Сравнительные жизнеописания

Ромул

1. От кого и по какой при­чине полу­чил город Рим свое вели­кое и обле­тев­шее все наро­ды имя, — суж­де­ния писа­те­лей неоди­на­ко­вы. Одни пола­га­ют, что пеласги, обо­шед­шие чуть ли не весь свет и поко­рив­шие чуть ли не все наро­ды зем­ли, посе­ли­лись там и нарек­ли город этим име­нем в озна­ме­но­ва­ние силы сво­его ору­жия¹. Дру­гие утвер­жда­ют, что после взя­тия Трои немно­го­чис­лен­ные бег­ле­цы, кото­рым уда­лось сесть на кораб­ли, вет­ром были при­би­ты к бере­гу Этру­рии и ста­ли на якорь под­ле устья реки Тибр. Жен­щи­ны с боль­шим трудом пере­но­си­ли пла­ва­ние и очень стра­да­ли, и вот некая Рома, по-види­мо­му, пре­вос­хо­див­шая про­чих и знат­но­стью рода и разу­мом, пода­ла подру­гам мысль сжечь кораб­ли. Так они и сде­ла­ли; сна­ча­ла мужья гне­ва­лись, но потом волей-нево­лей сми­ри­лись и обос­но­ва­лись близ Пал­лан­тия², а когда вско­ре все сло­жи­лось луч­ше, чем они ожи­да­ли, — поч­ва ока­за­лась пло­до­род­ной, соседи при­ня­ли их дру­же­люб­но, — они почти­ли Рому все­воз­мож­ны­ми зна­ка­ми ува­же­ния и, меж­ду про­чим, назва­ли ее име­нем город, воз­двиг­ну­тый бла­го­да­ря ей. Гово­рят, что с той поры у жен­щин вошло в обы­чай цело­вать³ в губы род­ст­вен­ни­ков и мужей, пото­му что, пре­дав кораб­ли огню, имен­но так цело­ва­ли и лас­ка­ли они сво­их мужей, умо­ляя их сме­нить гнев на милость. 2. Есть и такое мне­ние, буд­то имя горо­ду дала Рома, дочь Ита­ла и Лев­ка­рии (по дру­гим сведе­ни­ям — Теле­фа, сына Герак­ла), вышед­шая замуж за Энея (по дру­гим сведе­ни­ям — за Аска­ния, сына Энея). Иные дума­ют, что город осно­вал Роман, родив­ший­ся от Одис­сея и Кир­ки, иные — что Ром, сын Эма­ти­о­на, ото­слан­ный Дио­медом из Трои, иные — что тиран лати­нян Ромис, изгнав­ший этрус­ков, кото­рые когда-то пере­се­ли­лись из Фес­са­лии в Лидию, а оттуда в Ита­лию.

Даже те, кто выска­зы­ва­ет самое пра­виль­ное мне­ние, счи­тая, что город наре­чен в честь Рому­ла, раз­но судят о про­ис­хож­де­нии послед­не­го. Одни пола­га­ют, что он был сыном Энея и Декси­феи, доче­ри Фор­бан­та, и попал в Ита­лию еще совсем малень­ким ребен­ком вме­сте со сво­им бра­том Ромом. В раз­ли­ве реки погиб­ли все суда, лишь то, на кото­ром нахо­ди­лись дети, тихо при­ста­ло к отло­го­му бере­гу; это место спас­ши­е­ся сверх ожи­да­ния и назва­ли Римом. Дру­гие пишут, что Рому­ла роди­ла Рома, дочь той тро­ян­ки, о кото­рой речь шла выше, и жена Лати­на, сына Теле­ма­ха, третьи — что он был сыном Эми­лии, доче­ри Энея и Лави­нии, зача­тый ею от Аре­са. Суще­ст­ву­ет, нако­нец, и вовсе бас­но­слов­ный рас­сказ о его рож­де­нии. Царю аль­ба­нов Тар­хе­тию, чело­ве­ку до край­но­сти пороч­но­му и жесто­ко­му, было уди­ви­тель­ное виде­ние: из оча­га в его доме вос­стал муж­ской член и не исче­зал мно­го дней под­ряд. В Этру­рии есть про­ри­ца­ли­ще Тефий, откуда Тар­хе­тию доста­ви­ли про­ри­ца­ние, гла­ся­щее, чтобы он соче­тал с виде­ни­ем девуш­ку: она-де родит сына, кото­рый стя­жа­ет гром­кую сла­ву и будет отли­чать­ся доб­ле­стью, силою и удач­ли­во­стью. Тар­хе­тий поведал об этом одной из сво­их доче­рей и велел ей испол­нить наказ ора­ку­ла, но она, гну­ша­ясь тако­го сои­тия, посла­ла вме­сто себя слу­жан­ку. Раз­гне­ван­ный Тар­хе­тий запер обе­их в тюрь­му и осудил на смерть, но во сне ему яви­лась Веста и запре­ти­ла каз­нить деву­шек; тогда царь измыс­лил вот какую хит­рость: он дал узни­цам ткац­кий ста­нок и обе­щал, что, когда они закон­чат работу, то смо­гут вый­ти замуж, но все, что они успе­ва­ли соткать за день, дру­гие жен­щи­ны, по рас­по­ря­же­нию Тар­хе­тия, ночью рас­пус­ка­ли. Рабы­ня роди­ла двой­ню, и Тар­хе­тий отдал мла­ден­цев неко­е­му Тера­тию, чтобы тот их убил. Тера­тий, одна­ко, оста­вил детей на бере­гу реки, и туда к ним ста­ла ходить вол­чи­ца и кор­ми­ла их сво­им моло­ком, при­ле­та­ли все­воз­мож­ные пти­цы, при­но­ся ново­рож­ден­ным в клю­вах кусоч­ки пищи, — до тех пор, пока их не заме­тил какой-то пас­тух. Он был чрез­вы­чай­но изум­лен, но все же решил­ся подой­ти и унес детей. Так они были спа­се­ны, а воз­му­жав, напа­ли на Тар­хе­тия и одо­ле­ли его. Эту повесть при­во­дит некий Про­ма­фи­он в сво­ей «Исто­рии Ита­лии».

3. Самую прав­до­по­доб­ную и под­креп­лен­ную наи­боль­шим чис­лом свиде­тельств вер­сию в глав­ных ее чер­тах впер­вые пере­дал гре­кам Диокл с Пепа­ре­фо­са. Ее при­нял почти без изме­не­ний Фабий Пик­тор, и хотя меж­ду ними име­ют­ся неко­то­рые рас­хож­де­ния, в общем содер­жа­ние их рас­ска­за сво­дит­ся к сле­дую­ще­му.

В Аль­бе⁴ цари­ли потом­ки Энея, и порядок насле­до­ва­ния при­вел к вла­сти двух бра­тьев — Нуми­то­ра и Аму­лия. Аму­лий разде­лил отцов­ское досто­я­ние на две части, про­ти­во­по­ста­вив цар­ству богат­ства, вклю­чая и золо­то, при­ве­зен­ное из Трои, и Нуми­тор выбрал цар­ство. Вла­дея богат­ст­вом, кото­рое дава­ло ему боль­ше вли­я­ния и воз­мож­но­стей, неже­ли те, кото­ры­ми рас­по­ла­гал брат, Аму­лий без труда лишил Нуми­то­ра вла­сти и, опа­са­ясь, как бы у доче­ри сверг­ну­то­го царя не появи­лись дети, назна­чил ее жри­цею Весты, обрек­ши на веч­ное дев­ство и без­бра­чие. Эту жен­щи­ну одни назы­ва­ют Или­ей, дру­гие Реей, третьи Силь­ви­ей. Немно­го вре­ме­ни спу­стя откры­лось, что она бере­мен­на и что, ста­ло быть, закон, дан­ный вестал­кам, нару­шен. Лишь заступ­ни­че­ство цар­ской доче­ри Анто́ перед отцом спас­ло ее от каз­ни, но пре­ступ­ни­цу дер­жа­ли вза­пер­ти, и нико­го к ней не допус­ка­ли, дабы она не раз­ре­ши­лась от бре­ме­ни неве­до­мо для Аму­лия.

Нако­нец она про­из­ве­ла на свет двух маль­чи­ков необык­но­вен­ной вели­чи­ны и кра­соты. Это встре­во­жи­ло Аму­лия еще силь­нее, и он при­ка­зал сво­е­му слу­ге взять их и бро­сить где-нибудь подаль­ше. Слу­гу зва­ли Фаустул, как гово­рят неко­то­рые, но дру­гие утвер­жда­ют, что это имя не слу­ги, а того, кто нашел и подо­брал мла­ден­цев. Итак, слу­га поло­жил ново­рож­ден­ных в лохань и спу­стил­ся к реке, чтобы бро­сить их в воду, но, увидев, как стре­ми­тель­но и бур­ли­во тече­ние, не решил­ся при­бли­зить­ся и, оста­вив свою ношу у края обры­ва, ушел. Меж­ду тем река раз­ли­лась, поло­во­дье под­хва­ти­ло лохань и береж­но вынес­ло на тихое и ров­ное место, кото­рое ныне зовут Кер­мал⁵, а в ста­ри­ну назы­ва­ли Гер­ман — види­мо, пото­му, что «бра­тья» по-латы­ни «гер­ма­ны» [ger­ma­nus].

4. Побли­зо­сти рос­ла дикая смо­ков­ни­ца, име­но­вав­ша­я­ся Руми­наль­ской, — либо в честь Рому­ла (тако­во мне­ние боль­шин­ства), либо пото­му, что в ее тени пря­та­лись от полу­ден­но­го зноя жвач­ные живот­ные [ru­mi­na­les], либо — все­го вер­нее — пото­му, что ново­рож­ден­ные соса­ли там моло­ко: сосок древ­ние назы­ва­ли «рума» [ru­ma], а некую боги­ню, над­зи­раю­щую, как они дума­ли, за вскарм­ли­ва­ни­ем мла­ден­цев, — Руми­ной, и жерт­во­при­но­ше­ния ей совер­ша­ли без вина, окроп­ляя жерт­ву моло­ком. Под этим дере­вом и лежа­ли дети, и вол­чи­ца, как рас­ска­зы­ва­ют, под­но­си­ла к их губам свои сос­цы, а дятел помо­гал ей кор­мить и охра­нять близ­не­цов. И вол­чи­ца, и дятел счи­та­ют­ся свя­щен­ны­ми живот­ны­ми Мар­са, а дятел поль­зу­ет­ся у лати­нян осо­бым поче­том. Поэто­му, когда дочь Нуми­то­ра утвер­жда­ла, что роди­ла от Мар­са, ей охот­но вери­ли. Гово­рят⁶, впро­чем, что она была введе­на в обман Аму­ли­ем, кото­рый пред­стал перед нею в доспе­хах и силой отнял у нее дев­ство. Соглас­но же ино­му взгляду, в сто­ро­ну чистой сказ­ки повер­ну­ла пре­да­ние дву­смыс­лен­ность име­ни кор­ми­ли­цы. «Лупа» [lu­pa] по-латы­ни и сам­ка вол­ка, и жен­щи­на, зани­маю­ща­я­ся ремеслом блуд­ни­цы, но как раз такою жен­щи­ной и была жена Фаусту­ла, по име­ни Акка Ларен­тия, выкор­мив­шая маль­чи­ков. Рим­ляне при­но­сят ей жерт­вы, а в апре­ле⁷ жрец Мар­са совер­ша­ет в ее честь заупо­кой­ное воз­ли­я­ние, и празд­ник этот зовет­ся Ларен­та­ми.

5. Рим­ляне чтут еще одну Ларен­тию⁸, и вот по какой при­чине. Одна­жды блю­сти­тель хра­ма Герак­ла, не зная, по-види­мо­му, чем себя раз­влечь, наду­мал сыг­рать с богом в кости, ого­во­рив­шись, что если он выиг­ра­ет, бог нис­по­шлет ему милость, о кото­рой он попро­сит, а если про­иг­ра­ет, то выста­вит богу щед­рое уго­ще­ние и при­ведет кра­си­вую жен­щи­ну. На таких усло­ви­ях он бро­сил кости за бога, потом за себя и про­иг­рал. Желая сдер­жать сло­во и чест­но выпол­нить уго­вор, он при­гото­вил богу обед и, наняв Ларен­тию, мило­вид­ную и еще не пре­да­вав­шу­ю­ся блу­ду откры­то, сна­ча­ла пот­че­вал ее, постлав ложе в хра­ме, а после обеда замкнул ее там, слов­но бог дей­ст­ви­тель­но наме­ре­вал­ся ею овла­деть. Но рас­ска­зы­ва­ют, что Геракл и в самом деле воз­лег с жен­щи­ной, а затем при­ка­зал ей рано поут­ру вый­ти на форум, поце­ло­вать пер­во­го, кто встре­тит­ся на пути, и сде­лать его сво­им воз­люб­лен­ным. Встре­тил­ся же ей чело­век пре­клон­но­го воз­рас­та, бога­тый, без­дет­ный и холо­стой, по име­ни Тару­тий. Он познал Ларен­тию, при­вя­зал­ся к ней и, уми­рая, оста­вил ее наслед­ни­цей боль­шо­го и бога­то­го иму­ще­ства, бо́льшую часть кото­ро­го Ларен­тия заве­ща­ла наро­ду. Она была уже зна­ме­ни­та сре­ди сограж­дан и счи­та­лась люби­ми­цей богов, когда вне­зап­но исчез­ла под­ле того места, где поко­ил­ся прах пер­вой Ларен­тии. Это место зовет­ся теперь Велабр⁹, ибо во вре­мя частых раз­ли­вов реки через него пере­прав­ля­лись на плотах, чтобы попасть на форум, а пере­пра­ва по-латы­ни «вела­ту­ра» [ve­la­tu­ra]. Неко­то­рые гово­рят, что начи­ная имен­но с это­го места устро­и­те­ли игр и зре­лищ засти­ла­ли доро­гу, веду­щую с фору­ма к цир­ку пару­си­ной, «парус» же у рим­лян — «велон» [ve­lum]. Тако­во про­ис­хож­де­ние поче­стей, кото­рые рим­ляне ока­зы­ва­ют вто­рой Ларен­тии.

6. Мла­ден­цев подо­брал сви­но­пас Аму­лия Фаустул — тай­но от всех или же (так утвер­жда­ют дру­гие, чье мне­ние, веро­ят­но, бли­же к истине) с веде­ния Нуми­то­ра, кото­рый вти­хо­мол­ку помо­гал рас­тить най­де­ны­шей. Гово­рят, что их пере­вез­ли в Габии и там выучи­ли гра­мо­те и все­му осталь­но­му, что пола­га­ет­ся знать людям бла­го­род­но­го про­ис­хож­де­ния. Детям дали име­на Рому­ла и Рема — от сло­ва, обо­зна­чаю­ще­го сосок, ибо впер­вые их увиде­ли сосав­ши­ми вол­чи­цу. С пер­вых лет жиз­ни маль­чи­ки отли­ча­лись бла­го­род­ной осан­кой, высо­ким ростом и кра­сотой, когда же они ста­ли постар­ше, оба выка­за­ли отва­гу, муже­ство, уме­ние твер­до глядеть в гла­за опас­но­сти, одним сло­вом — пол­ную неустра­ши­мость. Но Ромул был, каза­лось, креп­че умом, обна­ру­жи­вал здра­во­мыс­лие государ­ст­вен­но­го мужа, и соседи, с кото­ры­ми ему слу­ча­лось общать­ся — по делам ли о пасть­бе скота или об охо­те, — ясно виде­ли, что он создан ско­рее для вла­сти, неже­ли для под­чи­не­ния. Поэто­му бра­тья были в доб­рых отно­ше­ни­ях со сво­ей ров­ней и с теми, кто сто­ял ниже их, но с цар­ски­ми над­смотр­щи­ка­ми, началь­ни­ка­ми и глав­ны­ми пас­ту­ха­ми, кото­рые нима­ло не пре­вос­хо­ди­ли моло­дых людей силою духа, дер­жа­лись высо­ко­мер­но, не обра­щая вни­ма­ния ни на их гнев, ни на угро­зы. Они вели жизнь, при­ли­че­ст­ву­ю­щую сво­бод­ным людям, счи­тая, одна­ко, что сво­бо­да — это не празд­ность, не без­де­лье, а гим­на­сти­че­ские упраж­не­ния, охота, состя­за­ния в беге, борь­ба с раз­бой­ни­ка­ми, лов­ля воров, защи­та оби­жен­ных. Все это при­нес­ло им доб­рую сла­ву.

7. Слу­чи­лось раз, что пас­ту­хи Аму­лия повздо­ри­ли с пас­ту­ха­ми Нуми­то­ра и угна­ли их ста­да. Ромул и Рем, не стер­пев, изби­ли и рас­се­я­ли обид­чи­ков и, в свою оче­редь, завла­де­ли боль­шой добы­чей. Гнев Нуми­то­ра они не ста­ви­ли ни во что и нача­ли соби­рать вокруг себя и при­ни­мать в това­ри­щи мно­же­ство неиму­щих и рабов, вну­шая им дерз­кие и мятеж­ные мыс­ли.

Одна­жды, когда Ромул испол­нял какой-то свя­щен­ный обряд (он любил при­но­сить жерт­вы богам и гадать о буду­щем), пас­ту­хи Нуми­то­ра повстре­ча­ли Рема с немно­ги­ми спут­ни­ка­ми, набро­си­лись на него и, вый­дя победи­те­ля­ми из дра­ки, в кото­рой обе сто­ро­ны полу­чи­ли и раны и тяже­лые уши­бы, захва­ти­ли Рема живым. Хотя его доста­ви­ли пря­мо к Нуми­то­ру и там изоб­ли­чи­ли, послед­ний, стра­шась суро­во­го нра­ва сво­его бра­та, не решил­ся нака­зать пре­ступ­ни­ка сам, но пошел к царю и потре­бо­вал пра­во­судия, взы­вая к брат­ским чув­ствам Аму­лия и к спра­вед­ли­во­сти госуда­ря, чьи слу­ги наг­ло его, Нуми­то­ра, оскор­би­ли. Жите­ли Аль­бы разде­ля­ли гнев Нуми­то­ра, счи­тая, что он тер­пит уни­же­ние, несов­мест­ное с высо­ким его досто­ин­ст­вом, и, при­няв это в рас­чет, Аму­лий выдал ему Рема голо­вой. При­ведя юно­шу к себе, Нуми­тор дол­го его раз­гляды­вал, дивясь его росту и силе, пре­вос­хо­див­шим все, что он видел до тех пор, смот­рел ему в лицо, на кото­ром были напи­са­ны само­об­ла­да­ние и реши­мость, не скло­ня­ю­щи­е­ся пред обсто­я­тель­ства­ми, слу­шал рас­ска­зы о его делах и поступ­ках, отве­чав­шие тому, в чем он теперь убедил­ся воочию, и нако­нец — но преж­де все­го, веро­ят­но, волею боже­ства, направ­ля­ю­ще­го пер­вые дви­же­ния вели­ких собы­тий, — напав­ши бла­го­да­ря счаст­ли­вой догад­ке и судь­бе на след исти­ны, спро­сил Рема, кто он таков и откуда про­ис­хо­дит, лас­ко­вым голо­сом и мило­сти­вым взо­ром вну­шив ему надеж­ду и дове­рие. Рем твер­до отве­чал: «Что ж, я ниче­го от тебя не скрою. Мне кажет­ся, ты бли­же к истин­но­му царю, неже­ли Аму­лий. Преж­де чем нака­зы­вать, ты выслу­ши­ва­ешь и рас­сле­ду­ешь. А он отда­ет на рас­пра­ву без суда. Рань­ше мы счи­та­ли себя детьми Фаусту­ла и Ларен­тии, цар­ских слуг (мы с бра­том — близ­не­цы), но с тех пор, как нас лож­но обви­ни­ли перед тобой и нам при­хо­дит­ся защи­щать свою жизнь, мы слы­шим о себе пора­зи­тель­ные вещи. Насколь­ко они вер­ны? Это, по-види­мо­му, решит опас­ность, кото­рой я теперь под­вер­га­юсь. Гово­рят, что наше рож­де­ние окру­же­но тай­ной и что еще более таин­ст­вен­но и необыч­но мы кор­ми­лись и рос­ли, едва появив­шись на свет: нас пита­ли те самые дикие пти­цы и зве­ри, на съе­де­ние кото­рым нас бро­си­ли, — вол­чи­ца пои­ла нас сво­им моло­ком, а дятел при­но­сил в клю­ве кусоч­ки пищи, меж тем как мы лежа­ли в лоха­ни на бере­гу боль­шой реки. Лохань эта цела до сих пор, и на ее мед­ных скре­пах — полу­стер­ши­е­ся пись­ме­на. Быть может, когда-нибудь они ста­нут опо­зна­ва­тель­ны­ми зна­ка­ми для наших роди­те­лей, но — бес­по­лез­ны­ми, ибо нас уже не будет в живых». Выслу­шав эту речь и опре­де­лив по внеш­но­сти Рема его воз­раст, Нуми­тор не мог не заго­реть­ся радост­ной надеж­дой и стал думать, как бы тай­но пого­во­рить с доче­рью, все еще содер­жав­шей­ся под кара­у­лом.

8. А Фаустул, узнав, что Рем схва­чен и выдан Нуми­то­ру, про­сил Рому­ла выру­чить бра­та и тогда впер­вые поведал ему все, что знал о его рож­де­нии. Рань­ше он гово­рил об этом лишь наме­ка­ми, приот­кры­вая исти­ну настоль­ко, насколь­ко тре­бо­ва­лось, чтобы, обра­тив в нуж­ном направ­ле­нии мыс­ли юно­шей, не дать чув­ству сми­ре­ния посе­лить­ся в их душах. Сам же он, пони­мая, как опас­но сло­жив­ше­е­ся поло­же­ние, пол­ный стра­ха, взял лохань и поспе­шил к Нуми­то­ру. Вид пас­ту­ха вну­шил подо­зре­ние цар­ской стра­же у город­ских ворот, а рас­спро­сы кара­уль­ных при­ве­ли его в пол­ное заме­ша­тель­ство, и тут они заме­ти­ли лохань, кото­рую он пря­тал под пла­щом. Сре­ди кара­уль­ных слу­чай­но ока­зал­ся один из тех, кто когда-то забрал ново­рож­ден­ных, чтобы их бро­сить. Он увидел лохань, узнал ее по рабо­те и пись­ме­нам на скре­пах, и у него мельк­ну­ла догад­ка, кото­рую он счел нема­ло­важ­ной, а пото­му, не откла­ды­вая, пред­ло­жил дело на рас­смот­ре­ние царю. После дол­гих и жесто­ких пыток Фаустул не остал­ся совер­шен­но неко­ле­бим, одна­ко и не был окон­ча­тель­но слом­лен: он ска­зал, что дети живы, но нахо­дят­ся со ста­да­ми дале­ко от Аль­бы. А он-де при­нес лохань Илии, кото­рая мно­го раз гово­ри­ла, что хочет взгля­нуть на нее и кос­нуть­ся соб­ст­вен­ны­ми рука­ми, чтобы надеж­да свидеть­ся с детьми ста­ла еще креп­че. И тут Аму­лий допу­стил ошиб­ку, какую обык­но­вен­но совер­ша­ют те, кто дей­ст­ву­ет во вла­сти смя­те­ния, стра­ха или гне­ва: он пото­ро­пил­ся отпра­вить к Нуми­то­ру его дру­га, чело­ве­ка вполне порядоч­но­го, и нака­зал ему выведать, не дохо­ди­ли ли до Нуми­то­ра какие-нибудь слу­хи о спа­се­нии детей. При­дя к Нуми­то­ру и увидев, как тот лас­ков и нежен с Ремом, послан­ный окон­ча­тель­но под­твер­дил все его пред­по­ло­же­ния, сове­то­вал деду с вну­ком ско­рее брать­ся за дело и сам остал­ся с ними, пред­ло­жив свою помощь.

Впро­чем, будь они даже и не склон­ны к реши­тель­ным поступ­кам, сами обсто­я­тель­ства не тер­пе­ли про­мед­ле­ния. Ромул был уже близ­ко, и к нему бежа­ли мно­гие граж­дане, бояв­ши­е­ся и нена­видев­шие Аму­лия. Кро­ме того, он и с собою при­вел нема­лые силы, раз­би­тые на отряды по сто чело­век; пред­во­ди­тель каж­до­го из отрядов нес на шесте вязан­ку сена и хво­ро­ста. Такие вязан­ки лати­няне зовут «мани­п­ла­ми» [ma­nip­lus]. Вот откуда сло­во «мани­пла­рии»¹⁰, и ныне употреб­ля­е­мое в вой­сках. Итак, Рем под­ни­мал мятеж в самом горо­де, а Ромул под­хо­дил извне, и тиранн, в рас­те­рян­но­сти и заме­ша­тель­стве, не зная, как спа­сти свою жизнь — что пред­при­нять, на что решить­ся, — был захва­чен вра­га­ми и убит.

Хотя основ­ную часть этих сведе­ний при­во­дят и Фабий и Диокл с Пепа­ре­фо­са, — по-види­мо­му, пер­вый исто­рик, писав­ший об осно­ва­нии Рима, — их дра­ма­ти­че­ское и ска­зоч­ное обли­чье все­ля­ет в иных недо­ве­рье. Но если мы поду­ма­ем, какой уди­ви­тель­ный поэт сама судь­ба, и при­мем в рас­суж­де­ние, что Рим­ское государ­ство нико­гда не достиг­ло бы нынеш­ней сво­ей мощи, не будь исто­ки его боже­ст­вен­ны­ми, а нача­ло исто­рии сопря­жен­ным с вели­ки­ми чуде­са­ми, — все осно­ва­ния для недо­ве­рия отпа­да­ют.

9. После смер­ти Аму­лия в Аль­бе уста­но­вил­ся проч­ный порядок. Ромул и Рем не захо­те­ли, одна­ко, ни жить в горо­де, не пра­вя им, ни пра­вить, пока жив дед, и, вру­чив­ши вер­хов­ную власть ему, отдав долг ува­же­ния мате­ри, реши­ли посе­лить­ся отдель­но и осно­вать город там, где они были вскорм­ле­ны. Из всех воз­мож­ных объ­яс­не­ний это самое бла­го­вид­ное. Бра­тья сто­я­ли перед выбо­ром: либо рас­пу­стить бег­лых рабов, во мно­же­стве собрав­ших­ся вокруг них и тем самым поте­рять все свое могу­ще­ство, либо осно­вать вме­сте с ними новое посе­ле­ние. А что жите­ли Аль­бы не жела­ли ни сме­ши­вать­ся с бег­лы­ми раба­ми, ни пре­до­став­лять им пра­ва граж­дан­ства, с пол­ной оче­вид­но­стью явст­ву­ет уже из похи­ще­ния жен­щин: люди Рому­ла отва­жи­лись на него не из дерз­ко­го озор­ства, но лишь по необ­хо­ди­мо­сти, ибо доб­рою волей замуж за них никто не шел. Неда­ром они с таким необык­но­вен­ным ува­же­ни­ем отно­си­лись к сво­им силою взя­тым женам. Далее, едва толь­ко под­ня­лись пер­вые зда­ния ново­го горо­да, граж­дане немед­лен­но учреди­ли свя­щен­ное убе­жи­ще для бег­ле­цов и нарек­ли его име­нем бога Аси­ла¹¹; в этом убе­жи­ще они укры­ва­ли всех под­ряд, не выда­вая ни раба его гос­по­ди­ну, ни долж­ни­ка заи­мо­дав­цу, ни убий­цу вла­стям, и гово­ри­ли, что всем обес­пе­чи­ва­ют непри­кос­но­вен­ность, пови­ну­ясь изре­че­нию пифий­ско­го ора­ку­ла. Поэто­му город быст­ро раз­рос­ся, хотя пона­ча­лу насчи­ты­вал не боль­ше тыся­чи домов. Но об этом — ниже.

Не успе­ли еще бра­тья начать работу, как меж­ду ними воз­ник спор из-за места. Ромул зало­жил так назы­вае­мый «Рома квад­ра­та»¹² (то есть — Четы­ре­уголь­ный Рим) и там же хотел воз­двиг­нуть город, а Рем выбрал укреп­лен­ное место на Авен­тине, кото­рое⁴ в его честь назы­ва­лось Ремо­ри­ей, а ныне зовет­ся Ригна­ри­ем. Уго­во­рив­шись решить спор с помо­щью вещих птиц, они сели порознь и ста­ли ждать, и со сто­ро­ны Рема пока­за­лось, гово­рят, шесть кор­шу­нов, а со сто­ро­ны Рому­ла — вдвое боль­ше. Неко­то­рые сооб­ща­ют, что Рем на самом деле увидел сво­их птиц, а Ромул-де солгал и что лишь когда Рем подо­шел, тогда толь­ко перед гла­за­ми Рому­ла появи­лись две­на­дцать кор­шу­нов. Вот поче­му, мол, и теперь, гадая по пти­цам, рим­ляне отда­ют пред­по­чте­ние кор­шу­нам. Геро­дор Пон­тий­ский пишет, что и Геракл радо­вал­ся, если, при­сту­пая к како­му-нибудь делу, вдруг заме­чал кор­шу­на. И вер­но, ведь это самое без­обид­ное из всех существ на зем­ле: он не при­чи­ня­ет вреда ниче­му из того, что сеют, выра­щи­ва­ют или пасут люди, пита­ет­ся пада­лью, не губит и не оби­жа­ет ничто живое, а пер­на­тых, как свою род­ню, не тро­га­ет даже мерт­вых, тогда как орлы, совы и яст­ре­бы уби­ва­ют и сво­их еди­но­пле­мен­ни­ков. Неда­ром Эсхил гово­рит:

Кро­ме того, осталь­ные пти­цы так и сну­ют у нас перед гла­за­ми, их увидишь в любое вре­мя, а кор­шу­на слу­ча­ет­ся видеть ред­ко, и мы едва ли най­дем людей, кото­рым бы дове­лось натолк­нуть­ся на гнездо с птен­ца­ми кор­шу­на; все это в сово­куп­но­сти вну­ши­ло неко­то­рым неле­пую мысль, буд­то кор­шу­ны при­ле­та­ют к нам изда­ле­ка, из чужих кра­ев. Подоб­ным обра­зом про­ри­ца­те­ли при­пи­сы­ва­ют боже­ст­вен­ное про­ис­хож­де­ние все­му, что воз­ни­ка­ет само по себе или не в стро­гом соот­вет­ст­вии с зако­на­ми при­ро­ды.

10. Рас­крыв обман, Рем был в него­до­ва­нии и, когда Ромул стал копать ров, чтобы окру­жить сте­ны буду­ще­го горо­да, Рем то изде­вал­ся над этой работой, а то и пор­тил ее. Кон­чи­лось тем, что он пере­ско­чил через ров и тут же пал мерт­вым; одни гово­рят, что удар ему нанес сам Ромул, дру­гие — что Целер, один из дру­зей Рому­ла. В стыч­ке пали так­же Фаустул и его брат Пли­стин, вме­сте с Фаусту­лом, как гла­сит пре­да­ние, вос­пи­ты­вав­ший Рому­ла. Целер бежал в Этру­рию, и с той поры рим­ляне назы­ва­ют «келе­ром» [ce­ler] каж­до­го про­вор­но­го и лег­ко­го на ногу чело­ве­ка. Это про­зви­ще они дали и Квин­ту Метел­лу, изу­мив­шись про­вор­ству, с каким он уже через несколь­ко дней после смер­ти отца устро­ил, в память о нем, гла­ди­а­тор­ские состя­за­ния.

11. Похо­ро­нив Рема и двух сво­их вос­пи­та­те­лей на Ремо­рии, Ромул при­нял­ся стро­ить город. Он при­гла­сил из Этру­рии мужей, кото­рые во всех подроб­но­стях научи­ли его соот­вет­ст­ву­ю­щим обрядам, уста­нов­ле­ни­ям и пра­ви­лам, слов­но дело шло о посвя­ще­нии в таин­ства. На нынеш­нем Коми­тии¹⁴ выры­ли круг­лую яму и сло­жи­ли в нее пер­ви­ны все­го, что люди при­зна­ли полез­ным для себя в соот­вет­ст­вии с зако­на­ми, и все­го, что сде­ла­ла необ­хо­ди­мым для них при­ро­да, а затем каж­дый бро­сил туда же горсть зем­ли, при­не­сен­ной из тех кра­ев, откуда он при­шел, и всю эту зем­лю пере­ме­ша­ли. Яму эту обо­зна­ча­ют сло­вом «мун­дус» — тем же, что и небо. Отсюда, как бы из цен­тра, слов­но опи­сы­вая круг, про­ве­ли гра­ни­цу горо­да. Вло­жив в плуг мед­ный сош­ник и запряг­ши вме­сте быка и коро­ву, осно­ва­тель сам про­па­хал глу­бо­кую борозду по наме­чен­ной чер­те, а люди, кото­рые шли за ним, весь под­ня­тый плу­гом пласт отво­ра­чи­ва­ли внутрь, по направ­ле­нию к горо­ду, не давая ни одно­му ком­ку лечь по дру­гую сто­ро­ну борозды. Этой лини­ей опре­де­ля­ют очер­та­ния сте­ны, и зовет­ся она — с выпа­де­ни­ем несколь­ких зву­ков — «поме­ри­ем»¹⁵, что зна­чит: «за сте­ной» или «под­ле сте­ны». Там же, где дума­ют устро­ить ворота, сош­ник вытас­ки­ва­ют из его гнезда, плуг при­под­ни­ма­ют над зем­лей, и борозда пре­ры­ва­ет­ся. Поэто­му вся сте­на счи­та­ет­ся свя­щен­ной, кро­ме ворот: если бы свя­щен­ны­ми счи­та­лись и ворота, неиз­беж­ный и необ­хо­ди­мый ввоз и вывоз неко­то­рых нечи­стых пред­ме­тов был бы кощун­ст­вом.

12. По обще­му взгляду осно­ва­ние Рима при­хо­дит­ся на один­на­дца­тый день до май­ских календ¹⁶, и рим­ляне празд­ну­ют его, назы­вая днем рож­де­ния оте­че­ства. Сна­ча­ла, как сооб­ща­ют, в этот день не при­но­си­ли в жерт­ву ни одно живое суще­ство: граж­дане пола­га­ли, что празд­ник, нося­щий столь зна­ме­на­тель­ное имя, сле­ду­ет сохра­нить чистым, не обаг­рен­ным кро­вью. Впро­чем, и до осно­ва­ния горо­да в тот же самый день у них справ­лял­ся пас­ту­ше­ский празд­ник Пари­лии. Ныне рим­ские кален­ды не име­ют ниче­го обще­го с гре­че­ски­ми ново­ме­ся­чи­я­ми; день осно­ва­ния горо­да точ­но сов­па­да­ет, гово­рят, с трид­ца­тым днем гре­че­ско­го меся­ца, когда про­изо­шло сбли­же­ние луны с солн­цем, повлек­шее за собою затме­ние, о кото­ром, по-види­мо­му, знал эпи­че­ский поэт Анти­мах Тео­с­ский и кото­рое слу­чи­лось в третьем году шестой олим­пи­а­ды.

Одним из дру­зей фило­со­фа Варро­на, глу­бо­чай­ше­го сре­ди рим­лян зна­то­ка исто­рии, был Тару­тий, фило­соф и мате­ма­тик; из люб­ви к умо­зре­ни­ям он состав­лял горо­ско­пы и счи­тал­ся заме­ча­тель­ным аст­ро­ло­гом. Варрон пред­ло­жил ему вычис­лить день и час рож­де­ния Рому­ла по его судь­бе, в кото­рой отра­зи­лось вли­я­ние созвездий, подоб­но тому как реша­ют гео­мет­ри­че­ские зада­чи, ибо, рас­суж­дал Варрон, то же уче­ние, что поз­во­ля­ет, зная вре­мя, когда чело­век появил­ся на свет, пред­ска­зать собы­тия его жиз­ни, долж­но по собы­ти­ям жиз­ни опре­де­лить вре­мя рож­де­ния. Тару­тий согла­сил­ся и, всмот­рев­шись в дея­ния Рому­ла и выпав­шие ему на долю бед­ст­вия, уточ­нив, сколь­ко он про­жил и как умер, сопо­ста­вив все эти и им подоб­ные сведе­ния, весь­ма отваж­но и уве­рен­но объ­явил, что осно­ва­тель Рима был зачат в пер­вый год вто­рой олим­пи­а­ды¹⁷, в два­дцать тре­тий день еги­пет­ско­го меся­ца хеа­ка, в третьем часу, в миг пол­но­го затме­ния солн­ца, родил­ся в два­дцать пер­вый день меся­ца тои­та на утрен­ней заре, а Рим осно­вал в девя­тый день меся­ца фар­му­ти меж­ду вто­рым и третьим часом (ведь аст­ро­ло­ги дума­ют, что не толь­ко чело­ве­ку, но и горо­ду стро­го отме­ре­но вре­мя жиз­ни, о кото­ром мож­но судить по вза­им­но­му рас­по­ло­же­нию све­тил в пер­вые мину­ты его бытия). Я наде­юсь, что эти подроб­но­сти ско­рее зай­мут чита­те­ля сво­ею необы­чай­но­стью, чем вызо­вут его раз­дра­же­ние пол­ным неправ­до­по­до­би­ем.

13. Зало­жив осно­ва­ния горо­да, Ромул разде­лил всех, кто мог слу­жить в вой­ске, на отряды. Каж­дый отряд состо­ял из трех тысяч пехо­тин­цев и трех­сот всад­ни­ков и назы­вал­ся «леги­о­ном», ибо сре­ди всех граж­дан выби­ра­ли [le­ge­re] толь­ко спо­соб­ных носить ору­жие. Все осталь­ные счи­та­лись «про­стым» наро­дом и полу­чи­ли имя «попу­лус» [po­pu­lus]. Сто луч­ших граж­дан Ромул назна­чил совет­ни­ка­ми и назвал их «пат­ри­ци­я­ми» [pat­ri­cii], а их собра­ние — «сена­том» [se­na­tus], что озна­ча­ет «совет ста­рей­шин». Совет­ни­ков зва­ли пат­ри­ци­я­ми либо пото­му, что они были отца­ми [pat­res] закон­но­рож­ден­ных детей, либо, вер­нее, пото­му, что сами мог­ли ука­зать сво­их отцов: сре­ди тех, что сте­ка­лись в город в пер­вое вре­мя, сде­лать это уда­лось лишь немно­гим. Неко­то­рые выво­дят сло­во пат­ри­ции от «патро­ния» — так назы­ва­ли и теперь назы­ва­ют рим­ляне заступ­ни­че­ство: сре­ди спут­ни­ков Эванд­ра был яко­бы некий Патрон¹⁸, покро­ви­тель и помощ­ник нуж­даю­щих­ся, от него-то, гово­рят, и пошло назва­ние самой заботы о более сла­бых. Одна­ко бли­же все­го к истине мы подой­дем, пожа­луй, если пред­по­ло­жим, что Ромул счи­тал дол­гом пер­вых и самых могу­ще­ст­вен­ных оте­че­ское попе­че­ние о низ­ших и одно­вре­мен­но хотел при­учить осталь­ных не боять­ся силь­ных, не доса­до­вать на поче­сти, кото­рые им ока­зы­ва­ют, но отно­сить­ся к силь­ным с бла­го­же­ла­тель­ст­вом и любо­вью, по-сынов­не­му, и даже назы­вать их отца­ми. До сих пор чуже­стран­цы име­ну­ют сена­то­ров «пове­ли­те­ля­ми», а сами рим­ляне — «отца­ми, вне­сен­ны­ми в спис­ки»¹⁹. В этих сло­вах заклю­че­но чув­ство вели­чай­ше­го ува­же­ния, к кото­ро­му не при­ме­ша­но ни кап­ли зави­сти. Сна­ча­ла их зва­ли про­сто «отца­ми», поз­же, когда состав сена­та зна­чи­тель­но попол­нил­ся, ста­ли звать «отца­ми, вне­сен­ны­ми в спис­ки». Тако­во было осо­бо почет­ное наиме­но­ва­ние, кото­рым Ромул отли­чил сена­тор­ское сосло­вие от про­сто­го наро­да. Ибо он отде­лил людей вли­я­тель­ных от тол­пы еще по одно­му при­зна­ку, назвав пер­вых «патро­на­ми», то есть заступ­ни­ка­ми, а вто­рых «кли­ен­та­ми», то есть при­вер­жен­ца­ми, и вме­сте с тем уста­но­вил меж­ду ними уди­ви­тель­ное вза­им­ное доб­ро­же­ла­тель­ство, став­шее впо­след­ст­вии источ­ни­ком важ­ных прав и обя­зан­но­стей. Пер­вые объ­яс­ня­ли вто­рым зако­ны, защи­ща­ли их в суде, были их совет­чи­ка­ми и покро­ви­те­ля­ми во всех слу­ча­ях жиз­ни, а вто­рые слу­жи­ли пер­вым, не толь­ко пла­тя им долг ува­же­ния, но и помо­гая бед­ным патро­нам выда­вать замуж доче­рей и рас­счи­ты­ва­ясь за них с заи­мо­дав­ца­ми, и ни один закон, ни одно долж­ност­ное лицо не мог­ли заста­вить кли­ен­та свиде­тель­ст­во­вать про­тив патро­на или патро­на про­тив кли­ен­та. Впо­след­ст­вии все про­чие пра­ва и обя­зан­но­сти сохра­ни­ли силу, но брать день­ги у низ­ших ста­ло для чело­ве­ка вли­я­тель­но­го недо­стой­ным и позор­ным. Одна­ко доста­точ­но об этом.

14. Похи­ще­ние жен­щин состо­я­лось, соглас­но Фабию, на чет­вер­том меся­це после осно­ва­ния горо­да²⁰. По неко­то­рым сведе­ни­ям, Ромул, воин­ст­вен­ный от при­ро­ды и, к тому же, пови­ну­ясь каким-то про­ри­ца­ни­ям ора­ку­лов, гла­сив­шим, что Риму суж­де­но под­нять­ся, вырас­ти и достиг­нуть вели­чия бла­го­да­ря вой­нам, умыш­лен­но оскор­бил саби­нян. Он взял-де все­го-навсе­го трид­цать деву­шек, ища не столь­ко брач­ных сою­зов, сколь­ко вой­ны. Но это мало веро­ят­но. Ско­рее, видя, что город быст­ро запол­ня­ет­ся при­шель­ца­ми, из кото­рых лишь немно­гие были жена­ты, а боль­шин­ство пред­став­ля­ло собою сброд из неиму­щих и подо­зри­тель­ных людей, не вну­шав­ших нико­му ни малей­ше­го ува­же­ния, ни малей­шей уве­рен­но­сти, что они про­бу­дут вме­сте дли­тель­ный срок, Ромул наде­ял­ся, что если захва­тить в залож­ни­ки жен­щин, это наси­лие неко­то­рым обра­зом поло­жит нача­ло свя­зям и обще­нию с саби­ня­на­ми, и вот как он при­сту­пил к делу.

Преж­де все­го он рас­пу­стил слух, буд­то нашел зары­тый в зем­ле алтарь како­го-то бога. Бога назы­ва­ли Кон­сом, счи­тая его то ли богом Бла­гих сове­тов («совет» и ныне у рим­лян «кон­си­лий» [con­si­lium], а выс­шие долж­ност­ные лица — «кон­су­лы» [con­su­les], что зна­чит «совет­ни­ки»), то ли Посей­до­ном-Кон­ни­ком, ибо алтарь этот уста­нов­лен в Боль­шом цир­ке, и его пока­зы­ва­ют наро­ду толь­ко во вре­мя кон­ных состя­за­ний. Иные же утвер­жда­ют, что, вооб­ще, коль ско­ро замы­сел дер­жа­ли в тайне и ста­ра­лись не раз­гла­шать, было вполне разум­но посвя­тить боже­ству алтарь, скры­тый под зем­лею. Когда его извлек­ли на свет, Ромул, пред­ва­ри­тель­но изве­стив об этом, при­нес щед­рые жерт­вы и устро­ил игры и все­на­род­ные зре­ли­ща. На празд­ник сошлось мно­же­ство наро­да, и Ромул в пур­пур­ном пла­ще сидел вме­сте с луч­ши­ми граж­да­на­ми на пер­вых местах. Сиг­нал к напа­де­нию дол­жен был подать сам царь, под­няв­шись, свер­нув­ши плащ и сно­ва наки­нув его себе на пле­чи. Мно­же­ство рим­лян с меча­ми не спус­ка­ли с него глаз и, едва увидев услов­лен­ный знак, немед­лен­но обна­жи­ли ору­жие и с кри­ком бро­си­лись на доче­рей саби­нян, не пре­пят­ст­вуя отцам бежать и не пре­сле­дуя их. Неко­то­рые писа­те­ли гово­рят, что похи­щен­ных было толь­ко трид­цать (их име­на­ми, яко­бы, затем назва­ли курии²¹), Вале­рий Анти­ат назы­ва­ет циф­ру пять­сот два­дцать семь, Юба — шесть­сот восемь­де­сят три. Все это были девуш­ки, что и слу­жи­ло для Рому­ла глав­ным оправ­да­ни­ем. В самом деле, замуж­них жен­щин не взя­ли ни одной, кро­ме Гер­си­лии, захва­чен­ной по ошиб­ке, а ста­ло быть, похи­ти­те­ли руко­во­ди­лись не дерз­ким свое­во­ли­ем, не жела­ни­ем нане­сти обиду, но мыс­лью соеди­нить оба пле­ме­ни нераз­рыв­ны­ми уза­ми, слить их воеди­но. Гер­си­лию взял в жены либо Гости­лий, один из знат­ней­ших рим­лян, либо сам Ромул, и она роди­ла ему детей — спер­ва дочь, так и назван­ную При­мой²², а затем един­ст­вен­но­го сына, кото­ро­му отец дал имя Аол­лия²³ в память о сте­че­нии граж­дан в его, Рому­ла, цар­ст­во­ва­ние, но впо­след­ст­вии он был изве­стен под име­нем Авил­лия. Впро­чем мно­гие исто­ри­ки опро­вер­га­ют Зено­до­та Тре­зен­ско­го, при­во­дя­ще­го послед­ние из этих дан­ных.

15. Сре­ди похи­ти­те­лей, гово­рят, обра­ща­ла на себя вни­ма­ние куч­ка людей из про­сто­го наро­да, кото­рые вели очень высо­кую и необык­но­вен­но кра­си­вую девуш­ку. Им навстре­чу попа­лось несколь­ко знат­ных граж­дан, кото­рые ста­ли было отни­мать у них добы­чу, тогда пер­вые под­ня­ли крик, что ведут девуш­ку к Тала­сию, чело­ве­ку еще моло­до­му, но достой­но­му и ува­жае­мо­му. Услы­шав это, напа­дав­шие отве­ти­ли одоб­ри­тель­ны­ми воз­гла­са­ми и руко­плес­ка­ни­я­ми, а иные, из люб­ви и рас­по­ло­же­ния к Тала­сию, даже повер­ну­ли назад и пошли сле­дом, радост­но выкри­ки­вая имя жени­ха. С тех пор и по сей день рим­ляне на свадь­бах при­пе­ва­ют: «Тала­сий! Тала­сий!» — так же как гре­ки «Гиме­ней! Гиме­ней!» — ибо брак Тала­сия ока­зал­ся счаст­ли­вым. Прав­да, Секс­тий Сул­ла из Кар­фа­ге­на, чело­век, не чуж­дый Музам и Хари­там, гово­рил нам, что Ромул дал похи­ти­те­лям такой услов­ный клич: все, уво­див­шие деву­шек, вос­кли­ца­ли «Тала­сий!» — и вос­кли­ца­ние это сохра­ни­лось в сва­деб­ном обряде. Но боль­шин­ство исто­ри­ков, в том чис­ле и Юба, пола­га­ют, что это при­зыв к трудо­лю­бию, к при­леж­но­му пряде­нию шер­сти [ta­la­sia]: тогда, мол, ита­лий­ские сло­ва еще не были так густо при­ме­ша­ны к гре­че­ским²⁴. Если их пред­по­ло­же­ние вер­но и если рим­ляне тогда употреб­ля­ли сло­во «тала­сиа» в том же смыс­ле, что мы теперь, мож­но все объ­яс­нить по-ино­му и, пожа­луй, более убеди­тель­но. Ведь меж­ду саби­ня­на­ми и рим­ля­на­ми вспых­ну­ла вой­на, и в мир­ном дого­во­ре, заклю­чен­ном после ее окон­ча­ния, было ска­за­но: похи­щен­ные саби­нян­ки не долж­ны делать для сво­их мужей ника­кой работы, кро­ме пряде­ния шер­сти. И впо­след­ст­вии роди­те­ли неве­сты, или сопро­вож­дав­шие ее, или вооб­ще при­сут­ст­во­вав­шие на бра­ко­со­че­та­нии шут­ли­во воз­гла­ша­ли: «Тала­сий!», — напо­ми­ная и под­твер­ждая, что моло­дой жене пред­сто­ит толь­ко прясть шерсть, а иных услуг по хозяй­ству тре­бо­вать от нее нель­зя. При­ня­то и поныне, чтобы неве­ста не сама пере­сту­па­ла порог спаль­ни, но чтобы ее вно­си­ли на руках, ибо и саби­нян­ки вошли в дом мужа не сво­ею волею, но были при­веде­ны силой. Неко­то­рые при­бав­ля­ют, что и разде­лять воло­сы ново­брач­ной ост­ри­ем копья при­ня­то в знак того, что пер­вые бра­ки были заклю­че­ны, если мож­но так выра­зить­ся, с боя. Об этом мы гово­рим подроб­нее в «Изыс­ка­ни­ях»²⁵.

Похи­ще­ние состо­я­лось восем­на­дца­то­го чис­ла тогдаш­не­го меся­ца секс­ти­лия, нынеш­не­го авгу­ста; в этот день справ­ля­ют празд­ник Кон­су­а­лии.

16. Саби­няне были мно­го­чис­лен­ным и воин­ст­вен­ным наро­дом, но жили по дерев­ням, не укреп­лен­ным сте­на­ми, пола­гая, что им, пере­се­лен­цам из Лакеде­мо­на²⁶, подо­ба­ет гор­дость и бес­стра­шие. Одна­ко видя себя ско­ван­ны­ми вели­ким зало­гом и боясь за доче­рей, они отпра­ви­ли послов со спра­вед­ли­вы­ми и уме­рен­ны­ми пред­ло­же­ни­я­ми: пусть-де Ромул вернет им захва­чен­ных деву­шек и воз­ме­стит ущерб, нане­сен­ный его насиль­ст­вен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми, а потом уже мир­ны­ми и закон­ны­ми путя­ми уста­нав­ли­ва­ет дру­же­ские и род­ст­вен­ные свя­зи меж­ду дву­мя наро­да­ми. Деву­шек Ромул не отпу­стил, а к саби­ня­нам обра­тил­ся с при­зы­вом при­знать заклю­чен­ные сою­зы, и меж тем как осталь­ные сове­ща­лись и теря­ли вре­мя в дол­гих при­готов­ле­ни­ях, ценин­ский царь Акрон²⁷, чело­век горя­чий и опыт­ный воин, с само­го нача­ла насто­ро­жен­но следив­ший за дерз­ки­ми поступ­ка­ми Рому­ла, а теперь, после похи­ще­ния жен­щин, счи­тав­ший, что он опа­сен для всех и станет совер­шен­но невы­но­сим, если его не нака­зать, — Акрон пер­вым под­нял­ся вой­ною и с боль­ши­ми сила­ми дви­нул­ся на Рому­ла, кото­рый, в свою оче­редь, дви­нул­ся ему навстре­чу. Сой­дясь побли­же и поглядев друг на дру­га, каж­дый из пол­ко­вод­цев вызвал про­тив­ни­ка на поеди­нок с тем, чтобы оба вой­ска оста­ва­лись на сво­их местах в бое­вой готов­но­сти. Ромул дал обет, если одо­ле­ет и сра­зит вра­га, само­лич­но посвя­тить Юпи­те­ру его доспе­хи. Он одо­лел и сра­зил Акро­на, раз­гро­мил вой­ско непри­я­те­ля и взял его город. Ромул ничем не обидел попав­ших под его власть жите­лей и толь­ко при­ка­зал им сне­сти свои дома и пере­брать­ся в Рим, где они полу­чи­ли все пра­ва граж­дан­ства. Нет ниче­го, что бы в боль­шей мере спо­соб­ст­во­ва­ло росту Рима, вся­кий раз при­со­еди­няв­ше­го побеж­ден­ных к себе, вво­див­ше­го их в свои сте­ны.

Чтобы сде­лать свой обет как мож­но более угод­ным Юпи­те­ру и доста­вить при­ят­ное и радост­ное зре­ли­ще сограж­да­нам, Ромул сру­бил у себя в лаге­ре огром­ный дуб, обте­сал его напо­до­бие тро­фея, потом при­ла­дил и пове­сил в стро­гом поряд­ке все части ору­жия Акро­на, а сам наряд­но одел­ся и укра­сил рас­пу­щен­ные воло­сы лав­ро­вым вен­ком. Взва­лив тро­фей на пра­вое пле­чо и под­дер­жи­вая его в пря­мом поло­же­нии, он затя­нул побед­ный пэан и дви­нул­ся впе­ре­ди вой­ска, в пол­ном воору­же­нии сле­до­вав­ше­го за ним, а граж­дане встре­ча­ли их, ликуя и вос­хи­ща­ясь. Это шест­вие было нача­лом и образ­цом даль­ней­ших три­ум­фов. Тро­фей назва­ли при­но­ше­ни­ем Юпи­те­ру-Фере­трию (ибо «сра­зить» по-латы­ни «фери­ре» [fe­ri­re], а Ромул молил, чтобы ему было дано одо­леть и сра­зить про­тив­ни­ка), а сня­тые с уби­то­го доспе­хи — «опи­миа» [opi­mia]. Так гово­рит Варрон, ука­зы­вая, что «богат­ство» обо­зна­ча­ет­ся сло­вом «опес» [opes]. С бо́льшим осно­ва­ни­ем, одна­ко, мож­но было бы свя­зать «опи­миа» с «опус» [opus], что зна­чит «дело», или «дея­ние». Почет­ное пра­во посвя­тить богу «опи­миа» пре­до­став­ля­ет­ся, в награ­ду за доб­лесть пол­ко­вод­цу, соб­ст­вен­ной рукой убив­ше­му вра­же­ско­го пол­ко­во­д­ца, и это выпа­ло на долю лишь тро­им²⁸ рим­ским вое­на­чаль­ни­кам: пер­во­му — Рому­лу, умерт­вив­ше­му ценин­ца Акро­на, вто­ро­му — Кор­не­лию Кос­су, убив­ше­му этрус­ка Толум­ния, и нако­нец — Клав­дию Мар­цел­лу, победи­те­лю галль­ско­го царя Бри­то­мар­та. Косс и Мар­целл въе­ха­ли в город уже на колес­ни­це в чет­вер­ку, сами везя свои тро­феи, но Дио­ни­сий оши­ба­ет­ся²⁹, утвер­ждая, буд­то колес­ни­цею вос­поль­зо­вал­ся и Ромул. Исто­ри­ки сооб­ща­ют, что пер­вым царем, кото­рый при­дал три­ум­фам такой пыш­ный вид, был Тарк­ви­ний, сын Дема­ра­та; по дру­гим сведе­ни­ям, впер­вые под­нял­ся на три­ум­фаль­ную колес­ни­цу Попли­ко­ла. Как бы то ни было, но все ста­туи Рому­ла-Три­ум­фа­то­ра в Риме изо­бра­жа­ют его пешим.

17. После взя­тия Цени­ны про­чие саби­няне все еще про­дол­жа­ли гото­вить­ся к похо­ду, а жите­ли Фиден, Кру­сту­ме­рия и Антем­ны высту­пи­ли про­тив рим­лян, но так­же потер­пе­ли пора­же­ние в бит­ве. Их горо­да были захва­че­ны Рому­лом, поля опу­сто­ше­ны, а сами они вынуж­де­ны пере­се­лить­ся в Рим. Ромул разде­лил меж­ду сограж­да­на­ми все зем­ли побеж­ден­ных, не тро­нув лишь те участ­ки, кото­рые при­над­ле­жа­ли отцам похи­щен­ных деву­шек.

Осталь­ные саби­няне были в него­до­ва­нии. Выбрав глав­но­ко­ман­дую­щим Татия, они дви­ну­лись на Рим. Но город был почти непри­сту­пен: путь к нему пре­граж­дал нынеш­ний Капи­то­лий, на кото­ром раз­ме­щал­ся кара­ул под началь­ст­вом Тар­пея, а не девуш­ки Тар­пеи, как гово­рят неко­то­рые писа­те­ли, ста­раю­щи­е­ся пред­ста­вить Рому­ла про­ста­ком. Тар­пея была доче­рью началь­ни­ка, и она сда­ла укреп­ле­ния саби­ня­нам, пре­льстив­шись золоты­ми запя­стья­ми, кото­рые увиде­ла на вра­гах, и попро­сив у них в упла­ту за пре­да­тель­ство то, что они носят на левой руке. Татий согла­сил­ся, и, отво­рив ночью одни из ворот, она впу­сти­ла саби­нян. Види­мо, не оди­но­ки были и Анти­гон, гово­рив­ший, что любит тех, кто соби­ра­ет­ся пре­дать, но нена­видит тех, кто уже пре­дал, и Цезарь, ска­зав­ший по пово­ду фра­кий­ца Риме­тал­ка, что любит изме­ну, но нена­видит измен­ни­ка — это общее чув­ство, кото­рое испы­ты­ва­ют к него­дя­ям, нуж­да­ясь в их услу­гах (как нуж­да­ют­ся ино­гда в яде и жел­чи неко­то­рых живот­ных): мы раду­ем­ся полу­чае­мой от них выго­де и гну­ша­ем­ся их под­ло­стью, когда цель наша достиг­ну­та. Имен­но такое чув­ство испы­ты­вал и Татий к Тар­пее. Пом­ня об уго­во­ре, он при­ка­зал саби­ня­нам не поску­пить­ся для нее ничем из того, что у них на левой руке, и пер­вый, сняв вме­сте с брас­ле­том и щит, бро­сил их в девуш­ку. Все после­до­ва­ли его при­ме­ру, и Тар­пея, засы­пан­ная золоты­ми укра­ше­ни­я­ми и зава­лен­ная щита­ми, погиб­ла под их тяже­стью. За изме­ну был осуж­ден и Тар­пей, изоб­ли­чен­ный Рому­лом, как пишет Юба, ссы­ла­ясь на Галь­бу Суль­пи­ция. Сре­ди дру­гих рас­ска­зов о Тар­пее ни малей­ше­го дове­рия не вызы­ва­ет сооб­ще­ние, буд­то она была дочь сабин­ско­го глав­но­ко­ман­дую­ще­го Татия, про­тив воли ста­ла супру­гою Рому­ла и, сде­лав то, о чем гово­рит­ся выше, была нака­за­на соб­ст­вен­ным отцом. Этот рас­сказ при­во­дит и Анти­гон. А поэт Симил вовсе мелет вздор, утвер­ждая, буд­то Тар­пея сда­ла Капи­то­лий не саби­ня­нам, а кель­там, влю­бив­шись в их царя. Вот что у него ска­за­но:

А немно­го ниже — о смер­ти Тар­пеи:

18. По име­ни Тар­пеи, кото­рую погреб­ли там же, где она была уби­та, холм назы­вал­ся Тар­пей­ским вплоть до вре­мен царя Тарк­ви­ния, кото­рый посвя­тил его Юпи­те­ру. Остан­ки девуш­ки пере­нес­ли в дру­гое место, а имя ее забы­ли. Толь­ко одна ска­ла на Капи­то­лии — та, с кото­рой свер­га­ли пре­ступ­ни­ков, до сих пор зовет­ся Тар­пей­ской.

Когда саби­няне овла­де­ли укреп­ле­ни­я­ми, Ромул в гне­ве стал вызы­вать их на бит­ву, и Татий решил­ся на бой, видя, что в слу­чае неуда­чи его людям обес­пе­че­но надеж­ное убе­жи­ще. Место, на кото­ром пред­сто­я­ло встре­тить­ся вой­скам, было тес­но зажа­то меж мно­го­чис­лен­ны­ми хол­ма­ми, и пото­му сра­же­ние обе­ща­ло быть оже­сто­чен­ным и тяже­лым для обе­их сто­рон, а бег­ство и пого­ня непро­дол­жи­тель­ны­ми. Неза­дол­го до того слу­чил­ся раз­лив реки, и сто­я­чие воды спа­ли лишь несколь­ки­ми дня­ми рань­ше, оста­вив на низ­мен­ных участ­ках, там, где теперь нахо­дит­ся форум, слой ила, тол­стый, но непри­мет­ный для гла­за. Убе­речь­ся от этой ковар­ной топи было почти невоз­мож­но, и саби­няне, ни о чем не подо­зре­вая, нес­лись пря­мо на нее, как вдруг про­изо­шла счаст­ли­вая для них слу­чай­ность. Дале­ко впе­ре­ди про­чих ска­кал на коне Кур­ций, чело­век извест­ный, гор­див­ший­ся сво­ей сла­вою и отва­гой. Вдруг конь погру­зил­ся в тря­си­ну, Кур­ций уда­ра­ми и окри­ка­ми попы­тал­ся было повер­нуть его вспять, но, видя, что это невоз­мож­но, спас­ся, бро­сив коня. Вот поче­му и в наши дни это место зовет­ся «Кур­тиос лак­кос» [La­cus Cur­tius]³⁰.

Избе­жав опас­но­сти, саби­няне нача­ли кро­ва­вую сечу, одна­ко ни им самим, ни их про­тив­ни­кам не уда­ва­лось полу­чить пере­ве­са, хотя поте­ри были огром­ны. В бит­ве пал и Гости­лий, по пре­да­нию, муж Гер­си­лии и дед Гости­лия, пре­ем­ни­ка Нумы. В тече­ние корот­ко­го вре­ме­ни, как и мож­но было ожи­дать, непре­рыв­но сле­до­ва­ли схват­ка за схват­кой, но самою памят­ной ока­за­лась послед­няя, когда Ромул, ранен­ный кам­нем в голо­ву, едва не рух­нул на зем­лю и был уже не в силах сопро­тив­лять­ся с преж­ним упор­ст­вом, а рим­ляне дрог­ну­ли и, под натис­ком саби­нян покидая рав­ни­ну, бежа­ли к Пала­тин­ско­му хол­му. Опра­вив­шись от уда­ра, Ромул хотел с ору­жи­ем в руках бро­сить­ся напе­ре­рез отсту­пав­шим, гром­ки­ми кри­ка­ми ста­рал­ся задер­жать их и вер­нуть в сра­же­ние. Но вокруг него кипел насто­я­щий водо­во­рот бег­ства, никто не отва­жи­вал­ся сно­ва встре­тить вра­га лицом к лицу, и тогда Ромул, про­стер­ши руки к небу, взмо­лил­ся Юпи­те­ру, про­ся его оста­но­вить вой­ско рим­лян и не дать их государ­ству погиб­нуть. Не успел он закон­чить молит­ву, как стыд перед царем охва­тил серд­ца мно­гих, и отва­га сно­ва вер­ну­лась к бегу­щим. Пер­вые оста­но­ви­лись там, где ныне воз­двиг­ну­то свя­ти­ли­ще Юпи­те­ра-Ста­то­ра, то есть «Оста­нав­ли­ваю­ще­го», а затем, вновь сомкнув ряды, рим­ляне оттес­ни­ли саби­нян назад, до тепе­ре­ш­ней Регии и хра­ма Весты.

19. Про­тив­ни­ки уже гото­ви­лись воз­об­но­вить сра­же­ние, как вдруг засты­ли, увидев пора­зи­тель­ное, неопи­су­е­мое зре­ли­ще. Ото­всюду разом появи­лись похи­щен­ные доче­ри саби­нян и с кри­ком, с воп­ля­ми, сквозь гущу воору­жен­ных вои­нов, по тру­пам, слов­но вдох­нов­ля­е­мые боже­ст­вом, рину­лись к сво­им мужьям и отцам. Одни при­жи­ма­ли к груди кро­хот­ных детей, дру­гие, рас­пу­стив воло­сы, с моль­бою про­тя­ги­ва­ли их впе­ред, и все взы­ва­ли то к саби­ня­нам, то к рим­ля­нам, окли­кая их самы­ми лас­ко­вы­ми име­на­ми. И те и дру­гие не выдер­жа­ли и пода­лись назад, осво­бо­див жен­щи­нам место меж дву­мя бое­вы­ми лини­я­ми, и жалоб­ный их плач дости­гал послед­них рядов, и горя­чее состра­да­ние вызы­ва­ли и вид их и, еще в боль­шей мере, речи, начав­ши­е­ся упре­ка­ми, спра­вед­ли­вы­ми и откро­вен­ны­ми, а закон­чив­ши­е­ся прось­ба­ми и закли­на­ни­я­ми. «Что дур­но­го сде­ла­ли мы вам, — гово­ри­ли они, — чем вас так оже­сто­чи­ли, за что уже пре­тер­пе­ли и тер­пим вновь лютые муки? Насиль­ст­вен­но и без­за­кон­но похи­щен­ные нынеш­ни­ми наши­ми вла­ды­ка­ми, мы были забы­ты бра­тья­ми, отца­ми и роди­ча­ми, и это забве­ние ока­за­лось столь про­дол­жи­тель­ным, что соеди­ни­ло нас с нена­вист­ны­ми похи­ти­те­ля­ми тес­ней­ши­ми уза­ми и ныне застав­ля­ет стра­шить­ся за вче­раш­них насиль­ни­ков и без­за­кон­ни­ков, когда они ухо­дят в бой, и опла­ки­вать их, когда они поги­ба­ют! Вы не при­шли ото­мстить за нас обид­чи­кам, пока мы еще хра­ни­ли наше дев­ство, а теперь отры­ва­е­те жен от супру­гов и мате­рей от мла­ден­цев — помощь, кото­рая для нас, несчаст­ных, гор­ше давеш­не­го небре­же­ния и пре­да­тель­ства! Вот какую любовь мы виде­ли от них, вот какое состра­да­ние видим от вас! Даже если бы вы сра­жа­лись по какой-либо иной при­чине, даже в этом слу­чае вам бы сле­до­ва­ло оста­но­вить­ся — ведь бла­го­да­ря нам вы теперь тести, деды, близ­кие! Но коль ско­ро вой­на идет из-за нас, уво­ди­те нас, но толь­ко — вме­сте с ваши­ми зятья­ми и вну­ка­ми, вер­ни­те нам отцов и роди­чей, но толь­ко — не отни­мая детей и мужей! Избавь­те нас, молим, от ново­го раб­ства!»

Дол­го еще гово­ри­ла в том же духе Гер­си­лия, и в один голос с нею про­си­ли осталь­ные; нако­нец было заклю­че­но пере­ми­рие, и коман­дую­щие всту­пи­ли в пере­го­во­ры. А жен­щи­ны под­во­ди­ли к отцам и бра­тьям сво­их супру­гов, пока­зы­ва­ли детей, при­но­си­ли еду и питье тем, кто хотел уто­лить голод или жаж­ду, ране­ных достав­ля­ли к себе и уха­жи­ва­ли за ними, пре­до­став­ляя им воз­мож­ность убедить­ся, что каж­дая — хозяй­ка в сво­ем доме, что мужья отно­сят­ся к женам с пред­у­преди­тель­но­стью, любо­вью и пол­ным ува­же­ни­ем. Дого­ва­ри­ваю­щи­е­ся сошлись на сле­дую­щих усло­ви­ях мира: жен­щи­ны, изъ­яв­ляв­шие жела­ние остать­ся, оста­ва­лись, осво­бож­ден­ные, как мы уже гово­ри­ли, от вся­кой домаш­ней работы, кро­ме пряде­ния шер­сти, рим­ляне и саби­няне посе­ля­лись в одном горо­де, кото­рый полу­чал имя «Рим» в честь Рому­ла, зато все рим­ляне долж­ны были впредь назы­вать­ся «кви­ри­та­ми» в честь роди­ны Татия³¹, а цар­ст­во­вать и коман­до­вать вой­ском обо­им царям пред­сто­я­ло сооб­ща. Место, где было достиг­ну­то согла­ше­ние, до сих пор зовет­ся Коми­ти­ем, ибо «схо­дить­ся» по-латы­ни «коми­ре» [co­mi­re].

20. Когда насе­ле­ние горо­да, таким обра­зом, удво­и­лось, к преж­ним пат­ри­ци­ям доба­ви­лось сто новых — из чис­ла саби­нян, а в леги­о­нах ста­ло по шести тысяч пехо­тин­цев и по шести­сот всад­ни­ков. Цари разде­ли­ли граж­дан на три филы и назва­ли одну «Рам­ны» — в честь Рому­ла, вто­рую «Татии» — в честь Татия, а третью «Луке­ры» — по роще³², в кото­рой мно­гие укры­ва­лись, поль­зу­ясь пра­вом убе­жи­ща, чтобы затем полу­чить пра­ва граж­дан­ства (роща по-латы­ни «лукос» [lu­cus]). Что фил было три, явст­ву­ет из само­го сло­ва, кото­рым обо­зна­ча­ет­ся у рим­лян фила: они и сей­час зовут филы три­ба­ми, а гла­ву филы три­бу­ном. Каж­дая три­ба состо­я­ла из деся­ти курий, назван­ных, как утвер­жда­ют неко­то­рые, по име­нам похи­щен­ных жен­щин, но, мне кажет­ся, это невер­но: мно­гие из них име­ну­ют­ся по раз­лич­ным мест­но­стям. Впро­чем, жен­щи­нам и без того ока­зы­ва­ют мно­го­чис­лен­ные зна­ки ува­же­ния. Так, им усту­па­ют доро­гу, никто не сме­ет ска­зать ниче­го непри­стой­но­го в их при­сут­ст­вии, или появить­ся перед ними нагим, или при­влечь их к суду по обви­не­нию в убий­стве; их дети носят на шее укра­ше­ние, назы­вае­мое «бул­лой»³³ по сход­ству с пузы­рем, и тогу с пур­пур­ной кай­мой.

Цари не сра­зу ста­ли дер­жать совет сооб­ща: спер­ва они сове­ща­лись порознь, каж­дый со сво­и­ми ста сена­то­ра­ми, и лишь впо­след­ст­вии объ­еди­ни­ли всех в одно собра­ние. Татий жил на месте нынеш­не­го хра­ма Моне­ты³⁴, а Ромул — близ лест­ни­цы, назы­вае­мой «Ска­ла Кака» [Sca­la Ca­ci] (это под­ле спус­ка с Пала­ти­на к Боль­шо­му цир­ку). Там же, гово­рят, рос­ло свя­щен­ное кизи­ло­вое дере­во, о кото­ром суще­ст­ву­ет сле­дую­щее пре­да­ние. Как-то раз Ромул, пытая силу, мет­нул с Авен­ти­на копье с древ­ком из кизи­ла. Ост­рие ушло в зем­лю так глу­бо­ко, что, сколь­ко людей не пыта­лись вырвать копье, это нико­му не уда­лось, а древ­ко, ока­зав­шись в туч­ной поч­ве, пусти­ло рост­ки и посте­пен­но пре­вра­ти­лось в изряд­ных раз­ме­ров ствол кизи­ла. После­дую­щие поко­ле­ния чти­ли и хра­ни­ли его как одну из вели­чай­ших свя­тынь и обнес­ли сте­ной. Если кому-нибудь из про­хо­жих каза­лось, что дере­во менее пыш­но и зеле­но чем обыч­но, что оно увяда­ет и чахнет, он сра­зу же гро­мо­глас­но изве­щал об этом всех встреч­ных, а те, слов­но спе­ша на пожар, кри­ча­ли: «Воды!» — и мча­лись ото­всюду с пол­ны­ми кув­ши­на­ми. При Гае Цеза­ре ста­ли обнов­лять лест­ни­цу, и, как рас­ска­зы­ва­ют, рабо­чие, копая рядом зем­лю, нена­ро­ком повреди­ли кор­ни дере­ва, и оно засох­ло.

21. Саби­няне при­ня­ли рим­ский кален­дарь, о кото­ром в той мере, в какой это умест­но, гово­рит­ся в жиз­не­опи­са­нии Нумы³⁵. Ромул же заим­ст­во­вал у них длин­ные щиты³⁶, изме­нив и соб­ст­вен­ное воору­же­ние и воору­же­ние всех рим­ских вои­нов, преж­де носив­ших аргос­ские щиты. Каж­дый из двух наро­дов участ­во­вал в празд­не­ствах и жерт­во­при­но­ше­ни­ях дру­го­го (все они справ­ля­лись по-преж­не­му, как и до объ­еди­не­ния), а так­же были учреж­де­ны новые празд­ни­ки, и сре­ди них Мат­ро­на­лии³⁷, дар жен­щи­нам за то, что они поло­жи­ли конец войне, и Кар­мен­та­лии. Кар­мен­ту одни счи­та­ют Мой­рой, вла­ды­чи­цей чело­ве­че­ских рож­де­ний (поэто­му-де ее осо­бо чтут мате­ри), дру­гие — супру­гой арка­дя­ни­на Эванд­ра, вещею женой, давав­шей пред­ска­за­ния в сти­хах и пото­му наре­чен­ною Кар­мен­той (сти­хи по-латы­ни «кар­ме­на» [car­mi­na]); а насто­я­щее имя ее — Нико­ст­ра­та (послед­нее утвер­жде­ние наи­бо­лее рас­про­стра­не­но). Иные же тол­ку­ют сло­во «кар­мен­та» как «лишен­ная ума», ибо боже­ст­вен­ное вдох­но­ве­ние отни­ма­ет рас­судок; меж­ду тем лишать­ся у рим­лян «каре­ре» [ca­re­re], а ум они зовут «мен­тем» [mens]. О Пари­ли­ях уже гово­ри­лось выше.

Лупер­ка­лии³⁸, если судить по вре­ме­ни, когда их справ­ля­ют, — празд­ник очи­сти­тель­ный. Он при­хо­дит­ся на один из зло­счаст­ных дней меся­ца фев­ра­ля (что в пере­во­де зна­чит «очи­сти­тель­ный»), и самый день празд­ни­ка издав­на име­ну­ет­ся Фебра­та. В гре­че­ском язы­ке назва­нию это­го празд­ни­ка соот­вет­ст­ву­ет сло­во «Ликеи», а ста­ло быть, он очень дре­вен и ведет нача­ло от арка­дян, спут­ни­ков Эванд­ра. Впро­чем, это не более чем ходя­чее мне­ние, ибо сло­во «лупер­ка­лии» [lu­per­ca­lii] может про­ис­хо­дить и от «вол­чи­цы». И в самом деле, мы зна­ем, что лупер­ки начи­на­ют бег с того места, где, по пре­да­нию, лежал бро­шен­ный Ромул. Но смысл выпол­ня­е­мых ими дей­ст­вий едва ли пости­жим. Они зака­лы­ва­ют коз, затем к ним под­во­дят двух под­рост­ков знат­но­го рода, и одни лупер­ки каса­ют­ся окро­вав­лен­ным мечом их лба, а дру­гие немед­лен­но сти­ра­ют кровь шер­стью, смо­чен­ной в моло­ке. После это­го маль­чи­ки долж­ны рас­сме­ять­ся. Рас­по­ло­со­вав козьи шку­ры, лупер­ки пус­ка­ют­ся бежать, обна­жен­ные, в одной лишь повяз­ке вокруг бедер, и сво­и­ми рем­ня­ми бьют всех, кто попа­да­ет­ся им на пути. Моло­дые жен­щи­ны не ста­ра­ют­ся увер­нуть­ся от уда­ров, веря, что они спо­соб­ст­ву­ют лег­ким родам и вына­ши­ва­нию пло­да. Осо­бен­ность празд­ни­ка состо­ит в том, что лупер­ки при­но­сят в жерт­ву соба­ку. Некий Бутас, пере­ска­зы­ваю­щий в эле­ги­че­ских дву­сти­шьях бас­но­слов­ные при­чи­ны рим­ских обы­ча­ев, гово­рит, что Ромул и Рем после победы над Аму­ли­ем, ликуя, помча­лись туда, где неко­гда к губам ново­рож­ден­ных мла­ден­цев под­но­си­ла свои сос­цы вол­чи­ца, что весь празд­ник есть под­ра­жа­ние это­му бегу и что под­рост­ки

Окро­вав­лен­ный меч у лба — намек на тогдаш­ние опас­но­сти и убий­ство, а очи­ще­ние моло­ком — напо­ми­на­ние о пище, кото­рой были вскорм­ле­ны близ­не­цы. Гай Аци­лий пишет, что еще до осно­ва­ния горо­да у Рому­ла и Рема одна­жды про­па­ли ста­да. Помо­лив­шись Фав­ну, они побе­жа­ли на поис­ки совсем наги­ми, чтобы их не бес­по­ко­ил сте­каю­щий по телу пот; вот поче­му-де и лупер­ки разде­ва­ют­ся дона­га. Нако­нец, соба­ку, коль ско­ро празд­ник очи­сти­тель­ный, при­но­сят, мож­но пола­гать, в очи­сти­тель­ную жерт­ву: ведь и гре­ки на очи­сти­тель­ные обряды при­но­сят щенят и неред­ко совер­ша­ют так назы­вае­мые «пери­с­ки­ла­кисмы»³⁹. Если же это бла­годар­ст­вен­ный празд­ник в честь вол­чи­цы — кор­ми­ли­цы и спа­си­тель­ни­цы Рому­ла, в закла­нии соба­ки нет ниче­го уди­ви­тель­но­го, ибо соба­ка — враг вол­ков. Но есть, кля­нусь Зев­сом, и еще одно объ­яс­не­ние: а что если лупер­ки про­сто-напро­сто нака­зы­ва­ют это живот­ное, доса­ждаю­щее им во вре­мя бега?

22. Гово­рят, что Ромул впер­вые учредил и почи­та­ние огня, назна­чив для слу­же­ния ему свя­щен­ных дев, име­ну­е­мых вестал­ка­ми⁴⁰. Но дру­гие исто­ри­ки при­пи­сы­ва­ют это Нуме, сооб­щая, одна­ко, что вооб­ще Ромул был чрез­вы­чай­но бла­го­че­стив и при­том опы­тен в искус­стве про­ри­ца­ния, а пото­му носил с собою так назы­вае­мый «литю­он» [li­tuus]. Это загну­тая с одно­го кон­ца пал­ка, кото­рою, садясь гадать по поле­ту птиц, рас­чер­чи­ва­ют на части небо⁴¹. «Литю­он» Рому­ла, хра­нив­ший­ся на Пала­тине, исчез при взя­тии горо­да кель­та­ми, но когда вар­ва­ры были изгна­ны, нашел­ся под глу­бо­ким сло­ем пеп­ла, не тро­ну­тый пла­ме­нем, хотя все кру­гом сго­ре­ло дотла.

Ромул издал так­же несколь­ко зако­нов, сре­ди кото­рых осо­бою стро­го­стью отли­ча­ет­ся один, воз­бра­ня­ю­щий жене остав­лять мужа, но даю­щий пра­во мужу про­гнать жену, ули­чен­ную в отра­ви­тель­стве, под­мене детей или пре­лю­бо­де­я­нии. Если же кто раз­ведет­ся по какой-либо иной при­чине, того закон обя­зы­ва­ет часть иму­ще­ства отдать жене, а дру­гую часть посвя­тить в дар Цере­ре. А про­дав­ший жену дол­жен быть при­не­сен в жерт­ву под­зем­ным богам⁴². При­ме­ча­тель­но, что Ромул не назна­чил ника­ко­го нака­за­ния за отце­убий­ство, но назвал отце­убий­ст­вом любое убий­ство чело­ве­ка, как бы счи­тая вто­рое тяг­чай­шим зло­де­я­ни­ем, но пер­вое — вовсе немыс­ли­мым. И дол­гое вре­мя это суж­де­ние каза­лось оправ­дан­ным, ибо без мало­го шесть­сот лет никто в Риме не отва­жи­вал­ся на такое дело. Пер­вым отце­убий­цей был, как сооб­ща­ют, Луций Гостий, совер­шив­ший это пре­ступ­ле­ние после Ган­ни­ба­ло­вой вой­ны. Впро­чем, доволь­но об этом.

23. На пятом году цар­ст­во­ва­ния Татия какие-то его домо­чад­цы и роди­чи слу­чай­но повстре­ча­ли доро­гой лав­рент­ских послов, направ­ляв­ших­ся в Рим, и попы­та­лись силою отнять у них день­ги, а так как те ока­за­ли сопро­тив­ле­ние, уби­ли их. Узнав о страш­ном поступ­ке сво­их сограж­дан, Ромул счел нуж­ным немед­лен­но их нака­зать, но Татий задер­жи­вал и откла­ды­вал казнь. Это было при­чи­ною един­ст­вен­но­го откры­то­го столк­но­ве­ния меж­ду царя­ми, в осталь­ном же они все­гда почи­та­ли друг дру­га и пра­ви­ли в пол­ном согла­сии. Тогда род­ст­вен­ни­ки уби­тых, не добив­шись пра­во­судия по вине Татия, напа­ли на него, когда он вме­сте с Рому­лом при­но­сил жерт­ву в Лави­нии, и уби­ли, а Рому­ла, гром­ко про­слав­ляя его спра­вед­ли­вость, про­во­ди­ли домой. Ромул доста­вил тело Татия в Рим и с поче­том похо­ро­нил — его остан­ки лежат близ так назы­вае­мо­го Арми­лу­ст­рия⁴³ на Авен­тине, — но поза­бо­тить­ся о воз­мездии нуж­ным не счел. Неко­то­рые писа­те­ли сооб­ща­ют, что город Лав­рент в стра­хе выдал убийц Татия, одна­ко Ромул их отпу­стил, ска­зав, что убий­ство искуп­ле­но убий­ст­вом. Это вызы­ва­ло подо­зре­ния и тол­ки, буд­то он рад, что изба­вил­ся от сопра­ви­те­ля, но ни бес­по­ряд­ков, ни воз­му­ще­ния саби­нян не после­до­ва­ло: одни люби­ли царя, дру­гие боя­лись, третьи вери­ли, что он во всем без изъ­я­тия поль­зу­ет­ся покро­ви­тель­ст­вом богов, и чти­ли его по-преж­не­му. Чти­ли Рому­ла и мно­гие из чужих наро­дов, а древ­ние лати­няне, при­слав к нему послов, заклю­чи­ли дого­вор о друж­бе и воен­ном сою­зе.

Фиде­ны, сопре­дель­ный Риму город, Ромул захва­тил, по одним сведе­ни­ям, неожи­дан­но послав туда кон­ни­цу с при­ка­зом выло­мать крю­ки город­ских ворот⁴⁴, а затем, столь же неожи­дан­но, появив­шись сам, по дру­гим — в ответ на напа­де­ние фиде­на­тов, кото­рые взя­ли боль­шую добы­чу и бес­чин­ст­во­ва­ли по всей стране, вплоть до город­ских пред­ме­стий; Ромул устро­ил вра­гам заса­ду, мно­гих пере­бил и занял их город. Он не разо­рил и не раз­ру­шил Фиде­ны, но сде­лал их рим­ским посе­ле­ни­ем, отпра­вив туда в апрель­ские иды две с поло­ви­ной тыся­чи рим­лян.

24. Вско­ре затем в Риме начал­ся мор, неся людям вне­зап­ную смерть, не пред­ва­ряв­шу­ю­ся ника­кою болез­нью, и в при­да­чу пора­зив поля и сады неуро­жа­ем, а ста­да бес­пло­ди­ем. Затем над горо­дом про­шел кро­ва­вый дождь, и к под­лин­ным несча­стьям при­ба­вил­ся еще и суе­вер­ный ужас. А когда те же несча­стья постиг­ли и жите­лей Лав­рен­та, никто уже более не сомне­вал­ся, что гнев боже­ства пре­сле­ду­ет оба горо­да за попран­ную в делах и Татия и послов спра­вед­ли­вость. Обе сто­ро­ны выда­ли и нака­за­ли убийц, и бед­ст­вия замет­но пошли на убыль; Ромул очи­стил город, как пере­да­ют, с помо­щью обрядов, какие и ныне испол­ня­ют у Ферен­тин­ских ворот. Но еще до того, как мор пре­кра­тил­ся, на рим­лян напа­ли каме­рий­цы⁴⁵ и вторг­лись в их зем­лю, счи­тая, что обо­ро­нять­ся они теперь не в состо­я­нии. Ромул немед­лен­но дви­нул­ся про­тив них, нанес им сокру­ши­тель­ное пора­же­ние в бит­ве, кото­рая сто­и­ла непри­я­те­лю шести тысяч уби­тых, захва­тил их город и поло­ви­ну уцелев­ших от гибе­ли пере­се­лил в Рим, а в секс­тиль­ские кален­ды при­слал на их место вдвое боль­ше рим­лян, чем оста­ва­лось в Каме­рии ее преж­них жите­лей, — так мно­го граж­дан было в его рас­по­ря­же­нии все­го через шест­на­дцать лет после осно­ва­ния Рима. Сре­ди про­чей добы­чи Ромул при­вез из Каме­рии брон­зо­вую колес­ни­цу чет­вер­кой и поста­вил в храм Вул­ка­на ее, а так­же соб­ст­вен­ную ста­тую с боги­ней Победы, увен­чи­ваю­щей царя.

25. Итак, могу­ще­ство Рима рос­ло, и сла­бые его соседи с этим сми­ря­лись и радо­ва­лись, если хотя бы сами были вне опас­но­сти, но силь­ные, боясь и нена­видя рим­лян, счи­та­ли, что нель­зя сидеть сло­жа руки, но сле­ду­ет вос­про­ти­вить­ся их воз­вы­ше­нию и сми­рить Рому­ла. Пер­вы­ми высту­пи­ли этрус­ки из Вей, хозя­е­ва обшир­ной стра­ны и боль­шо­го горо­да: они нашли повод к войне, потре­бо­вав пере­да­чи им Фиден, яко­бы при­над­ле­жав­ших Вей­ям. Это было не толь­ко неспра­вед­ли­во, но про­сто смеш­но, ибо, не всту­пив­шись за фиде­на­тов, когда те тер­пе­ли опас­но­сти и сра­жа­лись, они тре­бо­ва­ли у новых вла­дель­цев дома и зем­лю тех, к чьей гибе­ли преж­де отнес­лись с пол­ным рав­но­ду­ши­ем. Полу­чив от Рому­ла над­мен­ный отказ, они разде­ли­ли свои силы на два отряда, и один отпра­вил­ся про­тив вой­ска фиде­на­тов, а дру­гой — про­тив Рому­ла. При Фиде­нах этрус­ки одер­жа­ли верх, пере­бив две тыся­чи рим­ских граж­дан, но были раз­гром­ле­ны Рому­лом и поте­ря­ли свы­ше вось­ми тысяч вои­нов. Затем состо­я­лась вто­рая бит­ва при Фиде­нах, в кото­рой, по обще­му при­зна­нию, вели­чай­шие подви­ги были совер­ше­ны самим Рому­лом, обна­ру­жив­шим исклю­чи­тель­ное искус­ство пол­ко­во­д­ца в соеди­не­нии с отва­гой, силу и про­вор­ство, каза­лось, намно­го пре­вос­хо­див­шие обыч­ные, чело­ве­че­ские спо­соб­но­сти. Но совер­шен­но бас­но­сло­вен или, вер­нее, вооб­ще не заслу­жи­ва­ет ника­ко­го дове­рия рас­сказ иных писа­те­лей, буд­то из четыр­на­дца­ти тысяч пав­ших, свы­ше поло­ви­ны убил Ромул соб­ст­вен­но­руч­но, — ведь пустой похваль­бой счи­та­ют­ся и рас­ска­зы мес­сен­цев о трех гека­том­фо­ни­ях⁴⁶, кото­рые яко­бы при­нес Ари­сто­мен после победы над лакеде­мо­ня­на­ми. Когда вра­ги обра­ти­лись в бег­ство, Ромул, не тра­тя вре­ме­ни на пре­сле­до­ва­ние уцелев­ших, сра­зу дви­нул­ся к Вей­ям. Слом­лен­ные страш­ным несча­стьем граж­дане без сопро­тив­ле­ния ста­ли про­сить поща­ды и заклю­чи­ли дого­вор о друж­бе сро­ком на сто лет, усту­пив зна­чи­тель­ную часть сво­их вла­де­ний — так назы­вае­мый Сеп­тем­па­гий (то есть Семь обла­стей), лишив­шись соля­ных копей близ реки и дав в залож­ни­ки пять­де­сят знат­ней­ших граж­дан. Ромул спра­вил три­умф в октябрь­ские иды, про­ведя по горо­ду мно­же­ство плен­ных и сре­ди них — вей­ско­го вое­на­чаль­ни­ка, чело­ве­ка уже ста­ро­го, но не выка­зав­ше­го на деле ни рас­суди­тель­но­сти, ни опы­та, свой­ст­вен­ных его годам. В память об этом и поныне, празд­нуя победу, ведут через форум на Капи­то­лий ста­ри­ка в тоге с пур­пур­ной кай­мой надев ему на шею дет­скую бул­лу, а гла­ша­тай воз­гла­ша­ет: «Про­да­ют­ся сар­дий­цы!»⁴⁷ (ведь этрус­ков счи­та­ют пере­се­лен­ца­ми из Сард, а Вейи — этрус­ский город).

26. Это была послед­няя вой­на Рому­ла. Он не избег уча­сти мно­гих, вер­нее, — за малы­ми исклю­че­ни­я­ми — всех, кого боль­шие и неожи­дан­ные уда­чи воз­нес­ли к могу­ще­ству и вели­чию: все­це­ло пола­га­ясь на сла­ву сво­их подви­гов, испол­нив­шись непе­ре­но­си­мой гор­ды­ни, он отка­зал­ся от какой бы то ни было бли­зо­сти к наро­ду и сме­нил ее на еди­но­вла­стье, нена­вист­ное и тягост­ное уже одним сво­им внеш­ним видом. Царь стал оде­вать­ся в крас­ный хитон, ходил в пла­ще с пур­пур­ной кай­мой, раз­би­рал дела, сидя в крес­ле со спин­кой. Вокруг него все­гда были моло­дые люди, кото­рых назы­ва­ли «келе­ра­ми»⁴⁸ за рас­то­роп­ность, с какою они нес­ли свою служ­бу. Впе­ре­ди госуда­ря шли дру­гие слу­жи­те­ли, пал­ка­ми раз­дви­гав­шие тол­пу; они были под­по­я­са­ны рем­ня­ми, чтобы немед­лен­но свя­зать вся­ко­го, на кого им ука­жет царь. «Свя­зы­вать» по-латы­ни было в древ­но­сти «лига­ре» [li­ga­re], а ныне «алли­га­ре» — поэто­му блю­сти­те­ли поряд­ка назы­ва­ют­ся «лик­то­ра­ми», а лик­тор­ские пуч­ки — «баки­ла» [ba­cil­lum], ибо в ту дав­нюю пору лик­то­ры поль­зо­ва­лись не роз­га­ми, а пал­ка­ми. Но вполне веро­ят­но, что в сло­ве «лик­то­ры» «к» — встав­ное, а сна­ча­ла было «лито­ры», чему в гре­че­ском язы­ке соот­вет­ст­ву­ет «слу­жи­те­ли» (lei­tour­goi): ведь и сей­час еще гре­ки назы­ва­ют государ­ство «леи­тон» [lḗïton], а народ — «лаон» [laós].

27. Когда дед Рому­ла Нуми­тор скон­чал­ся, цар­ская власть над Аль­бой долж­на была перей­ти к Рому­лу, но, желая уго­дить наро­ду, он пре­до­ста­вил аль­бан­цам самим рас­по­ря­жать­ся сво­и­ми дела­ми и толь­ко еже­год­но назна­чал им намест­ни­ка. Это наве­ло и знат­ных рим­лян на мысль домо­гать­ся государ­ства без царя, государ­ства сво­бод­но­го, где они сами будут и управ­лять и под­чи­нять­ся попе­ре­мен­но. Ведь к тому вре­ме­ни и пат­ри­ции были уже отстра­не­ны от вла­сти, почет­ны­ми оста­ва­лись толь­ко их имя и зна­ки ока­зы­вае­мо­го им ува­же­ния, но их соби­ра­ли в Совет, ско­рее блюдя обы­чай, неже­ли для того, чтобы спро­сить их мне­ния: они мол­ча выслу­ши­ва­ли при­ка­зы Рому­ла и рас­хо­ди­лись, обла­дая един­ст­вен­ным пре­иму­ще­ст­вом перед наро­дом — пра­вом пер­вы­ми узнать то, что решил царь. Впро­чем все это было ничто по срав­не­нию с тем, что Ромул один, по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию, рас­пре­де­лил меж вои­на­ми отня­тую у непри­я­те­ля зем­лю и вер­нул Вей­ям залож­ни­ков, не справ­ля­ясь с мне­ни­ем и жела­ни­ем сена­то­ров — вот тут он, по-види­мо­му оскор­бил и уни­зил их до послед­ней сте­пе­ни! И поэто­му когда вско­ре он вне­зап­но исчез, подо­зре­ния и наве­ты пали на сенат. Исчез Ромул в ноны июля (или, по-ста­рин­но­му, квин­ти­лия), и о его кон­чине не суще­ст­ву­ет ника­ких надеж­ных, все­ми при­знан­ных за исти­ну сведе­ний, кро­ме ука­зан­но­го выше сро­ка. В этот день и теперь испол­ня­ют мно­го­чис­лен­ные обряды, вос­про­из­во­дя­щие тогдаш­ние собы­тия. Не сле­ду­ет изум­лять­ся такой неопре­де­лен­но­сти — ведь когда Сци­пи­он Афри­кан­ский скон­чал­ся после обеда у себя в доме, ока­за­лось невоз­мож­ным уста­но­вить и рас­по­знать, каким обра­зом он умер, но одни гово­рят, что он был вооб­ще сла­бо­го здо­ро­вья и умер от вне­зап­но­го упад­ка сил, вто­рые — что он сам отра­вил­ся, третьи — что его заду­ши­ли про­крав­ши­е­ся ночью вра­ги. А меж­ду тем труп Сци­пи­о­на был досту­пен взо­рам всех граж­дан, вид его тела вну­шал каж­до­му какие-то подо­зре­ния каса­тель­но слу­чив­ше­го­ся, тогда как от Рому­ла не оста­лось ни части­цы пра­ха, ни клоч­ка одеж­ды. Неко­то­рые пред­по­ла­га­ли, что сена­то­ры набро­си­лись на него в хра­ме Вул­ка­на, уби­ли и, рас­сек­ши тело, вынес­ли по частям, пря­ча ношу за пазу­хой. Дру­гие дума­ют, что Ромул исчез не в хра­ме Вул­ка­на и не в при­сут­ст­вии одних лишь сена­то­ров, но за город­скою сте­ной, близ так назы­вае­мо­го Козье­го болота⁴⁹; народ по при­ка­зу царя сошел­ся на собра­ние, как вдруг неопи­су­е­мые, неве­ро­ят­ные пере­ме­ны про­изо­шли над зем­лею: солн­це затми­лось, насту­пи­ла ночь, но не спо­кой­ная и мир­ная, а с оглу­ши­тель­ным гро­мом и ура­ган­ны­ми поры­ва­ми вет­ра со всех сто­рон. Мно­го­чис­лен­ная тол­па рас­се­я­лась и раз­бе­жа­лась, а пер­вые граж­дане тес­но сгруди­лись все вме­сте. Когда же смя­те­ние в при­ро­де пре­кра­ти­лось, сно­ва ста­ло свет­ло и народ воз­вра­тил­ся, нача­лись поис­ки царя и горест­ные рас­спро­сы, и тут пер­вые граж­дане запре­ти­ли углуб­лять­ся в розыс­ки и про­яв­лять чрез­мер­ное любо­пыт­ство, но при­ка­за­ли всем чтить Рому­ла и покло­нять­ся ему, ибо он-де воз­не­сен к богам и отныне будет для рим­лян бла­го­склон­ным богом, как преж­де был доб­рым царем. Боль­шин­ство пове­ри­ло это­му и радост­но разо­шлось, с надеж­дою тво­ря молит­вы, — боль­шин­ство, но не все: иные, при­дир­чи­во и при­страст­но иссле­дуя дело, не дава­ли пат­ри­ци­ям покоя и обви­ня­ли их в том, что они, убив царя соб­ст­вен­ны­ми рука­ми, моро­чат народ глу­пы­ми бас­ня­ми.

28. Вот как скла­ды­ва­лись обсто­я­тель­ства, когда один из самых знат­ных и ува­жае­мых пат­ри­ци­ев, вер­ный и близ­кий друг Рому­ла, пере­се­лив­ший­ся в Рим из Аль­бы, по име­ни Юлий Про­кул, при­шел на форум и кос­нув­шись вели­чай­ших свя­тынь, поклял­ся перед всем наро­дом, что ему на доро­ге явил­ся Ромул, кра­си­вее и выше, чем когда-либо рань­ше, в осле­пи­тель­но сияв­шем воору­же­нии. Испу­ган­ный этим зре­ли­щем Про­кул спро­сил: «За что, с каким наме­ре­ни­ем, о царь, ты сде­лал нас пред­ме­том неспра­вед­ли­вых и злых обви­не­ний, а весь город оста­вил сиротой, в без­мер­ной скор­би?» Ромул отве­чал: «Богам угод­но было, Про­кул, дабы мы, про­жив дол­гое вре­мя сре­ди людей и осно­вав город, с кото­рым ника­кой дру­гой не срав­нит­ся вла­стью и сла­вою, сно­ва вер­ну­лись на небе­са, в преж­нее наше оби­та­ли­ще. Про­щай и ска­жи рим­ля­нам, что, совер­шен­ст­ву­ясь в воз­дер­жан­но­сти и муже­стве, они достиг­нут вер­ши­ны чело­ве­че­ско­го могу­ще­ства. Мы же будем мило­сти­вым к вам боже­ст­вом — Кви­ри­ном». Нрав­ст­вен­ные каче­ства рас­сказ­чи­ка и его клят­ва заста­ви­ли рим­лян пове­рить это­му сооб­ще­нию; вме­сте с тем их душ слов­но бы кос­ну­лось некое боже­ст­вен­ное чув­ство, подоб­ное наи­тию, ибо ни сло­вом не воз­ра­зив Про­ку­лу, но разом отбро­сив подо­зре­ния и наго­во­ры, граж­дане ста­ли взы­вать к богу Кви­ри­ну и молить­ся ему.

Все это напо­ми­на­ет гре­че­ские пре­да­ния об Ари­стее Про­кон­нес­ском и Клео­меде Асти­па­лей­ском. Рас­ска­зы­ва­ют, что Ари­стей скон­чал­ся в какой-то сук­но­вальне, но когда дру­зья при­шли за его телом, ока­за­лось, что оно исчез­ло, а вско­ре какие-то люди, как раз в это вре­мя вер­нув­ши­е­ся из даль­них стран­ст­вий, гово­ри­ли, что встре­ти­ли Ари­стея, дер­жав­ше­го путь в Кротон. Клео­мед, отли­ча­ясь гро­мад­ной силою и ростом, нра­вом же без­рас­суд­ным и неисто­вым, не раз чинил наси­лия, а в кон­це кон­цов уда­ром кула­ка сло­мал сред­ний столб, под­дер­жи­вав­ший кров­лю в шко­ле для детей, и обру­шил пото­лок. Дети были раздав­ле­ны облом­ка­ми; спа­са­ясь от пого­ни, Клео­мед спря­тал­ся в боль­шой ящик и, захлоп­нув крыш­ку, до того креп­ко дер­жал ее изнут­ри, что мно­же­ство наро­да, соеди­нив свои уси­лия, как ни бились, а под­нять ее так и не смог­ли. Тогда ящик сло­ма­ли, но Клео­меда ни живым, ни мерт­вым не обна­ру­жи­ли. Изум­лен­ные граж­дане посла­ли в Дель­фы вопро­сить ора­ку­ла, и пифия воз­ве­сти­ла:

Рас­ска­зы­ва­ют, что и тело Алк­ме­ны исчез­ло перед самы­ми похо­ро­на­ми, а на погре­баль­ном ложе нашли камень, и вооб­ще нема­ло суще­ст­ву­ет подоб­ных пре­да­ний, вопре­ки разу­му и веро­я­тию при­рав­ни­ваю­щих к богам суще­ства смерт­ной при­ро­ды. Разу­ме­ет­ся, совер­шен­но отка­зы­вать доб­ле­сти в боже­ст­вен­ном нача­ле — кощун­ство и низость, но сме­ши­вать зем­лю с небом — глу­пость. Луч­ше соблюдая осто­рож­ность, ска­зать вме­сте с Пин­да­ром:

Вот един­ст­вен­ное, что род­нит нас с бога­ми: это при­хо­дит от них и к ним же воз­вра­ща­ет­ся — не вме­сте с телом, но когда совер­шен­но изба­вит­ся и отде­лит­ся от тела, станет совсем чистым, бес­плот­ным и непо­роч­ным. Это и есть, по Герак­ли­ту, сухая и луч­шая душа, выле­таю­щая из тела, слов­но мол­ния из тучи; сме­шан­ная же с телом, густо насы­щен­ная телом, она, точ­но плот­ные, мгли­стые испа­ре­ния, при­ко­ва­на долу и неспо­соб­на к взле­ту. Нет, не надо отсы­лать на небо, вопре­ки при­ро­де, тела достой­ных людей, но надо верить⁵¹, что доб­ро­де­тель­ные души, в согла­сии с при­ро­дою и боже­ст­вен­ной спра­вед­ли­во­стью, воз­но­сят­ся от людей к геро­ям, от геро­ев к гени­ям, а от гени­ев — если, слов­но в таин­ствах, до кон­ца очи­стят­ся и освя­тят­ся, отре­шат­ся от все­го смерт­но­го и чув­ст­вен­но­го — к богам, достиг­нув это­го само­го пре­крас­но­го и само­го бла­жен­но­го пре­де­ла не поста­нов­ле­ни­ем государ­ства, но воис­ти­ну по зако­нам разу­ма.

29. При­ня­тое Рому­лом имя «Кви­рин» иные счи­та­ют соот­вет­ст­ву­ю­щим Эни­а­лию⁵², иные ука­зы­ва­ют, что и рим­ских граж­дан назы­ва­ли «кви­ри­та­ми» [qui­ri­tes], иные — что дро­тик или копье древ­ние назы­ва­ли «кви­рис» [qui­ris], что изо­бра­же­ние Юно­ны, уста­нов­лен­ное на ост­рие копья, име­ну­ет­ся Кви­ри­ти­дой, а водру­жен­ное в Регии копье — Мар­сом, что отли­чив­ших­ся на войне награж­да­ют копьем, и что, ста­ло быть, Ромул полу­чил имя Кви­ри­на как бог-вои­тель или же бог-копье­но­сец. Храм его выстро­ен на хол­ме, нося­щем в его честь назва­ние Кви­ри­наль­ско­го. День, когда Ромул умер, зовет­ся «Бег­ст­вом наро­да» и Капра­тин­ски­ми нона­ми, ибо в этот день при­но­сят жерт­вы, выхо­дя за город, к Козье­му болоту, а коза по-латы­ни «капра» [cap­ra]. По пути туда выкри­ки­ва­ют самые употре­би­тель­ные у рим­лян име­на, такие как Марк, Луций, Гай, под­ра­жая тогдаш­не­му бег­ству и вза­им­ным окли­кам, пол­ным ужа­са и смя­те­ния. Неко­то­рые, одна­ко, дума­ют, что это долж­но изо­бра­жать не заме­ша­тель­ство, а спеш­ку, и при­во­дят сле­дую­щее объ­яс­не­ние. Когда кель­ты взя­ли Рим, а затем были изгна­ны Камил­лом⁵³ и город, до край­но­сти осла­бев, с трудом при­хо­дил в себя, на него дви­ну­лось мно­го­чис­лен­ное вой­ско лати­нян во гла­ве с Ливи­ем Посту­мом. Раз­бив лагерь невда­ле­ке, он отпра­вил в Рим посла, кото­рый объ­явил от его име­ни, что лати­няне хотят, соеди­нив два наро­да уза­ми новых бра­ков, вос­ста­но­вить друж­бу и род­ство, уже при­шед­шие в упа­док. Итак, если рим­ляне при­шлют поболь­ше деву­шек и неза­муж­них жен­щин, у них с лати­ня­на­ми будет доб­рое согла­сие и мир, подоб­ный тому, какой неко­гда они сами заклю­чи­ли с саби­ня­на­ми. Рим­ляне не зна­ли, на что решить­ся: они и стра­ши­лись вой­ны, и были уве­ре­ны, что пере­да­ча жен­щин, кото­рой тре­бу­ют лати­няне, ничем не луч­ше пле­не­ния. И тут рабы­ня Фило­ти­да, кото­рую иные назы­ва­ют Туту­лой, посо­ве­то­ва­ла им не делать ни того, ни дру­го­го, но, обра­тив­шись к хит­ро­сти, избе­жать разом и вой­ны и выда­чи залож­ниц. Хит­рость заклю­ча­лась в том, чтобы послать к непри­я­те­лям самоё Фило­ти­ду и вме­сте с нею дру­гих кра­си­вых рабынь, нарядив их сво­бод­ны­ми жен­щи­на­ми; ночью же Фило­ти­да долж­на была подать знак факе­лом, а рим­ляне — напасть с ору­жи­ем и захва­тить вра­га во сне. Обман удал­ся, лати­няне ни о чем не подо­зре­ва­ли, и Фило­ти­да под­ня­ла факел, взо­брав­шись на дикую смо­ков­ни­цу и заго­ро­див огонь сза­ди покры­ва­ла­ми и заве­са­ми, так что про­тив­ни­ку он был неза­ме­тен, а рим­ля­нам виден со всей отчет­ли­во­стью, и они тот­час же поспеш­но высту­пи­ли и в спеш­ке то и дело окли­ка­ли друг дру­га, выхо­дя из ворот. Неожи­дан­но уда­рив на лати­нян, рим­ляне раз­би­ли их, и с тех пор в память о победе справ­ля­ют в этот день празд­ник. «Капра­тин­ски­ми» ноны назва­ны по смо­ков­ни­це, кото­рая у рим­лян обо­зна­ча­ет­ся сло­вом «капри­фи­кон» [cap­ri­fi­cus]. Жен­щин пот­чу­ют обедом за город­ски­ми сте­на­ми, в тени фиго­вых дере­вьев. Рабы­ни, соби­ра­ясь вме­сте, раз­гу­ли­ва­ют повсюду, шутят и весе­лят­ся, потом обме­ни­ва­ют­ся уда­ра­ми и кида­ют друг в друж­ку кам­ня­ми — ведь и тогда они помо­га­ли рим­ля­нам в бою. Не мно­гие писа­те­ли при­ни­ма­ют это объ­яс­не­ние. В самом деле, вза­им­ные окли­ки сре­ди бела дня и шест­вие к Козье­му болоту, слов­но на празд­ник, по-види­мо­му, луч­ше согла­су­ет­ся с пер­вым рас­ска­зом. Прав­да, кля­нусь Зев­сом, оба собы­тия мог­ли про­изой­ти в один день, но в раз­ное вре­мя.

Гово­рят, что Ромул исчез из среды людей в воз­расте пяти­де­ся­ти четы­рех лет, на трид­цать вось­мом году сво­его цар­ст­во­ва­ния.

[Сопо­став­ле­ние]

30 [1]. Вот и все, достой­ное упо­ми­на­ния, из тех сведе­ний, какие нам уда­лось собрать о Тесее и Рому­ле. Оче­вид­но, во-пер­вых, что один из них доб­ро­воль­но, без вся­ко­го при­нуж­де­ния, сам устре­мил­ся навстре­чу вели­ким подви­гам, хотя мог спо­кой­но пра­вить в Тре­зене, при­няв по наслед­ству цар­ство отнюдь не без­вест­ное, а дру­гой, спа­са­ясь от раб­ства, в кото­ром он жил, и от нака­за­ния, кото­рое ему гро­зи­ло, сде­лал­ся, как гово­рит Пла­тон⁵⁴, муже­ст­вен от стра­ха и отва­жил­ся на вели­кое дело по необ­хо­ди­мо­сти, боясь испы­тать самые худ­шие бед­ст­вия. Далее, глав­ный подвиг вто­ро­го — убий­ство одно­го тиран­на, царя Аль­бы, а для пер­во­го и Ски­рон, и Синид, и Про­круст-Рас­тя­га­тель, и Коринет — все­го толь­ко про­ба сил; уби­вая их и каз­ня, Тесей осво­бож­дал Гре­цию от лютых тиран­нов, да так, что спа­сен­ные пона­ча­лу даже не зна­ли име­ни сво­его спа­си­те­ля. Пер­вый волен был ехать морем, без вся­ких хло­пот, не под­вер­га­ясь напа­де­ни­ям раз­бой­ни­ков, вто­ро­му невоз­мож­но было жить спо­кой­но, пока не рас­стал­ся с жиз­нью Аму­лий. Вот еще важ­ное свиде­тель­ство в поль­зу Тесея: сам не пре­тер­пев ника­кой обиды, он под­нял­ся на зло­де­ев не ради себя, но ради дру­гих, а Ромул и Рем, пока зло­ба тиран­на их не кос­ну­лась, были рав­но­душ­ны­ми свиде­те­ля­ми его бес­чинств над все­ми осталь­ны­ми. И если нема­лый подвиг — тяже­ло ранен­ным высто­ять в бит­ве с саби­ня­на­ми, сра­зить Акро­на, одо­леть мно­го­чис­лен­ных вра­гов, то все­му это­му мож­но про­ти­во­по­ста­вить борь­бу с кен­тав­ра­ми и с ама­зон­ка­ми.

То, на что решил­ся Тесей, во имя избав­ле­ния оте­че­ства от дани обрек­ши себя на пожра­ние како­му-то чудо­ви­щу, или в заупо­кой­ную жерт­ву Анд­ро­гею, или, по мень­шей мере, на низ­кое, позор­ное раб­ство у строп­ти­вых и жесто­ких гос­под и доб­ро­воль­но отплыв на Крит вме­сте с девуш­ка­ми и маль­чи­ка­ми… впро­чем нет! едва ли сыщут­ся сло­ва, чтобы ска­зать, о какой реши­мо­сти, каком вели­ко­ду­шии, какой пра­вед­ной забо­те об обще­ст­вен­ном бла­ге, какой жаж­де сла­вы и доб­ро­де­те­ли свиде­тель­ст­ву­ет этот посту­пок! И, мне кажет­ся, фило­со­фы не оши­ба­ют­ся, опре­де­ляя любовь, как услу­гу богов, пеку­щих­ся о спа­се­нии моло­дых людей. Во вся­ком слу­чае, любовь Ари­ад­ны, по-мое­му, — не что иное, как дело боже­ст­вен­ной заботы и орудие спа­се­ния Тесея, и никак нель­зя винить ее за это чув­ство, напро­тив, сле­ду­ет изум­лять­ся, что не каж­дый и не каж­дая его испы­та­ли; более того, коль ско­ро это выпа­ло на долю одной лишь Ари­адне, я бы, не колеб­лясь, назвал ее достой­ной люб­ви бога, ее, покло­няв­шу­ю­ся доб­ру, покло­няв­шу­ю­ся кра­со­те, влюб­лен­ную во все самое луч­шее и высо­кое.

31 [2]. Хотя оба вла­де­ли при­род­ным даром управ­лять государ­ст­вом, ни тот, ни дру­гой не убе­рег­ли истин­но цар­ской вла­сти: оба ей изме­ни­ли, и один пре­вра­тил ее в демо­кра­тию, дру­гой в тиран­нию, под­дав­шись раз­лич­ным стра­стям, но допу­стив оди­на­ко­вую оплош­ность. Глав­ней­шая обя­зан­ность вла­сти­те­ля — хра­нить самоё власть, а она сохра­ня­ет­ся не толь­ко при­вер­жен­но­стью долж­но­му, но ничуть не менее и отвер­же­ни­ем недолж­но­го. Кто совсем отпу­стит пово­дья или натянет их слиш­ком туго, тот уже не царь и не вла­сти­тель, но либо народ­ный льстец, либо тиранн и не может вну­шить под­власт­ным ниче­го, кро­ме пре­зре­ния или нена­ви­сти, хотя вина пер­во­го, мне кажет­ся, заклю­ча­ет­ся в излиш­нем доб­ро­сер­де­чии и крото­сти, а вто­рой пови­нен в себя­лю­бии и жесто­ко­сти.

32 [3]. Если несча­стья так­же не сле­ду­ет все­це­ло отно­сить за счет рока, если надоб­но и тут доис­ки­вать­ся раз­ли­чия нра­вов и стра­стей чело­ве­че­ских, пусть никто не оправ­ды­ва­ет без­рас­суд­но­го гне­ва и сле­пой, ско­рой на рас­пра­ву яро­сти, под­няв­ших Рому­ла на бра­та, а Тесея на сына. Но, узнав, что послу­жи­ло нача­лом гне­ва, мы охот­нее ока­жем снис­хож­де­ние тому, кого, подоб­но более силь­но­му уда­ру, вско­лых­ну­ли и выве­ли из себя более важ­ные при­чи­ны. Ведь едва ли воз­мож­но пред­по­ло­жить, что, сов­мест­но обсуж­дая и рас­смат­ри­вая вопро­сы, касаю­щи­е­ся общей поль­зы, Ромул из-за воз­ник­ших при этом раз­но­гла­сий был вне­зап­но охва­чен такой без­удерж­ной яро­стью. Тесея же вве­ли в заблуж­де­ние и вос­ста­но­ви­ли про­тив Иппо­ли­та те силы, воздей­ст­вия кото­рых почти нико­му из смерт­ных избе­жать не уда­ет­ся, — любовь, рев­ность и жен­ская кле­ве­та. Но что еще важ­нее — гнев Рому­ла излил­ся в дей­ст­вии, кото­рое при­ве­ло к печаль­но­му исхо­ду, а ярость Тесея не пошла даль­ше слов, бра­ни и стар­че­ских про­кля­тий — в осталь­ном, мне кажет­ся, вино­ва­та злая судь­ба юно­ши. Тако­вы дово­ды, кото­рые мож­но, пожа­луй, выска­зать в поль­зу Тесея.

33 [4]. Рому­лу при­да­ет вели­чия, преж­де все­го, то, что начал он с само­го мало­го. Рабы и, в гла­зах окру­жаю­щих, дети сви­но­па­са, Ромул и Рем, не успев еще осво­бо­дить­ся сами, осво­бо­ди­ли почти всех лати­нян и разом стя­жа­ли самые пре­крас­ные име­на истре­би­те­лей вра­гов, спа­си­те­лей близ­ких, царей наро­дов и осно­ва­те­лей горо­дов — да, они осно­ва­ли совер­шен­но новый народ, а не при­ве­ли пере­се­лен­цев в уже суще­ст­ву­ю­щий, как Тесей, кото­рый, соби­рая и сво­дя мно­гие оби­та­ли­ща в одно, стер с лица зем­ли мно­го горо­дов, носив­ших име­на древ­них царей и геро­ев. Ромул делал то же, но лишь впо­след­ст­вии, застав­ляя вра­гов раз­ру­шать свои дома и при­со­еди­нять­ся к победи­те­лям. Спер­ва же он ниче­го не пере­ме­щал и не рас­ши­рял, но все созда­вал зано­во и толь­ко так при­об­рел себе стра­ну, оте­че­ство, цар­ство, потом­ство, жен и роди­чей, нико­го не губя и не умерщ­вляя, бла­го­де­тель­ст­вуя тех, что из без­дом­ных ски­таль­цев жела­ли пре­вра­тить­ся в граж­дан, в народ. Раз­бой­ни­ков и зло­де­ев он, прав­да, не уби­вал, но поко­рил наро­ды силой ору­жия, под­чи­нил горо­да и про­вел за собой в три­ум­фаль­ных шест­ви­ях царей и пол­ко­вод­цев.

34 [5]. Что каса­ет­ся Рема, при­нял ли он смерть от руки бра­та — вопрос спор­ный; бо́льшая часть вины обыч­но воз­ла­га­ет­ся не на Рому­ла, а на дру­гих. Зато всем извест­но, что Ромул спас свою мать, поги­бав­шую в зато­че­нии, деда, вла­чив­ше­го бес­слав­ное раб­ство, поса­дил на пре­стол Энея, сде­лал ему по соб­ст­вен­но­му почи­ну нема­ло добра и нико­гда не вредил даже непред­на­ме­рен­но. Меж­ду тем нера­ди­вость Тесея, забыв­ше­го о нака­зе сме­нить парус, вряд ли избегнет обви­не­ния в отце­убий­стве, даже после самой крас­но­ре­чи­вой защи­ти­тель­ной речи перед самы­ми снис­хо­ди­тель­ны­ми судья­ми. Неда­ром один афи­ня­нин, убедив­шись, что при всем жела­нии, оправ­дать его чрез­вы­чай­но труд­но, изо­бра­жа­ет дело так, буд­то Эгей, когда корабль уже под­хо­дил к бере­гу, побе­жал на Акро­поль, откуда откры­вал­ся широ­кий вид на море, но вто­ро­пях поскольз­нул­ся и сорвал­ся вниз, — точ­но царь был один и никто из слуг его не про­во­жал!

35 [6]. И про­ступ­ки Тесея, свя­зан­ные с похи­ще­ни­ем жен­щин, так­же лише­ны бла­го­вид­ных осно­ва­ний. Во-вто­рых, они были неод­но­крат­ны: ведь он похи­тил и Ари­ад­ну, и Антио­пу, и тре­зе­нян­ку Ана­к­со́, а под конец Еле­ну, отцвет­ший — еще не рас­цвет­шую, ста­рик, кото­ро­му и о закон­ных-то сои­ти­ях впо­ру было уже забыть, — мало­лет­нюю, не созрев­шую для сои­тия. Во-вто­рых, тре­зе­нян­ки, спар­тан­ки и ама­зон­ки (не гово­ря уже о том, что они не были с ним обру­че­ны!) рожа­ли детей нисколь­ко не луч­ше, чем афин­ские жен­щи­ны из рода Эрех­тея или Кек­ро­па, а это наво­дит на мысль, что Тесе­ем руко­во­ди­ли раз­нуздан­ность и похоть. Ромул, во-пер­вых, похи­тив без мало­го восемь­сот^[1] жен­щин, взял себе, гово­рят, толь­ко одну, Гер­си­лию, осталь­ных же разде­лил меж холо­сты­ми граж­да­на­ми. Во-вто­рых, ува­же­ни­ем, любо­вью и спра­вед­ли­во­стью, кото­ры­ми затем были окру­же­ны эти жен­щи­ны, он дока­зал, что его насиль­ст­вен­ный, неспра­вед­ли­вый посту­пок был заме­ча­тель­ным, муд­рым дея­ни­ем, направ­лен­ным к объ­еди­не­нию двух государств: и вер­но, ведь Ромул слил рим­лян с саби­ня­на­ми, спло­тил их в одно, открыв им источ­ник буду­ще­го бла­го­по­лу­чия и могу­ще­ства. О цело­муд­рии и проч­но­сти, кото­рые при­дал бра­ку Ромул, о вза­им­ной при­яз­ни супру­гов, свиде­тель­ст­ву­ет само вре­мя: в тече­ние двух­сот трид­ца­ти лет ни один муж не решил­ся поки­нуть жену, ни одна жена — мужа, и если осо­бо любо­зна­тель­ные из гре­ков могут назвать имя пер­во­го отце­убий­цы или мате­ре­убий­цы, то у рим­лян каж­дый зна­ет, что пер­вым раз­вел­ся с женой Кар­ви­лий Спу­рий, сослав­шись на ее бес­пло­дие. О том, насколь­ко пра­виль­ны были уста­нов­ле­ния Рому­ла, свиде­тель­ст­ву­ют, поми­мо их дол­го­веч­но­сти, сами послед­ст­вия их: бла­го­да­ря пере­крест­ным брач­ным сою­зам цари разде­ли­ли вер­хов­ную власть, а наро­ды — граж­дан­ские пра­ва. Напро­тив, бра­ки Тесея не при­нес­ли афи­ня­нам ни друж­бы, ни сою­за с кем бы то ни было, но лишь враж­ду, вой­ны, убий­ства граж­дан и, нако­нец, поте­рю Афидн; едва-едва, лишь бла­го­да­ря состра­да­нию вра­гов, к кото­рым афи­няне воз­зва­ли, слов­но к богам, и перед кото­ры­ми бла­го­го­вей­но пре­кло­ни­лись, им не при­шлось разде­лить участь, выпав­шую Трое по вине Алек­сандра⁵⁵. Зато участь Геку­бы не толь­ко гро­зи­ла мате­ри Тесея, но и постиг­ла ее, остав­лен­ную и забы­тую сыном, если толь­ко пле­не­ние Этры — не вымы­сел, но ложь, како­вою ему, это­му пле­не­нию, и сле­до­ва­ло бы ока­зать­ся вме­сте с боль­шею частью осталь­ных рос­сказ­ней! Нако­нец, нема­лое раз­ли­чие и в пре­да­ни­ях о боже­ст­вен­ном вме­ша­тель­стве: ново­рож­ден­ный Ромул был спа­сен при уча­стии и явном бла­го­во­ле­нии богов, меж тем как полу­чен­ное Эге­ем пред­ска­за­ние ора­ку­ла, повеле­вав­ше­го ему воз­дер­жи­вать­ся на чуж­бине от свя­зи с жен­щи­ной, дока­зы­ва­ет, види­мо, что Тесей родил­ся вопре­ки воле богов.