Речи

Вторая речь против Луция Сергия Катилины

[На форуме, 9 ноября 63 г. до н. э.]

Дошед­шие до нас речи про­тив Кати­ли­ны пред­став­ля­ют собой резуль­тат про­из­веден­ной Цице­ро­ном в 61—60 гг. лите­ра­тур­ной обра­бот­ки речей, про­из­не­сен­ных им в нояб­ре и декаб­ре 63 г. при подав­ле­нии дви­же­ния, извест­но­го под назва­ни­ем заго­во­ра Кати­ли­ны.

Цице­рон ста­вил себе в боль­шую заслу­гу рас­кры­тие и подав­ле­ние заго­во­ра Кати­ли­ны — «спа­се­ние государ­ства, достиг­ну­тое им труда­ми и ценой опас­но­стей»; он опи­сал свое кон­суль­ство в двух поэ­мах: «О моем кон­суль­стве», 61 г., и «О моем вре­ме­ни», 54 г.

(I, 1) На этот раз, кви­ри­ты, Луция Кати­ли­ну, безум­ст­ву­ю­ще­го в сво­ей пре­ступ­но­сти, зло­дей­ст­вом дыша­ще­го, гибель отчиз­ны нече­сти­во замыш­ля­ю­ще­го, мечом и пла­ме­нем вам и это­му горо­ду угро­жаю­ще­го, мы, нако­нец, из Рима изгна­ли или, если угод­но, выпу­сти­ли, или, пожа­луй, при его доб­ро­воль­ном отъ­езде про­во­ди­ли напут­ст­вен­ным сло­вом. Он ушел, уда­лил­ся, бежал, вырвал­ся. Этот выро­док, это чудо­ви­ще уже не будет внут­ри город­ских стен гото­вить гибель этим самым сте­нам. И это­го гла­ва­ря меж­до­усоб­ной вой­ны мы, бес­спор­но, победи­ли. Уже не будет угро­жать нашей груди этот кин­жал; ни на поле, ни на фору­ме, ни в курии, ни, нако­нец, в сво­ем соб­ст­вен­ном доме¹ не будем мы тре­пе­тать в стра­хе. С пози­ции сбит² он тем, что уда­лен из Рима. Теперь нам уже никто не поме­ша­ет по всем пра­ви­лам вести вой­ну с вра­гом. Без вся­ко­го сомне­ния, мы уже погу­би­ли его и одер­жа­ли над ним бле­стя­щую победу, заста­вив его от тай­ных коз­ней перей­ти к откры­то­му раз­бою. (2) А тем, что он не обна­жил сво­его окро­вав­лен­но­го меча, как хотел, тем, что он уда­лил­ся, а мы оста­лись живы, тем, что мы вырва­ли ору­жие у него из рук, что граж­дане оста­лись невреди­мы­ми, а город целым, — ска­жи­те, насколь­ко дол­жен он быть всем этим убит и удру­чен. Лежит он теперь повер­жен­ный, кви­ри­ты, и чув­ст­ву­ет себя пора­жен­ным и отбро­шен­ным и, конеч­но, то и дело обо­ра­чи­ва­ясь, бро­са­ет взгляды на этот город, вырван­ный, к его при­скор­бию, у него из пасти; а Рим, как я пола­гаю, раду­ет­ся тому, что изверг и выбро­сил вон эту пагу­бу.

(II, 3) Но если кто-нибудь, при­дер­жи­ва­ясь тако­го обра­за мыс­лей, како­го вам всем сле­до­ва­ло бы дер­жать­ся, станет уко­рять меня имен­но за тот мой посту­пок, кото­рый побуж­да­ет меня теперь высту­пать с речью лику­ю­щей и тор­же­ст­ву­ю­щей, — за то, что тако­го смер­тель­но­го вра­га я отпу­стил вме­сто того, чтобы схва­тить его, — то это вина не моя, кви­ри­ты, а обсто­я­тельств. Пре­дать Луция Кати­ли­ну смер­ти и под­верг­нуть его жесто­чай­шей каз­ни сле­до­ва­ло уже дав­но, это­го от меня тре­бо­ва­ли и заве­ты наших пред­ков, и суро­вость мое­го импе­рия³, и поло­же­ние государ­ства. Но сколь­ко — как вы дума­е­те — было людей, не склон­ных верить в спра­вед­ли­вость моих обви­не­ний? Сколь­ко было таких, кото­рые даже защи­ща­ли Кати­ли­ну? [Сколь­ко было таких, кото­рые, по сво­ей недаль­но­вид­но­сти, его не счи­та­ли вра­гом; сколь­ко было таких, кото­рые, по сво­ей бес­чест­но­сти, ему сочув­ст­во­ва­ли?] Если бы я пола­гал, что я, уни­что­жив его, избав­лю вас от вся­кой опас­но­сти, то я уже дав­но уни­что­жил бы Луция Кати­ли­ну, рискуя, не гово­рю уже — навлечь на себя нена­висть, но даже попла­тить­ся жиз­нью. (4) Но я пони­мал, что если я, пока даже не все вы убеж­де­ны в его неви­нов­но­сти, пока­раю его смер­тью, как он это­го заслу­жил, то вызо­ву про­тив себя нена­висть и уже не смо­гу пре­сле­до­вать его сообщ­ни­ков; поэто­му я и довел дело до нынеш­не­го поло­же­ния, дабы вы мог­ли откры­то бороть­ся с ним, воочию видя в нем вра­га. Сколь страш­ным счи­таю я это­го вра­га, нахо­дя­ще­го­ся уже вне пре­де­лов горо­да, кви­ри­ты, вы може­те понять из того, что я огор­чен даже тем, что он поки­нул Рим с неболь­шим чис­лом спут­ни­ков. О, если б он увел с собой все свои вой­ска! Тон­ги­лия, види­те ли, кото­рым он пре­льстил­ся, когда тот еще носил пре­тек­сту⁴, он с собой увел, а так­же Пуб­ли­ция и Мину­ция; за ними оста­лось по хар­чев­ням нема­ло дол­гов, но это никак не мог­ло вызвать вол­не­ний в государ­стве. Но каких людей он оста­вил здесь! Каки­ми дол­га­ми обре­ме­не­ны они! Сколь они вли­я­тель­ны, сколь знат­ны!

(III, 5) Поэто­му, срав­ни­вая его вой­ско с наши­ми леги­о­на­ми, нахо­дя­щи­ми­ся в Гал­лии, с вой­ска­ми, набран­ны­ми Квин­том Метел­лом⁵ в Пицен­ской и Галль­ской обла­стях⁶, и с теми воен­ны­ми сила­ми, кото­рые мы сна­ря­жа­ем изо дня в день, я отно­шусь к это­му вой­ску с пол­ным пре­зре­ни­ем; ведь оно собра­но из ста­ри­ков⁷, кото­рым уже терять нече­го, из дере­вен­щи­ны, склон­ной к мотов­ству, из посе­лян, люби­те­лей тра­тить день­ги, из людей, кото­рые пред­по­чли не являть­ся в суд⁸, а всту­пить в его вой­ско. Если я им пока­жу, не гово­рю уже — наше вой­ско в бое­вом строю, нет, хотя бы эдикт пре­то­ра, они рух­нут наземь. Что же каса­ет­ся этих вот людей, кото­рые, я вижу, сну­ют по фору­му, сто­ят перед кури­ей и даже при­хо­дят в сенат, кото­рые ума­ще­ны бла­го­во­ни­я­ми, щего­ля­ют в пур­пур­ной одеж­де, то я пред­по­чел бы, чтобы Кати­ли­на увел их с собой как сво­их сол­дат; коль ско­ро они оста­ют­ся здесь, нам — помни­те это — сле­ду­ет стра­шить­ся не столь­ко его вой­ска, сколь­ко этих людей, поки­нув­ших его вой­ско. При этом их надо боять­ся еще пото­му, что они, хотя и пони­ма­ют, что я знаю их помыс­лы, все же ничуть этим не обес­по­ко­е­ны. (6) Знаю я, кому при деле­же доста­лась Апу­лия, кто полу­чил Этру­рию, кто Пицен­скую, кто Галль­скую область⁹, кто потре­бо­вал для себя пра­ва остать­ся в заса­де в Риме с целью рез­ни и под­жо­гов. Они пони­ма­ют, что все пла­ны, состав­лен­ные поза­про­шлой ночью, мне сооб­ще­ны; вче­ра я рас­крыл их в сена­те. Сам Кати­ли­на испу­гал­ся и спас­ся бег­ст­вом. А они чего ждут? Как бы им не оши­бить­ся в надеж­де на то, что моя былая мяг­кость оста­нет­ся неиз­мен­ной.

(IV) Той цели, какую я себе поста­вил, я уже достиг; вы все види­те, что заго­вор про­тив государ­ства устро­ен откры­то; ведь едва ли кто-нибудь из вас пред­по­ла­га­ет, что люди, подоб­ные Кати­лине, не разде­ля­ют его взглядов. Теперь уже мяг­кость неумест­на; суро­во­сти тре­бу­ют сами обсто­я­тель­ства. Но одну уступ­ку я готов сде­лать даже теперь: пусть они уда­лят­ся, пусть уез­жа­ют; не допус­кать же им, чтобы несчаст­ный Кати­ли­на чах от тос­ки по ним. Путь я им ука­жу: он выехал по Авре­ли­е­вой доро­ге; если они захотят пото­ро­пить­ся, к вече­ру дого­нят его¹⁰. (7) О, какое сча­стье будет для государ­ства, если толь­ко оно извергнет эти подон­ки Рима! Мне кажет­ся, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, что государ­ство, изба­вив­шись даже от одно­го толь­ко Кати­ли­ны, сво­бод­но вздох­ну­ло и вер­ну­ло себе силы. Мож­но ли пред­ста­вить или вооб­ра­зить себе какое-либо зло или пре­ступ­ле­ние, како­го бы не при­ду­мал он? Най­дет­ся ли во всей Ита­лии отра­ви­тель, гла­ди­а­тор, убий­ца, бра­то­убий­ца, под­де­лы­ва­тель заве­ща­ний, злост­ный обман­щик, кути­ла, мот, пре­лю­бо­дей, бес­пут­ная жен­щи­на, раз­вра­ти­тель юно­ше­ства, испор­чен­ный или про­па­щий чело­век, кото­рые бы не созна­лись, что их свя­зы­ва­ли с Кати­ли­ной тес­ные дру­же­ские отно­ше­ния? Какое убий­ство совер­ше­но за послед­ние годы без его уча­стия, какое нече­сти­вое пре­лю­бо­де­я­ние — не при его посред­стве? (8) Далее, — кто когда-либо обла­дал такой спо­соб­но­стью завле­кать юно­шей, какой обла­да­ет он? Ведь к одним он сам испы­ты­вал постыд­ное вле­че­ние, для дру­гих слу­жил оруди­ем позор­ней­шей похо­ти, третьим сулил удо­вле­тво­ре­ние их стра­стей, чет­вер­тым — смерть их роди­те­лей, при­чем он не толь­ко под­стре­кал их, но даже помо­гал им. А теперь? С какой быст­ро­той собрал он огром­ные тол­пы про­па­щих людей не толь­ко из горо­да Рима, но и из дере­вень! Не было чело­ве­ка, не гово­рю уже — в Риме, даже в любом зако­ул­ке во всей Ита­лии, кото­рый, запу­тав­шись в дол­гах, не был бы вовле­чен им в этот небы­ва­лый союз зло­дей­ства.

(V, 9) А чтобы вы мог­ли озна­ко­мить­ся с его раз­лич­ны­ми наклон­но­стя­ми, столь непо­хо­жи­ми одна на дру­гую¹¹, я ска­жу, что в шко­ле гла­ди­а­то­ров не най­дет­ся ни одно­го чело­ве­ка с пре­ступ­ны­ми стрем­ле­ни­я­ми, кото­рый бы не объ­явил себя близ­ким дру­гом Кати­ли­ны; в теат­ре нет ни одно­го низ­ко­го и рас­пут­но­го акте­ра¹², кото­рый бы, по его сло­вам, не был чуть ли не его това­ри­щем. Посто­ян­но пре­да­ва­ясь рас­пут­ству и совер­шая зло­де­я­ния, он при­вык пере­но­сить холод, голод и жаж­ду и не спать по ночам, и имен­но за эти каче­ства весь этот сброд пре­воз­но­сил его как храб­ре­ца, меж­ду тем он тра­тил силы сво­его тела и духа на раз­врат и пре­ступ­ле­ния. (10) Если спут­ни­ки Кати­ли­ны после­ду­ют за ним, если уда­лят­ся из Рима пре­ступ­ные шай­ки людей, кото­рым нече­го терять, то какая это будет для нас радость, какое сча­стье для государ­ства, как про­сла­вит­ся мое кон­суль­ство! Ибо без­мер­ны пре­ступ­ные стра­сти этих людей; нет, это уже не люди, и дер­зость их нестер­пи­ма! Они не помыш­ля­ют ни о чем дру­гом, кро­ме рез­ни, под­жо­гов и гра­бе­жей. Свое родо­вое иму­ще­ство они про­мота­ли и свои име­ния зало­жи­ли дав­но, но рас­пут­ство, каким они отли­ча­лись в дни сво­его богат­ства, у них оста­ет­ся неиз­мен­ным. Если бы они, пьян­ст­вуя и играя в кости, не иска­ли ниче­го дру­го­го, кро­ме пиру­шек и обще­ства рас­пут­ниц, то, будучи, конеч­но, людь­ми про­па­щи­ми, они все же были бы еще тер­пи­мы; но мож­но ли мирить­ся с тем, что без­дель­ни­ки зло­умыш­ля­ют про­тив храб­рей­ших мужей, безум­цы — про­тив умней­ших, пья­ные — про­тив трез­вых, неис­пра­ви­мые лен­тяи — про­тив бди­тель­ных? Воз­ле­жа на пируш­ках, они, обняв бес­стыд­ных жен­щин, упив­шись вином, объ­ев­шись, укра­сив­шись вен­ка­ми, ума­стив­шись бла­го­во­ни­я­ми, осла­бев от раз­вра­та, гро­зят истре­бить чест­ных людей и под­жечь горо­да. (11) Я убеж­ден, что им не уйти от их судь­бы и что кара, уже дав­но заслу­жен­ная ими за их бес­чест­ность, под­лость, пре­ступ­ле­ния и раз­врат, над ними уже навис­ла или, во вся­ком слу­чае, уже близ­ка. Если мое кон­суль­ство, не будучи в состо­я­нии их испра­вить, их уни­что­жит, оно укре­пит государ­ство не на какой-нибудь крат­кий срок, а на мно­гие века. Ведь нет наро­да, кото­ро­го бы мы стра­ши­лись, нет царя, кото­рый бы мог объ­явить вой­ну рим­ско­му наро­ду; за рубе­жом, на суше и на море, все уми­ротво­ре­но муже­ст­вом одно­го чело­ве­ка¹³; оста­ет­ся меж­до­усоб­ная вой­на, внут­ри государ­ства стро­ят­ся коз­ни, изнут­ри нам гро­зит опас­ность, внут­ри нахо­дит­ся враг. С раз­вра­щен­но­стью, с без­рас­суд­ст­вом, с пре­ступ­но­стью долж­ны мы вести борь­бу, и пол­ко­вод­цем в этой войне обя­зу­юсь быть я, кви­ри­ты! Враж­ду этих про­па­щих людей я при­ни­маю на себя; что под­даст­ся исправ­ле­нию, буду лечить, чем толь­ко смо­гу; а что́ надо будет отсечь, того я не остав­лю на поги­бель государ­ству. Итак, пусть они либо уда­лят­ся из Рима, либо сидят смир­но, либо — если они оста­нут­ся в Риме, но от сво­их наме­ре­ний не отка­жут­ся — пусть ожи­да­ют того, чего заслу­жи­ва­ют.

(VI, 12) Но все еще нахо­дят­ся люди, кви­ри­ты, кото­рые все-таки гово­рят, что Кати­ли­на мной изгнан. Если бы я мог добить­ся это­го одним сво­им сло­вом, я изгнал бы имен­но тех, кто это бол­та­ет. Кати­ли­на, этот роб­кий или, луч­ше, скром­ней­ший чело­век, не мог, види­мо, выне­сти голо­са кон­су­ла: как толь­ко ему веле­ли уда­лить­ся в изгна­ние, он пови­но­вал­ся. Вче­ра, после того как меня чуть не уби­ли в моем соб­ст­вен­ном доме, я созвал сенат в хра­ме Юпи­те­ра Ста­то­ра и доло­жил отцам-сена­то­рам о поло­же­нии государ­ства. Туда при­шел Кати­ли­на. Кто из сена­то­ров заго­во­рил с ним, кто при­вет­ст­во­вал его, кто, нако­нец, сво­им взглядом не осудил его, как негод­но­го граж­да­ни­на, более того — как опас­ней­ше­го вра­га? Мало того, пер­вые люди в этом сосло­вии даже пере­се­ли с тех ска­мей, к кото­рым он подо­шел, и оста­ви­ли их неза­ня­ты­ми. (13) Тогда я, рья­ный кон­сул, одним сло­вом сво­им посы­лаю­щий граж­дан в изгна­ние, спро­сил Кати­ли­ну, участ­во­вал ли он в ноч­ном сбо­ри­ще в доме у Мар­ка Леки или не участ­во­вал. Когда он, при всей сво­ей наг­ло­сти, сна­ча­ла про­мол­чал, созна­вая свою пре­ступ­ность, я раз­об­ла­чил дру­гие его поступ­ки. Что делал он в ту ночь, что назна­чил он на про­шлую ночь, как был раз­ра­ботан план все­го мяте­жа, — все я изло­жил. Он мед­лил, был сму­щен. Тогда я спро­сил, поче­му он не реша­ет­ся отпра­вить­ся туда, куда уже дав­но соби­ра­ет­ся, коль ско­ро туда, как мне извест­но, уже посла­но ору­жие, секи­ры, лик­тор­ские связ­ки, тру­бы, воен­ные зна­ки¹⁴, тот зна­ме­ни­тый сереб­ря­ный орел, для хра­не­ния кото­ро­го он даже устро­ил бож­ни­цу в сво­ем доме¹⁵. (14) Зна­чит, это я заста­вил уда­лить­ся в изгна­ние того, кто, как я видел, уже всту­пил на путь вой­ны? Сле­до­ва­тель­но, этот цен­ту­ри­он Ман­лий, став­ший лаге­рем под Фезу­ла­ми, конеч­но, от сво­его име­ни объ­явил вой­ну рим­ско­му наро­ду, и этот лагерь ныне не ждет Кати­ли­ны в каче­стве пол­ко­во­д­ца, а он, изгнан­ник, направ­ля­ет­ся в Мас­си­лию¹⁶, как гово­рят, а не в этот лагерь.

(VII) О, сколь жал­ко поло­же­ние того, кто, не гово­рю уже — управ­ля­ет государ­ст­вом, но даже спа­са­ет его! Если теперь Луций Кати­ли­на, кото­ро­го я, сво­ей бди­тель­но­стью, сво­и­ми труда­ми, под­вер­га­ясь опас­но­стям, окру­жил и лишил воз­мож­но­сти дей­ст­во­вать, вне­зап­но испу­га­ет­ся, изме­нит свои наме­ре­ния, покинет сво­их сто­рон­ни­ков, отка­жет­ся от сво­его замыс­ла начать вой­ну и, сой­дя с это­го пути пре­ступ­ной вой­ны, обра­тит­ся в бег­ство и напра­вит­ся в изгна­ние, то не будут гово­рить, что я отнял у него ору­жие, при­готов­лен­ное им для дер­зост­но­го пре­ступ­ле­ния, при­вел его в заме­ша­тель­ство и устра­шил сво­ей бди­тель­но­стью, что я отнял у него надеж­ды и пре­сек его попыт­ки, а ска­жут, что он, не будучи ни осуж­ден, ни вино­вен, был изгнан кон­су­лом, при­ме­нив­шим силу и угро­зы; и если он посту­пит так, еще най­дут­ся люди, склон­ные счи­тать его не бес­чест­ным, но несчаст­ным чело­ве­ком, а меня не бди­тель­ней­шим кон­су­лом, но жесто­чай­шим тиран­ном!¹⁷ (15) Я готов, кви­ри­ты, выдер­жать эту бурю неза­слу­жен­ной и неспра­вед­ли­вой нена­ви­сти, лишь бы толь­ко изба­вить вас от опас­но­сти этой ужас­ной и пре­ступ­ной вой­ны. Пожа­луй, пусть гово­рят, что он был мной выслан, лишь бы он уда­лил­ся в изгна­ние. Но не уйдет он в изгна­ние, поверь­те мне. Ради того толь­ко, чтобы утих­ла нена­висть ко мне, я нико­гда не ста­ну, кви­ри­ты, про­сить бес­смерт­ных богов о том, чтобы до вас дошла весть, что Кати­ли­на взял­ся за ору­жие и ведет на вас вра­же­ское вой­ско; но через три дня вы об этом услы­ши­те. Гораздо боль­ше боюсь я дру­го­го: меня когда-нибудь могут упрек­нуть в том, что я выпу­стил его из Рима, а не изгнал. Но если теперь нахо­дят­ся люди, утвер­ждаю­щие, что он изгнан, — хотя он уехал доб­ро­воль­но, — то что ста­ли бы гово­рить они, будь он каз­нен? (16) Впро­чем, те, кото­рые твер­дят, что Кати­ли­на дер­жит путь в Мас­си­лию, не столь­ко на это сету­ют, сколь­ко это­го опа­са­ют­ся. Ни один из них не жалост­лив в такой сте­пе­ни, чтобы поже­лать ему отпра­вить­ся в Мас­си­лию, а не к Ман­лию¹⁸. А сам он, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, даже если бы он зара­нее не обду­мал того, что будет делать, все же пред­по­чел бы быть каз­нен как раз­бой­ник, а не жить как изгнан­ник. Но теперь, коль ско­ро с ним до сего вре­ме­ни не слу­ча­лось ниче­го, что не сов­па­ло бы с его жела­ни­ем и замыс­ла­ми, — кро­ме того, что он уехал из Рима, оста­вив меня живым, — поже­ла­ем луч­ше, чтобы он отпра­вил­ся в изгна­ние, вме­сто того, чтобы нам на это сето­вать.

(VIII, 17) Но поче­му мы столь­ко вре­ме­ни тол­ку­ем об одном вра­ге и при­том о таком, кото­рый уже откры­то при­зна­ет себя вра­гом и кото­ро­го я не боюсь, так как нас отде­ля­ет от него город­ская сте­на, — чего я все­гда хотел, — а о тех людях, кото­рые скры­ва­ют свою враж­ду, оста­ют­ся в Риме и нахо­дят­ся сре­ди нас, не гово­рим ниче­го? Имен­но их, если толь­ко это воз­мож­но, я ста­ра­юсь не столь­ко пока­рать, сколь­ко изле­чить ради них самих, при­ми­рить с государ­ст­вом и не вижу при­чи­ны, поче­му бы это не было воз­мож­но, если толь­ко они согла­сят­ся меня выслу­шать. Итак, я изло­жу вам, кви­ри­ты, како­го рода люди состав­ля­ют вой­ска Кати­ли­ны; затем, если смо­гу, попы­та­юсь каж­до­го из них изле­чить сове­та­ми и уго­во­ра­ми.

(18) Одни из них — это люди, при сво­их боль­ших дол­гах, все же обла­даю­щие еще более зна­чи­тель­ны­ми вла­де­ни­я­ми, при­вя­зан­ность к кото­рым никак не дает им воз­мож­но­сти выпу­тать­ся из это­го поло­же­ния¹⁹. По внеш­не­му виду, они — люди почтен­ные (ведь они бога­ты), но их стрем­ле­ния и при­тя­за­ния совер­шен­но бес­стыд­ны. И вы, имея в избыт­ке зем­ли, дома, сереб­ря­ную утварь, рабов, раз­ное иму­ще­ство, не реша­е­тесь рас­стать­ся с частью сво­ей соб­ст­вен­но­сти и вер­нуть себе все­об­щее дове­рие? Чего вы жде­те? Вой­ны? А даль­ше? Не дума­е­те ли вы, что, когда все рухнет, имен­но ваши вла­де­ния оста­нут­ся свя­щен­ны­ми и непри­кос­но­вен­ны­ми? Или вы жде­те введе­ния новых дол­го­вых запи­сей?²⁰ Заблуж­да­ют­ся люди, ожи­даю­щие их от Кати­ли­ны. Нет, мной будут выстав­ле­ны новые запи­си, но толь­ко насчет про­да­жи с аук­ци­о­на; ведь люди, обла­даю­щие соб­ст­вен­но­стью, не могут при­ве­сти свои дела в порядок ника­ким дру­гим спо­со­бом. Если бы они захо­те­ли это сде­лать более своевре­мен­но, вме­сто того, чтобы покры­вать про­цен­ты дохо­да­ми со сво­их име­ний, — что крайне нера­зум­но, — они и сами были бы бога­че, а как граж­дане полез­нее для государ­ства. Но имен­но этих людей, по мое­му мне­нию, менее все­го сле­ду­ет стра­шить­ся, так как их либо воз­мож­но пере­убедить, либо они, если и оста­нут­ся вер­ны себе, мне кажет­ся, ско­рее будут посы­лать государ­ству про­кля­тия, чем возь­мут­ся за ору­жие про­тив него.

(IX, 19) Дру­гие, хотя они и обре­ме­не­ны дол­га­ми, все же рас­счи­ты­ва­ют достиг­нуть вла­сти, хотят стать во гла­ве государ­ства и дума­ют, что почет­ных долж­но­стей, на кото­рые им нече­го рас­счи­ты­вать при спо­кой­ст­вии в государ­стве, они смо­гут добить­ся, вызвав в нем сму­ту. Им сле­ду­ет дать такое же настав­ле­ние, какое, оче­вид­но, сле­ду­ет дать и всем дру­гим: пусть отка­жут­ся от надеж­ды, что они добьют­ся того, чего пыта­ют­ся добить­ся. Преж­де все­го, я сам бди­те­лен, твер­до стою на сво­ем посту и на стра­же государ­ства. Затем, вели­ким муже­ст­вом вооду­шев­ле­ны все чест­ные мужи, вели­ко согла­сие меж­ду ними, [огром­на их чис­лен­ность,] вели­ки, кро­ме того, и наши воен­ные силы. Нако­нец, и бес­смерт­ные боги при­дут на помощь наше­му непо­беди­мо­му наро­ду, про­слав­лен­ной дер­жа­ве и пре­крас­но­му горо­ду в их борь­бе про­тив столь страш­но­го пре­ступ­ле­ния. Но даже если вооб­ра­зить себе, что эти люди уже достиг­ли того, к чему они стре­мят­ся в сво­ем неисто­вом бешен­стве, то неуже­ли они наде­ют­ся на пеп­ле Рима и на кро­ви граж­дан — а ведь имен­но это­го поже­ла­ли они сво­им пре­ступ­ным и нече­сти­вым умом — сде­лать­ся кон­су­ла­ми и дик­та­то­ра­ми, вер­нее, даже царя­ми? Раз­ве они не пони­ма­ют, что, даже если они и достиг­нут того, чего жела­ют, им все-таки неми­ну­е­мо при­дет­ся усту­пить все это како­му-нибудь бег­ло­му рабу или гла­ди­а­то­ру?²¹

(20) Третьи — люди уже пре­клон­но­го воз­рас­та, но испы­тан­ные и силь­ные; из их среды вышел Ман­лий, кото­ро­го сме­ня­ет теперь Кати­ли­на. Это люди из коло­ний, учреж­ден­ных Сул­лой. Я знаю, что коло­нии эти, по боль­шей части, засе­ле­ны чест­ней­ши­ми граж­да­на­ми и храб­рей­ши­ми мужа­ми, но все же это те коло­ны, кото­рые, неждан­но-нега­дан­но полу­чив иму­ще­ство, жили черес­чур пыш­но и не по сред­ствам. Они воз­во­дят такие построй­ки, слов­но обла­да­ют несмет­ны­ми богат­ства­ми; их раду­ет устрой­ство образ­цо­вых име­ний, мно­же­ство челяди, вели­ко­леп­ные пируш­ки, и поэто­му они запу­та­лись в таких зна­чи­тель­ных дол­гах, что им, если бы они захо­те­ли с ними разде­лать­ся, при­шлось бы вызвать из цар­ства мерт­вых само­го Сул­лу. Они даже пода­ли кое-кому из сель­ских жите­лей, бед­ным и неиму­щим людям, надеж­ду на такие же гра­бе­жи, какие про­ис­хо­ди­ли в про­шлом. И тех и дру­гих людей я отно­шу к одно­му и тому же раз­ряду гра­би­те­лей и рас­хи­ти­те­лей иму­ще­ства, но сове­тую им пере­стать безум­ст­во­вать и помыш­лять о про­скрип­ци­ях и дик­та­ту­рах. Ведь от тех вре­мен в серд­цах наших граж­дан сохра­ни­лась такая жгу­чая боль, что все­го это­го, мне дума­ет­ся, теперь не вытер­пят, не гово­рю уже — люди, нет, даже скот²².

(X, 21) Чет­вер­тые — это мно­же­ство людей крайне раз­но­об­раз­но­го, сме­шан­но­го и пест­ро­го соста­ва. Они уже дав­но испы­ты­ва­ют затруд­не­ния и нико­гда уже не смо­гут встать на ноги; отча­сти по лено­сти, отча­сти вслед­ст­вие дур­но­го веде­ния ими сво­их дел, отча­сти так­же и из-за сво­ей рас­то­чи­тель­но­сти они по уши в ста­рых дол­гах; они изму­че­ны обя­за­тель­ства­ми о явке в суд, судеб­ны­ми дела­ми, опи­сью иму­ще­ства; очень мно­гие из них, — и из горо­да Рима и из сел — по слу­хам, направ­ля­ют­ся в тот лагерь. Вот они-то, по мое­му мне­нию, не столь­ко спе­шат в бой, сколь­ко мед­лят с упла­той дол­гов²³. Пусть эти люди, раз они не могут усто­ять на ногах, погиб­нут воз­мож­но ско­рее, но так, чтобы это­го не почув­ст­во­ва­ло, уже не гово­рю — государ­ство, нет — даже их бли­жай­шие соседи. Ибо я не пони­маю одно­го: если они не могут жить чест­но, то поче­му они хотят погиб­нуть с позо­ром, вер­нее, поче­му они счи­та­ют гибель вме­сте с мно­ги­ми дру­ги­ми людь­ми менее мучи­тель­ной, чем гибель в оди­но­че­стве?

(22) Пятые — это бра­то­убий­цы²⁴, голо­во­ре­зы, нако­нец, вся­кие пре­ступ­ни­ки; их я не пыта­юсь отвлечь от Кати­ли­ны, да их и невоз­мож­но ото­рвать от него. Пусть же погиб­нут они, зани­ма­ясь раз­бо­ем, так как их столь­ко, что тюрь­ма²⁵ вме­стить их не может.

Перей­ду к послед­не­му роду людей — послед­не­му не толь­ко по сче­ту, но и по их харак­те­ру и обра­зу жиз­ни; это — самые близ­кие Кати­лине люди, его избран­ни­ки, более того, его любим­цы и наперс­ни­ки; вы види­те их, тща­тель­но при­че­сан­ных, выло­щен­ных, либо без­бо­ро­дых, либо с холе­ны­ми бород­ка­ми, в туни­ках с рука­ва­ми и до пят²⁶, заку­тан­ных в целые пару­са, вме­сто тог. Все их рве­ние и спо­соб­ность бодр­ст­во­вать по ночам обна­ру­жи­ва­ют­ся ими толь­ко на пируш­ках до рас­све­та. (23) В этой сво­ре нахо­дят­ся все игро­ки, все раз­врат­ни­ки, все гряз­ные и бес­стыд­ные люди. Эти изящ­ные и изне­жен­ные маль­чи­ки обу­че­ны не толь­ко любить и удо­вле­тво­рять любов­ные стра­сти, пля­сать и петь, но и кин­жа­лы в ход пус­кать и под­сы­пать яды. Если они не поки­нут Рим, если они не погиб­нут, то — знай­те это — даже в слу­чае гибе­ли само­го Кати­ли­ны в нашем государ­стве оста­нет­ся этот рас­сад­ник Кати­лин. И на что рас­счи­ты­ва­ют эти жал­кие люди? Неуже­ли они дума­ют повез­ти с собой в лагерь сво­их бабе­нок? Но как смо­гут они без них обой­тись, осо­бен­но в эти ночи? И как они пере­не­сут пре­бы­ва­ние на Апен­нине с его сту­жей и сне­га­ми? Или они, быть может, дума­ют, что им пото­му будет лег­че пере­но­сить зим­нюю сту­жу, что они научи­лись пля­сать наги­ми во вре­мя пиру­шек?

(XI, 24) О, как долж­на стра­шить нас эта вой­на, когда у Кати­ли­ны будет эта пре­тор­ская когор­та²⁷ из блуд­ни­ков и блуд­ниц! Выст­рой­те же теперь в бое­вом поряд­ке, кви­ри­ты, про­тив столь слав­ных сил Кати­ли­ны свои гар­ни­зо­ны и вой­ска и, преж­де все­го, про­тив это­го истре­пан­но­го и изра­нен­но­го гла­ди­а­то­ра выставь­те сво­их кон­су­лов и импе­ра­то­ров; затем, про­тив этой шай­ки отвер­жен­но­го и жал­ко­го отре­бья двинь­те цвет и опо­ру всей Ита­лии. Пра­во, даже горо­да в наших коло­ни­ях и муни­ци­пи­ях могут поме­рить­ся сила­ми с Кати­ли­ной, укры­ваю­щим­ся на леси­стых хол­мах²⁸. Мне, конеч­но, нет надоб­но­сти сопо­став­лять ваши осталь­ные бога­тые сред­ства снаб­же­ния, ваше сна­ря­же­ние и гар­ни­зо­ны с бес­силь­ным и необес­пе­чен­ным вой­ском это­го пре­сло­ву­то­го раз­бой­ни­ка. (25) Но если мы, даже не гово­ря обо всем том, чем рас­по­ла­га­ем мы и чего Кати­ли­на лишен, — я имею в виду сенат, рим­ских всад­ни­ков, город Рим, эра­рий, государ­ст­вен­ные дохо­ды, всю Ита­лию, все про­вин­ции, чуже­зем­ные наро­ды — если мы, не гово­ря обо всем этом, захо­тим срав­нить наше дело с его делом (ведь они всту­па­ют в борь­бу, одно с дру­гим), то мы смо­жем понять, как низ­ко пали наши про­тив­ни­ки. Ведь на нашей сто­роне сра­жа­ет­ся чув­ство чести, на той — наг­лость; здесь — стыд­ли­вость, там — раз­врат; здесь — вер­ность, там — обман; здесь — доб­лесть, там — пре­ступ­ле­ние; здесь — непо­ко­ле­би­мость, там — неистов­ство; здесь — чест­ное имя, там — позор; здесь — сдер­жан­ность, там — рас­пу­щен­ность; сло­вом, спра­вед­ли­вость, уме­рен­ность, храб­рость, бла­го­ра­зу­мие, все доб­ле­сти борют­ся с неспра­вед­ли­во­стью, раз­вра­щен­но­стью, лено­стью, без­рас­суд­ст­вом, вся­че­ски­ми поро­ка­ми; нако­нец, изоби­лие сра­жа­ет­ся с нище­той, порядоч­ность — с под­ло­стью, разум — с безу­ми­ем, нако­нец, доб­рые надеж­ды — с пол­ной без­на­деж­но­стью. Неуже­ли при таком столк­но­ве­нии, вер­нее, в такой бит­ве сами бес­смерт­ные боги не дару­ют этим про­слав­лен­ным доб­ле­стям победы над столь­ки­ми и столь тяж­ки­ми поро­ка­ми?

(XII, 26) При этих обсто­я­тель­ствах, кви­ри­ты, сами защи­щай­те свои дома, неся ноч­ные кара­у­лы и охра­ну, как и до сей поры. Я, со сво­ей сто­ро­ны, поза­бо­тил­ся и при­нял все меры, чтобы обес­пе­чить город надеж­ной охра­ной, не вызы­вая чув­ства тре­во­ги у вас и не объ­яв­ляя чрез­вы­чай­но­го поло­же­ния²⁹. Всем коло­нам и вашим зем­ля­кам из муни­ци­пи­ев, изве­щен­ным мной об этом поспеш­ном ноч­ном отъ­езде Кати­ли­ны, будет лег­ко защи­тить свои горо­да и зем­ли. Гла­ди­а­то­ры, на кото­рых он рас­счи­ты­вал как на свой надеж­ней­ший отряд, — хотя они и похраб­рее, чем часть наших пат­ри­ци­ев, — все же будут в нашей вла­сти. Квинт Метелл, кото­ро­го я, пред­видя эти собы­тия, зара­нее послал в Галль­скую и Пицен­скую обла­сти, либо разо­бьет Кати­ли­ну, либо вос­пре­пят­ст­ву­ет пере­дви­же­нию его сил и его дей­ст­ви­ям. Об осталь­ных мерах, кото­рые пона­до­бит­ся при­нять, уско­рить, осу­ще­ст­вить, я доло­жу сена­ту, кото­рый я, как види­те, созы­ваю.

(27) Что же каса­ет­ся людей, кото­рые застря­ли в Риме или, вер­нее, были остав­ле­ны Кати­ли­ной на поги­бель Риму и всем вам в горо­де, то я, хотя это и вра­ги, все же, коль ско­ро они роди­лись граж­да­на­ми, хочу насто­я­тель­но пре­до­сте­речь их. Я при сво­ей мяг­ко­сти, кото­рая до сего вре­ме­ни кое-кому мог­ла пока­зать­ся сла­бо­стью, ждал толь­ко, чтобы вырва­лось нару­жу то, что оста­ва­лось скры­тым. Но отныне я уже не могу забыть, что здесь моя отчиз­на, что я — кон­сул этих вот людей, что мой долг — либо вме­сте с ними жить, либо за них уме­реть. У город­ских ворот нет сто­ро­жей, на доро­ге нет засад. Если кто-нибудь захо­чет уехать, я могу на это закрыть гла­за. Но тот, кто в Риме хотя бы чуть-чуть шевель­нет­ся, тот, за кем я заме­чу, не гово­рю уже — какое-либо дей­ст­вие, но даже стрем­ле­ние или попыт­ку дей­ст­во­вать во вред отчизне, пой­мет, что в этом горо­де есть бди­тель­ные кон­су­лы, есть достой­ные долж­ност­ные лица, есть стой­кий сенат, что в нем есть ору­жие, есть тюрь­ма, кото­рая, по воле наших пред­ков, кара­ет за нече­сти­вые пре­ступ­ле­ния, когда они рас­кры­ты.

(XIII, 28) И все эти меры будут про­веде­ны так, чтобы вели­чай­шие угро­зы были устра­не­ны при ничтож­ней­ших потря­се­ни­ях, огром­ные опас­но­сти — без объ­яв­ле­ния чрез­вы­чай­но­го поло­же­ния, чтобы меж­до­усоб­ная и внут­рен­няя вой­на, жесто­чай­шая и вели­чай­шая из всех, какие пом­нят люди, была закон­че­на мной одним, един­ст­вен­ным пол­ко­вод­цем и импе­ра­то­ром, нося­щим тогу³⁰. Я буду так руко­во­дить этим, кви­ри­ты, чтобы — если толь­ко это ока­жет­ся воз­мож­ным — даже бес­чест­ный чело­век не понес кары за свое пре­ступ­ле­ние в сте­нах это­го горо­да. Но если какой-либо откры­тый дер­зост­ный посту­пок, если опас­ность, гро­зя­щая нашей отчизне, заста­вят меня по необ­хо­ди­мо­сти отка­зать­ся от моей душев­ной мяг­ко­сти, то я непре­мен­но добьюсь того, на что при такой труд­ной войне, сре­ди столь­ких коз­ней, едва ли мож­но наде­ять­ся: ни один чест­ный чело­век не погибнет, и кара, кото­рой под­верг­нут­ся немно­гие, при­не­сет спа­се­ние всем вам. (29) Обе­щаю это вам, кви­ри­ты, пола­га­ясь не на свою про­ни­ца­тель­ность и не на чело­ве­че­скую муд­рость, а на мно­го­чис­лен­ные и при­том несо­мнен­ные зна­ме­ния бес­смерт­ных богов. Ведь ими руко­во­дясь, я и возы­мел эту надеж­ду и при­нял это реше­ние. Уже не изда­ли, как это неко­гда быва­ло, и не от внеш­не­го вра­га, нахо­дя­ще­го­ся дале­ко от нас, защи­ща­ют они свои хра­мы и дома Рима; нет, они защи­ща­ют их, нахо­дясь здесь, изъ­яв­ле­ни­ем сво­ей воли и сво­ей помо­щью. Им долж­ны вы молить­ся, их почи­тать и умо­лять о том, чтобы этот город, по их воле став­ший самым пре­крас­ным, самым счаст­ли­вым и самым могу­ще­ст­вен­ным, они после побед, одер­жан­ных нами на суше и на море над сила­ми всех наших вра­гов³¹, защи­ти­ли от нече­сти­во­го зло­де­я­ния пре­ступ­ней­ших граж­дан.