ший­ся одним из самых ярых нена­вист­ни­ков наро­да, горя­чо утвер­ждал, что сенат сам себя погу­бит и окон­ча­тель­но бро­сит государ­ство на про­из­вол судь­бы, если допу­стит, чтобы народ путем голо­со­ва­ния мог осуж­дать пат­ри­ци­ев. Но ста­рей­шие и наи­бо­лее рас­по­ло­жен­ные к наро­ду сена­то­ры утвер­жда­ли, что, полу­чив такую власть, народ не ока­жет себя суро­вым и сви­ре­пым, напро­тив, он станет сго­вор­чи­вее и доб­рее. Да, ибо он не пита­ет пре­зре­ния к сена­ту, но дума­ет, буд­то сенат пре­зи­ра­ет его, и пото­му пра­во вер­шить суд при­мет как честь и уте­ше­ние: взяв в руки каме­шек для голо­со­ва­ния, он тут же рас­ста­нет­ся со сво­им гне­вом.

20. Видя, что чув­ства сена­та разде­ля­ют­ся меж­ду бла­го­во­ле­ни­ем к нему и стра­хом перед наро­дом, Мар­ций осве­до­мил­ся у три­бу­нов, в чем его, соб­ст­вен­но, обви­ня­ют и за что пре­да­ют суду наро­да. Те отве­ча­ли: «В тиран­нии! Мы дока­жем, что ты замыш­лял сде­лать­ся тиран­ном». Услы­шав это, Мар­ций под­нял­ся и заявил, что в таком слу­чае сам, не откла­ды­вая, идет к наро­ду и пред­ста­вит ему свои оправ­да­ния, что согла­сен на любой суд, а если будет ули­чен — на любую кару. «Толь­ко смот­ри­те, — закон­чил он, — не взду­май­те изме­нить обви­не­ние и обма­нуть сенат!» На этих усло­ви­ях (они были под­твер­жде­ны три­бу­на­ми) и открыл­ся суд.

Но когда народ собрал­ся, три­бу­ны сна­ча­ла насто­я­ли на том, чтобы пода­ча голо­сов про­ис­хо­ди­ла не по цен­ту­ри­ям¹⁴, а по три­бам — такое голо­со­ва­ние дава­ло нищей, бес­по­кой­ной и рав­но­душ­ной к доб­ру и спра­вед­ли­во­сти чер­ни пре­иму­ще­ство перед бога­ты­ми, знат­ны­ми и слу­жив­ши­ми в вой­ске граж­да­на­ми. Затем, отбро­сив заве­до­мо недо­ка­зу­е­мое обви­не­ние в тиран­нии, они сно­ва при­пом­ни­ли Мар­цию речь, кото­рую он про­из­нес в сена­те, отго­ва­ри­вая про­да­вать хлеб по низ­кой цене и сове­туя лишить народ пра­ва выби­рать три­бу­нов. Кро­ме того, они предъ­яви­ли ему и новое обви­не­ние — раздел добы­чи, захва­чен­ной в Антий­ской зем­ле: он-де дол­жен был вне­сти ее в каз­ну, а сам вме­сто это­го разде­лил меж­ду сво­и­ми това­ри­ща­ми по ору­жию. Гово­рят, что послед­нее и сму­ти­ло Мар­ция более все­го: он не ожи­дал уда­ра с этой сто­ро­ны и пото­му не смог сра­зу же вра­зу­ми­тель­но объ­яс­нить наро­ду свой посту­пок, но пустил­ся в похва­лы тем, кто ходил вме­сте с ним в поход; в ответ послы­шал­ся недо­воль­ный ропот тех, кто в поход не ходил, а они пре­об­ла­да­ли в тол­пе. Нако­нец, три­бы при­сту­пи­ли к голо­со­ва­нию и боль­шин­ст­вом в три голо­са вынес­ли обви­ни­тель­ный при­го­вор. Карой осуж­ден­но­му было назна­че­но пожиз­нен­ное изгна­ние.

Выслу­шав при­го­вор, народ разо­шел­ся, гор­дясь и ликуя так, как нико­гда еще не лико­вал на войне после победы над вра­гом, сена­то­ров же охва­ти­ла печаль и глу­бо­чай­шее уны­ние, они рас­ка­и­ва­лись, тер­зая себя мыс­лью, что сле­до­ва­ло решить­ся на все и все пре­тер­петь, но не допу­стить народ до тако­го наг­ло­го само­управ­ства, не давать ему такой вла­сти. В тот день не было нуж­ды при­смат­ри­вать­ся к одеж­де или дру­гим отли­чи­тель­ным зна­кам, чтобы рас­по­знать пат­ри­ци­ев и пле­бе­ев — это ста­но­ви­лось ясно с пер­во­го же взгляда: пле­бей — раду­ет­ся, скор­бит — пат­ри­ций.

21. И толь­ко сам Мар­ций не испу­гал­ся, не пал духом, сохра­нил спо­кой­ст­вие в осан­ке, в лице и поход­ке; сре­ди все­об­ще­го горя лишь его одно­го, каза­лось, не тро­га­ли соб­ст­вен­ные несча­стья. Но это не было след­ст­ви­ем здра­во­го рас­че­та или крото­сти нра­ва, не было тут и спо­кой­ст­вия пред лицом свер­шив­ше­го­ся — он весь пылал от яро­сти и доса­ды, в чем по боль­шей части люди не уга­ды­ва­ют при­мет под­лин­но­го стра­да­ния. Ведь когда стра­да­ние, слов­но пере­го­рев­ши, обра­ща­ет­ся в гнев, оно гонит прочь мало­ду­шие и вялость; поэто­му в гне­ве чело­век кажет­ся реши­тель­ным, пред­при­им­чи­вым, точ­но так же как в лихо­рад­ке — горя­чим, ибо душа его вос­па­ле­на и напря­же­на до пре­де­ла.

Имен­но в таком рас­по­ло­же­нии духа нахо­дил­ся Мар­ций и тот­час же дока­зал это сво­и­ми дей­ст­ви­я­ми. Он вер­нул­ся домой, обнял гром­ко рыдав­ших мать и жену, велел им тер­пе­ли­во пере­но­сить слу­чив­ше­е­ся, а затем, ни мину­ты не мед­ля, вышел и напра­вил­ся к город­ским воротам. Там он рас­стал­ся с пат­ри­ци­я­ми, кото­рые, чуть ли не все до еди­но­го, шли за ним сле­дом, ниче­го у них не взяв и ни о чем не попро­сив, и дви­нул­ся даль­ше с тре­мя или четырь­мя кли­ен­та­ми. Наедине с самим собою он про­вел несколь­ко дней в каком-то поме­стье, колеб­лясь меж­ду мно­ги­ми пла­на­ми, кото­рые под­ска­зы­вал ему гнев и кото­рые не были направ­ле­ны ни к чему доб­ро­му или полез­но­му, но един­ст­вен­но к тому, чтобы ото­мстить рим­ля­нам, и, нако­нец, оста­но­вил­ся на мыс­ли под­нять на них тяж­кою вой­ной кого-нибудь из соседей. Начать он заду­мал с воль­сков: он знал, что они все еще бога­ты и людь­ми и день­га­ми, а недав­ние пора­же­ния, пола­гал он, не столь­ко подо­рва­ли их силу, сколь­ко про­буди­ли зло­бу и жаж­ду победы.

22. Жил в горо­де Антии чело­век, кото­ро­му за его богат­ство, храб­рость и знат­ность рода все воль­ски ока­зы­ва­ли цар­ские поче­сти; зва­ли его Тулл Аттий. Мар­цию было извест­но, что ни к кому в Риме не испы­ты­ва­ет этот чело­век такой лютой нена­ви­сти, как к нему: в былые вре­ме­на они часто обме­ни­ва­лись в бит­вах угро­за­ми и вызо­ва­ми на поеди­нок, осы­па­ли друг дру­га насмеш­ка­ми, — често­лю­бие и рев­ни­вое сопер­ни­че­ство все­гда побуж­да­ет моло­дых вои­нов к подоб­ным дей­ст­ви­ям, — и таким обра­зом к общей враж­де рим­лян с вольска­ми при­со­еди­ни­лась еще осо­бая вза­им­ная непри­язнь. Тем не менее, видя, что Тул­лу свой­ст­вен­на некая воз­вы­шен­ность духа и что ни один из воль­сков так горя­чо не жела­ет при пер­вом же удоб­ном слу­чае отпла­тить рим­ля­нам злом за зло, Мар­ций под­твер­дил правоту того, кто ска­зал:

Выбрав одеж­ду, в кото­рой, по его рас­че­там, его труд­нее все­го было узнать, он вошел, точ­но Одис­сей¹⁶,

23. Был вечер, и мно­гие встре­ча­лись ему на пути, но ни один не дога­дал­ся, кто он таков. Мар­ций шел пря­мо к дому Тул­ла, а вой­дя, тот­час мол­ча опу­стил­ся на зем­лю под­ле оча­га и, покрыв голо­ву, замер в непо­движ­но­сти. Домо­чад­цы были изум­ле­ны, одна­ко потре­во­жить его не реши­лись — и самый вид и без­мол­вие при­шель­ца вну­ша­ли какое-то почте­ние — и пото­му доло­жи­ли о необы­чай­ном про­ис­ше­ст­вии Тул­лу, кото­рый сидел за обедом. Тот под­нял­ся из-за сто­ла, подо­шел к Мар­цию и спро­сил, кто он и с какою нуж­дою явил­ся. Тогда Мар­ций открыл лицо и, помед­лив одно мгно­ве­ние, ска­зал: «Если ты еще не при­знал меня, Тулл, или не веришь сво­им гла­зам, при­дет­ся мне высту­пить соб­ст­вен­ным обви­ни­те­лем. Я Гай Мар­ций, при­чи­нив­ший столь­ко бед тебе и всем вольскам и нося­щий про­зви­ще Корио­ла­на, неопро­вер­жи­мо об этом свиде­тель­ст­ву­ю­щее. За все свои труды, за все опас­но­сти, кото­рым я под­вер­гал­ся, я не стя­жал иной награ­ды, кро­ме это­го име­ни — отли­чи­тель­но­го зна­ка моей враж­ды к вам. И толь­ко оно одно оста­ет­ся у меня ныне: все­го про­че­го я разом лишил­ся — нена­ви­стью и наг­ло­стью наро­да, мало­ду­ши­ем и пре­да­тель­ст­вом вла­стей и рав­ных мне по поло­же­нию. Я изгнан и про­си­те­лем при­па­даю к тво­е­му оча­гу — не ради спа­се­ния и без­опас­но­сти (раз­ве не избрал бы я ино­го убе­жи­ща, если бы стра­шил­ся смер­ти?), но желая воздать по заслу­гам моим гони­те­лям и уже воздав­ши им тем, что отдаю себя в твое рас­по­ря­же­ние. Итак, если хочешь и не боишь­ся напасть на вра­га, вос­поль­зуй­ся, бла­го­род­ный вла­ды­ка, моей бедой — и мое несча­стье станет сча­стьем для всех воль­сков, ибо за вас я буду сра­жать­ся настоль­ко успеш­нее, неже­ли про­тив вас, насколь­ко успеш­нее ведут вой­ну, зная обсто­я­тель­ства про­тив­ни­ка, неже­ли не зная их. Если же ты отка­зал­ся от мыс­ли про­дол­жать борь­бу, то и я не хочу ждать^[1], да и тебе ни к чему сохра­нять жизнь дав­не­му тво­е­му вра­гу и сопер­ни­ку, коль ско­ро нет от него ни поль­зы ни про­ка!»

Эта речь до край­но­сти обра­до­ва­ла Тул­ла. Подав Мар­цию пра­вую руку, он вос­клик­нул: «Встань Мар­ций и успо­кой­ся! Вели­кое бла­го для нас то, что ты явил­ся и пере­хо­дишь на нашу сто­ро­ну, но будь уве­рен, воль­ски отпла­тят сто­ри­цей». Он радуш­но при­нял Мар­ция, а в после­дую­щие дни они сове­ща­лись вдво­ем о пред­сто­я­щей войне.

24. Что же каса­ет­ся Рима, то в нем цари­ло смя­те­ние из-за враж­ды пат­ри­ци­ев к наро­ду, одною из глав­ных при­чин кото­рой было осуж­де­ние Мар­ция. Но, кро­ме того, про­ри­ца­те­ли, жре­цы и даже част­ные лица то и дело сооб­ща­ли о зна­ме­ни­ях, спо­соб­ных вну­шить нема­лую тре­во­гу. Об одном из них суще­ст­ву­ет сле­дую­щий рас­сказ. Был некий Тит Лати­ний, чело­век не очень знат­ный, но сдер­жан­ный, здра­во­мыс­ля­щий, чуж­дый суе­ве­рия и еще того более — пусто­го хва­стов­ства. Во сне он увидел Юпи­те­ра, и бог при­ка­зал пере­дать сена­ту, что во гла­ве про­цес­сии в его, Юпи­те­ра, честь поста­ви­ли без­образ­но­го, отвра­ти­тель­но­го пля­су­на. Сна­ча­ла, по при­зна­нию само­го Лати­ния, он не слиш­ком встре­во­жил­ся, когда же, увидев этот сон во вто­рой, а затем и в тре­тий раз, по-преж­не­му оста­вил его без вни­ма­ния, то похо­ро­нил сына, заме­ча­тель­но­го маль­чи­ка, а затем неожи­дан­но был раз­бит пара­ли­чом. Обо всем этом он поведал в сена­те, куда его при­нес­ли на носил­ках. Закон­чив гово­рить, он, как сооб­ща­ют, тот­час же почув­ст­во­вал, что силы вновь воз­вра­ща­ют­ся к нему, под­нял­ся на ноги и ушел без чужой помо­щи.

Пора­жен­ные сена­то­ры учи­ни­ли тща­тель­ней­ший розыск по это­му делу. И вот что обна­ру­жи­лось. Какой-то хозя­ин пре­дал одно­го из сво­их рабов в руки его това­ри­щей по нево­ле и велел про­ве­сти его, бичуя, через форум, а потом умерт­вить. Меж тем как они, выпол­няя при­каз, истя­за­ли того чело­ве­ка, а он от боли и муки изви­вал­ся, кор­чил­ся и выде­лы­вал раз­ные иные урод­ли­вые тело­дви­же­ния, сле­дом за ними совер­шен­но слу­чай­но дви­га­лось тор­же­ст­вен­ное шест­вие. Мно­гие из его участ­ни­ков были воз­му­ще­ны и эти­ми непо­до­баю­щи­ми тело­дви­же­ни­я­ми и тягост­ным зре­ли­щем в целом, но никто не вме­шал­ся и не пре­сек его, все толь­ко бра­ни­ли и кля­ли хозя­и­на — винов­ни­ка столь жесто­кой рас­пра­вы. К рабам тогда отно­си­лись с боль­шой снис­хо­ди­тель­но­стью, и это вполне понят­но: трудясь соб­ст­вен­ны­ми рука­ми и разде­ляя образ жиз­ни сво­их слуг, рим­ляне и обра­ща­лись с ними мяг­че, совсем запро­сто. Для про­ви­нив­ше­го­ся раба было уже боль­шим нака­за­ни­ем, если ему наде­ва­ли на шею дере­вян­ную рогат­ку, кото­рой под­пи­ра­ют дышло теле­ги, и в таком виде он дол­жен был обой­ти соседей. Кто под­вер­гал­ся это­му позо­ру на гла­зах у домо­чад­цев и соседей, не поль­зо­вал­ся более ника­ким дове­ри­ем и полу­чал клич­ку «фур­ки­фер» [fur­ci­fer]: то, что у гре­ков зовет­ся под­став­кой или под­по­рой, рим­ляне обо­зна­ча­ют сло­вом «фур­ка» [fur­ca].

25. Итак, когда Лати­ний рас­ска­зал сена­то­рам свой сон и они теря­лись в догад­ках, что же это был за отвра­ти­тель­ный пля­сун, воз­глав­ляв­ший шест­вие, кое-кто вспом­нил о каз­ни раба, кото­ро­го про­ве­ли, бичуя, через форум, а затем уби­ли, — слиш­ком уж необыч­на была казнь. Жре­цы согла­си­лись с этим мне­ни­ем, и хозя­и­на постиг­ла стро­гая кара, а игры и про­цес­сия в честь бога были повто­ре­ны еще раз с само­го нача­ла.

Мне кажет­ся, что Нума, кото­рый и вооб­ще был на ред­кость муд­рым настав­ни­ком в делах, касаю­щих­ся почи­та­ния богов, дал рим­ля­нам заме­ча­тель­ный закон, при­зы­ваю­щий к сугу­бой осмот­ри­тель­но­сти: когда долж­ност­ные лица или жре­цы испол­ня­ют какой-либо свя­щен­ный обряд, впе­ре­ди идет гла­ша­тай и гром­ко вос­кли­ца­ет: «Хок аге!» что зна­чит: «Делай это!» Этот воз­глас при­ка­зы­ва­ет сосре­дото­чить все вни­ма­ние на обряде, не пре­ры­вать его каки­ми-либо посто­рон­ни­ми дей­ст­ви­я­ми, оста­вить все повсе­днев­ные заня­тия — ведь почти вся­кая работа дела­ет­ся по необ­хо­ди­мо­сти и даже по при­нуж­де­нию. Повто­рять жерт­во­при­но­ше­ния, игры и тор­же­ст­вен­ные шест­вия у рим­лян при­ня­то не толь­ко по таким важ­ным при­чи­нам, как выше­опи­сан­ная, но даже по незна­чи­тель­ным пово­дам. Когда, напри­мер, один из коней, везу­щих так назы­вае­мую «тен­су» [ten­sa]¹⁷, сла­бо натя­нул постром­ки или когда воз­ни­ца взял вож­жи в левую руку, они поста­но­ви­ли устро­ить шест­вие вто­рич­но. В более позд­ние вре­ме­на им слу­ча­лось трид­цать раз начи­нать сыз­но­ва одно и то же жерт­во­при­но­ше­ние, ибо вся­кий раз обна­ру­жи­ва­лось какое-то упу­ще­ние или пре­пят­ст­вие. Вот како­во бла­го­го­ве­ние рим­лян перед бога­ми.

26. Мар­ций и Тулл вели в Антии тай­ные пере­го­во­ры с самы­ми вли­я­тель­ны­ми из воль­сков, убеж­дая их начать вой­ну, пока рим­ляне погло­ще­ны внут­рен­ни­ми раздо­ра­ми. Те не реша­лись, ссы­ла­ясь на двух­лет­нее пере­ми­рие, кото­рое было у них заклю­че­но, но рим­ляне сами доста­ви­ли повод к напа­де­нию: в день свя­щен­ных игр¹⁸ и состя­за­ний они, под­дав­шись подо­зре­ни­ям или послу­шав­шись кле­ве­ты, объ­яви­ли, что вольскам над­ле­жит до захо­да солн­ца поки­нуть Рим. (Неко­то­рые утвер­жда­ют, буд­то это слу­чи­лось бла­го­да­ря хит­рой улов­ке Мар­ция, подо­слав­ше­го в Рим сво­его чело­ве­ка, кото­рый перед вла­стя­ми лож­но обви­нил воль­сков в том, что они замыс­ли­ли напасть на рим­лян во вре­мя игр и пре­дать город огню.) Это рас­по­ря­же­ние страш­но оже­сто­чи­ло про­тив них всех воль­сков, а Тулл под­ли­вал мас­ла в огонь, ста­рал­ся еще силь­нее раздуть зло­бу и, в кон­це кон­цов, уго­во­рил сво­их еди­но­пле­мен­ни­ков отпра­вить в Рим послов и потре­бо­вать назад зем­ли и горо­да, кото­рых они лиши­лись, про­иг­рав вой­ну. Рим­ляне с него­до­ва­ни­ем выслу­ша­ли послов и отве­ти­ли, что воль­ски пер­вы­ми возь­мут ору­жие, зато рим­ляне послед­ни­ми его поло­жат. После это­го Тулл созвал все­на­род­ное собра­ние и, когда оно выска­за­лось за вой­ну, сове­то­вал при­звать Мар­ция, забыв преж­ние обиды и веря, что Мар­ций-союз­ник воз­ме­стит наро­ду весь ущерб, кото­рый при­чи­нил ему Мар­ций-враг. 27. Когда же Мар­ций, явив­шись на зов, про­из­нес перед наро­дом речь и все убеди­лись, что он вла­де­ет сло­вом не хуже, чем ору­жи­ем, и столь же умен, сколь отва­жен, его, как и Тул­ла, выбра­ли пол­ко­вод­цем с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми.

Опа­са­ясь, как бы вре­мя, потреб­ное вольскам для под­готов­ки к войне, не ока­за­лось слиш­ком про­дол­жи­тель­ным и он не упу­стил бла­го­при­ят­но­го момен­та, Мар­ций, пору­чив город­ским вла­стям соби­рать вой­ско и запа­сать­ся всем необ­хо­ди­мым, уго­во­рил самых отваж­ных высту­пить вме­сте с ним, не дожи­да­ясь при­зы­ва, и вторг­ся в рим­ские пре­де­лы. Напа­де­ние это было пол­ной неожи­дан­но­стью для всех, и пото­му он захва­тил столь­ко добы­чи, что воль­ски отка­за­лись от мыс­ли все увез­ти, уне­сти или хотя бы употре­бить на свои нуж­ды в лаге­ре. Но изоби­лие при­па­сов и опу­сто­ше­ние вра­же­ских земель были для Мар­ция ничтож­ней­ши­ми из послед­ст­вий это­го набе­га, кото­рый он пред­при­нял с иным, куда более важ­ным наме­ре­ни­ем — опо­ро­чить пат­ри­ци­ев в гла­зах наро­да. Губя и разо­ряя все вокруг, он тща­тель­но обе­ре­гал поме­стья пат­ри­ци­ев, не раз­ре­шая при­чи­нять им вред или гра­бить их. Это вызва­ло еще боль­шие раздо­ры и вза­им­ные напад­ки: пат­ри­ции обви­ня­ли народ в том, что он без­вин­но изгнал из оте­че­ства столь могу­ще­ст­вен­но­го чело­ве­ка, а тол­па кри­ча­ла, буд­то пат­ри­ции, мстя за ста­рые обиды, под­би­ли Мар­ция дви­нуть­ся на Рим, а теперь, когда дру­гие стра­да­ют от бед­ст­вий вой­ны, сидят без­мя­теж­ны­ми зри­те­ля­ми — еще бы, ведь их богат­ства и иму­ще­ство охра­ня­ет сам непри­я­тель за сте­на­ми горо­да! Достиг­нув сво­ей цели и вну­шив вольскам муже­ство и пре­зре­ние к вра­гу — а это име­ло для них огром­ное зна­че­ние, — Мар­ций в пол­ном поряд­ке отсту­пил.

28. Тем вре­ме­нем быст­ро и охот­но собра­лась вся воен­ная сила воль­сков: она ока­за­лась такой вну­ши­тель­ной, что было реше­но часть оста­вить для обо­ро­ны сво­их горо­дов, а с дру­гой частью дви­нуть­ся на рим­лян. Пра­во выбо­ра любой из двух команд­ных долж­но­стей Мар­ций пре­до­ста­вил Тул­лу. Тулл ска­зал, что в доб­ле­сти Мар­ций нисколь­ко ему не усту­па­ет, уда­чею же неиз­мен­но пре­вос­хо­дил его во всех сра­же­ни­ях, и пото­му про­сил Мар­ция встать во гла­ве тех, что ухо­дят в поход, а сам вызвал­ся охра­нять горо­да и снаб­жать вой­ско при­па­са­ми.

Итак, охва­чен­ный еще бо́льшим бое­вым пылом, Мар­ций высту­пил сна­ча­ла к Цир­це­ям, рим­ской коло­нии, и так как город сдал­ся, не при­чи­нил ему ни малей­ше­го вреда. Затем он при­нял­ся опу­сто­шать зем­лю лати­нян в надеж­де, что рим­ляне всту­пят­ся за дав­них сво­их союз­ни­ков, неод­но­крат­но посы­лав­ших в Рим про­сить о помо­щи, и дадут вольскам в Латии бой. Одна­ко народ не про­явил охоты идти на вой­ну, да и кон­су­лы, срок пол­но­мо­чий кото­рых уже исте­кал, не жела­ли под­вер­гать себя опас­но­стям, а пото­му отпра­ви­ли латин­ских послов восво­я­си. Тогда Мар­ций повел вой­ско пря­мо на горо­да — Толе­рий, Лаби­ки, Пед и, нако­нец, Болу, кото­рые ока­за­ли ему сопро­тив­ле­ние и были взя­ты при­сту­пом; жите­лей воль­ски обра­ти­ли в раб­ство, а их иму­ще­ство раз­гра­би­ли. Но о тех, кто поко­рял­ся доб­ро­воль­но, Мар­ций про­яв­лял нема­лую заботу: боясь, как бы, вопре­ки его рас­по­ря­же­ни­ям, они все же не потер­пе­ли какой-либо обиды, он раз­би­вал лагерь как мож­но даль­ше от горо­да и обхо­дил сто­ро­ною их вла­де­ния.

29. Когда же он захва­тил и Бовил­лы, отсто­я­щие от Рима не более, чем на сто ста­ди­ев, овла­дев огром­ны­ми богат­ства­ми и пере­бив почти всех муж­чин, спо­соб­ных нести воен­ную служ­бу, и когда даже те воль­ски, что были раз­ме­ще­ны в горо­дах, не в силах доль­ше оста­вать­ся на месте, устре­ми­лись с ору­жи­ем в руках к его лаге­рю, кри­ча, что не при­зна­ют ино­го пол­ко­во­д­ца и началь­ни­ка, кро­ме Мар­ция, — имя его про­гре­ме­ло по всей Ита­лии: везде диви­лись доб­ле­сти одно­го чело­ве­ка, кото­рый сво­им пере­хо­дом на сто­ро­ну про­тив­ни­ка про­из­вел такой неве­ро­ят­ный пере­лом в ходе собы­тий.

У рим­лян все было в пол­ном раз­бро­де, они теперь и думать забы­ли о сра­же­нии и все дни про­во­ди­ли в ссо­рах, схват­ках и под­стре­каю­щих к мяте­жу вза­им­ных обли­че­ни­ях, пока не при­шло изве­стие, что враг оса­дил Лави­ний, где у рим­лян нахо­ди­лись свя­ти­ли­ща отчих богов и откуда вышло их пле­мя: ведь то был пер­вый город, осно­ван­ный Эне­ем. И тут уди­ви­тель­ная пере­ме­на про­изо­шла разом в мыс­лях наро­да, но еще более стран­ная и уж совсем неожи­дан­ная — в мыс­лях пат­ри­ци­ев. Народ выра­зил наме­ре­ние отме­нить выне­сен­ный Мар­цию при­го­вор и при­гла­сить его вер­нуть­ся, а сенат, собрав­шись и рас­смот­рев это пред­ло­же­ние, вос­про­ти­вил­ся и откло­нил его — то ли вооб­ще решив не усту­пать наро­ду в чем бы то ни было, то ли не желая, чтобы Мар­ций воз­вра­тил­ся по мило­сти наро­да, то ли, нако­нец, гне­ва­ясь уже и на него само­го за то, что он чинил зло всем под­ряд, хотя дале­ко не все были его обид­чи­ка­ми, и стал вра­гом оте­че­ства, вли­я­тель­ней­шая и луч­шая часть кото­ро­го, как он отлич­но знал, ему сочув­ст­во­ва­ла и была оскорб­ле­на не мень­ше, чем он сам. После того, как мне­ние сена­то­ров было объ­яв­ле­но во все­услы­ша­ние, народ уже не имел пра­ва путем голо­со­ва­ния при­дать силу зако­на сво­им пред­ло­же­ни­ям: без пред­ва­ри­тель­но­го согла­сия сена­та это было невоз­мож­но.

30. Услы­шав об этом, Мар­ций оже­сто­чил­ся еще силь­нее; пре­кра­тив оса­ду, он в яро­сти дви­нул­ся на Рим и раз­бил лагерь под­ле так назы­вае­мых Кле­ли­е­вых рвов¹⁹, в соро­ка ста­ди­ях от горо­да. Его появ­ле­ние вызва­ло ужас и страш­ное заме­ша­тель­ство, но, силою сло­жив­ших­ся обсто­я­тельств, поло­жи­ло конец раздо­рам. Никто боль­ше не решал­ся воз­ра­жать пле­бе­ям, тре­бо­вав­шим воз­вра­ще­ния Мар­ция, — ни один сена­тор, ни одно долж­ност­ное лицо, но, видя, что жен­щи­ны мечут­ся по горо­ду, что ста­ри­ки в хра­мах со сле­за­ми взы­ва­ют к богам о защи­те, что неот­куда ждать отваж­ных и спа­си­тель­ных реше­ний, все поня­ли, насколь­ко прав был народ, скло­нив­ший­ся к при­ми­ре­нию с Мар­ци­ем, и какую ошиб­ку совер­шил сенат, под­дав­шись зло­па­мят­но­сти и гне­ву, когда сле­до­ва­ло о них забыть. Итак еди­но­глас­но поста­но­ви­ли отпра­вить к Мар­цию послов, кото­рые сооб­щат ему, что он может вер­нуть­ся на роди­ну, и попро­сят поло­жить войне конец. Послан­ные от сена­та были Мар­цию не чужи­ми и пото­му наде­я­лись, хотя бы в пер­вые мину­ты встре­чи, най­ти радуш­ный при­ем у сво­его роди­ча и дру­га, но вышло совсем по-ино­му. Их про­ве­ли через вра­же­ский лагерь к Мар­цию, кото­рый сидел, над­мен­ный и неимо­вер­но гор­дый, в окру­же­нии самых знат­ных воль­сков. Он велел послам объ­яс­нить, для чего они при­бы­ли, что те и сде­ла­ли в уме­рен­ных и мяг­ких сло­вах, дер­жась, как при­ли­че­ст­во­ва­ло в их поло­же­нии. Когда они умолк­ли, Мар­ций сна­ча­ла горь­ко и озлоб­лен­но отве­чал от соб­ст­вен­но­го име­ни, напом­нив обо всем, что он пре­тер­пел, в каче­стве же глав­но­ко­ман­дую­ще­го воль­сков тре­бо­вал, чтобы рим­ляне вер­ну­ли горо­да и зем­ли, захва­чен­ные во вре­мя вой­ны, и пре­до­ста­ви­ли вольскам те же граж­дан­ские пра­ва, каки­ми поль­зу­ют­ся лати­няне. Проч­ный мир, закон­чил он, может быть заклю­чен толь­ко на рав­ных и спра­вед­ли­вых усло­ви­ях. Дав им трид­цать дней на раз­мыш­ле­ние, он сра­зу же после ухо­да послов снял­ся с лаге­ря и поки­нул рим­скую зем­лю.

31. За это ухва­ти­лись те из воль­сков, для кото­рых его могу­ще­ство уже дав­но ста­ло источ­ни­ком раз­дра­же­ния и зави­сти. Сре­ди них ока­зал­ся и Тулл: не пре­тер­пев от Мар­ция ника­кой лич­ной обиды, он про­сто под­дал­ся чело­ве­че­ской сла­бо­сти. Тяже­ло было ему видеть, до какой сте­пе­ни померк­ла его сла­ва и как воль­ски вооб­ще пере­ста­ют его заме­чать, счи­тая, что Мар­ций — это для них всё, а про­чие долж­ны доволь­ст­во­вать­ся той вла­стью, какую он сам собла­го­во­лит им усту­пить. Вот откуда и пошли раз­бра­сы­вав­ши­е­ся тай­ком пер­вые семе­на обви­не­ний: завист­ни­ки соби­ра­лись и дели­лись друг с дру­гом сво­им него­до­ва­ни­ем, назы­ва­ли веро­лом­ным попу­сти­тель­ст­вом отступ­ле­ние Мар­ция — он выпу­стил из рук, прав­да, не город­ские сте­ны и не ору­жие, но упу­стил счаст­ли­вый слу­чай, а от тако­го слу­чая зави­сит как бла­го­по­луч­ный, так рав­но и гибель­ный исход все­го дела, неда­ром же он дал вра­гу трид­цать дней — за мень­ший срок реши­тель­ных пере­мен не достиг­нуть!

Меж­ду тем в тече­ние это­го сро­ка Мар­ций не без­дей­ст­во­вал, но разо­рял и гра­бил союз­ни­ков непри­я­те­ля и захва­тил семь боль­ших и мно­го­люд­ных горо­дов. Рим­ляне не реша­лись ока­зать помощь союз­ни­кам — души их, пре­ис­пол­нен­ные робо­сти, совер­шен­но упо­до­би­лись оце­пе­нев­ше­му и раз­би­то­му пара­ли­чом телу. Когда назна­чен­ное вре­мя истек­ло и Мар­ций со всем сво­им вой­ском вер­нул­ся, они отпра­ви­ли к нему новое посоль­ство — про­сить, чтобы он уме­рил свой гнев, вывел воль­сков из рим­ских вла­де­ний, а затем уж при­сту­пал к дей­ст­ви­ям и пере­го­во­рам, кото­рые он нахо­дит полез­ны­ми для обо­их наро­дов. Под угро­зою, гово­ри­ли они, рим­ляне не пой­дут ни на какие уступ­ки, если же, по его мне­нию, воль­ски впра­ве при­тя­зать на сво­его рода милость или бла­го­де­я­ние, они достиг­нут все­го, но толь­ко поло­жив ору­жие. На это Мар­ций отве­тил, что как пол­ко­вод­цу воль­сков ему нече­го им ска­зать, но что как рим­ский граж­да­нин — а он еще сохра­ня­ет это зва­ние — он насто­я­тель­но сове­ту­ет разум­нее отне­стись к спра­вед­ли­вым усло­ви­ям и прий­ти через три дня с поста­нов­ле­ни­ем, их утвер­ждаю­щим. Если же они решат по-ино­му и сно­ва явят­ся к нему в лагерь с пусты­ми раз­го­во­ра­ми — он более не руча­ет­ся за их без­опас­ность.

32. Когда послы вер­ну­лись, сенат, выслу­шав их и видя, что на государ­ство обру­ши­лась жесто­чай­шая буря, как бы бро­сил глав­ный якорь, име­ну­е­мый «свя­щен­ным». И в самом деле, сколь­ко ни нашлось в горо­де жре­цов — слу­жи­те­лей свя­ты­ни, участ­ни­ков и хра­ни­те­лей таинств, хра­мо­вых стра­жей, пти­це­га­да­те­лей (это искон­но рим­ский и очень древ­ний род гада­ния) — всем было пред­пи­са­но отпра­вить­ся к Мар­цию, облек­шись в те одеж­ды, какие каж­дый из них наде­ва­ет для совер­ше­ния обрядов, и обра­тить­ся к нему с тою же прось­бой — чтобы он сна­ча­ла пре­кра­тил вой­ну, а затем вел с сограж­да­на­ми пере­го­во­ры каса­тель­но тре­бо­ва­ний воль­сков. Мар­ций открыл им ворота лаге­ря, но на этом его уступ­ки и кон­чи­лись; он был по-преж­не­му непре­кло­нен и еще раз пред­ло­жил выбрать: либо мир на извест­ных им усло­ви­ях, либо вой­на.

Когда и свя­щен­но­слу­жи­те­ли воз­вра­ти­лись ни с чем, рим­ляне реши­ли запе­реть­ся в горо­де и со стен отра­жать натиск вра­гов, воз­ла­гая надеж­ды глав­ным обра­зом на вре­мя и неожи­дан­ное сте­че­ние обсто­я­тельств, ибо сами не виде­ли для себя ника­ких путей к спа­се­нию, и город был объ­ят смя­те­ни­ем, стра­хом и дур­ны­ми пред­чув­ст­ви­я­ми, пока не слу­чи­лось собы­тие, до неко­то­рой сте­пе­ни сопо­ста­ви­мое с тем, о чем не раз гово­рит­ся у Гоме­ра, но что для мно­гих зву­чит не слиш­ком убеди­тель­но. Так, напри­мер, когда речь захо­дит о дей­ст­ви­ях важ­ных и неожи­дан­ных и поэт вос­кли­ца­ет²⁰:

или в дру­гом месте:

или еще:

мно­гие с пори­ца­ни­ем отно­сят­ся к подоб­ным сло­вам, счи­тая, буд­то неве­ро­ят­ны­ми измыш­ле­ни­я­ми и не заслу­жи­ваю­щи­ми дове­рия рос­сказ­ня­ми Гомер отри­ца­ет спо­соб­ность каж­до­го чело­ве­ка к разум­но­му и сво­бод­но­му выбо­ру. Но это невер­но, напро­тив, ответ­ст­вен­ность за все обы­ден­ное, при­выч­ное, совер­шаю­ще­е­ся в согла­сии со здра­вым смыс­лом, он воз­ла­га­ет на нас самих и часто выска­зы­ва­ет­ся так:

или:

или еще:

В дей­ст­ви­ях же опас­ных и необы­чай­ных, тре­бу­ю­щих вдох­но­ве­ния и как бы поры­ва вос­тор­га, он изо­бра­жа­ет боже­ство не отни­маю­щим сво­бод­ный выбор, но подви­гаю­щим на него, вну­шаю­щим не реши­мость, но обра­зы и пред­став­ле­ния, кото­рые при­во­дят за собою реши­мость, а ста­ло быть, отнюдь не пре­вра­ща­ет дей­ст­вие в вынуж­ден­ное, но лишь кла­дет нача­ло доб­ро­воль­но­му дей­ст­вию, укреп­ля­ет его бод­ро­стью и надеж­дой. Либо сле­ду­ет вооб­ще отверг­нуть боже­ст­вен­ное уча­стие в при­чи­нах и нача­лах наших поступ­ков, либо, по всей види­мо­сти, боги ока­зы­ва­ют людям помощь и содей­ст­вие не пря­мо, а несколь­ко иным обра­зом: ведь они не при­да­ют ту или иную фор­му наше­му телу, не направ­ля­ют дви­же­ние наших рук и ног, но с помо­щью неких пер­во­ос­нов, обра­зов и мыс­лей про­буж­да­ют дей­ст­вен­ную и изби­ра­тель­ную силы души или, напро­тив, сдер­жи­ва­ют их и пово­ра­чи­ва­ют вспять.

33. В те дни рим­ские жен­щи­ны моли­ли бога по раз­ным хра­мам, но боль­ше все­го их, и при­том из чис­ла самых знат­ных, собра­лось у алта­ря Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го. Там была и Вале­рия, сест­ра Попли­ко­лы, ока­зав­ше­го рим­ля­нам столь­ко важ­ных услуг и на войне и во вре­мя мира. Само­го Попли­ко­лы, как мы об этом рас­ска­за­ли в его жиз­не­опи­са­нии, уже не было в живых, а Вале­рия поль­зо­ва­лась в горо­де доб­рой сла­вою и поче­том, ибо ничем не запят­на­ла гром­кое имя сво­его рода. И вот неожи­дан­но ее охва­ты­ва­ет то чув­ство, о кото­ром я толь­ко что гово­рил, мыс­лен­ным взо­ром — не без боже­ст­вен­но­го наи­тия — она пости­га­ет, что нуж­но делать, вста­ет сама, велит встать всем осталь­ным и идет к дому Волум­нии, мате­ри Мар­ция. Волум­ния сиде­ла с невест­кой, дер­жа на коле­нях детей Мар­ция. Жен­щи­ны обсту­пи­ли ее кру­гом по зна­ку сво­ей пред­во­ди­тель­ни­цы, и Вале­рия заго­во­ри­ла: «Мы при­шли к вам, Волум­ния и Вер­ги­лия, как жен­щи­ны к жен­щи­нам, сами, не по реше­нию сена­та и не по при­ка­зу вла­стей, но, вид­но, бог, вняв­ши нашим молит­вам, вну­шил нам мысль обра­тить­ся к вам и про­сить о том, что при­не­сет спа­се­ние нам самим и про­чим граж­да­нам, а вас, если вы со мною согла­си­тесь, увен­ча­ет сла­вою еще более пре­крас­ной, чем сла­ва саби­ня­нок, кото­рые при­ми­ри­ли враж­до­вав­ших отцов и мужей и скло­ни­ли их к друж­бе. Пой­дем­те вме­сте к Мар­цию, при­со­еди­ни­тесь к нашим моль­бам и будь­те спра­вед­ли­вы­ми, нелож­ны­ми свиде­тель­ни­ца­ми в поль­зу оте­че­ства; ведь оно, тер­пя мно­же­ство бед­ст­вий, несмот­ря на весь свой гнев, ни в чем вас не при­тес­ня­ло и даже не дума­ло при­тес­нять, мало того, воз­вра­ща­ет вас сыну и мужу, хотя и не ждет от него ника­ко­го снис­хож­де­ния». На сло­ва Вале­рии осталь­ные жен­щи­ны отклик­ну­лись гром­ки­ми при­чи­та­ни­я­ми, Волум­ния же в ответ ска­за­ла так: «В рав­ной доле разде­ляя со все­ми общее бед­ст­вие, мы вдо­ба­вок стра­да­ем от горя, кото­ро­го не разде­ля­ем ни с кем: сла­ва и доб­лесть Мар­ция для нас поте­ря­ны, а вра­же­ское ору­жие, как мы пони­ма­ем, ско­рее под­сте­ре­га­ет его, чем защи­ща­ет от опас­но­стей. Но самая горь­кая наша мука — это видеть оте­че­ство до такой сте­пе­ни обес­силев­шим, что в нас пола­га­ет оно свои надеж­ды!.. Не знаю, ока­жет ли он нам хоть сколь­ко-нибудь ува­же­ния, если вовсе отка­зы­ва­ет­ся ува­жить оте­че­ство, кото­рое все­гда ста­вил выше мате­ри, жены и детей. Тем не менее мы соглас­ны слу­жить вам — веди­те нас к нему: если уж ни на что иное, так на то, чтобы испу­стить послед­ний вздох в моль­бах за оте­че­ство, мы, во вся­ком слу­чае, годим­ся!».

34. Затем она веле­ла под­нять­ся Вер­ги­лии и детям и вме­сте с осталь­ны­ми жен­щи­на­ми напра­ви­лась к лаге­рю воль­сков. Зре­ли­ще было столь горест­ное, что вну­ши­ло почте­ние даже вра­гам и заста­ви­ло их хра­нить мол­ча­ние. Мар­ций в это вре­мя раз­би­рал тяж­бы, сидя с началь­ни­ка­ми на воз­вы­ше­нии. Увидев при­бли­жаю­щих­ся жен­щин, он сна­ча­ла изу­мил­ся, а затем узнал мать, кото­рая шла впе­ре­ди, и хотел было остать­ся верен сво­е­му неумо­ли­мо­му и непре­клон­но­му реше­нию, но чув­ство взя­ло верх: взвол­но­ван­ный тем, что пред­ста­ло его взо­ру, он не смог усидеть на месте, дожи­да­ясь, пока они подой­дут, и, сбе­жав вниз, бро­сил­ся им навстре­чу. Пер­вой он обнял мать и дол­го не раз­жи­мал объ­я­тий, потом жену и детей; он уже не сдер­жи­вал ни слез, ни ласк, но как бы дал увлечь себя стре­ми­тель­но­му пото­ку.

35. Когда же он вдо­воль насы­тил свое чув­ство и заме­тил, что мать хочет гово­рить, он подо­звал побли­же воль­сков-совет­ни­ков и услы­шал от Волум­нии сле­дую­щую речь: «Сын мой, если бы даже мы не про­ро­ни­ли ни сло­ва, то по нашей одеж­де и по жал­ко­му наше­му виду ты можешь судить, на какую замкну­тость обрек­ло нас твое изгна­ние. А теперь ска­жи: раз­ве есть сре­ди всех этих жен­щин кто-либо несчаст­нее нас, для кото­рых судь­ба самое сла­дост­ное зре­ли­ще обра­ти­ла самым ужас­ным, так что мне при­хо­дит­ся смот­реть, как мой сын, а ей — как ее муж оса­жда­ет род­ной город? Что для дру­гих уте­ше­ние во всех бед­ст­ви­ях и горе­стях — молит­ва богам, — то для нас недо­ступ­но. Невоз­мож­но разом про­сить у богов и победы для оте­че­ства и для тебя — спа­се­ния, и пото­му все про­кля­тия, какие толь­ко может при­зы­вать на нас враг, в наших устах ста­но­вят­ся молит­вой. Тво­ей жене и детям при­дет­ся поте­рять либо оте­че­ство, либо тебя. А я — я не ста­ну ждать, пока вой­на рас­судит, какой из этих двух жре­би­ев мне суж­ден, но, если не уго­во­рю тебя пред­по­честь друж­бу и согла­сие борь­бе и злым бед­ст­ви­ям и сде­лать­ся бла­го­де­те­лем обо­их наро­дов, а не губи­те­лем одно­го из них, — знай и будь готов к тому, что ты смо­жешь всту­пить в бой с оте­че­ст­вом не преж­де, неже­ли пере­сту­пишь через труп мате­ри. Да не дожи­ву я до того дня, когда мой сын будет справ­лять победу над сограж­да­на­ми, или, напро­тив, оте­че­ство — над ним! Если бы я про­си­ла тебя спа­сти роди­ну, истре­бив­ши воль­сков, тогда, сын мой, ты ока­зал­ся бы перед тягост­ны­ми и едва ли раз­ре­ши­мы­ми сомне­ни­я­ми: разу­ме­ет­ся, худо губить сограж­дан, одна­ко бес­чест­но и пре­да­вать тех, кто тебе дове­рил­ся; но ведь все, чего мы домо­га­ем­ся, — это пре­кра­ще­ние бед­ст­вий вой­ны, оди­на­ко­во спа­си­тель­ное для обе­их сто­рон и лишь более слав­ное и почет­ное для воль­сков, о кото­рых ста­нут гово­рить, что, победив, они даро­ва­ли непри­я­те­лю (впро­чем, не в мень­шей мере стя­жа­ли и сами) вели­чай­шие из благ — мир и друж­бу. Если это свер­шит­ся, глав­ным винов­ни­ком все­об­ще­го сча­стья будешь ты, если же нет — оба наро­да ста­нут винить тебя одно­го. Исход вой­ны неясен, но совер­шен­но ясно одно: победив, ты навсе­гда оста­нешь­ся бичом, язвою оте­че­ства, потер­пишь пора­же­ние — и о тебе ска­жут, что, отдав­шись во власть сво­е­му гне­ву, ты навлек на дру­зей и бла­го­де­те­лей вели­чай­шие бед­ст­вия».

36. Мар­ций слу­шал Волум­нию, ниче­го ей не отве­чая. Она уже дав­но закон­чи­ла свою речь, а он все сто­ял, не про­ро­нив ни зву­ка, и тогда Волум­ния заго­во­ри­ла сно­ва: «Что ж ты мол­чишь, сын мой? Раз­ве усту­пать во всем гне­ву и зло­па­мят­ству хоро­шо, а усту­пить мате­ри, обра­тив­ший­ся к тебе с такою прось­бой, дур­но? Или пом­нить обиды вели­ко­му мужу подо­ба­ет, а свя­то чтить бла­го­де­я­ния, кото­ры­ми дети обя­за­ны роди­те­лям, — не дело мужа вели­ко­го и доб­лест­но­го? А ведь нико­му не сле­ду­ет так тща­тель­но блю­сти долг бла­го­дар­но­сти, как тебе, столь бес­по­щад­но караю­ще­му небла­го­дар­ность! Ты уже суро­во взыс­кал с оте­че­ства, но еще ничем не отбла­го­да­рил мать, а пото­му самым пре­крас­ным и достой­ным было бы, если бы ты безо вся­ко­го при­нуж­де­ния удо­вле­тво­рил мою прось­бу, такую бла­го­род­ную и спра­вед­ли­вую. Но ты глух к моим уго­во­рам — зачем же мед­лю я обра­тить­ся к послед­ней сво­ей надеж­де?!» И с эти­ми сло­ва­ми она упа­ла к ногам сына вме­сте с его женой и детьми.

«Ах, что ты сде­ла­ла со мною, мать!» — вскри­чал Мар­ций и под­нял Волум­нию с зем­ли. Креп­ко стис­нув ей пра­вую руку, он про­дол­жал: «Ты одер­жа­ла победу, счаст­ли­вую для оте­че­ства, но гибель­ную для меня. Я ухо­жу, потер­пев пора­же­ние от тебя лишь одной!» Затем, пере­го­во­рив наедине с мате­рью и женою, он отпра­вил их, как они про­си­ли, назад в Рим, а наут­ро увел воль­сков, дале­ко не оди­на­ко­во судив­ших о слу­чив­шем­ся. Одни бра­ни­ли и само­го Мар­ция и его посту­пок, дру­гие, напро­тив, одоб­ря­ли, раду­ясь пре­кра­ще­нию воен­ных дей­ст­вий и миру, третьи были недо­воль­ны тем, что про­изо­шло, но Мар­ция не пори­ца­ли, пола­гая, что, слом­лен­ный такой необ­хо­ди­мо­стью, он заслу­жи­ва­ет снис­хож­де­ния. Одна­ко никто не пытал­ся воз­ра­жать: все пови­но­ва­лись из ува­же­ния ско­рее к доб­ле­сти это­го чело­ве­ка, неже­ли к его вла­сти.

37. В какой страх поверг­ли рим­ский народ опас­но­сти этой вой­ны, осо­бен­но убеди­тель­но пока­за­ло ее завер­ше­ние. Как толь­ко со стен заме­ти­ли, что воль­ски сни­ма­ют­ся с лаге­ря, тот­час рим­ляне рас­пах­ну­ли две­ри всех до еди­но­го хра­мов и, увен­чав себя вен­ка­ми, слов­но в честь победы, ста­ли при­но­сить жерт­вы богам. Но отчет­ли­вее все­го радость горо­да про­яви­лась в изъ­яв­ле­ни­ях люб­ви и при­зна­тель­но­сти, кото­ры­ми и сенат и народ еди­но­душ­но почти­ли жен­щин: их пря­мо назы­ва­ли един­ст­вен­ны­ми винов­ни­ца­ми спа­се­ния. Сенат поста­но­вил, чтобы любое их жела­ние было, в знак ува­же­ния и бла­го­дар­но­сти, бес­пре­ко­слов­но выпол­не­но вла­стя­ми, но они попро­си­ли толь­ко доз­во­ле­ния соорудить храм Жен­ской Уда­чи²² с тем, чтобы сред­ства на построй­ку собра­ли они сами, а рас­хо­ды по совер­ше­нию обрядов и всех про­чих дей­ст­вий, каких тре­бу­ет культ богов, при­ня­ло на себя государ­ство. Когда же сенат, одоб­рив их често­лю­би­вую щед­рость, и свя­ти­ли­ще и ста­тую воз­двиг на обще­ст­вен­ный счет, жен­щи­ны тем не менее собра­ли день­ги и поста­ви­ли вто­рое изо­бра­же­ние, кото­рое, когда его водру­жа­ли в хра­ме, про­из­нес­ло, по утвер­жде­нию рим­лян, при­мер­но такие сло­ва: «Уго­ден богам, о жены, ваш дар».

38. Утвер­жда­ют, буд­то эти сло­ва разда­лись и во вто­рой раз: нас хотят убедить в том, что похо­же на небы­ли­цу и зву­чит весь­ма неубеди­тель­но. Вполне допу­сти­мо, что ста­туи ино­гда слов­но бы поте­ют или пла­чут, что на них могут появить­ся кап­ли кро­ва­во-крас­ной жид­ко­сти. Ведь дере­во и камень часто обрас­та­ют пле­се­нью, из кото­рой рож­да­ет­ся вла­га, неред­ко изнут­ри про­сту­па­ет какая-то крас­ка или же поверх­ность спо­соб­на при­нять иной цвет под воздей­ст­ви­ем окру­жаю­ще­го возду­ха, и, по-види­мо­му, ничто не пре­пят­ст­ву­ет боже­ству таким обра­зом как бы пода­вать нам неко­то­рые зна­ме­ния. Воз­мож­но так­же, чтобы ста­туя изда­ла шум, напо­ми­наю­щий вздох или стон, — так быва­ет, когда в глу­бине ее про­изой­дет раз­рыв или рез­кое сме­ще­ние частиц. Но чтобы в неоду­шев­лен­ном пред­ме­те воз­ник­ли чле­но­раздель­ные зву­ки, речь, столь ясная, внят­ная и отчет­ли­вая, — это совер­шен­но немыс­ли­мо, посколь­ку даже душа, даже бог, если они лише­ны тела, снаб­жен­но­го орга­ном речи, не в силах пода­вать голос и раз­го­ва­ри­вать. Прав­да, ино­гда исто­рия мно­го­чис­лен­ны­ми и надеж­ны­ми свиде­тель­ства­ми застав­ля­ет нас пове­рить ей, но в этих слу­ча­ях уве­рен­ность наша коре­нит­ся в осо­бом чув­стве, кото­рое несход­но с ощу­ще­ни­ем и порож­да­ет­ся вооб­ра­жаю­щей силой души; подоб­ным обра­зом во сне мы слы­шим, не слы­ша, и видим, не видя. Одна­ко люди, кото­рые любят боже­ство и пре­кло­ня­ют­ся перед ним с излиш­ней страст­но­стью, так что не реша­ют­ся отри­цать или отвер­гать ни одно из подоб­ных чудес, нахо­дят силь­ную под­держ­ку сво­ей вере во вся­ких уди­ви­тель­ных явле­ни­ях и в том, что недо­ступ­но нам и воз­мож­но для боже­ства. Ведь бог отли­чен от нас во всем — и в есте­стве и в дви­же­нии, и в искус­стве, и в мощи, и пото­му нет ниче­го неве­ро­ят­но­го, если он тво­рит то, чего мы тво­рить не в силах, и пита­ет замыс­лы, для нас непо­сти­жи­мые. Отли­ча­ясь от нас во всем, он более все­го несхо­ден с нами и пре­вос­хо­дит нас сво­и­ми дея­ни­я­ми. Одна­ко мно­гое из того, что каса­ет­ся боже­ства, как ска­за­но у Герак­ли­та²³, усколь­за­ет от пони­ма­ния по при­чине неве­рия.

39. Едва толь­ко Мар­ций из похо­да воз­вра­тил­ся в Антий, Тулл, кото­ро­му зависть уже дав­но вну­ши­ла нена­висть и непри­ми­ри­мую зло­бу, заду­мал как мож­но ско­рее его убить, счи­тая, что, если теперь не вос­поль­зо­вать­ся удоб­ным слу­ча­ем, в даль­ней­шем он уже не пред­ста­вит­ся. Вос­ста­но­вив и настро­ив про­тив него мно­гих, он потре­бо­вал, чтобы Мар­ций сло­жил с себя пол­но­мо­чия и отчи­тал­ся перед вольска­ми в сво­их дей­ст­ви­ях. Но Мар­ций, пони­мая, какой опас­но­сти он под­верг­нет­ся, если сде­ла­ет­ся част­ным лицом в то вре­мя, как Тулл сохра­нит зва­ние глав­но­ко­ман­дую­ще­го и огром­ную власть над сограж­да­на­ми, отве­тил, что пол­но­мо­чия сло­жит толь­ко по тре­бо­ва­нию всех воль­сков, ибо и при­ни­мал их по все­об­ще­му тре­бо­ва­нию, отчи­тать­ся же согла­сен немед­лен­но — перед теми антий­ца­ми, кото­рые это­го поже­ла­ют.

Было созва­но Собра­ние, и неко­то­рые вожа­ки наро­да, как было дого­во­ре­но зара­нее, высту­пая один за дру­гим, настра­и­ва­ли тол­пу про­тив Мар­ция, но когда он под­нял­ся с места, ува­же­ние взя­ло верх, оглу­ши­тель­ные кри­ки смолк­ли, и он полу­чил воз­мож­ность бес­пре­пят­ст­вен­но гово­рить, а луч­шие из антий­цев, более дру­гих радо­вав­ши­е­ся миру, ясно дали понять, что гото­вы слу­шать бла­го­склон­но и судить спра­вед­ли­во. Тогда Тулл испу­гал­ся защи­ти­тель­ной речи сво­его вра­га, кото­рый был одним из самых заме­ча­тель­ных ора­то­ров, тем более, что преж­ние его подви­ги и заслу­жен­ное ими пра­во на при­зна­тель­ность пере­ве­ши­ва­ли послед­нюю про­вин­ность, вер­нее гово­ря, все обви­не­ние в целом свиде­тель­ст­во­ва­ло, как вели­ка долж­на быть эта при­зна­тель­ность: воль­ски толь­ко пото­му и мог­ли счи­тать себя в обиде, не взяв­ши Рима, что едва-едва не взя­ли его бла­го­да­ря Мар­цию. Итак, Тулл решил не мед­лить и не под­вер­гать испы­та­нию чув­ства наро­да к Мар­цию; с кри­ком, что мол нече­го вольскам слу­шать измен­ни­ка, стре­мя­ще­го­ся к тиран­нии и не желаю­ще­го скла­ды­вать пол­но­мо­чий, самые дерз­кие из заго­вор­щи­ков разом набро­си­лись на него и уби­ли. Никто из при­сут­ст­во­вав­ших за него не всту­пил­ся, но боль­шин­ство воль­сков не одоб­ри­ло рас­пра­вы над Мар­ци­ем и немед­лен­но это дока­за­ло: сой­дясь из раз­ных горо­дов, они с поче­том похо­ро­ни­ли тело и укра­си­ли моги­лу ору­жи­ем и захва­чен­ной у вра­га добы­чей, как при­ли­че­ст­во­ва­ло моги­ле героя и пол­ко­во­д­ца.

Рим­ляне, узнав о смер­ти Мар­ция, не выка­за­ли к его памя­ти ни зна­ков ува­же­ния, ни, напро­тив, непри­ми­ри­мой зло­бы, но по прось­бе жен­щин раз­ре­ши­ли им деся­ти­ме­сяч­ный тра­ур, какой обык­но­вен­но носи­ли по роди­те­лям, детям или бра­тьям. Это был самый про­дол­жи­тель­ный срок тра­у­ра, уста­нов­лен­ный Нумой Пом­пи­ли­ем, о чем ска­за­но в его жиз­не­опи­са­нии²⁴.

Что же каса­ет­ся воль­сков, то обсто­я­тель­ства ско­ро заста­ви­ли их с тос­кою вспом­нить о Мар­ции. Сна­ча­ла из-за назна­че­ния глав­но­ко­ман­дую­ще­го они повздо­ри­ли со сво­и­ми дру­зья­ми и союз­ни­ка­ми эква­ми и дело дошло до кро­во­про­ли­тия и рез­ни, а затем, раз­би­тые рим­ля­на­ми²⁵, поте­ряв в сра­же­нии Тул­ла и отбор­ней­шую часть вой­ска, вынуж­де­ны были заклю­чить мир на самых позор­ных усло­ви­ях, согла­сив­шись пла­тить рим­ля­нам дань и под­чи­нять­ся их рас­по­ря­же­ни­ям.