Речи

Речь в защиту Гая Рабирия,
обвиненного в государственном преступлении

[Перед центуриатскими комициями, 1-я половина 63 г. до н. э.]

При­вле­че­ние Гая Раби­рия к суду по обви­не­нию в государ­ст­вен­ном пре­ступ­ле­нии, как и изгна­ние Цице­ро­на в 58 г., было свя­за­но с борь­бой попу­ля­ров про­тив сенат­ской оли­гар­хии. Попу­ля­ры опи­ра­лись на поло­же­ния, защи­щав­шие непри­кос­но­вен­ность лич­но­сти рим­ско­го граж­да­ни­на, кото­рые тра­ди­ция отно­сит к уло­же­нию децем­ви­ров (V в.), впо­след­ст­вии выра­жен­ные в Вале­ри­е­вом и Пор­ци­е­вых зако­нах (le­ges de ca­pi­te ci­vis Ro­ma­ni): вопрос о смерт­ном при­го­во­ре рим­ско­му граж­да­ни­ну и даже о лише­нии его граж­дан­ских прав под­ле­жал суду цен­ту­ри­ат­ских коми­ций. Поло­же­ния эти были под­твер­жде­ны в 123 г. Сем­п­ро­ни­е­вым зако­ном о про­во­ка­ции, т. е. об апел­ля­ции к наро­ду, при­чем винов­но­му в нару­ше­нии их гро­зи­ла aquae et ig­nis in­ter­dic­tio — кара, носив­шая сакраль­ный и адми­ни­ст­ра­тив­ный харак­тер: лише­ние граж­дан­ских прав и кон­фис­ка­ция иму­ще­ства.

В пер­вой поло­вине 63 г., т. е. через 36 лет, народ­ный три­бун Тит Лаби­ен, чело­век, в то вре­мя при­над­ле­жав­ший к окру­же­нию Гая Юлия Цеза­ря, при­влек пре­ста­ре­ло­го сена­то­ра Гая Раби­рия к суду за это убий­ство. При этом была вос­кре­ше­на уже отжив­шая в то вре­мя про­цеду­ра суда за per­duel­lio, т. е. за тяг­чай­шее государ­ст­вен­ное пре­ступ­ле­ние. В соот­вет­ст­вии с этой про­цеду­рой, дело Раби­рия пред­ва­ри­тель­но было рас­смот­ре­но судом в соста­ве двух чело­век, назна­чен­ных пре­то­ром; эти­ми duo­vi­ri per­duel­lio­nis были Гай Цезарь и его род­ст­вен­ник Луций Юлий Цезарь, быв­ший в 64 г. кон­су­лом. Обви­ня­е­мый, осуж­ден­ный ими на позор­ную казнь (биче­ва­ние и рас­пя­тие на кре­сте), вос­поль­зо­вал­ся пра­вом про­во­ка­ции, т. е. апел­ли­ро­вал к наро­ду и пред­стал перед судом цен­ту­ри­ат­ских коми­ций. В этом, уже окон­ча­тель­ном суде Раби­рия защи­ща­ли Квинт Гор­тен­сий и Цице­рон, гово­рив­ший вто­рым; тогда и была про­из­не­се­на насто­я­щая речь. Про­цесс этот, по свиде­тель­ству исто­ри­ка Дио­на Кас­сия, не был окон­чен, так как пре­тор Квинт Цеци­лий Метелл Целер, не желая допус­кать выне­се­ния при­го­во­ра, спу­стил зна­мя, раз­ве­вав­ше­е­ся на хол­ме Яни­ку­ле, вслед­ст­вие чего цен­ту­ри­ат­ские коми­ции долж­ны были быть рас­пу­ще­ны. В даль­ней­шем обви­не­ние про­тив Гая Раби­рия не было воз­об­нов­ле­но. Таким обра­зом, выступ­ле­ние попу­ля­ров про­тив допу­сти­мо­сти при­ме­не­ния se­na­tus con­sul­tum ul­ti­mum поли­ти­че­ски не уда­лось, и это чрез­вы­чай­ное поста­нов­ле­ние в октяб­ре того же 63 г. было при­ня­то сена­том для борь­бы с дви­же­ни­ем Кати­ли­ны.

(I, 1) Хотя не в моем обы­чае, кви­ри­ты, начи­нать речь с объ­яс­не­ния при­чи­ны, поче­му я защи­щаю того или ино­го чело­ве­ка (ибо вся­кий раз как кому-либо из моих сограж­дан гро­зи­ла опас­ность, я видел в этом доста­точ­но закон­ную при­чи­ну для испол­не­ния дол­га друж­бы), все же, при насто­я­щей защи­те жиз­ни¹, доб­ро­го име­ни и все­го досто­я­ния Гая Раби­рия, я нахо­жу нуж­ным сооб­щить вам о сооб­ра­же­ни­ях, застав­ля­ю­щих меня ока­зать ему эту услу­гу, так как та же при­чи­на, кото­рая мне кажет­ся самой закон­ной для выступ­ле­ния в защи­ту Раби­рия, вам долж­на пока­зать­ся столь же закон­ной для его оправ­да­ния. (2) Если наши дав­ние дру­же­ские отно­ше­ния, высо­кое поло­же­ние обви­ня­е­мо­го, сооб­ра­же­ния чело­веч­но­сти, неиз­мен­ные пра­ви­ла мое­го поведе­ния на про­тя­же­нии всей моей жиз­ни побуди­ли меня защи­щать Гая Раби­рия, то делать это самым рев­ност­ным обра­зом меня заста­ви­ли забота о бла­ге государ­ства, обя­зан­ность кон­су­ла, нако­нец, само кон­суль­ство, вме­сте с кото­рым вы пору­чи­ли мне бла­го государ­ства. Ведь Гая Раби­рия, кви­ри­ты, под­верг­ло опас­но­сти, гро­зя­щей ему смер­тью, не пре­ступ­ле­ние, совер­шен­ное им, не позор­ный образ жиз­ни, не дав­няя заслу­жен­ная им и глу­бо­кая непри­язнь сограж­дан. Нет, чтобы уни­что­жить в государ­стве важ­ней­шее сред­ство защи­ты досто­ин­ства нашей дер­жа­вы, заве­щан­ное нам пред­ка­ми², и чтобы впредь ни авто­ри­тет сена­та, ни кон­суль­ский импе­рий³, ни согла­сие меж­ду чест­ны­ми людь­ми не мог­ли про­ти­во­сто­ять губи­тель­ной язве, угро­жаю­щей граж­да­нам, имен­но затем, нис­про­вер­гая эти уста­нов­ле­ния, и посяг­ну­ли на жизнь одно­го ста­ро­го, немощ­но­го и оди­но­ко­го чело­ве­ка. (3) Итак, если чест­ный кон­сул, видя, что рас­ша­ты­ва­ют­ся и уни­что­жа­ют­ся все устои государ­ства, дол­жен ока­зать помощь отчизне, защи­тить все­об­щее бла­го и досто­я­ние, воз­звать к чест­но­сти граж­дан, а сво­е­му лич­но­му бла­гу пред­по­честь все­об­щее, то чест­ные и стой­кие граж­дане, каки­ми вы пока­за­ли себя во все опас­ные для государ­ства вре­ме­на, так­же долж­ны пре­гра­дить все пути к мяте­жам, создать оплот для государ­ства, при­знать, что выс­ший импе­рий при­над­ле­жит кон­су­лам, что выс­шая муд­рость сосре­дото­че­на в сена­те и что чело­век, сле­до­вав­ший этим пра­ви­лам, досто­ин хва­лы и поче­стей, а не нака­за­ния и каз­ни. (4) Итак, весь труд по защи­те Гая Раби­рия я беру на себя, но усерд­ное жела­ние спа­сти его долж­но быть у нас с вами общим.

(II) Вы долж­ны твер­до знать, кви­ри­ты, что с неза­па­мят­ных вре­мен сре­ди всех дел, кото­рые народ­ный три­бун воз­буж­дал, в кото­рых кон­сул брал на себя защи­ту, кото­рые выно­си­лись на суд рим­ско­го наро­да, не было еще более важ­но­го, более опас­но­го дела, кото­рое потре­бо­ва­ло бы боль­шей осмот­ри­тель­но­сти от вас всех. Ведь это дело, кви­ри­ты, пре­сле­ду­ет лишь одну цель — чтобы впредь в государ­стве не суще­ст­во­ва­ло ни государ­ст­вен­но­го сове­та, ни согла­сия меж­ду чест­ны­ми людь­ми, направ­лен­но­го про­тив пре­ступ­но­го неистов­ства дур­ных граж­дан, ни — в слу­ча­ях край­ней опас­но­сти для государ­ства — убе­жи­ща и защи­ты для все­об­щей непри­кос­но­вен­но­сти. (5) При таком поло­же­нии дел я преж­де все­го, как это и необ­хо­ди­мо, когда столь вели­ка угро­за для жиз­ни, доб­ро­го име­ни и досто­я­ния всех граж­дан, молю Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го и дру­гих бес­смерт­ных богов и богинь, чья помощь и под­держ­ка в гораздо боль­шей сте­пе­ни, чем разум и муд­рость людей, пра­вят нашим государ­ст­вом, нис­по­слать нам мир и милость. Я умо­ляю их о том, чтобы свет это­го дня при­нес Гаю Раби­рию спа­се­ние, а государ­ство наше укре­пил. Далее я умо­ляю и закли­наю вас, кви­ри­ты, чья власть усту­па­ет толь­ко все­мо­гу­ще­ству бес­смерт­ных богов: так как в одно и то же вре­мя в ваших руках нахо­дят­ся и от ваше­го голо­со­ва­ния зави­сят и жизнь Гая Раби­рия, глу­бо­ко несчаст­но­го и ни в чем не повин­но­го чело­ве­ка, и бла­го­по­лу­чие наше­го государ­ства, то, решая вопрос об уча­стии чело­ве­ка, про­яви­те свой­ст­вен­ное вам состра­да­ние; решая вопрос о непри­кос­но­вен­но­сти государ­ства, — обыч­ную для вас муд­рость.

(6) А теперь, так как ты, Тит Лаби­ен, поста­рал­ся поста­вить пре­гра­ды мое­му усер­дию как защит­ни­ка и вре­мя, пре­до­став­лен­ное мне и уста­нов­лен­ное для защи­ты, огра­ни­чил все­го полу­ча­сом⁴, я под­чи­нюсь усло­ви­ям обви­ни­те­ля, что явля­ет­ся вели­чай­шей неспра­вед­ли­во­стью, и вла­сти мое­го недру­га, что явля­ет­ся вели­чай­шим несча­стьем. Впро­чем, огра­ни­чи­вая меня этим полу­ча­сом вре­ме­ни, ты остав­ля­ешь мне воз­мож­ность выпол­нить свою зада­чу защит­ни­ка, хотя и не даешь мне высту­пить как кон­су­лу, так как для защи­ты мне почти доста­точ­но это­го вре­ме­ни, а для сето­ва­ний его не хва­тит. (7) Или ты, быть может, нахо­дишь нуж­ным, чтобы я подроб­но отве­тил тебе о свя­щен­ных местах и рощах, осквер­нен­ных, по тво­им сло­вам, Гаем Раби­ри­ем?⁵ Ведь по этой ста­тье обви­не­ния ты нико­гда не гово­рил ниче­го дру­го­го, кро­ме того, что Гай Макр выдви­нул ее про­тив Гая Раби­рия. В свя­зи с этим меня удив­ля­ет, что ты пом­нишь об обви­не­ни­ях, предъ­яв­лен­ных Гаю Раби­рию Мак­ром, его недру­гом, но забыл о при­го­во­ре, выне­сен­ном бес­при­страст­ны­ми судья­ми, дав­ши­ми при­ся­гу. (III, 8) А раз­ве тре­бу­ет длин­ных объ­яс­не­ний обви­не­ние в каз­но­крад­стве и под­жо­ге архи­ва? По это­му обви­не­нию род­ст­вен­ник Гая Раби­рия, Гай Кур­ций, с боль­шим поче­том, в соот­вет­ст­вии с его высо­ки­ми нрав­ст­вен­ны­ми каче­ства­ми, был оправ­дан тор­же­ст­вен­но про­из­не­сен­ным при­го­во­ром; но сам Раби­рий, не гово­рю уже — не был при­вле­чен к суду по этим обви­не­ни­ям; нет, на него не пало даже малей­шее подо­зре­ние, про­тив него не было ска­за­но ни одно­го сло­ва. Тре­бу­ет ли более обсто­я­тель­но­го отве­та обви­не­ние насчет сына его сест­ры? По тво­им сло­вам, Раби­рий убил его, чтобы добить­ся отсроч­ки суда в свя­зи с семей­ным горем. Неуже­ли мож­но пове­рить, чтобы муж его сест­ры был ему доро­же, чем ее сын, и при­том настоль­ко доро­же, чтобы Раби­рий был готов со всей жесто­ко­стью лишить сво­его пле­мян­ни­ка жиз­ни, дабы добить­ся двух­днев­ной отсроч­ки суда над Гаем Кур­ци­ем? Что каса­ет­ся задер­жа­ния чужих рабов, буд­то бы совер­шен­но­го им в нару­ше­ние Фаби­е­ва зако­на⁶, нака­за­ния роз­га­ми и каз­ни рим­ских граж­дан в нару­ше­ние Пор­ци­е­ва зако­на⁷, то сле­ду­ет ли гово­рить об этом подроб­но, когда вся Апу­лия ока­зы­ва­ет Гаю Раби­рию честь сво­им сочув­ст­ви­ем, а Кам­па­ния — сво­ей исклю­чи­тель­ной бла­го­же­ла­тель­но­стью, когда для избав­ле­ния его от гро­зя­щей ему опас­но­сти собра­лись не толь­ко отдель­ные люди, но чуть ли не сами обла­сти стра­ны, при­чем охва­тив­шее их вол­не­ние рас­про­стра­ни­лось и за пре­де­ла­ми и при­том гораздо даль­ше, чем того тре­бо­ва­ли доб­ро­со­сед­ские отно­ше­ния?⁸ Сто­ит ли мне при­во­дить длин­ное объ­яс­не­ние в ответ на то, что напи­са­но в пред­ло­же­нии нало­жить пеню⁹, где гово­рит­ся, что Раби­рий не щадил ни сво­ей, ни чужой стыд­ли­во­сти? (9) Нет, я даже подо­зре­ваю, что Лаби­ен огра­ни­чил меня полу­ча­сом вре­ме­ни имен­но для того, чтобы я не слиш­ком дол­го гово­рил о стыд­ли­во­сти. Итак, тебе понят­но, что пре­до­став­лен­ное тобою полу­ча­са вре­ме­ни мне слиш­ком мно­го для отве­та на эти обви­не­ния, взы­ваю­щие к доб­ро­со­вест­но­сти защит­ни­ка. Вто­рую часть моей речи — об убий­стве Сатур­ни­на — ты поже­лал осо­бен­но огра­ни­чить; меж­ду тем оно взы­ва­ет не к ора­то­ру, тре­буя от него даро­ва­ния, а к кон­су­лу, тре­буя от него помо­щи. (10) Что каса­ет­ся суда за государ­ст­вен­ную изме­ну, в упразд­не­нии кото­ро­го ты то и дело обви­ня­ешь меня, то это обви­не­ние отно­сит­ся ко мне, а не к Раби­рию. О, если бы я, кви­ри­ты, был либо пер­вым, либо един­ст­вен­ным чело­ве­ком, упразд­нив­шим этот суд в нашем государ­стве! О, если бы дея­ние это, в кото­ром он видит пре­ступ­ле­ние, при­нес­ло сла­ву имен­но мне! И в самом деле, чего могу я желать силь­нее, чем в кон­суль­ство свое уда­лить пала­ча с фору­ма и крест с поля?¹⁰ Но эта заслу­га, кви­ри­ты, при­над­ле­жит преж­де все­го нашим пред­кам, кото­рые, изгнав царей, не оста­ви­ли в сво­бод­ном наро­де и следа цар­ской жесто­ко­сти, затем — мно­гим храб­рым мужам, по воле кото­рых ваша сво­бо­да не вну­ша­ет стра­ха жесто­ко­стью каз­ней, а ограж­де­на мило­сер­ди­ем зако­нов.

(IV, 11) Итак, Лаби­ен, кто же из нас дво­их дей­ст­ви­тель­но сто­рон­ник наро­да: ты ли, счи­таю­щий нуж­ным во вре­мя самой народ­ной сход­ки отда­вать рим­ских граж­дан в руки пала­ча и заклю­чать в око­вы, ты ли, при­ка­зы­ваю­щий на Мар­со­вом поле, во вре­мя цен­ту­ри­ат­ских коми­ций, на освя­щен­ном авспи­ци­я­ми¹¹ месте воз­двиг­нуть и водру­зить крест для каз­ни граж­дан, или же я, запре­щаю­щий осквер­нять народ­ную сход­ку при­сут­ст­ви­ем пала­ча, я, тре­бу­ю­щий, чтобы форум рим­ско­го наро­да был очи­щен¹² от сле­дов это­го нече­сти­во­го зло­дей­ства, я, утвер­ждаю­щий, что народ­ную сход­ку сле­ду­ет сохра­нять чистой, поле — свя­щен­ным, всех рим­ских граж­дан — непри­кос­но­вен­ны­ми, пра­ва на сво­бо­ду — нетро­ну­ты­ми? (12) Хорош народ­ный три­бун, страж и защит­ник пра­ва и сво­бо­ды! Пор­ци­ев закон изба­вил всех рим­ских граж­дан от нака­за­ния роз­га­ми; этот состра­да­тель­ный чело­век вво­дит вновь биче­ва­ние. Пор­ци­ев закон защи­тил сво­бо­ду граж­дан от пося­га­тельств лик­то­ра; Лаби­ен, сто­рон­ник наро­да, отдал ее в руки пала­ча. Гай Гракх пред­ло­жил закон¹³, запре­щаю­щий без ваше­го пове­ле­ния выно­сить смерт­ный при­го­вор рим­ско­му граж­да­ни­ну; этот сто­рон­ник наро­да захо­тел, чтобы дуови­ры не толь­ко выно­си­ли без ваше­го пове­ле­ния при­го­вор о судь­бе рим­ско­го граж­да­ни­на, но осуж­да­ли рим­ско­го граж­да­ни­на на смерть даже без слу­ша­ния дела. (13) И ты еще сме­ешь тол­ко­вать мне о Пор­ци­е­вом законе, о Гае Грак­хе, о сво­бо­де этих вот людей, вооб­ще о каких-то сто­рон­ни­ках наро­да, когда ты сам попы­тал­ся не толь­ко необы­чай­ной каз­нью, но и неслы­хан­ной жесто­ко­стью выра­же­ний оскор­бить сво­бо­ду наше­го наро­да, под­верг­нуть испы­та­нию его мяг­ко­сер­де­чие, изме­нить его обы­чаи? Вот ведь сло­ва, кото­рые тебе, мило­серд­но­му чело­ве­ку и сто­рон­ни­ку наро­да, достав­ля­ют удо­воль­ст­вие: «Сту­пай, лик­тор, свя­жи ему руки», — сло­ва, кото­рые не под­хо­дят, не гово­рю уже — к наше­му вре­ме­ни сво­бо­ды и душев­ной мяг­ко­сти, но даже к вре­ме­нам Рому­ла и Нумы Пом­пи­лия. Во вку­се Тарк­ви­ния, над­мен­ней­ше­го и жесто­чай­ше­го царя, эти твои сло­ва, обре­каю­щие на казнь, кото­рые ты, мяг­кий и бла­го­же­ла­тель­ный к наро­ду чело­век, повто­ря­ешь так охот­но: «Заку­тай ему голо­ву, повесь его на зло­ве­щем дере­ве»¹⁴. В нашем государ­стве, кви­ри­ты, дав­но уже утра­ти­ли силу эти сло­ва, не толь­ко поте­ряв­ши­е­ся во тьме веков, но и побеж­ден­ные све­том сво­бо­ды.

(V, 14) Но если бы этот вид судеб­но­го пре­сле­до­ва­ния дей­ст­ви­тель­но слу­жил бла­гу наро­да или если бы в нем была хотя бы малая доля спра­вед­ли­во­сти и закон­но­сти, то неуже­ли Гай Гракх отка­зал­ся бы от него? Види­мо, смерть тво­е­го дяди¹⁵ тебя опе­ча­ли­ла боль­ше, чем Гая Грак­ха — смерть его бра­та, и для тебя смерть дяди, кото­ро­го ты нико­гда не видел, была гор­ше, чем для него смерть его бра­та, с кото­рым он до того жил в пол­ном согла­сии. И ты кара­ешь за смерть дяди в силу того же пра­ва, в силу кото­ро­го он мог бы пре­сле­до­вать тех, кото­рые уби­ли его бра­та, если бы поже­лал дей­ст­во­вать по тво­е­му спо­со­бу. И рим­ский народ, види­мо, горе­вал по это­му Лаби­е­ну, дяде тво­е­му, — кто бы он ни был — так же, как неко­гда горе­вал по Тибе­рию Грак­ху. Или твои род­ст­вен­ные чув­ства более силь­ны, чем род­ст­вен­ные чув­ства Гая Грак­ха, или ты, может быть, пре­вос­хо­дишь его муже­ст­вом, муд­ро­стью, вли­я­ни­ем, авто­ри­те­том, крас­но­ре­чи­ем? Даже если он обла­дал эти­ми каче­ства­ми в самой малой сте­пе­ни, все же в срав­не­нии с тво­и­ми их сле­до­ва­ло бы при­знать выдаю­щи­ми­ся. (15) Но так как Гай Гракх все­ми эти­ми каче­ства­ми дей­ст­ви­тель­но пре­вос­хо­дил всех людей, то как вели­ко, по тво­е­му мне­нию, раз­ли­чие меж­ду тобой и им? Одна­ко Гай Гракх ско­рее согла­сил­ся бы тыся­чу раз уме­реть жесто­чай­шей смер­тью, лишь бы толь­ко не допус­кать на созван­ной им народ­ной сход­ке при­сут­ст­вия пала­ча; ведь пала­чу цен­зор­ские поста­нов­ле­ния вос­пре­ти­ли нахо­дить­ся, не гово­рю уже — на фору­ме, нет, даже под нашим небом, а так­же и дышать нашим возду­хом и жить в горо­де Риме¹⁶. И этот чело­век сме­ет себя назы­вать сто­рон­ни­ком наро­да и гово­рить, что я не забо­чусь о вашем бла­ге, хотя он выис­кал самые раз­но­об­раз­ные жесто­чай­шие спо­со­бы каз­ни и фор­му­лы — не из того, что помни­те вы и ваши отцы, а из лето­пи­сей и из судеб­ни­ков царей¹⁷, меж­ду тем как я все­ми сво­и­ми сила­ми, все­ми помыс­ла­ми, все­ми выска­зы­ва­ни­я­ми и поступ­ка­ми сво­и­ми борол­ся с жесто­ко­стью и про­ти­вил­ся ей! Ведь не согла­си­тесь же вы нахо­дить­ся в таком поло­же­нии, како­го даже рабы, не будь у них надеж­ды на осво­бож­де­ние, никак не мог­ли бы тер­петь. (16) Несча­стье, когда испы­ты­ва­ешь на себе весь позор уго­лов­но­го суда, несча­стье, когда у тебя кон­фис­ку­ют иму­ще­ство, несча­стье — уда­лить­ся в изгна­ние; одна­ко даже в этом бед­ст­вен­ном поло­же­нии чело­век сохра­ня­ет какую-то види­мость сво­бо­ды. Нако­нец, если нам пред­сто­ит уме­реть, то умрем как сво­бод­ные люди — не от руки пала­ча и не с заку­тан­ной голо­вой, и пусть о кре­сте даже не гово­рят — не толь­ко тогда, когда речь зай­дет о лич­но­сти рим­ских граж­дан; нет, они не долж­ны ни думать, ни слы­шать о нем, ни видеть его. Ведь не толь­ко под­верг­нуть­ся тако­му при­го­во­ру и такой каз­ни, но даже ока­зать­ся в таком поло­же­нии, ждать ее, нако­нец, хотя бы слы­шать о ней уни­зи­тель­но для рим­ско­го граж­да­ни­на и вооб­ще для сво­бод­но­го чело­ве­ка. Зна­чит, рабов наших избав­ля­ет от стра­ха перед все­ми эти­ми муче­ни­я­ми милость и одно при­кос­но­ве­ние жез­ла¹⁸, а нас от пор­ки роз­га­ми, от крю­ка¹⁹, нако­нец, от ужас­ной смер­ти на кре­сте не изба­вят ни наши дея­ния, ни про­жи­тая нами жизнь, ни почет­ные долж­но­сти, кото­рые вы нам пре­до­став­ля­ли? (17) Вот поче­му, Лаби­ен, я заяв­ляю или, луч­ше, объ­яв­ляю и с гор­до­стью утвер­ждаю: сво­им разум­ным выступ­ле­ни­ем, муже­ст­вом и авто­ри­те­том я лишил тебя воз­мож­но­сти вести это жесто­кое и наг­лое судеб­ное пре­сле­до­ва­ние, достой­ное не три­бу­на, а царя²⁰. Хотя ты во вре­мя это­го судеб­но­го пре­сле­до­ва­ния и пре­зрел все заве­ты наших пред­ков, все зако­ны, весь авто­ри­тет сена­та, все рели­ги­оз­ные запре­ты и все офи­ци­аль­но уста­нов­лен­ные пра­ва авспи­ций, все же, при столь огра­ни­чен­ном вре­ме­ни, пре­до­став­лен­ном мне, об этом ты не услы­шишь от меня ни сло­ва; у нас еще когда-нибудь будет вре­мя для обсуж­де­ния это­го вопро­са.

(VI, 18) Теперь мы будем гово­рить об обви­не­нии, свя­зан­ном со смер­тью Сатур­ни­на и тво­е­го про­слав­лен­но­го дяди. Ты утвер­жда­ешь, что Луций Сатур­нин был убит Гаем Раби­ри­ем. Но ведь Гай Раби­рий, на осно­ва­нии пока­за­ний мно­го­чис­лен­ных свиде­те­лей, при крас­но­ре­чи­вей­шей защи­те Квин­та Гор­тен­сия, уже дока­зал лож­ность это­го обви­не­ния. Я же, будь еще у меня пол­ная воз­мож­ность гово­рить по сво­е­му усмот­ре­нию, при­нял бы это обви­не­ние, при­знал бы его, согла­сил­ся бы с ним. О, если бы само дело поз­во­ли­ло мне с гор­до­стью заявить, что Луций Сатур­нин, враг рим­ско­го наро­да, был убит рукой Гая Раби­рия! Кри­ки ваши меня ничуть не сму­ща­ют, напро­тив, обо­д­ря­ют, пока­зы­вая, что если еще есть недо­ста­точ­но осве­дом­лен­ные граж­дане, то их немно­го. Поверь­те мне, рим­ский народ — этот вот, кото­рый мол­чит, — нико­гда не избрал бы меня кон­су­лом, если бы думал, что ваши кри­ки при­ве­дут меня в заме­ша­тель­ство. Но вот, вос­кли­ца­ния уже сти­ха­ют; пре­кра­ти­те же кри­ки, дока­зы­ваю­щие ваше нера­зу­мие и свиде­тель­ст­ву­ю­щие о вашей мало­чис­лен­но­сти! (19) Я охот­но при­знал бы это обви­не­ние, если бы мог это сде­лать, не гре­ша про­тив исти­ны, или, вер­нее, если бы у меня еще была пол­ная воз­мож­ность гово­рить, что́ най­ду нуж­ным; повто­ряю, я при­знал бы обви­не­ние, что Луций Сатур­нин был убит рукой Гая Раби­рия, и я счел бы это дея­ние пре­крас­ным; но, коль ско­ро я не могу это­го сде­лать, я приз­на́ю факт, кото­рый при­не­сет ему мень­шую сла­ву, но для обви­не­ния будет иметь зна­че­ние не мень­шее. Я при­знаю́, что Гай Раби­рий взял­ся за ору­жие с целью убий­ства Сатур­ни­на. Что ска­жешь ты, Лаби­ен? Како­го более важ­но­го при­зна­ния ждешь ты от меня или, вер­нее, како­го более тяж­ко­го обви­не­ния про­тив Раби­рия? Или ты, быть может, усмат­ри­ва­ешь неко­то­рую раз­ни­цу меж­ду убий­цей и чело­ве­ком, взяв­шим­ся за ору­жие с целью убий­ства? Если убить Сатур­ни­на было без­за­ко­ни­ем, то взять­ся за ору­жие, угро­жаю­щее Сатур­ни­ну смер­тью, нель­зя было, не совер­шая зло­дей­ства; если ты при­зна­ешь, что за ору­жие взя­лись закон­но, [то ты неиз­беж­но дол­жен допу­стить закон­ность убий­ства.] [Лаку­на.]

(VII, 20) Сенат вынес поста­нов­ле­ние о том, чтобы кон­су­лы Гай Марий и Луций Вале­рий обра­ти­лись к народ­ным три­бу­нам и пре­то­рам по сво­е­му выбо­ру и при­ло­жи­ли уси­лия к сохра­не­нию дер­жа­вы и вели­че­ства рим­ско­го наро­да²¹. Они обра­ти­лись ко всем народ­ным три­бу­нам, за исклю­че­ни­ем Сатур­ни­на, и ко всем пре­то­рам, за исклю­че­ни­ем Глав­ции. Они при­ка­за­ли всем тем, кому доро­го бла­го государ­ства, взять­ся за ору­жие и сле­до­вать за ними. Все пови­но­ва­лись им. Из хра­ма Сан­ка²² и из государ­ст­вен­ных арсе­на­лов рим­ско­го наро­да, по рас­по­ря­же­нию кон­су­ла Гая Мария, было розда­но ору­жие. Тут уже — чтобы мне не гово­рить о даль­ней­ших собы­ти­ях — я спро­шу тебя само­го, Лаби­ен! Когда Сатур­нин с ору­жи­ем в руках зани­мал Капи­то­лий и вме­сте с ним были Гай Глав­ция, Гай Сав­фей, а так­же пре­сло­ву­тый Гракх²³, вырвав­ший­ся из коло­док и эрга­сту­ла, ну, и твой дядя Квинт Лаби­ен (назо­ву так­же и его, раз ты это­го хочешь); когда, с дру­гой сто­ро­ны на фору­ме нахо­ди­лись кон­су­лы Гай Марий и Луций Вале­рий Флакк, а за ними весь сенат и при­том тот сенат, кото­рый вы сами, не ува­жаю­щие нынеш­них отцов-сена­то­ров, обыч­но вос­хва­ля­е­те, чтобы вам было еще лег­че ума­лить досто­ин­ство нынеш­не­го сена­та; когда всад­ни­че­ское сосло­вие (и какие рим­ские всад­ни­ки! Бес­смерт­ные боги! Это были наши отцы, при­над­ле­жав­шие к тому поко­ле­нию, кото­рое тогда игра­ло важ­ную роль в государ­стве и обла­да­ло всей пол­нотой судеб­ной вла­сти²⁴), когда все люди, при­над­ле­жав­шие ко всем сосло­ви­ям и пола­гав­шие, что их соб­ст­вен­ное бла­го­по­лу­чие зави­сит от бла­го­по­лу­чия государ­ства, взя­лись за ору­жие, то как же, ска­жи на милость, сле­до­ва­ло посту­пить Гаю Раби­рию? (21) Да, Лаби­ен, я спра­ши­ваю имен­но тебя. Когда кон­су­лы, в силу поста­нов­ле­ния сена­та, при­зва­ли народ к ору­жию; когда Марк Эми­лий²⁵, пер­во­при­сут­ст­ву­ю­щий в сена­те, появил­ся на коми­ции²⁶ воору­жен­ный, при­чем он, едва будучи в силах ходить, пола­гал, что его немощ­ные ноги не поме­ша­ют ему пре­сле­до­вать про­тив­ни­ка, но не поз­во­лят обра­тить­ся в бег­ство перед ним; когда Квинт Сце­во­ла²⁷, удру­чен­ный года­ми, исто­щен­ный болез­нью, бес­силь­ный, опи­ра­ясь на копье, явил и силу сво­его духа и сла­бость сво­его тела; когда Луций Метелл, Сер­вий Галь­ба, Гай Серран, Пуб­лий Рути­лий, Гай Фим­брия, Квинт Катул и все тогдаш­ние кон­су­ля­ры ради обще­го бла­га взя­лись за ору­жие, когда сбе­жа­лись все пре­то­ры, вся знать, все юно­ше­ство; когда Гней и Луций Доми­ции²⁸, Луций Красс, Квинт Муций, Гай Клав­дий, Марк Друс, когда все Окта­вии, Метел­лы, Юлии, Кас­сии, Като­ны, Пом­пеи, когда Луций Филипп, Луций Сци­пи­он, Мамерк Лепид, Децим Брут, когда даже при­сут­ст­ву­ю­щий здесь Пуб­лий Сер­ви­лий, под чьим импе­ри­ем ты сам слу­жил, Лаби­ен, когда при­сут­ст­ву­ю­щий здесь Квинт Катул (тогда еще совсем моло­дой чело­век), когда при­сут­ст­ву­ю­щий здесь Гай Кури­он, — сло­вом, когда все про­слав­лен­ные мужи были вме­сте с кон­су­ла­ми, что, ска­жи на милость, подо­ба­ло делать Гаю Раби­рию? Запе­реть­ся ли, уда­лить­ся и спря­тать­ся в неиз­вест­ном месте и скрыть свою тру­сость в потем­ках и за надеж­ны­ми сте­на­ми или, быть может, под­нять­ся на Капи­то­лий и при­мкнуть там к тво­е­му дяде и к дру­гим людям, в смер­ти искав­шим спа­се­ния от сво­ей позор­ной жиз­ни, или же при­со­еди­нить­ся к Марию, Скав­ру, Кату­лу, Метел­лу, Сце­во­ле, сло­вом, ко всем чест­ным людям, чтобы вме­сте с ними либо спа­стись, либо пой­ти навстре­чу опас­но­сти?

(VIII, 22) А ты сам, Лаби­ен? Как посту­пил бы ты при таких обсто­я­тель­ствах и в такое вре­мя? Если бы тру­сость побуж­да­ла тебя бежать и скрыть­ся, если бы бес­чест­ность и бешен­ство Луция Сатур­ни­на влек­ли тебя в Капи­то­лий, а кон­су­лы при­зы­ва­ли тебя к защи­те все­об­ще­го бла­го­по­лу­чия и сво­бо­ды, то чье­му, ска­жи, авто­ри­те­ту, чье­му зову, какой сто­роне, чье­му имен­но при­ка­за­нию пред­по­чел бы ты тогда пови­но­вать­ся? «Мой дядя, — гово­рит он, — был вме­сте с Сатур­ни­ном». А с кем был твой отец? А род­ст­вен­ни­ки ваши, рим­ские всад­ни­ки? А вся ваша пре­фек­ту­ра, область, соседи? А вся Пицен­ская область²⁹. Бешен­ству ли три­бу­на пови­но­ва­лась она или же авто­ри­те­ту кон­су­ла? (23) Я лич­но утвер­ждаю: в том, за что ты теперь вос­хва­ля­ешь сво­его дядю, до сего вре­ме­ни еще никто нико­гда не при­зна­вал­ся; повто­ряю, еще не нашлось тако­го испор­чен­но­го, тако­го про­па­ще­го чело­ве­ка, до такой сте­пе­ни утра­тив­ше­го, не гово­рю — чест­ность, нет, даже спо­соб­ность при­тво­рять­ся чест­ным, чтобы он сам сознал­ся в том, что был в Капи­то­лии вме­сте с Сатур­ни­ном. Но ваш дядя, ска­жут нам, там был; поло­жим, что он там дей­ст­ви­тель­но был и при­том не вынуж­ден­ный к это­му ни отча­ян­ным поло­же­ни­ем сво­их дел, ни каким-либо семей­ным несча­стьем; при­язнь к Сатур­ни­ну, пред­по­ло­жим, побуди­ла его пожерт­во­вать бла­гом оте­че­ства ради друж­бы. Поче­му же это мог­ло стать для Гая Раби­рия при­чи­ной изме­ны делу государ­ства, при­чи­ной отка­за встать в ряды чест­ных людей, взяв­ших­ся за ору­жие, непо­ви­но­ве­ния зову и импе­рию кон­су­лов? (24) Но поло­же­ние дел, как мы видим, допус­ка­ло для него три воз­мож­но­сти: либо быть на сто­роне Сатур­ни­на, либо быть на сто­роне чест­ных людей, либо скрыть­ся. Скрыть­ся было рав­но­силь­но позор­ней­шей смер­ти; быть на сто­роне Сатур­ни­на было бы бешен­ст­вом и пре­ступ­ле­ни­ем; доб­лесть, чест­ность и совесть застав­ля­ли его быть на сто­роне кон­су­лов. Итак, ты вме­ня­ешь Гаю Раби­рию в вину, что он был на сто­роне тех людей, сра­жа­ясь про­тив кото­рых, он пока­зал бы себя безум­цем, а оста­вив их без под­держ­ки — него­дя­ем?

(IX) Но, ска­жешь ты, был осуж­ден Гай Деци­ан³⁰ (о кото­ром ты гово­ришь так часто) за то, что он, при горя­чем одоб­ре­нии со сто­ро­ны чест­ных людей обви­няя Пуб­лия Фурия, чело­ве­ка, запят­нав­ше­го себя мно­ги­ми позор­ны­ми дела­ми, осме­лил­ся на народ­ной сход­ке сокру­шать­ся о смер­ти Сатур­ни­на; Секст Тиций³¹ тоже был осуж­ден за то, что хра­нил у себя в доме изо­бра­же­ние Луция Сатур­ни­на; этим сво­им при­го­во­ром рим­ские всад­ни­ки уста­но­ви­ли, что дур­ным граж­да­ни­ном, недо­стой­ным оста­вать­ся в чис­ле граж­дан, явля­ет­ся вся­кий, кто, хра­ня у себя изо­бра­же­ние мятеж­ни­ка и вра­га государ­ства, тем самым чтит его после его смер­ти, вся­кий, кто вызы­ва­ет сожа­ле­ние о нем сре­ди мало осве­дом­лен­ных людей, воз­буж­дая их состра­да­ние, или же кто обна­ру­жи­ва­ет наме­ре­ние под­ра­жать его пре­ступ­ным дея­ни­ям. (25) Поэто­му я не пони­маю, Лаби­ен, где мог ты най­ти это хра­ня­ще­е­ся у тебя изо­бра­же­ние Луция Сатур­ни­на, так как после осуж­де­ния Секс­та Тиция не нахо­ди­лось нико­го, кто бы осме­лил­ся хра­нить у себя это изо­бра­же­ние. И если бы ты об этом слы­шал, или, по воз­рас­ту сво­е­му, мог об этом знать, ты, конеч­но, нико­гда бы не при­нес на рост­ры, то есть на народ­ную сход­ку, того изо­бра­же­ния, за кото­рое Секст Тиций, поме­стив­ший его у себя в доме, попла­тил­ся изгна­ни­ем и жиз­нью; ты нико­гда бы не напра­вил свое суд­но на те ска­лы, о кото­рые, как ты видел, раз­бил­ся корабль Секс­та Тиция и где потер­пел кораб­ле­кру­ше­ние Гай Деци­ан. Но во всем этом ты допус­ка­ешь оплош­ность по сво­ей неосве­дом­лен­но­сти. Ведь ты взял­ся вести дело о том, чего ты пом­нить не можешь; ибо оно еще до тво­е­го рож­де­ния ста­ло досто­я­ни­ем про­шло­го, а ты пере­да­ешь в суд такое дело, в кото­ром, если бы тебе поз­во­лил твой воз­раст, ты, конеч­но, при­нял бы уча­стие сам. (26) Или ты не пони­ма­ешь, преж­де все­го, кто такие те люди и как слав­ны те мужи, кото­рых ты посмерт­но обви­ня­ешь в вели­чай­шем пре­ступ­ле­нии, затем — сколь­ких из тех, кото­рые живы, ты тем же обви­не­ни­ем под­вер­га­ешь вели­чай­шей опас­но­сти, угро­жаю­щей их граж­дан­ским пра­вам? Если бы Гай Раби­рий совер­шил государ­ст­вен­ное пре­ступ­ле­ние тем, что взял­ся за ору­жие про­тив Луция Сатур­ни­на, то неко­то­рым оправ­да­ни­ем ему мог бы тогда слу­жить его воз­раст. Ну, а Квинт Катул, отец наше­го совре­мен­ни­ка, отли­чав­ший­ся вели­чай­шей муд­ро­стью, ред­кост­ной доб­ле­стью, исклю­чи­тель­ной доб­ротой? А Марк Скавр, чело­век извест­ной всем стро­го­сти взглядов, муд­ро­сти, даль­но­вид­но­сти? А двое Муци­ев, Луций Красс, Марк Анто­ний, нахо­див­ший­ся тогда во гла­ве войск вне пре­де­лов горо­да Рима, — все эти люди, про­явив­шие в нашем государ­стве вели­чай­шую муд­рость и даро­ва­ние, а так­же и дру­гие, зани­мав­шие раз­ное поло­же­ние, стра­жи и корм­чие государ­ства? Как оправ­да­ем мы их после их смер­ти? (27) Что будем мы гово­рить о тех весь­ма ува­жае­мых мужах и выдаю­щих­ся граж­да­нах, рим­ских всад­ни­ках, кото­рые тогда, вме­сте с сена­том, защи­ти­ли непри­кос­но­вен­ность государ­ства, о тех эрар­ных три­бу­нах³² и граж­да­нах всех дру­гих сосло­вий, кото­рые тогда взя­лись за ору­жие, защи­щая все­об­щую сво­бо­ду? (X) Но зачем гово­рю я обо всех тех людях, кото­рые пови­но­ва­лись импе­рию кон­су­лов? Что будет с доб­рым име­нем самих кон­су­лов? И Луция Флак­ка, жре­ца и руко­во­ди­те­ля свя­щен­но­дей­ст­вий, чело­ве­ка исклю­чи­тель­но рев­ност­но отно­сив­ше­го­ся к сво­ей государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти и к выпол­не­нию сво­их долж­ност­ных обя­зан­но­стей, мы посмерт­но осудим за нече­сти­вое пре­ступ­ле­ние и бра­то­убий­ство?³³ И мы посмерт­но запят­на­ем этим вели­чай­шим позо­ром даже имя Гая Мария? Гая Мария, кото­ро­го мы по всей спра­вед­ли­во­сти можем назвать отцом отчиз­ны, отцом, повто­ряю, и роди­те­лем вашей сво­бо­ды и это­го вот государ­ства, мы посмерт­но осудим за зло­де­я­ние и нече­сти­вое бра­то­убий­ство? (28) И в самом деле, если для Гая Раби­рия за то, что он взял­ся за ору­жие, Тит Лаби­ен при­знал нуж­ным воз­двиг­нуть крест на Мар­со­вом поле, то какую, ска­жи­те мне, казнь при­ду­мать для того чело­ве­ка, кото­рый при­звал граж­дан к ору­жию? Более того, если Сатур­ни­на заве­ри­ли в лич­ной непри­кос­но­вен­но­сти, о чем ты не пере­ста­ешь твер­дить, то в ней его заве­рил не Гай Раби­рий, а Гай Марий, он же ее и нару­шил, конеч­но, если при­знать, что он сво­его сло­ва не сдер­жал. Но как это заве­ре­ние, Лаби­ен, мог­ло быть дано без поста­нов­ле­ния сена­та?³⁴ Настоль­ко ли чужой чело­век ты в нашем горо­де, настоль­ко ли не зна­ком ты с наши­ми поряд­ка­ми и обы­ча­я­ми, что не зна­ешь все­го это­го, так что кажет­ся, буд­то ты путе­ше­ст­ву­ешь по чужой стране, а не испол­ня­ешь долж­ност­ные обя­зан­но­сти у себя на родине?

(29) «Какой вред, — гово­рит он, — может все это при­чи­нить Гаю Марию, когда он уже бес­чув­ст­вен и мертв?» Но раз­ве это так? Неуже­ли Гай Марий стал бы пере­но­сить такие вели­кие труды и под­вер­гать­ся таким опас­но­стям в тече­ние всей сво­ей жиз­ни, если бы он, в сво­их помыс­лах насчет себя и сво­ей сла­вы, не питал надежд, выхо­див­ших дале­ко за пре­де­лы чело­ве­че­ской жиз­ни? Итак, раз­бив в Ита­лии наго­ло­ву бес­чис­лен­ные пол­чи­ща вра­гов и изба­вив государ­ство от непо­сред­ст­вен­ной опас­но­сти³⁵, он думал, что все его дея­ния умрут вме­сте с ним, — и я дол­жен это­му верить? Нет, это не так, кви­ри­ты, и вся­кий из нас, слав­но и доб­лест­но слу­жа государ­ству и под­вер­га­ясь опас­но­стям, наде­ет­ся на при­зна­тель­ность потом­ков. Вот поче­му, не гово­ря о мно­гих дру­гих при­чи­нах, я думаю, что помыс­лы чест­ных людей вну­ше­ны им бога­ми и будут жить века, что все чест­ней­шие и муд­рей­шие люди обла­да­ют даром пред­видеть буду­щее и обра­ща­ют свои помыс­лы толь­ко к тому, что веч­но. (30) Вот поче­му душу Гая Мария и души дру­гих муд­рей­ших и храб­рей­ших граж­дан, кото­рые после их зем­ной жиз­ни, по мое­му убеж­де­нию, пере­се­ли­лись в свя­щен­ную оби­тель богов, я при­во­жу в свиде­те­ли сво­его обе­ща­ния бороть­ся за их доб­рое имя, их сла­ву и память точ­но так же, как за род­ные хра­мы и свя­ти­ли­ща, и я, если бы мне при­шлось взять­ся за ору­жие в защи­ту их заслуг, сде­лал бы это с такой же реши­мо­стью, с какой за него взя­лись они, защи­щая все­об­щее бла­го­по­лу­чие. И в самом деле, кви­ри­ты, не долог путь жиз­ни, назна­чен­ный нам при­ро­дой, но бес­пре­де­лен путь сла­вы. (XI) Поэто­му мы, воз­ве­ли­чи­вая тех людей, кото­рые уже ушли из жиз­ни, под­гото­вим для себя более бла­го­при­ят­ную судь­бу после смер­ти. Но если ты, Лаби­ен, отно­сишь­ся с пре­не­бре­же­ни­ем к людям, видеть кото­рых мы уже не можем, то не сле­ду­ет ли, по тво­е­му мне­нию, поза­бо­тить­ся хотя бы о тех, кого ты видишь? (31) Я утвер­ждаю: из при­сут­ст­ву­ю­щих здесь, — если толь­ко они нахо­ди­лись в Риме в тот день, кото­рый ты дела­ешь пред­ме­том судеб­но­го след­ст­вия, и были взрос­лы­ми, — не было нико­го, кто бы не взял­ся за ору­жие и не после­до­вал за кон­су­ла­ми. Зна­чит, всех тех, о чьем тогдаш­нем поведе­нии ты можешь дога­дать­ся, при­няв во вни­ма­ние их воз­раст, ты, при­вле­кая Гая Раби­рия к суду, обви­ня­ешь в уго­лов­ном пре­ступ­ле­нии. Но, ска­жешь ты, Сатур­ни­на убил имен­но Раби­рий. О, если бы он это совер­шил! В таком слу­чае я не про­сил бы об избав­ле­нии его от каз­ни, а тре­бо­вал награ­ды для него. И пра­во, если Сце­ве, рабу Квин­та Крото­на, убив­ше­му Луция Сатур­ни­на, была даро­ва­на сво­бо­да, то какая достой­ная награ­да мог­ла бы быть дана рим­ско­му всад­ни­ку? И если Гай Марий за то, что он при­ка­зал пере­ре­зать водо­про­вод­ные тру­бы, по кото­рым вода посту­па­ла в храм и жили­ще Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го, за то, что он на капи­то­лий­ском склоне… дур­ных граж­дан… [Лаку­на.]

ФРАГМЕНТЫ

(XII, 32) Вот поче­му при рас­смот­ре­нии это­го дела, пред­при­ня­том по мое­му пред­ло­же­нию, сенат про­явил не боль­ше вни­ма­ния и суро­во­сти, чем про­яви­ли вы, выра­зив свои чув­ства жеста­ми и кри­ка­ми и отка­зав в сво­ем согла­сии на разда­чу зем­ли во всем мире и, в част­но­сти, в зна­ме­ни­той Кам­пан­ской обла­сти³⁶. (33) Как и чело­век, воз­будив­ший это судеб­ное дело, я во все­услы­ша­ние гово­рю, заяв­ляю, утвер­ждаю: нет боль­ше ни царя, ни пле­ме­ни, ни наро­да, кото­рые вну­ша­ли бы вам страх; ника­кое зло, про­ни­каю­щее к нам извне и чуж­дое наше­му строю, не может про­красть­ся в наше государ­ство. Если вы хоти­те, чтобы было бес­смерт­но наше государ­ство, чтобы была веч­ной наша дер­жа­ва, чтобы наша сла­ва сохра­ни­лась навсе­гда, то нам сле­ду­ет осте­ре­гать­ся мятеж­ных людей, пад­ких до пере­во­ротов [, осте­ре­гать­ся внут­рен­них зол] и внут­рен­них заго­во­ров³⁷. (34) Но имен­но про­тив этих зол пред­ки ваши и оста­ви­ли вам вели­кое сред­ство защи­ты — хоро­шо извест­ный нам при­зыв кон­су­ла: «Кто хочет, чтобы государ­ство было невреди­мо,…»³⁸ Под­дер­жи­те этот при­зыв, кви­ри­ты, и не лишай­те меня сво­им при­го­во­ром… [Лаку­на.] и не отни­май­те у государ­ства надеж­ды сохра­нить сво­бо­ду, сохра­нить непри­кос­но­вен­ность, сохра­нить досто­ин­ство. (35) Что стал бы я делать, если бы Тит Лаби­ен, подоб­но Луцию Сатур­ни­ну, устро­ил рез­ню сре­ди граж­дан, взло­мал две­ри тюрь­мы³⁹ и во гла­ве воору­жен­ных людей захва­тил Капи­то­лий? Я сде­лал бы то же, что сде­лал Гай Марий: доло­жил бы об этом сена­ту, при­звал бы вас к защи­те государ­ства, а сам, взяв­шись за ору­жие, вме­сте с вами дал бы отпор под­няв­ше­му ору­жие вра­гу. Но теперь, так как опа­сать­ся ору­жия не при­хо­дит­ся, копий я не вижу, ни насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий, ни рез­ни нет, ни Капи­то­лий, ни кре­пость⁴⁰ не оса­жде­ны, но коль ско­ро предъ­яв­ле­но гроз­ное обви­не­ние, про­ис­хо­дит бес­по­щад­ный суд, и все дело нача­то народ­ным три­бу­ном про­тив государ­ства, то я и счел нуж­ным не при­зы­вать вас к ору­жию, но скло­нить к голо­со­ва­нию про­тив пося­га­тельств на ваше вели­че­ство⁴¹. Поэто­му я теперь всех вас молю, закли­наю и при­зы­ваю. Ведь у нас не в обы­чае, чтобы кон­сул… [Лаку­на.]

(XIII, 36) …боит­ся. Чело­век, кото­рый гру­дью защи­щал государ­ство и полу­чил эти вот раны⁴², свиде­тель­ст­ву­ю­щие о его муже­стве, стра­шит­ся, что будет нане­се­на рана его доб­ро­му име­ни. Чело­век, кото­ро­го нико­гда не мог­ли заста­вить отсту­пить напа­де­ния вра­гов, теперь испы­ты­ва­ет ужас перед натис­ком граж­дан, про­тив кото­ро­го ему никак не усто­ять. (37) Он теперь про­сит вас дать ему не жить в бла­го­ден­ст­вии, а уме­реть с честью, и забо­тит­ся не о том, чтобы жить в сво­ем доме, а о том, чтобы не лишить­ся погре­бе­ния в гроб­ни­це сво­их отцов. И он молит и закли­на­ет вас об одном: не лишать его погре­бе­ния по уста­нов­лен­но­му обряду, не отни­мать у него воз­мож­но­сти уме­реть у себя дома и поз­во­лить тому, кто нико­гда не укло­нял­ся от смер­тель­ной опас­но­сти, защи­щая оте­че­ство, в сво­ем оте­че­стве и уме­реть.

(38) Я закон­чил свою речь ко вре­ме­ни, уста­нов­лен­но­му для меня народ­ным три­бу­ном. Вас же я насто­я­тель­но про­шу счи­тать эту мою защи­ти­тель­ную речь про­яв­ле­ни­ем моей вер­но­сти дру­гу, нахо­дя­ще­му­ся в опас­но­сти, и испол­не­ни­ем дол­га кон­су­ла, сто­я­ще­го на стра­же бла­го­по­лу­чия государ­ства.

…и глу­бо­ко люби­мый как всем рим­ским наро­дом, так осо­бен­но всад­ни­че­ским сосло­ви­ем⁴³.