Речи

Речь против Гая Верреса

[Вторая сессия, книга IV, «О предметах искусства». 70 г. до н. э.]

Гай Веррес, намест­ник в про­вин­ции Сици­лии в 73—71 гг., был в нача­ле 70 г. при­вле­чен город­ски­ми общи­на­ми Сици­лии к суду на осно­ва­нии Кор­не­ли­е­ва зако­на о вымо­га­тель­стве, про­веден­но­го Сул­лой. Обви­не­ние охва­ты­ва­ло хище­ния, взя­точ­ни­че­ство, непра­вый суд, пре­вы­ше­ние вла­сти, оскорб­ле­ние рели­гии. Город­ские общи­ны пору­чи­ли под­дер­жи­вать обви­не­ние Цице­ро­ну, быв­ше­му в 75 г. кве­сто­ром в Лили­бее (запад­ная Сици­лия). Сум­ма иска была опре­де­ле­на в 100000000 сестер­ци­ев.

Речи, пред­на­зна­чав­ши­е­ся Цице­ро­ном для вто­ро­го слу­ша­ния дела и впо­след­ст­вии обра­ботан­ные им, выпу­стил в свет его воль­ноот­пу­щен­ник Марк Тул­лий Тирон. Весь мате­ри­ал был разде­лен на пять «книг»; грам­ма­ти­ки впо­след­ст­вии дали им назва­ния, при­ня­тые и ныне. Речи напи­са­ны так, слов­но дело слу­ша­ет­ся в суде в при­сут­ст­вии обви­ня­е­мо­го. В насто­я­щем изда­нии поме­ще­ны «кни­ги» IV и V. В IV «кни­ге» (речь 3) речь идет о похи­ще­нии Верре­сом ста­туй богов и про­из­веде­ний искус­ства, при­над­ле­жав­ших как част­ным лицам, так и город­ским общи­нам, и об ограб­ле­нии хра­мов. V «кни­га» (речь 4) по сво­е­му содер­жа­нию выхо­дит за рам­ки обви­не­ния о вымо­га­тель­стве и состо­ит из двух частей: в пер­вой гово­рит­ся о мни­мых заслу­гах Верре­са как вое­на­чаль­ни­ка, во вто­рой — о неза­кон­ных каз­нях коман­ди­ров воен­ных кораб­лей и рим­ских граж­дан. Речь эта содер­жит заклю­чи­тель­ную часть, отно­ся­щу­ю­ся ко всем пяти речам.

(I, 1) Пере­хо­жу теперь к тому, что сам Веррес назы­ва­ет сво­ей стра­стью, его дру­зья — болез­нью и безу­ми­ем, сици­лий­цы — раз­бо­ем. Как мне назвать это, не знаю. Я рас­ска­жу вам об обсто­я­тель­ствах дела, а вы оце­ни­те его по суще­ству, а не по назва­нию. Сна­ча­ла озна­комь­тесь с сутью дела, судьи! Тогда вы, пожа­луй, не ста­не­те осо­бен­но доис­ки­вать­ся, как вам это назвать.

Я утвер­ждаю, что во всей Сици­лии, столь бога­той, столь древ­ней про­вин­ции, в кото­рой так мно­го горо­дов, так мно­го таких бога­тых домов, не было ни одной сереб­ря­ной, ни одной коринф­ской или делос­ской вазы, ни одно­го дра­го­цен­но­го кам­ня или жем­чу­жи­ны, ни одно­го пред­ме­та из золота или из сло­но­вой кости, ни одно­го изо­бра­же­ния из брон­зы, из мра­мо­ра или из сло­но­вой кости, не было ни одной писан­ной крас­ка­ми или тка­ной кар­ти­ны, кото­рых бы он не разыс­кал, не рас­смот­рел и, если они ему понра­ви­лись, не забрал себе. (2) Мне кажет­ся, я делаю весь­ма важ­ное заяв­ле­ние; обра­ти­те вни­ма­ние так­же и на то, как я делаю его. Ведь я не ради крас­но­го слов­ца, не с целью уси­лить обви­не­ние пере­чис­ляю все это по поряд­ку. Когда я гово­рю, что он во всей про­вин­ции не оста­вил ни одно­го тако­го пред­ме­та, то я, знай­те это, употреб­ляю сло­ва в их под­лин­ном зна­че­нии, а не так, как при­ня­то у обви­ни­те­лей. Ска­жу еще яснее: он ниче­го не оста­вил ни в одном част­ном доме, не исклю­чая так­же и домов сво­их госте­при­им­цев; ни в одном обще­ст­вен­ном месте, не поща­див даже и хра­мов; ниче­го не оста­вил ни у одно­го сици­лий­ца, ни у одно­го рим­ско­го граж­да­ни­на; сло­вом, ниче­го из того, что ему бро­си­лось в гла­за и при­шлось по вку­су, — будь это досто­я­ни­ем част­ным или же обще­ст­вен­ным, свет­ским или же сакраль­ным — не оста­вил он во всей Сици­лии.

(3) С чего же мне луч­ше начать, как не с того горо­да, кото­рый был пред­по­чтен тобой всем про­чим и был тебе осо­бен­но дорог?¹ С кого, как не самих пред­ста­те­лей за тебя?² Ибо лег­че мож­но будет понять, как ты вел себя по отно­ше­нию к тем, кто тебя нена­видит, кто тебя обви­ня­ет, кто тебя пре­сле­ду­ет, когда ока­жет­ся, что даже сво­их мамер­тин­цев ты огра­бил самым бес­со­вест­ным обра­зом.

(II) Гай Гей, в чем со мной лег­ко согла­сят­ся все, кто бывал в Мес­сане, — мамер­ти­нец, во всех отно­ше­ни­ях самый выдаю­щий­ся сре­ди сво­их сограж­дан. Его дом — едва ли не луч­ший в Мес­сане; во вся­ком слу­чае самый извест­ный там и наи­бо­лее откры­тый для наших сограж­дан и очень госте­при­им­ный. Дом этот, до при­езда Верре­са, был так укра­шен, что и сво­е­му горо­ду слу­жил укра­ше­ни­ем; ибо в самой Мес­сане, име­ю­щей, прав­да, кра­си­вое место­по­ло­же­ние, сте­ны и гавань, совсем нет пред­ме­тов, кото­ры­ми увле­ка­ет­ся Веррес. (4) Была в доме у Гея бла­го­го­вей­но чти­мая, очень древ­няя бож­ни­ца, пере­шед­шая к нему от пред­ков; в ней сто­я­ли четы­ре пре­крас­ные ста­туи чрез­вы­чай­но искус­ной работы, поль­зо­вав­ши­е­ся широ­кой извест­но­стью; они мог­ли бы доста­вить удо­воль­ст­вие, не гово­рю уже — это­му цени­те­лю и зна­то­ку, но даже нам, кото­рых он назы­ва­ет невеж­да­ми. Из них одна, мра­мор­ное изо­бра­же­ние Купидо­на, изва­я­на Пра­к­си­те­лем; как види­те, я, про­из­во­дя след­ст­вие по делу Верре­са, заучил даже име­на худож­ни­ков³. Если не оши­ба­юсь, тот же худож­ник изва­ял Купидо­на в таком же роде, нахо­дя­ще­го­ся в Фес­пи­ях, ради кото­ро­го в Фес­пии при­ез­жа­ют путе­ше­ст­вен­ни­ки; ведь при­ез­жать туда боль­ше неза­чем. Даже зна­ме­ни­тый Луций Мум­мий, выво­зя из это­го горо­да ста­туи Фес­пи­ад, кото­рые ныне сто­ят перед хра­мом Сча­стья⁴, и дру­гие несвя­щен­ные изо­бра­же­ния, не тро­нул это­го мра­мор­но­го Купидо­на, так как он был посвя­щен богам.

(III, 5) Но воз­вра­ща­юсь к бож­ни­це. Та ста­туя Купидо­на, о кото­рой я гово­рю, была из мра­мо­ра; с дру­гой сто­ро­ны нахо­ди­лась ста­туя Гер­ку­ле­са, пре­вос­ход­но отли­тая из брон­зы. Ее при­пи­сы­ва­ли, если не оши­ба­юсь, Миро­ну⁵ и с пол­ным осно­ва­ни­ем. Перед изо­бра­же­ни­я­ми этих богов сто­я­ли малень­кие алта­ри, ясно ука­зы­вав­шие любо­му чело­ве­ку на свя­тость бож­ни­цы. Кро­ме того, там были две брон­зо­вые ста­туи сред­ней вели­чи­ны, но необы­чай­но кра­си­вые, пред­став­ля­ю­щие, если судить по осан­ке и одеж­де, деву­шек, кото­рые, под­няв руки, дер­жа­ли на голо­ве какие-то свя­щен­ные пред­ме­ты, как это в обы­чае у афи­ня­нок. Ста­туи эти назы­ва­лись кане­фо­ра­ми⁶; что каса­ет­ся масте­ра, — кто он был? Ты напо­ми­на­ешь мне, кста­ти, — их при­пи­сы­ва­ли Поли­кле­ту⁷. Каж­дый из наших сограж­дан по при­езде в Мес­са­ну их осмат­ри­вал; все мог­ли осмат­ри­вать их в любой день; дом этот был сла­вой горо­да не менее, чем сла­вой сво­его хозя­и­на. (6) Гай Клав­дий⁸, кото­рый, как извест­но, самым тор­же­ст­вен­ным обра­зом отпразд­но­вал свое вступ­ле­ние в долж­ность эди­ла, поста­вил это­го Купидо­на на фору­ме на все то вре­мя, пока форум, укра­шен­ный в честь бес­смерт­ных богов и рим­ско­го наро­да, нахо­дил­ся в его рас­по­ря­же­нии; так как Гай Клав­дий свя­зан с Гея­ми уза­ми госте­при­им­ства и был патро­ном мамер­тин­цев, то Геи с пол­ной готов­но­стью пре­до­ста­ви­ли эту ста­тую в его рас­по­ря­же­ние, а он доб­ро­со­вест­но воз­вра­тил ее. Недав­но, — но что я гово­рю «недав­но»? — нет, толь­ко что, в самое послед­нее вре­мя мы виде­ли таких знат­ных людей, кото­рые укра­ша­ли форум и баси­ли­ки⁹ не добы­чей, взя­той в про­вин­ци­ях, а богат­ства­ми сво­их дру­зей, пред­ме­та­ми, пре­до­став­лен­ны­ми им их госте­при­им­ца­ми, а не укра­ден­ны­ми пре­ступ­ной рукой. При этом они воз­вра­ща­ли каж­до­му то, что ему при­над­ле­жа­ло, — и ста­туи и укра­ше­ния, а не бра­ли их из горо­дов наших союз­ни­ков и дру­зей буд­то бы на четы­ре дня, под пред­ло­гом празд­но­ва­ния сво­его эди­ли­те­та, чтобы затем увез­ти их в свой дом и в свои усадь­бы¹⁰. (7) Все эти ста­туи, о кото­рых я гово­рил, судьи, Веррес взял у Гея из бож­ни­цы; ни одной из них он, повто­ряю, не оста­вил, вооб­ще ни одной, кро­ме одной очень ста­рой дере­вян­ной ста­туи — Доб­рой Фор­ту­ны¹¹, если не оши­ба­юсь; ее он не захо­тел дер­жать в сво­ем доме.

(IV) Закли­наю вас бога­ми и людь­ми! Что это? Что это за судеб­ное дело? Какая наг­лость! Ведь эти ста­туи, о кото­рых я гово­рю, до того, как ты их увез, осмат­ри­вал вся­кий, кто при­ез­жал в Мес­са­ну, обле­чен­ный импе­ри­ем. Столь­ко пре­то­ров, столь­ко кон­су­лов пере­бы­ва­ло в Сици­лии и в воен­ное и в мир­ное вре­мя, столь­ко раз­ных людей — я уж не гово­рю о чест­ных, бес­ко­рыст­ных, набож­ных, — нет, столь­ко алч­ных, столь­ко бес­со­вест­ных, столь­ко пре­ступ­ных, и все же никто не счи­тал себя таким силь­ным, таким могу­ще­ст­вен­ным, таким зна­ме­ни­тым, чтобы решить­ся потре­бо­вать для себя, взять что-либо из той бож­ни­цы или хотя бы к чему-нибудь при­кос­нуть­ся! А Веррес может заби­рать себе все самое пре­крас­ное, где бы оно ни ока­за­лось? Кро­ме него, нико­му ниче­го нель­зя будет иметь? Столь­ко бога­тей­ших домов погло­тит один его дом? Для того ли все его пред­ше­ст­вен­ни­ки не при­кос­ну­лись ни к одно­му из этих пред­ме­тов, чтобы их забрал этот чело­век? Для того ли их воз­вра­тил Гай Клав­дий Пуль­хр, чтобы их мог увез­ти Гай Веррес? Но ведь тот Купидон не стре­мил­ся в дом свод­ни­ка и в шко­лу раз­вра­та; он был вполне дово­лен пре­бы­ва­ни­ем в род­ной бож­ни­це; он знал, что Гею он достал­ся от его пред­ков как наслед­ст­вен­ная свя­ты­ня, и не стре­мил­ся попасть в руки наслед­ни­ка рас­пут­ни­цы¹².

(8) Но поче­му я так жесто­ко напа­даю на Верре­са? Меня могут оста­но­вить одним сло­вом. Он гово­рит: «Все это я купил». Бес­смерт­ные боги! Пре­вос­ход­ное оправ­да­ние! Так это куп­ца посы­ла­ли мы в про­вин­цию, обле­чен­но­го импе­ри­ем и в сопро­вож­де­нии лик­то­ров, чтобы он ску­пал все ста­туи, кар­ти­ны, все изде­лия из сереб­ра и золота, сло­но­вую кость, дра­го­цен­ные кам­ни, нико­му не остав­ляя ниче­го? Вот вам и оправ­да­ние от всех обви­не­ний: «Все это было куп­ле­но». Если я согла­шусь с тво­им утвер­жде­ни­ем, что ты купил эти вещи, — ведь это, оче­вид­но, будет един­ст­вен­ным тво­им воз­мож­ным оправ­да­ни­ем по этой ста­тье обви­не­ния — то преж­де все­го я спро­шу тебя: како­го мне­ния был ты о рим­ском суде, если думал, что кто-нибудь сочтет допу­сти­мым, что ты, пре­тор, обле­чен­ный импе­ри­ем, ску­пил столь­ко таких дра­го­цен­но­стей, да и вооб­ще мало-маль­ски цен­ных вещей во всей про­вин­ции?

(V, 9) Обра­ти­те вни­ма­ние на пред­у­смот­ри­тель­ность наших пред­ков, кото­рые, не пред­по­ла­гая, что воз­мож­ны такие огром­ные зло­употреб­ле­ния, все же пред­виде­ли, что это мог­ло про­изой­ти в част­ных слу­ча­ях. Ни от кого из тех, кто выез­жал в про­вин­цию, обле­чен­ный вла­стью или как легат¹³, они не ожи­да­ли тако­го безу­мия, чтобы он стал поку­пать сереб­ро (оно ему дава­лось от каз­ны) или ков­ры (они ему пре­до­став­ля­лись на осно­ва­нии зако­нов¹⁴); покуп­ку раба они счи­та­ли воз­мож­ной; раба­ми все мы поль­зу­ем­ся, и народ их нам не пре­до­став­ля­ет; но пред­ки наши раз­ре­ша­ли поку­пать рабов толь­ко вза­мен умер­ших. И в том слу­чае, если кто-нибудь из них умрет в Риме? Нет, толь­ко если кто-либо умрет там, на месте. Ибо они вовсе не хоте­ли, чтобы ты бога­тел в про­вин­ции, но толь­ко чтобы ты попол­нил свою утра­ту, поне­сен­ную там. (10) По какой же при­чине они так стро­го запре­ща­ли нам покуп­ки в про­вин­ци­ях? По той при­чине, судьи, что они счи­та­ли гра­бе­жом, а не покуп­кой, если про­даю­ще­му нель­зя про­дать свое иму­ще­ство по сво­е­му усмот­ре­нию. Они пони­ма­ли: если лицо, обле­чен­ное импе­ри­ем и вла­стью, захо­чет в про­вин­ци­ях купить что́ ему взду­ма­ет­ся, у кого бы то ни было и если это будет ему раз­ре­ше­но, то он возь­мет себе любую вещь — про­да­ет­ся ли она или нет — по той цене, по какой он захо­чет.

Мне ска­жут: «Не при­во­ди таких дово­дов, гово­ря о Верре­се, и не при­ме­няй к его поступ­кам пра­вил стро­гой ста­ри­ны; согла­сись с тем, что покуп­ка его закон­на, если толь­ко он совер­шил ее чест­но, не зло­употре­бив сво­ей вла­стью, не при­нудив вла­дель­ца, не допу­стив без­за­ко­ния». Хоро­шо, я буду рас­суж­дать так: если Гей хотел про­дать что-либо из сво­его иму­ще­ства, если он полу­чил ту цену, какую назна­чил, то я не ста­ну спра­ши­вать, на каком осно­ва­нии купил ее ты. (VI, 11) Что же нам сле­ду­ет делать? Нуж­но ли нам в таком деле при­во­дить дока­за­тель­ства? Мне дума­ет­ся, надо спро­сить: раз­ве у Гея были дол­ги, раз­ве он устра­и­вал про­да­жу с тор­гов? Если да, то настоль­ко ли он нуж­дал­ся в день­гах, в таких ли стес­нен­ных обсто­я­тель­ствах, в таком ли без­вы­ход­ном поло­же­нии был он, что ему при­шлось огра­бить свою бож­ни­цу, про­дать богов сво­их отцов? Но он, ока­зы­ва­ет­ся, не устра­и­вал ника­ких тор­гов, нико­гда ниче­го не про­да­вал, кро­ме сво­его уро­жая; у него не толь­ко нет и не было дол­гов, но есть мно­го сво­их денег и все­гда их было мно­го; ока­зы­ва­ет­ся, даже если бы все было ина­че, он все-таки нико­гда бы не согла­сил­ся про­дать эти ста­туи, быв­шие в тече­ние столь­ких лет досто­я­ни­ем его рода и нахо­див­ши­е­ся в бож­ни­це его пред­ков. «А что, если он польстил­ся на боль­шие день­ги?» Труд­но пове­рить, чтобы у тако­го бога­то­го, тако­го почтен­но­го чело­ве­ка любовь к день­гам взя­ла верх над бла­го­че­сти­ем и ува­же­ни­ем к памя­ти пред­ков. — (12) «Это так; но ведь ино­гда люди изме­ня­ют сво­им пра­ви­лам, польстив­шись на боль­шие день­ги». Посмот­рим теперь, вели­ка ли была та сум­ма, кото­рая смог­ла заста­вить Гея, очень бога­то­го и совсем не алч­но­го чело­ве­ка, забыть и свое досто­ин­ство, и ува­же­ние к памя­ти пред­ков, и бла­го­че­стие. Если не оши­ба­юсь, ты велел ему соб­ст­вен­но­руч­но вне­сти в его при­хо­до-рас­ход­ные кни­ги: «Все эти ста­туи Пра­к­си­те­ля, Миро­на и Поли­кле­та про­да­ны Верре­су за 6500 сестер­ци­ев». Так он и запи­сал. Читай. [Запи­си в при­ход­но-рас­ход­ных кни­гах]. Не забав­но ли, что эти слав­ные име­на худож­ни­ков, кото­рые зна­то­ки пре­воз­но­сят до небес, так пали в мне­нии Верре­са? Купидон Пра­к­си­те­ля — за 1600 сестер­ци­ев! Конеч­но, отсюда и воз­ник­ла посло­ви­ца: «Луч­ше купить, чем про­сить».

(VII, 13) Мне ска­жут: «Вот как? Ты оце­ни­ва­ешь эти вещи так высо­ко?» — Нет, я оце­ни­ваю их не в соот­вет­ст­вии со сво­и­ми вку­са­ми или со сво­им отно­ше­ни­ем к таким вещам, но все же пола­гаю, что вы долж­ны руко­вод­ст­во­вать­ся той ценой, какую они име­ют по мне­нию люби­те­лей, за какую их обыч­но про­да­ют, за какую мож­но было бы про­дать эти самые ста­туи, если бы они про­да­ва­лись откры­то и сво­бод­но, какую, нако­нец, они име­ют по оцен­ке само­го Верре­са. Ибо, если бы этот Купидон, по мне­нию Верре­са, сто­ил 400 дена­ри­ев¹⁵, то он нико­гда бы не согла­сил­ся сде­лать­ся из-за него пред­ме­том раз­го­во­ров и навлечь на себя такое силь­ное пори­ца­ние. (14) Кто из вас не зна­ет, во сколь­ко эти пред­ме­ты ценят­ся? Не на наших ли гла­зах неболь­шая брон­зо­вая ста­туя была про­да­на на тор­гах за 40000 сестер­ци­ев? А раз­ве я, при жела­нии, не мог бы назвать людей, дав­ших не мень­шую и даже бо́льшую цену? И в самом деле, насколь­ко силь­но твое жела­ние купить такую вещь, во столь­ко ты ее и ценишь; труд­но уста­но­вить пре­дель­ную цену, не уста­но­вив пре­де­лов для сво­ей стра­сти. Итак, ясно, что ни соб­ст­вен­ное жела­ние, ни затруд­ни­тель­ные обсто­я­тель­ства, ни пред­ло­жен­ные тобой день­ги не мог­ли заста­вить Гея про­дать эти ста­туи, и ты под видом покуп­ки при помо­щи наси­лия и угроз, пус­кая в ход свой импе­рий и лик­тор­ские связ­ки, отнял и увез ста­туи у чело­ве­ка, кото­ро­го, как и дру­гих союз­ни­ков, рим­ский народ вве­рил не толь­ко тво­ей вла­сти, но, осо­бен­но, тво­ей чест­но­сти.

(15) Что может быть для меня, судьи, более жела­тель­ным, чем под­твер­жде­ние это­го обви­не­ния самим Геем? Ничто, конеч­но; но не будем желать того, что труд­но дости­жи­мо. Гей — мамер­ти­нец, а мамер­тин­ская общи­на — един­ст­вен­ная, кото­рая офи­ци­аль­но, по все­об­ще­му реше­нию, дает Верре­су хва­леб­ный отзыв; все осталь­ные сици­лий­цы его нена­видят; одни толь­ко мамер­тин­цы его любят; более того, гла­вой посоль­ства, при­слан­но­го с хва­леб­ным отзы­вом о Верре­се, явля­ет­ся Гей (ведь он — пер­вый сре­ди сво­их сограж­дан); и он, ста­ра­ясь выпол­нить офи­ци­аль­ное пору­че­ние, пожа­луй, дол­жен умол­чать об обиде, нане­сен­ной лич­но ему!¹⁶

(16) Зная и обду­мы­вая все это, судьи, я все-таки поло­жил­ся на Гея; я пре­до­ста­вил ему сло­во при пер­вом слу­ша­нии дела и сде­лал это, ничем не рискуя. В самом деле, что мог бы отве­тить Гей, будь он чело­ве­ком бес­чест­ным, а не тем, каков он в дей­ст­ви­тель­но­сти? Что эти ста­туи нахо­дят­ся у него в доме, а не у Верре­са? Как мог бы он ска­зать что-нибудь подоб­ное? Будь он даже вели­чай­шим него­дя­ем и бес­со­вест­ней­шим лже­цом, он мог бы ска­зать раз­ве толь­ко одно — что назна­чил их к про­да­же и про­дал за столь­ко, за сколь­ко хотел. Будучи знат­ней­шим чело­ве­ком у себя на родине, желая более все­го, чтобы вы спра­вед­ли­во суди­ли о его бла­го­че­стии и чув­стве соб­ст­вен­но­го досто­ин­ства, он сна­ча­ла ска­зал, что офи­ци­аль­но он Верре­са вос­хва­ля­ет, так как это ему пору­че­но; затем о том, что он не назна­чал тех ста­туй к про­да­же и что ни при каких усло­ви­ях, если бы он был волен посту­пить, как захо­чет, его нико­гда бы не уда­лось скло­нить к про­да­же этих ста­туй, нахо­див­ших­ся в бож­ни­це и остав­лен­ных и заве­щан­ных ему пред­ка­ми.

(VIII, 17) Поче­му же ты без­участ­но сидишь, Веррес? Чего ты ждешь? Поче­му ты гово­ришь, что Цен­ту­ри­пы, Кати­на, Гале­са, Тин­да­рида, Энна, Аги­рий и дру­гие город­ские общи­ны Сици­лии ста­ра­ют­ся тебя под­ве­сти и погу­бить? А вот теперь Мес­са­на, твоя вто­рая роди­на, как ты ее обык­но­вен­но назы­вал, она-то тебя и под­во­дит; да, твоя Мес­са­на, помощ­ни­ца твоя в зло­де­я­ни­ях, любов­ных дел тво­их свиде­тель­ни­ца, укры­ва­тель­ни­ца тво­ей добы­чи и укра­ден­но­го тобой иму­ще­ства. Ведь здесь при­сут­ст­ву­ет вли­я­тель­ней­ший муж из этой город­ской общи­ны, по слу­чаю это­го суда при­слан­ный оттуда в каче­стве ее пред­ста­ви­те­ля, пер­вым высту­пив­ший с хва­леб­ным отзы­вом о тебе, в офи­ци­аль­ном заяв­ле­нии тебя про­слав­ля­ю­щий. Ибо так ему было пору­че­но и при­ка­за­но. Впро­чем, вы помни­те его ответ, когда его спро­си­ли насчет кибеи¹⁷; по его сло­вам, ее постро­и­ли рабо­чие, собран­ные горо­дом, и от име­ни общи­ны построй­кой ведал мамер­тин­ский сена­тор.

И тот же Гей — как част­ное лицо — обра­ща­ет­ся к вам, судьи! Он ссы­ла­ет­ся на закон, на осно­ва­нии кото­ро­го про­из­во­дит­ся суд, на закон, явля­ю­щий­ся опло­том для всех союз­ни­ков¹⁸. Хотя это закон о вымо­га­тель­стве денег, все же Гей, по его сло­вам, денег обрат­но не тре­бу­ет; иму­ще­ст­вен­ный ущерб для него не осо­бен­но ощу­ти­те­лен; но воз­вра­ще­ния свя­тынь сво­их пред­ков он, по его сло­вам, от тебя тре­бу­ет; богов пена­тов¹⁹ сво­их отцов хочет вер­нуть себе. (18) Есть ли у тебя какое-нибудь чув­ство чести, какая-нибудь вера в богов, Веррес, хоть какой-нибудь страх перед зако­на­ми? Ты жил в доме у Гея в Мес­сане; чуть ли не каж­дый день ты мог видеть, как он совер­шал обряды перед эти­ми ста­ту­я­ми богов в сво­ей бож­ни­це. Ему не жаль денег; нако­нец, и ста­туй, слу­жив­ших укра­ше­ни­ем дома, он не тре­бу­ет; оставь у себя кане­фор, но изо­бра­же­ния богов воз­вра­ти. И вот, за то, что он это ска­зал, за то, что он, союз­ник и друг рим­ско­го наро­да, вос­поль­зо­вал­ся удоб­ным слу­ча­ем, чтобы при­не­сти вам свою скром­ную жало­бу, за то, что он был верен сво­е­му свя­щен­но­му дол­гу не толь­ко тогда, когда тре­бо­вал обрат­но отчих богов, но и тогда, когда под при­ся­гой давал пока­за­ния, Веррес, знай­те это, отпра­вил в Мес­са­ну чело­ве­ка, одно­го из пред­ста­ви­те­лей город­ской общи­ны, того само­го, кото­рый, по ее пору­че­нию, ведал построй­кой его кораб­ля, с тре­бо­ва­ни­ем, чтобы сенат объ­явил Гея чело­ве­ком, утра­тив­шим граж­дан­скую честь²⁰.

(IX, 19) Без­рас­суд­ней­ший чело­век, о чем ты при этом думал? Что тебя послу­ша­ют­ся? Неуже­ли ты не знал, как ува­жа­ли Гея его сограж­дане, каким вли­я­ни­ем он поль­зо­вал­ся у них? Но допу­стим, что ты бы добил­ся сво­его; допу­стим, что мамер­тин­цы вынес­ли бы какое-нибудь стро­гое поста­нов­ле­ние про­тив Гея. Какой, по-тво­е­му, вес будет иметь их хва­леб­ный отзыв, если они решат нака­зать чело­ве­ка, дав­ше­го заве­до­мо прав­ди­вые свиде­тель­ские пока­за­ния? Впро­чем, чего сто­ит этот хва­леб­ный отзыв, когда хва­ля­щий, отве­чая на вопро­сы, неиз­беж­но дол­жен дать отзыв небла­го­при­ят­ный? Далее, раз­ве эти пред­ста­те­ли за тебя не явля­ют­ся в то же вре­мя свиде­те­ля­ми с моей сто­ро­ны? Гей высту­па­ет с хва­леб­ным отзы­вом и в то же вре­мя он тебе очень силь­но повредил; я пре­до­став­лю сло­во осталь­ным; о чем они смо­гут умол­чать, они умол­чат охот­но, а что при­дет­ся ска­зать, то ска­жут даже про­тив сво­его жела­ния.

Могут ли они отри­цать, что тот огром­ный гру­зо­вой корабль был постро­ен для Верре­са в Мес­сане? Пусть отри­ца­ют, если могут. Ста­нут ли они отри­цать, что построй­кой это­го кораб­ля, по пору­че­нию город­ской общи­ны, ведал мамер­тин­ский сена­тор? Как хоро­шо было бы, если бы они ста­ли это отри­цать! Есть так­же и мно­гое дру­гое, чего пред­по­чи­таю не затра­ги­вать, дабы дать свиде­те­лям воз­мож­но мень­ше вре­ме­ни обду­мать, как им обос­но­вать свое клят­во­пре­ступ­ле­ние. (20) Поздрав­ляю тебя с этим хва­леб­ным отзы­вом. Может ли слу­жить для тебя под­держ­кой мне­ние тех людей, кото­рые не долж­ны были бы тебе помо­гать, если бы мог­ли, но не могут, даже если бы захо­те­ли; кото­рым ты нанес мно­же­ство обид и оскорб­ле­ний как част­ным лицам и в чьем горо­де ты сво­и­ми бес­чин­ства­ми и гнус­но­стя­ми опо­зо­рил так мно­го семейств в лице всех их чле­нов? Но ты, могут мне ска­зать, ока­зал услу­ги их горо­ду. Да, но не без огром­но­го ущер­ба для наше­го государ­ства и для про­вин­ции Сици­лии. Мамер­тин­цы долж­ны были давать и обыч­но дава­ли рим­ско­му наро­ду в виде покуп­но­го хле­ба 60000 моди­ев²¹ пше­ни­цы; один ты осво­бо­дил их от этой обя­зан­но­сти. Государ­ство понес­ло ущерб, так как ты в одной город­ской общине посту­пил­ся пра­ва­ми нашей дер­жа­вы; потер­пе­ли его и сици­лий­цы, так как из обще­го коли­че­ства хле­ба, под­ле­жав­ше­го сда­че, ты это­го коли­че­ства хле­ба не вычел, а пере­ло­жил его постав­ку на Цен­ту­ри­пы и Гале­су, неза­ви­си­мые общи­ны²², что ока­за­лось для них непо­силь­ным бре­ме­нем.

(21) Ты дол­жен был при­ка­зать мамер­тин­цам на осно­ва­нии дого­во­ра поста­вить корабль; ты дал им для это­го три года сро­ку: в тече­ние этих лет ты не потре­бо­вал от них ни одно­го сол­да­та. Ты посту­пил точ­но так же, как посту­па­ют мор­ские раз­бой­ни­ки; будучи вра­га­ми всем людям, они все же зару­ча­ют­ся друж­бой неко­то­рых из них — с тем, чтобы не толь­ко их щадить, но даже обо­га­щать сво­ей добы­чей; это осо­бен­но отно­сит­ся к жите­лям горо­дов, рас­по­ло­жен­ных в удоб­ном для раз­бой­ни­ков месте, куда их кораб­лям часто при­хо­дит­ся при­ста­вать, ино­гда даже в силу необ­хо­ди­мо­сти.

(X) Пре­сло­ву­тая Фасе­лида, кото­рую заво­е­вал Пуб­лий Сер­ви­лий²³, рань­ше не при­над­ле­жа­ла кили­кий­цам и не была сто­ян­кой раз­бой­ни­ков; жите­ля­ми ее были ликий­цы, гре­ки. Но она была рас­по­ло­же­на на мысе, выда­вав­шем­ся в море так дале­ко, что мор­ские раз­бой­ни­ки, выхо­дя на кораб­лях из Кили­кии, по необ­хо­ди­мо­сти часто при­ста­ва­ли к ее бере­гам, а когда при­плы­ва­ли из наших кра­ев, их кораб­ли отно­си­ло туда же; поэто­му пира­ты всту­пи­ли в сно­ше­ния с этим горо­дом; сна­ча­ла в тор­го­вые, а затем так­же и в союз. (22) Мамер­тин­ская город­ская общи­на ранее не была бес­чест­ной; она даже была недру­гом бес­чест­ным людям; ведь она задер­жа­ла у себя обоз Гая Като­на — того, кото­рый был кон­су­лом²⁴. Какой это был чело­век! Про­слав­лен­ный и могу­ще­ст­вен­ней­ший; и все-таки он после сво­его кон­суль­ства был осуж­ден. Да, Гай Катон, внук дво­их зна­ме­ни­тей­ших людей, Луция Пав­ла и Мар­ка Като­на, и сын сест­ры Пуб­лия Афри­кан­ско­го!²⁵ После его осуж­де­ния — в то вре­мя, когда выно­си­лись суро­вые при­го­во­ры, — ущерб, под­ле­жав­ший воз­ме­ще­нию, был опре­де­лен в 8000 сестер­ци­ев. Мамер­тин­цы были раз­дра­же­ны про­тив него — они, кото­рые на зав­трак для Тимар­хида²⁶ не раз тра­ти­ли боль­ше, чем состав­ля­ла сум­ма, под­ле­жа­щая воз­ме­ще­нию²⁷ Като­ном.

(23) И этот город был под­лин­ной Фасе­лидой для Верре­са, сици­лий­ско­го раз­бой­ни­ка и пира­та. Сюда все сво­зи­лось ото­всюду, здесь же остав­ля­лось на хра­не­ние; что надо было скрыть, то жите­ли это­го горо­да скла­ды­ва­ли и пря­та­ли; при их посред­стве Веррес тай­ком гру­зил на кораб­ли, что хотел, и неза­мет­но выво­зил; нако­нец, у них он постро­ил и сна­рядил огром­ный корабль, чтобы отпра­вить его в Ита­лию с гру­зом награб­лен­но­го. За все это Веррес осво­бо­дил их от затрат, тягот, воен­ной служ­бы, сло­вом, от все­го; в тече­ние трех лет они одни в наше вре­мя не толь­ко в Сици­лии, но, дума­ет­ся мне, во всем мире были без­услов­но и совер­шен­но осво­бож­де­ны и избав­ле­ны от вся­ких издер­жек, хло­пот и повин­но­стей. (24) Отсюда пошли зна­ме­ни­тые Веррии²⁸, во вре­мя кото­рых он при­ка­зал при­ве­сти к себе Секс­та Коми­ния; его Веррес, швыр­нув в него куб­ком, велел схва­тить за гор­ло и отве­сти в тем­ни­цу. Тогда и был соору­жен крест (на нем он рас­пял рим­ско­го граж­да­ни­на на гла­зах у тол­пы); его он осме­лил­ся воз­двиг­нуть толь­ко в том горо­де, кото­рый был его соучаст­ни­ком во всех его зло­де­я­ни­ях и раз­бое²⁹.

(XI) И после все­го это­го вы явля­е­тесь с хва­леб­ным отзы­вом? Какое зна­че­ние может иметь ваш отзыв? Может ли он иметь какое-либо зна­че­ние в гла­зах сена­та или же в гла­зах рим­ско­го наро­да? (25) Есть ли город­ская общи­на, — не толь­ко в наших про­вин­ци­ях, но и в отда­лен­ней­ших стра­нах — кото­рая мни­ла бы себя столь могу­ще­ст­вен­ной или столь неза­ви­си­мой, вер­нее, была бы столь дика и непри­вет­ли­ва, чтобы не при­гла­сить под свой кров сена­то­ра рим­ско­го наро­да?³⁰ Нако­нец, какой царь не сде­лал бы это­го? Честь эту ока­зы­ва­ют не толь­ко дан­но­му лицу, но преж­де все­го рим­ско­му наро­ду, по чье­му бла­го­во­ле­нию я всту­пил в это сосло­вие³¹, затем авто­ри­те­ту все­го это­го сосло­вия; ведь если послед­ний не будет велик в гла­зах союз­ни­ков и ино­зем­ных наро­дов, то что станет с име­нем и досто­ин­ст­вом нашей дер­жа­вы? Мамер­тин­цы же от име­ни горо­да меня к себе не при­гла­си­ли. Что они не при­гла­си­ли меня, не важ­но; но если они не при­гла­си­ли сена­то­ра рим­ско­го наро­да, то они отка­за­ли в долж­ном поче­те не одно­му чело­ве­ку, а сосло­вию. Ибо лич­но для Тул­лия был открыт вели­ко­леп­ней­ший дом Гнея Пом­пея Баси­лис­ка, куда я заехал бы даже в том слу­чае, если бы и был при­гла­шен вами; к моим услу­гам был так­же поль­зу­ю­щий­ся вели­чай­шим ува­же­ни­ем дом Пер­цен­ни­ев, кото­рые теперь тоже носят имя Пом­пе­ев³²; в него, по их любез­ней­ше­му при­гла­ше­нию, заехал мой двою­род­ный брат Луций. Сена­тор рим­ско­го наро­да, если бы это зави­се­ло от вас, мог бы остать­ся в вашем горо­де на ули­це и про­ве­сти ночь под откры­тым небом. Ни один дру­гой город нико­гда так не посту­пал. — «Это пото­му, что ты пытал­ся при­влечь к суду наше­го дру­га». — Ты, зна­чит, мою дея­тель­ность как част­но­го лица исполь­зу­ешь как пред­лог для отка­за сена­то­ру в долж­ном поче­те?

(26) Но на это я буду жало­вать­ся лишь в том слу­чае, если о вас зай­дет речь сре­ди чле­нов того сосло­вия, к кото­ро­му доныне толь­ко вы одни отнес­лись с пре­не­бре­же­ни­ем³³. А вот как осме­ли­лись вы пред­стать перед рим­ским наро­дом? А тот крест, по кото­ро­му и теперь еще стру­ит­ся кровь рим­ско­го граж­да­ни­на, водру­жен­ный воз­ле гава­ни ваше­го горо­да? Неуже­ли вы его не пова­ли­ли, не бро­си­ли в море, не очи­сти­ли все­го того места иску­пи­тель­ны­ми жерт­ва­ми, преж­де чем явить­ся в Рим и пред­стать перед этим собра­ни­ем? На зем­ле союз­но­го и мир­но­го горо­да мамер­тин­цев воз­двиг­нут памят­ник жесто­ко­сти Верре­са. Не ваш ли город выбран для того, чтобы все, еду­щие из Ита­лии, виде­ли крест рим­ско­го граж­да­ни­на рань­ше, чем встре­тят како­го-либо дру­га рим­ско­го наро­да? Ведь вы для того и пока­зы­ва­е­те этот крест жите­лям Регия³⁴, кото­рым вы завиду­е­те из-за пре­до­став­лен­ных им прав рим­ско­го граж­дан­ства, а рав­но и живу­щим у вас посе­лен­цам³⁵, рим­ским граж­да­нам, чтобы они ста­ли менее занос­чи­вы и не смот­ре­ли на вас свы­со­ка, видя, что их пра­ва рим­ско­го граж­дан­ства уни­что­же­ны этой каз­нью.

(XII, 27) Но ты утвер­жда­ешь, что купил те пред­ме­ты, о кото­рых была речь. Ну, а те ков­ры во вку­се Атта­ла³⁶, извест­ные на всю Сици­лию? Их ты забыл купить у того же Гея? Ты ведь мог при­об­ре­сти их таким же спо­со­бом, каким при­об­рел ста­туи. Что же про­изо­шло? Или тебе лень было при­пи­сать несколь­ко букв? Нет, этот поло­ум­ный чело­век про­сто упу­стил из вида; он решил, что кра­жа из шка­фа будет менее замет­на, чем кра­жа из бож­ни­цы. И как он ее совер­шил? Я не могу ска­зать яснее, чем вам ска­зал это сам Гей. Когда я его спро­сил, не попа­ло ли к Верре­су что-нибудь из его иму­ще­ства, Гей отве­тил, что Веррес при­слал ему при­каз отпра­вить ков­ры к нему в Агри­гент. Я спро­сил, послал ли он их. Он не мог не отве­тить, что пови­но­вал­ся сло­ву пре­то­ра и отпра­вил ков­ры. Я спро­сил, довез­ли ли их до Агри­ген­та; он отве­тил утвер­ди­тель­но. Я задал вопрос, как они были ему воз­вра­ще­ны; он отве­тил, что они не воз­вра­ще­ны ему и поныне. Тол­па захо­хота­ла, а вы все были пора­же­ны. (28) И тут тебе не при­шло на ум при­ка­зать Гею, чтобы он запи­сал в свои кни­ги, что и эти вещи он так­же про­дал тебе за 6500 сестер­ци­ев? Или ты побо­ял­ся уве­ли­чить общую сум­му сво­их дол­гов, если бы тебе в 6500 сестер­ци­ев обо­шлись вещи, кото­рые ты лег­ко про­дал бы за 200000 сестер­ци­ев? Поверь мне, дело это­го сто­и­ло; у тебя было бы что ска­зать в свою защи­ту; никто не спро­сил бы, сколь­ко сто­и­ли эти вещи; если бы ты толь­ко мог ска­зать, что купил их, то тебе было бы лег­ко перед кем угод­но оправ­дать­ся в сво­ем поступ­ке; но теперь из дела с ков­ра­ми тебе не вывер­нуть­ся.

(29) А вели­ко­леп­ные фале­ры³⁷, по пре­да­нию, при­над­ле­жав­шие царю Гиеро­ну? Отнял ты их или же купил у Филар­ха из Цен­ту­рип, бога­то­го и всем извест­но­го чело­ве­ка? Во вся­ком слу­чае, когда я был в Сици­лии, я и от цен­ту­ри­пин­цев и от дру­гих людей — дело полу­чи­ло боль­шую оглас­ку — слы­шал сле­дую­щее: ты взял у цен­ту­ри­пин­ца Филар­ха эти фале­ры так же, как взял и дру­гие, такие же зна­ме­ни­тые фале­ры у Ари­ста из Панор­ма, как третьи — у Кра­тип­па из Тин­да­риды. И в самом деле, если бы Филарх их тебе про­дал, то ты после вне­се­ния тебя в спи­сок обви­ня­е­мых не обе­щал бы ему их вер­нуть. Но так как ты убедил­ся, что об этом все рав­но зна­ют мно­гие, то ты и рас­судил: если ты отдашь фале­ры, цен­ных вещей у тебя будет мень­ше, а свиде­тель­ских пока­за­ний про­тив тебя не уба­вит­ся; поэто­му ты их и не отдал. Филарх как свиде­тель пока­зал, что он, зная твою «болезнь», как выра­жа­ют­ся твои дру­зья, хотел от тебя ута­ить фале­ры и, когда ты его позвал к себе, он отве­тил, что их у него нет, и пока­зал, что даже отдал их на хра­не­ние дру­го­му лицу, чтобы их не нашли; но ты ока­зал­ся настоль­ко про­ни­ца­тель­ным, что тебе уда­лось осмот­реть их при посред­стве того само­го чело­ве­ка, у кото­ро­го они хра­ни­лись, и тогда Филарх, будучи ули­чен, уже не мог запи­рать­ся. Таким обра­зом, у него отня­ли фале­ры про­тив его воли и при­том даром.

(XIII, 30) Теперь сто­ит, судьи, обра­тить вни­ма­ние на то, как Веррес нахо­дил и высле­жи­вал все цен­ные вещи. В Киби­ре жили два бра­та — Тле­по­лем и Гиерон; один из них, если не оши­ба­юсь, зани­мал­ся леп­кой из вос­ка, дру­гой — живо­пи­сью. Они, по-види­мо­му, запо­до­зрен­ные жите­ля­ми Киби­ры в ограб­ле­нии хра­ма Апол­ло­на, в стра­хе перед судом и закон­ной карой бежа­ли из род­но­го горо­да. Что Веррес — поклон­ник их искус­ства, они узна­ли еще тогда, когда он, как вам сооб­щи­ли свиде­те­ли, при­ез­жал в Киби­ру с пись­мен­ны­ми обя­за­тель­ства­ми, состав­лен­ны­ми для види­мо­сти³⁸; поэто­му, поки­нув свою роди­ну и став изгнан­ни­ка­ми, они обра­ти­лись к нему, когда он был в Азии. Они нахо­ди­лись при нем в тече­ние все­го это­го вре­ме­ни, он мно­го поль­зо­вал­ся их помо­щью и сове­та­ми при гра­бе­жах и хище­ни­ях, пока был лега­том³⁹. (31) Имен­но им Квинт Тадий⁴⁰, соглас­но запи­си в его кни­гах, по при­ка­за­нию Верре­са запла­тил день­ги как «гре­че­ским живо­пис­цам». Хоро­шо узнав и про­ве­рив их на деле, Веррес взял их с собой в Сици­лию. Они, когда туда при­еха­ли, всем на удив­ле­ние, слов­но охот­ни­чьи соба­ки, все выню­хи­ва­ли и высле­жи­ва­ли, нахо­дя тем или иным спо­со­бом что бы и где бы то ни было. Одно они разыс­ки­ва­ли посред­ст­вом угроз, дру­гое — посред­ст­вом обе­ща­ний; одно — с помо­щью рабов, дру­гое — с помо­щью сво­бод­ных людей; одно — при посред­стве дру­зей, дру­гое — при посред­стве недру­гов; сто­и­ло вещи понра­вить­ся им, пиши — про­па­ло. Те, от кого Веррес тре­бо­вал сереб­ря­ную утварь, жела­ли одно­го — чтобы она не понра­ви­лась Гиеро­ну и Тле­по­ле­му.

(XIV, 32) Это, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, прав­ди­вый рас­сказ, судьи! Я при­по­ми­наю, как Пам­фил из Лили­бея, мой друг и госте­при­и­мец, знат­ный чело­век, рас­ска­зы­вал мне, что он — после того как Веррес, зло­употре­бив сво­ей вла­стью, отнял у него мас­сив­ную гид­рию⁴¹ чуд­ной работы, про­из­веде­ние Боэта, — воз­вра­тил­ся домой опе­ча­лен­ный и рас­стро­ен­ный тем, что такой цен­ный сосуд, достав­ший­ся ему от отца и пред­ков, кото­рым он поль­зо­вал­ся в празд­нич­ные дни и при при­е­ме гостей, у него отня­ли. «Сидел я у себя дома печаль­ный, — гово­рил он, — вдруг при­бе­га­ет раб Вене­ры⁴² и велит мне немед­лен­но нести к пре­то­ру куб­ки с релье­фа­ми; я силь­но встре­во­жил­ся, — про­дол­жа­ет он, — куб­ков у меня была пара; я велел достать оба куб­ка, чтобы не стряс­лось боль­шей беды, и нести их со мной в дом пре­то­ра. Когда я туда при­шел, пре­тор почи­вал; пре­сло­ву­тые бра­тья из Киби­ры рас­ха­жи­ва­ли по дому; увидев меня, они спро­си­ли: “Где же твои куб­ки, Пам­фил?” Пока­зы­ваю их с гру­стью; хва­лят. Начи­наю сето­вать: если мне при­дет­ся отдать так­же и эти куб­ки, у меня не оста­нет­ся ни одной сколь­ко-нибудь цен­ной вещи. Тогда они, видя мое огор­че­ние, гово­рят: “Сколь­ко ты дашь нам за то, чтобы куб­ки оста­лись у тебя?” Одним сло­вом, — ска­зал Пам­фил, — они потре­бо­ва­ли с меня тыся­чу сестер­ци­ев; я обе­щал дать их. В это вре­мя послы­шал­ся голос пре­то­ра, тре­бо­вав­ше­го куб­ки. Тогда они ста­ли гово­рить, что на осно­ва­нии рас­ска­зов им каза­лось, что куб­ки Пам­фи­ла пред­став­ля­ют цен­ность, но это дрянь, недо­стой­ная нахо­дить­ся сре­ди сереб­ря­ной утва­ри Верре­са. Тот ска­зал, что и он тако­го мне­ния». Так Пам­фил унес домой свои пре­крас­ные куб­ки. (33) И хотя я, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, пола­гал, что знать толк в этих вещах — дело пустое, все же я ранее был скло­нен удив­лять­ся, что Веррес несколь­ко раз­би­ра­ет­ся в этом. (XV) Толь­ко тогда и понял я, что те бра­тья из Киби­ры для того и суще­ст­во­ва­ли при Верре­се, чтобы он при сво­их хище­ни­ях поль­зо­вал­ся сво­и­ми рука­ми, но их гла­за­ми.

Но Веррес настоль­ко доро­жит этой пре­крас­ной репу­та­ци­ей зна­то­ка про­из­веде­ний искус­ства, что совсем недав­но — суди­те о его без­рас­суд­стве уже после ком­пе­ре­н­ди­на­ции⁴³, когда его счи­та­ли уже осуж­ден­ным и мерт­вым как граж­да­ни­на, он, во вре­мя игр в цир­ке, рано утром, когда в доме у Луция Сисен­ны⁴⁴, вид­ней­ше­го мужа, были постла­ны три­кли­нии⁴⁵ и устав­ле­ны сереб­ря­ной утва­рью сто­лы и когда, в соот­вет­ст­вии с высо­ким поло­же­ни­ем Луция Сисен­ны, к нему яви­лось мно­же­ство очень почтен­ных людей, подо­шел к сереб­ря­ной утва­ри и начал не торо­пясь очень вни­ма­тель­но рас­смат­ри­вать каж­дую вещь. Одни удив­ля­лись его глу­по­сти, так как он, нахо­дясь под судом, давал пищу подо­зре­нию, что дей­ст­ви­тель­но под­вер­жен той самой стра­сти, какую ему при­пи­сы­ва­ли; дру­гие — его без­рас­суд­ству, раз ему, после ком­пе­ре­н­ди­на­ции, когда уже выска­за­лось такое мно­же­ство свиде­те­лей, при­хо­дят на ум такие пустя­ки. Но рабы Сисен­ны, веро­ят­но, пото­му что слы­ша­ли свиде­тель­ские пока­за­ния, ули­чав­шие Верре­са, не спус­ка­ли с него глаз и ни на шаг не отхо­ди­ли от сереб­ра. (34) Хоро­ший судья дол­жен обла­дать спо­соб­но­стью на осно­ва­нии мело­чей судить и о жад­но­сти и о воз­держ­но­сти каж­до­го. Если обви­ня­е­мый и при­том обви­ня­е­мый, по зако­ну еще толь­ко под­верг­ну­тый ком­пе­ре­н­ди­на­ции, а в дей­ст­ви­тель­но­сти и по все­об­ще­му мне­нию, мож­но ска­зать, осуж­ден­ный, в при­сут­ст­вии столь­ких людей не удер­жал­ся и стал брать в руки и осмат­ри­вать сереб­ря­ную утварь Луция Сисен­ны, то кто допу­стит, что этот чело­век, в быт­ность свою пре­то­ром в про­вин­ции, мог сдер­жи­вать свою страсть и не пося­гать на сереб­ря­ную утварь сици­лий­цев?

(XVI, 35) Но — после это­го отступ­ле­ния — вер­нем­ся в Лили­бей. У Пам­фи­ла, у того само­го, у кото­ро­го отня­ли гид­рию, есть зять Диокл, по про­зва­нию Попи­лий; у него Веррес ото­брал все вазы, какие были рас­став­ле­ны на аба­ке⁴⁶. Впро­чем, он может ска­зать, что купил их; и в самом деле, в этом слу­чае, ввиду зна­чи­тель­ной цен­но­сти забран­ных вещей, состав­ле­на запись. Он велел Тимар­хиду оце­нить сереб­ря­ную утварь воз­мож­но дешев­ле — как никто не оце­ни­вал даже подар­ков для акте­ров⁴⁷.

Впро­чем, я уже дав­но иду по лож­но­му пути, гово­ря о тво­их покуп­ках и спра­ши­вая, купил ли ты эти вещи или не поку­пал их и как ты их купил и за сколь­ко, в то вре­мя как я могу выра­зить это одним сло­вом. Пока­жи мне запи­си о том, сколь­ко сереб­ря­ной утва­ри ты при­об­рел в про­вин­ции Сици­лии, у кого ты купил каж­дую вещь и за сколь­ко. (36) Ну, что же? Прав­да, мне не сле­до­ва­ло бы тре­бо­вать от тебя этих запи­сей; ибо я дол­жен был бы рас­по­ла­гать тво­и­ми кни­га­ми и иметь воз­мож­ность их предъ­явить. Но ты гово­ришь, что ты в тече­ние несколь­ких лет не вел книг. Пред­ставь сведе­ния о том, о чем я тре­бую, — о сереб­ря­ной утва­ри; насчет осталь­но­го — дело мое. — «И запи­сей нет у меня и предъ­явить мне нече­го». — Как же быть? Что же, по тво­е­му мне­нию, могут сде­лать наши судьи? В доме у тебя было мно­же­ство пре­крас­ных ста­туй еще до тво­ей пре­ту­ры; мно­гие из них сто­ят в тво­их усадь­бах, мно­гие пере­да­ны на хра­не­ние тво­им дру­зьям, мно­го их розда­но и разда­ре­но дру­гим людям; но в кни­гах не гово­рит­ся ни об одной покуп­ке. Вся сереб­ря­ная утварь похи­ще­на из Сици­лии; вла­дель­цам не остав­ле­но ниче­го тако­го, что пред­став­ля­ло бы малей­шую цен­ность в их гла­зах. При­ду­мы­ва­ют лож­ное оправ­да­ние, буд­то все это сереб­ро пре­тор ску­пил; но имен­но это и нет воз­мож­но­сти дока­зать на осно­ва­нии запи­сей в кни­гах. Если в кни­гах, кото­рые ты предъ­яв­ля­ешь, не запи­са­но, как при­об­ре­те­но то, что у тебя име­ет­ся, а за послед­нее вре­мя, когда ты, по тво­им сло­вам, купил очень мно­го вещей, ты вооб­ще ника­ких книг не предъ­яв­ля­ешь, то не дол­жен ли суд — и на осно­ва­нии предъ­яв­лен­ных и на осно­ва­нии непредъ­яв­лен­ных тобой книг — выне­сти тебе обви­ни­тель­ный при­го­вор?

(XVII, 37) Это ты в Лили­бее отнял у рим­ско­го всад­ни­ка Мар­ка Целия, отлич­но­го во всех отно­ше­ни­ях моло­до­го чело­ве­ка, все, что хотел; это ты не постес­нял­ся отнять у Гая Каку­рия, дея­тель­но­го, пред­при­им­чи­во­го и чрез­вы­чай­но вли­я­тель­но­го чело­ве­ка, всю его утварь; это ты, ни от кого не таясь, отнял в Лили­бее у Квин­та Лута­ция Дио­до­ра, полу­чив­ше­го от Луция Сул­лы, по хода­тай­ству Квин­та Кату­ла, пра­ва рим­ско­го граж­дан­ства, его огром­ный и вели­ко­леп­ный стол цит­ро­во­го дере­ва⁴⁸. Не пори­цаю тебя за то, что ты обо­брал чело­ве­ка, вполне достой­но­го тебя, — Апол­ло­ния из Дре­па­на, сына Нико­на, кото­ро­го теперь зовут Авлом Кло­ди­ем, и отнял у него все его пре­крас­ное чекан­ное сереб­ро; об этом я мол­чу. Ведь он не счи­та­ет себя оби­жен­ным, так как ты при­шел ему на помощь, когда он был совер­шен­но разо­рен и соби­рал­ся надеть пет­лю на шею; при этом ты поде­лил­ся с ним похи­щен­ным тобою у дре­пан­ских сирот отцов­ским иму­ще­ст­вом. Меня даже раду­ет, что ты у него кое-что отнял, и я счи­таю это самым спра­вед­ли­вым из тво­их поступ­ков. Но у Лисо­на, пер­во­го чело­ве­ка в Лили­бее, в доме у кото­ро­го ты жил, тебе во вся­ком слу­чае не сле­до­ва­ло отби­рать ста­тую Апол­ло­на. Ты ска­жешь, что купил ее. Знаю, за тыся­чу сестер­ци­ев. — «Да, если не оши­ба­юсь». — Знаю, повто­ряю я. — «Я пред­став­лю запи­си». — Все же тебе не сле­до­ва­ло так посту­пать. А под­опеч­ный Гая Мар­цел­ла, мало­лет­ний Гей, у кото­ро­го ты отнял боль­шую сум­му денег? Ты утвер­жда­ешь, что ты купил у него в Лили­бее чаши с релье­фа­ми, или же созна­ешь­ся, что ото­брал их?

(38) Но к чему мне соби­рать подоб­но­го рода мел­кие фак­ты, касаю­щи­е­ся без­за­ко­ний Верре­са и сво­дя­щи­е­ся к хище­ни­ям, совер­шен­ным им, и к убыт­кам потер­пев­ших? Если поз­во­ли­те, судьи, я при­ве­ду вам факт, из кото­ро­го вы смо­же­те усмот­реть не про­сто жад­ность, а един­ст­вен­ное в сво­ем роде без­рас­суд­ство и неистов­ство Верре­са.

(XVIII) Дио­дор, уже высту­пав­ший перед вами как свиде­тель, родом из Мели­ты, мно­го лет под­ряд живет в Лили­бее; он извест­ный чело­век у себя на родине и ввиду сво­их высо­ких качеств бли­ста­тель­ный и вли­я­тель­ный в том горо­де, куда он пере­се­лил­ся. Верре­су гово­рят, что у него есть пре­крас­ные вещи чекан­ной работы и, меж­ду про­чим, так назы­вае­мые фери­к­ло­вы куб­ки, сде­лан­ные искус­ней­шей рукой Мен­то­ра⁴⁹. Как толь­ко Веррес узнал об этом, он заго­рел­ся таким силь­ным жела­ни­ем не толь­ко взгля­нуть на эти вещи, но и взять их себе, что позвал к себе Дио­до­ра и стал тре­бо­вать куб­ки. Дио­дор, не имея ника­кой охоты рас­ста­вать­ся с ними, отве­чал, что их нет у него в Лили­бее, что он оста­вил их в Мели­те у одно­го из сво­их род­ст­вен­ни­ков. (39) Тогда Веррес тот­час же послал в Мели­ту вер­ных людей, напи­сал кое-кому из жите­лей Мели­ты, чтобы они все раз­уз­на­ли насчет этих сосудов, и про­сил Дио­до­ра напи­сать сво­е­му род­ст­вен­ни­ку; ожи­да­ние каза­лось ему бес­ко­неч­ным, настоль­ко ему хоте­лось увидеть эти сереб­ря­ные изде­лия. Дио­дор, чест­ный и береж­ли­вый чело­век, желая сохра­нить свое иму­ще­ство, в пись­ме про­сил сво­его род­ст­вен­ни­ка отве­тить послан­цам Верре­са, что это сереб­ро он недав­но ото­слал в Лили­бей. Сам он тем вре­ме­нем уехал; он пред­по­чел на неко­то­рое вре­мя отлу­чить­ся из дома, лишь бы не поте­рять сво­его пре­крас­но­го сереб­ра, оста­ва­ясь на месте. Узнав об этом, Веррес рас­сви­ре­пел так, что все, без сомне­ния, сочли его поме­шав­шим­ся и взбе­сив­шим­ся. Так как сам он не смог отнять сереб­ро, то он начал твер­дить, что Дио­дор отнял у него вазы пре­вос­ход­ной работы; он стал гро­зить уехав­ше­му Дио­до­ру, орать в при­сут­ст­вии всех, ино­гда с трудом сдер­жи­вая сле­зы. Есть пре­да­ние об Эри­фи­ле, жад­ность кото­рой была так вели­ка, что она, увидев, если не оши­ба­юсь, золо­тое оже­ре­лье с дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми и пле­нив­шись его кра­сотой, пре­да­ла соб­ст­вен­но­го мужа⁵⁰. Такая же жад­ность обу­я­ла Верре­са, даже еще более силь­ная и более безум­ная; ведь та жен­щи­на жела­ла полу­чить то, что она виде­ла, а его жела­ния воз­буж­да­лись не толь­ко тем, что он видел, но и тем, о чем слы­шал.

(XIX, 40) Он велел искать Дио­до­ра по всей про­вин­ции; но тот уже успел поки­нуть Сици­лию, собрав свои пожит­ки. Наш при­я­тель, чтобы как-нибудь зама­нить Дио­до­ра обрат­но в про­вин­цию, при­ду­мал вот какую улов­ку, если толь­ко это мож­но назвать хит­рой улов­кой, а не бес­смыс­лен­ной выдум­кой: обра­тил­ся к помо­щи одно­го из сво­их псов⁵¹ с тем, чтобы тот заявил о сво­ем наме­ре­нии при­влечь Дио­до­ра из Мели­ты к уго­лов­но­му суду. Вна­ча­ле всем пока­за­лось стран­ным, что обви­ня­ют Дио­до­ра, чело­ве­ка в выс­шей сте­пе­ни смир­но­го, кото­ро­го нико­му не при­хо­ди­ло в голо­ву и запо­до­зрить, уже не гово­рю — в пре­ступ­ле­нии, даже в малей­шем про­ступ­ке; затем ста­ло ясно, что все­му виной сереб­ро. Веррес не колеб­лясь велел воз­будить обви­не­ние про­тив Дио­до­ра; имен­но тогда он, если не оши­ба­юсь, и внес его заоч­но в спис­ки обви­ня­е­мых⁵². (41) По всей Сици­лии раз­нес­лась весть, что из-за стра­сти к чекан­но­му сереб­ру людей при­вле­ка­ют к уго­лов­но­му суду и при­том даже заоч­но. Дио­дор в тра­ур­ной одеж­де⁵³ стал обхо­дить в Риме сво­их патро­нов и госте­при­им­цев и всем рас­ска­зал о сво­ем деле. Веррес начал полу­чать рез­кие пись­ма от отца и дру­зей с сове­та­ми обду­мать свои дей­ст­вия по отно­ше­нию к Дио­до­ру и их послед­ст­вия, с сооб­ще­ни­ем, что дело полу­чи­ло оглас­ку и вызы­ва­ет воз­му­ще­ние, с подо­зре­ни­я­ми, что он не в сво­ем уме и погибнет из-за одно­го это­го обви­не­ния, если не осте­ре­жет­ся. В то вре­мя Веррес еще отно­сил­ся к сво­е­му отцу, если не как к отцу, то все же как к чело­ве­ку; он еще не запас­ся таки­ми день­га­ми, чтобы не боять­ся суда. Это был пер­вый год его намест­ни­че­ства, его сун­ду­ки еще не ломи­лись от денег так, как во вре­ме­на дела Сте­ния⁵⁴. Поэто­му он несколь­ко сдер­жал­ся в сво­ем неистов­стве, но не из чув­ства чести, а из опа­се­ний и из стра­ха. Он не посмел заоч­но выне­сти Дио­до­ру обви­ни­тель­ный при­го­вор и вычерк­нул его из спис­ка обви­ня­е­мых. Меж­ду тем Дио­дор почти в тече­ние трех лет, в быт­ность Верре­са пре­то­ром, жил вда­ли от про­вин­ции и сво­его дома.

(42) Все дру­гие сици­лий­цы и даже рим­ские граж­дане при­шли к заклю­че­нию, что, коль ско­ро Веррес так дале­ко зашел в сво­ей стра­сти, нико­му не удаст­ся ни спа­сти, ни сохра­нить у себя в доме ни одной вещи, какая при­гля­нет­ся ему; когда же они узна­ли, что тот стой­кий муж, кото­ро­го про­вин­ция жда­ла с нетер­пе­ни­ем, — Квинт Аррий — не сме­нит Верре­са⁵⁵, они поня­ли, что у них нет ни одной вещи, кото­рая мог­ла бы быть запер­та и спря­та­на так тща­тель­но, чтобы она не ока­за­лась откры­той и доступ­ной для стра­сти Верре­са.

(XX) Вско­ре после это­го Веррес отнял у бли­ста­тель­но­го и вли­я­тель­но­го рим­ско­го всад­ни­ка Гнея Кали­дия, чей сын, как ему было извест­но, был сена­то­ром рим­ско­го наро­да и судьей, сереб­ря­ные куб­ки с кон­ской голо­вой, пре­крас­ной работы, ранее при­над­ле­жав­шие Квин­ту Мак­си­му. (43) Но я напрас­но заго­во­рил об этом, судьи! Он их купил, а не ото­брал; я сожа­лею, что так ска­зал; он будет кра­со­вать­ся и гар­цо­вать на этих конях. — «Я купил их, запла­тил день­ги». — Верю. — «Даже кни­ги будут предъ­яв­ле­ны». — Ну, что ж, предъ­яви мне кни­ги. Опро­верг­ни хотя бы это обви­не­ние насчет Кали­дия, пока я буду про­смат­ри­вать твои кни­ги. Но поче­му же Кали­дий жало­вал­ся в Риме, что он, в тече­ние столь­ких лет ведя дела в Сици­лии, лишь с тво­ей сто­ро­ны встре­тил такое пре­не­бре­же­ние, такое пре­зре­ние, что был обо­бран тобой наряду с осталь­ны­ми сици­лий­ца­ми? Если ты купил у него это сереб­ро, то какое было у него осно­ва­ние заяв­лять, что он потре­бу­ет его у тебя по суду, раз он про­дал его тебе доб­ро­воль­но? Далее, мог ли бы ты пове­сти дело так, чтобы не воз­вра­щать это­го сереб­ра Гнею Кали­дию, тем более, что он под­дер­жи­ва­ет столь дру­же­ские отно­ше­ния с тво­им защит­ни­ком Луци­ем Сисен­ной и что про­чим дру­зьям Луция Сисен­ны ты воз­вра­тил их соб­ст­вен­ность? (44) Нако­нец, ты, я думаю, не ста­нешь отри­цать, что ты воз­вра­тил ува­жае­мо­му чело­ве­ку, но не более вли­я­тель­но­му, чем Гней Кали­дий, — Луцию Куридию — его сереб­ря­ную утварь через посред­ство тво­е­го дру­га Пота­мо­на. Впро­чем, из-за Куридия ухуд­ши­лось поло­же­ние дру­гих людей. Ибо ты спер­ва обе­щал мно­гим людям вер­нуть им их соб­ст­вен­ность, но после того как Куридий пока­зал перед судом, что ты воз­вра­тил ему его вещи, ты воз­вра­щать награб­лен­ное пере­стал, видя, что добы­чу из рук ты выпус­ка­ешь, а избег­нуть свиде­тель­ских пока­за­ний тебе все рав­но не уда­ет­ся.

Рим­ско­му всад­ни­ку Гнею Кали­дию ни один из дру­гих пре­то­ров не запре­щал иметь у себя сереб­ря­ную утварь хоро­шей работы; ни один из них не лишал его воз­мож­но­сти пыш­но и бога­то укра­шать свой стол во вре­мя пир­шеств, при­ни­мая у себя долж­ност­ных или дру­гих высо­ко­по­став­лен­ных лиц. Мно­гие люди, обле­чен­ные вла­стью и импе­ри­ем, посе­ща­ли дом Гнея Кали­дия, но ни один из них не был так безу­мен, чтобы забрать себе эти столь пре­крас­ные и зна­ме­ни­тые сереб­ря­ные изде­лия; ни один из них не был так нагл, чтобы выпра­ши­вать их себе в дар; ни один из них не был столь бес­сты­ден, чтобы потре­бо­вать от вла­дель­ца про­да­жи их. (45) Ведь это — само­мне­ние и при­том совер­шен­но нестер­пи­мое, судьи, если пре­тор в про­вин­ции заяв­ля­ет ува­жае­мо­му, зажи­точ­но­му и бли­ста­тель­но­му чело­ве­ку: «Про­дай мне свои чекан­ные вазы!» Ведь это озна­ча­ет: «Ты не досто­ин вла­деть веща­ми такой худо­же­ст­вен­ной работы. Это может соот­вет­ст­во­вать толь­ко мое­му досто­ин­ству». А раз­ве ты, Веррес, более достой­ный чело­век, чем Кали­дий? Не ста­ну срав­ни­вать тво­ей жиз­ни с его жиз­нью, тво­ей репу­та­ции с его репу­та­ци­ей (ведь это и не под­да­ет­ся срав­не­нию); срав­ню имен­но то, в чем ты счи­та­ешь себя выше его: не пото­му ли, что ты дал 300000 сестер­ци­ев раздат­чи­кам денег при скуп­ке голо­сов, чтобы тебя объ­яви­ли избран­ным в пре­то­ры, 300000 — обви­ни­те­лю, чтобы он не тре­во­жил тебя⁵⁶, ты и отно­сишь­ся свы­со­ка и с глу­бо­ким пре­зре­ни­ем к всад­ни­че­ско­му сосло­вию? И поэто­му ты, веро­ят­но, и счел воз­му­ти­тель­ным, что вещью, кото­рая тебе понра­ви­лась, вла­де­ет Кали­дий, а не ты?

(XXI, 46) Веррес дав­но уже хва­лит­ся сво­им поступ­ком по отно­ше­нию к Кали­дию и твер­дит всем, что купил у него эти вещи. А кадиль­ни­цу⁵⁷ у Луция Папи­ния, вид­ней­ше­го чело­ве­ка и зажи­точ­но­го и почтен­но­го рим­ско­го всад­ни­ка, ты тоже купил? Он пока­зал как свиде­тель, что ты потре­бо­вал, чтобы ее тебе дали для осмот­ра, и что ты, сняв с нее наклад­ные релье­фы, воз­вра­тил ее, дабы вы поня­ли, что он зна­ток, а не алч­ный чело­век, и пре­льстил­ся не сереб­ром, а худо­же­ст­вен­ной отдел­кой.

И не толь­ко в слу­чае с Папи­ни­ем Веррес про­явил такую воз­держ­ность: он сле­до­вал это­му пра­ви­лу вся­кий раз, как видел кадиль­ни­цы, какие толь­ко были в Сици­лии. А сколь­ко их было и как пре­крас­ны они были, труд­но пове­рить. Оче­вид­но, тогда, когда Сици­лия про­цве­та­ла и была бога­та, на этом ост­ро­ве работа­ло мно­го искус­ных масте­ров. Ибо, до пре­ту­ры Верре­са, в Сици­лии не было мало-маль­ски зажи­точ­но­го дома, где нель­зя было бы най­ти таких пред­ме­тов, как боль­шо­го блюда с рельеф­ны­ми фигу­ра­ми и изо­бра­же­ни­я­ми богов, чаши для жерт­во­при­но­ше­ний, совер­шае­мых жен­щи­на­ми, и кадиль­ни­цы, — даже если в этом доме, кро­ме этих пред­ме­тов, ника­ко­го сереб­ра не было. Все это были вещи древ­ней и худо­же­ст­вен­ной работы, так что мож­но пред­по­ло­жить, что сици­лий­цы неко­гда име­ли в соот­вет­ст­ву­ю­щем чис­ле так­же и дру­гие цен­ные вещи, но что они, поте­ряв мно­гое по воле судь­бы, сохра­ни­ли толь­ко то, что им веле­ла оста­вить у себя рели­гия.

(47) Я ска­зал, судьи, что вещей этих было мно­го чуть ли не у всех сици­лий­цев, и я же утвер­ждаю, что теперь у них не оста­лось ни еди­ной. Что это зна­чит? Какое чудо­ви­ще, како­го извер­га посла­ли мы в про­вин­цию! Не кажет­ся ли вам, что он, по воз­вра­ще­нии сво­ем в Рим, ста­рал­ся не про­сто наслаж­дать­ся видом кра­си­вых вещей и удо­вле­тво­рять не толь­ко свою при­хоть, но так­же и безум­ную страсть всех самых жад­ных людей? Как толь­ко он при­ез­жал в какой-нибудь город, он немед­лен­но выпус­кал сво­их кибир­ских псов, чтобы они все выследи­ли и раз­ню­ха­ли. Если они нахо­ди­ли боль­шую вазу или вооб­ще круп­ную вещь, они с вос­тор­гом ее тащи­ли ему; но если им не уда­ва­лось затра­вить тако­го зве­ря, то они хва­та­ли хотя бы мел­кую дичь — в виде неболь­ших блюд, чаш, кадиль­ниц. Как вы дума­е­те, какой плач, какие сето­ва­ния начи­на­лись сре­ди жен­щин при таких обсто­я­тель­ствах? Все это, быть может, пока­жет­ся вам мело­чью, но оно вызы­ва­ет боль­шую и глу­бо­кую скорбь, осо­бен­но у сла­бых жен­щин, когда у них выры­ва­ют из рук то, чем они при­вык­ли поль­зо­вать­ся при рели­ги­оз­ных обрядах, то, что они полу­чи­ли от роди­те­лей, то, что все­гда при­над­ле­жа­ло их семье.

(XXII, 48) Не жди­те здесь, что я ста­ну ходить из две­ри в дверь за обви­не­ни­я­ми и гово­рить, что у Эсхи­ла из Тин­да­риды он унес чашу, у Фра­со­на, так­же из Тин­да­риды, — неболь­шое блюдо, у Ним­фо­до­ра из Агри­ген­та — кадиль­ни­цу. Когда я пред­став­лю свиде­те­лей из Сици­лии, то пусть Веррес выби­ра­ет, кого захо­чет: я спро­шу это­го чело­ве­ка о блюдах, о чашах и о кадиль­ни­цах; не най­дет­ся, уже не гово­рю — горо­да, нет даже мало-маль­ски зажи­точ­но­го дома, не постра­дав­ше­го от него. При­дя на пируш­ку, он, заме­тив какую-нибудь чекан­ную вещь, не мог удер­жать­ся, чтобы не нало­жить на нее рук, судьи! В Тин­да­риде живет некто Гней Пом­пей; ранее его зва­ли Фило­ном. Он дал Верре­су обед в сво­ей усадь­бе близ Тин­да­риды. Он сде­лал то, на что сици­лий­цы не реша­лись: будучи рим­ским граж­да­ни­ном, он поду­мал, что для него это будет не так опас­но; он поста­вил на стол блюдо с пре­вос­ход­ны­ми рельеф­ны­ми изо­бра­же­ни­я­ми. Сто­и­ло Верре­су увидеть их, как он тот­час же без вся­ких коле­ба­ний забрал с госте­при­им­но­го сто­ла это дра­го­цен­ное досто­я­ние пена­тов и богов-покро­ви­те­лей госте­при­им­ства; но все же — ведь я ранее гово­рил о его уме­рен­но­сти — он, сняв релье­фы, воз­вра­тил осталь­ное сереб­ро, не про­явив ника­кой алч­но­сти. (49) А Евпо­лем из Калак­ты, знат­ный чело­век, свя­зан­ный уза­ми госте­при­им­ства с Лукул­ла­ми и их близ­кий друг, нахо­дя­щий­ся теперь в вой­ске Луция Лукул­ла? Не посту­пил ли Веррес с ним точ­но так же? Веррес у него обедал; он поста­вил на стол толь­ко глад­кое сереб­ро, чтобы его не огра­би­ли; но два неболь­ших куб­ка были с релье­фа­ми. Веррес, слов­но он был кра­си­вым акте­ром, тут же, чтобы не ухо­дить с пира без подар­ка, на гла­зах у гостей велел снять изо­бра­же­ния с этих куб­ков.

И я не пыта­юсь теперь пере­чис­лить все его поступ­ки; в этом нет нуж­ды и это совер­шен­но невоз­мож­но. Я толь­ко хочу дать вам образ­чи­ки и при­ме­ры каж­до­го из раз­но­об­раз­ных видов его бес­чест­но­сти. Ведь он вел себя не как чело­век, сознаю­щий, что в буду­щем ему при­дет­ся дать ответ во всем, но в пол­ной уве­рен­но­сти, что он нико­гда не будет обви­нен или же что опас­ность суда, пред­сто­я­ще­го ему, будет тем мень­ше, чем боль­ше он награ­бит. То, о чем я гово­рю, он делал уже не тай­но, не через сво­их дру­зей и посред­ни­ков, но явно, с высоты три­бу­на­ла, в силу сво­его импе­рия и вла­сти.

(XXIII, 50) При­ехав в Кати­ну, бога­тый, поль­зу­ю­щий­ся поче­том и про­цве­таю­щий город, он велел позвать к себе Дио­ни­си­ар­ха, проаго­ра, то есть выс­шее долж­ност­ное лицо, и при всех при­ка­зал ему собрать и при­не­сти к нему всю сереб­ря­ную утварь, какая толь­ко най­дет­ся у жите­лей Кати­ны. Не слы­ха­ли ли вы, как цен­ту­ри­пи­нец Филарх, выдаю­щий­ся чело­век по сво­ей знат­но­сти, досто­ин­ствам, зажи­точ­но­сти, гово­рил это же самое под при­ся­гой — что Веррес дал ему пору­че­ние и при­ка­зал собрать и доста­вить ему всю сереб­ря­ную утварь, какая толь­ко най­дет­ся в Цен­ту­ри­пах, одном из самых боль­ших и самых бога­тых горо­дов во всей Сици­лии? Точ­но так же, по тре­бо­ва­нию Верре­са, Апол­ло­дор, чьи свиде­тель­ские пока­за­ния вы слы­ша­ли, отпра­вил из Аги­рия в Сира­ку­зы коринф­ские вазы.

(51) Но луч­ше все­го сле­дую­щее: при­ехав в Галун­тий, он, этот усерд­ный и доб­ро­со­вест­ный пре­тор, не поже­лал сам вхо­дить в город, так как подъ­ем был труден и крут; он велел позвать галун­тин­ца Арха­га­та, име­ни­тей­ше­го чело­ве­ка не толь­ко у себя на родине, но и во всей Сици­лии, и при­ка­зал ему немед­лен­но свез­ти из горо­да к бере­гу моря всю чекан­ную сереб­ря­ную утварь, какая толь­ко най­дет­ся в Галун­тии, а так­же все коринф­ские вазы. Арха­гат под­нял­ся в город. Знат­ный чело­век, желав­ший сохра­нить любовь и рас­по­ло­же­ние сограж­дан, был удру­чен воз­ло­жен­ным на него пору­че­ни­ем, но делать было нече­го. Он объ­явил о дан­ном ему при­ка­за­нии и велел всем при­не­сти, что у кого было. Все пере­пу­га­лись донель­зя; сам тиранн не дви­гал­ся с места, а ждал под горо­дом, лежа на лек­ти́ке⁵⁸ у моря, Арха­га­та и сереб­ро. (52) Пред­став­ля­е­те ли вы себе, какая сума­то­ха нача­лась в горо­де, как кри­ча­ли или, вер­нее, как пла­ка­ли жен­щи­ны? При виде это­го вся­кий ска­зал бы, что в город ввез­ли Тро­ян­ско­го коня, что город взят. Вазы выно­сят без футля­ров, их выры­ва­ют из рук у жен­щин, во мно­гих домах лома­ют две­ри, сби­ва­ют зам­ки. Поду­май­те толь­ко: быва­ет, что в свя­зи с вой­ной и чрез­вы­чай­ным поло­же­ни­ем⁵⁹, у част­ных лиц отби­ра­ют щиты и люди все же дают их неохот­но, хотя они и зна­ют, что дают их для все­об­ще­го спа­се­ния; гово­рю об этом, дабы вы не дума­ли, что кто-нибудь без глу­бо­кой скор­би выно­сил из дому свою чекан­ную сереб­ря­ную утварь, чтобы она доста­лась в добы­чу дру­го­му. Все отнес­ли Верре­су; позва­ли кибир­ских бра­тьев; неболь­шое чис­ло вещей не понра­ви­лось им; с тех вещей, кото­рые им понра­ви­лись, сорва­ли чекан­ные пла­стин­ки и релье­фы; таким обра­зом, галун­тин­цы воз­вра­ти­лись домой с обчи­щен­ным сереб­ром, лишив­шись сво­их люби­мых вещей.

(XXIV, 53) Была ли когда-либо, судьи, такая мет­ла⁶⁰ в какой-либо про­вин­ции? Прав­да, неред­ко при посред­стве мест­ных вла­стей кое-кто уры­вал что-нибудь из общин­ной каз­ны; но даже тем, кто отни­мал что-нибудь тай­ком у част­но­го лица, все-таки выно­си­ли обви­ни­тель­ный при­го­вор. И если вы хоти­те знать, я, даже в ущерб себе само­му, счи­таю, что это и были насто­я­щие обви­ни­те­ли, раз они хище­ния, совер­шен­ные таки­ми людь­ми, высле­жи­ва­ли чутьем или же по остав­лен­ным ими лег­ким следам. Но как же мне дер­жать себя в деле Верре­са, кото­ро­го я нашел выва­ляв­шим­ся в гря­зи, где остал­ся след от все­го его тела? Очень труд­но высту­пать с речью про­тив чело­ве­ка, кото­рый мимо­хо­дом, оста­вив на корот­кое вре­мя свою лек­ти́ку, не обма­ном, а откры­то, сво­ей вла­стью, одним сво­им при­ка­за­ни­ем огра­бил целый город, дом за домом! Все же, чтобы иметь воз­мож­ность ска­зать, что он купил это сереб­ро, он велел Арха­га­ту для види­мо­сти дать несколь­ко жал­ких сестер­ци­ев тем, кому при­над­ле­жа­ла сереб­ря­ная утварь; Арха­гат нашел лишь немно­гих, кото­рые согла­си­лись взять день­ги, и дал их им. Веррес, одна­ко, Арха­га­ту этих денег не вер­нул. Арха­гат хотел по суду взыс­кать их в Риме, но Гней Лен­тул Мар­цел­лин отсо­ве­то­вал ему это, как вы слы­ша­ли от него само­го. Про­чти пока­за­ния Арха­га­та и Лен­ту­ла.

(54) Но не поду­май­те слу­чай­но, что Веррес хотел набрать такую кучу релье­фов без вся­кой цели; посуди­те сами, как высо­ко ста­вил он вас, как высо­ко ценил он мне­ние рим­ско­го наро­да, как ува­жал он зако­ны, суды, свиде­тель­ские пока­за­ния сици­лий­цев и дель­цов. Собрав такое мно­же­ство релье­фов и нико­му ни одно­го не оста­вив, он устро­ил в цар­ском двор­це в Сира­ку­зах⁶¹ огром­ную мастер­скую. Он откры­то велел созвать всех худож­ни­ков-чекан­щи­ков и масте­ров, изготов­ля­ю­щих вазы; кро­ме этих масте­ров, у него было нема­ло так­же и сво­их. Все это мно­же­ство людей он запер у себя. В тече­ние вось­ми меся­цев кряду у них не было недо­стат­ка в рабо­те, при­чем они изготов­ля­ли одни толь­ко золотые вазы. Вот тогда-то укра­ше­ния, сорван­ные с кадиль­ниц, были так уме­ло при­де­ла­ны к золотым куб­кам, так удач­но при­ла­же­ны к золотым чашам, что каза­лось, буд­то они были созда­ны имен­но для них; при этом сам пре­тор, чьей бди­тель­но­сти, если верить его сло­вам, Сици­лия обя­за­на сво­им спо­кой­ст­ви­ем, про­во­дил в этой мастер­ской бо́льшую часть дня, оде­тый в тем­ную туни­ку и плащ⁶².

(XXV, 55) Я не осме­лил­ся бы гово­рить об этом, судьи, если бы не боял­ся, как бы вы не ска­за­ли мне, что вы в слу­чай­ных беседах с дру­ги­ми людь­ми узна­ли о Верре­се боль­ше, чем от меня в суде. В самом деле, кто не слы­хал об этой мастер­ской, о золотых сосудах, о его пла­ще? Пусть мне назо­вут любо­го порядоч­но­го чело­ве­ка из сира­куз­ско­го кон­вен­та⁶³; я пре­до­став­лю ему сло­во; вся­кий ска­жет, что он либо слы­хал об этой мастер­ской, либо видел ее.

(56) О, вре­ме­на, о, нра­вы! При­ве­ду вам не осо­бен­но дав­ний при­мер. Не один из вас зна­вал Луция Писо­на, отца ныне здрав­ст­ву­ю­ще­го Луция Писо­на, кото­рый был пре­то­ром⁶⁴. Когда он был пре­то­ром в Испа­нии — в той про­вин­ции, где его уби­ли, — у него во вре­мя воен­ных упраж­не­ний каким-то обра­зом раз­ло­мил­ся на кус­ки его золо­той пер­стень. Желая зака­зать себе пер­стень, он велел позвать на форум в Кор­ду­бе, где он сидел в сво­ем крес­ле⁶⁵, золотых дел масте­ра и на виду у всех дал ему золота по весу; он велел масте­ру поста­вить свой стул на фору­ме и делать пер­стень в при­сут­ст­вии всех. Быть может, его назо­вут излишне доб­ро­со­вест­ным; кто хочет, может его пори­цать, не более. Но ему это сле­до­ва­ло про­стить: ведь он был сыном того Луция Писо­на, кото­рый пер­вый пред­ло­жил закон о вымо­га­тель­ствах. (57) Смеш­но, что я теперь гово­рю о Верре­се, после того как гово­рил о Писоне Фру­ги; но обра­ти­те вни­ма­ние на раз­ни­цу меж­ду ними: Верре­са, хотя он и зака­зал вазы, кото­рых бы хва­ти­ло на несколь­ко аба­ков, ничуть не забо­ти­ло то, что ему при­шлось бы услы­шать, не гово­рю уже — в Сици­лии, но даже в Риме во вре­мя суда; Писон, при зака­зе на пол-унции золота, хотел, чтобы вся Испа­ния зна­ла, откуда то золо­то, из кото­ро­го дела­ют пер­стень для пре­то­ра. Веррес, бес­спор­но, оправ­дал свое родо­вое имя, Писон — свое про­зва­ние.

(XXVI) Никак не могу я ни обнять сво­ей памя­тью, ни охва­тить сво­ей речью все позор­ные поступ­ки Верре­са; я хочу корот­ко кос­нуть­ся отдель­ных видов их; этот пер­стень Писо­на толь­ко что напом­нил мне об одном из них, о кото­ром я совер­шен­но забыл. Как вы дума­е­те, у сколь­ких почтен­ных людей снял он перст­ни с паль­цев? Он без коле­ба­ний делал это вся­кий раз, когда либо дра­го­цен­ный камень, либо пер­стень нра­вил­ся ему. Рас­ска­жу вам о слу­чае неве­ро­ят­ном, но столь ясном, что сам Веррес, пола­гаю я, не станет его отри­цать. (58) Его пере­вод­чи­ку Вален­цию при­сла­ли пись­мо из Агри­ген­та, Веррес слу­чай­но обра­тил вни­ма­ние на оттиск печа­ти в белой глине⁶⁶; печать понра­ви­лась ему; он спро­сил, откуда пись­мо полу­че­но; ему отве­ча­ли, что оно из Агри­ген­та. Он отпра­вил пись­мо тем людям, кото­рым обык­но­вен­но писал в таких слу­ча­ях, с при­ка­за­ни­ем, при пер­вой воз­мож­но­сти, доста­вить ему этот пер­стень. Таким обра­зом, после его пись­ма, был снят пер­стень с паль­ца почтен­но­го отца семей­ства, рим­ско­го всад­ни­ка Луция Тиция.

Поис­ти­не жад­ность Верре­са совер­шен­но неве­ро­ят­на: ибо если даже допу­стить, что он хотел иметь по трид­ца­ти пре­крас­но убран­ных лож с про­чи­ми при­над­леж­но­стя­ми для пира для каж­дой из сто­ло­вых, име­ю­щих­ся у него не толь­ко в Риме, но и во всех его усадь­бах, то и тогда он нагото­вил их себе слиш­ком мно­го. В Сици­лии не было ни одно­го бога­то­го дома, где бы он не устро­ил для себя ткац­кой мастер­ской. (59) В Сеге­сте живет очень бога­тая и знат­ная жен­щи­на по име­ни Ламия; в тече­ние трех лет ее дом был устав­лен ткац­ки­ми стан­ка­ми, и у нее изготов­ля­лись ков­ры и при­том толь­ко окра­шен­ные пур­пу­ром; то же делал богач Аттал в Нете, Лисон — в Лили­бее, Кри­то­лай в Этне, в Сира­ку­зах — Эсхри­он, Клео­мен и Феом­наст, в Гело­ре — Архо­нид. Мне ско­рее не хва­тит дня для пере­чис­ле­ния, а не имен. — «Но пур­пур давал он, дру­зья его — толь­ко рабо­чую силу». — Верю; ведь я не скло­нен вме­нять ему в вину все; как буд­то мне недо­ста­точ­но для обви­не­ния и того, что у него было так мно­го пур­пу­ра, кото­рый он мог дать; что он хотел вывез­ти так мно­го; нако­нец, того, с чем он сам согла­сен: он поль­зо­вал­ся при этом рабо­чей силой сво­их дру­зей. (60) Далее, изготов­ля­лись ли, по ваше­му мне­нию, в Сира­ку­зах в тече­ние трех лет для кого-нибудь, кро­ме него, ложа с брон­зо­вы­ми укра­ше­ни­я­ми и брон­зо­вые кан­де­ляб­ры? — «Он их поку­пал». — Верю; я толь­ко сооб­щаю вам, судьи, чем он, будучи пре­то­ром, зани­мал­ся в про­вин­ции, дабы нико­му не каза­лось, что он был недо­ста­точ­но забот­лив и не умел поль­зо­вать­ся вла­стью, чтобы устро­ить­ся и обста­вить­ся вполне удо­вле­тво­ри­тель­но.

(XXVII) Пере­хо­жу теперь уже не к хище­ни­ям, не к жад­но­сти, не к алч­но­сти Верре­са, а к тако­му его дея­нию, кото­рое, на мой взгляд, охва­ты­ва­ет и заклю­ча­ет в себе все нече­сти­вые поступ­ки; бес­смерт­ные боги были этим дея­ни­ем оскорб­ле­ны, ува­же­ние к рим­ско­му наро­ду и авто­ри­тет его име­ни уни­же­ны; пра­ва госте­при­им­ства пору­га­ны; это пре­ступ­ле­ние Верре­са оттолк­ну­ло от нас всех искрен­но рас­по­ло­жен­ных к нам царей и под­власт­ные им наро­ды.

(61) Как вам извест­но, в Риме недав­но были сирий­ские царе­ви­чи, сыно­вья царя Антио­ха⁶⁷; они при­ез­жа­ли не по пово­ду полу­че­ния ими цар­ской вла­сти в Сирии (их пра­ва на нее были бес­спор­ны, так как они уна­сле­до­ва­ли ее от отца и пред­ков); но они пола­га­ли, что им и их мате­ри Селене долж­на достать­ся цар­ская власть в Егип­те. Когда, вслед­ст­вие небла­го­при­ят­но­го поло­же­ния дел в нашем государ­стве⁶⁸, им не уда­лось при посред­стве сена­та добить­ся того, чего они хоте­ли, они выеха­ли в Сирию, в цар­ство сво­их отцов. Один из них, кото­ро­го зовут Антиохом, поже­лал ехать через Сици­лию. И вот, он, во вре­мя пре­ту­ры Верре­са, при­был в Сира­ку­зы. (62) Тогда-то Веррес и решил, что ему доста­лось круп­ное наслед­ство, так как в его цар­ство при­ехал и в его руки попал чело­век, кото­рый, как он слы­хал и подо­зре­вал, вез с собой мно­го пре­крас­ных вещей. Веррес послал ему доволь­но щед­рые подар­ки для домаш­не­го оби­хо­да — мас­ла, вина, сколь­ко нашел нуж­ным, а так­же и пше­ни­цы в доста­точ­ном коли­че­стве из сво­их деся­тин. Затем он при­гла­сил само­го царе­ви­ча на обед. Он велел пыш­но и вели­ко­леп­но укра­сить три­кли­ний⁶⁹ и рас­ста­вить то, чего у него было вдо­воль, — мно­же­ство сереб­ря­ных ваз пре­крас­ной работы; ибо золотых он еще не успел изгото­вить. Он поста­рал­ся, чтобы пир был обстав­лен и снаб­жен всем, чем сле­ду­ет. К чему мно­го слов? Царе­вич отбыл, убеж­ден­ный и в том, что Веррес весь­ма богат, и в том, что ему само­му был ока­зан долж­ный почет.

Затем он сам при­гла­сил пре­то­ра на обед к себе; велел выста­вить напо­каз все свои богат­ства — мно­го сереб­ря­ной утва­ри, нема­ло и золотых куб­ков, укра­шен­ных, как это при­ня­то у царей, осо­бен­но в Сирии, пре­крас­ны­ми само­цвет­ны­ми кам­ня­ми. Сре­ди них был и ковш для вина, выдолб­лен­ный из цель­но­го, очень боль­шо­го само­цвет­но­го кам­ня, с золо­той руч­кой; вы слы­ша­ли пока­за­ния о нем, дан­ные, я пола­гаю, вполне достой­ным дове­рия и авто­ри­тет­ным свиде­те­лем, Квин­том Мину­ци­ем. (63) Веррес стал брать в руки один сосуд за дру­гим, хва­лить их, любо­вать­ся ими. Царе­вич радо­вал­ся, что пир у него достав­ля­ет такое удо­воль­ст­вие пре­то­ру рим­ско­го наро­да. Когда гости разо­шлись, Веррес, как пока­зал исход дела, стал думать толь­ко об одном — как бы ему отпу­стить царе­ви­ча из про­вин­ции обо­бран­ным и ограб­лен­ным. Он обра­тил­ся к нему с прось­бой дать ему кра­си­вые вазы, кото­рые он у него видел; он буд­то бы хотел пока­зать их сво­им масте­рам-чекан­щи­кам. Царе­вич, не зная его, дал их очень охот­но, без малей­ше­го подо­зре­ния; Веррес при­слал так­же за ков­шом из само­цвет­но­го кам­ня; он, по его сло­вам, хотел вни­ма­тель­нее осмот­реть его; ему посла­ли и ковш.

(XXVIII, 64) Теперь, судьи, вни­ма­тель­но слу­шай­те про­дол­же­ние; впро­чем, об этом вы слы­ша­ли и рим­ский народ услы­шит не впер­вые, и это дошло до чуже­зем­ных наро­дов вплоть до самых дале­ких окра­ин. Те царе­ви­чи, о кото­рых я гово­рю, при­вез­ли в Рим осы­пан­ный чудес­ны­ми кам­ня­ми кан­де­лябр⁷⁰ изу­ми­тель­ной работы, чтобы поста­вить его в Капи­то­лии; но так как храм ока­зал­ся неокон­чен­ным⁷¹, то они не смог­ли поста­вить там кан­де­лябр и не хоте­ли выстав­лять его напо­каз всем, чтобы, когда его, в свое вре­мя, поста­вят в свя­ти­ли­ще⁷² Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го, он пока­зал­ся и более дра­го­цен­ным и более вели­ко­леп­ным, и более бле­стя­щим, когда люди узрят его в его све­жей и невидан­ной ранее кра­со­те. Они реши­ли увез­ти его с собой обрат­но в Сирию с тем, чтобы, полу­чив изве­стие о деди­ка­ции⁷³ ста­туи Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го, сна­рядить посоль­ство и сре­ди дру­гих при­но­ше­ний доста­вить в Капи­то­лий и этот ред­кост­ный и вели­ко­леп­ней­ший дар. Это каким-то обра­зом дошло до ушей Верре­са: ибо царе­вич хотел сохра­нить это в тайне, но не пото­му, что чего-либо боял­ся или что-нибудь подо­зре­вал, а так как не желал, чтобы мно­гие люди увиде­ли этот кан­де­лябр рань­ше, чем его увидит рим­ский народ. Веррес начал про­сить и уси­лен­но уго­ва­ри­вать царе­ви­ча при­слать ему кан­де­лябр; он, по его сло­вам, жела­ет взгля­нуть на него и нико­му не поз­во­лит видеть его. (65) Антиох, этот цар­ст­вен­ный юно­ша, конеч­но, не запо­до­зрил Верре­са в бес­чест­но­сти; он велел сво­им рабам, самым тща­тель­ным обра­зом закрыв кан­де­лябр, отне­сти его в пре­тор­ский дом. Когда его при­нес­ли и поста­ви­ли, сняв покры­ва­ла, Веррес стал вос­кли­цать, что вещь эта достой­на сирий­ско­го цар­ства, достой­на быть цар­ским даром, достой­на Капи­то­лия. И в самом деле, кан­де­лябр обла­дал таким блес­ком, какой дол­жен был исхо­дить от столь бле­стя­щих и вели­ко­леп­ных кам­ней, отли­чал­ся таким раз­но­об­ра­зи­ем работы, что искус­ство, каза­лось, всту­пи­ло в состя­за­ние с пыш­но­стью, таки­ми боль­ши­ми раз­ме­ра­ми, что он, несо­мнен­но, пред­на­зна­чал­ся не для повсе­днев­но­го употреб­ле­ния в доме, а для укра­ше­ния вели­чай­ше­го хра­ма. Когда послан­ным пока­за­лось, что Веррес насмот­рел­ся вдо­воль, они нача­ли под­ни­мать кан­де­лябр, чтобы нести его обрат­но. Веррес ска­зал, что хочет смот­реть еще и еще, что он дале­ко еще не удо­вле­тво­рен; он велел им уйти и оста­вить кан­де­лябр у него. Так они вер­ну­лись к Антио­ху с пусты­ми рука­ми.

(XXIX, 66) Вна­ча­ле у царе­ви­ча не было ни опа­се­ний, ни подо­зре­ний; про­хо­дит день, дру­гой, несколь­ко дней; кан­де­ляб­ра не воз­вра­ща­ют. Тогда он посы­ла­ет к Верре­су людей с покор­ной прось­бой воз­вра­тить кан­де­лябр; Веррес велит им прий­ти в дру­гой раз. Царе­вич удив­лен, посы­ла­ет вто­рич­но; вещи не отда­ют. Он сам обра­ща­ет­ся к пре­то­ру и про­сит его отдать кан­де­лябр. Обра­ти­те вни­ма­ние на мед­ный лоб Верре­са, на его неслы­хан­ное бес­стыд­ство. Он знал, он слы­шал от само­го царе­ви­ча, что этот дар пред­на­зна­чен для Капи­то­лия; он видел, что его сбе­ре­га­ют для Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го, для рим­ско­го наро­да, и все-таки стал настой­чи­во тре­бо­вать, чтобы дар этот отда­ли ему. Когда царе­вич отве­тил, что это­му пре­пят­ст­ву­ет и его бла­го­го­ве­ние перед Юпи­те­ром Капи­то­лий­ским и забота об общем мне­нии, так как мно­гие наро­ды могут засвиде­тель­ст­во­вать назна­че­ние этой вещи, Веррес начал осы­пать его страш­ны­ми угро­за­ми. Когда же он понял, что его угро­зы дей­ст­ву­ют на царе­ви­ча так же мало, как и его прось­бы, он велел Антио­ху немед­лен­но, еще до наступ­ле­ния ночи, поки­нуть про­вин­цию: он, по его сло­вам, полу­чил сведе­ния, что из Сирии в Сици­лию едут пира­ты. (67) Царе­вич при вели­чай­шем сте­че­нии наро­да на фору­ме в Сира­ку­зах — пусть никто не дума­ет, что я при­во­жу неяс­ные ули­ки и при­со­чи­няю на осно­ва­нии про­сто­го подо­зре­ния, — повто­ряю, на фору­ме в Сира­ку­зах, при­зы­вая в свиде­те­ли богов и людей, со сле­за­ми на гла­зах стал жало­вать­ся, что сде­лан­ный из само­цвет­ных кам­ней кан­де­лябр, кото­рый он соби­рал­ся послать в Капи­то­лий и поста­вить в зна­ме­ни­тей­шем хра­ме как памят­ник его дру­же­ских чувств союз­ни­ка рим­ско­го наро­да, Гай Веррес у него отнял; утра­та дру­гих при­над­ле­жав­ших ему вещей из золота и ред­ких кам­ней, нахо­дя­щих­ся ныне у Верре­са, его не огор­ча­ет; но отнять у него этот кан­де­лябр — низ­ко и под­ло. Хотя он и его брат уже дав­но в мыс­лях и в серд­це сво­ем посвя­ти­ли этот кан­де­лябр, все же он теперь, в при­сут­ст­вии все­го кон­вен­та рим­ских граж­дан, дает, дарит, жерт­ву­ет и посвя­ща­ет его Юпи­те­ру Все­бла­го­му Вели­чай­ше­му и при­зы­ва­ет само­го Юпи­те­ра быть свиде­те­лем его воли и обе­та.

(XXX) Най­дут­ся ли силы и доста­точ­но гром­кий голос, чтобы заявить жало­бу и под­дер­жать одно это обви­не­ние? Царе­ви­ча Антио­ха, кото­ро­го мы все почти в тече­ние двух лет виде­ли в Риме с его бле­стя­щей цар­ской сви­той, дру­га и союз­ни­ка рим­ско­го наро­да, сына и вну­ка царей, быв­ших наши­ми луч­ши­ми дру­зья­ми, про­ис­хо­дя­ще­го от пред­ков, издрев­ле быв­ших про­слав­лен­ны­ми царя­ми, и из бога­тей­ше­го и вели­чай­ше­го цар­ства, Веррес вне­зап­но про­гнал из про­вин­ции рим­ско­го наро­да! (68) Как, по тво­е­му мне­нию, при­мут это чуже­зем­ные наро­ды, что ска­жут они, когда мол­ва о тво­ем поступ­ке дой­дет в чужие цар­ства и на край све­та, когда узна­ют, что пре­тор рим­ско­го наро­да оскор­бил в сво­ей про­вин­ции царя, огра­бил гостя, изгнал союз­ни­ка и дру­га рим­ско­го наро­да? Знай­те, судьи, имя ваше и рим­ско­го наро­да навле­чет на себя нена­висть и поро­дит чув­ство оже­сто­че­ния у чуже­зем­ных наро­дов, если это вели­кое без­за­ко­ние Верре­са оста­нет­ся без­на­ка­зан­ным. Все будут думать — в осо­бен­но­сти, когда эта мол­ва об алч­но­сти и жад­но­сти наших граж­дан раз­не­сет­ся во все края, — что это вина не одно­го толь­ко Верре­са, но так­же и тех, кто одоб­рил его посту­пок. Мно­гие цари, мно­гие неза­ви­си­мые город­ские общи­ны, мно­гие бога­тые и вли­я­тель­ные част­ные лица, конеч­но, наме­ре­ны укра­шать Капи­то­лий так, как это­го тре­бу­ют досто­ин­ство хра­ма и имя нашей дер­жа­вы. Если они пой­мут, что вы похи­ще­ние это­го цар­ско­го дара при­ня­ли близ­ко к серд­цу, то они будут счи­тать, что их усер­дие и их подар­ки будут по серд­цу вам и рим­ско­му наро­ду; но если они узна­ют, что вы рав­но­душ­но отнес­лись к тако­му вопи­ю­ще­му без­за­ко­нию по отно­ше­нию к столь извест­но­му царю и к столь вели­ко­леп­но­му дару, то они впредь не будут столь безум­ны, чтобы тра­тить свои труды, заботы и день­ги на вещи, кото­рые, по их мне­нию, не будут вам по серд­цу.

(XXXI, 69) Здесь я при­зы­ваю тебя, Квинт Катул! Ведь речь идет о слав­ном и пре­крас­ней­шем памят­ни­ке для тебя само­го. По этой ста­тье обви­не­ния ты дол­жен про­явить не толь­ко стро­гость судьи, но, мож­но ска­зать, так­же и непри­ми­ри­мость недру­га и обви­ни­те­ля. Ведь имен­но тебе, мило­стью сена­та и рим­ско­го наро­да, в этом хра­ме возда­ет­ся сла­ва, твое имя ста­но­вит­ся бес­смерт­ным вме­сте с этим хра­мом; тебе сле­ду­ет потрудить­ся, тебе сле­ду­ет поза­бо­тить­ся о том, чтобы Капи­то­лий, вос­ста­нов­лен­ный в боль­шем вели­ко­ле­пии, был так­же и укра­шен еще бога­че, дабы каза­лось, что пожар воз­ник по про­мыс­лу богов — не для того, чтобы уни­что­жить храм Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го, но чтобы потре­бо­вать построй­ки еще более пре­крас­но­го и более вели­че­ст­вен­но­го хра­ма. (70) Ты слы­хал, как Квинт Мину­ций гово­рил, что царе­вич Антиох жил в его доме в Сира­ку­зах; что он зна­ет о пере­да­че кан­де­ляб­ра Верре­су и о том, что он его не воз­вра­тил; ты уже слы­хал и еще услы­шишь пока­за­ния чле­нов сира­куз­ско­го кон­вен­та о том, что царе­вич Антиох в их при­сут­ст­вии пожерт­во­вал и посвя­тил кан­де­лябр Юпи­те­ру Все­бла­го­му Вели­чай­ше­му. Даже если бы ты и не был судьей, но если бы тебе об этом заяви­ли, то имен­но ты и дол­жен был бы начать судеб­ное пре­сле­до­ва­ние, ты — подать жало­бу, ты — воз­будить народ. Поэто­му я и не сомне­ва­юсь в стро­го­сти, с какой ты как судья отне­сешь­ся к это­му пре­ступ­ле­нию, когда ты сам дол­жен был бы вчи­нить иск и обви­нять Верре­са перед дру­гим судьей с гораздо боль­шей силой, чем это делаю я.

(XXXII, 71) А вы, судьи? Може­те ли вы пред­ста­вить себе более воз­му­ти­тель­ный и более неслы­хан­ный посту­пок? Веррес будет дер­жать в сво­ем доме кан­де­лябр Юпи­те­ра, [укра­шен­ный золо­том и дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми]? Кан­де­лябр, кото­рый дол­жен был осве­щать и укра­шать сво­им блес­ком храм Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го, будет сто­ять у Верре­са во вре­мя таких пиров, кото­рые будут охва­че­ны пла­ме­нем при­выч­но­го для него раз­вра­та и позо­ра? В доме это­го гнус­ней­ше­го свод­ни­ка, вме­сте с дру­ги­ми укра­ше­ни­я­ми, полу­чен­ны­ми по наслед­ству от Хелидо­ны, будут нахо­дить­ся укра­ше­ния Капи­то­лия? Может ли, по ваше­му мне­нию, что-либо быть свя­щен­ным и непри­кос­но­вен­ным для это­го чело­ве­ка, кото­рый даже теперь не созна­ет всей тяже­сти совер­шен­но­го им пре­ступ­ле­ния, кото­рый явля­ет­ся в суд, где он не может даже обра­тить­ся с моль­бой к Юпи­те­ру Все­бла­го­му Вели­чай­ше­му и попро­сить у него помо­щи, как посту­па­ют все люди; для чело­ве­ка, от кото­ро­го даже бес­смерт­ные боги тре­бу­ют воз­вра­ще­ния сво­ей соб­ст­вен­но­сти в этом суде, учреж­ден­ном для того, чтобы воз­вра­ще­ния соб­ст­вен­но­сти тре­бо­ва­ли люди? И мы удив­ля­ем­ся, что Веррес оскор­бил в Афи­нах Минерву, на Дело­се — Апол­ло­на, на Само­се — Юно­ну, в Пер­ге — Диа­ну и, кро­ме того, мно­гих богов во всей Азии и Гре­ции, раз он даже от ограб­ле­ния Капи­то­лия удер­жать­ся не мог? Тот храм, кото­рый укра­ша­ют и наме­ре­ны укра­шать на свои день­ги част­ные лица, Гай Веррес не поз­во­лил укра­шать царям! (72) После это­го свя­тотат­ства для Верре­са уже не было ниче­го ни свя­щен­но­го, ни запрет­но­го во всей Сици­лии. Он три года вел себя в этой про­вин­ции так, слов­но объ­явил вой­ну не толь­ко людям, но даже бес­смерт­ным богам.

(XXXIII) В Сици­лии, судьи, есть очень древ­ний город Сеге­ста, по пре­да­нию, осно­ван­ный Эне­ем, когда он бежал из Трои и при­ехал в эту мест­ность⁷⁴. Поэто­му жите­ли Сеге­сты счи­та­ют себя свя­зан­ны­ми с рим­ским наро­дом не толь­ко посто­ян­ным сою­зом и друж­бой, но и кров­ным род­ст­вом. Неко­гда эта общи­на само­сто­я­тель­но и по соб­ст­вен­но­му почи­ну вела вой­ну с пуний­ца­ми; город был захва­чен кар­фа­ге­ня­на­ми и раз­ру­шен ими, при­чем все ста­туи, какие толь­ко мог­ли слу­жить укра­ше­ни­ем горо­ду, были уве­зе­ны в Кар­фа­ген. В Сеге­сте была брон­зо­вая ста­туя Диа­ны, отли­чав­ша­я­ся, поми­мо сво­ей необы­чай­ной древ­но­сти и свя­то­сти, ред­кост­ной худо­же­ст­вен­ной работой. Будучи пере­ве­зе­на в Кар­фа­ген, она пере­ме­ни­ла толь­ко место и покло­няв­ших­ся ей людей; бла­го­го­ве­ние перед ней оста­лось неиз­мен­ным; ибо она, ввиду сво­ей исклю­чи­тель­ной кра­соты, даже вра­гам каза­лась достой­ной почи­та­ния.

(73) Спу­стя несколь­ко сто­ле­тий, Пуб­лий Сци­пи­он во вре­мя третьей пуни­че­ской вой­ны взял Кар­фа­ген⁷⁵. После этой победы — обра­ти­те вни­ма­ние на доб­лесть и доб­ро­со­вест­ность Сци­пи­о­на и вы пора­ду­е­тесь при­ме­рам про­слав­лен­ной доб­ле­сти наших сограж­дан и при­зна­е­те необы­чай­ную дер­зость Верре­са заслу­жи­ваю­щей еще боль­шей нена­ви­сти, — Сци­пи­он, зная, что Сици­лия очень дол­го и очень часто стра­да­ла от напа­де­ний кар­фа­ге­нян, созвал пред­ста­ви­те­лей всех город­ских общин Сици­лии и при­ка­зал все разыс­кать; он обе­щал вся­че­ски поза­бо­тить­ся о том, чтобы каж­до­му горо­ду была воз­вра­ще­на вся его соб­ст­вен­ность. Тогда горо­ду Фер­мам и было воз­вра­ще­но то, что было взя­то в Гиме­ре, о чем я уже гово­рил; тогда одни пред­ме­ты были воз­вра­ще­ны Геле, дру­гие — Агри­ген­ту; сре­ди них был так­же тот зна­ме­ни­тый бык, при­над­ле­жав­ший, гово­рят, жесто­чай­ше­му из всех тиран­нов, Фала­риду⁷⁶, кото­рый с целью каз­ни сажал в него живых людей и при­ка­зы­вал раз­во­дить под ним огонь. Воз­вра­щая это­го быка жите­лям Агри­ген­та, Сци­пи­он, гово­рят, ска­зал, что им сле­ду­ет при­за­ду­мать­ся над вопро­сом, что́ для них выгод­нее: быть ли раба­ми сво­их сооте­че­ст­вен­ни­ков или же пови­но­вать­ся рим­ско­му наро­ду? Ведь один и тот же пред­мет будет слу­жить памят­ни­ком, напо­ми­наю­щим и о жесто­ко­сти их сограж­да­ни­на и о нашем мяг­ко­сер­де­чии.

(XXXIV, 74) В то вре­мя в Сеге­сту с вели­чай­шей забот­ли­во­стью была воз­вра­ще­на та самая ста­туя Диа­ны, о кото­рой я гово­рю; ее при­вез­ли в Сеге­сту и при гром­ких выра­же­ни­ях бла­го­дар­но­сти и лико­ва­нии граж­дан поста­ви­ли на ее преж­нее место. Ее уста­но­ви­ли в Сеге­сте на доволь­но высо­ком цоко­ле, на кото­ром круп­ны­ми бук­ва­ми было выре­за­но имя Пуб­лия Афри­кан­ско­го и было напи­са­но, что он, взяв Кар­фа­ген, воз­вра­тил ста­тую в Сеге­сту. Ста­туе Диа­ны покло­ня­лись граж­дане; все при­ез­жие ходи­ли смот­реть на нее; когда я был кве­сто­ром, мне преж­де все­го пока­за­ли эту ста­тую. Это была очень боль­шая и высо­кая ста­туя; боги­ня была оде­та в сто­лу⁷⁷; несмот­ря на раз­ме­ры ста­туи, она каза­лась лег­кой и юной; на пле­че у нее висел кол­чан со стре­ла­ми; в левой руке она дер­жа­ла лук, в пра­вой нес­ла перед собой пылаю­щий факел.

(75) Когда этот гра­би­тель и враг всех свя­щен­но­дей­ст­вий и обрядов увидел ее, он вос­пы­лал такой жад­но­стью и безу­ми­ем, слов­но боги­ня пора­зи­ла его тем самым факе­лом⁷⁸. Он потре­бо­вал от мест­ных вла­стей, чтобы они сня­ли ста­тую с цоко­ля и отда­ли ее ему; он ука­зал им, что ему нель­зя ничем более уго­дить. Но они отве­ча­ли, что это запре­ще­но им боже­ским зако­ном и что их удер­жи­ва­ет от это­го как стро­жай­ший рели­ги­оз­ный запрет, так и страх перед зако­на­ми и пра­во­суди­ем. Веррес стал то про­сить, то запу­ги­вать их, пус­кать в ход то обе­ща­ния, то угро­зы. В ответ ему они ука­зы­ва­ли на имя Пуб­лия Афри­кан­ско­го; гово­ри­ли, что ста­туя есть соб­ст­вен­ность рим­ско­го наро­да, что они не власт­ны над памят­ни­ком, кото­рый про­слав­лен­ный импе­ра­тор⁷⁹, взяв вра­же­ский город, захо­тел поста­вить как вос­по­ми­на­ние о победе рим­ско­го наро­да.

(76) Так как Веррес не отста­вал, более того — изо дня в день ста­но­вил­ся все настой­чи­вее, то вопрос обсуж­дал­ся в сена­те⁸⁰. Все рез­ко воз­ра­жа­ли, и тогда, то есть в пер­вый при­езд, ему было отка­за­но. После это­го он имен­но на Сеге­сту начал нала­гать вся­че­ские совер­шен­но непо­силь­ные для насе­ле­ния повин­но­сти, тре­буя мат­ро­сов и греб­цов, при­ка­зы­вая достав­лять ему хлеб. Кро­ме того, он вызы­вал к себе долж­ност­ных лиц, посы­лал за луч­ши­ми и знат­ней­ши­ми из граж­дан, тас­кал их за собой из одно­го судеб­но­го окру­га про­вин­ции в дру­гой⁸¹, каж­до­му в отдель­но­сти сулил все­воз­мож­ные беды, а всем им гро­зил, что сотрет с лица зем­ли их город. Слом­лен­ные мно­го­чис­лен­ны­ми бед­ст­ви­я­ми и силь­ным стра­хом, жите­ли Сеге­сты, нако­нец, реши­ли пови­но­вать­ся при­ка­за­нию пре­то­ра. К вели­ко­му горю и скор­би всей общи­ны, при гром­ком пла­че и при­чи­та­ни­ях всех муж­чин и жен­щин, был сдан под­ряд на сня­тие ста­туи Диа­ны.

(XXXV, 77) Обра­ти­те вни­ма­ние, как вели­ко было бла­го­го­ве­ние перед этой боги­ней: знай­те, судьи, в Сеге­сте не нашлось нико­го — ни сво­бод­но­рож­ден­но­го, ни раба, ни граж­да­ни­на, ни чуже­зем­ца, кото­рый бы осме­лил­ся при­кос­нуть­ся к этой ста­туе; были, нако­нец, при­ве­зе­ны, знай­те это, из Лили­бея какие-то рабо­чие из вар­ва­ров и они, не зная обо всем деле и о рели­ги­оз­ном запре­те, за пла­ту сня­ли ста­тую. А зна­е­те ли вы, какая тол­па жен­щин собра­лась, когда ста­тую выво­зи­ли из горо­да, как пла­ка­ли ста­ри­ки? Ведь неко­то­рые из них еще пом­ни­ли тот день, когда та же Диа­на, при­ве­зен­ная назад в Сеге­сту из Кар­фа­ге­на, сво­им воз­вра­ще­ни­ем воз­ве­сти­ла о победе рим­ско­го наро­да. Как непо­хож был этот день на те вре­ме­на! Тогда импе­ра­тор рим­ско­го наро­да, про­слав­лен­ный муж, воз­вра­щал жите­лям Сеге­сты богов отчиз­ны, отби­тых им во вра­же­ском горо­де; теперь из союз­но­го горо­да пре­тор того же наро­да, гнус­ней­ший и под­лей­ший чело­век, уво­зил тех же богов, совер­шая нече­сти­вое зло­де­я­ние. Раз­ве не рас­ска­зы­ва­ли по всей Сици­лии о том, как все мат­ро­ны и девуш­ки Сеге­сты собра­лись, когда Диа­ну уво­зи­ли из их горо­да, как они ее ума­ща­ли бла­го­во­ни­я­ми, мазя­ми, укра­ша­ли вен­ка­ми и цве­та­ми, вос­ку­ряя ладан и бла­го­ухан­ные смо­лы, и про­во­жа­ли до самых гра­ниц сво­ей зем­ли?

(78) Если тогда, обле­чен­ный импе­ри­ем, ты в сво­ей алч­но­сти и дер­зо­сти, не побо­ял­ся нару­шить столь стро­гий рели­ги­оз­ный запрет, то неуже­ли даже теперь, когда тебе и тво­им детям гро­зит такая боль­шая опас­ность, он тебя не стра­шит? Какой чело­век — поду­май об этом — при­дет тебе на помощь про­тив воли богов и тем более, кто из богов, после того как тобой были оскорб­ле­ны такие почи­тае­мые свя­ты­ни? Во вре­ме­на мира и бла­го­по­лу­чия Диа­на тебе не вну­ши­ла долж­но­го бла­го­го­ве­ния к себе — она, кото­рая, увидев взя­ты­ми и сожжен­ны­ми два горо­да, где она нахо­ди­лась, два­жды, во вре­мя двух войн, была спа­се­на от огня и от меча; она, кото­рая, пере­ме­нив после победы кар­фа­ге­нян место сво­его пре­бы­ва­ния, все-таки про­дол­жа­ла поль­зо­вать­ся покло­не­ни­ем, а воз­вра­тив­шись на свое преж­нее место, бла­го­да­ря доб­ле­сти Пуб­лия Афри­кан­ско­го, встре­ти­ла такое же бла­го­го­вей­ное отно­ше­ние к себе?

Когда, после это­го зло­де­я­ния Верре­са, цоколь с выре­зан­ным на нем име­нем Пуб­лия Афри­кан­ско­го остал­ся пустым, все ста­ли него­до­вать и воз­му­щать­ся не толь­ко пору­га­ни­ем свя­ты­ни, но так­же тем, что Гай Веррес посяг­нул на сла­ву подви­гов Пуб­лия Афри­кан­ско­го, храб­рей­ше­го мужа, на вос­по­ми­на­ния о его доб­ле­сти, на памят­ник его победы. (79) Когда Верре­су ска­за­ли об этом, он решил, что все будет забы­то, если он уни­что­жит и самый цоколь, как бы обли­чав­ший его в зло­де­я­нии. Поэто­му по его при­ка­за­нию был сдан под­ряд на снос цоко­ля; об усло­ви­ях это­го под­ряда вам про­чи­та­ли во вре­мя пер­во­го слу­ша­ния дела на осно­ва­нии запи­сей в кни­гах горо­да Сеге­сты.

(XXXVI) Тебя при­зы­ваю я теперь, Пуб­лий Сци­пи­он⁸², да, тебя, укра­шен­ный высо­ки­ми доб­ле­стя­ми юно­ша! Насто­я­тель­но тре­бую от тебя — испол­ни свой долг перед сво­им родом и име­нем. Поче­му ты сра­жа­ешь­ся за того, кто уни­зил ваш про­слав­лен­ный и чест­ный род? Поче­му ты хочешь, чтобы этот чело­век нашел защи­ту? Поче­му я высту­паю здесь вме­сто тебя, поче­му я испол­няю твой долг? Поче­му Марк Тул­лий тре­бу­ет вос­ста­нов­ле­ния памят­ни­ков Пуб­лия Афри­кан­ско­го, а Пуб­лий Сци­пи­он защи­ща­ет того, кто уни­что­жил их? Неуже­ли, несмот­ря на то, что обы­чай, заве­щан­ный нам пред­ка­ми, тре­бу­ет, чтобы каж­дый обе­ре­гал памят­ни­ки пред­ков, не поз­во­ляя даже укра­шать их чужим име­нем, ты ста­нешь под­дер­жи­вать того, кто не про­сто пре­гра­дил доступ с какой-либо сто­ро­ны к памят­ни­ку Пуб­лия Сци­пи­о­на, а раз­ру­шил его и уни­что­жил до осно­ва­ния? (80) Ска­жи, — во имя бес­смерт­ных богов! — кто же будет чтить память об умер­шем Пуб­лии Сци­пи­оне, обе­ре­гать памят­ни­ки, свиде­тель­ст­ву­ю­щие о его доб­ле­сти, если ты их покида­ешь, остав­ля­ешь на про­из­вол судь­бы и не толь­ко миришь­ся с над­ру­га­тель­ст­вом над ними, но и защи­ща­ешь того, кто над ними над­ру­гал­ся и их осквер­нил?

Здесь нахо­дят­ся твои кли­ен­ты, жите­ли Сеге­сты, союз­ни­ки и дру­зья рим­ско­го наро­да; они тебе гово­рят, что Пуб­лий Афри­кан­ский, раз­ру­шив Кар­фа­ген, воз­вра­тил ста­тую Диа­ны их пред­кам, что она была постав­ле­на в Сеге­сте и под­верг­ну­та деди­ка­ции от име­ни это­го импе­ра­то­ра; что Веррес при­ка­зал снять ее с под­но­жия и увез­ти, а имя Пуб­лия Сци­пи­о­на вооб­ще уни­что­жить и сте­реть вся­кие следы его; они умо­ля­ют и закли­на­ют тебя вер­нуть им их свя­ты­ню, а тво­е­му роду — честь и сла­ву, чтобы то, что они, бла­го­да­ря Пуб­лию Афри­кан­ско­му, полу­чи­ли из вра­же­ско­го горо­да, они мог­ли, бла­го­да­ря тебе, спа­сти из дома гра­би­те­ля.

(XXXVII) Какой ответ можешь ты, гово­ря по чести, дать им? Что могут они делать, как не умо­лять тебя о покро­ви­тель­стве? Они нахо­дят­ся здесь и тебя умо­ля­ют. Ты можешь под­дер­жать вели­чие сво­его рода, Сци­пи­он, ты это можешь; в тебе есть все то, чем судь­ба или при­ро­да дарит людей. Я не хочу зара­нее при­сва­и­вать себе пло­ды того, что вхо­дит в твои обя­зан­но­сти, и стя­жать похва­лы, довле­ю­щие дру­гим людям; чужих заслуг я не доби­ва­юсь; мне, при моем чув­стве дол­га, не сле­ду­ет, пока жив и невредим Пуб­лий Сци­пи­он, юно­ша в пол­ном рас­цве­те сил, объ­яв­лять себя пере­до­вым бой­цом и защит­ни­ком памят­ни­ков Пуб­лия Сци­пи­о­на. (81) Поэто­му, если ты обя­зу­ешь­ся обе­ре­гать сла­ву сво­его рода, мне надо будет не толь­ко мол­чать о ваших памят­ни­ках, но и радо­вать­ся, что Пуб­лию Афри­кан­ско­му после его смер­ти выпа­ла завид­ная доля: заслу­жен­ный им почет защи­ща­ют чле­ны его же рода, и он не нуж­да­ет­ся в чьей-либо посто­рон­ней помо­щи. Но если тебе меша­ет твое дру­же­ское отно­ше­ние к Верре­су, если ты пола­га­ешь, что выпол­не­ние мое­го тре­бо­ва­ния в твои обя­зан­но­сти не вхо­дит, то я заме­ню тебя, я возь­му на себя дело, кото­рое я не счи­тал сво­им.

Но пусть тогда ваша про­слав­лен­ная знать отныне пере­станет сето­вать на то, что рим­ский народ охот­но пре­до­став­ля­ет и все­гда пре­до­став­лял почет­ные долж­но­сти дея­тель­ным новым людям⁸³. Нече­го сето­вать на то, что в нашем государ­стве, повеле­ваю­щем все­ми наро­да­ми бла­го­да­ря сво­ей доб­ле­сти, самое боль­шое зна­че­ние при­да­ет­ся имен­но доб­ле­сти. Пусть дру­гие хра­нят у себя изо­бра­же­ние Пуб­лия Афри­кан­ско­го, пусть доб­ле­стью и име­нем умер­ше­го укра­ша­ют­ся дру­гие; этот зна­ме­ни­тый муж был таким чело­ве­ком, ока­зал рим­ско­му наро­ду такие услу­ги, что хра­нить его память дол­жен не один его род, а все государ­ство. Это пото­му явля­ет­ся и моей обя­зан­но­стью как чело­ве­ка, что я при­над­ле­жу к тому государ­ству, кото­рое он сде­лал обшир­ным, зна­ме­ни­тым и слав­ным, осо­бен­но же и пото­му, что я по мере сво­их сил под­ра­жаю ему в том, в чем он пре­вос­хо­дил дру­гих людей: в спра­вед­ли­во­сти, трудо­лю­бии, уме­рен­но­сти, в защи­те оби­жен­ных, в нена­ви­сти к бес­чест­ным; это род­ство, осно­ван­ное на сход­ных стрем­ле­ни­ях и трудах, не менее тес­но, чем то, каким гор­ди­тесь вы, — род­ство по про­ис­хож­де­нию и име­ни.

(XXXVIII, 82) Я тре­бую от тебя, Веррес, памят­ни­ка Пуб­лия Афри­кан­ско­го; дело сици­лий­цев, кото­рое я взял­ся вести, я остав­ляю; суда по делу о вымо­га­тель­стве пусть в насто­я­щее вре­мя не будет; без­за­ко­ни­я­ми по отно­ше­нию к жите­лям Сеге­сты пусть в насто­я­щее вре­мя пре­не­бре­гут. Пусть будет вос­ста­нов­лен цоколь, постав­лен­ный Пуб­ли­ем Сци­пи­о­ном; пусть выре­жут на нем имя непо­беди­мо­го импе­ра­то­ра; пусть будет воз­двиг­ну­та на ее преж­нем месте пре­крас­ная ста­туя, взя­тая в Кар­фа­гене. Это­го тре­бу­ет от тебя не защит­ник сици­лий­цев, не твой обви­ни­тель, не жите­ли Сеге­сты, но тот, кто взял­ся обе­ре­гать и охра­нять честь и сла­ву Пуб­лия Афри­кан­ско­го.

Я не боюсь, что выпол­не­ние мной это­го дол­га не будет одоб­ре­но судьей Пуб­ли­ем Сер­ви­ли­ем; так как он сам совер­шил вели­чай­шие подви­ги и теперь уси­лен­но занят соору­же­ни­ем памят­ни­ков, кото­рые долж­ны их уве­ко­ве­чить, он, конеч­но, захо­чет пере­дать эти памят­ни­ки не толь­ко сво­им потом­кам, но и всем храб­рым мужам и чест­ным граж­да­нам для охра­ны, а не на раз­граб­ле­ние бес­чест­ным людям. Я не боюсь, что ты, Квинт Катул, воз­двиг­ший вели­чай­ший и слав­ней­ший в мире памят­ник, не согла­сишь­ся с тем, чтобы воз­мож­но боль­шее чис­ло людей было охра­ни­те­ля­ми памят­ни­ков и чтобы все чест­ные люди счи­та­ли защи­ту сла­вы дру­гих людей сво­ей обя­зан­но­стью. (83) Меня само­го осталь­ные гра­бе­жи и гнус­ные поступ­ки Верре­са воз­му­ща­ют лишь в такой мере, что я счи­таю нуж­ным толь­ко осуж­дать их; но в этом слу­чае я испы­ты­ваю силь­ней­шую скорбь, ибо мне кажет­ся, что не может быть поступ­ка более недо­стой­но­го, более недо­пу­сти­мо­го. Веррес укра­сит памят­ни­ка­ми Пуб­лия Афри­кан­ско­го свой запят­нан­ный раз­вра­том, запят­нан­ный гнус­но­стя­ми, запят­нан­ный позо­ром дом? Веррес поме­стит памят­ный дар высо­ко­нрав­ст­вен­но­го, бла­го­род­ней­ше­го мужа — ста­тую девы Диа­ны — в доме, из кото­ро­го не выхо­дят гнус­ные рас­пут­ни­цы и свод­ни­ки.

(XXXIX, 84) Но, ска­жешь ты, это был един­ст­вен­ный памят­ник Пуб­лия Афри­кан­ско­го, кото­рый ты осквер­нил! А раз­ве в Тин­да­риде ты не забрал пре­крас­ной ста­туи Мер­ку­рия, воз­двиг­ну­той тем же Сци­пи­о­ном в знак его бла­го­во­ле­ния к ее жите­лям? И каким обра­зом, — бес­смерт­ные боги! — как наг­ло, как само­воль­но, как бес­стыд­но! Вы недав­но слы­ша­ли пока­за­ния пред­ста­ви­те­лей Тин­да­риды, людей весь­ма ува­жае­мых и пер­вых сре­ди сво­их сограж­дан: ста­тую Мер­ку­рия, в честь кото­ро­го с вели­чай­шим бла­го­го­ве­ни­ем еже­год­но совер­ша­лись обряды, ста­тую, кото­рую Пуб­лий Афри­кан­ский, взяв Кар­фа­ген, отдал Тин­да­риде в память и в знак не толь­ко сво­ей победы, но и их вер­но­сти как союз­ни­ков, Веррес насиль­ст­вен­но, пре­ступ­но, на осно­ва­нии сво­его импе­рия у них отнял. Тот­час же по сво­ем при­езде в этот город Веррес — слов­но это было не толь­ко допу­сти­мо, но и совер­шен­но необ­хо­ди­мо, слов­но тако­во было пору­че­ние сена­та и пове­ле­ние рим­ско­го наро­да — велел снять ста­тую с цоко­ля и отпра­вить в Мес­са­ну. (85) Так как при­сут­ст­во­вав­шим это пока­за­лось воз­му­ти­тель­ным, а тем, кто об этом слы­шал — неве­ро­ят­ным, то он, в свой пер­вый при­езд не наста­и­вал. Уез­жая, он пору­чил проаго­ру⁸⁴ Сопат­ру, кото­рый уже давал вам пока­за­ния, снять ста­тую с цоко­ля; когда тот не согла­сил­ся, он стал ему угро­жать и немед­лен­но уехал из горо­да. Проагор доло­жил сена­ту; все отве­ти­ли реши­тель­ным отка­зом. Корот­ко гово­ря, Веррес вто­рич­но при­ехал в город через неко­то­рое вре­мя и тот­час же осве­до­мил­ся о ста­туе. Ему отве­ти­ли, что сенат не дает сво­его согла­сия, что вся­ко­му, кто к ней при­кос­нет­ся без раз­ре­ше­ния сена­та, гро­зит смерт­ная казнь; заод­но упо­мя­ну­ли и о рели­ги­оз­ном запре­те. Тогда Веррес: «О каком тол­ку­ешь ты мне рели­ги­оз­ном запре­те, о какой каз­ни, о каком сена­те? Живым не выпу­щу; умрешь под роз­га­ми, если мне не отда­дут ста­туи». Сопатр вто­рич­но, со сле­за­ми на гла­зах, доло­жил сена­ту о поло­же­нии дела, сооб­щил об алч­но­сти и об угро­зах Верре­са. Сена­то­ры не дали Сопат­ру ника­ко­го отве­та, но разо­шлись в вол­не­нии и смя­те­нии. Проагор, явив­шись по зову пре­то­ра, объ­яс­нил ему поло­же­ние дела и ска­зал ему, что его тре­бо­ва­ние не выпол­ни­мо. (XL) Обра­ти­те вни­ма­ние (ведь не сле­ду­ет про­пус­кать ниче­го тако­го, что име­ет отно­ше­ние к бес­со­вест­но­сти Верре­са), что это гово­ри­лось во вре­мя при­сут­ст­вия, все­на­род­но, с крес­ла намест­ни­ка, с воз­вы­шен­но­го места.

(86) Была глу­бо­кая зима; пого­да, как вы слы­ша­ли от само­го Сопат­ра, была очень холод­ная, шел силь­ный дождь, как вдруг Веррес при­ка­зал лик­то­рам столк­нуть Сопат­ра с пор­ти­ка, где сам он сидел, на форум и раздеть дона­га; едва успел он отдать это рас­по­ря­же­ние, как Сопатр уже сто­ял голый, окру­жен­ный лик­то­ра­ми. Все дума­ли, что несчаст­ный и при­том ни в чем не вино­ва­тый чело­век будет засе­чен роз­га­ми. В этом они ошиб­лись. Неужто Веррес станет без осно­ва­ний сечь роз­га­ми союз­ни­ка и дру­га рим­ско­го наро­да? Не настоль­ко он бес­сер­де­чен: не все поро­ки соеди­не­ны в одном чело­ве­ке; нико­гда не был он жесток. Он обо­шел­ся с Сопа­тром мяг­ко и мило­серд­но. В Тин­да­риде, как почти во всех горо­дах Сици­лии, посреди фору­ма сто­ят кон­ные ста­туи Мар­цел­лов; из них он выбрал ста­тую Гая Мар­цел­ла⁸⁵, кото­рый еще недав­но ока­зал вели­чай­шие услу­ги это­му горо­ду и вооб­ще всей про­вин­ции. Вот к ней он и при­ка­зал при­вя­зать, с раз­веден­ны­ми рука­ми и нога­ми, Сопат­ра, извест­но­го чело­ве­ка у него на родине и к тому же зани­маю­ще­го выс­шую долж­ность. (87) Какие муче­ния испы­тал он, при­вя­зан­ный обна­жен­ным под откры­тым небом, в дождь и холод, может себе пред­ста­вить каж­дый. И этой оскор­би­тель­ной жесто­ко­сти был поло­жен конец не рань­ше, чем вся при­сут­ст­во­вав­шая тол­па наро­да, воз­му­щен­ная ужас­ным зре­ли­щем и охва­чен­ная чув­ст­вом состра­да­ния, сво­им кри­ком заста­ви­ла сенат обе­щать Верре­су ту ста­тую Мер­ку­рия. Люди кри­ча­ли, что бес­смерт­ные боги сами ото­мстят за себя, но что невин­ный чело­век не дол­жен поги­бать. Тогда сенат в пол­ном соста­ве явил­ся к Верре­су и обе­щал ему отдать ста­тую. Еле живой, почти око­че­нев­ший Сопатр был снят со ста­туи Мар­цел­ла.

Я не могу обви­нять Верре­са с над­ле­жа­щей после­до­ва­тель­но­стью, если бы и желал: для это­го надо обла­дать не про­сто даро­ва­ни­ем, но, так ска­зать, осо­бен­ным искус­ст­вом. (XLI, 88) Этот слу­чай со ста­ту­ей Мер­ку­рия в Тин­да­риде дает одну ста­тью обви­не­ния, и я пред­став­ляю ее как тако­вую; меж­ду тем в ней одной заклю­ча­ет­ся несколь­ко ста­тей; как мне их раз­ли­чить и разде­лить — не знаю. Здесь и вымо­га­тель­ство, так как Веррес взял у союз­ни­ков ста­тую, сто­ив­шую боль­ших денег, и каз­но­крад­ство, так как он не поко­ле­бал­ся при­сво­ить себе ста­тую, состав­ляв­шую соб­ст­вен­ность рим­ско­го наро­да, взя­тую из захва­чен­ной у вра­гов добы­чи и постав­лен­ную от име­ни наше­го импе­ра­то­ра; здесь и оскорб­ле­ние вели­че­ства⁸⁶, так как он осме­лил­ся снять и увез­ти памят­ник нашей дер­жа­вы, нашей сла­вы и подви­гов; здесь и свя­тотат­ство, так как он оскор­бил вели­чай­шие свя­ты­ни; здесь и жесто­кость, так как он при­ду­мал новый и утон­чен­ный вид муче­ния для невин­но­го чело­ве­ка, ваше­го союз­ни­ка и дру­га.

(89) Но вот чего не могу я понять, вот чему не при­ду­маю я назва­ния — как он вос­поль­зо­вал­ся для это­го ста­ту­ей Гая Мар­цел­ла. Поче­му? Не пото­му ли, что это был патрон сици­лий­цев?⁸⁷ И что же? Какой вывод мож­но было сде­лать из это­го? Что это обсто­я­тель­ство может озна­чать для кли­ен­тов и госте­при­им­цев и поль­зу и несча­стье? Или ты хотел пока­зать, что от тво­е­го само­управ­ства не защи­тит ника­кой патрон? Но кто же не зна­ет, что импе­рий при­сут­ст­ву­ю­ще­го него­дяя силь­нее покро­ви­тель­ства отсут­ст­ву­ю­щих чест­ных людей? Или, может быть, в этом поступ­ке ска­зы­ва­ют­ся твое поис­ти­не исклю­чи­тель­ное само­мне­ние, занос­чи­вость и спесь? Ты, види­мо, думал ума­лить вели­чие Мар­цел­лов. Так, зна­чит, Мар­цел­лы теперь уже не патро­ны сици­лий­цев; их место занял Веррес. (90) Какую же доб­лесть, какие досто­ин­ства открыл ты в себе, раз ты попы­тал­ся пере­ве­сти на себя кли­ен­те­лу такой бли­ста­тель­ной, такой зна­ме­ни­той про­вин­ции, отняв ее у надеж­ней­ших и дав­ниш­них патро­нов? Да раз­ве ты, при тво­ей испор­чен­но­сти, тупо­сти и лено­сти, можешь обес­пе­чить кли­ен­те­лу, уже не гово­рю — всей Сици­лии, нет, хотя бы одно­го, само­го нище­го сици­лий­ца? И это тебе ста­туя Мар­цел­ла послу­жи­ла оруди­ем для пыт­ки кли­ен­тов Мар­цел­лов? Постав­лен­ный ему почет­ный памят­ник ты хотел пре­вра­тить в орудие муче­ния для тех, кто ему ока­зал почет? А далее? Какой пред­став­лял ты себе даль­ней­шую участь сво­их соб­ст­вен­ных ста­туй? Такой ли, какой она ока­за­лась в дей­ст­ви­тель­но­сти? Ведь как толь­ко жите­ли Тин­да­риды узна­ли, что Верре­су назна­чен пре­ем­ник, они опро­ки­ну­ли ста­тую Верре­са, кото­рую он велел поста­вить рядом со ста­ту­я­ми Мар­цел­лов и при­том на более высо­ком цоко­ле.

(XLII) Судь­ба, бла­го­во­ля­щая сици­лий­цам, теперь дала тебе в каче­стве судьи Гая Мар­цел­ла с тем, чтобы мы пере­да­ли тебя, свя­зан­ным и ско­ван­ным, на стро­гий суд тому чело­ве­ку, к чьей ста­туе, во вре­мя тво­ей пре­ту­ры, при­вя­зы­ва­ли сици­лий­цев. (91) Сна­ча­ла, судьи, Веррес пытал­ся утвер­ждать, что жите­ли Тин­да­риды про­да­ли эту ста­тую Мер­ку­рия при­сут­ст­ву­ю­ще­му здесь Мар­ку Мар­цел­лу Эсер­ни­ну, и наде­ял­ся, что так­же и Марк Мар­целл под­твер­дит это. Я все­гда отка­зы­вал­ся верить, что моло­дой чело­век из тако­го знат­но­го рода, патрон Сици­лии, согла­сит­ся дать свое имя для того, чтобы снять вину с Верре­са. Но мной все пред­у­смот­ре­но и при­ня­ты все меры пре­до­сто­рож­но­сти, так что, если бы, сверх ожи­да­ния, и нашел­ся охот­ник взять на себя вину Верре­са и стать обви­ня­е­мым по этой ста­тье, он все же ниче­го не мог бы достиг­нуть; ибо я при­вез таких свиде­те­лей и доста­вил такие пись­мен­ные дока­за­тель­ства, что в вине Верре­са не может быть ника­ких сомне­ний. (92) Из офи­ци­аль­ных запи­сей вид­но, что ста­туя Мер­ку­рия была отправ­ле­на в Мес­са­ну за счет горо­да; в них гово­рит­ся, како­вы были рас­хо­ды; этим делом от име­ни горо­да ведал легат Полея. Вы спро­си­те, где он? Здесь, сре­ди свиде­те­лей. Это было сде­ла­но по рас­по­ря­же­нию проаго­ра Сопат­ра. Кто это такой? Тот самый, кото­ро­го при­вя­за­ли к ста­туе. А он где? Вы его виде­ли и слы­ша­ли его при­ка­за­ния. Сня­ти­ем ста­туи с цоко­ля рас­по­ря­жал­ся гим­на­си­арх⁸⁸ Демет­рий, ведав­ший местом, где она сто­я­ла. Что же? Я ли это гово­рю? Да нет же — он сам, при­сут­ст­ву­ю­щий здесь. По его сло­вам, сам Веррес, будучи уже в Риме, недав­но обе­щал вер­нуть ста­тую пред­ста­ви­те­лям город­ской общи­ны, если будут уни­что­же­ны дока­за­тель­ства его винов­но­сти по это­му делу и если пред­ста­ви­те­ли ему пору­чат­ся, что не высту­пят как свиде­те­ли. Это ска­за­ли в вашем при­сут­ст­вии Зосипп и Исме­ний, знат­ней­шие люди и пер­вые сре­ди граж­дан Тин­да­риды.

(XLIII, 93) Далее, не похи­тил ли ты в Агри­ген­те, из свя­щен­ней­ше­го хра­ма Эску­ла­па⁸⁹, памят­ный дар того же Пуб­лия Сци­пи­о­на — пре­крас­ную ста­тую Апол­ло­на, на бед­ре кото­рой мел­ки­ми сереб­ря­ны­ми бук­ва­ми было напи­са­но имя Миро­на? Когда он сде­лал это тай­ком, исполь­зо­вав для сво­его зло­де­я­ния, для кощун­ст­вен­ной кра­жи, в каче­стве навод­чи­ков и пособ­ни­ков несколь­ких бес­чест­ных людей, город­ская общи­на была силь­но воз­му­ще­на. Ибо жите­ли Агри­ген­та одно­вре­мен­но лиша­лись дара Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го, оте­че­ст­вен­ной свя­ты­ни, укра­ше­ния горо­да, памят­ни­ка победы и дока­за­тель­ства их сою­за с нами. Поэто­му, по почи­ну пер­вых граж­дан того горо­да, кве­сто­рам и эди­лам⁹⁰ было пору­че­но охра­нять хра­мы в ноч­ное вре­мя. Ведь, в Агри­ген­те — мне дума­ет­ся, пото­му, что его насе­ле­ние мно­го­чис­лен­но и состо­ит из чест­ных людей, а так­же пото­му, что рим­ские граж­дане, стой­кие и ува­жае­мые люди, мно­го­чис­лен­ные в этом горо­де, живут с корен­ны­ми жите­ля­ми душа в душу, зани­ма­ясь тор­гов­лей, — Веррес не решал­ся откры­то тре­бо­вать, а тем более уно­сить то, что ему нра­ви­лось.

(94) В Агри­ген­те, невда­ле­ке от фору­ма, есть храм Гер­ку­ле­са, свя­щен­ный в гла­зах насе­ле­ния и глу­бо­ко почи­тае­мый. В нем есть брон­зо­вая ста­туя само­го Гер­ку­ле­са, едва ли не самое пре­крас­ное из всех про­из­веде­ний искус­ства, когда-либо виден­ных мной (прав­да, я не так уж мно­го пони­маю в таких вещах, но мно­го видел их); его так глу­бо­ко почи­та­ют, судьи, что его губы и под­бо­ро­док несколь­ко стер­лись, пото­му что люди, при про­си­тель­ных и бла­годар­ст­вен­ных молит­вах, не толь­ко обра­ща­ют­ся к нему, но и целу­ют его. К это­му хра­му, во вре­мя пре­бы­ва­ния Верре­са в Агри­ген­те, в глухую ночь вне­зап­но, под пред­во­ди­тель­ст­вом Тимар­хида, сбе­жа­лась тол­па воору­жен­ных рабов и хоте­ла ворвать­ся в храм. Ноч­ная стра­жа и хра­ни­те­ли хра­ма под­ня­ли крик; вна­ча­ле они попы­та­лись ока­зать сопро­тив­ле­ние и защи­тить храм, но их ото­гна­ли, избив пали­ца­ми и дуби­на­ми; затем, сбив запо­ры и выло­мав две­ри, напа­дав­шие попы­та­лись снять ста­тую с цоко­ля и увез­ти ее на кат­ках. Тем вре­ме­нем все услы­ха­ли кри­ки, и по все­му горо­ду раз­нес­лась весть о том, что на ста­туи богов их отчиз­ны напа­да­ют, но что это не неожи­дан­ный вра­же­ский налет и не вне­зап­ный раз­бой­ни­чий набег, нет, из дома и из когор­ты пре­то­ра⁹¹ яви­лась хоро­шо сна­ря­жен­ная и воору­жен­ная шай­ка бег­лых рабов. (95) В Агри­ген­те не было чело­ве­ка, кото­рый бы, узнав о слу­чив­шем­ся, не вско­чил с посте­ли и не схва­тил пер­во­го попав­ше­го­ся ему под руку ору­жия, как бы слаб и стар он ни был. В ско­ром вре­ме­ни к хра­му сбе­жал­ся весь город. Уже боль­ше часа мно­же­ство людей выби­ва­лось из сил, ста­ра­ясь сдви­нуть ста­тую с места; но она никак не под­да­ва­лась, хотя одни пыта­лись подви­нуть ее, под­ло­жив под нее кат­ки, дру­гие тащи­ли ее к себе кана­та­ми, при­вя­зав их ко всем ее чле­нам. Но вот вне­зап­но сбе­жа­лись жите­ли Агри­ген­та; гра­дом посы­па­лись кам­ни; в бег­ство обра­ти­лись ноч­ные воя­ки про­слав­лен­но­го импе­ра­то­ра. Две кро­шеч­ные ста­ту­эт­ки они все-таки при­хва­ти­ли, чтобы не воз­вра­щать­ся к это­му похи­ти­те­лю свя­тынь с совсем пусты­ми рука­ми. Нет тако­го горя, кото­рое бы лиши­ло сици­лий­цев их спо­соб­но­сти ост­рить и шутить; так и в этом слу­чае они гово­ри­ли, что к чис­лу подви­гов Гер­ку­ле­са теперь надо отно­сить с оди­на­ко­вым осно­ва­ни­ем победу и над этим чудо­вищ­ным боро­вом и над веп­рем Эри­манф­ским.

(XLIV, 96) При­ме­ру доб­лест­ных жите­лей Агри­ген­та в даль­ней­шем после­до­ва­ли жите­ли Ассо­ра, храб­рые и вер­ные мужи, хотя их город дале­ко не так изве­стен и зна­ме­нит. В пре­де­лах Ассор­ской обла­сти про­те­ка­ет река Хрис. Жите­ли счи­та­ют ее боже­ст­вом и почи­та­ют с вели­чай­шим бла­го­го­ве­ни­ем. Храм Хри­са нахо­дит­ся за горо­дом у самой доро­ги из Ассо­ра в Энну; в нем сто­ит пре­вос­ход­ная мра­мор­ная ста­туя это­го боже­ства. Вслед­ст­вие исклю­чи­тель­ной свя­то­сти это­го хра­ма, Веррес не осме­лил­ся потре­бо­вать от жите­лей Ассо­ра эту ста­тую. Он дал пору­че­ние Тле­по­ле­му и Гиеро­ну. Они яви­лись ночью с воору­жен­ны­ми людь­ми и взло­ма­ли две­ри хра­ма. Но хра­мо­вые слу­жи­те­ли и сто­ро­жа вовре­мя заме­ти­ли их и затру­би­ли в рог, что было сиг­на­лом, извест­ным во всей окру­ге; из всей окрест­но­сти сбе­жал­ся народ. Тле­по­ле­ма вышвыр­ну­ли и он обра­тил­ся в бег­ство; в хра­ме Хри­са не досчи­та­лись толь­ко одной брон­зо­вой ста­ту­эт­ки.

(97) В Энгии есть храм Вели­кой Мате­ри⁹². Теперь мне при­хо­дит­ся не толь­ко гово­рить о каж­дом слу­чае очень крат­ко, но даже про­пус­кать очень мно­гое, чтобы перей­ти к более важ­ным и полу­чив­шим бо́льшую извест­ность пре­ступ­ле­ни­ям Верре­са в том же духе. В этом хра­ме нахо­дят­ся брон­зо­вые пан­ци­ри и шле­мы коринф­ской чекан­ной работы и такой же работы боль­шие гид­рии, сде­лан­ные с тем же совер­шен­ным мастер­ст­вом; их при­нес в дар все тот же зна­ме­ни­тый Сци­пи­он, выдаю­щий­ся во всех отно­ше­ни­ях муж, велев выре­зать на них свое имя. Но к чему мне так мно­го гово­рить о Верре­се и заяв­лять жало­бы? Все это он похи­тил, судьи, и не оста­вил в глу­бо­ко почи­тае­мом хра­ме ниче­го, кро­ме сле­дов сво­его свя­тотат­ства и име­ни Пуб­лия Сци­пи­о­на. Отби­тым доспе­хам вра­гов, памят­ни­кам импе­ра­то­ров, укра­ше­ни­ям и убран­ству хра­мов отныне суж­де­но, рас­став­шись с эти­ми слав­ны­ми име­на­ми, стать частью домаш­ней обста­нов­ки и утва­ри Гая Верре­са.

(98) Оче­вид­но, ты один полу­ча­ешь наслаж­де­ние от вида коринф­ских ваз, ты со всей тон­ко­стью раз­би­ра­ешь­ся в соста­ве этой брон­зы, ты можешь оце­нить их линии. Так зна­чит, зна­ме­ни­тый Сци­пи­он, хотя и был уче­ней­шим и про­све­щен­ней­шим чело­ве­ком, это­го не пони­мал, а ты, чело­век без вся­ко­го обра­зо­ва­ния, без вку­са, без даро­ва­ния, без зна­ний, пони­ма­ешь это и уме­ешь оце­нить! Смот­ри, как бы не ока­за­лось, что он не толь­ко сво­ей уме­рен­но­стью, но и пони­ма­ни­ем пре­вос­хо­дил тебя и тех, кото­рые хотят, чтобы их назы­ва­ли зна­то­ка­ми. Ибо Сци­пи­он, пони­мая, насколь­ко эти вещи кра­си­вы, счи­тал их создан­ны­ми не как пред­ме­ты рос­ко­ши для жилищ людей, а для укра­ше­ния хра­мов и горо­дов, чтобы наши потом­ки счи­та­ли их свя­щен­ны­ми памят­ни­ка­ми.

(XLV, 99) Послу­шай­те, судьи, и об исклю­чи­тель­ной жад­но­сти, дер­зо­сти и безу­мии Верре­са, про­явив­ших­ся к тому же в осквер­не­нии такой свя­ты­ни, кото­рая счи­та­лась непри­кос­но­вен­ной не толь­ко для рук, но и для помыш­ле­ний чело­ве­че­ских. Есть в Катине свя­ти­ли­ще Цере­ры, почи­тае­мой там так же бла­го­го­вей­но, как в Риме, как в дру­гих мест­но­стях, как, мож­но ска­зать, во всем мире⁹³. Во внут­рен­ней части это­го свя­ти­ли­ща нахо­ди­лась очень древ­няя ста­туя Цере­ры, при­чем муж­чи­ны не зна­ли, не гово­рю уже — о ее внеш­нем виде, но даже о ее суще­ст­во­ва­нии; ибо доступ в это свя­ти­ли­ще запре­щен муж­чи­нам; обряды совер­ша­ют­ся жен­щи­на­ми и девуш­ка­ми. Ста­тую эту рабы Верре­са унес­ли тай­ком, ночью, из того свя­щен­ней­ше­го и древ­ней­ше­го места. На дру­гой день жри­цы Цере­ры и насто­я­тель­ни­цы это­го хра­ма, знат­ные жен­щи­ны пре­клон­но­го воз­рас­та и чистой жиз­ни, донес­ли сво­им вла­стям о слу­чив­шем­ся. Все были пора­же­ны, воз­му­ще­ны и удру­че­ны. (100) Тогда Веррес, будучи встре­во­жен тяже­стью сво­его про­ступ­ка и желая отве­сти от себя подо­зре­ние в этом зло­дей­стве, пору­чил одно­му из сво­их госте­при­им­цев подыс­кать кого-нибудь, чтобы сва­лить на него эту вину и добить­ся его осуж­де­ния по это­му обви­не­нию, дабы само­му избе­жать ответ­ст­вен­но­сти. Откла­ды­вать дело не ста­ли. Когда Веррес уехал из Кати­ны, на одно­го раба была пода­на жало­ба; он был обви­нен; были выстав­ле­ны лже­свиде­те­ли; дело, на осно­ва­нии зако­нов, раз­би­рал катин­ский сенат, собрав­ший­ся в пол­ном соста­ве. Были вызва­ны жри­цы; их тай­но спро­си­ли в курии, како­во их мне­ние о слу­чив­шем­ся и каким обра­зом ста­тую мож­но было похи­тить. Они отве­ти­ли, что в хра­ме виде­ли рабов пре­то­ра. Дело, кото­рое и рань­ше не было тем­ным, ста­ло, бла­го­да­ря пока­за­ни­ям жриц, вполне ясным. Суд начал сове­щать­ся. Раба еди­но­глас­но при­зна­ли неви­нов­ным, чтобы вы тем лег­че мог­ли еди­но­глас­но выне­сти Верре­су обви­ни­тель­ный при­го­вор.

(101) В самом деле, чего ты тре­бу­ешь, Веррес, на что наде­ешь­ся, чего ждешь? Кто из богов или людей, по-тво­е­му, при­дет тебе на помощь? Не туда ли осме­лил­ся ты, для ограб­ле­ния свя­ти­ли­ща, послать рабов, куда и сво­бод­ным людям боже­ст­вен­ный закон не раз­ре­шал вхо­дить даже с дара­ми? Не на те ли пред­ме­ты ты нало­жил без вся­ких коле­ба­ний свою руку, от кото­рых свя­щен­ные заве­ты веле­ли тебе даже отво­дить взор? При этом ведь не твои гла­за соблаз­ни­ли тебя совер­шить такой зло­дей­ский, такой нече­сти­вый посту­пок; ибо ты поже­лал того, чего нико­гда не видел; повто­ряю, ты страст­но захо­тел иметь то, на что тебе ранее и взгля­нуть не при­шлось. На осно­ва­нии слу­хов ты вос­пы­лал такой без­мер­ной жад­но­стью, что ее не сдер­жа­ли ни страх, ни запрет, ни гнев богов, ни мне­ние людей. (102) Но ты, быть может, слы­шал об этой ста­туе от чест­но­го и заслу­жи­ваю­ще­го дове­рия чело­ве­ка. Как же это было воз­мож­но, когда от муж­чи­ны ты вооб­ще не мог о ней слы­шать? Сле­до­ва­тель­но, ты слы­шал о ней от жен­щи­ны, так как муж­чи­ны не мог­ли ни видеть ее, ни знать о ней. Но како­ва, по ваше­му мне­нию, судьи, была та жен­щи­на. Сколь цело­муд­рен­на была она, раз она бесе­до­ва­ла с Верре­сом; сколь бла­го­че­сти­ва, раз она его научи­ла, как огра­бить свя­ти­ли­ще! Ясно, что таин­ства, совер­шае­мые девуш­ка­ми и жен­щи­на­ми необы­чай­ной непо­роч­но­сти, осквер­не­ны гнус­ным кощун­ст­вом Верре­са.

(XLVI) И вы пола­га­е­те, что это един­ст­вен­ный слу­чай, когда он взду­мал добыть себе то, о чем он толь­ко слы­хал, но чего сам не видел? Нет, было мно­го и дру­гих таких слу­ча­ев; из них я оста­нов­люсь на ограб­ле­нии извест­ней­ше­го и древ­ней­ше­го свя­ти­ли­ща, о кото­ром свиде­те­ли гово­ри­ли при пер­вом раз­бо­ре дела. Выслу­шай­те теперь, пожа­луй­ста, мой рас­сказ об этом же и при­том с таким же вни­ма­ни­ем, как и до сих пор.

(103) Ост­ров Мели­та, судьи, отде­лен от Сици­лии доволь­но широ­ким и опас­ным морем; на ост­ро­ве есть город того же име­ни, где Веррес нико­гда не был, что, одна­ко, не поме­ша­ло ему пре­вра­тить этот город на три года в мастер­скую тка­ней⁹⁴ для жен­щин. Невда­ле­ке от это­го горо­да сто­ит на мысе древ­ний храм Юно­ны, все­гда почи­тав­ший­ся так глу­бо­ко, что не толь­ко во вре­ме­на пуни­че­ских войн, про­ис­хо­див­ших вбли­зи от этих мест и сопро­вож­дав­ших­ся боль­ши­ми мор­ски­ми боя­ми, но и ныне, при при­сут­ст­вии здесь мно­же­ства мор­ских раз­бой­ни­ков, он все­гда был непри­кос­но­вен­ным и свя­щен­ным. Более того, по рас­ска­зам, когда к это­му месту одна­жды при­стал флот царя Маси­нис­сы, вое­на­чаль­ник царя взял из хра­ма сло­но­вые бив­ни огром­ной вели­чи­ны, при­вез их в Афри­ку и при­нес в дар Маси­нис­се. Царь вна­ча­ле обра­до­вал­ся подар­ку, но затем, узнав, откуда эти бив­ни, немед­лен­но отпра­вил на квин­кве­ре­ме⁹⁵ вер­ных людей, чтобы они воз­вра­ти­ли эти бив­ни по при­над­леж­но­сти. По это­му слу­чаю на них была сде­ла­на над­пись пуни­че­ски­ми бук­ва­ми, гла­сив­шая, что царь Маси­нис­са, по неведе­нию, при­нял эти пред­ме­ты, но, узнав об обсто­я­тель­ствах дела, велел доста­вить их обрат­но и воз­вра­тить хра­му. Кро­ме того, в хра­ме было мно­го сло­но­вой кости, мно­го укра­ше­ний и сре­ди них две сде­лан­ные из сло­но­вой кости ста­ту­эт­ки Победы, пре­крас­ные про­из­веде­ния искус­ства, древ­ней работы. (104) Чтобы не гово­рить мно­го, ска­жу, что Веррес, дав один при­каз, при посред­стве послан­ных им для это­го рабов Вене­ры, забрал и увез все эти пред­ме­ты.

(XLVII) О, бес­смерт­ные боги! Кого обви­няю, кого пре­сле­дую я на осно­ва­нии зако­нов и пра­ва? О ком выне­се­те вы свой при­го­вор, пода­вая таб­лич­ки? Пред­ста­ви­те­ли Мели­ты офи­ци­аль­но заяв­ля­ют, что храм Юно­ны ограб­лен, что Веррес в этом непри­кос­но­вен­ней­шем свя­ти­ли­ще не оста­вил ниче­го, что в том месте, где часто при­ста­ва­ли флоты вра­гов, где чуть ли не из года в год зимо­ва­ли пира­ты, храм, кото­ро­го ранее не осквер­нял ни один раз­бой­ник и нико­гда не касал­ся враг, ограб­лен Верре­сом и в нем ниче­го не остав­ле­но. Что же, и теперь при­дет­ся назы­вать его обви­ня­е­мым, меня — обви­ни­те­лем, а вас — судья­ми? Про­тив него име­ют­ся неко­то­рые ста­тьи обви­не­ния; он при­вле­чен к суду на осно­ва­нии подо­зре­ний. А меж­ду тем уста­нов­ле­но, что похи­ще­ны ста­туи богов, ограб­ле­ны хра­мы, опу­сто­ше­ны горо­да; после таких зло­де­я­ний Веррес не оста­вил себе ника­ко­го пути для отри­ца­ния сво­ей вины, ника­кой воз­мож­но­сти оправ­дать­ся. Он во всем изоб­ли­чен мной, ули­чен свиде­те­ля­ми, уни­что­жен соб­ст­вен­ным при­зна­ни­ем; он в сетях сво­их явных зло­де­я­ний — и все же он оста­ет­ся здесь и мол­ча, вме­сте со мной, следит за рас­кры­ти­ем сво­их соб­ст­вен­ных поступ­ков.

(105) Я пожа­луй, слиш­ком дол­го зани­ма­юсь обви­не­ни­я­ми одно­го рода; я сознаю, судьи, что мне не сле­ду­ет утом­лять ваш слух и ваше вни­ма­ние. Поэто­му я мно­гое обой­ду мол­ча­ни­ем. Но — во имя бес­смерт­ных богов, тех самых, о почи­та­нии кото­рых мы гово­рим уже дол­го! — чтобы выслу­шать то, что я соби­ра­юсь ска­зать, про­шу вас, судьи, набрать­ся новых сил, дабы их вам хва­ти­ло, пока я буду подроб­но рас­ска­зы­вать вам о пре­ступ­ле­нии Верре­са, кото­рое потряс­ло всю про­вин­цию. Если вам пока­жет­ся, что я слиш­ком углуб­ля­юсь в про­шлое, чтобы про­следить, откуда идет это почи­та­ние, то про­сти­те это мне: важ­ность дела не поз­во­ля­ет мне быть крат­ким в повест­во­ва­нии об этом страш­ном пре­ступ­ле­нии.

(XLVIII, 106) Соглас­но ста­рин­но­му веро­ва­нию, судьи, о кото­ром свиде­тель­ст­ву­ют древ­ней­шие гре­че­ские писа­ния и памят­ни­ки, ост­ров Сици­лия весь был посвя­щен Цере­ре и Либе­ре⁹⁶. Если так пола­га­ют и дру­гие наро­ды, то сами сици­лий­цы в этом вполне убеж­де­ны, и это веро­ва­ние, мож­но ска­зать, вошло в их плоть и кровь. Они верят, что здесь роди­лись эти боги­ни, что хле­бо­па­ше­ство впер­вые воз­ник­ло на их зем­ле, что Либе­ра, кото­рую они назы­ва­ют так­же Про­сер­пи­ной, была похи­ще­на в роще близ Энны; это место, рас­по­ло­жен­ное в сред­ней части ост­ро­ва, назы­ва­ет­ся «пупом Сици­лии». Желая напасть на след Либе­ра и най­ти ее, Цере­ра, гово­рят, зажгла свои факе­лы от огней, выры­ваю­щих­ся из вер­ши­ны Этны, и, неся их перед собой, обо­шла весь мир. (107) Энна, где, по пре­да­нию, про­ис­хо­ди­ло то, о чем я гово­рю, рас­по­ло­же­на на очень высо­ком, гос­под­ст­ву­ю­щем над окрест­но­стью плос­ко­го­рье с неис­ся­каю­щи­ми источ­ни­ка­ми; со всех сто­рон подъ­ем крут и обры­вист. Вбли­зи Энны очень мно­го озер и рощ, где круг­лый год цве­тут пре­крас­ные цве­ты, так что само место свиде­тель­ст­ву­ет о том, что имен­но здесь и про­изо­шло похи­ще­ние девуш­ки, о кото­ром мы слы­ша­ли еще в дет­стве. И в самом деле, побли­зо­сти нахо­дит­ся неиз­ме­ри­мой глу­би­ны пеще­ра, обра­щен­ная на север; из нее, гово­рят, неожи­дан­но появил­ся на сво­ей колес­ни­це отец Дит, кото­рый схва­тил девуш­ку и увез с собой; невда­ле­ке от Сира­куз он вне­зап­но исчез под зем­лей, а на этом месте тот­час же обра­зо­ва­лось озе­ро; на его бере­гу сира­ку­зяне и поныне справ­ля­ют еже­год­ные празд­не­ства при огром­ном сте­че­нии муж­чин и жен­щин.

(XLIX) В свя­зи с древним веро­ва­ни­ем, что в этой мест­но­сти есть следы пре­бы­ва­ния этих божеств и что здесь, мож­но ска­зать, сто­я­ла их колы­бель, во всей Сици­лии как част­ны­ми лица­ми, так и город­ски­ми общи­на­ми возда­ют­ся осо­бен­ные поче­сти Цере­ре Энн­ской. Мно­го­чис­лен­ные чуде­са свиде­тель­ст­ву­ют о ее боже­ст­вен­ной силе; мно­го раз ока­зы­ва­ла она людям в труд­ную мину­ту их жиз­ни вер­ную помощь, так что боги­ня, каза­лось, не толь­ко любит этот ост­ров, но и оби­та­ет на нем и охра­ня­ет его. (108) И не толь­ко сици­лий­цы, но и дру­гие пле­ме­на и наро­ды глу­бо­ко чтут энн­скую Цере­ру. Дей­ст­ви­тель­но, если при­ни­мать уча­стие в свя­щен­но­дей­ст­ви­ях афи­нян стре­мят­ся все люди, хотя Цере­ра толь­ко посе­ти­ла Афи­ны, во вре­мя сво­их ски­та­ний и при­нес­ла туда пло­ды зем­леде­лия⁹⁷, то как глу­бо­ко долж­ны чтить боги­ню те, в чьей стране она, как извест­но, роди­лась и научи­ла людей зем­леде­лию впер­вые! Поэто­му во вре­ме­на наших отцов, тяж­кие и труд­ные для государ­ства, когда был убит Тибе­рий Гракх, все с ужа­сом ожи­да­ли вели­ких бед­ст­вий, пред­ве­щае­мых зло­ве­щи­ми зна­ме­ни­я­ми, в кон­суль­ство Пуб­лия Муция и Луция Каль­пур­ния⁹⁸ обра­ти­лись к Сивил­ли­ным кни­гам⁹⁹, в кото­рых было най­де­но пове­ле­ние уми­ло­сти­вить древ­ней­шую Цере­ру. И хотя в нашем горо­де нахо­дил­ся пре­крас­ный и вели­ко­леп­ный храм Цере­ры¹⁰⁰, все же жре­цы рим­ско­го наро­да из зна­ме­ни­той кол­ле­гии децем­ви­ров выеха­ли в самую Энну. Ибо там с древ­ней­ших вре­мен почи­та­ли Цере­ру столь глу­бо­ко, что люди, выез­жая туда, каза­лось, отправ­ля­лись не в храм Цере­ры, а к самой Цере­ре.

(109) Не ста­ну зло­употреб­лять вашим вни­ма­ни­ем; моя речь, пожа­луй, уже дав­но не под­хо­дит для суда и не похо­жа на речи, какие при­ня­то про­из­но­сить. Ска­жу пря­мо: эта самая Цере­ра, древ­ней­шая и свя­щен­ней­шая родо­на­чаль­ни­ца всех таинств, совер­шае­мых у всех пле­мен и наро­дов, из хра­ма, где она сто­я­ла, Гаем Верре­сом была похи­ще­на. Если вы быва­ли в Энне, вы виде­ли мра­мор­ную ста­тую Цере­ры, а в дру­гом хра­ме — ста­тую Либе­ры. Они огром­ной вели­чи­ны и очень кра­си­вы, но не очень древ­ние. Была дру­гая ста­туя, из брон­зы, не осо­бен­но боль­ших раз­ме­ров, но пре­крас­ной работы, с факе­ла­ми, очень древ­няя, наи­бо­лее древ­няя из всех ста­туй, нахо­дя­щих­ся в том хра­ме. Ее он и похи­тил и все же этим не был дово­лен. (110) Перед хра­мом Цере­ры, на откры­той и обшир­ной пло­щад­ке, сто­ят две ста­туи, — Цере­ры и Трип­то­ле­ма¹⁰¹ — очень кра­си­вые и огром­ных раз­ме­ров; их кра­сота была опас­на для них, но их раз­ме­ры — спа­си­тель­ны, так как снять их с цоко­лей и пере­вез­ти ока­за­лось непо­силь­ной зада­чей. В пра­вой руке у Цере­ры была боль­шая, пре­крас­ной работы, ста­туя Победы¹⁰²; Веррес при­ка­зал снять ее со ста­туи Цере­ры и доста­вить ему.

(L) Что же дол­жен теперь испы­ты­вать Веррес, вспо­ми­ная свои зло­де­я­ния, когда я сам, упо­ми­ная о них, не толь­ко скорб­лю душой, но и содро­га­юсь всем телом? Я живо пред­став­ляю себе и храм, и мест­ность, и свя­щен­ные обряды; перед мои­ми гла­за­ми вста­ет все: тот день, когда, после мое­го при­езда в Энну, жри­цы Цере­ры вышли мне навстре­чу с вет­вя­ми, обви­ты­ми повяз­ка­ми¹⁰³; народ, собрав­ший­ся на сход­ку, кон­вент рим­ских граж­дан; там, во вре­мя моей речи, было столь­ко сто­нов и слез, что каза­лось, буд­то весь город рыда­ет в тяж­кой скор­би. (111) Не тре­бо­ва­ния насчет деся­тин, не рас­хи­ще­ние их иму­ще­ства, не без­за­ко­ния в судах, не воз­му­ти­тель­ный раз­врат Верре­са, не наси­лия и оскорб­ле­ния, каки­ми он тер­зал и угне­тал их, заста­ви­ли их при­не­сти мне жало­бы; нет, за пору­га­ние Цере­ры, ее древ­них обрядов, ее свя­щен­но­го хра­ма тре­бо­ва­ли они иску­пи­тель­ной кары для это­го пре­ступ­ней­ше­го и наг­лей­ше­го чело­ве­ка; все про­чее, они гово­ри­ли, соглас­ны они пре­тер­петь и пре­дать забве­нию. Их скорбь была так вели­ка, слов­но в Энну явил­ся новый Орк и не Про­сер­пи­ну увез, а похи­тил самое Цере­ру.

И в самом деле тот город кажет­ся не горо­дом, а хра­мом Цере­ры; жите­ли Энны счи­та­ют, что Цере­ра оби­та­ет сре­ди них, так что они кажут­ся мне не граж­да­на­ми сво­ей общи­ны, а все — жре­ца­ми, все — оби­та­те­ля­ми и хра­ни­те­ля­ми хра­ма Цере­ры. (112) И из Энны ты осме­лил­ся увез­ти ста­тую Цере­ры? В Энне ты попы­тал­ся вырвать Победу из руки Цере­ры и отнять боги­ню у боги­ни? Их не осме­ли­лись ни осквер­нить, ни кос­нуть­ся те, кото­рые, по всем сво­им каче­ствам, были склон­ны ско­рее к зло­дей­ству, чем к бла­го­че­стию. Ведь в кон­суль­ство Пуб­лия Попи­лия и Пуб­лия Рупи­лия¹⁰⁴ эта мест­ность была в руках у рабов, бег­лых, вар­ва­ров, вра­гов; но они не в такой мере были раба­ми сво­их гос­под, в какой ты — рабом сво­их стра­стей; они не так стре­ми­лись бежать от сво­их гос­под, как ты — от пра­ва и зако­нов; они не были таки­ми вар­ва­ра­ми по язы­ку и про­ис­хож­де­нию, как ты — по нату­ре и нра­вам, не были столь враж­деб­ны людям, как ты — бес­смерт­ным богам. Какое же снис­хож­де­ние мож­но ока­зать ему, пре­взо­шед­ше­му рабов низо­стью, бег­лых дер­зо­стью, вар­ва­ров пре­ступ­но­стью, вра­гов жесто­ко­стью?

(LI, 113) Вы слы­ша­ли офи­ци­аль­ное заяв­ле­ние Фео­до­ра, Нуме­ния и Ника­си­о­на, пред­ста­ви­те­лей Энны, о пору­че­нии, дан­ном им их сограж­да­на­ми: обра­тить­ся к Верре­су с тре­бо­ва­ни­ем воз­вра­тить горо­ду ста­туи Цере­ры и Победы; в слу­чае его согла­сия, остать­ся вер­ны­ми древ­не­му обы­чаю насе­ле­ния Энны и, хотя Веррес и был мучи­те­лем Сици­лии, все-таки, сле­дуя заве­там пред­ков, не высту­пать со свиде­тель­ски­ми пока­за­ни­я­ми про­тив него; если же он не воз­вра­тит ста­туй, то явить­ся в суд, рас­ска­зать судьям о его без­за­ко­ни­ях, но глав­ным обра­зом, заявить жало­бу на оскорб­ле­ние рели­гии. Во имя бес­смерт­ных богов! — не будь­те глу­хи к их жало­бам, не отно­си­тесь к ним с пре­зре­ни­ем и пре­не­бре­же­ни­ем, судьи! Дело идет о без­за­ко­ни­ях, совер­шен­ных по отно­ше­нию к союз­ни­кам, дело идет о зна­че­нии зако­нов, об ува­же­нии к суду и о пра­во­судии. Все это очень важ­но, но вот что самое важ­ное: вся про­вин­ция охва­че­на таким силь­ным стра­хом перед бога­ми, из-за дея­ний Верре­са все­ми сици­лий­ца­ми овла­дел такой суе­вер­ный ужас, что вся­кое несча­стье, какое бы ни слу­чи­лось, — с город­ской ли общи­ной или же с част­ным лицом — свя­зы­ва­ют со зло­дей­ст­вом Верре­са. (114) Вы слы­ша­ли офи­ци­аль­ные заяв­ле­ния жите­лей Цен­ту­рип, Аги­рия, Кати­ны, Этны, Гер­би­ты и мно­гих дру­гих горо­дов о том, в какую пусты­ню пре­вра­ще­ны их поля, как они разо­ре­ны, как мно­го зем­ледель­цев бежа­ло, оста­вив свои поля неза­се­ян­ны­ми, поки­нув их на про­из­вол судь­бы. И хотя это слу­чи­лось вслед­ст­вие мно­го­чис­лен­ных и раз­но­об­раз­ных без­за­ко­ний Верре­са, но сици­лий­цы при­да­ют наи­боль­шее зна­че­ние одно­му обсто­я­тель­ству: гибель всех посе­вов и даров Цере­ры в этих мест­но­стях объ­яс­ня­ют оскорб­ле­ни­ем, нане­сен­ным Цере­ре.

Под­дер­жи­те страх союз­ни­ков перед бога­ми, судьи, сохра­ни­те свой соб­ст­вен­ный. Ведь эти веро­ва­ния вовсе не без­раз­лич­ны для вас и вам не чуж­ды, и даже если бы это было так, если бы вы не хоте­ли пере­нять их, вам все же сле­до­ва­ло бы пока­рать того, кто оскор­бил эти веро­ва­ния. (115) Но теперь речь идет о рели­гии, общей всем наро­дам, и о свя­щен­но­дей­ст­ви­ях, кото­рые наши пред­ки вос­при­ня­ли и совер­ша­ли, заим­ст­во­вав их от чуже­зем­ных наро­дов, о свя­щен­но­дей­ст­ви­ях, назван­ных ими гре­че­ски­ми, каки­ми они и были в дей­ст­ви­тель­но­сти. Как же можем мы, даже если бы и поже­ла­ли, быть рав­но­душ­ны­ми и бес­печ­ны­ми?

(LII) Теперь я напом­ню и подроб­но опи­шу вам, судьи, раз­граб­ле­ние одно­го толь­ко горо­да, но пре­крас­ней­ше­го и бога­тей­ше­го из всех горо­дов — Сира­куз, чтобы, нако­нец, закон­чить эту часть сво­ей речи. Сре­ди вас, пожа­луй, нет нико­го, кто бы не слы­шал и не читал в лето­пи­сях рас­ска­за о том, как Сира­ку­зы были взя­ты Мар­ком Мар­цел­лом. Срав­ни­те же нынеш­нее состо­я­ние мира с тогдаш­ней вой­ной; при­езд это­го пре­то­ра срав­ни­те с победой того импе­ра­то­ра, запят­нан­ную когор­ту Верре­са — с непо­беди­мым вой­ском Мар­цел­ла, про­из­вол одно­го — с воз­держ­но­стью дру­го­го. Вы ска­же­те, что тот, кто заво­е­вал Сира­ку­зы, был их осно­ва­те­лем, а тот, кто полу­чил их бла­го­устро­ен­ны­ми, вел себя, как заво­е­ва­тель. (116) Обхо­жу теперь мол­ча­ни­ем то, о чем я уже гово­рил и еще буду гово­рить во мно­гих местах сво­ей речи: форум в Сира­ку­зах, не запят­нан­ный убий­ства­ми при вступ­ле­нии Мар­цел­ла в город, был залит кро­вью невин­ных сици­лий­цев при при­езде Верре­са; сира­куз­ская гавань, оста­вав­ша­я­ся недо­ступ­ной и для наше­го и для кар­фа­ген­ско­го фло­тов, во вре­мя пре­ту­ры Верре­са была откры­та для мио­па­ро­на килий­цев¹⁰⁵ и для мор­ских раз­бой­ни­ков. Не ста­ну гово­рить о его насиль­ст­вен­ных дей­ст­ви­ях по отно­ше­нию к сво­бод­но­рож­ден­ным, о его над­ру­га­тель­ствах над мате­ря­ми семейств — обо всем том, чего тогда в заво­е­ван­ном горо­де не поз­во­ли­ли себе ни разъ­ярен­ные вра­ги, ни буй­ные сол­да­ты, ни по обы­чаю вой­ны, ни по пра­ву победы; повто­ряю, я обхо­жу мол­ча­ни­ем все это, совер­шав­ше­е­ся Верре­сом в тече­ние трех лет его пре­ту­ры. Рас­ска­жу вам о том, что тес­но свя­за­но с собы­ти­я­ми, о кото­рых я уже гово­рил.

(117) Вы не раз слы­ша­ли, что Сира­ку­зы — самый боль­шой из гре­че­ских горо­дов и самый кра­си­вый¹⁰⁶; это дей­ст­ви­тель­но так, судьи! Ибо он очень выгод­но рас­по­ло­жен, и как с суши, так и с моря вид его вели­ко­ле­пен; его гава­ни нахо­дят­ся внут­ри город­ской чер­ты, к ним то тут, то там при­ле­га­ют город­ские зда­ния; имея само­сто­я­тель­ные вхо­ды, эти гава­ни соеди­ня­ют­ся и сли­ва­ют­ся; там, где они соеди­ня­ют­ся друг с дру­гом, узкий мор­ской про­лив отде­ля­ет одну часть горо­да, назы­вае­мую Ост­ро­вом; эта часть сооб­ща­ет­ся с осталь­ны­ми частя­ми горо­да посред­ст­вом моста.

(LIII, 118) Город этот так велик, что может пока­зать­ся, буд­то он состо­ит из четы­рех огром­ных горо­дов. Один из них, тот, о кото­ром я уже гово­рил, — Ост­ров, омы­вае­мый дву­мя гава­ня­ми, выда­ет­ся дале­ко в море, сопри­ка­са­ет­ся с вхо­да­ми в обе гава­ни и досту­пен с обе­их сто­рон. Здесь сто­ит дво­рец, при­над­ле­жав­ший царю Гиеро­ну и теперь нахо­дя­щий­ся в рас­по­ря­же­нии пре­то­ров. Здесь же очень мно­го хра­мов, но два из них намно­го пре­вос­хо­дят все осталь­ные: один — Диа­ны, дру­гой, до при­езда Верре­са пора­жав­ший сво­им богат­ст­вом, — Минер­вы. На самом краю Ост­ро­ва течет ручей с прес­ной водой, назы­вае­мый Аре­ту­сой, очень широ­кий, киша­щий рыбой; если бы он не был отде­лен от моря камен­ной пло­ти­ной, то мор­ские вол­ны вли­ва­лись бы в него. (119) Вто­рой город в Сира­ку­зах назы­ва­ет­ся Ахра­ди­ной; здесь есть обшир­ный форум, кра­си­вей­шие пор­ти­ки, вели­ко­леп­ный при­та­ней¹⁰⁷, вели­че­ст­вен­ная курия и заме­ча­тель­ный храм Юпи­те­ра Олим­пий­ско­го, выдаю­ще­е­ся про­из­веде­ние искус­ства; осталь­ные части это­го горо­да, пере­се­кае­мые одной широ­кой про­доль­ной ули­цей и мно­ги­ми попе­ре­ч­ны­ми, застро­е­ны част­ны­ми дома­ми. Тре­тий город назы­ва­ет­ся Тихэ, так как в этой части горо­да был древ­ний храм Фор­ту­ны; в нем есть огром­ный гим­на­сий, мно­же­ство хра­мов; эта часть горо­да силь­но застро­е­на и густо насе­ле­на. Чет­вер­тый город назы­ва­ет­ся Неа­по­лем¹⁰⁸, так как был постро­ен послед­ним; в самой воз­вы­шен­ной части его нахо­дит­ся огром­ный театр и, кро­ме того, два пре­крас­ных хра­ма: Цере­ры и Либе­ры, а так­же и очень кра­си­вая ста­туя Апол­ло­на Теме­ни­та¹⁰⁹, кото­рую Веррес похи­тил бы без вся­ких коле­ба­ний, если бы смог ее пере­вез­ти.

(LIV, 120) Воз­вра­щусь теперь к дея­ни­ям Мар­цел­ла, дабы не каза­лось, что я без осно­ва­ний упо­мя­нул обо всем этом. Взяв при­сту­пом столь вели­ко­леп­ный город, он решил, что если вся эта кра­сота будет раз­ру­ше­на и уни­что­же­на, то это рим­ско­му наро­ду чести и сла­вы не при­не­сет, тем более, что кра­сота эта ничем не угро­жа­ла. Поэто­му он поща­дил все зда­ния как обще­ст­вен­ные, так и част­ные, хра­мы и жилые дома, слов­но при­шел с вой­ском для их защи­ты, а не для заво­е­ва­ния. А укра­ше­ния горо­да? Тут он руко­вод­ст­во­вал­ся и пра­ва­ми победи­те­ля и тре­бо­ва­ни­я­ми чело­веч­но­сти; по его мне­нию, по пра­ву победи­те­ля ему сле­до­ва­ло отпра­вить в Рим мно­гие пред­ме­ты, кото­рые мог­ли укра­сить Рим; но как чело­век он не хотел под­вер­гать пол­но­му раз­граб­ле­нию город, тем более такой, кото­рый он сам поже­лал сохра­нить. (121) При рас­пре­де­ле­нии укра­ше­ний горо­да победа Мар­цел­ла дала рим­ско­му наро­ду столь­ко же, сколь­ко его чело­веч­ность сохра­ни­ла для жите­лей Сира­куз. То, что при­ве­зе­но в Рим, мы можем видеть в хра­ме Чести и Доб­ле­сти и кое-где в дру­гих местах. Ни у себя в доме, ни в садах сво­их, ни в заго­род­ной усадь­бе он не поста­вил ниче­го. Он пола­гал, если он не при­ве­зет в свой дом укра­ше­ний, при­над­ле­жа­щих горо­ду, то сам его дом будет слу­жить укра­ше­ни­ем горо­ду Риму. В Сира­ку­зах, напро­тив, он оста­вил очень мно­го и при­том ред­кост­ных памят­ни­ков искус­ства; из богов же он не оскор­бил ни одно­го и не при­кос­нул­ся ни к одно­му свя­щен­но­му изо­бра­же­нию. Срав­ни­те Верре­са с Мар­цел­лом — не для того, чтобы сопо­ста­вить их, как чело­ве­ка с чело­ве­ком (этим вели­ко­му мужу было бы посмерт­но нане­се­но оскорб­ле­ние), но чтобы срав­нить мир с вой­ной, зако­ны с наси­ли­ем, пра­во­судие на фору­ме с гос­под­ст­вом ору­жия, при­езд намест­ни­ка и его сви­ты с вступ­ле­ни­ем победо­нос­но­го вой­ска.

(LV, 122) На Ост­ро­ве есть храм Минер­вы, о кото­ром я уже гово­рил. Мар­целл его не тро­нул, его богат­ства и укра­ше­ния оста­вил в цело­сти; Веррес же так обо­брал и раз­гра­бил его, как его мог опу­сто­шить не враг, кото­рый даже во вре­мя вой­ны ува­жа­ет свя­ты­ню и обы­чаи, а мор­ские раз­бой­ни­ки-вар­ва­ры. В хра­ме были по сте­нам раз­ве­ша­ны кар­ти­ны, изо­бра­жав­шие бой кон­ни­цы царя Ага­фок­ла¹¹⁰. Кар­ти­ны эти счи­та­лись вер­хом совер­шен­ства и глав­ной досто­при­ме­ча­тель­но­стью Сира­куз. Марк Мар­целл, хотя его победа и сня­ла рели­ги­оз­ный запрет со всех этих пред­ме­тов¹¹¹, все-таки, из бла­го­че­стия, не тро­нул этих кар­тин. Веррес же, полу­чив их свя­щен­ны­ми и непри­кос­но­вен­ны­ми в свя­зи с дли­тель­ным миром и вер­но­стью жите­лей Сира­куз, все те кар­ти­ны забрал себе, а сте­ны, укра­ше­ния кото­рых сохра­ня­лись в тече­ние столь­ких веков и избе­жа­ли опас­но­сти во вре­мя столь­ких войн, оста­вил голы­ми и обез­обра­жен­ны­ми. (123) Мар­целл, дав­ший обет — в слу­чае, если он возь­мет Сира­ку­зы, постро­ить в Риме два хра­ма, не поже­лал укра­сить буду­щие хра­мы захва­чен­ны­ми им пред­ме­та­ми. Веррес, дав­ший обе­ты не Чести и Доб­ле­сти, как это сде­лал Мар­целл, а Вене­ре и Купидо­ну, попы­тал­ся огра­бить храм Минер­вы. Мар­целл не хотел ода­ри­вать богов добы­чей, взя­той у богов; Веррес пере­нес укра­ше­ния дев­ст­вен­ни­цы Минер­вы в дом рас­пут­ни­цы¹¹². Кро­ме того, он унес из хра­ма два­дцать семь пре­вос­ход­ных кар­тин, изо­бра­жав­ших сици­лий­ских царей и тиран­нов и не толь­ко радо­вав­ших глаз мастер­ст­вом живо­пис­цев, но и будив­ших вос­по­ми­на­ния о людях, чьи чер­ты они пере­да­ва­ли. Решай­те сами, насколь­ко этот тиранн был для жите­лей Сира­куз отвра­ти­тель­нее любо­го из преж­них: те все же укра­си­ли хра­мы бес­смерт­ных богов, этот похи­тил даже памят­ни­ки и укра­ше­ния, постав­лен­ные ими.

(LVI, 124) Далее, упо­ми­нать ли мне о две­рях это­го хра­ма? Пожа­луй, те, кто их не видел, поду­ма­ют, что я все пре­уве­ли­чи­ваю и при­укра­шаю. Но пусть никто не подо­зре­ва­ет меня в таком при­стра­стии и не дума­ет, что я пошел бы даже на то, чтобы столь­ко ува­жае­мых людей (тем более из чис­ла судей), кото­рые быва­ли в Сира­ку­зах и виде­ли то, о чем я гово­рю, ули­чи­ли меня в без­рас­суд­стве и лжи. Могу с уве­рен­но­стью утвер­ждать, судьи, что ни в одном хра­ме не было более вели­ко­леп­ных, более искус­но сде­лан­ных из золота и сло­но­вой кости двер­ных створ. Труд­но пове­рить, сколь­ко гре­ков оста­ви­ло опи­са­ние их кра­соты. Они, быть может, склон­ны черес­чур вос­хи­щать­ся таки­ми пред­ме­та­ми и их пре­воз­но­сить; допу­стим; так вот, судьи, для наше­го государ­ства боль­ше чести от того, что наш импе­ра­тор во вре­мя вой­ны оста­вил нетро­ну­ты­ми те пред­ме­ты, кото­рые гре­кам кажут­ся кра­си­вы­ми, чем от того, что пре­тор в мир­ное вре­мя похи­тил их. Двер­ные ство­ры были укра­ше­ны тон­чай­ши­ми изо­бра­же­ни­я­ми из сло­но­вой кости. Веррес поста­рал­ся, чтобы все они были сорва­ны; вели­ко­леп­ную голо­ву змее­во­ло­сой Гор­го­ны он тоже сорвал и взял себе; при этом он, одна­ко, дока­зал, что его при­вле­ка­ет вовсе не толь­ко мастер­ство, но и сто­и­мость вещи и жела­ние пожи­вить­ся; ибо он без вся­ких коле­ба­ний забрал себе все мно­го­чис­лен­ные и тяже­лые золотые шары, укреп­лен­ные на этих две­рях и понра­вив­ши­е­ся ему не работой, а сво­им весом. Таким обра­зом, две­ри, неко­гда создан­ные, глав­ным обра­зом, для укра­ше­ния хра­ма, он оста­вил в таком виде, что они отныне годят­ся толь­ко на то, чтобы его запи­рать. (125) Даже бам­бу­ко­вые копья — пом­ню ваше изум­ле­ние, когда о них гово­рил один из свиде­те­лей, так как в них не было ниче­го осо­бен­но­го и доста­точ­но было взгля­нуть на них один раз, — не заме­ча­тель­ные ни сво­ей работой, ни сво­ей кра­сотой, а толь­ко сво­ей необы­чай­ной дли­ной, о кото­рой, одна­ко, доста­точ­но услы­хать (а видеть их более одно­го раза вовсе не нуж­но), — и на них ты польстил­ся.

(LVII, 126) Дру­гое дело — Сап­фо; похи­ще­ние ее ста­туи из при­та­нея вполне оправ­да­но и его, пожа­луй, сле­ду­ет при­знать допу­сти­мым и про­сти­тель­ным. Неуже­ли воз­мож­но, чтобы столь совер­шен­ным, столь изящ­ным, столь тща­тель­но отде­лан­ным про­из­веде­ни­ем Сила­ни­о­на¹¹³ вла­дел кто-нибудь дру­гой, не гово­рю уже — част­ное лицо, но даже народ, а не такой утон­чен­ный зна­ток и высо­ко обра­зо­ван­ный чело­век — Веррес? Воз­ра­зить, конеч­но, нече­го. Ведь если любой из нас — мы ведь не так бога­ты, как он, и не можем быть таки­ми изощ­рен­ны­ми — захо­чет взгля­нуть на какое-нибудь из таких про­из­веде­ний искус­ства, то ему при­дет­ся прой­тись до хра­ма Сча­стья, к памят­ни­ку Кату­ла¹¹⁴, в пор­тик Метел­ла¹¹⁵, доби­вать­ся досту­па в тускуль­скую усадь­бу одно­го из этих зна­то­ков, любо­вать­ся укра­шен­ным фору­мом, если толь­ко Веррес собла­го­во­лит пре­до­ста­вить эди­лам ту или иную из сво­их дра­го­цен­но­стей. Но Веррес, конеч­но, пусть дер­жит все эти пред­ме­ты у себя; Веррес пусть запол­ня­ет свой дом укра­ше­ни­я­ми горо­дов и хра­мов, заби­ва­ет ими свои усадь­бы. И вы, судьи, буде­те пере­но­сить увле­че­ния и люби­мые уте­хи это­го груз­чи­ка, кото­ро­му, по его рож­де­нию и вос­пи­та­нию, по свой­ствам души и тела, по-види­мо­му, сле­до­ва­ло бы ско­рее пере­тас­ки­вать ста­туи, чем тас­кать их к себе? (127) Труд­но выра­зить сло­ва­ми ту скорбь, какую вызва­ло похи­ще­ние этой ста­туи Сап­фо. Ибо, поми­мо того, что это было само по себе ред­кост­ное про­из­веде­ние искус­ства, на ее цоко­ле была выре­за­на зна­ме­ни­тая гре­че­ская эпи­грам­ма¹¹⁶, кото­рую этот обра­зо­ван­ный чело­век и поклон­ник гре­ков, уме­ю­щий так тон­ко обо всем судить, он, этот един­ст­вен­ный цени­тель искус­ства, навер­ное, тоже ута­щил бы к себе, если бы знал хотя бы одну гре­че­скую бук­ву; теперь над­пись на пустом цоко­ле гово­рит, что́ на нем сто­я­ло, и обли­ча­ет похи­ти­те­ля.

Далее, раз­ве ты не похи­тил из хра­ма Эску­ла­па ста­тую Пэа­на¹¹⁷, пре­крас­ной работы, свя­щен­ную и непри­кос­но­вен­ную? Кра­сотой ее все любо­ва­лись, свя­тость ее чти­ли. (128) А раз­ве не по тво­е­му при­ка­за­нию из хра­ма Либе­ра у всех на гла­зах было уне­се­но изо­бра­же­ние Ари­стея?¹¹⁸ А из хра­ма Юпи­те­ра раз­ве ты не забрал свя­щен­ней­шей ста­туи Юпи­те­ра-Импе­ра­то­ра, кото­ро­го гре­ки назы­ва­ют Ури­ем¹¹⁹, ста­туи пре­крас­ной работы? Далее, раз­ве ты поко­ле­бал­ся взять из хра­ма Либе­ры зна­ме­ни­тую голо­ву Пэа­на, чудес­ной работы, из парос­ско­го мра­мо­ра, кото­рой мы так часто любо­ва­лись? А меж­ду тем в честь это­го Пэа­на, вме­сте с Эску­ла­пом, сира­ку­зяне еже­год­но устра­и­ва­ли празд­не­ства. Что каса­ет­ся Ари­стея, кото­ро­го гре­ки счи­та­ют сыном Либе­ра и кото­рый, как гово­рят, впер­вые добыл олив­ко­вое мас­ло, то ему в Сира­ку­зах покло­ня­лись в одном и том же хра­ме вме­сте с отцом Либе­ром.

(LVIII, 129) А зна­е­те ли вы, каким поче­том поль­зо­вал­ся Юпи­тер-Импе­ра­тор в сво­ем хра­ме? Вы може­те себе пред­ста­вить это, если вспом­ни­те, как глу­бо­ко почи­та­ли сход­ное с ним и столь же пре­крас­ное изо­бра­же­ние Юпи­те­ра, кото­рое Тит Фла­ми­нин захва­тил в Македо­нии и поста­вил в Капи­то­лии. Вооб­ще во всем мире, гово­рят, было три оди­на­ко­вых и вели­ко­леп­ней­ших ста­туи Юпи­те­ра-Импе­ра­то­ра: пер­вая — македон­ская, кото­рую мы виде­ли в Капи­то­лии¹²⁰; вто­рая, что сто­ит у узко­го про­ли­ва, веду­ще­го в Понт; третья — та, кото­рая, до пре­ту­ры Верре­са, нахо­ди­лась в Сира­ку­зах. Первую Фла­ми­нин увез из хра­ма Юпи­те­ра, но с тем, чтобы поста­вить ее в Капи­то­лии, то есть в зем­ном жили­ще Юпи­те­ра. (130) Ста­туя, нахо­див­ша­я­ся у вхо­да в Понт, и по сей день цела и невреди­ма, несмот­ря на то, что нема­ло войн начи­на­лось в пре­де­лах это­го моря, а впо­след­ст­вии рас­про­стра­ня­лось на Понт. Третью же ста­тую, нахо­див­шу­ю­ся в Сира­ку­зах, кото­рую Марк Мар­целл, победи­тель с ору­жи­ем в руках, видел, но не тро­нул из ува­же­ния к рели­ги­оз­но­му чув­ству насе­ле­ния и кото­рую чти­ли граж­дане и посе­лен­цы, а при­ез­жие посе­ща­ли не толь­ко с целью осмот­ра, но и для покло­не­ния ей, — ее Гай Веррес из хра­ма Юпи­те­ра похи­тил. (131) Воз­вра­ща­ясь еще раз к Мар­цел­лу, выска­жу вам свое мне­ние: жите­ли Сира­куз поте­ря­ли боль­ше богов после при­езда Верре­са, чем сво­их граж­дан после победы Мар­цел­ла. И в самом деле, Мар­целл, гово­рят, даже разыс­ки­вал зна­ме­ни­то­го Архи­меда, чело­ве­ка вели­чай­ше­го ума и уче­но­сти, и был глу­бо­ко опе­ча­лен вестью о его гибе­ли¹²¹; а все, что разыс­ки­вал Веррес, не сохра­ня­лось, а похи­ща­лось.

(LIX) Остав­ляю в сто­роне то, что пока­жет­ся менее зна­чи­тель­ным, — похи­ще­ние мра­мор­ных дель­фий­ских сто­лов, пре­крас­ных брон­зо­вых кра­те­ров¹²², мно­же­ства коринф­ских ваз, совер­шен­ное Верре­сом во всех хра­мах Сира­куз. (132) Поэто­му, судьи, все те, кто сопро­вож­да­ет при­ез­жих и пока­зы­ва­ет им каж­дую досто­при­ме­ча­тель­ность Сира­куз (так назы­вае­мые мис­та­го­ги), уже изме­ни­ли спо­соб пока­за: рань­ше они пока­зы­ва­ли, где что есть, теперь же сооб­ща­ют, откуда что похи­ще­но.

Так что же? Уже не дума­е­те ли вы, что горе, при­чи­нен­ное сици­лий­цам, не осо­бен­но вели­ко? Это не так, судьи! Во-пер­вых, все люди доро­жат сво­ей рели­ги­ей и счи­та­ют сво­им дол­гом свя­то почи­тать богов отчиз­ны и беречь их изо­бра­же­ния, заве­щан­ные им их пред­ка­ми; затем, эти укра­ше­ния, эти про­из­веде­ния искус­ных масте­ров, ста­туи и кар­ти­ны неска­зан­но милы серд­цу гре­ков. Из их жалоб мы можем понять, сколь тяже­ла для них эта утра­та, кото­рая нам, быть может, кажет­ся незна­чи­тель­ной и не заслу­жи­ваю­щей вни­ма­ния. Поверь­те мне, судьи, — хотя вы и сами, навер­ное, слы­ша­ли об этом — из всех несча­стий и обид, испы­тан­ных в тече­ние послед­не­го вре­ме­ни союз­ни­ка­ми и чуже­зем­ны­ми наро­да­ми, ничто не при­чи­ни­ло и не при­чи­ня­ет гре­кам такой скор­би, как подоб­ные ограб­ле­ния хра­мов и горо­дов.

(133) Сколь­ко бы Веррес, по сво­е­му обык­но­ве­нию, ни гово­рил, что он эти пред­ме­ты купил, поверь­те мне, судьи: ни во всей Азии, ни в Гре­ции нет ни одной город­ской общи­ны, кото­рая бы когда-либо про­да­ла кому-нибудь хотя бы одну ста­тую, кар­ти­ну, сло­вом, какое-либо укра­ше­ние их горо­да. Или вы, быть может, дума­е­те, что гре­ки, после того как в Риме пере­ста­ли выно­сить стро­гие судеб­ные при­го­во­ры, нача­ли вдруг про­да­вать те вещи, кото­рые они в то вре­мя, когда при­го­во­ры выно­си­лись суро­вые, не толь­ко не про­да­ва­ли, но даже ску­па­ли? Уже не дума­е­те ли вы, что, в то вре­мя как Луцию Крас­су, Квин­ту Сце­во­ле¹²³, Гаю Клав­дию, могу­ще­ст­вен­ней­шим людям, как мы виде­ли, пыш­но отпразд­но­вав­шим свой эди­ли­тет, гре­ки этих пред­ме­тов не про­да­ва­ли, они ста­ли про­да­вать их тем лицам, кото­рые были избра­ны в эди­лы после того, как суды ста­ли снис­хо­ди­тель­нее?

(LX, 134) Знай­те — эта лож­ная и мни­мая покуп­ка даже более огор­чи­тель­на для город­ских общин, чем тай­ный захват или же откры­тое похи­ще­ние и увоз. Ибо они счи­та­ют вели­чай­шим позо­ром для себя запись в город­ских кни­гах, удо­сто­ве­ря­ю­щую, что граж­дане, за пла­ту и при­том неболь­шую, согла­си­лись про­дать и усту­пить пред­ме­ты, полу­чен­ные ими от пред­ков. Дей­ст­ви­тель­но, мож­но толь­ко удив­лять­ся, как силь­но гре­ки доро­жат эти­ми пред­ме­та­ми, кото­ры­ми мы пре­не­бре­га­ем Вот поче­му наши пред­ки охот­но допус­ка­ли, чтобы у гре­ков было воз­мож­но боль­ше таких пред­ме­тов: у союз­ни­ков — для того, чтобы они воз­мож­но боль­ше пре­успе­ва­ли и бла­го­ден­ст­во­ва­ли под нашим вла­ды­че­ст­вом; у тех же, кого они обла­га­ли пода­тя­ми и данью, они все-таки остав­ля­ли эти пред­ме­ты, дабы люди, кото­рых раду­ет то, что нам кажет­ся несу­ще­ст­вен­ным, полу­ча­ли от это­го удо­воль­ст­вие и уте­ша­лись в сво­ем раб­стве. (135) Как вы дума­е­те? Сколь­ко жите­ли Регия, ныне рим­ские граж­дане, хоте­ли бы полу­чить за то, чтобы от них увез­ли зна­ме­ни­тую мра­мор­ную ста­тую Вене­ры? Сколь­ко жите­ли Тарен­та взя­ли бы за Евро­пу на быке, за Сати­ра, нахо­дя­ще­го­ся в хра­ме Весты в их горо­де, и за дру­гие ста­туи? Жите­ли Фес­пий — за ста­тую Купидо­на, жите­ли Книда — за мра­мор­ную Вене­ру, жите­ли Коса — за писан­ную крас­ка­ми, жите­ли Эфе­са — за Алек­сандра, жите­ли Кизи­ка — за Аян­та или за Медею, жите­ли Родо­са — за Иали­са¹²⁴, афи­няне — за мра­мор­но­го Иак­ха¹²⁵, или за писа­но­го Пара­ла¹²⁶, или за брон­зо­вую коров­ку Миро­на? Мно­го вре­ме­ни заня­ло бы, да и нет необ­хо­ди­мо­сти пере­чис­лять одну за дру­гой досто­при­ме­ча­тель­но­сти во всей Азии и Гре­ции; я гово­рю об этом толь­ко пото­му, что хочу, чтобы вы поня­ли, как глу­бо­ко быва­ют удру­че­ны те, из чьих горо­дов уво­зят такие про­из­веде­ния.

(LXI, 136) Но оста­вим в сто­роне дру­гих; послу­шай­те о самих жите­лях Сира­куз. По при­езде сво­ем в Сира­ку­зы, я вна­ча­ле, в соот­вет­ст­вии с тем, что узнал в Риме от дру­зей Верре­са, думал, что в свя­зи с делом о наслед­стве Герак­лия¹²⁷ сира­куз­ская общи­на рас­по­ло­же­на к Верре­су не менее, чем мамер­тин­ская, его соучаст­ни­ца в гра­бе­жах и хище­ни­ях. В то же вре­мя я боял­ся — в слу­чае, если я най­ду что-нибудь в кни­гах жите­лей Сира­куз, — напа­док вслед­ст­вие вли­я­ния знат­ных и кра­си­вых жен­щин, руко­во­див­ших Верре­сом в тече­ние трех лет его пре­ту­ры, и вслед­ст­вие чрез­мер­ной, не гово­рю уже — сго­вор­чи­во­сти, но даже щед­ро­сти к нему, про­яв­лен­ной их мужья­ми¹²⁸. (137) Поэто­му в Сира­ку­зах я встре­чал­ся с рим­ски­ми граж­да­на­ми, зна­ко­мил­ся с их кни­га­ми, рас­сле­до­вал нане­сен­ные им обиды. Устав от этой про­дол­жи­тель­ной и кро­пот­ли­вой работы, я, для отды­ха и раз­вле­че­ния, обра­тил­ся к зна­ме­ни­тым кни­гам Кар­пи­на­ция¹²⁹, где я вме­сте с рим­ски­ми всад­ни­ка­ми, самы­ми ува­жае­мы­ми чле­на­ми кон­вен­та, раз­об­ла­чил его «Верру­ци­ев», о кото­рых я уже гово­рил¹³⁰, от сира­ку­зян я совсем не ожи­дал помо­щи — ни офи­ци­аль­но, ни част­ным обра­зом, да и не соби­рал­ся тре­бо­вать ее.

Когда я был занят этим, ко мне вдруг явля­ет­ся Герак­лий, быв­ший тогда в Сира­ку­зах долж­ност­ным лицом¹³¹, знат­ный чело­век, в про­шлом жрец Юпи­те­ра, а эта долж­ность в Сира­ку­зах — наи­бо­лее почет­на; он пред­ло­жил мне и мое­му бра­ту, если нам будет угод­но, пожа­ло­вать в их сенат; по его сло­вам, сена­то­ры в пол­ном сбо­ре в курии, и он, по реше­нию сена­та, про­сит нас прий­ти.

(LXII, 138) Вна­ча­ле мы коле­ба­лись и не зна­ли, что нам делать; но нам сей­час же при­шло на ум, что мы не долж­ны отка­зы­вать­ся от при­сут­ст­вия в этом собра­нии. Поэто­му мы при­шли в курию. Нас очень почти­тель­но при­вет­ст­ву­ют вста­ва­ни­ем. По прось­бе долж­ност­но­го лица, мы садим­ся. Начи­на­ет гово­рить Дио­дор, сын Тимар­хида¹³², пре­вос­хо­див­ший дру­гих и сво­им вли­я­ни­ем и лета­ми, и, как мне пока­за­лось, жиз­нен­ным опы­том. Вна­ча­ле он ска­зал сле­дую­щее: сенат и жите­ли Сира­куз глу­бо­ко опе­ча­ле­ны тем, что я, в дру­гих горо­дах Сици­лии объ­яс­няв­ший сена­ту и жите­лям, сколь­ко поль­зы для себя и сколь­ко добра они могут ожи­дать от мое­го при­езда, при­ни­мав­ший от всех жало­бы, пред­ста­ви­те­лей и пись­ма и выслу­ши­вав­ший свиде­тель­ские пока­за­ния, в их горо­де ниче­го подоб­но­го не делаю. Я отве­тил, что в Риме, в собра­нии сици­лий­цев, когда, по обще­му реше­нию всех пред­ста­ви­те­лей город­ских общин, меня про­си­ли о помо­щи и пору­чи­ли мне вести дело всей про­вин­ции, пред­ста­ви­те­ли Сира­куз не при­сут­ст­во­ва­ли, а я, со сво­ей сто­ро­ны, не тре­бую, чтобы сколь­ко-нибудь небла­го­при­ят­ное для Гая Верре­са реше­ние было при­ня­то в той курии, где я вижу золо­че­ную ста­тую Гая Верре­са. (139) После этих моих слов при­сут­ст­во­вав­шие нача­ли так гром­ко сето­вать при виде этой ста­туи и при напо­ми­на­нии о ней, что она пока­за­лась мне постав­лен­ным в курии памят­ни­ком пре­ступ­ле­ний, а не мило­стей. Затем, все они — каж­дый по-сво­е­му, насколь­ко умел, убеди­тель­но — нача­ли рас­ска­зы­вать мне о том, о чем я уже гово­рил: что раз­граб­лен город, что хра­мы опу­сто­ше­ны, что из наслед­ства Герак­лия, кото­рое Веррес буд­то бы усту­пил упра­ви­те­лям пале­ст­ры, сам он взял себе наи­боль­шую часть; что нель­зя тре­бо­вать при­яз­ни к упра­ви­те­лям пале­ст­ры от чело­ве­ка, унес­ше­го даже бога, создав­ше­го олив­ко­вое мас­ло; что его ста­туя соору­же­на не на обще­ст­вен­ные день­ги и не от име­ни горо­да, — ее реши­ли изгото­вить и поста­вить те, кто участ­во­вал в рас­хи­ще­нии наслед­ства; что они же были пред­ста­ви­те­ля­ми общи­ны, при­быв­ши­ми в Рим, помощ­ни­ка­ми Верре­са в его бес­чест­ных дей­ст­ви­ях, соучаст­ни­ка­ми в его гра­бе­жах, его пособ­ни­ка­ми в гнус­ных поступ­ках; что мне нече­го удив­лять­ся, если те лица не при­со­еди­ни­лись к обще­му реше­нию пред­ста­ви­те­лей город­ских общин и пре­не­брег­ли бла­го­по­лу­чи­ем Сици­лии.

(LXIII, 140) Убедив­шись, что на без­за­ко­ния Верре­са жите­ли Сира­куз сету­ют не мень­ше, а ско­рее даже боль­ше, чем осталь­ные сици­лий­цы, я открыл им свои наме­ре­ния, касаю­щи­е­ся их, потом изло­жил и объ­яс­нил им всю свою зада­чу и, нако­нец, посо­ве­то­вал им не изме­нять обще­му делу и при­знать недей­ст­ви­тель­ным тот хва­леб­ный отзыв, какой они, по их сло­вам, вынес­ли Верре­су задол­го до это­го вре­ме­ни, под вли­я­ни­ем наси­лия и стра­ха. Тогда, судьи, жите­ли Сира­куз — кли­ен­ты и дру­зья Верре­са — посту­пи­ли так: преж­де все­го пока­за­ли мне город­ские кни­ги, хра­нив­ши­е­ся в тай­ном отде­ле­нии эра­рия; в них были пере­чис­ле­ны все похи­щен­ные Верре­сом пред­ме­ты, упо­мя­ну­тые мной, и даже боль­шее чис­ло их, чем я мог назвать; было точ­но запи­са­но, что имен­но про­па­ло из хра­ма Минер­вы, что́ — из хра­ма Юпи­те­ра, что́ — из хра­ма Либе­ра; кто и как дол­жен был следить за сохран­но­стью этих пред­ме­тов, тоже было вне­се­но в запи­си; а так как эти лица, соглас­но пра­ви­лу, долж­ны были сда­вать отчет и пере­да­вать все полу­чен­ное ими сво­им пре­ем­ни­кам по долж­но­сти, то они про­си­ли не воз­ла­гать на них ответ­ст­вен­но­сти за про­па­жу этих вещей; поэто­му все они были осво­бож­де­ны от ответ­ст­вен­но­сти и про­ще­ны. Я рас­по­рядил­ся опе­ча­тать эти кни­ги печа­тью горо­да и доста­вить их мне.

(141) Что каса­ет­ся хва­леб­но­го отзы­ва, то мне дали сле­дую­щее объ­яс­не­ние. Вна­ча­ле, когда от Гая Верре­са, за неко­то­рое вре­мя до мое­го при­езда, при­шло пись­мо насчет хва­леб­но­го отзы­ва, они не при­ня­ли ника­ко­го реше­ния; затем, когда неко­то­рые из его дру­зей ста­ли им напо­ми­нать, что сле­ду­ет выне­сти какое-нибудь реше­ние, их пред­ло­же­ние было отверг­ну­то с гром­ким кри­ком и бра­нью. Впо­след­ст­вии, неза­дол­го до мое­го при­езда, лицо, обле­чен­ное выс­шей вла­стью¹³³, потре­бо­ва­ло от них поста­нов­ле­ния. Они поста­но­ви­ли дать хва­леб­ный отзыв, но так, чтобы он мог при­не­сти Верре­су боль­ше вреда, чем поль­зы. Это имен­но так, судьи! Послу­шай­те мой рас­сказ, осно­ван­ный на том, что они мне сооб­щи­ли.

(LXIV, 142) В Сира­ку­зах есть обы­чай, по кото­ро­му в слу­ча­ях, когда сена­ту о чем-нибудь докла­ды­ва­ют, вся­кий желаю­щий может выска­зать свое мне­ние; поимен­но нико­му не пред­ла­га­ют выска­зы­вать­ся; одна­ко лица, стар­шие года­ми и зани­маю­щие более высо­кие долж­но­сти, обыч­но сами выска­зы­ва­ют­ся пер­вы­ми, а осталь­ные дают им эту воз­мож­ность. Но если все мол­чат, то их обя­зы­ва­ют выска­зать­ся и порядок опре­де­ля­ет­ся по жре­бию. Таков был обы­чай, когда сена­ту доло­жи­ли насчет хва­леб­но­го отзы­ва о Верре­се. Преж­де все­го, желая оття­нуть вре­мя, мно­гие внес­ли запрос: когда речь шла о Секс­те Педу­цее¹³⁴, чело­ве­ке с вели­чай­ши­ми заслу­га­ми перед город­ской общи­ной и всей про­вин­ци­ей, они ранее, узнав о гро­зя­щих ему непри­ят­но­стях и желая выне­сти ему хва­леб­ный отзыв от име­ни горо­да за его мно­го­чис­лен­ные и вели­чай­шие заслу­ги, натолк­ну­лись на запре­ще­ние со сто­ро­ны Верре­са; хотя Педу­цей теперь в их хва­леб­ном отзы­ве не нуж­да­ет­ся, все-таки будет неспра­вед­ли­во, если спер­ва будет при­ня­то не их тогдаш­нее доб­ро­воль­ное реше­ние, а нынеш­нее вынуж­ден­ное. Все при­сут­ст­во­вав­шие гром­ко при­вет­ст­во­ва­ли это пред­ло­же­ние и потре­бо­ва­ли, чтобы оно было при­ня­то. (143) Доло­жи­ли насчет Педу­цея. Каж­дый выска­зал­ся по оче­реди, в соот­вет­ст­вии со сво­им воз­рас­том и почет­ной долж­но­стью. Это мож­но видеть из под­лин­но­го поста­нов­ле­ния сена­та; ведь пред­ло­же­ния вид­ней­ших людей запи­сы­ва­ют­ся дослов­но. Читай. «Что каса­ет­ся выска­зы­ва­ний о Секс­те Педу­цее, …выска­за­лись…» Ука­за­ны име­на тех, кото­рые высту­па­ли пер­вы­ми. Выно­сит­ся реше­ние.

Затем докла­ды­ва­ют насчет Верре­са. Пожа­луй­ста, ска­жи, как. «Что каса­ет­ся выска­зы­ва­ний о Гае Верре­се, …» Что же напи­са­но даль­ше? — «…так как никто не встал и не внес пред­ло­же­ния, …» Что это зна­чит? — «был бро­шен жре­бий». Поче­му? Неуже­ли никто не захо­тел доб­ро­воль­но выска­зать похва­лу тебе как пре­то­ру, защи­тить тебя от опас­но­сти, осо­бен­но когда этим самым мож­но было снис­кать рас­по­ло­же­ние пре­то­ра? Никто. Даже участ­ни­ки в тво­их попой­ках, твои совет­чи­ки, сообщ­ни­ки, при­спеш­ни­ки не посме­ли про­из­не­сти ни сло­ва; в той самой курии, где сто­я­ла твоя ста­туя и нагая ста­туя тво­е­го сына, нико­го не тро­нул даже вид тво­е­го обна­жен­но­го сына¹³⁵, так как все пом­ни­ли, как была обна­же­на про­вин­ция.

(144) Кро­ме того, они рас­ска­за­ли мне, что они соста­ви­ли хва­леб­ный отзыв так, чтобы вся­кий мог понять, что это не похва­ла, а ско­рее изде­ва­тель­ство, коль ско­ро отзыв напо­ми­на­ет о позор­ной и зло­по­луч­ной пре­ту­ре Верре­са. Ведь в нем было напи­са­но: «Так как он нико­го не засек роз­га­ми до смер­ти, …» он, кото­рый, как вы слы­ша­ли¹³⁶, велел обез­гла­вить знат­ней­ших и чест­ней­ших людей! — «так как он неусып­но забо­тил­ся о про­вин­ции, …» он, кото­рый если не досы­пал, то ради бес­чинств и раз­вра­та! — «так как он не под­пус­кал мор­ских раз­бой­ни­ков к ост­ро­ву Сици­лии, …» — он, кото­рый поз­во­лил им посе­тить даже Ост­ров в Сира­ку­зах!¹³⁷

(LXV, 145) Полу­чив от них эти сведе­ния, я ушел вме­сте с бра­том из курии, чтобы они, в наше отсут­ст­вие, вынес­ли реше­ние по сво­е­му усмот­ре­нию¹³⁸. Они тот­час же поста­но­ви­ли, во-пер­вых, от име­ни общи­ны заклю­чить с бра­том моим Луци­ем союз госте­при­им­ства, так как он отнес­ся к жите­лям Сира­куз с такой же при­яз­нью, с какой к ним все­гда отно­сил­ся я¹³⁹. Реше­ние это тогда было не толь­ко запи­са­но, но и выре­за­но на мед­ной дощеч­ке и пере­да­но нам. Очень любят тебя, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, твои милые сира­ку­зяне, на кото­рых ты так часто ссы­ла­ешь­ся, раз они усмат­ри­ва­ют вполне осно­ва­тель­ную при­чи­ну для дру­же­ских отно­ше­ний с тво­им обви­ни­те­лем в его наме­ре­нии обви­нять тебя и в его при­езде для рас­сле­до­ва­ния по тво­е­му делу! Затем — и при­том без коле­ба­ний в мне­ни­ях, почти еди­но­глас­но — было реше­но объ­явить недей­ст­ви­тель­ным при­ня­тый ранее хва­леб­ный отзыв о Гае Верре­се. (146) После того как уже не толь­ко была про­из­веде­на дис­цес­сия¹⁴⁰, но и было запи­са­но и вне­се­но в кни­ги реше­ние, к пре­то­ру обра­ти­лись с апел­ля­ци­ей¹⁴¹. И кто? Какое-либо долж­ност­ное лицо? Нет. Сена­тор? Даже не сена­тор. Кто-нибудь из жите­лей Сира­куз? Вовсе нет. Кто же обра­тил­ся к пре­то­ру с апел­ля­ци­ей? Быв­ший кве­стор Верре­са — Пуб­лий Цесе­ций¹⁴². Забав­ное дело! Все­ми Веррес поки­нут, лишен помо­щи, остав­лен! На реше­ние сици­лий­ско­го долж­ност­но­го лица — для того, чтобы сици­лий­цы не мог­ли выне­сти поста­нов­ле­ния в сво­ем сена­те, чтобы они не мог­ли осу­ще­ст­вить сво­его пра­ва соглас­но сво­им обы­ча­ям, сво­им зако­нам, — с апел­ля­ци­ей обра­тил­ся к пре­то­ру не друг Верре­са, не его госте­при­и­мец, даже не сици­ли­ец, а кве­стор рим­ско­го наро­да! Где это вида­но, где слы­ха­но? Спра­вед­ли­вый и муд­рый пре­тор велел рас­пу­стить сенат¹⁴³; ко мне сбе­жа­лась огром­ная тол­па. Преж­де все­го сена­то­ры ста­ли жало­вать­ся на то, что у них отни­ма­ют их пра­ва, их сво­бо­ду: народ хва­лил и бла­го­да­рил сена­то­ров; рим­ские граж­дане ни на шаг не отхо­ди­ли от меня. В этот день мне едва уда­лось — и то с боль­ши­ми уси­ли­я­ми — пред­от­вра­тить наси­лие над тем люби­те­лем апел­ля­ций.

(147) Когда мы яви­лись к три­бу­на­лу пре­то­ра, он при­ду­мал очень ост­ро­ум­ное реше­ние: преж­де чем я мог про­из­не­сти хотя бы одно сло­во, он встал с крес­ла и ушел. Так как уже нача­ло смер­кать­ся, мы ушли с фору­ма. (LXVI) На сле­дую­щий день, рано утром, я потре­бо­вал, чтобы пре­тор поз­во­лил жите­лям Сира­куз пере­дать мне выне­сен­ное нака­нуне поста­нов­ле­ние их сена­та. Он отве­тил отка­зом и ска­зал, что мое выступ­ле­ние с речью в гре­че­ском сена­те было недо­стой­ным поступ­ком с моей сто­ро­ны, но уж совер­шен­но недо­пу­сти­мо было то, что я, нахо­дясь сре­ди гре­ков, гово­рил по-гре­че­ски. Я отве­тил ему то, что мог, что дол­жен был и что хотел отве­тить; меж­ду про­чим, я, пом­нит­ся, ука­зал ему на явную раз­ни­цу меж­ду ним и зна­ме­ни­тым Нуми­дий­ским, насто­я­щим и истин­ным Метел­лом¹⁴⁴ — тот отка­зал­ся помочь сво­им хва­леб­ным отзы­вом сво­е­му шури­ну и близ­ко­му дру­гу, Луцию Лукул­лу¹⁴⁵; он же для совер­шен­но чужо­го ему чело­ве­ка добы­ва­ет у город­ских общин хва­леб­ные отзы­вы, при­ме­няя наси­лие и угро­зы.

(148) Поняв, что на пре­то­ра силь­но повли­я­ли послед­ние изве­стия, силь­но повли­я­ли пись­ма — не реко­мен­да­тель­ные, а денеж­ные¹⁴⁶, я, по сове­ту самих жите­лей Сира­куз, попы­тал­ся силой завла­деть кни­га­ми, содер­жав­ши­ми поста­нов­ле­ние сена­та. По пово­ду это­го — новое сте­че­ние наро­да и новые рас­при; итак, не поду­май­те, что Веррес был совсем лишен дру­зей и госте­при­им­цев в Сира­ку­зах, был вовсе гол и оди­нок. Обо­ро­нять кни­ги начи­на­ет какой-то Феом­наст, до смеш­но­го сума­сшед­ший чело­век, кото­ро­го сира­ку­зяне зовут Фео­рак­том¹⁴⁷; чело­век, за кото­рым бега­ют маль­чиш­ки; вся­кая его речь вызы­ва­ет друж­ный смех. Одна­ко его безу­мие, забав­ное в гла­зах дру­гих людей, тогда мне было в тягость; с пеной у рта, свер­кая гла­за­ми, он с гром­ким кри­ком обви­нял меня в насиль­ст­вен­ных дей­ст­ви­ях по отно­ше­нию к нему; мы вме­сте отпра­ви­лись в суд. (149) Тут я стал тре­бо­вать поз­во­ле­ния опе­ча­тать кни­ги и увез­ти их; Феом­наст воз­ра­жал, гово­ря, что это не поста­нов­ле­ние сена­та, раз насчет него к пре­то­ру обра­ти­лись с апел­ля­ци­ей, и что его не надо пере­да­вать мне. Я стал читать закон, в силу кото­ро­го в моем рас­по­ря­же­нии долж­ны быть все кни­ги и запи­си; но этот поло­ум­ный наста­и­вал на сво­ем, гово­ря, что до наших зако­нов ему дела нет. Хит­ро­ум­ный пре­тор ска­зал, что ему не хоте­лось бы, чтобы я уво­зил в Рим то, что нель­зя при­знать поста­нов­ле­ни­ем сена­та. Сло­вом, если бы я не при­гро­зил ему хоро­шень­ко, если бы я не ука­зал ему на кару, нала­гае­мую зако­ном, то я не полу­чил бы книг. А этот поло­ум­ный, кото­рый, высту­пая в защи­ту Верре­са, на меня орал, после того как ниче­го не добил­ся, отдал мне, види­мо, желая снис­кать мое бла­го­во­ле­ние, тет­рад­ку, где были пере­чис­ле­ны все гра­бе­жи, совер­шен­ные Верре­сом в Сира­ку­зах, впро­чем, уже извест­ные мне из пока­за­ний дру­гих людей.

(LXVII, 150) Пусть тебя теперь хва­лят мамер­тин­цы, так как они — един­ст­вен­ные во всей про­вин­ции, желаю­щие тво­е­го оправ­да­ния; но пусть хва­лят при усло­вии, что Гей, гла­ва посоль­ства, будет здесь¹⁴⁸; при усло­вии, что они будут гото­вы отве­чать мне на мои вопро­сы. А я — да будет им ведо­мо! — наме­рен спро­сить их вот о чем: долж­ны ли они постав­лять кораб­ли рим­ско­му наро­ду? Они отве­тят утвер­ди­тель­но. Поста­ви­ли ли они корабль в пре­ту­ру Верре­са? Они отве­тят отри­ца­тель­но. Постро­и­ли ли они за счет горо­да огром­ный гру­зо­вой корабль, кото­рый они отда­ли Верре­су? Они не смо­гут это отри­цать. Брал ли у них Гай Веррес хлеб, чтобы отправ­лять его рим­ско­му наро­ду, как посту­па­ли его пред­ше­ст­вен­ни­ки? Нет. Сколь­ко сол­дат и мат­ро­сов дали они в тече­ние трех лет? Ни одно­го, ска­жут они. Что Мес­са­на была скла­дом для все­го похи­щен­но­го и награб­лен­но­го добра, они отри­цать не смо­гут; что оттуда выве­зе­но очень мно­го вещей на мно­же­стве кораб­лей, нако­нец, что этот огром­ный корабль, дан­ный Верре­су мамер­тин­ца­ми, с гру­зом вышел в море и что Веррес выехал на нем, — все это им при­дет­ся при­знать.

(151) Поэто­му дер­жись, пожа­луй, за этот хва­леб­ный отзыв мамер­тин­цев. Но сира­куз­ская город­ская общи­на, как мы видим, настро­е­на про­тив тебя имен­но так, как это­го заслу­жи­ва­ет твое обра­ще­ние с ней. Они упразд­ни­ли так­же и позор­ные Веррии. И в самом деле, совер­шен­но не подо­ба­ло возда­вать боже­ские поче­сти тому чело­ве­ку, кото­рый похи­тил изо­бра­же­ния богов. Сира­ку­зяне, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, по всей спра­вед­ли­во­сти даже заслу­жи­ва­ли бы пори­ца­ния, если бы они, вычерк­нув из сво­его кален­да­ря тор­же­ст­вен­ный и празд­нич­ный день игр, соби­рав­ший тол­пы наро­да, — так как в этот день Сира­ку­зы, как гово­рят, были взя­ты Мар­цел­лом, — в этот же самый день устра­и­ва­ли празд­не­ство в честь Верре­са, хотя он отнял у сира­ку­зян то, что им было остав­ле­но в тот зло­счаст­ный день. Но обра­ти­те вни­ма­ние, судьи, на бес­стыд­ство и наг­лость чело­ве­ка, кото­рый не толь­ко учредил эти позор­ные и сме­хотвор­ные Веррии на день­ги Герак­лия, но так­же и велел упразд­нить Мар­цел­лии с тем, чтобы сира­ку­зяне из года в год совер­ша­ли свя­щен­но­дей­ст­вия в честь того, из-за кого они лиши­лись воз­мож­но­сти совер­шать свя­щен­но­дей­ст­вия, заве­щан­ные им пред­ка­ми, и утра­ти­ли даже и богов сво­их отцов, и чтобы они отме­ни­ли празд­не­ства в честь того рода, бла­го­да­ря кото­ро­му они сохра­ни­ли все дру­гие празд­нич­ные дни.