Речи

Речь о своем доме

[В коллегии понтификов, 29 сентября 57 г. до н. э.]

Речь эту Цице­рон про­из­нес 29 сен­тяб­ря 57 г. в кол­ле­гии пон­ти­фи­ков и дока­зы­вал в ней неза­кон­ность три­бу­на­та и дей­ст­вий Пуб­лия Кло­дия; Цице­рон тре­бо­вал воз­вра­ще­ния ему его земель­но­го участ­ка на Пала­тин­ском хол­ме, где до изгна­ния сто­ял его дом, раз­ру­шен­ный Кло­ди­ем после изда­ния зако­на «Об изгна­нии Мар­ка Тул­лия». Кло­дий раз­ру­шил так­же и нахо­див­ший­ся рядом пор­тик, воз­двиг­ну­тый кон­су­лом 102 г. Квин­том Лута­ци­ем Кату­лом. На этом участ­ке Кло­дий постро­ил дом для себя, гале­рею и поста­вил ста­тую Сво­бо­ды; затем гале­рея и уча­сток, где нахо­ди­лась ста­туя Сво­бо­ды, были освя­ще­ны и на них был нало­жен рели­ги­оз­ный запрет. Кол­ле­гия пон­ти­фи­ков при­зна­ла освя­ще­ние и нало­же­ние рели­ги­оз­но­го запре­та недей­ст­ви­тель­ны­ми, так как Кло­дий не был упол­но­мо­чен на это реше­ни­ем коми­ций. 2 октяб­ря сенат поста­но­вил воз­вра­тить Цице­ро­ну его земель­ный уча­сток и вос­ста­но­вить пор­тик Кату­ла. Цице­ро­ну было отпу­ще­но 2000000 сестер­ци­ев на построй­ку дома и 750000 сестер­ци­ев на вос­ста­нов­ле­ние уса­деб в Туску­ле и Фор­ми­ях. См. введе­ние к речи 16.

(I, 1) Сре­ди мно­го­чис­лен­ных пра­вил, пон­ти­фи­ки¹, по воле богов уста­нов­лен­ных и введен­ных наши­ми пред­ка­ми, наи­бо­лее про­слав­лен их завет, тре­бу­ю­щий, чтобы одни и те же лица руко­во­ди­ли как слу­же­ни­ем бес­смерт­ным богам, так и важ­ней­ши­ми государ­ст­вен­ны­ми дела­ми, дабы вид­ней­шие и про­слав­лен­ные граж­дане, хоро­шо управ­ляя государ­ст­вом, обе­ре­га­ли рели­гию, а тре­бо­ва­ния рели­гии муд­ро истол­ко­вы­вая, обе­ре­га­ли бла­го­по­лу­чие государ­ства. И если веде­нию и вла­сти жре­цов рим­ско­го наро­да когда-либо под­ле­жа­ло важ­ное дело, то дело, о кото­ром идет речь сей­час, конеч­но, столь зна­чи­тель­но, что все досто­ин­ство государ­ства, бла­го­по­лу­чие всех граж­дан, их жизнь, сво­бо­да, алта­ри, оча­ги, боги-пена­ты², дви­жи­мое и недви­жи­мое иму­ще­ство ока­зы­ва­ют­ся ныне пору­чен­ны­ми и дове­рен­ны­ми вашей муд­ро­сти, покро­ви­тель­ству и вла­сти. (2) Вам сего­дня пред­сто­ит решить, что вы пред­по­чи­та­е­те на буду­щее: лишить ли безум­ных и без­нрав­ст­вен­ных долж­ност­ных лиц защи­ты со сто­ро­ны бес­чест­ных и пре­ступ­ных граж­дан или же, напро­тив, даже страх перед бес­смерт­ны­ми бога­ми сде­лать ору­жи­ем в их руках? Ибо, если этот раз­ру­ши­тель и под­жи­га­тель государ­ства³ при помо­щи боже­ст­вен­ных уста­нов­ле­ний защи­тит свой пагуб­ный и роко­вой три­бу­нат, обо­ро­нить кото­рый с помо­щью чело­ве­че­ской спра­вед­ли­во­сти он не может, то нам при­дет­ся искать дру­гих свя­щен­но­дей­ст­вий, дру­гих слу­жи­те­лей бес­смерт­ных богов, дру­гих истол­ко­ва­те­лей пра­вил рели­гии. Но если бла­го­да­ря ваше­му авто­ри­те­ту и муд­ро­сти, пон­ти­фи­ки, будет вырва­но с кор­нем все то, что из-за бешен­ства бес­чест­ных и из-за робо­сти чест­ных людей про­изо­шло в государ­стве, одни­ми захва­чен­ном, дру­ги­ми поки­ну­том, третьи­ми про­дан­ном, то у нас будет осно­ва­ние про­слав­лять спра­вед­ли­во и по заслу­гам муд­рость пред­ков, изби­рав­ших для жре­че­ства самых выдаю­щих­ся мужей.

(3) Но этот безу­мец решил, что если он осудит те пред­ло­же­ния по государ­ст­вен­ным делам, какие я в тече­ние послед­них дней внес в сенат, то вы в какой-то мере при­к­ло́ните ухо к его речам; поэто­му я отступ­лю от сво­его обыч­но­го поряд­ка; отве­чу не на речь, к кото­рой этот поме­шан­ный не спо­со­бен, а на его брань, в кото­рой он пона­то­рел как по сво­ей нестер­пи­мой наг­ло­сти, так и ввиду про­дол­жи­тель­ной без­на­ка­зан­но­сти.

(II) Преж­де все­го я спра­ши­ваю тебя, поло­ум­но­го и неисто­во­го чело­ве­ка: уж не пала ли на твою голо­ву какая-то кара за твои пре­ступ­ле­ния и гнус­но­сти⁴, раз ты дума­ешь, что при­сут­ст­ву­ю­щие здесь такие мужи, обе­ре­гаю­щие досто­ин­ство государ­ства не толь­ко сво­и­ми сове­та­ми, но уже и самим обли­ком сво­им, раз­дра­же­ны про­тив меня за то, что я, вно­ся свое пред­ло­же­ние, свя­зал бла­го­по­лу­чие граж­дан с пре­до­став­ле­ни­ем почет­ной долж­но­сти Гнею Пом­пею⁵, и что в насто­я­щее вре­мя их мне­ние насчет важ­ней­ших вопро­сов рели­гии не то, какое у них было в мое отсут­ст­вие? (4) «Тогда, — гово­рит Кло­дий, — ты взял верх в гла­зах пон­ти­фи­ков, но теперь, коль ско­ро ты пере­шел на сто­ро­ну наро­да⁶, ты неиз­беж­но дол­жен про­иг­рать»⁷. Дей­ст­ви­тель­но ли это так? То, что явля­ет­ся самым боль­шим недо­стат­ком неис­ку­шен­ной тол­пы, — коле­ба­ния, непо­сто­ян­ство, склон­ность к частой смене мне­ний, напо­ми­наю­щей пере­ме­ны пого­ды, — ты готов при­пи­сать этим вот людям, кото­рых от непо­сле­до­ва­тель­но­сти ограж­да­ет их досто­ин­ство, от про­из­воль­ных реше­ний — стро­гие и опре­де­лен­ные пра­ви­ла рели­гии, дав­ность при­ме­ров, зна­че­ние запи­сей и памят­ни­ков? «Ты ли, — спра­ши­ва­ет он, — тот, без кого не мог обой­тись сенат, кого опла­ка­ли чест­ные люди, по ком тос­ко­ва­ло государ­ство; тот, с чьим вос­ста­нов­ле­ни­ем в пра­вах мы счи­та­ли вос­ста­нов­лен­ным авто­ри­тет сена­та, кото­рый ты, тот­час же по сво­ем при­бы­тии, пре­дал?» Я еще ниче­го не гово­рю о сво­ем пред­ло­же­нии; отве­чу сна­ча­ла на твои бес­стыд­ные сло­ва.

(III, 5) Зна­чит, вот кого ты, зло­дей и губи­тель государ­ства, вот како­го граж­да­ни­на ты мечом и ору­жи­ем, стра­хом перед вой­ском⁸, пре­ступ­ле­ни­ем кон­су­лов⁹, угро­за­ми наг­лей­ших людей, вер­бов­кой рабов, оса­дой хра­мов¹⁰, заня­ти­ем фору­ма, захва­том Курии при­нудил поки­нуть дом и оте­че­ство, так как он не хотел, чтобы чест­ным людям при­шлось мечом сра­зить­ся с бес­чест­ны­ми? Ведь ты сам при­зна­ешь, что сенат, все чест­ные люди и вся Ита­лия, сожа­лея о его отсут­ст­вии, вытре­бо­ва­ли и вызва­ли его ради спа­се­ния государ­ства. — «Но тебе не сле­до­ва­ло при­хо­дить в Капи­то­лий в тот тре­вож­ный день»¹¹. — (6) Да я и не при­хо­дил, а был дома в тече­ние все­го тре­вож­но­го вре­ме­ни, так как было извест­но, что твои рабы, уже дав­но под­готов­лен­ные тобой для истреб­ле­ния чест­ных людей, с тво­ей шай­кой пре­ступ­ни­ков и него­дя­ев и вме­сте с тобой при­шли в Капи­то­лий воору­жен­ные. Когда мне об этом гово­ри­ли, я — знай — остал­ся дома и не дал тебе и тво­им гла­ди­а­то­рам воз­мож­но­сти воз­об­но­вить рез­ню. Но когда я был изве­щен, что рим­ский народ, напу­ган­ный недо­стат­ком хле­ба, собрал­ся в Капи­то­лии, а твои пособ­ни­ки в зло­де­я­ни­ях раз­бе­жа­лись в ужа­се (одни из них бро­си­ли мечи сами, у дру­гих их ото­бра­ли), тогда я при­шел, уж не гово­рю — без каких-либо войск или отряда, а все­го толь­ко с несколь­ки­ми дру­зья­ми. (7) Неуже­ли же, когда кон­сул Пуб­лий Лен­тул, ока­зав­ший вели­чай­шую услу­гу мне и государ­ству, и брат твой Квинт Метелл¹², кото­рый, хотя и был моим недру­гом, все же поста­вил мое вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах и мое досто­ин­ство выше раздо­ров меж­ду нами и выше тво­их просьб, тре­бо­ва­ли мое­го при­хо­да в сенат, когда такое мно­же­ство граж­дан при­зы­ва­ло имен­но меня, чтобы я мог побла­го­да­рить их за их столь недав­нюю услу­гу, мне не сле­до­ва­ло при­хо­дить — тем более, что ты, как было извест­но, со сво­ей шай­кой бег­лых рабов оттуда уже уда­лил­ся? При этом ты даже осме­лил­ся назвать меня, охра­ни­те­ля и защит­ни­ка Капи­то­лия и всех хра­мов, «Капи­то­лий­ским вра­гом», — не за то ли, что я при­шел в Капи­то­лий, когда двое кон­су­лов собра­ли в нем сенат? Быва­ет ли вре­мя, когда при­ход в сенат позо­рен? Или вопрос, кото­рый рас­смат­ри­вал­ся, был таков, что я дол­жен был отверг­нуть самое дело и осудить тех, кто его рас­смат­ри­вал? (IV, 8) Ска­жу преж­де все­го, что долг чест­но­го сена­то­ра — все­гда являть­ся в сенат, я не согла­сен с теми, кто при небла­го­при­ят­ных обсто­я­тель­ствах реша­ет не являть­ся в сенат, не пони­мая, что такое излиш­нее упор­ство все­гда весь­ма по серд­цу и при­ят­но тем людям, кото­рых они хоте­ли обидеть¹³. — «Но ведь неко­то­рые уда­ли­лись из стра­ха, пола­гая, что при­сут­ст­вие в сена­те для них небез­опас­но». — Не упре­каю их и не спра­ши­ваю, сле­до­ва­ло ли им чего-либо стра­шить­ся; думаю, что дело каж­до­го — решать, надо ли ему боять­ся. Ты спра­ши­ва­ешь, поче­му не побо­ял­ся я? Пото­му что было извест­но, что ты оттуда ушел. Поче­му, когда неко­то­рые чест­ные мужи счи­та­ли, что для них небез­опас­но при­сут­ст­во­вать в сена­те, я не был того же мне­ния? Поче­му, когда я, напро­тив, при­знал, что для меня вовсе не без­опас­но даже нахо­дить­ся в государ­стве, они оста­лись? Или дру­гим доз­во­ле­но — и по спра­вед­ли­во­сти доз­во­ле­но — не боять­ся за себя, когда я в стра­хе, а мне одно­му непре­мен­но надо боять­ся и за себя и за дру­гих?

(9) Или же я заслу­жи­ваю пори­ца­ния за то, что в пред­ло­же­нии сво­ем не осудил дво­их кон­су­лов?¹⁴ Зна­чит, я дол­жен был осудить имен­но тех людей, по чье­му зако­ну я, кото­рый не был осуж­ден и имел вели­чай­шие заслу­ги перед государ­ст­вом, не несу кары, поло­жен­ной осуж­ден­ным? Ведь даже если бы они совер­ши­ли какие-либо про­ступ­ки, то за их исклю­чи­тель­но бла­го­же­ла­тель­ное отно­ше­ние к делу мое­го спа­се­ния не толь­ко мне, но и всем чест­ным людям сле­до­ва­ло бы отне­стись к ним снис­хо­ди­тель­но; мне ли, вос­ста­нов­лен­но­му ими в моем преж­нем досто­ин­стве, отвер­гать сво­им сове­том их весь­ма бла­го­ра­зум­ное реше­ние? Но какое же пред­ло­же­ние внес я? Во-пер­вых, то, какое народ­ная мол­ва нам уже дав­но вну­ша­ла; во-вто­рых, то, какое обсуж­да­лось в сена­те в тече­ние послед­них дней; нако­нец, то, како­му после­до­вал, согла­сив­шись со мной, собрав­ший­ся в пол­ном соста­ве сенат. Так что я не пред­ла­гал ниче­го неожи­дан­но­го и ново­го; а если в пред­ло­же­нии и кро­ет­ся ошиб­ка, то ошиб­ка того, кто его внес, не боль­ше ошиб­ки тех, кто его одоб­рил. — (10) «Но реше­ние сена­та не было сво­бод­ным вслед­ст­вие стра­ха». — Если ты утвер­жда­ешь, что побо­я­лись те, кото­рые уда­ли­лись, то согла­сись, что не побо­я­лись те, кото­рые оста­лись. Но если не было воз­мож­но­сти сво­бод­но при­нять реше­ние без отсут­ст­во­вав­ших тогда, то я ска­жу, что пред­ло­же­ние об отмене поста­нов­ле­ния сена­та было вне­се­но в при­сут­ст­вии всех — весь сенат вос­про­ти­вил­ся этой отмене.

(V) Ну, а в самом пред­ло­же­нии — я хочу знать, так как это я его внес и я его автор — есть ли что-нибудь пре­до­суди­тель­ное? Раз­ве не было пово­да для ново­го реше­ния, раз­ве мне не сле­до­ва­ло при­нять в этом деле осо­бое уча­стие, или же нам надо было обра­тить­ся к дру­го­му лицу? Какая при­чи­на мог­ла быть более важ­ной, чем голод, чем сму­та, чем замыс­лы твои и тво­их сто­рон­ни­ков, коль ско­ро ты, когда пред­ста­ви­лась воз­мож­ность воз­будить недо­воль­ство сре­ди людей неис­ку­шен­ных, решил исполь­зо­вать недо­ста­ток хле­ба и воз­об­но­вить свой пагуб­ный раз­бой?

(11) Хле­бо­род­ные про­вин­ции¹⁵ отча­сти не име­ли хле­ба, отча­сти отпра­ви­ли его в дру­гие стра­ны (пожа­луй, вслед­ст­вие алч­но­сти постав­щи­ков), отча­сти (рас­счи­ты­вая заслу­жить бо́льшую бла­го­дар­ность, если при­дут на помощь во вре­мя голо­да) дер­жа­ли хлеб под зам­ком и под охра­ной, чтобы при­слать его нака­нуне ново­го уро­жая. Это были не слу­хи, а под­лин­ная и явная опас­ность и ее воз­мож­ность не на осно­ва­нии дога­док пред­виде­ли, а виде­ли ее уже воочию, на деле. И вот тогда, когда нача­лось повы­ше­ние цен на хлеб, так что уже появи­лась угро­за явно­го недо­стат­ка хле­ба и голо­да, а не толь­ко вздо­ро­жа­ния хле­ба, народ сбе­жал­ся к хра­му Согла­сия, при­чем кон­сул Метелл созвал туда сенат. Если эти вол­не­ния дей­ст­ви­тель­но были вызва­ны бед­ст­вен­ным поло­же­ни­ем людей и голо­дом, то кон­су­лам, несо­мнен­но, надо было занять­ся этим, а сена­ту при­нять какое-то реше­ние; но если при­чи­ной вол­не­ний было вздо­ро­жа­ние хле­ба, а под­стре­ка­те­лем к мяте­жу и нару­ши­те­лем спо­кой­ст­вия был ты, то раз­ве всем нам не сле­до­ва­ло поста­рать­ся лишить пищи твое бешен­ство? (12) Далее, если было нали­цо и то, и дру­гое, при­чем людей побуж­дал голод, а ты был как бы поч­вой, на кото­рой язва воз­ник­ла, то раз­ве не сле­до­ва­ло при­ме­нить тем более силь­ное сред­ство, кото­рое мог­ло бы выле­чить и от той врож­ден­ной, и от этой при­вне­сен­ной болез­ни? Итак, была доро­го­виз­на и нам гро­зил голод; но это еще не все; ста­ли бро­сать кам­ни; если это слу­чи­лось в свя­зи со стра­да­ни­я­ми наро­да, когда его никто не под­стре­кал, то это — боль­шое зло; но если это слу­чи­лось по нау­ще­нию Пуб­лия Кло­дия, то это — обыч­ное зло­де­я­ние пре­ступ­но­го чело­ве­ка; если же было и то и дру­гое, то есть и при­чи­на, сама по себе воз­буж­дав­шая тол­пу, и при­сут­ст­вие под­готов­лен­ных и воору­жен­ных вожа­ков мяте­жа, то не кажет­ся ли вам, что само государ­ство взмо­ли­лось к кон­су­лу о помо­щи, а к сена­ту о покро­ви­тель­стве? Но вполне ясно, что и то, и дру­гое было нали­цо. Что были затруд­не­ния с про­до­воль­ст­ви­ем и край­ний недо­ста­ток хле­ба, так что люди явно боя­лись уже не про­дол­жи­тель­ной доро­го­виз­ны, а голо­да, — никто не отри­ца­ет. Что тот враг спо­кой­ст­вия и мира наме­ре­вал­ся вос­поль­зо­вать­ся создав­шим­ся поло­же­ни­ем как пред­ло­гом для под­жо­гов, рез­ни и гра­бе­жей — про­шу вас не подо­зре­вать, пон­ти­фи­ки, пока не увиди­те воочию. (13) Кто были люди, во все­услы­ша­ние назван­ные в сена­те тво­им бра­том, кон­су­лом Квин­том Метел­лом, — те, кото­рые, по его сло­вам, мети­ли в него кам­ня­ми и даже нанес­ли ему удар? Он назвал Луция Сер­гия и Мар­ка Лол­лия. Кто же этот Лол­лий? Тот, кто без меча не сопро­вож­да­ет тебя даже теперь; тот, кто, в быт­ность твою народ­ным три­бу­ном, потре­бо­вал для себя пору­че­ния убить — о себе гово­рить не ста­ну, — нет, убить Гнея Пом­пея! Кто такой Сер­гий?¹⁶ Под­руч­ный Кати­ли­ны, твой тело­хра­ни­тель, зна­ме­но­сец мяте­жа, под­стре­ка­тель лавоч­ни­ков, чело­век, осуж­ден­ный за оскорб­ле­ния, голо­во­рез, мета­тель кам­ней, опу­сто­ши­тель фору­ма, вожак при оса­де курии. Когда ты под пред­ло­гом защи­ты бед­ных и неис­ку­шен­ных людей, имея этих и подоб­ных им вожа­ков, во вре­ме­на доро­го­виз­ны хле­ба под­готов­лял вне­зап­ные напа­де­ния на кон­су­лов, на сенат, на доб­ро и иму­ще­ство бога­тых людей, когда при спо­кой­ст­вии в стране не мог­ло быть бла­го­по­лу­чия для тебя, когда ты, имея отча­ян­ных вожа­ков, рас­по­ла­гал рас­пре­де­лен­ным на деку­рии и пра­виль­но устро­ен­ным вой­ском из него­дя­ев, то неуже­ли сенат не дол­жен был при­нять мер, дабы на этот столь под­хо­дя­щий горю­чий мате­ри­ал не попал твой губи­тель­ный факел?

(VI, 14) Итак, осно­ва­ние при­нять новое реше­ние было. Суди­те теперь, сле­до­ва­ло ли мне при­ни­мать в этом деле осо­бое уча­стие? Чье имя было на устах у тво­е­го зна­ме­ни­то­го Сер­гия, у Лол­лия, у дру­гих него­дя­ев, когда они бро­са­ли кам­ни? Кто дол­жен был, по их сло­вам, забо­тить­ся о достав­ке хле­ба? Не я ли? А раз­ве эти шай­ки, соби­рав­ши­е­ся по ночам, под­стре­кае­мые тобой самим, не тре­бо­ва­ли хле­ба от меня? Слов­но имен­но я ведал про­до­воль­ст­вен­ным делом, или дер­жал у себя какое-то коли­че­ство при­пря­тан­но­го хле­ба, или вооб­ще имел какое-нибудь зна­че­ние в этом деле, заве­до­вал им или обла­дал каки­ми-то пол­но­мо­чи­я­ми! Но чело­век, жаж­дав­ший рез­ни, сооб­щил сво­им най­ми­там мое имя, бро­сил его неис­ку­шен­ным людям. После того как собрав­ший­ся в пол­ном соста­ве сенат, при несо­гла­сии это­го вот одно­го чело­ве­ка, при­нял в хра­ме Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го поста­нов­ле­ние о воз­вра­ще­нии мне мое­го высо­ко­го поло­же­ния, вне­зап­но, в тот же самый день, необы­чай­ную доро­го­виз­ну сме­ни­ла неожи­дан­ная деше­виз­на. (15) Кое-кто гово­рил (тако­во и мое мне­ние), что бес­смерт­ные боги изъ­яв­ле­ни­ем сво­ей воли одоб­ри­ли мое воз­вра­ще­ние. Но неко­то­рые объ­яс­ня­ли это дру­ги­ми сооб­ра­же­ни­я­ми и догад­ка­ми: так как с моим воз­вра­ще­ни­ем, каза­лось, была свя­за­на надеж­да на спо­кой­ст­вие и согла­сие, а с моим отсут­ст­ви­ем — посто­ян­ная боязнь мяте­жа, то цены на хлеб, по их сло­вам, изме­ни­лись как буд­то с устра­не­ни­ем угро­зы вой­ны. Так как после мое­го воз­вра­ще­ния хле­ба сно­ва ста­ло мень­ше, но, по утвер­жде­нию чест­ных мужей, после мое­го при­бы­тия долж­на была насту­пить деше­виз­на, то имен­но от меня ста­ли настой­чи­во тре­бо­вать хле­ба. (VII) Сло­вом, мое имя не толь­ко назы­ва­ли, по тво­е­му нау­ще­нию, твои най­ми­ты, но и после того, как они были ото­гна­ны и рас­се­я­ны, меня, хотя в тот день я был нездо­ров, стал при­зы­вать в сенат весь рим­ский народ, собрав­ший­ся тогда в Капи­то­лии.

(16) Я при­шел дол­го­ждан­ный; после того, как мно­гие уже выска­за­лись, меня спро­си­ли о моем пред­ло­же­нии; я внес пред­ло­же­ние, самое спа­си­тель­ное для государ­ства, един­ст­вен­но воз­мож­ное для меня. От меня тре­бо­ва­ли изоби­лия хле­ба, деше­виз­ны про­до­воль­ст­вия; мог ли я что-либо сде­лать или не мог, в рас­чет не при­ни­ма­лось; чест­ные люди насто­я­тель­но предъ­яв­ля­ли мне тре­бо­ва­ния, выдер­жать брань бес­чест­ных я не мог. Я пере­дал эту заботу более могу­ще­ст­вен­но­му дру­гу — не для того, чтобы взва­лить это бре­мя на чело­ве­ка, ока­зав­ше­го мне такую боль­шую услу­гу (я ско­рее сам изне­мог бы под таким бре­ме­нем), но так как видел то, что виде­ли все: Гнею Пом­пею, при его чест­но­сти, муд­ро­сти, доб­ле­сти, авто­ри­те­те, нако­нец, удач­ли­во­сти, будет очень лег­ко выпол­нить то, в чем мы за него пору­чим­ся. (17) И вот, неза­ви­си­мо от того, бес­смерт­ные ли боги даро­ва­ли рим­ско­му наро­ду за мое воз­вра­ще­ние награ­ду, состо­я­щую в том, что — после того, как с моим отъ­ездом были свя­за­ны скудость про­до­воль­ст­вия, голод, опу­сто­ше­ние, рез­ня, пожа­ры, гра­бе­жи, без­на­ка­зан­ность зло­де­я­ний, изгна­ние, страх, раздо­ры, а с моим воз­вра­ще­ни­ем, вме­сте со мной, каза­лось, вер­ну­лись пло­до­ро­дие полей, обиль­ный уро­жай, надеж­да на мир, душев­ное спо­кой­ст­вие, пра­во­судие, зако­ны, согла­сие в наро­де, авто­ри­тет сена­та, — или же я сам в ответ на такую боль­шую милость рим­ско­го наро­да дол­жен был при­нять на себя, при сво­ем при­езде, какую-то ответ­ст­вен­ность и помо­гать сво­им сове­том, авто­ри­те­том, рве­ни­ем, руча­юсь, обе­щаю, заве­ряю (не утвер­ждаю ниче­го лиш­не­го; толь­ко то, что доста­точ­но для нынеш­не­го поло­же­ния, утвер­ждаю я): по части снаб­же­ния хле­бом государ­ство в том угро­жае­мом поло­же­нии, в какое его пыта­лись поста­вить, не ока­жет­ся. (VIII, 18) Итак, раз­ве пото­му, что я выпол­нил этот долг, кото­рый лежал имен­но на мне, мое пред­ло­же­ние осуж­да­ют? Никто не отри­ца­ет, что поло­же­ние дошло до край­но­сти, что гро­зи­ла страш­ная опас­ность, — не толь­ко голо­да, но и рез­ни, под­жо­гов и опу­сто­ше­ния — коль ско­ро к доро­го­визне при­со­еди­ня­лось при­сут­ст­вие это­го согляда­тая, следив­ше­го за наши­ми общи­ми несча­стья­ми, все­гда гото­во­го зажи­гать факе­лы сво­их зло­де­я­ний от пла­ме­ни бед, пости­гаю­щих государ­ство.

Он утвер­жда­ет, что не сле­до­ва­ло обле­кать одно­го чело­ве­ка чрез­вы­чай­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми¹⁷. Не ста­ну отве­чать теперь тебе так, как отве­тил бы дру­гим людям: Гнею Пом­пею в чрез­вы­чай­ном поряд­ке уже было пору­че­но веде­ние очень мно­гих опас­ней­ших, вели­чай­ших войн на море и на суше; если кто-нибудь на это доса­ду­ет, он неиз­беж­но дол­жен доса­до­вать на победу рим­ско­го наро­да. (19) Я гово­рю так не с тобой. Эту речь я могу вести перед эти­ми вот людь­ми¹⁸, кото­рые рас­суж­да­ют так: если сле­ду­ет пору­чить что-нибудь одно­му чело­ве­ку, они пору­чат это ско­рее все­го Гнею Пом­пею, но они нико­му ниче­го не пре­до­став­ля­ют в чрез­вы­чай­ном поряд­ке; так как это было, одна­ко, пре­до­став­ле­но Пом­пею, то они, ввиду его высо­ких досто­инств, склон­ны пре­воз­но­сить и защи­щать это реше­ние. Хва­лить их за такое мне­ние мне не поз­во­ля­ют три­ум­фы Гнея Пом­пея, кото­ры­ми он, в чрез­вы­чай­ном поряд­ке при­зван­ный защи­щать оте­че­ство, воз­ве­ли­чил имя рим­ско­го наро­да и про­сла­вил его дер­жа­ву; но их твер­дость я одоб­ряю; такую же твер­дость при­шлось про­явить и мне, по чье­му пред­ло­же­нию Пом­пей, в чрез­вы­чай­ном поряд­ке, вел вой­ну с Мит­ри­да­том и Тиг­ра­ном. (20) С эти­ми людь­ми я хотя бы могу спо­рить. Но как вели­ко твое бес­стыд­ство, раз ты осме­ли­ва­ешь­ся гово­рить, что чрез­вы­чай­ных пол­но­мо­чий не сле­ду­ет пре­до­став­лять нико­му! Ты, кото­рый на осно­ва­нии пре­ступ­но­го зако­на, не рас­сле­до­вав дела, в каз­ну забрал само­го Пто­ле­мея, царя Кип­ра, бра­та алек­сан­дрий­ско­го царя, цар­ст­во­вав­ше­го на таких же пра­вах, и сде­лал рим­ский народ при­част­ным к пре­ступ­ле­нию, рас­про­стра­нив власть нашей дер­жа­вы на цар­ство, доб­ро и иму­ще­ство того, с чьим отцом, дедом и пред­ка­ми у нас были союз и друж­ба! Вывез­ти его досто­я­ние и начать вой­ну в слу­чае, если бы он стал защи­щать свое пра­во, ты пору­чил Мар­ку Като­ну¹⁹. (21) Ты ска­жешь: «Како­му мужу! Непод­куп­ней­ше­му, даль­но­вид­ней­ше­му, храб­рей­ше­му, луч­ше­му дру­гу государ­ства, чело­ве­ку про­слав­лен­ных и, мож­но ска­зать, исклю­чи­тель­ных доб­ле­стей, муд­ро­сти, обра­за жиз­ни!» Но какое тебе до это­го дело, раз ты счи­та­ешь непра­виль­ным, чтобы кого-нибудь в чрез­вы­чай­ном поряд­ке ста­ви­ли во гла­ве како­го бы то ни было государ­ст­вен­но­го дела? (IX) Да и не толь­ко в этом отно­ше­нии я могу изоб­ли­чить тебя в непо­сле­до­ва­тель­но­сти: ведь само­му Като­ну, кото­ро­го ты в этом деле вовсе не почтил в соот­вет­ст­вии с его досто­ин­ст­вом, а по сво­ей под­ло­сти убрал подаль­ше, ему, кого ты под­ста­вил под уда­ры сво­их Сер­ги­ев, Лол­ли­ев, Тици­ев и дру­гих вожа­ков при резне и под­жо­гах, ему, кто, по тво­им сло­вам, был пала­чом граж­дан, пер­вым зачин­щи­ком убий­ства людей неосуж­ден­ных, сто­рон­ни­ком жесто­ко­сти²⁰, ему ты сво­ей рога­ци­ей в чрез­вы­чай­ном поряд­ке с упо­ми­на­ни­ем име­ни, пре­до­ста­вил почет­ную долж­ность и импе­рий. И ты про­явил при этом такую несдер­жан­ность, что скрыть цели сво­его зло­де­я­ния не можешь. (22) Ты про­чи­тал на народ­ной сход­ке пись­мо, кото­рое тебе, по тво­им сло­вам, при­слал Гай Цезарь — «Цезарь Пуль­х­ру», при­чем ты даже ука­зы­вал, что Цезарь поль­зу­ет­ся толь­ко про­зва­ни­ем, не при­бав­ляя слов «про­кон­сул» или «народ­но­му три­бу­ну», и что это — знак осо­бой люб­ви к тебе; затем, он буд­то бы поздрав­ля­ет тебя с тем, что ты на вре­мя сво­его три­бу­на­та изба­вил­ся от Мар­ка Като­на и на буду­щее вре­мя лишил его воз­мож­но­сти сво­бод­но выска­зы­вать­ся о чрез­вы­чай­ных пол­но­мо­чи­ях²¹. Либо Цезарь нико­гда не при­сы­лал тебе это­го пись­ма, либо он, если его и при­слал, не хотел, чтобы его чита­ли на народ­ной сход­ке. Но — неза­ви­си­мо от того, при­слал ли Цезарь его тебе или же ты при­ду­мал это, — огла­ше­ние это­го пись­ма сде­ла­ло явным, с каким умыс­лом ты ока­зал почет Като­ну.

(23) Но я не ста­ну гово­рить о Катоне, чья выдаю­ща­я­ся доб­лесть и досто­ин­ство, а в том пору­че­нии, кото­рое он выпол­нил, доб­ро­со­вест­ность и воз­держ­ность, пожа­луй, сде­ла­ли менее замет­ной бес­чест­ность тво­е­го зако­на и тво­е­го поступ­ка. А кто пре­до­ста­вил чело­ве­ку, наи­бо­лее опо­зо­рив­ше­му­ся, пре­ступ­ней­ше­му, наи­бо­лее запят­нан­но­му из всех когда-либо жив­ших людей²², бога­тую и пло­до­род­ную Сирию, кто пору­чил ему вести вой­ну с самы­ми мир­ны­ми наро­да­ми, кто дал ему день­ги, пред­на­зна­чен­ные для покуп­ки зем­ли²³, вырвав их из живо­го тела эра­рия²⁴, кто облек его неогра­ни­чен­ным импе­ри­ем? Но после того как ты отдал ему Кили­кию, ты изме­нил согла­ше­ние и пере­дал Кили­кию пре­то­ру²⁵, опять-таки в чрез­вы­чай­ном поряд­ке. Габи­нию же, с ука­за­ни­ем его име­ни, ты пре­до­ста­вил Сирию, полу­чив с него боль­шую взят­ку²⁶. Далее, раз­ве ты не отдал, так­же с ука­за­ни­ем име­ни, отвра­ти­тель­ней­ше­му чело­ве­ку, крайне жесто­ко­му, в выс­шей сте­пе­ни лжи­во­му, заклей­мен­но­му и запят­нан­но­му вся­че­ски­ми пре­ступ­ле­ни­я­ми и раз­вра­том, — Луцию Писо­ну неза­ви­си­мые наро­ды, кото­рым, на осно­ва­нии мно­гих поста­нов­ле­ний сена­та, а так­же в силу послед­не­го зако­на его соб­ст­вен­но­го зятя²⁷, была пре­до­став­ле­на неза­ви­си­мость? А ты отдал ему их ско­ван­ны­ми и свя­зан­ны­ми. И хотя Писон моей кро­вью опла­тил тебе твою услу­гу и сто­и­мость про­вин­ции, раз­ве ты не при­нял уча­стия в деле­же эра­рия? (24) Раз­ве не так? Гай Гракх, пре­дан­ней­ший из всех сто­рон­ни­ков наро­да, не толь­ко не отнял кон­суль­ских про­вин­ций у сена­та, но даже уста­но­вил сво­им зако­ном, что они из года в год непре­мен­но долж­ны назна­чать­ся сена­том; ты отме­нил это и, хотя про­вин­ции были назна­че­ны сена­том на осно­ва­нии Сем­п­ро­ни­е­ва зако­на²⁸, отдал их в чрез­вы­чай­ном поряд­ке, без мета­ния жре­бия, не кон­су­лам, а поимен­но губи­те­лям государ­ства. А я? Неуже­ли за то, что я поста­вил во гла­ве важ­ней­ше­го — уже почти без­на­деж­но­го — дела имен­но это­го выдаю­ще­го­ся мужа, не раз изби­рав­ше­го­ся для отвра­ще­ния край­ней опас­но­сти, угро­жав­шей наше­му государ­ству, ты ста­нешь меня пори­цать?

(X) Что ска­зать мне? Если бы то, что ты тогда, сре­ди мра­ка и непро­гляд­ных туч и бурь в государ­стве, оттолк­нув сенат от кор­ми­ла, выбро­сив народ с кораб­ля, а сам как архи­пи­рат, плы­вя на всех пару­сах с шай­кой под­лей­ших раз­бой­ни­ков, если бы то, что ты тогда объ­явил, поста­но­вил, обе­щал, рас­про­дал, ты смог осу­ще­ст­вить, то какое место в мире было бы сво­бод­но от кло­ди­е­ва импе­рия и от его лик­тор­ских свя­зок²⁹, дан­ных ему в чрез­вы­чай­ном поряд­ке? (25) Но, нако­нец, вызван­ное этим него­до­ва­ние Гнея Пом­пея — с каким бы настро­е­ни­ем он ни стал слу­шать меня, я все же ска­жу в его при­сут­ст­вии, что́ я почув­ст­во­вал и что́ чув­ст­вую, — нако­нец, повто­ряю, вызван­ное этим него­до­ва­ние Гнея Пом­пея, черес­чур дол­го скры­вав­ше­е­ся им и глу­бо­ко зата­ен­ное, вне­зап­но при­шло на помощь государ­ству и заста­ви­ло граж­дан, слом­лен­ных беда­ми, понес­ших поте­ри, осла­бев­ших и охва­чен­ных стра­хом, вос­пря­нуть духом, полу­чив надеж­ду на сво­бо­ду и на вос­ста­нов­ле­ние сво­его было­го досто­ин­ства. Неуже­ли же это­го мужа не сле­до­ва­ло в чрез­вы­чай­ном поряд­ке поста­вить во гла­ве про­до­воль­ст­вен­но­го дела?

Ведь это ты сво­им зако­ном³⁰ весь хлеб (и при­над­ле­жав­ший част­ным лицам, и казен­ный), все хле­бо­род­ные про­вин­ции, всех под­ряд­чи­ков, клю­чи от всех амба­ров пере­дал в рас­по­ря­же­ние гряз­ней­ше­го кути­лы, дегу­ста­то­ра тво­их любов­ных похож­де­ний, чело­ве­ка нище­го и запят­нан­но­го тяж­ки­ми пре­ступ­ле­ни­я­ми — Секс­та Кло­дия, тво­е­го даль­не­го род­ст­вен­ни­ка, кото­рый язы­ком сво­им отда­лил от тебя даже твою сест­ру³¹. Закон этот сна­ча­ла вызвал доро­го­виз­ну, затем недо­ста­ток хле­ба; нам угро­жал голод, под­жо­ги, рез­ня, гра­бе­жи. Твое бешен­ство угро­жа­ло иму­ще­ству и доб­ру всех граж­дан. (26) И этот наг­лый него­дяй еще сету­ет на то, что снаб­же­ние хле­бом было вырва­но из опо­га­нен­ной пасти Секс­та Кло­дия и что государ­ство, нахо­дясь в вели­чай­шей опас­но­сти, взмо­ли­лось о помо­щи к тому мужу, кото­рый, как оно пом­ни­ло, не раз спа­сал и воз­ве­ли­чи­вал его! И Кло­дий не хочет, чтобы что-либо про­во­ди­лось в чрез­вы­чай­ном поряд­ке! Ну, а те зако­ны, кото­рые ты, отце­убий­ца, бра­то­убий­ца, сест­ро­убий­ца³², по тво­им сло­вам, про­вел насчет меня? Раз­ве ты не в чрез­вы­чай­ном поряд­ке про­вел их? Или, может быть, о поги­бе­ли граж­да­ни­на, при­знан­но­го бога­ми и людь­ми спа­си­те­лем государ­ства и, как ты сам созна­ешь­ся, не толь­ко не осуж­ден­но­го, но даже не обви­нен­но­го, тебе раз­ре­ши­ли про­ве­сти не закон, а пре­ступ­ную при­ви­ле­гию³³, когда его опла­ки­вал сенат, когда горе­ва­ли все чест­ные люди, когда моль­бы всей Ита­лии были отверг­ну­ты, когда было уни­что­же­но и захва­че­но государ­ство? А мне, в то вре­мя как об этом умо­лял рим­ский народ, про­сил сенат, тре­бо­ва­ло поло­же­ние государ­ства, нель­зя было вне­сти пред­ло­же­ние, спа­си­тель­ное для рим­ско­го наро­да?

(27) Так как этим пред­ло­же­ни­ем досто­ин­ство Гнея Пом­пея было воз­ве­ли­че­но во имя все­об­щей поль­зы, то я, во вся­ком слу­чае, заслу­жи­вал бы похва­лы, если бы ока­за­лось, что я голо­со­вал за пре­до­став­ле­ние пол­но­мо­чий тому, кто спо­соб­ст­во­вал и помог мое­му вос­ста­нов­ле­нию в пра­вах. (XI) Пусть пере­ста­нут, пусть пере­ста­нут эти люди наде­ять­ся, что они смо­гут меня, вос­ста­нов­лен­но­го в пра­вах, низ­верг­нуть теми же ковар­ны­ми коз­ня­ми, каки­ми они мне нанес­ли удар ранее, когда я сто­ял на ногах! В самом деле, какие два кон­су­ля­ра в этом государ­стве были когда-либо свя­за­ны более тес­ной друж­бой, чем были мы с Гне­ем Пом­пе­ем?³⁴ Кто более бли­ста­тель­но гово­рил перед рим­ским наро­дом о досто­ин­стве Гнея Пом­пея, кто чаще гово­рил об этом в сена­те? Раз­ве были какие-либо труд­но­сти, напад­ки, борь­ба, на кото­рые, как бы вели­ки они ни были, я бы не пошел ради защи­ты его высо­ко­го поло­же­ния? А он раз­ве когда-либо упу­стил слу­чай почтить меня, выска­зать мне хва­лу, воздать ее мне за мое рас­по­ло­же­ние? (28) Этот наш союз, это наше еди­но­ду­шие в разум­ном руко­вод­стве государ­ст­вен­ны­ми дела­ми, это при­ят­ней­шее житей­ское содру­же­ство, этот обмен услу­га­ми извест­ные люди рас­стро­и­ли сво­и­ми измыш­ле­ни­я­ми и лож­ны­ми обви­не­ни­я­ми, при­чем одни и те же люди сове­то­ва­ли Пом­пею опа­сать­ся и осте­ре­гать­ся меня³⁵, а в моем при­сут­ст­вии гово­ри­ли, что он отно­сит­ся ко мне весь­ма недру­же­люб­но, так что ни я не решил­ся про­сить его доста­точ­но сме­ло о том, о чем мне сле­до­ва­ло про­сить, ни он, огор­чен­ный столь­ки­ми подо­зре­ни­я­ми, кото­рые были ему пре­ступ­но вну­ше­ны извест­ны­ми людь­ми, не обе­щал мне, с доста­точ­ной готов­но­стью, той под­держ­ки, какой тре­бо­ва­ло мое поло­же­ние.

(29) За свое заблуж­де­ние, пон­ти­фи­ки, я запла­тил доро­го, так что мне не толь­ко досад­но на свою глу­пость, но и стыд­но за нее; ведь хотя меня и соеди­ни­ло с этим храб­рей­шим и про­слав­лен­ным мужем не какое-то слу­чай­ное обсто­я­тель­ство, а мои дав­ние, задол­го до того пред­при­ня­тые и обду­ман­ные мной труды, я все же допу­стил, чтобы такую нашу друж­бу рас­стро­и­ли, и не понял, кому мне сле­ду­ет дать отпор как откры­тым недру­гам, кому мне не верить как ковар­ным дру­зьям³⁶. Поэто­му пусть, нако­нец, пере­ста­нут под­стре­кать меня одни­ми и теми же сло­ва­ми: «Чего ему надо? Раз­ве он не зна­ет, как велик его авто­ри­тет, какие подви­ги он совер­шил, с каким досто­ин­ст­вом он вос­ста­нов­лен в пра­вах? Поче­му он пре­воз­но­сит чело­ве­ка, кото­рый его поки­нул?» (30) А я, пра­во, думаю, что я тогда был не про­сто поки­нут, а, мож­но ска­зать, пре­дан; но, пола­гаю я, мне не сле­ду­ет рас­кры­вать ни того, что было совер­ше­но во вред мне во вре­мя пожа­ра, охва­тив­ше­го государ­ство, ни каким обра­зом, ни при чьем посред­стве было это совер­ше­но. Если для государ­ства было полез­но, чтобы меня, одно­го за всех, постиг­ло несча­стье, совер­шен­но не заслу­жен­ное мной, то для него полез­но так­же, чтобы я это скры­вал и мол­чал о тех, чьим пре­ступ­ле­ни­ем это было вызва­но³⁷. Но было бы небла­го­дар­но­стью умол­чать об одном обсто­я­тель­стве. Поэто­му я с вели­чай­шей охотой буду повто­рять, что о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах осо­бен­но поста­ра­лись Гней Пом­пей сво­им рве­ни­ем и вли­я­ни­ем, а так­же каж­дый из вас — сво­им усер­ди­ем, сред­ства­ми, прось­ба­ми, нако­нец, даже ценой опас­но­стей. (XII) Когда ты, Пуб­лий Лен­тул, дни и ночи думал об одном толь­ко моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах, то во всех тво­их реше­ни­ях участ­во­вал так­же и он; Гней Пом­пей был тво­им вли­я­тель­ней­шим совет­чи­ком при нача­ле дела, надеж­ней­шим союз­ни­ком при под­готов­ке, храб­рей­шим помощ­ни­ком при его завер­ше­нии; он посе­тил муни­ци­пии и коло­нии³⁸; умо­лял о помо­щи всю Ита­лию, тос­ко­вав­шую по мне; был в сена­те авто­ром пред­ло­же­ния и он же, вне­ся это пред­ло­же­ние, обра­тил­ся к рим­ско­му наро­ду с при­зы­вом вос­ста­но­вить меня в пра­вах. (31) Поэто­му ты, Кло­дий, можешь отка­зать­ся от выска­зан­но­го тобой мне­ния, что после вне­сен­но­го мной пред­ло­же­ния насчет снаб­же­ния хле­бом взгляды пон­ти­фи­ков пере­ме­ни­лись; как буд­то они отно­сят­ся к Гнею Пом­пею не так, как я, как буд­то они не пони­ма­ют, как мне сле­до­ва­ло посту­пить в соот­вет­ст­вии с чая­ни­я­ми рим­ско­го наро­да, отве­чая на услу­ги, ока­зан­ные мне Гне­ем Пом­пе­ем, и при­ни­мая во вни­ма­ние свои соб­ст­вен­ные обсто­я­тель­ства, как буд­то, даже если мое пред­ло­же­ние и заде­ло кого-нибудь из пон­ти­фи­ков (а я уве­рен, что это не так), то он — как пон­ти­фик о рели­гии и как граж­да­нин о поло­же­нии государ­ства — выне­сет иное реше­ние, а не такое, какое его заста­вят выне­сти пра­ви­ла свя­щен­но­дей­ст­вий и бла­го граж­дан.

(32) Я пони­маю, пон­ти­фи­ки, что ска­зал в виде отступ­ле­ния боль­ше, чем это пола­га­ет­ся и чем я сам хотел бы, но я счи­тал нуж­ным оправ­дать­ся в ваших гла­зах; кро­ме того, бла­го­склон­ное вни­ма­ние, с каким вы меня слу­ша­е­те, увлек­ло меня во вре­мя моей речи. Зато я буду более кра­ток в той части речи, кото­рая отно­сит­ся к само­му пред­ме­ту ваше­го рас­сле­до­ва­ния; так как оно каса­ет­ся пра­вил рели­гии и зако­нов государ­ства, то отно­ся­щу­ю­ся к рели­гии часть, кото­рая была бы более длин­ной, я опу­щу и буду гово­рить о пра­ве, суще­ст­ву­ю­щем в государ­стве. (33) В самом деле, воз­мож­на ли бо́льшая дер­зость, чем попыт­ка обу­чать кол­ле­гию пон­ти­фи­ков пра­ви­лам рели­гии, почи­та­нию богов, свя­щен­но­дей­ст­ви­ям, обрядам, или бо́льшая глу­пость, чем жела­ние рас­ска­зы­вать вам о том, что мож­но най­ти в ваших кни­гах, или бо́льшая назой­ли­вость, чем жела­ние знать то, что́ пред­ки наши пове­ле­ли блю­сти и знать одним толь­ко вам? (XIII) Я утвер­ждаю, что на осно­ва­нии пуб­лич­но­го пра­ва³⁹, на осно­ва­нии тех зако­нов, кото­рые при­ме­ня­ют­ся к нашим граж­да­нам, ни одно­го граж­да­ни­на не мог­ло, без суда, постиг­нуть несча­стье, подоб­ное испы­тан­но­му мной; заяв­ляю, что такие пра­ва суще­ст­во­ва­ли в нашей общине даже во вре­ме­на царей; что они заве­ща­ны нам пред­ка­ми; нако­нец, что основ­ным при­зна­ком сво­бод­но­го государ­ства явля­ет­ся невоз­мож­ность нане­сти пра­вам и иму­ще­ству граж­да­ни­на какой бы то ни было ущерб без при­го­во­ра сена­та, или наро­да, или людей, кото­рые были назна­че­ны быть судья­ми в том или ином деле.

(34) Пони­ма­ешь ли ты, что я вовсе не отме­няю всех тво­их мер пол­но­стью и не обсуж­даю того, что без того вид­но, — а имен­но, что ты вооб­ще ниче­го не совер­шил соглас­но зако­нам, что народ­ным три­бу­ном ты не был, что ты и ныне пат­ри­ций?⁴⁰ Гово­рю я перед пон­ти­фи­ка­ми; авгу­ры при­сут­ст­ву­ют здесь; я нахо­жусь сре­ди пред­ста­ви­те­лей пуб­лич­но­го пра­ва.

В чем состо­ит, пон­ти­фи­ки, пра­во адопции?⁴¹ Оче­вид­но, в том, чтобы усы­нов­лял дру­го­го тот, кто уже не в состо­я­нии про­из­ве­сти на свет детей, а когда мог, пытал­ся. Затем, перед кол­ле­ги­ей пон­ти­фи­ков обыч­но ста­вят вопрос, како­ва для обе­их сто­рон при­чи­на адопции, како­вы соот­но­ше­ния, касаю­щи­е­ся про­ис­хож­де­ния и поло­же­ния, а так­же и родо­вых обрядов. О чем из все­го пере­чис­лен­но­го мной спро­си­ли при тво­ей адопции? Два­дца­ти­лет­ний и чуть ли не еще более моло­дой чело­век усы­нов­ля­ет сена­то­ра. Для чего? Чтобы иметь детей? Но он может их про­из­ве­сти на свет; у него есть жена; он вырас­тит детей от нее⁴². Сле­до­ва­тель­но, отец лишит сво­его сына наслед­ства. (35) Далее, поче­му, насколь­ко это свя­за­но с тобой, уни­что­жа­ют­ся рели­ги­оз­ные обряды Кло­ди­е­ва рода? Когда тебя усы­нов­ля­ли, все это долж­но было быть пред­ме­том рас­сле­до­ва­ния со сто­ро­ны пон­ти­фи­ков. Или тебя, быть может, спро­си­ли, не хочешь ли ты потря­сать государ­ство мяте­жа­ми и быть усы­нов­лен­ным не ради того, чтобы сде­лать­ся сыном чело­ве­ка, усы­нов­ляв­ше­го тебя, а для того, чтобы быть избран­ным в народ­ные три­бу­ны и нис­про­верг­нуть государ­ст­вен­ный строй? Ты, навер­ное, отве­тил, что ты имен­но это­го и хочешь. Пон­ти­фи­кам при­чи­на эта пока­за­лась вполне осно­ва­тель­ной, они одоб­ри­ли ее. О воз­расте усы­но­ви­те­ля не спра­ши­ва­ли, как это было сде­ла­но по отно­ше­нию к Гнею Авфидию и Мар­ку Пупию; и тот и дру­гой, как мы пом­ним, в глу­бо­кой ста­ро­сти усы­но­ви­ли один Оре­ста, дру­гой Писо­на⁴³; усы­нов­ле­ние это, как и во мно­же­стве подоб­ных слу­ча­ев, сопро­вож­да­лось насле­до­ва­ни­ем родо­во­го име­ни, иму­ще­ства, обрядов. А ты и не Фон­тей, кото­рым ты дол­жен был бы быть, и не наслед­ник сво­его отца; отка­зав­шись от обрядов сво­их отцов, ты не при­об­щил­ся к обрядам, выте­каю­щим из адопции. Так, пере­пу­тав все обряды, запят­нав оба рода (и тот, кото­рый ты поки­нул, и тот, кото­рый ты осквер­нил), отка­зав­шись от закон­но­го кви­рит­ско­го пра­ва на опе­ку и насле­до­ва­ние, ты, вопре­ки есте­ствен­но­му пра­ву, стал сыном чело­ве­ка, кото­ро­му ты, по сво­е­му воз­рас­ту, мог бы быть отцом.

(XIV, 36) Я гово­рю в при­сут­ст­вии пон­ти­фи­ков; я утвер­ждаю, что твоя адопция не была совер­ше­на в соот­вет­ст­вии с пон­ти­фи­каль­ным пра­вом: во-пер­вых, пото­му, что твой усы­но­ви­тель по сво­е­му воз­рас­ту мог быть тебе сыном или же тем, кем он в дей­ст­ви­тель­но­сти для тебя был; далее, пото­му, что обыч­но спра­ши­ва­ют о при­чине адопции, дабы усы­нов­лял чело­век, кото­рый по зако­ну и на осно­ва­нии пон­ти­фи­каль­но­го пра­ва ищет того, чего уже не может полу­чить есте­ствен­ным путем, и дабы он усы­нов­лял для того, чтобы не были ума­ле­ны досто­ин­ство обо­их родов и свя­тость обрядов. Но преж­де все­го необ­хо­ди­мо, чтобы не при­бе­га­ли ни к мошен­ни­че­ству, ни к обма­ну, ни к ковар­ству, чтобы эта мни­мая адопция сына воз­мож­но боль­ше напо­ми­на­ла то под­лин­ное при­зна­ние, когда ребен­ка под­ни­ма­ют с зем­ли. (37) Воз­мож­но ли боль­шее мошен­ни­че­ство, чем при­ход без­бо­ро­до­го юнца, вполне здо­ро­во­го и жена­то­го, и его заяв­ле­ние о жела­нии усы­но­вить сена­то­ра рим­ско­го наро­да? Чем то, что все зна­ют и видят: Кло­дия усы­нов­ля­ли не для того, чтобы он был утвер­жден в пра­вах сына, а для того, чтобы он вышел из сосло­вия пат­ри­ци­ев и имел воз­мож­ность сде­лать­ся народ­ным три­бу­ном? И это­го не дер­жат в тайне; ведь усы­нов­лен­ный немед­лен­но под­вер­га­ет­ся эман­ци­па­ции. Зачем? Чтобы не быть сыном того, кто его усы­но­вил. Зачем же тот ста­рал­ся его усы­но­вить? Сто­ит вам толь­ко одоб­рить такую адопцию — и тут же погиб­нут обряды всех родов, охра­ни­те­ля­ми кото­рых вы долж­ны быть, и уже не оста­нет­ся ни одно­го пат­ри­ция. В самом деле, поче­му бы чело­век захо­тел оста­вать­ся в таком поло­же­нии, чтобы ему нель­зя было быть избран­ным в народ­ные три­бу­ны, чтобы для него было затруд­не­но соис­ка­ние кон­суль­ства⁴⁴; поче­му он, имея воз­мож­ность достиг­нуть жре­че­ства, дол­жен отка­зы­вать­ся от него, так как это зва­ние пред­на­зна­че­но не пат­ри­цию?⁴⁵ В любом слу­чае, когда ока­жет­ся выгод­нее быть пле­бе­ем, каж­дый, рас­суж­дая так же, захо­чет быть усы­нов­лен­ным. (38) Таким обра­зом, у рим­ско­го наро­да в ско­ром вре­ме­ни не будет ни царя свя­щен­но­дей­ст­вий, ни фла­ми­нов, ни сали­ев, ни поло­ви­ны осталь­ных жре­цов, ни тех, кто дает закон­ную силу поста­нов­ле­ни­ям цен­ту­ри­ат­ских и кури­ат­ских коми­ций⁴⁶, а авспи­ции рим­ско­го наро­да — если пат­ри­ци­ев не будут изби­рать долж­ност­ны­ми лица­ми — неми­ну­е­мо пре­кра­тят­ся, так как не будет интеррек­са⁴⁷; ведь так­же и он непре­мен­но дол­жен сам быть пат­ри­ци­ем и изби­рать­ся пат­ри­ци­я­ми. Я заявил перед пон­ти­фи­ка­ми, что твою адопцию, не одоб­рен­ную поста­нов­ле­ни­ем этой кол­ле­гии, совер­шен­ную вопре­ки все­му пон­ти­фи­каль­но­му пра­ву, надо счи­тать недей­ст­ви­тель­ной, а с ее отме­ной, как ты пони­ма­ешь, рух­нул весь твой три­бу­нат.

(XV, 39) Теперь обра­ща­юсь к авгу­рам, в чьи кни­ги, коль ско­ро неко­то­рые из них хра­нят­ся в тайне, вник­нуть я не ста­ра­юсь; я не ста­ну любо­пыт­ст­во­вать насчет авгур­ско­го пра­ва; то, чему я научил­ся вме­сте с наро­дом, те отве­ты, кото­рые они не раз дава­ли на народ­ных сход­ках, я знаю. Они утвер­жда­ют, что к наро­ду нель­зя обра­щать­ся с пред­ло­же­ни­ем, когда наблюда­ют за небес­ны­ми зна­ме­ни­я­ми. Ты осме­ли­ва­ешь­ся отри­цать, что в тот день, когда о тебе, как гово­рят, был вне­сен кури­ат­ский закон⁴⁸, наблюда­ли за небес­ны­ми зна­ме­ни­я­ми? Здесь при­сут­ст­ву­ет муж исклю­чи­тель­ной доб­ле­сти, непо­ко­ле­би­мо­сти, досто­ин­ства — Марк Бибул⁴⁹; я утвер­ждаю, что имен­но в этот день он как кон­сул наблюдал за небес­ны­ми зна­ме­ни­я­ми. — «Сле­до­ва­тель­но, ты объ­яв­ля­ешь недей­ст­ви­тель­ны­ми реше­ния Гая Цеза­ря, храб­рей­ше­го мужа?» — Совсем нет; да меня это теперь уже нисколь­ко не забо­тит, после того как я был пора­жен теми копья­ми, кото­рые, в свя­зи с его дей­ст­ви­я­ми, вон­зи­лись в мое тело. (40) Но сей­час я очень крат­ко кос­нусь того, что ты совер­шил по отно­ше­нию к авспи­ци­ям. Это ты, во вре­мя сво­его уже рушив­ше­го­ся и обес­силев­ше­го три­бу­на­та, вдруг стал защит­ни­ком авспи­ций; ты пре­до­ста­вил Мар­ку Бибу­лу и авгу­рам сло­во на народ­ной сход­ке; на твой вопрос авгу­ры отве­ти­ли, что во вре­мя наблюде­ний за небес­ны­ми зна­ме­ни­я­ми дер­жать речь к наро­ду нель­зя; а Марк Бибул на твой вопрос отве­тил, что эти наблюде­ния он дей­ст­ви­тель­но про­из­во­дил, и он же, когда твой брат Аппий⁵⁰ пре­до­ста­вил ему сло­во, ска­зал на народ­ной сход­ке, что ты вооб­ще не был три­бу­ном, так как усы­но­ви­ли тебя вопре­ки авспи­ци­ям. Нако­нец, ведь имен­но ты в после­дую­щие меся­цы дока­зы­вал, что все меры, кото­рые про­вел Цезарь, коль ско­ро они были про­веде­ны вопре­ки авспи­ци­ям, долж­ны быть при посред­стве сена­та отме­не­ны. Если бы это про­изо­шло, то ты, по тво­им сло­вам, был бы готов при­не­сти меня обрат­но в Рим на сво­их пле­чах как стра­жа Рима⁵¹. Обра­ти­те вни­ма­ние на его безу­мие… [ведь сам он] обя­зан сво­им три­бу­на­том мерам Цеза­ря.

(41) Если пон­ти­фи­ки на осно­ва­нии пра­вил, по кото­рым совер­ша­ют­ся обряды, а авгу­ры в силу свя­то­сти авспи­ций объ­яв­ля­ют весь твой три­бу­нат недей­ст­ви­тель­ным, то чего тебе еще? Тре­бу­ет­ся ли еще какое-нибудь более ясное народ­ное и уста­нов­лен­ное зако­ном пра­во? (XVI) При­бли­зи­тель­но в шестом часу дня, защи­щая сво­его кол­ле­гу Гая Анто­ния⁵², я посе­то­вал в суде на неко­то­рые собы­тия в государ­стве, кото­рые, как мне пока­за­лось, име­ли отно­ше­ние к делу это­го несчаст­но­го чело­ве­ка. Бес­чест­ные люди пере­да­ли мои сло­ва кое-кому из вли­я­тель­ных мужей⁵³ совер­шен­но ина­че, чем они мной были ска­за­ны. В девя­том часу, в тот же день, ты был усы­нов­лен. Если при адопции доста­точ­но трех часов для того, на что при изда­нии дру­гих зако­нов тре­бу­ют­ся три нун­ди­ны⁵⁴, то мне ска­зать ниче­го; но если в обо­их слу­ча­ях надо соблюдать одни и те же пра­ви­ла, то я напом­ню, что сенат при­знал зако­ны Мар­ка Дру­са⁵⁵ необя­за­тель­ны­ми для наро­да, так как они были при­ня­ты вопре­ки Цеци­ли­е­ву и Диди­е­ву зако­ну. (42) Ты уже пони­ма­ешь, что на осно­ва­нии пра­ва в целом, выра­жен­но­го в рели­ги­оз­ных обрядах, в авспи­ци­ях, в зако­нах, ты народ­ным три­бу­ном не был.

Впро­чем, я про­хо­жу мимо все­го это­го и не без осно­ва­ний. Ведь я вижу, что неко­то­рые про­слав­лен­ные мужи, пер­вые сре­ди граж­дан, в несколь­ких слу­ча­ях при­зна­ли, что ты имел пра­во обра­щать­ся к плеб­су с пред­ло­же­ни­ем. Они и по пово­ду мое­го дела гово­ри­ли, что, хотя, по тво­е­му пред­ло­же­нию, было похо­ро­не­но государ­ство, но все реше­ние об этих похо­ро­нах, прав­да, печаль­ных и безвре­мен­ных, было выне­се­но закон­но. По их сло­вам, сво­им пред­ло­же­ни­ем обо мне, граж­да­нине с таки­ми заслу­га­ми перед государ­ст­вом, ты похо­ро­нил государ­ство; но так как пред­ло­же­ние твое было вне­се­но в соот­вет­ст­вии с авспи­ци­я­ми, то ты дей­ст­во­вал соглас­но зако­ну. Поэто­му нам, пола­гаю я, будет поз­во­ли­тель­но не сомне­вать­ся в дей­ст­ви­тель­но­сти тех реше­ний, на кото­рых был осно­ван твой три­бу­нат, одоб­рен­ный эти­ми мужа­ми.

(43) Но допу­стим, что ты был народ­ным три­бу­ном по пра­ву и по зако­ну в такой же мере, в какой им был сам Пуб­лий Сер­ви­лий⁵⁶, при­сут­ст­ву­ю­щий здесь, муж широ­ко про­слав­лен­ный и всем извест­ный. На осно­ва­нии како­го же пра­ва, како­го обы­чая, како­го при­ме­ра про­вел ты закон о лише­нии граж­да­ни­на, кото­рый не был осуж­ден, его граж­дан­ских прав, при­том назвав его по име­ни? (XVII) Пред­ла­гать зако­ны, направ­лен­ные про­тив част­ных лиц, запре­ща­ют свя­щен­ные зако­ны⁵⁷, запре­ща­ют Две­на­дцать таб­лиц⁵⁸, ибо это — при­ви­ле­гия; никто нико­гда не пред­ла­гал ее. При нашем граж­дан­ском устрой­стве это самая жесто­кая, самая губи­тель­ная, самая нестер­пи­мая мера. К чему сво­дят­ся зна­че­ние зло­счаст­но­го сло­ва «про­скрип­ция»⁵⁹ и все бед­ст­вия вре­мен Сул­лы, осо­бен­но памят­ные нам ввиду их жесто­ко­сти? Я думаю — к каре, постиг­шей рим­ских граж­дан поимен­но и без суда. (44) И вы, пон­ти­фи­ки, дади­те сво­им реше­ни­ем и авто­ри­те­том народ­но­му три­бу­ну власть под­вер­гать про­скрип­ции тех, кого он захо­чет? Я спра­ши­ваю вас: что это, как не про­скрип­ция, — «Повеле­ва­е­те ли вы, при­ка­зы­ва­е­те ли вы, чтобы Марк Тул­лий не нахо­дил­ся сре­ди граж­дан и чтобы его иму­ще­ство при­над­ле­жа­ло мне?» Ибо так было на деле, хотя он соста­вил ее в дру­гих выра­же­ни­ях? Раз­ве это пле­бис­цит? Или закон? Или рога­ция?⁶⁰ Може­те ли вы это стер­петь? Может ли государ­ство пере­не­сти, чтобы отдель­ных граж­дан уда­ля­ли из государ­ства на осно­ва­нии одной строч­ки? Я, со сво­ей сто­ро­ны, уже все испы­тал; не боюсь ни наси­лия, ни напа­док; я доста­вил удо­вле­тво­ре­ние нена­вист­ни­кам, успо­ко­ил нена­висть бес­чест­ных людей, насы­тил так­же и веро­лом­ство и пре­ступ­ность пре­да­те­лей; нако­нец, о моем деле, на кото­рое, каза­лось, была обра­ще­на нена­висть про­па­щих граж­дан, уже вынес­ли свое суж­де­ние все горо­да, все сосло­вия, все боги и люди. (45) О самих себе, пон­ти­фи­ки, о детях сво­их и о про­чих граж­да­нах долж­ны вы поза­бо­тить­ся в соот­вет­ст­вии со сво­им авто­ри­те­том и муд­ро­стью. Ибо, с одной сто­ро­ны, пред­ка­ми наши­ми судам наро­да была дана власть в столь разум­ных гра­ни­цах, что, во-пер­вых, пора­же­ние в пра­вах не долж­но было сопро­вож­дать­ся денеж­ной пеней; во-вто­рых, никто не мог быть обви­нен без забла­говре­мен­но­го назна­че­ния дня суда — с тем, чтобы долж­ност­ное лицо объ­яв­ля­ло об обви­не­нии три­жды, каж­дый раз через день, преж­де чем нало­жить пеню и начи­нать суд, чтобы чет­вер­тое обви­не­ние было забла­говре­мен­но назна­че­но через три нун­ди­ны; в этот день и дол­жен состо­ять­ся суд. С дру­гой сто­ро­ны, обви­ня­е­мо­му было сде­ла­но мно­го усту­пок, поз­во­ля­ю­щих ему уми­ло­сти­вить судей и при­влечь к себе состра­да­ние; далее, народ досту­пен моль­бам, оправ­да­тель­но­го при­го­во­ра лег­ко добить­ся; нако­нец, даже в том слу­чае, если какое-нибудь обсто­я­тель­ство — в свя­зи ли с авспи­ци­я­ми или по какой дру­гой при­чине — дела­ло суд невоз­мож­ным в тот день, то отме­нял­ся суд по все­му делу⁶¹. Но если таков порядок в деле, где име­ют­ся нали­цо обви­не­ние, обви­ни­тель, свиде­те­ли, то может ли быть что-либо более недо­стой­ное, чем слу­чай, когда о граж­дан­ских пра­вах, о детях и обо всем досто­я­нии чело­ве­ка, кото­рый и не полу­чал при­ка­за­ния явить­ся, и не был вызван в суд, и не был обви­нен, пода­ют голос най­ми­ты, убий­цы, нищие и него­дяи, при­чем это счи­та­ет­ся зако­ном? (XVIII, 46) И если он мог сде­лать это по отно­ше­нию ко мне, кото­ро­го обе­ре­га­ли почет­ное поло­же­ние, досто­ин­ство, общее бла­го, государ­ст­вен­ная дея­тель­ность; по отно­ше­нию ко мне, чье иму­ще­ство, нако­нец, не было пред­ме­том домо­га­тель­ства, ко мне, кото­ро­му повреди­ло толь­ко изме­не­ние и ухуд­ше­ние обще­го поло­же­ния в государ­стве⁶², то что же про­изой­дет с теми людь­ми, кото­рые по сво­е­му обра­зу жиз­ни дале­ки от все­на­род­ных поче­стей, от блес­ка и извест­но­сти, но чье иму­ще­ство так вели­ко, что на него нахо­дит­ся уж очень мно­го охот­ни­ков сре­ди обни­щав­шей рас­то­чи­тель­ной зна­ти? (47) Сде­лай­те такие меры доз­во­лен­ны­ми для народ­но­го три­бу­на и брось­те хотя бы один взгляд на моло­дежь, а осо­бен­но на тех, кто, по сво­ей алч­но­сти, види­мо, уже доби­ва­ет­ся вла­сти три­бу­на: кля­нусь богом вер­но­сти, сто­ит толь­ко вам под­твер­дить это пра­во, как най­дут­ся целые кол­ле­гии народ­ных три­бу­нов, кото­рые сго­во­рят­ся меж­ду собой насчет захва­та иму­ще­ства самых бога­тых людей, осо­бен­но если дадут наро­ду воз­мож­ность пожи­вить­ся и посу­лят ему разда­чу.

И что пред­ло­жил этот опыт­ный и искус­ный соста­ви­тель зако­нов?⁶³ «Повеле­ва­е­те ли вы, при­ка­зы­ва­е­те ли вы, чтобы Марк Тул­лий был лишен воды и огня?» Жесто­кое без­за­ко­ние, недо­пу­сти­мое без суда даже по отно­ше­нию к пре­ступ­ней­ше­му граж­да­ни­ну. Но ведь он не пред­ло­жил, «…чтобы был лишен». Что же пред­ло­жил он? «Чтобы ока­зал­ся лишен­ным». О него­дяй, о чудо­ви­ще, о зло­дей! Это Кло­дий соста­вил для тебя этот закон, еще более гряз­ный, чем его язык, чтобы ока­зал­ся лишен­ным тот, кто не был лишен воды и огня? С тво­е­го поз­во­ле­ния, любез­ней­ший Секст, так как ты теперь диа­лек­тик и лижешь так­же и такое⁶⁴, может ли то, что не было сде­ла­но, ока­зать­ся сде­лан­ным и быть вне­се­но на рас­смот­ре­ние наро­да, закреп­ле­но каки­ми-то сло­ва­ми или под­твер­жде­но голо­со­ва­ни­ем? (48) Вот с каким соста­ви­те­лем зако­нов, вот с каким совет­чи­ком, вот с каким слу­гой, самым нечи­стым из всех не толь­ко дву­но­гих, но даже и чет­ве­ро­но­гих существ, ты и погу­бил государ­ство. И ведь ты не был так туп и так безу­мен, чтобы не знать, что Секст Кло­дий для того и живет, чтобы нару­шать зако­ны, а чтобы их состав­лять, есть дру­гие люди. Но ни над одним из них и ни над одним из дру­гих людей, хоть сколь­ко-нибудь бла­го­ра­зум­ных, ты вла­стен не был. И ты не мог при­гла­сить ни тех соста­ви­те­лей зако­нов, кого при­гла­ша­ли дру­гие, ни архи­тек­то­ров для стро­и­тель­ства⁶⁵, ни того пон­ти­фи­ка, како­го хотел⁶⁶; далее, даже ценой доли в добы­че ты не мог най­ти ни скуп­щи­ка, ни пору­чи­те­ля, кро­ме сво­их же голо­во­ре­зов, ни, нако­нец, чело­ве­ка, гото­во­го подать голос за твою про­скрип­цию, если не счи­тать воров и убийц.

(XIX, 49) И вот, когда ты, гор­дый и все­силь­ный, носил­ся по фору­му, как все­на­род­но извест­ная рас­пут­ни­ца, твои пре­сло­ву­тые друж­ки, при­кры­вав­ши­е­ся и силь­ные одной тво­ей друж­бой и пона­де­яв­ши­е­ся на народ, тер­пе­ли пол­ное пора­же­ние, так что теря­ли голо­са даже тво­ей Пала­тин­ской три­бы⁶⁷. Те из них, кото­рые явля­лись в суд, — неза­ви­си­мо от того, были ли они обви­ни­те­ля­ми или же обви­ня­е­мы­ми, — под­вер­га­лись осуж­де­нию, хотя ты и высту­пал в их защи­ту. Нако­нец, даже небезыз­вест­ный выскоч­ка Лигур, твой про­даж­ный при­спеш­ник и помощ­ник⁶⁸, кото­рый был обой­ден в заве­ща­нии сво­его бра­та Мар­ка Папи­рия и полу­чил отказ в суде⁶⁹, ска­зал, что хочет воз­будить пре­сле­до­ва­ние за его смерть. Секс­та Про­пер­ция он при­влек к суду, но обви­нять его он, будучи соучаст­ни­ком в зло­употреб­ле­нии вла­стью и в пре­ступ­ле­нии, совер­шен­ном дру­гим чело­ве­ком, не решил­ся, боясь нака­за­ния за злост­ное обви­не­ние⁷⁰. (50) Вот о каком законе я гово­рю; он кажет­ся пред­ло­жен­ным как буд­то по пра­ви­лам, но вся­кий, кто хотя бы при­кос­нул­ся к нему (паль­цем ли, сло­вом ли, в свя­зи с гра­бе­жом ли или с голо­со­ва­ни­ем⁷¹), куда бы ни обра­тил­ся, отсту­пал отверг­ну­тый и раз­би­тый.

А если эта про­скрип­ция состав­ле­на в таких выра­же­ни­ях, что она сама себя отме­ня­ет? Ведь она гла­сит: «Так как Марк Тул­лий внес в кни­ги под­лож­ное поста­нов­ле­ние сена­та, …»⁷². Итак, если он внес в кни­ги под­лож­ное поста­нов­ле­ние сена­та, то рога­ция дей­ст­ви­тель­на; если не вно­сил, то нет. Не кажет­ся ли тебе, что сенат при­знал доста­точ­но ясно, что я не толь­ко не под­ме­нял реше­ния сосло­вия сена­то­ров, но даже был, с осно­ва­ния Рима, един­ст­вен­ным чело­ве­ком, стро­жай­ше пови­но­вав­шим­ся сена­ту? Вот сколь­ки­ми спо­со­ба­ми я дока­зы­ваю, что этот твой закон, как ты назы­ва­ешь его, зако­ном не явля­ет­ся! Далее, если даже ты по несколь­ким вопро­сам про­вел реше­ние при един­ст­вен­ном мета­те­ле жре­бия⁷³, то неуже­ли же ты все-таки дума­ешь, что того, чего в боль­шин­стве сво­их зако­нов не добил­ся Марк Друс, этот непод­куп­ный муж, имея совет­чи­ка­ми Мар­ка Скав­ра и Луция Крас­са⁷⁴, можешь добить­ся ты, чело­век, спо­соб­ный на вся­че­ские зло­де­я­ния и гнус­но­сти, имея сто­рон­ни­ка­ми Деци­мов и Кло­ди­ев? (51) Насчет меня ты про­вел реше­ние, чтобы мне не пре­до­став­ля­ли кро­ва, а не реше­ние, чтобы я уехал; ведь даже ты не мог ска­зать, что мне нель­зя было нахо­дить­ся в Риме. (XX) В самом деле, что мог бы ты ска­зать? Что я осуж­ден? Ни в коем слу­чае. Что я изгнан? Каким же обра­зом? Но не было напи­са­но даже, чтобы я уда­лил­ся; гово­ри­лось о каре, кото­рой под­ле­жал тот, кто бы меня при­нял; этой карой все пре­не­брег­ли; об изгна­нии не гово­ри­лось нигде. Но пусть даже и гово­ри­лось. А над­зор за обще­ст­вен­ны­ми работа­ми?⁷⁵ А напи­са­ние тво­е­го име­ни?⁷⁶ Не кажет­ся ли тебе все это рав­но­силь­ным гра­бе­жу мое­го иму­ще­ства? Не гово­рю уже о том, что, по Лици­ни­е­ву зако­ну, ты не мог забрать это заведы­ва­ние⁷⁷ себе. Как? А то, что ты сей­час защи­ща­ешь перед пон­ти­фи­ка­ми, — кон­сек­ра­ция мое­го дома⁷⁸, соору­же­ние памят­ни­ка в моем вла­де­нии, деди­ка­ция ста­туи — все, совер­шен­ное тобой на осно­ва­нии одной жал­кой рога­ции, так же ли нераздель­но все это, как то, что ты про­вел насчет меня, назвав меня по име­ни? (52) Так же нераздель­но, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, как те поста­нов­ле­ния, кото­рые ты же про­вел в одном законе, — чтобы царь Кип­ра, чьи пред­ки все­гда были союз­ни­ка­ми и дру­зья­ми наше­го наро­да, вме­сте со всем сво­им иму­ще­ст­вом был пере­дан гла­ша­таю для про­да­жи с аук­ци­о­на, и чтобы в Визан­тий были воз­вра­ще­ны изгнан­ни­ки. «На одно­го и того чело­ве­ка, — гово­рит Кло­дий, — я воз­ло­жил два пору­че­ния». Что же? Если бы он пору­чил одно­му и тому же чело­ве­ку потре­бо­вать в Азии кисто­фо­ры, затем поехать в Испа­нию — с тем, чтобы ему после отъ­езда из Рима мож­но было доби­вать­ся кон­суль­ства и чтобы он, будучи избран, полу­чил про­вин­цию Сирию⁷⁹, то раз­ве это было бы одним и тем же делом, пото­му что ты упо­мя­нул здесь одно­го и того же чело­ве­ка? (53) Но если бы об этом спро­си­ли тогда рим­ский народ, если бы ты не совер­шил все­го это­го с помо­щью рабов и раз­бой­ни­ков, то раз­ве не мог­ло слу­чить­ся, чтобы народ одоб­рил меры, касав­ши­е­ся кипр­ско­го царя, и не одоб­рил мер, касав­ших­ся визан­тий­ских изгнан­ни­ков? Како­во, ска­жи на милость, иное зна­че­ние, иной смысл Цеци­ли­е­ва и Диди­е­ва зако­на, как не стрем­ле­ние изба­вить народ, при нали­чии мно­гих объ­еди­нен­ных вопро­сов, от необ­хо­ди­мо­сти при­нять то, чего он не одоб­ря­ет, или же отверг­нуть то, что он одоб­ря­ет?

Далее, если ты про­вел что-либо насиль­ст­вен­ным путем, неуже­ли это все-таки мож­но счи­тать зако­ном? Дру­ги­ми сло­ва­ми, может ли казать­ся совер­шен­ным закон­но что-либо, совер­шен­ное, несо­мнен­но, насиль­ст­вен­ным путем? Если имен­но в то вре­мя, когда ты пред­ла­гал закон, — уже после того, как ты захва­тил Рим, — нико­го не поби­ли кам­ня­ми и не было руко­паш­ной схват­ки, то сле­ду­ет ли из это­го, что ты мог достиг­нуть памят­но­го нам потря­се­ния и гибе­ли государ­ства, не при­бег­нув к ужа­саю­ще­му наси­лию? (XXI, 54) Когда ты откры­то вер­бо­вал на Авре­ли­е­вом три­бу­на­ле⁸⁰, не гово­рю уже — сво­бод­ных людей, нет, рабов, созван­ных тобой со всех улиц, ты тогда, види­мо, не гото­вил­ся к насиль­ст­вен­ным дей­ст­ви­ям! Когда ты, эдик­та­ми сво­и­ми, при­ка­зы­вал запи­рать лав­ки, ты не к насиль­ст­вен­ным дей­ст­ви­ям при­зы­вал неис­ку­шен­ную тол­пу, а чест­ных людей — к уме­рен­но­сти и бла­го­ра­зу­мию! Когда ты достав­лял ору­жие в храм Касто­ра, ты наме­ре­вал­ся толь­ко вос­пре­пят­ст­во­вать каким бы то ни было насиль­ст­вен­ным дей­ст­ви­ям! А когда ты сло­мал и разо­брал сту­пе­ни хра­ма Касто­ра, то ты, конеч­но, имен­но для того, чтобы тебе поз­во­ли­ли про­явить свою уме­рен­ность, ото­гнал пре­ступ­ни­ков, не дав им под­нять­ся на под­но­жие хра­ма и вой­ти в него! Когда ты велел явить­ся тем людям, кото­рые на собра­нии чест­ных мужей выска­за­лись за мое вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах, и разо­гнал их сто­рон­ни­ков кула­ка­ми, ору­жи­ем и кам­ня­ми, вот тогда ты на деле дока­зал, что совсем не одоб­ря­ешь насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий! (55) Эти без­рас­суд­ные насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия обе­зу­мев­ше­го народ­но­го три­бу­на было, пожа­луй, лег­ко пре­сечь и сло­мить либо доб­ле­стью чест­ных мужей, либо их чис­лен­ным пре­вос­ход­ством. Но когда Габи­нию отда­ва­ли Сирию, а Македо­нию — Писо­ну, при­чем им обо­им пре­до­став­ля­ли неогра­ни­чен­ный импе­рий и огром­ную сум­му денег имен­но за то, чтобы они тебе все поз­во­ля­ли, тебе помо­га­ли, для тебя под­готов­ля­ли отряды, вой­ска, сво­их испы­тан­ных цен­ту­ри­о­нов, день­ги, шай­ки рабов, тебя под­дер­жи­ва­ли на сво­их пре­ступ­ных народ­ных сход­ках, над авто­ри­те­том сена­та изде­ва­лись, рим­ским всад­ни­кам угро­жа­ли смер­тью и про­скрип­ци­ей⁸¹, меня запу­ги­ва­ли, пред­ре­ка­ли мне рез­ню и схват­ку, при посред­стве сво­их дру­зей наво­ди­ли страх перед про­скрип­ци­ей на мой дом, пол­ный чест­ных мужей, лиша­ли меня окру­же­ния чест­ных мужей, остав­ля­ли меня без защи­ты сена­та, пре­пят­ст­во­ва­ли вид­ней­ше­му сосло­вию; уже не гово­рю — за меня сра­жать­ся, но даже пла­кать и умо­лять, надев тра­ур⁸², то неуже­ли и тогда все это не было наси­ли­ем?

(XXII, 56) Поче­му же я уда­лил­ся, вер­нее, откуда воз­ник­ла эта боязнь? О себе гово­рить не ста­ну. Допу­стим, я бояз­лив от при­ро­ды. А столь­ко тысяч храб­рей­ших мужей? А наши рим­ские всад­ни­ки? А сенат? Нако­нец, все чест­ные люди? Если насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий не было, то поче­му пред­по­чли они сопро­вож­дать меня с пла­чем, а не удер­жа­ли сво­и­ми упре­ка­ми или не поки­ну­ли в гне­ве? Или я боял­ся, что если со мной посту­пят по обы­чаю и поряд­ку, уста­нов­лен­но­му пред­ка­ми, то я, нахо­дясь в Риме, не смо­гу защи­тить себя об обви­не­ния? (57) Чего мне сле­до­ва­ло стра­шить­ся? Суда ли, если бы мне назна­чи­ли срок явки, или же — без суда — при­ви­ле­гии? Суда? В столь позор­ном деле я, оче­вид­но, ока­зал­ся бы неспо­со­бен изло­жить в сво­ей речи его суть, даже если бы оно не было извест­но. Неужто я не мог бы дока­зать правоту сво­его дела, кото­рая настоль­ко ясна, что оно само оправ­да­ло не толь­ко себя, но и меня в мое отсут­ст­вие? Неуже­ли сенат, все сосло­вия, все те люди, кото­рые сле­те­лись из всей Ита­лии, чтобы воз­вра­тить меня из изгна­ния, были бы в моем при­сут­ст­вии менее дея­тель­ны и не стре­ми­лись бы меня удер­жать и сохра­нить, при­чем дело мое, как уже гово­рит и сам бра­то­убий­ца, было тако­во, что меня, к его огор­че­нию, все жда­ли и при­зы­ва­ли занять мое преж­нее высо­кое поло­же­ние? (58) Или же, раз суд не был для меня опа­сен, я испу­гал­ся при­ви­ле­гии, то есть думал, что никто не совер­шит интер­цес­сии, если на меня в моем при­сут­ст­вии будет нало­же­на пеня?⁸³ Но раз­ве у меня было так мало дру­зей, а в государ­стве не было долж­ност­ных лиц? Как? Если бы три­бы были созва­ны, неуже­ли они одоб­ри­ли бы про­скрип­цию, имев­шую в виду, не ска­жу — даже меня, чело­ве­ка с таки­ми заслу­га­ми в деле их спа­се­ния, но вооб­ще любо­го граж­да­ни­на? А если бы я был в Риме, то раз­ве сво­ры мате­рых заго­вор­щи­ков, твои про­па­щие и нищие сол­да­ты и новый отряд, собран­ный пре­ступ­ней­ши­ми кон­су­ла­ми, поща­ди­ли бы меня? Ведь я, отсту­пив перед их жесто­ко­стью и пре­ступ­но­стью, не смог, даже отсут­ст­вуя, скор­бью сво­ей насы­тить их нена­висть. (XXIII, 59) В самом деле, чем оскор­би­ла вас моя несчаст­ная жена, кото­рую вы изму­чи­ли, огра­би­ли, истер­за­ли вся­че­ски­ми жесто­ко­стя­ми?⁸⁴ А моя дочь, чей посто­ян­ный плач и скорб­ный тра­ур были при­ят­ны вам, но при­вле­ка­ли к себе вни­ма­ние и взо­ры всех дру­гих людей? А мой малень­кий сын, кото­ро­го в мое отсут­ст­вие все виде­ли пла­чу­щим и удру­чен­ным? Что сде­лал он тако­го, что вы столь­ко раз хоте­ли убить его из-за угла? А чем оскор­бил вас мой брат? Когда он воз­вра­тил­ся из про­вин­ции⁸⁵ вско­ре после мое­го отъ­езда, чув­ст­вуя, что ему не сто­ит жить, если я не буду вос­ста­нов­лен в пра­вах, когда его горе и непе­ре­да­вае­мая скорбь вызы­ва­ли все­об­щее сожа­ле­ние, — сколь­ко раз усколь­зал он от ваше­го меча и из ваших рук!⁸⁶ (60) Но к чему рас­про­стра­ня­юсь я о жесто­ко­сти, про­яв­лен­ной вами по отно­ше­нию ко мне и моим род­ным, когда вы, упи­ва­ясь нена­ви­стью, пошли непри­ми­ри­мой и без­за­кон­ной вой­ной на сте­ны и на кров­ли, на колон­ны и на двер­ные кося­ки мое­го дома? Ведь я не думаю, чтобы ты, с рас­чет­ли­вой алч­но­стью сожрав после мое­го отъ­езда досто­я­ние всех бога­чей, дохо­ды со всех про­вин­ций, иму­ще­ство тет­рар­хов⁸⁷ и царей, был охва­чен жаж­дой захва­тить мое сереб­ро и утварь. Не думаю, чтобы этот кам­пан­ский кон­сул с кол­ле­гой-пля­су­ном⁸⁸ — после того как одно­му из них ты отдал на раз­граб­ле­ние всю Ахайю, Фес­са­лию, Бео­тию, Гре­цию, Македо­нию и все вар­вар­ские стра­ны, а так­же иму­ще­ство рим­ских граж­дан, а дру­го­му — Сирию, Вави­ло­нию, Пер­сию, чест­ней­шие и миро­лю­би­вей­шие наро­ды — мог­ли польстить­ся на поро­ги, колон­ны и двер­ные ство­ры мое­го дома. (61) Ведь хоро­шо извест­ные нам отряды и шай­ки Кати­ли­ны не рас­счи­ты­ва­ли уто­лить свой голод щеб­нем и чере­пи­цей с кро­вель мое­го дома; но подоб­но тому, как мы обыч­но раз­ру­ша­ем горо­да вра­гов и даже не всех вра­гов, а лишь таких, на кото­рых мы пошли с гроз­ной и истре­би­тель­ной вой­ной, дви­жи­мые не рас­че­та­ми на добы­чу, а нена­ви­стью, так как нам все­гда кажет­ся, что вой­на до неко­то­рой сте­пе­ни рас­про­стра­ня­ет­ся даже на кров и жили­ща тех людей, про­тив кото­рых, ввиду их жесто­ко­сти, мы тоже пыла­ли гне­вом… [Лаку­на.]

(XXIV, 62) Зако­на насчет меня изда­но не было; в суд я вызван не был; я уехал, не полу­чив вызо­ва; даже по тво­е­му при­зна­нию я был пол­но­прав­ным граж­да­ни­ном, когда мой дом на Пала­тине и усадь­ба в Тускуль­ской обла­сти пере­да­ва­лись — дом одно­му, а усадь­ба дру­го­му кон­су­лу (так их назы­ва­ли); на гла­зах у рим­ско­го наро­да мра­мор­ные колон­ны от моих стро­е­ний пере­тас­ки­ва­ли к теще кон­су­ла, а во вла­де­ние кон­су­ла-соседа пере­но­си­ли не толь­ко обста­нов­ку и укра­ше­ния усадь­бы, но даже дере­вья, в то вре­мя как усадь­бу раз­ру­ша­ли до осно­ва­ния не из жад­но­сти к пожи­ве (в самом деле, вели­ка ли там была пожи­ва?), а из нена­ви­сти и жесто­ко­сти⁸⁹. Дом на Пала­тине горел не вслед­ст­вие несчаст­но­го слу­чая, а от явно­го под­жо­га. Кон­су­лы пиро­ва­ли и при­ни­ма­ли поздрав­ле­ния от заго­вор­щи­ков, при­чем один из кон­су­лов гово­рил, что был усла­дой Кати­ли­ны, дру­гой — что он род­ст­вен­ник Цете­га⁹⁰. (63) От этих насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий, пон­ти­фи­ки, от это­го зло­де­я­ния, от это­го бешен­ства я телом сво­им засло­нил всех чест­ных людей и при­нял на себя весь натиск раздо­ров, всю дол­го накоп­ляв­шу­ю­ся силу него­дя­ев, кото­рая, уко­ре­нив­шись вме­сте с зата­ен­ной и мол­ча­ли­вой нена­ви­стью, уже выры­ва­лась нару­жу при столь наг­лых гла­ва­рях; в меня одно­го попа­ли факе­лы кон­су­лов, бро­шен­ные рукой три­бу­на, в мое тело вон­зи­лись все пре­ступ­ные копья заго­во­ра, кото­рые я неко­гда при­ту­пил. Но если бы я и захо­тел воору­жен­ной силой сра­зить­ся про­тив силы, как это нахо­ди­ли нуж­ным мно­гие храб­рей­шие мужи, то я бы либо победил, — что сопро­вож­да­лось бы боль­шим истреб­ле­ни­ем него­дя­ев, кото­рые все же были граж­да­на­ми, — либо (и это было самым жела­тель­ным для них) пал вме­сте с государ­ст­вом, после гибе­ли всех чест­ных людей. (64) Но я уже видел перед собой свое быст­рое и чрез­вы­чай­но почет­ное воз­вра­ще­ние в слу­чае, если сенат и рим­ский народ будут живы, и пони­мал, что на более дол­гий срок невоз­мож­но такое поло­же­ние, при кото­ром мне нель­зя было бы нахо­дить­ся в том государ­стве, кото­рое я спас. Но если бы мне это и не уда­лось, то неуже­ли я бы поко­ле­бал­ся — в то вре­мя как про­слав­лен­ные мужи из чис­ла наших граж­дан, как я слы­шал и читал, бро­са­лись, желая спа­сти вой­ско, в самую гущу вра­гов, на вер­ную смерть — сде­лать все ради спа­се­ния государ­ства, и при­том нахо­дясь в луч­шем поло­же­нии, чем были Деции?⁹¹ Ведь они даже не мог­ли слы­шать, как их про­слав­ля­ли, а я мог бы даже видеть воочию свою сла­ву. (XXV) Поэто­му бешен­ство твое, Кло­дий, пошло на убыль, напад­ки твои были тщет­ны; ведь на то, чтобы дове­сти меня до мое­го тяже­ло­го поло­же­ния, были затра­че­ны все силы всех зло­де­ев. Неспра­вед­ли­вость была так вели­ка и потря­се­ния так силь­ны, что не остав­ля­ли места для новой жесто­ко­сти.

(65) Бли­жай­шим сорат­ни­ком моим был Катон. Что тебе было делать? Поло­же­ние не допус­ка­ло, чтобы тот, кто был свя­зан со мной друж­бой, разде­лил со мной так­же и неспра­вед­ли­вость, постиг­шую меня. Что ты мог сде­лать? Выпро­во­дить его для сбо­ра денег на Кип­ре?⁹² Пожи­ва про­па­да­ет, но най­дет­ся дру­гая. Лишь бы уда­лить его отсюда! Так нена­вист­но­го Мар­ка Като­на, слов­но в виде мило­сти, высы­ла­ют на Кипр. Изго­ня­ют дво­их, кото­рых бес­чест­ные люди не мог­ли видеть, — одно­го, ока­зав ему позор­ней­ший почет, дру­го­го, вверг­нув его в почет­ней­шее несча­стье. (66) А дабы вы зна­ли, что Кло­дий все­гда был вра­гом не людям, а доб­ле­стям, я ска­жу, что он, изгнав меня, уда­лив Като­на, обра­тил­ся имен­но про­тив того чело­ве­ка, по чье­му сове­ту и с чьей помо­щью он, как гово­рил, и сде­лал все то, что совер­шил, и делал все то, что совер­шал: он пони­мал, что Гней Пом­пей, кото­рый, как он видел, по все­об­ще­му при­зна­нию гла­вен­ст­во­вал сре­ди граж­дан, в даль­ней­шем не станет потвор­ст­во­вать его бешен­ству. Кло­дий, вырвав хит­ро­стью из-под охра­ны Пом­пея его плен­но­го вра­га⁹³, сына одно­го царя, при­я­те­ля сво­его, оскор­бив храб­рей­ше­го мужа этим без­за­ко­ни­ем, наде­ял­ся сра­зить­ся с ним при помо­щи тех же войск, про­тив кото­рых я отка­зал­ся бить­ся, так как это пред­став­ля­ло опас­ность для чест­ных людей; вна­ча­ле Кло­дий рас­счи­ты­вал на помощь кон­су­лов; впо­след­ст­вии Габи­ний рас­торг этот союз, но Писон все-таки остал­ся верен ему. (67) Вы виде­ли, какие побо­и­ща он устро­ил тогда, какие изби­е­ния кам­ня­ми, сколь­ких людей он запу­гал, как лег­ко было ему — хотя наи­бо­лее стой­кие люди из чис­ла его сто­рон­ни­ков тогда уже поки­ну­ли его — мечом и бес­пре­рыв­ны­ми коз­ня­ми лишить Гнея Пом­пея воз­мож­но­сти бывать на фору­ме и в Курии и при­нудить его оста­вать­ся дома. На осно­ва­нии это­го може­те судить, как вели­ка была та сила, когда она воз­ник­ла и была собра­на, коль ско­ро она вну­ши­ла ужас Гнею Пом­пею, уже рас­се­ян­ная и уни­что­жен­ная.

(XXVI, 68) Поняв это, Луций Кот­та, даль­но­вид­ней­ший муж и луч­ший друг государ­ству, мне и прав­де, в январ­ские кален­ды внес пред­ло­же­ние⁹⁴; он не счел нуж­ным вно­сить закон о моем воз­вра­ще­нии из изгна­ния. Он ска­зал, что я про­явил заботу о государ­стве, отсту­пил перед бурей, вам и дру­гим граж­да­нам ока­зал­ся луч­шим дру­гом, чем себе и сво­им род­ным, что я был изгнан насиль­ст­вен­но, ору­жи­ем, бес­при­мер­ным само­вла­стьем⁹⁵, после вер­бов­ки людей, про­из­веден­ной в рас­че­те на рез­ню; что о лише­нии меня граж­дан­ских прав ника­ко­го пред­ло­же­ния нель­зя было вне­сти, что ни одной запи­си, состав­лен­ной соглас­но зако­ну, не было, поэто­му ничто не может иметь силы; что все было совер­ше­но вопре­ки зако­нам и обы­чаю пред­ков, опро­мет­чи­во, бес­по­рядоч­но, насиль­ст­вен­но и безум­но и что, будь это зако­ном, ни кон­су­лам нель­зя было бы докла­ды­вать сена­ту, ни ему само­му — вно­сить пред­ло­же­ние⁹⁶; но так как ныне про­ис­хо­дит и то, и дру­гое, то не надо при­ни­мать поста­нов­ле­ния о том, чтобы обо мне был про­веден закон, дабы то, что зако­ном не явля­лось, не было при­зна­но тако­вым. Более спра­вед­ли­во­го, более стро­го­го, более чест­но­го, более полез­но­го для государ­ства пред­ло­же­ния быть не мог­ло. Ведь тем, что зло­де­я­ние и безу­мие Кло­дия были заклей­ме­ны, подоб­ное бед­ст­вие для государ­ства пред­от­вра­ща­лось и на буду­щее вре­мя. (69) Да и Гней Пом­пей, кото­рый внес насчет меня весь­ма лест­ное пред­ло­же­ние, и вы, пон­ти­фи­ки, защи­тив­шие меня сво­им мне­ни­ем и авто­ри­те­том, не мог­ли не понять, что это отнюдь не закон, а ско­рее пла­мя, вспых­нув­шее в свя­зи с собы­ти­я­ми, пре­ступ­ный интер­дикт⁹⁷, голос безу­мия.

Одна­ко вы при­ня­ли меры, чтобы я нико­гда не мог вызвать про­тив себя недо­воль­ство в наро­де, если я, как может пока­зать­ся, буду вос­ста­нов­лен в пра­вах без его реше­ния. Из тех же сооб­ра­же­ний сенат согла­сил­ся с храб­рей­шим мужем Мар­ком Бибу­лом, пред­ло­жив­шим вам при­нять поста­нов­ле­ние насчет мое­го дома, не пото­му, чтобы сомне­вал­ся в том, что все совер­шен­ное Кло­ди­ем про­ти­во­ре­чит зако­нам, тре­бо­ва­ни­ям рели­гии, пра­ву, но для того, чтобы при таком мно­же­стве бес­чест­ных людей не появил­ся когда-либо чело­век, кото­рый мог бы ска­зать, что на мои стро­е­ния в какой-то сте­пе­ни рас­про­стра­ня­ет­ся рели­ги­оз­ный запрет. Ведь сенат, сколь­ко бы раз он ни при­ни­мал реше­ние насчет меня, вся­кий раз при­зна­вал, что тот закон не дей­ст­ви­те­лен, так как запи­сью Кло­дия запре­ща­лось вно­сить какое бы то ни было пред­ло­же­ние. (70) И та достой­ная пара, Писон и Габи­ний, это поня­ла; самый пол­ный состав сена­та изо дня в день тре­бо­вал от них докла­да обо мне, эти люди, столь стро­го соблюдав­шие зако­ны и судеб­ные поста­нов­ле­ния, гово­ри­ли, что самое дело они вполне одоб­ря­ют, но закон Кло­дия им пре­пят­ст­ву­ет. Это была прав­да; ибо они дей­ст­ви­тель­но натал­ки­ва­лись на пре­пят­ст­вие — в виде того зако­на, кото­рый тот же Кло­дий про­вел насчет Македо­нии и Сирии⁹⁸. (XXVII) Это­го зако­на ты, Пуб­лий Лен­тул, ни как част­ное лицо, ни как кон­сул, нико­гда не при­зна­вал; ибо ты, уже как избран­ный кон­сул, не раз вно­сил обо мне пред­ло­же­ние на осно­ва­нии докла­да народ­ных три­бу­нов; начи­ная с январ­ских календ и вплоть до того вре­ме­ни, пока мое дело не было закон­че­но, ты докла­ды­вал обо мне, ты объ­явил закон и внес его. Будь закон Кло­дия дей­ст­ви­те­лен, тебе нель­зя было бы совер­шить ниче­го подоб­но­го. Мало того, твой кол­ле­га Квинт Метелл, про­слав­лен­ный муж, хотя и был бра­том Пуб­лия Кло­дия, не при­знал зако­ном того, что при­зна­ли тако­вым совсем посто­рон­ние Кло­дию люди, Писон и Габи­ний; он вме­сте с тобой докла­ды­вал обо мне сена­ту. (71) Ну, а как же эти люди, побо­яв­ши­е­ся зако­нов Кло­дия, соблюда­ли дру­гие зако­ны? По край­ней мере, сенат, чье суж­де­ние о пра­во­мер­но­сти зако­нов наи­бо­лее вес­кое, сколь­ко раз его ни запра­ши­ва­ли насчет меня, вся­кий раз при­зна­вал, что этот закон не дей­ст­ви­те­лен. Это же самое ты, Лен­тул, пред­у­смот­рел в том законе, кото­рый ты про­вел насчет меня. Ведь в нем не было пред­ло­же­но раз­ре­шить мне вер­нуть­ся в Рим, а было пред­ло­же­но вер­нуть­ся; ибо ты хотел не вне­сти пред­ло­же­ние о доз­во­ле­нии уже доз­во­лен­но­го, но пре­до­ста­вить мне такое поло­же­ние в государ­стве, чтобы было ясно, что я при­гла­шен по воле рим­ско­го наро­да, а не вос­ста­нов­лен в граж­дан­ских пра­вах.

(72) И тако­го чело­ве­ка, как я, ты, чудо­ви­ще и губи­тель, даже осме­лил­ся назвать изгнан­ни­ком⁹⁹, ты, запят­нав­ший себя таки­ми тяж­ки­ми пре­ступ­ле­ни­я­ми и гнус­но­стя­ми, что вся­кое место, где ты толь­ко появ­лял­ся, ста­но­ви­лось местом изгна­ния? И в самом деле, кто такой изгнан­ник? Назва­ние это само по себе озна­ча­ет несча­стье, но не позор. Когда же оно позор­но? В дей­ст­ви­тель­но­сти тогда, когда это кара за пре­ступ­ле­ние, а по обще­му мне­нию, так­же и в том слу­чае, когда это кара, свя­зан­ная с осуж­де­ни­ем¹⁰⁰. Так раз­ве я — соб­ст­вен­ным ли про­ступ­ком или по реше­нию суда — заслу­жил это имя? Про­ступ­ком? Ска­зать это теперь не сме­ешь ни ты, кото­ро­го твои спо­движ­ни­ки назы­ва­ют «удач­ли­вым Кати­ли­ной», ни кто бы то ни было из тех, кто гова­ри­вал это ранее. Теперь ни один чело­век, как бы неопы­тен он ни был, не назо­вет моих дей­ст­вий во вре­мя мое­го кон­суль­ства пре­ступ­ле­ни­ем, да и нет нико­го, кто был бы оте­че­ству столь враж­де­бен, чтобы не при­знать, что оно спа­се­но мои­ми реше­ни­я­ми. (XXVIII, 73) И в самом деле, есть ли на зем­ле какой-либо обще­ст­вен­ный совет, боль­шой ли или малый, кото­рый бы не вынес о моих дей­ст­ви­ях реше­ния, само­го жела­тель­но­го и само­го лест­но­го для меня? Наи­бо­лее высо­кий совет — как для рим­ско­го наро­да, так и для всех наро­дов, пле­мен и царей — это сенат; он и поста­но­вил, чтобы все те, кто хочет бла­га государ­ства, при­бы­ли защи­щать одно­го меня, и ука­зал, что государ­ство не оста­лось бы невреди­мым, если бы меня не было, что оно вооб­ще не будет суще­ст­во­вать, если я не воз­вра­щусь из изгна­ния. (74) Сле­дую­щее сосло­вие после сена­тор­ско­го — всад­ни­че­ское; все обще­ства откуп­щи­ков при­ня­ли о моем кон­суль­стве и моих дей­ст­ви­ях самые почет­ные и самые лест­ные для меня поста­нов­ле­ния. Пис­цы, зани­маю­щи­е­ся под нашим нача­лом состав­ле­ни­ем отче­тов и запи­сей по делам государ­ства, хоте­ли, чтобы их суж­де­ние и мне­ние об услу­гах, ока­зан­ных мной государ­ству, не оста­ва­лось неиз­вест­ным. В этом горо­де нет ни одной кол­ле­гии, ни сель­ских жите­лей, ни жите­лей хол­мов¹⁰¹ (ведь наши пред­ки пове­ле­ли, чтобы у город­ско­го плеб­са были свои неболь­шие собра­ния и как бы сове­ты), кото­рые бы не при­ня­ли самых почет­ных реше­ний не толь­ко о моем воз­вра­ще­нии, но и о моих заслу­гах. (75) В самом деле, к чему мне упо­ми­нать о тех вну­шен­ных бога­ми и бес­смерт­ных поста­нов­ле­ни­ях муни­ци­пи­ев, коло­ний и всей Ита­лии, по кото­рым я, как мне кажет­ся, слов­но по сту­пе­ням, взо­шел на небо, не гово­рю уже — воз­вра­тил­ся в оте­че­ство? А каков был тот день¹⁰², когда ты, Пуб­лий Лен­тул, пред­ла­гал закон насчет меня, а рим­ский народ сам увидел и понял, как он велик и как вели­ко его досто­ин­ство? Ведь все зна­ют, что нико­гда, ни при каких коми­ци­ях Мар­со­во поле не радо­ва­ло гла­за такой мно­го­люд­но­стью, такой бли­ста­тель­но­стью при­сут­ст­ву­ю­щих, раз­ных людей, людей всех воз­рас­тов и сосло­вий. Умал­чи­ваю о еди­но­мыс­лии и о еди­но­душ­ном мне­нии всех город­ских общин, наро­дов, про­вин­ций, царей, нако­нец, все­го мира насчет моих заслуг перед все­ми людь­ми. Како­вы были мой при­езд и мое вступ­ле­ние в Рим?¹⁰³ Как меня при­ня­ло оте­че­ство? Так ли, как оно долж­но было при­нять воз­вра­щен­ные ему и вос­ста­нов­лен­ные свет и бла­го­по­лу­чие, или же как жесто­ко­го тиран­на? Ведь вы, при­спеш­ни­ки Кати­ли­ны, не раз назы­ва­ли меня этим име­нем. (76) Поэто­му один тот день, когда рим­ский народ почтил меня, явив­шись лику­ю­щи­ми тол­па­ми и про­во­див от город­ских ворот до Капи­то­лия, а оттуда до мое­го дома, был для меня столь при­я­тен, что мне, пожа­луй, не толь­ко не надо было бороть­ся про­тив тво­е­го пре­ступ­но­го наси­лия, но даже надо было стре­мить­ся испы­тать его. Таким обра­зом, мое несча­стье (если его надо так назы­вать) иско­ре­ни­ло этот род кле­ве­ты, чтобы никто уже не осме­лил­ся пори­цать мое кон­суль­ство, одоб­рен­ное столь мно­ги­ми, столь высо­ки­ми, столь лест­ны­ми суж­де­ни­я­ми, свиде­тель­ства­ми и офи­ци­аль­ны­ми реше­ни­я­ми. (XXIX) И если ты сво­ей хулой не толь­ко ничуть не позо­ришь меня, но даже про­слав­ля­ешь мои заслу­ги, то мож­но ли увидеть или вооб­ра­зить себе более безум­ное суще­ство, чем ты? Ведь ты, хуля меня одно­вре­мен­но за два раз­ных поступ­ка, тем самым при­зна­ешь, что оте­че­ство было спа­се­но мною два­жды: один раз, когда я совер­шил то, что, по все­об­ще­му утвер­жде­нию, сле­до­ва­ло бы, если это воз­мож­но, объ­явить бес­смерт­ным дея­ни­ем, а ты счел нуж­ным пока­рать; вто­рич­но, когда оже­сто­чен­ное напа­де­ние на всех чест­ных людей, совер­шен­ное тобой и, кро­ме тебя, мно­ги­ми дру­ги­ми, я при­нял на себя, чтобы мне не при­шлось, взяв­шись за ору­жие, под­вер­гать опас­но­сти то государ­ство, кото­рое я спас без­оруж­ный.

(77) Теперь допу­стим, что не за пре­ступ­ле­ние понес я кару, но был осуж­ден по суду. За что? Кто при­вле­кал меня когда-либо к суду на осно­ва­нии того или ино­го зако­на? Кто тре­бо­вал меня в суд? Кто мне назна­чал день явки? Так может ли нести нака­за­ние, уста­нов­лен­ное для осуж­ден­но­го, чело­век, кото­рый осуж­ден не был? Раз­ре­ше­но ли это три­бу­ну или наро­ду? Впро­чем, когда же про­явил ты себя сто­рон­ни­ком наро­да, кро­ме того слу­чая, когда ты совер­шил жерт­во­при­но­ше­ние за народ?¹⁰⁴ Но пред­ки оста­ви­ли нам закон, гла­ся­щий, что рим­ский граж­да­нин может утра­тить пра­во рас­по­ря­жать­ся самим собой и свои граж­дан­ские пра­ва толь­ко при усло­вии сво­его соб­ст­вен­но­го согла­сия, что ты мог понять на сво­ем лич­ном при­ме­ре: хотя при тво­ей адопции ниче­го не было совер­ше­но закон­но, тебя, я уве­рен, все же спро­си­ли, согла­сен ли ты на то, чтобы Пуб­лий Фон­тей имел по отно­ше­нию к тебе пра­во жиз­ни и смер­ти, как по отно­ше­нию к сыну? Поэто­му я и спра­ши­ваю: если бы ты дал отри­ца­тель­ный ответ или про­мол­чал, а трид­цать курий все же при­ня­ли такое поста­нов­ле­ние, име­ло ли бы оно силу? Разу­ме­ет­ся, нет. Поче­му же? Пото­му, что пред­ки наши, кото­рые дер­жа­ли сто­ро­ну наро­да не при­твор­но и не лож­но, а искренне и муд­ро, соста­ви­ли зако­ны так, что ни один граж­да­нин не может утра­тить сво­бо­ды про­тив сво­ей воли. (78) Более того, по их пове­ле­нию, даже если децем­ви­ры¹⁰⁵ выне­сут неспра­вед­ли­вый при­го­вор по делу о сво­бо­де, то и в этом слу­чае уже решен­ное дело может (и это уста­нов­ле­но толь­ко для дел тако­го рода) пере­смат­ри­вать­ся, сколь­ко бы раз осуж­ден­ный это­го ни поже­лал. Что же каса­ет­ся граж­дан­ских прав, то никто нико­гда не дол­жен их терять без сво­его согла­сия, несмот­ря ни на какое пове­ле­ние наро­да. (XXX) Рим­ские граж­дане, выез­жав­шие в латин­ские коло­нии, мог­ли ста­но­вить­ся лати­ня­на­ми толь­ко в том слу­чае, если дава­ли на это согла­сие и вно­си­ли свои име­на в спис­ки; осуж­ден­ные за уго­лов­ные пре­ступ­ле­ния лиша­лись прав наше­го граж­дан­ства толь­ко после того, как их при­ни­ма­ли в чис­ло граж­дан того места, куда они при­бы­ва­ли с целью «пере­ме­ны место­жи­тель­ства», то есть пере­се­ле­ния. Но посту­пать так их застав­ля­ли не лише­ни­ем граж­дан­ских прав, а запре­том пре­до­став­лять им кров, воду и огонь. (79) Рим­ский народ по пред­ло­же­нию дик­та­то­ра Луция Сул­лы¹⁰⁶, вне­сен­но­му им в цен­ту­ри­ат­ские коми­ции, отнял у муни­ци­пи­ев граж­дан­ские пра­ва, отнял у них и зем­лю; реше­ние о зем­ле было утвер­жде­но, так как на то была власть наро­да; лише­ние граж­дан­ских прав не оста­лось в силе даже в тече­ние того вре­ме­ни, пока оста­ва­лось в силе ору­жие Сул­лы. У жите­лей Вола­тер­ры, хотя они тогда даже не сло­жи­ли еще ору­жия, Луций Сул­ла, победи­тель, вос­ста­но­вив государ­ст­вен­ную власть, не смог отнять граж­дан­ских прав при посред­стве цен­ту­ри­ат­ских коми­ций, и поныне жите­ли Вола­тер­ры, не гово­рю уже — как граж­дане, но как чест­ней­шие граж­дане, вме­сте с нами поль­зу­ют­ся эти­ми граж­дан­ски­ми пра­ва­ми. А мог ли Пуб­лий Кло­дий, нис­про­верг­нув государ­ст­вен­ную власть, лишить граж­дан­ских прав кон­су­ля­ра, созвав собра­ние, наняв шай­ки не толь­ко неиму­щих людей, но даже и рабов, во гла­ве с Фиду­ли­ем, кото­рый утвер­жда­ет, что его само­го в тот день в Риме не было? (80) А если его не было в Риме, то как вели­ка твоя наг­лость! Ведь ты выре­зал [на меди] его имя! Насколь­ко без­вы­ход­но было твое поло­же­ние, когда, даже солгав, ты не мог пред­ста­вить луч­ше­го пору­чи­те­ля! Но если он подал свой голос пер­вым, что ему было лег­ко сде­лать, так как он за неиме­ни­ем кро­ва пере­но­че­вал на фору­ме, то поче­му ему было не поклясть­ся, что он был в Гадах, раз ты дока­зал, что ты был в Инте­рамне?¹⁰⁷ Итак, ты, сто­рон­ник наро­да, дума­ешь, что наши граж­дан­ские пра­ва и сво­бо­да долж­ны быть ограж­де­ны зако­ном, гла­ся­щим, что в слу­чае, если на вопрос народ­но­го три­бу­на: «Повеле­ва­е­те ли вы, при­ка­зы­ва­е­те ли вы, …» сот­ня Фиду­лия ска­жет, что она повеле­ва­ет и при­ка­зы­ва­ет, каж­дый из нас может утра­тить свои граж­дан­ские пра­ва? Если это так, то пред­ки наши не были сто­рон­ни­ка­ми наро­да; ведь они свя­то уста­но­ви­ли такие зако­ны о граж­дан­ских пра­вах и сво­бо­де, кото­рые не могут быть поко­леб­ле­ны ни силой обсто­я­тельств, ни пол­но­мо­чи­я­ми долж­ност­ных лиц, ни уже при­ня­тым судеб­ным реше­ни­ем, ни, нако­нец, вла­стью все­го рим­ско­го наро­да, кото­рая в осталь­ных делах — все­го выше. (81) А ты, похи­ти­тель граж­дан­ских прав, про­вел закон насчет уго­лов­ных пре­ступ­ле­ний¹⁰⁸ в уго­ду како­му-то Менул­ле из Ана­гнии¹⁰⁹, кото­рый в бла­го­дар­ность за этот закон воз­двиг тебе ста­тую в моих вла­де­ни­ях, чтобы само это место, ввиду тво­е­го столь вели­ко­го пре­ступ­ле­ния, опро­верг­ло закон­ность и над­пись на ста­туе. Это обсто­я­тель­ство при­чи­ни­ло вид­ней­шим чле­нам ана­г­ний­ско­го муни­ци­пия гораздо боль­шее огор­че­ние, чем то, какое им при­чи­ни­ли пре­ступ­ле­ния, совер­шен­ные в Ана­гнии этим гла­ди­а­то­ром.

(XXXI, 82) Далее, даже если о лише­нии меня прав и нико­гда не было напи­са­но в самой тво­ей рога­ции, за кото­рую Фиду­лий, по его сло­вам, не голо­со­вал (а ведь ты, желая воз­ве­ли­чить свои дея­ния во вре­мя сво­его бли­ста­тель­но­го три­бу­на­та, ссы­ла­ешь­ся на вели­кие досто­ин­ства тако­го чело­ве­ка и за него, как сво­его пору­чи­те­ля, дер­жишь­ся креп­ко), итак, если ты не вно­сил насчет меня пред­ло­же­ния о том, чтобы я не толь­ко не был в чис­ле граж­дан, но и лишил­ся того поло­же­ния, какое я занял на осно­ва­нии почет­ных долж­но­стей, пре­до­став­лен­ных мне рим­ским наро­дом, то как же ты все-таки реша­ешь­ся оскорб­лять сво­и­ми реча­ми того, кого, после неслы­хан­но­го пре­ступ­ле­ния преж­них кон­су­лов, как видишь, почти­ли сво­и­ми реше­ни­я­ми сенат, рим­ский народ, вся Ита­лия? Того, о ком даже в его отсут­ст­вие ты, на осно­ва­нии сво­его соб­ст­вен­но­го зако­на, не мог утвер­ждать, что он не сена­тор? И в самом деле, где про­вел ты закон о запре­ще­нии пре­до­став­лять мне воду и огонь? Те пред­ло­же­ния, какие Гай Гракх про­вел о Пуб­лии Попи­лии, а Сатур­нин — о Метел­ле¹¹⁰, эти вели­чай­шие мятеж­ни­ки внес­ли о чест­ней­ших граж­да­нах не в той фор­ме, чтобы пре­до­став­лять воду и огонь «ока­за­лось запре­щен­ным» (так это не мог­ло быть про­веде­но), но чтобы «было запре­ще­но». Где сде­лал ты ого­вор­ку о том, чтобы цен­зор не вно­сил меня в спи­сок сена­то­ров в подо­баю­щем мне месте спис­ка? Обо всех, даже об осуж­ден­ных людях, под­верг­ну­тых тако­му интер­дик­ту, это запи­са­но в зако­нах. (83) Спро­си же об этом у Кло­дия, соста­ви­те­ля тво­их зако­нов; вели ему явить­ся; он, конеч­но, пря­чет­ся, но если ты при­ка­жешь его разыс­кать, его най­дут у тво­ей сест­ры, при­та­ив­шим­ся, с опу­щен­ной голо­вой. Но если никто, будучи в здра­вом уме, нико­гда не назы­вал изгнан­ни­ком тво­е­го отца¹¹¹, кля­нусь богом вер­но­сти, выдаю­ще­го­ся и непо­хо­же­го на вас граж­да­ни­на, кото­рый, после того как народ­ный три­бун совер­шил про­муль­га­цию о нем, отка­зал­ся явить­ся в суд ввиду неспра­вед­ли­во­стей, царив­ших в памят­ные нам вре­ме­на Цин­ны, и был лишен импе­рия; если закон­ная кара не навлек­ла на него позо­ра, так как постиг­ла его во вре­ме­на про­из­во­ла, то мог­ла ли кара, уста­нов­лен­ная для осуж­ден­но­го, быть при­ме­не­на ко мне, кому нико­гда не был назна­чен срок явки в суд, кто и не был обви­нен и нико­гда не был при­вле­чен к суду народ­ным три­бу­ном, тем более такая кара, кото­рая не ука­за­на даже в самой рога­ции? (XXXII, 84) Обра­ти при этом вни­ма­ние на раз­ни­цу меж­ду вели­чай­шей неспра­вед­ли­во­стью, постиг­шей тво­е­го отца, и моей судь­бой и моим поло­же­ни­ем. Имя тво­е­го отца, чест­ней­ше­го граж­да­ни­на, сына про­слав­лен­но­го мужа (будь твой отец жив, ты, ввиду его стро­го­сти, конеч­но, не был бы жив), цен­зор Луций Филипп¹¹², его пле­мян­ник, про­пу­стил, огла­шая спи­сок сена­то­ров; ибо он не мог объ­яс­нить, поче­му не долж­но оста­вать­ся в силе то, что было реше­но при том государ­ст­вен­ном строе, при кото­ром он в те самые вре­ме­на захо­тел быть цен­зо­ром. Что каса­ет­ся меня, то цен­зо­рий¹¹³ Луций Кот­та, при­не­ся клят­ву, ска­зал в сена­те, что если бы он был цен­зо­ром в мое отсут­ст­вие, то назвал бы меня в чис­ле сена­то­ров в мою оче­редь.

(85) Кто назна­чил судью на мое место?¹¹⁴ Кто из моих дру­зей соста­вил заве­ща­ние в мое отсут­ст­вие, не уде­лив мне того же, что уде­лил бы мне, будь я в Риме?¹¹⁵ Кто, уже не гово­рю — из чис­ла граж­дан, но даже из чис­ла союз­ни­ков поко­ле­бал­ся при­нять меня вопре­ки тво­е­му зако­ну и мне помочь? Нако­нец, весь сенат задол­го до вне­се­ния зако­на обо мне поста­но­вил выра­зить бла­го­дар­ность тем город­ским общи­нам, кото­рые при­ня­ли Мар­ка Тул­лия, — и толь­ко? Да нет же, — граж­да­ни­на с вели­чай­ши­ми заслу­га­ми перед государ­ст­вом¹¹⁶. И один ты, зло­на­ме­рен­ный граж­да­нин, утвер­жда­ешь, что, будучи вос­ста­нов­лен в пра­вах, не явля­ет­ся граж­да­ни­ном тот, кого и во вре­мя его изгна­ния весь сенат все­гда счи­тал, не гово­рю уже — граж­да­ни­ном, нет, даже выдаю­щим­ся граж­да­ни­ном!

(86) Прав­да, нам ска­жут, что по свиде­тель­ству лето­пи­сей рим­ско­го наро­да и памят­ни­ков древ­но­сти зна­ме­ни­тый Кесон Квинк­ций¹¹⁷, Марк Фурий Камилл¹¹⁸ и Гай Сер­ви­лий Ага­ла¹¹⁹, несмот­ря на свои вели­чай­шие заслу­ги перед государ­ст­вом, все же испы­та­ли на себе силу гне­ва наро­да, воз­буж­ден­но­го про­тив них; одна­ко, после того как они, осуж­ден­ные цен­ту­ри­ат­ски­ми коми­ци­я­ми, уда­ли­лись в изгна­ние, тот же народ, сми­ло­сти­вив­шись, сно­ва вос­ста­но­вил их в их преж­нем высо­ком поло­же­нии. Но если — даже несмот­ря на то, что они были осуж­де­ны, — их несча­стья не толь­ко не умень­ши­ли сла­вы их зна­ме­ни­то­го име­ни, но при­нес­ли ему почет (ибо, хотя и боль­ше хочет­ся завер­шить свой жиз­нен­ный путь, не изведав скор­би и неспра­вед­ли­во­сти, все же сожа­ле­ние сограж­дан об отсут­ст­вии чело­ве­ка боль­ше спо­соб­ст­ву­ет его бес­смерт­ной сла­ве, чем жизнь, про­шед­шая без како­го-либо уни­же­ния), то неуже­ли мне, уехав­ше­му без како­го бы то ни было при­го­во­ра наро­да и вос­ста­нов­лен­но­му в пра­вах на осно­ва­нии почет­ней­ших реше­ний всех граж­дан, эти несча­стья при­не­сут хулу и обви­не­ния? (87) Храб­рым граж­да­ни­ном и стой­ким сто­рон­ни­ком чест­ней­ших людей все­гда был Пуб­лий Попи­лий; но из всей его жиз­ни ничто так не про­сла­ви­ло его, как постиг­шее его несча­стье. И в самом деле, кто теперь пом­нил бы о его боль­ших заслу­гах перед государ­ст­вом, если бы он не был изгнан бес­чест­ны­ми людь­ми и воз­вра­щен при посред­стве чест­ных? Квинт Метелл был про­слав­лен­ным импе­ра­то­ром¹²⁰, выдаю­щим­ся цен­зо­ром, чело­ве­ком, пре­ис­пол­нен­ным досто­ин­ства в тече­ние всей сво­ей жиз­ни; все же заслу­ги это­го мужа уве­ко­ве­чи­ло его несча­стье.

(XXXIII) Если им, изгнан­ным неспра­вед­ли­во, но все-таки на осно­ва­нии зако­нов, и воз­вра­щен­ным, после того как были уби­ты их недру­ги, по пред­ло­же­нию три­бу­нов, — не по реше­нию сена­та, не цен­ту­ри­ат­ски­ми коми­ци­я­ми¹²¹, не на осно­ва­нии поста­нов­ле­ний Ита­лии, не по тре­бо­ва­нию граж­дан — неспра­вед­ли­вость недру­гов не при­нес­ла позо­ра, то неуже­ли ты дума­ешь, что твое зло­де­я­ние долж­но при­не­сти позор мне? Ведь я уехал неза­пят­нан­ным, отсут­ст­во­вал вме­сте с государ­ст­вом и вер­нул­ся с вели­чай­шим досто­ин­ст­вом, еще при тебе и в то вре­мя, когда один твой брат, кон­сул, спо­соб­ст­во­вал мое­му воз­вра­ще­нию, а дру­гой брат, пре­тор, согла­сил­ся на него. (88) И если бы рим­ский народ, раз­гне­вав­шись или воз­не­на­видев меня, уда­лил меня из среды граж­дан, а потом сам же, вспом­нив о моих заслу­гах перед государ­ст­вом, оду­мал­ся и заклей­мил допу­щен­ные им без­рас­суд­ство и неспра­вед­ли­вость, вос­ста­но­вив меня в пра­вах, то даже и тогда никто, конеч­но, не был бы столь безу­мен, чтобы поду­мать, что такое суж­де­ние наро­да долж­но было меня не воз­ве­ли­чить, а обес­че­стить. А уж теперь, так как ни один чело­век не при­вле­кал меня к суду наро­да, так как я и не мог быть осуж­ден, не будучи пред­ва­ри­тель­но обви­нен; нако­нец, так как я даже не был изгнан при таких обсто­я­тель­ствах, что не мог бы одер­жать верх, если бы стал бороть­ся; напро­тив, так как рим­ский народ меня все­гда защи­щал, воз­ве­ли­чи­вал и отли­чал, то на осно­ва­нии чего кто-либо может поста­вить себя выше меня имен­но в гла­зах наро­да?

(89) Или ты дума­ешь, что рим­ский народ состав­ля­ют те люди, кото­рых нани­ма­ют за пла­ту, тол­ка­ют на насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия про­тив долж­ност­ных лиц, под­стре­ка­ют к тому, чтобы они оса­жда­ли сенат, изо дня в день стре­ми­лись к резне, к под­жо­гам, к гра­бе­жам? Этот народ ты мог собрать, толь­ко запе­рев лав­ки; это­му наро­ду ты дал вожа­ков в лице Лен­ти­ди­ев, Лол­ли­ев, Пла­гу­ле­ев, Сер­ги­ев¹²². Ну и достой­ный образ рим­ско­го наро­да, кото­ро­го долж­ны стра­шить­ся цари, чуже­зем­ные наро­ды, дале­кие пле­ме­на, — этот сброд, сбо­ри­ще рабов, най­ми­тов, пре­ступ­ни­ков, нищих! (90) Истин­ную кра­соту, под­лин­ный облик рим­ско­го наро­да ты видел на поле¹²³ тогда, когда даже у тебя была воз­мож­ность про­из­не­сти речь вопре­ки суж­де­нию и стрем­ле­нию сена­та и всей Ита­лии. Вот этот народ и есть вла­сти­тель над царя­ми, пове­ли­тель всех пле­мен; ты, зло­дей, видел его в тот пре­крас­ный день, когда все пер­вые граж­дане, все люди всех сосло­вий и воз­рас­тов были уве­ре­ны, что они, пода­вая голос, реша­ют вопрос не о бла­го­по­лу­чии одно­го граж­да­ни­на, а о граж­дан­ских пра­вах вооб­ще; нако­нец, когда люди при­шли на поле, запе­рев уже не лав­ки, а муни­ци­пии. (XXXIV, 91) При таком наро­де я — если бы тогда в государ­стве были под­лин­ные кон­су­лы или даже если бы кон­су­лов совсем не было — без вся­ко­го труда дал бы отпор тво­е­му без­удерж­но­му бешен­ству и нече­сти­вой пре­ступ­но­сти. Но я не хотел защи­щать дело государ­ства от насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий воору­жен­ных людей, не рас­по­ла­гая под­держ­кой долж­ност­ных лиц государ­ства, и не пото­му, чтобы я не одоб­рял насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий, совер­шен­ных част­ным лицом Пуб­ли­ем Сци­пи­о­ном¹²⁴, храб­рей­шим мужем, про­тив Тибе­рия Грак­ха; ведь кон­сул Пуб­лий Муций, кото­рый сам, как счи­та­лось, пока­зал себя чело­ве­ком в государ­ст­вен­ных делах нере­ши­тель­ным, не толь­ко тут же защи­тил, но и пре­воз­нес в мно­го­чис­лен­ных поста­нов­ле­ни­ях сена­та посту­пок Сци­пи­о­на; мне же пред­сто­я­ло с ору­жи­ем в руках бить­ся, если бы ты пал, с кон­су­ла­ми или, если бы ты остал­ся в живых, и с тобой и с ними. (92) В те вре­ме­на было и мно­гое дру­гое, чего сле­до­ва­ло боять­ся. Государ­ство, кля­нусь богом вер­но­сти, попа­ло бы в руки рабов: до такой сте­пе­ни нече­стив­ца­ми руко­во­ди­ла нена­висть к чест­ным людям, овла­дев­шая их пре­ступ­ны­ми ума­ми со вре­мен преж­не­го заго­во­ра. Но ведь ты запре­ща­ешь мне даже похва­лить­ся; по тво­им сло­вам, то, что я обыч­но гово­рю о себе, нестер­пи­мо, и ты как чело­век ост­ро­ум­ный даже заяв­ля­ешь тон­ко и изящ­но, что я скло­нен назы­вать себя Юпи­те­ром, а Минерву — сво­ей сест­рой. Я не столь дер­зок, чтобы назы­вать себя Юпи­те­ром, и не столь необ­ра­зо­ван, чтобы счи­тать Минерву сест­рой Юпи­те­ра. Но я, по край­ней мере, выбрал в сест­ры деву, а ты не потер­пел, чтобы твоя соб­ст­вен­ная сест­ра оста­лась девой. Но смот­ри, как бы у тебя само­го не вошло в при­выч­ку назы­вать себя Юпи­те­ром, пото­му что ты по пра­ву можешь звать одну и ту же жен­щи­ну и сест­рой и женой¹²⁵. (XXXV, 93) А так как ты упре­ка­ешь меня в том, что я скло­нен сверх меры про­слав­лять себя, то кто, ска­жи, когда-либо слы­шал от меня речи о себе самом, кро­ме слу­ча­ев, когда я был вынуж­ден о себе гово­рить и когда это было необ­хо­ди­мо? Если я, когда мне бро­са­ют обви­не­ния в хище­ни­ях, в под­ку­пах, в раз­вра­те, имею обык­но­ве­ние отве­чать, что бла­го­да­ря моим реше­ни­ям и трудам, ценой угро­жав­ших мне опас­но­стей оте­че­ство было спа­се­но, то это озна­ча­ет, что я не столь­ко хва­люсь сво­и­ми дей­ст­ви­я­ми, сколь­ко отвер­гаю бро­шен­ные мне обви­не­ния. Но если до нынеш­не­го тяже­лей­ше­го для государ­ства вре­ме­ни меня нико­гда не упре­ка­ли ни в чем, кро­ме жесто­ко­сти, про­яв­лен­ной мной толь­ко один раз и имен­но тогда, когда я изба­вил отчиз­ну от гибе­ли, то подо­ба­ло ли мне совсем не отве­чать на эту хулу или же отве­чать уни­жен­но? (94) Я дей­ст­ви­тель­но все­гда думал, что для само­го государ­ства важ­но, чтобы я реча­ми сво­и­ми напо­ми­нал о вели­чии и сла­ве того пре­крас­но­го поступ­ка, кото­рый я с одоб­ре­ния сена­та и с согла­сия всех чест­ных людей совер­шил для спа­се­ния оте­че­ства, тем более, что в нашем государ­стве мне одно­му было доз­во­ле­но клят­вен­но заявить в при­сут­ст­вии рим­ско­го наро­да, что город этот и государ­ство это оста­лись невреди­мы­ми ценой моих уси­лий¹²⁶. Голо­са, осуж­дав­шие меня за жесто­кость, уже умолк­ли, так как все отно­сят­ся ко мне не как к жесто­ко­му тиран­ну, а как к само­му неж­но­му отцу, желан­но­му, обре­тен­но­му вновь, при­зван­но­му ста­ра­ни­я­ми всех граж­дан. (95) Воз­ник­ло дру­гое обви­не­ние: мне ста­вят в вину мой отъ­езд. На это обви­не­ние я не могу отве­чать, не пре­воз­но­ся само­го себя. В самом деле, пон­ти­фи­ки, что дол­жен я гово­рить? Что я бежал, созна­вая за собой какой-то про­сту­пок? Но то, что мне ста­ви­ли в вину, про­ступ­ком не было; нет, это было со дня появ­ле­ния людей на зем­ле пре­крас­ней­шим дея­ни­ем. Что я испу­гал­ся суда наро­да? Но ника­кой суд мне не угро­жал, а если бы он и состо­ял­ся, то я, вый­дя из него, про­сла­вил­ся бы вдвое боль­ше Что у меня не было защи­ты в лице чест­ных людей? Это ложь. Что я испу­гал­ся смер­ти? Под­лая кле­ве­та. (XXXVI, 96) Сле­ду­ет ска­зать то, чего я не ска­зал бы, если бы меня к это­му не вынуж­да­ли (ведь я нико­гда не гово­рил о себе ниче­го, чтобы стя­жать сла­ву, а гово­рил лишь ради того, чтобы отве­сти обви­не­ние); итак, я гово­рю и гово­рю во все­услы­ша­ние: когда под пред­во­ди­тель­ст­вом народ­но­го три­бу­на, с согла­сия кон­су­лов, — в то вре­мя как сенат был подав­лен, рим­ские всад­ни­ки запу­га­ны, а граж­дане были в смя­те­нии и тре­во­ге — все него­дяи и заго­вор­щи­ки в сво­ем раз­дра­же­нии напа­да­ли не столь­ко на меня, сколь­ко в моем лице на всех чест­ных людей, я понял, что в слу­чае моей победы от государ­ства сохра­нят­ся ничтож­ные остат­ки, а в слу­чае мое­го пора­же­ния не оста­нет­ся ниче­го. Решив это, я опла­кал раз­лу­ку с несчаст­ной женой, оди­но­че­ство горя­чо люби­мых детей, несча­стье пре­дан­ней­ше­го и наи­луч­ше­го бра­та, нахо­див­ше­го­ся в отсут­ст­вии, неожи­дан­ное разо­ре­ние бла­го­ден­ст­ву­ю­щей семьи. Но жизнь сво­их сограж­дан я поста­вил выше все­го и пред­по­чел, чтобы государ­ство пошло на уступ­ки и согла­си­лось на отъ­езд одно­го чело­ве­ка, а не пало вме­сте со все­ми граж­да­на­ми. Я наде­ял­ся, что я, повер­жен­ный, смо­гу под­нять­ся, если храб­рые мужи будут живы; так это и про­изо­шло; но в слу­чае сво­ей гибе­ли вме­сте с чест­ны­ми людь­ми я не видел ника­кой воз­мож­но­сти для воз­рож­де­ния государ­ства.

(97) Я испы­тал глу­бо­чай­шую и силь­ней­шую скорбь, пон­ти­фи­ки! Не отри­цаю это­го и не при­пи­сы­ваю себе той муд­ро­сти, кото­рой тре­бо­ва­ли от меня неко­то­рые люди, гово­рив­шие, что я слом­лен духом и убит. Но раз­ве, когда меня отры­ва­ли от все­го мне столь доро­го­го, — о чем я не гово­рю имен­но пото­му, что даже теперь не могу вспом­нить об этом без слез, — раз­ве я мог отри­цать, что я чело­век, и отка­зать­ся от есте­ствен­ных чувств, свой­ст­вен­ных всем? В таком слу­чае я дей­ст­ви­тель­но ска­зал бы, что посту­пок мой ника­кой хва­лы не заслу­жи­ва­ет и что ника­кой услу­ги государ­ству я не ока­зал, если ради него поки­нул то, без чего мог спо­кой­но обой­тись, если зака­лен­ность духа, кото­рая подоб­на зака­лен­но­сти тела, не чув­ст­ву­ю­ще­го, когда его жгут, счи­таю доб­ле­стью, а не оце­пе­не­ни­ем¹²⁷. (XXXVII, 98) Испы­тать столь силь­ные душев­ные стра­да­ния и, когда город еще дер­жит­ся, одно­му пре­тер­петь то, что слу­ча­ет­ся с побеж­ден­ны­ми после паде­ния горо­да, и видеть, как тебя выры­ва­ют из объ­я­тий тво­их близ­ких, как раз­ру­ша­ют твой кров, как рас­хи­ща­ют твое иму­ще­ство; нако­нец, ради оте­че­ства поте­рять самое оте­че­ство, лишить­ся вели­чай­ших мило­стей рим­ско­го наро­да, быть низ­верг­ну­тым после того, как зани­мал самое высо­кое поло­же­ние, видеть, как недру­ги в пре­текстах тре­бу­ют воз­ме­ще­ния им издер­жек на похо­ро­ны¹²⁸, хотя смерть еще не опла­ка­на; испы­тать все это ради спа­се­ния граж­дан, со скор­бью при­сут­ст­вуя при этом и не будучи столь бла­го­ра­зум­ным, как те, кого ничто не тро­га­ет, а любя сво­их род­ных и само­го себя, как это­го тре­бу­ют свой­ст­вен­ные всем чело­ве­че­ские чув­ства, — вот наи­выс­шая и вну­шен­ная бога­ми заслу­га. Кто ради государ­ства рав­но­душ­но покида­ет то, чего нико­гда не счи­тал ни доро­гим, ни при­ят­ным, тот не про­яв­ля­ет осо­бен­ной пре­дан­но­сти делу государ­ства; но тому, кто ради государ­ства остав­ля­ет все, от чего отры­ва­ет­ся с вели­чай­шей скор­бью, вот тому отчиз­на дей­ст­ви­тель­но доро­га — он ста­вит ее бла­го пре­вы­ше люб­ви к сво­им близ­ким. (99) Поэто­му пусть лопнет от зло­бы эта фурия, эта язва, она услы­шит от меня то, на что сама меня вызва­ла: два­жды спас я государ­ство; я — кон­сул, нося­щий тогу, — победил воору­жен­ных людей; я — чест­ный чело­век — отсту­пил перед воору­жен­ны­ми кон­су­ла­ми. От того и от дру­го­го я во всех отно­ше­ни­ях выиг­рал: от пер­во­го — так как увидел, что по реше­нию сена­та и сам сенат, и все чест­ные люди наде­ли тра­ур во имя мое­го спа­се­ния; от вто­ро­го — так как сенат, рим­ский народ и все люди, част­ным обра­зом и офи­ци­аль­но, при­зна­ли, что государ­ство не может быть невреди­мо, если я не буду воз­вра­щен из изгна­ния.

(100) Но это воз­вра­ще­ние мое, пон­ти­фи­ки, зави­сит от ваше­го реше­ния; ибо если вы водво­ри­те меня в моем доме, — а вы во всем моем деле все­гда ста­ра­лись сде­лать это, при­ла­гая все свои уси­лия, давая мне сове­ты, выно­ся авто­ри­тет­ные поста­нов­ле­ния, — я буду счи­тать и чув­ст­во­вать себя вполне вос­ста­нов­лен­ным в пра­вах; но если мой дом не толь­ко не воз­вра­щен мне, но даже слу­жит мое­му недру­гу напо­ми­на­ни­ем о моей скор­би, о его пре­ступ­ле­нии, о все­об­щем несча­стье, то кто сочтет это воз­вра­ще­ни­ем, а не веч­ной карой? Мой дом нахо­дит­ся на виду почти у все­го горо­да, пон­ти­фи­ки! Если в нем оста­ет­ся этот — не памят­ник доб­ле­сти, а гроб­ни­ца ее, на кото­рой выре­за­но имя мое­го недру­га, то мне луч­ше пере­се­лить­ся куда-нибудь в дру­гое место, чем жить в этом горо­де, где я буду видеть тро­феи¹²⁹, воз­двиг­ну­тые в знак победы надо мной и государ­ст­вом. (XXXVIII, 101) Могу ли я обла­дать настоль­ко черст­вым серд­цем и быть настоль­ко лишен­ным чув­ства сты­да, чтобы в том горо­де, спа­си­те­лем кото­ро­го сенат, с все­об­ще­го согла­сия, меня столь­ко раз при­зна­вал, смот­реть на свой дом, сне­сен­ный не лич­ным моим недру­гом, а все­об­щим вра­гом¹³⁰, и на зда­ние, им же выстро­ен­ное и сто­я­щее на виду у всех граж­дан, дабы чест­ные люди нико­гда не мог­ли пере­стать пла­кать? Дом Спу­рия Мелия, доби­вав­ше­го­ся цар­ской вла­сти¹³¹, был срав­нен с зем­лей, а так как рим­ский народ при­знал, что Мелий это заслу­жил по всей спра­вед­ли­во­сти, то закон­ность этой кары была под­твер­жде­на самим назва­ни­ем «Экви­ме­лий»; дом Спу­рия Кас­сия был сне­сен по такой же при­чине, а на его месте был постро­ен храм Зем­ли¹³². На лугах Вак­ка сто­ял дом Мар­ка Вак­ка¹³³; он был забран в каз­ну и сне­сен, чтобы зло­де­я­ние Вак­ка было заклей­ме­но памя­тью об этом и самим назва­ни­ем места. Отра­зив на под­сту­пах к Капи­то­лию натиск гал­лов, Марк Ман­лий не удо­воль­ст­во­вал­ся сла­вой сво­ей заслу­ги¹³⁴; было при­зна­но, что он доби­ва­ет­ся цар­ской вла­сти, — и вот вы види­те на месте его дома две рощи. Так неуже­ли же ту жесто­кую кару, какой наши пред­ки при­зна­ли воз­мож­ным под­вер­гать пре­ступ­ных и нече­сти­вых граж­дан, испы­таю и пре­терп­лю я, чтобы наши потом­ки сочли меня не усми­ри­те­лем зло­дей­ско­го заго­во­ра, а его зачин­щи­ком и вожа­ком? (102) Но мож­но ли тер­петь, пон­ти­фи­ки, чтобы досто­ин­ство рим­ско­го наро­да было запят­на­но таким позор­ным непо­сто­ян­ст­вом, что при здрав­ст­ву­ю­щем сена­те, при вашем руко­вод­стве дела­ми государ­ства дом Мар­ка Тул­лия Цице­ро­на будет соеди­нен с домом Мар­ка Фуль­вия Флак­ка¹³⁵ в память о каре, назна­чен­ной государ­ст­вом? Марк Флакк за то, что он вме­сте с Гаем Грак­хом дей­ст­во­вал во вред государ­ству, был убит на осно­ва­нии поста­нов­ле­ния сена­та¹³⁶; дом его был взят в каз­ну и сне­сен; немно­го поз­же на этом месте Квинт Катул постро­ил пор­тик за счет добы­чи, захва­чен­ной им у ким­вров. Но когда он, эта фурия, этот факел для под­жо­га оте­че­ства, поль­зу­ясь как вожа­ка­ми Писо­ном и Габи­ни­ем, захва­тил Рим, когда он его удер­жи­вал, то он в одно и то же вре­мя раз­ру­шил памят­ник умер­ше­го про­слав­лен­но­го мужа и соеди­нил мой дом с домом Флак­ка с тем, чтобы, уни­зив сенат, под­верг­нуть чело­ве­ка, кото­ро­го отцы-сена­то­ры при­зна­ли стра­жем оте­че­ства, такой же каре, какой сенат под­верг раз­ру­ши­те­ля государ­ст­вен­но­го строя.

(XXXIX, 103) И вы потер­пи­те, чтобы на Пала­тине, то есть в кра­си­вей­шем месте Рима, сто­ял этот пор­тик, этот памят­ник бешен­ства три­бу­на, зло­де­я­ния кон­су­лов, жесто­ко­сти заго­вор­щи­ков, несча­стья государ­ства, моей скор­би, памят­ник, воз­двиг­ну­тый перед все­ми наро­да­ми на веч­ные вре­ме­на? При той пре­дан­но­сти государ­ству, какую вы пита­е­те и все­гда пита­ли, вы гото­вы раз­ру­шить этот пор­тик, не гово­рю уже — сво­им голо­со­ва­ни­ем, но если пона­до­бит­ся, даже сво­и­ми рука­ми. Раз­ве толь­ко кто-нибудь из вас стра­шит­ся бла­го­го­вей­ной деди­ка­ции, совер­шен­ной этим непо­роч­ней­шим жре­цом.

(104) О, собы­тие, над кото­рым эти раз­врат­ные люди не пере­ста­ют изде­вать­ся и о кото­ром люди стро­гих взглядов не могут и слы­шать, не испы­ты­вая силь­ней­шей скор­би! Так это Пуб­лий Кло­дий, свя­тота­тец, про­ник­ший в дом вер­хов­но­го пон­ти­фи­ка, внес свя­тость в мой дом? Так это его вы, вер­хов­ные жре­цы при совер­ше­нии свя­щен­но­дей­ст­вий и обрядов, счи­та­е­те побор­ни­ком и блю­сти­те­лем государ­ст­вен­ной рели­гии? О, бес­смерт­ные боги! — я хочу, чтобы вы слы­ша­ли меня, — Пуб­лий Кло­дий печет­ся о ваших свя­щен­но­дей­ст­ви­ях, стра­шит­ся изъ­яв­ле­ния вашей воли, дума­ет, что все дела чело­ве­че­ские дер­жат­ся на бла­го­го­ве­нии перед вами? Да раз­ве он не насме­ха­ет­ся над авто­ри­те­том всех этих вот выдаю­щих­ся мужей, при­сут­ст­ву­ю­щих здесь? Да раз­ве он, пон­ти­фи­ки, не зло­употреб­ля­ет вашим досто­ин­ст­вом? Да может ли с его уст сле­теть или сой­ти сло­во бла­го­че­стия? Ведь эти­ми же уста­ми ты кощун­ст­вен­но и гнус­но оскор­бил нашу рели­гию, когда обви­нял сенат в том, что он слиш­ком стро­го охра­ня­ет обряды. (XL, 105) Взгля­ни­те же на это­го бого­бо­яз­нен­но­го чело­ве­ка, пон­ти­фи­ки, если вы нахо­ди­те нуж­ным, — а это долг хоро­ших пон­ти­фи­ков, — напом­ни­те ему, что в рели­гии суще­ст­ву­ет мера, что слиш­ком усерд­ст­во­вать в бла­го­че­стии не сле­ду­ет. Какая необ­хо­ди­мость была у тебя, исступ­лен­ный чело­век, при­сут­ст­во­вать при жерт­во­при­но­ше­нии, про­ис­хо­див­шем в чужом доме, слов­но ты какая-то суе­вер­ная ста­ру­ха? Неужто ты настоль­ко поте­рял разум, что, по-тво­е­му, богов нель­зя было уми­ло­сти­вить иным спо­со­бом, кро­ме тво­е­го уча­стия даже в обрядах, совер­шае­мых жен­щи­на­ми? Слы­хал ли ты, чтобы кто-либо из тво­их пред­ков, кото­рые и обряды, совер­шав­ши­е­ся част­ны­ми лица­ми, почи­та­ли и сто­я­ли во гла­ве жре­че­ских кол­ле­гий, при­сут­ст­во­вал во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ния Доб­рой богине? Ни один из них, даже тот, кто ослеп¹³⁷. Из это­го сле­ду­ет, что люди о мно­гом в жиз­ни судят невер­но: тот, кто ни разу не посмот­рел с умыс­лом ни на что запрет­ное, утра­тил зре­ние, а этот чело­век, осквер­нив­ший свя­щен­но­дей­ст­вие не толь­ко взглядом, но так­же и блудом, кощун­ст­вом и раз­вра­том, нака­зан не сле­потой, а ослеп­ле­ни­ем ума. Неуже­ли этот чело­век, столь непо­роч­ный пору­чи­тель, столь рели­ги­оз­ный, столь без­упреч­ный, столь бла­го­че­сти­вый, не тронет вас, пон­ти­фи­ки, если ска­жет, что он сво­и­ми рука­ми снес дом чест­ней­ше­го граж­да­ни­на и эти­ми же рука­ми совер­шил его кон­сек­ра­цию?

(106) Како­ва же была твоя кон­сек­ра­ция? «Я внес пред­ло­же­ние, — гово­рит Кло­дий, — чтобы мне ее раз­ре­ши­ли». Как же это? Ты не ого­во­рил, чтобы в слу­чае, если та или иная рога­ция была неза­кон­на, она не счи­та­лась вне­сен­ной?¹³⁸ Сле­до­ва­тель­но, вы при­зна­е­те закон­ным, чтобы дом, алта­ри, оча­ги, боги-пена­ты любо­го из вас были отда­ны на про­из­вол три­бу­на? Чтобы дом того чело­ве­ка, на кото­ро­го воз­буж­ден­ной тол­пой совер­ше­но напа­де­ние и кото­ро­му нане­сен сокру­ши­тель­ный удар, не толь­ко под­верг­ся раз­ру­ше­нию (что свой­ст­вен­но вре­мен­но­му помра­че­нию ума, подоб­но­му вне­зап­ной буре), но и впредь нахо­дил­ся под веч­ным рели­ги­оз­ным запре­том? (XLI, 107) Я лич­но, пон­ти­фи­ки, усво­ил себе сле­дую­щее: при уста­нов­ле­нии рели­ги­оз­ных запре­тов глав­ное — это истол­ко­вать волю бес­смерт­ных богов; бла­го­го­вей­ное отно­ше­ние к богам выра­жа­ет­ся не в чем ином, как толь­ко в чест­ных помыс­лах о воле и наме­ре­ни­ях богов, когда чело­век убеж­ден, что их нель­зя про­сить ни о чем без­за­кон­ном и бес­чест­ном. Тогда, когда все было в руках у это­го вот губи­те­ля, ему не уда­ва­лось най­ти нико­го, кому он мог бы при­судить, пере­дать, пода­рить мой дом. Хотя он и сам горел жела­ни­ем захва­тить этот уча­сток, забрать себе дом и по одной этой при­чине захо­тел посред­ст­вом сво­ей губи­тель­ной рога­ции — какой чест­ный муж! — стать хозя­и­ном мое­го добра, он все же, как неистов он ни был, не осме­лил­ся всту­пить во вла­де­ние моим домом, кото­рый он страст­но хотел полу­чить. А неуже­ли вы дума­е­те, что бес­смерт­ные боги захо­те­ли все­лить­ся в дом того чело­ве­ка, чьи труды и муд­рость сохра­ни­ли для них самих их хра­мы, когда этот дом был раз­ру­шен и разо­рен нече­сти­вым раз­бо­ем пре­ступ­ни­ка? (108) Если не гово­рить о запят­нан­ной и обаг­рив­шей себя кро­вью шай­ке Пуб­лия Кло­дия, то во всем нашем наро­де нет ни одно­го граж­да­ни­на, кото­рый бы при­кос­нул­ся хотя бы к еди­ной вещи из мое­го иму­ще­ства, кото­рый бы по мере сво­их сил не защи­щал меня во вре­мя этой бури. Но люди, запят­нав­шие себя даже при­кос­но­ве­ни­ем к добы­че, соуча­сти­ем, покуп­кой, не смог­ли избе­жать кары по суду как по част­ным, так и по уго­лов­ным делам. Итак, из все­го это­го иму­ще­ства, ни к одной вещи из кото­ро­го никто не при­кос­нул­ся без того, чтобы его на осно­ва­нии все­об­ще­го при­го­во­ра не при­зна­ли пре­ступ­ней­шим чело­ве­ком, бес­смерт­ные боги поже­ла­ли иметь мой дом? Эта твоя пре­крас­ная Сво­бо­да изгна­ла богов-пена­тов и моих домаш­них ларов¹³⁹, чтобы водво­рить­ся самой, слов­но на захва­чен­ном участ­ке? (109) Есть ли что-нибудь более свя­тое, более ограж­ден­ное вся­че­ски­ми рели­ги­оз­ны­ми запре­та­ми, чем дом любо­го граж­да­ни­на? Здесь нахо­дят­ся алта­ри, оча­ги, боги-пена­ты, здесь совер­ша­ют­ся рели­ги­оз­ные обряды, свя­щен­но­дей­ст­вия, моле­ния; убе­жи­ще это настоль­ко свя­то для всех, что вырвать из него кого-либо запре­ще­но боже­ст­вен­ным зако­ном. (XLII) Тем более вам сле­ду­ет отвер­нуть­ся и не слу­шать это­го беше­но­го чело­ве­ка, кото­рый то, что, по воле наших пред­ков, долж­но быть для нас непри­кос­но­вен­ным и свя­щен­ным, вопре­ки рели­ги­оз­ным запре­там не толь­ко поко­ле­бал, но даже, при­кры­ва­ясь име­нем самой рели­гии, нис­про­верг.

(110) Но кто такая эта боги­ня? Уж, конеч­но, ей надо быть «Доб­рой», коль ско­ро деди­ка­цию совер­шил ты. «Это, — гово­рит Кло­дий, — Сво­бо­да». Так ты водво­рил в моем доме ту, кого ты изгнал из все­го Рима? Когда ты отка­зал в сво­бо­де кол­ле­гам сво­им, обле­чен­ным выс­шей вла­стью; когда в храм Касто­ра ни для кого досту­па не было¹⁴⁰; когда это­го вот про­слав­лен­но­го мужа весь­ма знат­но­го про­ис­хож­де­ния, удо­сто­ен­но­го наро­дом выс­ших поче­стей, пон­ти­фи­ка и кон­су­ля­ра, чело­ве­ка исклю­чи­тель­ной доб­роты и воз­держ­но­сти¹⁴¹ (слов не нахо­жу, чтобы выра­зить, как меня удив­ля­ет то, что ты сме­ешь на него глядеть), ты перед лицом рим­ско­го наро­да при­ка­зал сво­им слу­гам топ­тать нога­ми; когда ты меня, хотя я не был осуж­ден, изгнал, пред­ло­жив при­ви­ле­гии в духе тиран­нов; когда ты дер­жал само­го выдаю­ще­го­ся в мире мужа вза­пер­ти в его доме¹⁴²; когда ты зани­мал форум воору­жен­ны­ми отряда­ми про­па­щих людей, — то неуже­ли ты изо­бра­же­ние Сво­бо­ды ста­рал­ся водво­рить в том доме, кото­рый сам был ули­кой тво­е­го жесто­ко­го гос­под­ства и при­скорб­но­го пора­бо­ще­ния рим­ско­го наро­да? (111) И раз­ве Сво­бо­да долж­на была изгнать из его дома имен­но того чело­ве­ка, без кото­ро­го все государ­ство ока­за­лось бы во вла­сти рабов?

(XLIII) Но где же была най­де­на эта самая твоя Сво­бо­да? Я точ­но раз­уз­нал. В Тана­г­ре¹⁴³, гово­рят, была рас­пут­ни­ца. Мра­мор­ную ста­тую ее поста­ви­ли на ее моги­ле, невда­ле­ке от Тана­г­ры. Один знат­ный чело­век, не чужой наше­му бла­го­че­сти­во­му жре­цу Сво­бо­ды¹⁴⁴, вывез эту ста­тую для при­да­ния блес­ка сво­е­му эди­ли­те­ту. Ведь он думал пре­взой­ти всех сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков блес­ком, с каким выпол­нял свои обя­зан­но­сти; поэто­му он вполне по-хозяй­ски, во сла­ву рим­ско­го наро­да, пере­вез к себе в дом из всей Гре­ции и со всех ост­ро­вов все ста­туи, кар­ти­ны, все укра­ше­ния, какие толь­ко оста­ва­лись в хра­мах и обще­ст­вен­ных местах. (112) После того как он понял, что может, укло­нив­шись от эди­ли­те­та¹⁴⁵, быть про­воз­гла­шен пре­то­ром при помо­щи кон­су­ла Луция Писо­на, если толь­ко у него будет сопер­ник по соис­ка­нию с име­нем, начи­наю­щим­ся на ту же бук­ву¹⁴⁶, он раз­ме­стил укра­ше­ния сво­его эди­ли­те­та в двух местах: часть в сун­ду­ках, часть в сво­их садах. Изо­бра­же­ние, сня­тое с моги­лы рас­пут­ни­цы, он отдал Пуб­лию Кло­дию, так как оно было ско­рее изо­бра­же­ни­ем их сво­бо­ды, а не сво­бо­ды всех граж­дан. Посме­ет ли кто-нибудь оскор­бить эту боги­ню — изо­бра­же­ние рас­пут­ни­цы, укра­ше­ние моги­лы, уне­сен­ное вором, уста­нов­лен­ное свя­тотат­цем? И это она выго­нит меня из мое­го дома? Эта победи­тель­ни­ца, уни­что­жив­шая граж­дан­ские пра­ва, будет укра­ше­на доспе­ха­ми¹⁴⁷, совле­чен­ны­ми с государ­ства? Это она будет нахо­дить­ся на памят­ни­ке, постав­лен­ном, чтобы быть дока­за­тель­ст­вом уни­же­ния сена­та, уве­ко­ве­чи­ваю­щим позор?

(113) О, Квинт Катул! — к отцу ли воз­звать мне сна­ча­ла или же к сыну? Ведь более све­жа и более тес­но свя­за­на с мои­ми дея­ни­я­ми память о сыне — неуже­ли ты так силь­но ошиб­ся, думая, что я во вре­мя сво­ей государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти буду полу­чать наи­выс­шие и с каж­дым днем все бо́льшие награ­ды? По тво­им сло­вам, боже­ст­вен­ный закон не допус­кал, чтобы сре­ди наших граж­дан двое кон­су­лов сра­зу были недру­га­ми государ­ству¹⁴⁸. Но нашлись такие, кото­рые были гото­вы выдать сенат неист­во­вав­ше­му народ­но­му три­бу­ну свя­зан­ным, сво­и­ми эдик­та­ми и вла­стью запре­тить отцам-сена­то­рам про­сить за меня и умо­лять народ, такие, на гла­зах у кото­рых мой дом раз­ру­ша­ли и рас­хи­ща­ли, нако­нец, такие, кото­рые при­ка­зы­ва­ли пере­но­сить в свои дома обго­рев­шие остат­ки мое­го иму­ще­ства. (114) Обра­ща­юсь теперь к отцу. Ты, Квинт Катул, захо­тел, чтобы дом Мар­ка Фуль­вия (хотя Фуль­вий и был тестем тво­е­го бра­та) стал памят­ни­ком, воз­двиг­ну­тым за счет тво­ей добы­чи с тем, чтобы вся­кое напо­ми­на­ние о чело­ве­ке, при­няв­шем реше­ния, пагуб­ные для государ­ства, бес­след­но исчез­ло с глаз людей и было пре­да­но забве­нию. Но если бы кто-нибудь во вре­мя построй­ки это­го пор­ти­ка ска­зал тебе, что настанет вре­мя, когда народ­ный три­бун, пре­не­брег­ший реше­ни­ем сена­та и суж­де­ни­ем всех чест­ных людей, раз­ру­шит и сне­сет соору­жен­ный тобой памят­ник не толь­ко на гла­зах у кон­су­лов, но даже при их пособ­ни­че­стве и при­со­еди­нит его к дому граж­да­ни­на¹⁴⁹, в быт­ность свою кон­су­лом защи­тив­ше­го государ­ство на осно­ва­нии реше­ния сена­та, то раз­ве ты не отве­тил бы, что это воз­мож­но толь­ко после пол­но­го уни­что­же­ния государ­ства?

(XLIV, 115) Но обра­ти­те вни­ма­ние на нестер­пи­мую дер­зость Пуб­лия Кло­дия, соче­таю­щу­ю­ся с бес­при­мер­ной и без­удерж­ной жад­но­стью. Да раз­ве он когда-либо думал о памят­ни­ках или вооб­ще о какой-либо свя­тыне? Про­стор­но и вели­ко­леп­но жить захо­тел он и соеди­нить два боль­ших и широ­ко извест­ных дома. В то же мгно­ве­ние, когда мой отъ­езд отнял у него повод для рез­ни, он насто­я­тель­но потре­бо­вал от Квин­та Сея, чтобы тот про­дал ему свой дом. Когда Сей стал отка­зы­вать­ся, Кло­дий сна­ча­ла гро­зил, что заго­ро­дит ему свет построй­кой. Постум заявил, что, пока он жив, дом этот при­над­ле­жать Кло­дию нико­гда не будет. Догад­ли­вый юно­ша понял из этих слов, что́ ему надо делать: он вполне откры­то устра­нил Посту­ма посред­ст­вом яда; одолев сопер­ни­ков на тор­гах, он запла­тил за дом почти в пол­то­ра раза боль­ше, чем он был оце­нен. (116) К чему же кло­нит­ся моя речь? Мой дом почти весь сво­бо­ден от запре­та: к пор­ти­ку Кату­ла была при­со­еди­не­на едва ли деся­тая часть моих стро­е­ний, пото­му что там нахо­ди­лись гале­рея¹⁵⁰ и памят­ник, а после уни­что­же­ния сво­бо­ды сто­я­ла эта самая Сво­бо­да из Тана­г­ры. Кло­дия охва­ти­ло жела­ние иметь на Пала­тине с вели­ко­леп­ным откры­ваю­щим­ся видом моще­ный пор­тик с ком­на­та­ми, дли­ной в три­ста футов, обшир­ней­ший пери­стиль¹⁵¹ и про­чее в этом роде, чтобы с лег­ко­стью пре­взой­ти всех про­стор­но­стью и вну­ши­тель­но­стью сво­его дома. Но Кло­дий, чело­век совест­ли­вый, в одно и то же вре­мя и поку­пая и про­да­вая мои дом¹⁵², сре­ди царив­ше­го тогда густо­го мра­ка все же не осме­лил­ся совер­шить эту покуп­ку от сво­его име­ни. Он выста­вил небезыз­вест­но­го Ска­то­на, чело­ве­ка неиму­ще­го, — навер­ное, от боль­шой доб­ле­сти, — чтобы тот, у кото­ро­го на его родине, в мар­сий­ской обла­сти, не было кро­ва, где бы он мог спря­тать­ся от дождя, гово­рил, что купил самый извест­ный на Пала­тине дом. Ниж­нюю часть зда­ния Кло­дий отвел не для сво­его рода — Фон­те­е­ва, а для рода Кло­ди­е­ва, от кото­ро­го он отка­зал­ся; но из мно­гих Кло­ди­ев ни один не дал сво­его име­ни, за исклю­че­ни­ем несколь­ких про­па­щих людей, либо нищих, либо пре­ступ­ни­ков. (XLV) И вы, пон­ти­фи­ки, одоб­ри­те эти столь силь­ные, столь раз­но­об­раз­ные, во всех отно­ше­ни­ях столь необыч­ные вожде­ле­ния, бес­стыд­ство, дер­зость, жад­ность?

(117) «Пон­ти­фик, — гово­рит Кло­дий, — при этом при­сут­ст­во­вал». И не стыд­но тебе, когда дело рас­смат­ри­ва­ет­ся перед пон­ти­фи­ка­ми, гово­рить, что при­сут­ст­во­вал пон­ти­фик, а не кол­ле­гия пон­ти­фи­ков, тем более что ты как народ­ный три­бун мог либо потре­бо­вать их при­сут­ст­вия, либо даже при­нудить их к это­му? Пусть так, кол­ле­гии ты к это­му не при­вле­кал. А из кол­ле­гии — кто все-таки при­сут­ст­во­вал? Тебе, прав­да, был нужен какой-то авто­ри­тет, а он при­сущ всем этим лицам; но воз­раст и почет­ная долж­ность все же при­да­ют боль­ше досто­ин­ства; тебе были нуж­ны так­же позна­ния; прав­да, ими обла­да­ют все они, но ста­рость, во вся­ком слу­чае, дела­ет людей более опыт­ны­ми. (118) Кто же при­сут­ст­во­вал? «Брат моей жены»¹⁵³, — гово­рит он. Если мы ищем авто­ри­те­та, то брат его жены по воз­рас­ту сво­е­му авто­ри­те­та еще не при­об­рел, но даже и тот авто­ри­тет, кото­рым мог обла­дать этот юнец, надо оце­нить еще ниже ввиду тако­го тес­но­го род­ства. А если нуж­ны были позна­ния, то кто же мог быть неопыт­нее чело­ве­ка, толь­ко недав­но всту­пив­ше­го в кол­ле­гию? К тому же он был крайне обя­зан тебе ввиду тво­ей недав­ней услу­ги; ведь он видел, что ты его, бра­та жены, пред­по­чел сво­е­му род­но­му бра­ту¹⁵⁴; впро­чем, в этом слу­чае ты при­нял меры, чтобы твой брат не мог тебя обви­нить. Итак, все это ты назы­ва­ешь деди­ка­ци­ей, хотя ты и не мог при­влечь для уча­стия в этом ни кол­ле­гии пон­ти­фи­ков, ни како­го-либо одно­го пон­ти­фи­ка, отме­чен­но­го поче­стя­ми, ока­зан­ны­ми ему рим­ским наро­дом, ни, нако­нец, хотя бы како­го-нибудь све­ду­ще­го юно­ши, несмот­ря на то, что у тебя были в кол­ле­гии очень близ­кие люди? И вот при­сут­ст­во­вал — если толь­ко он дей­ст­ви­тель­но при­сут­ст­во­вал — тот, кого ты при­нудил, сест­ра попро­си­ла, мать заста­ви­ла. (119) Поду­май­те же, пон­ти­фи­ки, какое реше­ние вам сле­ду­ет выне­сти при рас­смот­ре­нии мое­го дела, касаю­ще­го­ся, одна­ко, иму­ще­ства всех граж­дан: при­зна­е­те ли вы, что чей бы то ни было дом может быть под­верг­нут кон­сек­ра­ции одним толь­ко сло­вом пон­ти­фи­ка, если тот будет дер­жать­ся за двер­ной косяк и что-то про­из­не­сет, или же подоб­ная деди­ка­ция и непри­кос­но­вен­ность хра­мов и свя­ти­лищ уста­нов­ле­ны наши­ми пред­ка­ми для почи­та­ния бес­смерт­ных богов без како­го-либо ущер­ба для граж­дан? Нашел­ся народ­ный три­бун, кото­рый опи­ра­ясь на силы кон­су­лов, с неисто­вым натис­ком ринул­ся на граж­да­ни­на, кото­ро­го после нане­сен­но­го ему уда­ра под­ня­ло сво­и­ми рука­ми само государ­ство.

(XLVI, 120) А если кто-нибудь, подоб­ный Кло­дию (теперь ведь не будет недо­стат­ка в людях, кото­рые захотят ему под­ра­жать), при­ме­нив наси­лие, напа­дет на како­го-нибудь чело­ве­ка, но не тако­го, как я, а на чело­ве­ка, перед кото­рым государ­ство не в таком боль­шом дол­гу, и совер­шит деди­ка­цию его дома при посред­стве пон­ти­фи­ка, то раз­ве вы под­твер­ди­те сво­им реше­ни­ем, что это долж­но иметь силу? Вы гово­ри­те: «Где же он най­дет тако­го пон­ти­фи­ка?» Как? Раз­ве пон­ти­фик не может быть в то же самое вре­мя и народ­ным три­бу­ном? Марк Друс¹⁵⁵, про­слав­лен­ный муж, народ­ный три­бун, был пон­ти­фи­ком. Так вот, если бы он, дер­жась за двер­ной косяк дома, при­над­ле­жав­ше­го его недру­гу Квин­ту Цепи­о­ну, про­из­нес несколь­ко слов, то раз­ве дом Цепи­о­на был бы под­верг­нут деди­ка­ции? (121) Я ниче­го не гово­рю о пон­ти­фи­каль­ном пра­ве, о сло­вах самой деди­ка­ции, об обрядах и свя­щен­но­дей­ст­ви­ях; не скры­ваю сво­ей неосве­дом­лен­но­сти в том, что скры­вал бы, даже если бы знал, дабы не пока­зать­ся дру­гим людям докуч­ли­вым, а вам — излишне любо­пыт­ным. Впро­чем, из ваше­го уче­ния ста­но­вит­ся извест­ным мно­гое, что часто дохо­дит даже до наших ушей. Мне кажет­ся, я слы­хал, что при деди­ка­ции хра­ма надо дер­жать­ся за его двер­ной косяк; ибо косяк нахо­дит­ся там, где вход в храм и где двер­ные ство­ры. Что каса­ет­ся гале­реи, то за ее косяк при деди­ка­ции никто не дер­жал­ся нико­гда, а изо­бра­же­ние и алтарь, если ты и совер­шил деди­ка­цию их, мож­но сдви­нуть с их места, не нару­шая рели­ги­оз­но­го запре­та. Но тебе теперь нель­зя будет это гово­рить, так как ты ска­зал, что пон­ти­фик дер­жал­ся за двер­ной косяк.

(XLVII, 122) Впро­чем, к чему я рас­суж­даю, вопре­ки сво­е­му наме­ре­нию, о деди­ка­ции, о вашем пра­ве и обрядах? Даже если бы я ска­зал, что все было совер­ше­но с про­из­не­се­ни­ем уста­нов­лен­ных слов, по ста­рин­ным и заве­щан­ным нам пра­ви­лам, я все-таки стал бы защи­щать­ся на осно­ва­нии зако­нов государ­ства. Если после отъ­езда того граж­да­ни­на, кото­рый один уси­ли­я­ми сво­и­ми, по неод­но­крат­но­му при­зна­нию сена­та и всех чест­ных людей, сохра­нил граж­дан невреди­мы­ми, ты, власт­вуя над государ­ст­вом, угне­тае­мым омер­зи­тель­ней­шим раз­бо­ем, вме­сте с дву­мя пре­ступ­ней­ши­ми кон­су­ла­ми, при посред­стве како­го-то пон­ти­фи­ка совер­шил деди­ка­цию дома чело­ве­ка, не согла­сив­ше­го­ся на то, чтобы спа­сен­ное им оте­че­ство из-за него же погиб­ло, то дума­ешь ли ты, что государ­ство, вос­пря­нув, может при­ми­рить­ся с этим? (123) Сто­ит вам открыть путь для это­го рели­ги­оз­но­го запре­та, пон­ти­фи­ки, и у вас вско­ре не ока­жет­ся воз­мож­но­сти спа­сать досто­я­ние всех людей. Или, если пон­ти­фик возь­мет­ся рукой за двер­ной косяк и выра­же­ния, при­ду­ман­ные для почи­та­ния бес­смерт­ных богов, обра­тит на поги­бель граж­да­нам, то свя­щен­ное сло­во «рели­гия» будет при без­за­ко­нии иметь силу? А если народ­ный три­бун, про­из­не­ся не менее древ­ние и оди­на­ко­во тор­же­ст­вен­ные сло­ва, под­вергнет чье-либо иму­ще­ство кон­сек­ра­ции, то это сло­во иметь силы не будет? Одна­ко на памя­ти наших отцов Гай Ати­ний, поста­вив на рост­ры тре­нож­ник с угля­ми и при­звав флей­ти­ста, под­верг кон­сек­ра­ции¹⁵⁶ иму­ще­ство Квин­та Метел­ла¹⁵⁷, кото­рый, будучи цен­зо­ром, исклю­чил его из сена­та. Метелл этот был тво­им дедом, Квинт Метелл, и тво­им, Пуб­лий Сер­ви­лий, и тво­им пра­дедом, Пуб­лий Сци­пи­он! Что за этим после­до­ва­ло? Раз­ве этот безум­ный посту­пок народ­но­го три­бу­на, вну­шен­ный ему несколь­ки­ми при­ме­ра­ми из древ­ней­ших вре­мен, повредил Квин­ту Метел­лу, выдаю­ще­му­ся и про­слав­лен­но­му мужу? Конеч­но, нет. (124) Мы виде­ли, что народ­ный три­бун так же посту­пил и по отно­ше­нию к цен­зо­ру Гнею Лен­ту­лу¹⁵⁸. Но раз­ве он нало­жил какой-либо рели­ги­оз­ный запрет на иму­ще­ство Лен­ту­ла? Но к чему я упо­ми­наю о дру­гих? Ты сам, повто­ряю, ты сам, с накры­той голо­вой, созвав народ­ную сход­ку, поста­вив тре­нож­ник с угля­ми, под­верг кон­сек­ра­ции иму­ще­ство дру­га сво­его Габи­ния, кото­ро­му ты отдал все сирий­ские, ара­вий­ские и пер­сид­ские цар­ства¹⁵⁹. А если это тогда не име­ло ника­ко­го зна­че­ния, то что мож­но было решить насчет мое­го иму­ще­ства? Но если это оста­лось в силе, то поче­му этот мот, вме­сте с тобою упив­ший­ся кро­вью государ­ства, все же воз­вел до небес свою усадь­бу в Тускуль­ской обла­сти на послед­ние кро­хи эра­рия, а мне нель­зя было даже и взгля­нуть на раз­ва­ли­ны сво­его дома, кото­рым мог бы упо­до­бить­ся весь Рим, если бы я допу­стил это?

(XLVIII, 125) Но о Габи­нии я не ста­ну гово­рить. А не по тво­е­му ли при­ме­ру Луций Нин­ний¹⁶⁰, храб­рей­ший и чест­ней­ший муж, совер­шил кон­сек­ра­цию тво­е­го иму­ще­ства? Но если ты заяв­ля­ешь, что она не име­ет силы, так как каса­ет­ся тебя, то ты, оче­вид­но, во вре­мя сво­его про­слав­лен­но­го три­бу­на­та уста­но­вил такое пра­во­судие, что, когда оно обра­ща­ет­ся про­тив тебя само­го, ты можешь про­тив него воз­ра­жать, а дру­гих людей разо­рять. Если же твоя кон­сек­ра­ция закон­на, то что же из тво­е­го иму­ще­ства не при­над­ле­жит богам? Или же кон­сек­ра­ция не име­ет закон­ной силы, а деди­ка­ция вле­чет за собой рели­ги­оз­ный запрет? Что же озна­ча­ли бы тогда при­вле­че­ние флей­ти­ста, тре­нож­ник с угля­ми, молит­вы, про­из­не­се­ние древ­них фор­мул? Зна­чит, ты хотел солгать, обма­нуть, зло­употре­бить воле­изъ­яв­ле­ни­ем бес­смерт­ных богов, чтобы вну­шить людям страх? Если это име­ет силу, — Габи­ния я остав­ляю в сто­роне — то твой дом и все твое осталь­ное иму­ще­ство обре­че­ны Цере­ре¹⁶¹. Но если это было с тво­ей сто­ро­ны игрой, то ты вели­чай­ший нече­сти­вец; ведь ты осквер­нил все рели­ги­оз­ные запре­ты либо ложью, либо раз­вра­том. (126) «Теперь я при­знаю, — гово­рит Кло­дий, — что в слу­чае с Габи­ни­ем я посту­пил нече­сти­во». Ты видишь, что та кара, кото­рую ты уста­но­вил для дру­го­го, обра­ти­лась про­тив тебя само­го. Но, вопло­ще­ние всех зло­де­я­ний и гнус­но­стей, уж не дума­ешь ли ты, что по отно­ше­нию ко мне не име­ет силы то, что ты при­зна­ешь по отно­ше­нию к Габи­нию, чье бес­стыд­ство с само­го дет­ства, раз­врат в юные годы, позор и нище­ту на про­тя­же­нии осталь­ной жиз­ни, раз­бой во вре­ме­на кон­суль­ства мы виде­ли, Габи­нию, кото­ро­го даже это несча­стье не мог­ло постиг­нуть неза­слу­жен­но, или то, что ты совер­шил при свиде­те­ле в лице одно­го юно­ши, ты счи­та­ешь более тяж­ким про­ступ­ком, чем то, что ты совер­шил при свиде­те­лях в лице всей народ­ной сход­ки?

(XLIX, 127) «Вели­ка свя­щен­ная сила деди­ка­ции», — гово­рит Кло­дий. Не кажет­ся ли вам, что гово­рит сам Нума Пом­пи­лий?¹⁶² Вду­май­тесь в его сло­ва, пон­ти­фи­ки, и вы, фла­ми­ны, а ты, царь¹⁶³, поучись у сво­его соро­ди­ча Хотя он и поки­нул твой род, поучись все-таки зако­ну всех рели­гий у чело­ве­ка, пре­дан­но­го пра­ви­лам рели­гии. Как? Раз­ве при деди­ка­ции не спра­ши­ва­ют и о том, кто ее совер­ша­ет, над чем и как? Или же ты это так запу­ты­ва­ешь и извра­ща­ешь, чтобы вся­кий, кто бы ни захо­тел, мог совер­шить деди­ка­цию все­го, чего захо­чет и как захо­чет? Кем был ты, совер­шав­ший деди­ка­цию? По како­му пра­ву ты совер­шил ее? На осно­ва­нии како­го зако­на? Како­го при­ме­ра? Какой вла­стью? При каких обсто­я­тель­ствах рим­ский народ пору­чил тебе руко­вод­ство этим делом? Ведь я знаю, что суще­ст­ву­ет древ­ний, про­веден­ный три­бу­ном закон, запре­щаю­щий кон­сек­ра­цию дома, зем­ли, алта­ря без поста­нов­ле­ния плеб­са. И зна­ме­ни­тый Квинт Папи­рий¹⁶⁴, пред­ло­жив­ший этот закон, тогда не пред­чув­ст­во­вал и не подо­зре­вал опас­но­сти, что будет совер­шать­ся кон­сек­ра­ция жилищ и вла­де­ний граж­дан, не осуж­ден­ных по суду. Ибо это было про­ти­во­за­кон­ным дея­ни­ем и это­го никто нико­гда не делал до того вре­ме­ни, да у Квин­та Папи­рия и не было осно­ва­ний для тако­го запре­ще­ния, кото­рое мог­ло бы не столь­ко отпуг­нуть, сколь­ко наве­сти на такую мысль. (128) Коль ско­ро совер­ша­лась кон­сек­ра­ция зда­ний — не жилищ част­ных лиц, а таких, кото­рые назы­ва­лись посвя­щен­ны­ми; коль ско­ро совер­ша­лась кон­сек­ра­ция земель — не так, как моих име­ний (кому взду­ма­ет­ся), а так, как импе­ра­тор совер­шал кон­сек­ра­цию земель, захва­чен­ных у вра­гов¹⁶⁵; коль ско­ро воз­дви­га­лись алта­ри, дабы они при­да­ва­ли свя­тость тому само­му месту, где была совер­ше­на кон­сек­ра­ция, то Папи­рий и запре­тил делать это, если толь­ко плебс не выне­сет тако­го поста­нов­ле­ния. Если это, по тво­е­му тол­ко­ва­нию, было напи­са­но о моих домах и зем­лях, то я не отвер­гаю такой кон­сек­ра­ции, но спра­ши­ваю, какой закон был издан насчет того, чтобы ты совер­шил кон­сек­ра­цию мое­го дома, при каких обсто­я­тель­ствах тебе была дана эта власть, по како­му пра­ву ты это сде­лал. И я рас­суж­даю теперь не о рели­гии, а об иму­ще­стве, при­над­ле­жа­щем всем нам, и не о пон­ти­фи­каль­ном, а о пуб­лич­ном пра­ве. (L) Папи­ри­ев закон запре­ща­ет кон­сек­ра­цию дома без соот­вет­ст­ву­ю­ще­го поста­нов­ле­ния плеб­са. Вполне допус­каю, что это каса­ет­ся наших домов, а не обще­ст­вен­ных хра­мов. Пока­жи мне в самом тво­ем законе хотя бы одно сло­во, касаю­ще­е­ся кон­сек­ра­ции, если толь­ко это закон, а не голос тво­ей пре­ступ­но­сти и жесто­ко­сти. (129) Но если бы тогда, при кру­ше­нии государ­ст­вен­но­го кораб­ля, ты имел воз­мож­ность все обду­мать, если бы при пожа­ре, охва­тив­шем государ­ство, твой писец не заклю­чал пись­мен­ных согла­ше­ний с визан­тий­ски­ми изгнан­ни­ка­ми и с послан­ца­ми Бро­ги­та­ра¹⁶⁶, а с пол­ным вни­ма­ни­ем состав­лял для тебя эти, прав­да, не поста­нов­ле­ния, а чудо­вищ­ную бес­смыс­ли­цу, то ты добил­ся бы все­го — если не на деле, то хотя бы исполь­зо­вав фор­му­лы, уста­нов­лен­ные зако­ном. Но в одно и то же вре­мя дава­ли пору­чи­тель­ства за денеж­ные сум­мы, заклю­ча­ли дого­во­ры о про­вин­ци­ях¹⁶⁷, про­да­ва­ли титу­лы царей, по все­му горо­ду рас­пи­сы­ва­ли всех рабов по квар­та­лам, заклю­ча­ли мир с недру­га­ми, писа­ли необыч­ные при­ка­зы для моло­де­жи¹⁶⁸, при­готов­ля­ли яд для несчаст­но­го Квин­та Сея, состав­ля­ли план убий­ства Гнея Пом­пея, защит­ни­ка и охра­ни­те­ля нашей дер­жа­вы — с тем, чтобы сенат не имел ника­ко­го зна­че­ния, чтобы все­гда горе­ва­ли чест­ные люди, чтобы государ­ство, захва­чен­ное вслед­ст­вие пре­да­тель­ства кон­су­лов, было во вла­сти три­бу­на. Не уди­ви­тель­но, что при столь­ких и столь важ­ных собы­ти­ях мно­гое ускольз­ну­ло от вни­ма­ния тво­е­го пис­ца и тво­е­го соб­ст­вен­но­го, тем более что вы обе­зу­ме­ли и были ослеп­ле­ны.

(130) Но посмот­ри­те, какое важ­ное зна­че­ние име­ет в подоб­ных делах этот Папи­ри­ев закон: не то, какое ему при­да­ешь ты, — пол­ное пре­ступ­ле­ния и безу­мия. Цен­зор Квинт Мар­ций велел изва­ять ста­тую Согла­сия и уста­но­вил ее в обще­ст­вен­ном месте. Когда цен­зор Гай Кас­сий¹⁶⁹ пере­нес эту ста­тую в Курию, он запро­сил вашу кол­ле­гию, нахо­дит ли она пре­пят­ст­вия к тому, чтобы он совер­шил деди­ка­цию этой ста­туи и курии богине Согла­сия. (LI) Срав­ни­те, про­шу вас, пон­ти­фи­ки, друг с дру­гом этих людей, и обсто­я­тель­ства, и самые дела: то был необы­чай­но воз­держ­ный и пол­ный досто­ин­ства цен­зор, это — народ­ный три­бун исклю­чи­тель­но пре­ступ­ный и дерз­кий; то было вре­мя спо­кой­ное, когда народ был сво­бо­ден, а сенат управ­лял государ­ст­вом; в твое вре­мя сво­бо­да рим­ско­го наро­да подав­ле­на, авто­ри­тет сена­та уни­что­жен; (131) сами дей­ст­вия Гая Кас­сия были пре­ис­пол­не­ны спра­вед­ли­во­сти, муд­ро­сти, досто­ин­ства: ведь цен­зор, в чьей вла­сти было, по воле наших пред­ков, судить о досто­ин­стве сена­то­ров (как раз это ты и упразд­нил¹⁷⁰), хотел совер­шить деди­ка­цию нахо­див­шей­ся в курии ста­туи Согла­сия и самой курии это­му боже­ству — пре­крас­ное жела­ние, достой­ное вся­че­ских похвал; ибо это, по его мне­нию, долж­но было побуж­дать к тому, чтобы пред­ло­же­ния вно­си­лись без стрем­ле­ния к раз­но­гла­си­ям, раз он под­чи­нил свя­щен­ной вла­сти Согла­сия самое место и храм для сове­ща­ний по делам государ­ства. А ты, власт­вуя над пора­бо­щен­ны­ми граж­да­на­ми ору­жи­ем, стра­хом, эдик­та­ми, при­ви­ле­ги­я­ми, с помо­щью толп него­дя­ев, нахо­див­ших­ся здесь, вели­чай­ши­ми угро­за­ми со сто­ро­ны вой­ска, кото­ро­го здесь не было, сою­зом и пре­ступ­ным дого­во­ром с кон­су­ла­ми, воз­двиг ста­тую Сво­бо­ды ско­рее, чтобы поте­шить свое бес­стыд­ство, чем чтобы пока­зать­ся бого­бо­яз­нен­ным чело­ве­ком. Кас­сий поме­стил в курии ста­тую Согла­сия, деди­ка­цию кото­рой мож­но было совер­шить без ущер­ба для кого бы то ни было; ты же на кро­ви, вер­нее, чуть ли не на костях граж­да­ни­на с огром­ны­ми заслу­га­ми перед государ­ст­вом поме­стил изо­бра­же­ние не все­об­щей сво­бо­ды, а свое­во­лия. (132) При этом Кас­сий все же доло­жил кол­ле­гии об этом деле, а кому докла­ды­вал ты? Если бы ты все это обду­мал, если бы тебе пред­сто­я­ло совер­шить какой-либо иску­пи­тель­ный или вве­сти какой-либо новый обряд в свя­зи с почи­та­ни­ем ваших родо­вых богов, то ты, в силу древ­не­го обы­чая, все-таки обра­тил­ся бы к пон­ти­фи­ку. Когда ты, так ска­зать, нече­сти­во и неслы­хан­ным путем осно­вы­вал новое свя­ти­ли­ще в поль­зу­ю­щем­ся наи­боль­шей извест­но­стью месте Рима, то не сле­до­ва­ло ли тебе обра­тить­ся к жре­цам, упол­но­мо­чен­ным государ­ст­вом? А если ты не нахо­дил нуж­ным при­вле­кать кол­ле­гию пон­ти­фи­ков, неуже­ли ни один из них, по сво­е­му воз­рас­ту, досто­ин­ству и авто­ри­те­ту, не заслу­жи­вал, чтобы ты посо­ве­то­вал­ся с ним насчет деди­ка­ции? Нет, ты не пре­не­брег их досто­ин­ст­вом, ты про­сто испу­гал­ся его. (LII) Раз­ве ты осме­лил­ся бы спро­сить Пуб­лия Сер­ви­лия или Мар­ка Лукул­ла¹⁷¹ — на осно­ва­нии их авто­ри­тет­но­го реше­ния я, в быт­ность свою кон­су­лом, вырвал государ­ство из ваших рук и спас его от ваших факе­лов, — в каких имен­но выра­же­ни­ях и по како­му обряду (я гово­рю сна­ча­ла об этом) ты мог бы под­верг­нуть кон­сек­ра­ции дом граж­да­ни­на и при этом дом того граж­да­ни­на, кото­рый спас наш город и дер­жа­ву, что засвиде­тель­ст­во­ва­ли пер­во­при­сут­ст­ву­ю­щий в сена­те¹⁷², затем все сосло­вия, потом вся Ита­лия, а впо­след­ст­вии и все наро­ды? (133) Что мог бы ты ска­зать, ужас­ная и губи­тель­ная язва государ­ства? «Будь здесь, Лукулл, будь здесь, Сер­ви­лий, чтобы под­ска­зы­вать мне и дер­жать­ся за двер­ной косяк, пока я буду совер­шать деди­ка­цию дома Цице­ро­на!» Хотя ты и отли­ча­ешь­ся исклю­чи­тель­ной наг­ло­стью и бес­стыд­ст­вом, тебе все же при­шлось бы опу­стить гла­за, тебе изме­ни­ли бы выра­же­ние лица и голос, если бы эти мужи, ввиду сво­его досто­ин­ства явля­ю­щи­е­ся пред­ста­ви­те­ля­ми рим­ско­го наро­да и под­дер­жи­ваю­щие авто­ри­тет его дер­жа­вы, про­гна­ли тебя сло­ва­ми, испол­нен­ны­ми стро­го­сти, и ска­за­ли, что боже­ст­вен­ный закон не велит им участ­во­вать в тво­ем безу­мии и лико­вать при отце­убий­стве отчиз­ны. (134) Пони­мая это, ты тогда и обра­тил­ся к сво­е­му род­ст­вен­ни­ку — не пото­му, что он был тобой выбран, а пото­му, что от него отвер­ну­лись все про­чие. И все-таки я уве­рен — если толь­ко он про­изо­шел от тех людей, кото­рые, как гла­сит пре­да­ние, научи­лись рели­ги­оз­ным обрядам у само­го Гер­ку­ле­са после завер­ше­ния им его подви­гов, — он не был, при бед­ст­ви­ях, постиг­ших стой­ко­го мужа, настоль­ко жесток, чтобы сво­и­ми рука­ми насы­пать могиль­ный холм над голо­вой¹⁷³ живо­го и еще дышав­ше­го чело­ве­ка. Он либо ниче­го не ска­зал и вооб­ще ниче­го не сде­лал и понес кару за опро­мет­чи­вость мате­ри, будучи немым дей­ст­ву­ю­щим лицом в этом пре­ступ­ле­нии, дав­шим толь­ко имя свое, либо, если он и ска­зал что-нибудь запи­на­ясь и кос­нул­ся дро­жа­щей рукой двер­но­го кося­ка, то он, во вся­ком слу­чае, ниче­го не совер­шил по обряду, ниче­го не совер­шил с бла­го­го­ве­ни­ем, соглас­но обы­чаю и уста­нов­лен­ным пра­ви­лам. Он видел, как его отчим, избран­ный кон­сул Муре­на, вме­сте с алло­бро­га­ми доста­вил мне, в мое кон­суль­ство, ули­ки, свиде­тель­ст­во­вав­шие об угро­зе все­об­щей гибе­ли; он слы­хал от Муре­ны, что тот был два­жды спа­сен мной: один раз — от опас­но­сти, гро­зив­шей лич­но ему, в дру­гой раз — вме­сте со все­ми¹⁷⁴. (135) Кто мог бы поду­мать, что у это­го ново­го пон­ти­фи­ка, совер­шаю­ще­го, впер­вые после сво­его вступ­ле­ния в чис­ло жре­цов, этот рели­ги­оз­ный обряд, не дро­жал голос, не отнял­ся язык, не затек­ла рука, не осла­бел ум, обес­силев­ший от стра­ха, тем более что из такой боль­шой кол­ле­гии нико­го не было нали­цо — ни царя, ни фла­ми­на, ни пон­ти­фи­ка, а его застав­ля­ли сде­лать­ся про­тив его воли соучаст­ни­ком в чужом пре­ступ­ле­нии и он дол­жен был нести тяже­лей­шую кару за сво­его нече­сти­во­го свой­ст­вен­ни­ка?

(LIII, 136) Но вер­нем­ся к пуб­лич­но­му пра­ву деди­ка­ции, кото­рое пон­ти­фи­ки все­гда осу­ществля­ли в соот­вет­ст­вии не толь­ко со сво­и­ми обряда­ми, но так­же и с поста­нов­ле­ни­я­ми наро­да; в ваших запи­сях зна­чит­ся, что цен­зор Гай Кас­сий обра­щал­ся к кол­ле­гии пон­ти­фи­ков по пово­ду деди­ка­ции ста­туи Согла­сия, а вер­хов­ный пон­ти­фик Марк Эми­лий отве­тил от име­ни кол­ле­гии, что, по их мне­нию, если рим­ский народ его лич­но на это не упол­но­мо­чил, назвав его по име­ни, и если Гай Кас­сий не сде­ла­ет это­го по пове­ле­нию наро­да, то деди­ка­ция ста­туи этой, по пра­ви­лам, совер­ше­на быть не может. Далее, когда дева-вестал­ка Лици­ния, про­ис­хо­див­шая из знат­ней­ше­го рода, постав­лен­ная во гла­ве свя­щен­ней­шей жре­че­ской кол­ле­гии, в кон­суль­ство Тита Фла­ми­ни­на и Квин­та Метел­ла, совер­ши­ла под Ска­лой¹⁷⁵ деди­ка­цию алта­ря, молель­ни и ложа¹⁷⁶, то раз­ве об этом не докла­ды­вал вашей кол­ле­гии, по реше­нию сена­та, пре­тор Секст Юлий? Тогда вер­хов­ный пон­ти­фик Пуб­лий Сце­во­ла отве­тил от име­ни кол­ле­гии: «То, деди­ка­цию чего Лици­ния, дочь Гая, совер­ши­ла в обще­ст­вен­ном месте, когда на это не было поста­нов­ле­ния наро­да, не свя­щен­но». С какой стро­го­стью и с каким вни­ма­ни­ем сенат отнес­ся к это­му делу, вы лег­ко пой­ме­те из само­го поста­нов­ле­ния сена­та. [Поста­нов­ле­ние сена­та.] (137) Не ясно ли вам, что город­ско­му пре­то­ру было дано пору­че­ние поза­бо­тить­ся о том, чтобы это место не счи­та­лось посвя­щен­ным и чтобы над­пись, если она была выре­за­на или сде­ла­на, была уни­что­же­на? О, вре­ме­на, о, нра­вы! Тогда пон­ти­фи­ки вос­пре­пят­ст­во­ва­ли цен­зо­ру, бла­го­че­сти­вей­ше­му чело­ве­ку, совер­шить деди­ка­цию ста­туи Согла­сия в хра­ме, освя­щен­ном авспи­ци­я­ми¹⁷⁷, а впо­след­ст­вии сенат, на осно­ва­нии суж­де­ния пон­ти­фи­ков, при­знал долж­ным уда­лить алтарь, уже под­верг­ну­тый кон­сек­ра­ции в почи­тае­мом месте, и не потер­пел, чтобы после этой деди­ка­ции оста­ва­лось какое-либо напо­ми­на­ние в виде над­пи­си. А ты, буря, раз­ра­зив­ша­я­ся над оте­че­ст­вом, смерч и гро­за, нару­шив­шие мир и спо­кой­ст­вие! — в ту пору, когда при кру­ше­нии государ­ст­вен­но­го кораб­ля рас­про­стра­ни­лась тьма, когда рим­ский народ пошел ко дну, когда был повер­жен и разо­гнан сенат, когда ты раз­ру­шал одно и стро­ил дру­гое, когда ты, оскор­бив все рели­ги­оз­ные обряды, все осквер­нил, когда ты всем чест­ным людям на го́ре поста­вил памят­ник раз­ру­ше­ния государ­ства на кро­ви граж­да­ни­на, спас­ше­го Рим сво­и­ми труда­ми и ценой опас­но­стей, и выре­зал над­пись, уни­что­жив имя Квин­та Кату­ла, неуже­ли ты все же наде­ял­ся, что государ­ство станет тер­петь все это доль­ше того сро­ка, в тече­ние кото­ро­го оно, изгнан­ное вме­сте со мной, будет лише­но пре­бы­ва­ния в этих вот сте­нах?

(LIV, 138) Но если, пон­ти­фи­ки, и деди­ка­цию совер­шил не тот, кому это было доз­во­ле­но, и не ту, какую над­ле­жа­ло совер­шить, то надо ли мне дока­зы­вать третье поло­же­ние, кото­рое я имел в виду, — что он совер­шил ее не на осно­ва­нии тех пра­вил и не в тех выра­же­ни­ях, в каких это­го тре­бу­ют свя­щен­но­дей­ст­вия? Я ска­зал вна­ча­ле, что не буду гово­рить ни о вашей нау­ке, ни о рели­ги­оз­ных обрядах, ни о скры­том в тайне пон­ти­фи­каль­ном пра­ве. То, что я до сего вре­ме­ни гово­рил о пра­ве деди­ка­ции, не извле­че­но мной из каких-либо тай­ных сочи­не­ний, но взя­то из извест­ных всем пра­вил, из того, что было все­на­род­но совер­ше­но при посред­стве долж­ност­ных лиц и доло­же­но кол­ле­гии [на осно­ва­нии поста­нов­ле­ния сена­та, на осно­ва­нии зако­на]. Но вот, что явля­ет­ся вашим делом и под­ле­жит уже ваше­му веде­нию: что сле­до­ва­ло про­из­не­сти, про­воз­гла­сить, к чему при­кос­нуть­ся, за что дер­жать­ся? (139) Даже если бы было извест­но, что все было совер­ше­но в соот­вет­ст­вии с уче­ни­ем Тибе­рия Корун­ка­ния¹⁷⁸, кото­рый, по пре­да­нию, был опыт­ней­шим пон­ти­фи­ком, даже если бы сам зна­ме­ни­тый Марк Гора­ций Пуль­вилл, кото­рый, когда мно­гие люди, по зло­бе при­ду­мы­вая рели­ги­оз­ные запре­ты¹⁷⁹, пре­пят­ст­во­ва­ли ему, ока­зал­ся непо­ко­ле­би­мым и со всей твер­до­стью духа совер­шил деди­ка­цию Капи­то­лия, если бы даже он воз­гла­вил какую-либо деди­ка­цию в этом роде, то свя­щен­ный обряд, совер­шен­ный на осно­ве пре­ступ­ле­ния, все-таки не имел бы силы. Так пусть же не име­ет силы то, что, как гово­рят, совер­шил тай­ком, неуве­рен­но и запи­на­ясь, неопыт­ный юно­ша, нови­чок в сво­ем жре­че­стве, подвиг­ну­тый на это прось­ба­ми сест­ры и угро­за­ми мате­ри, несве­ду­щий, про­тив сво­ей воли, без кол­лег, без книг, без руко­во­ди­те­ля, без леп­щи­ка¹⁸⁰, — тем более, что и сам этот нечи­стый и нече­сти­вый враг всех рели­ги­оз­ных запре­тов, кото­рый, вопре­ки боже­ст­вен­но­му зако­ну, часто бывал сре­ди муж­чин жен­щи­ной и сре­ди жен­щин муж­чи­ной, про­вел все это дело настоль­ко поспеш­но и бес­по­рядоч­но, что ему не пови­но­ва­лись ни ум, ни голос, ни язык. (LV, 140) Вам было сооб­ще­но, пон­ти­фи­ки, а впо­след­ст­вии и рас­про­стра­ни­лась мол­ва о том, как он в иска­жен­ных выра­же­ни­ях, при зло­ве­щих зна­ме­ни­ях¹⁸¹, неод­но­крат­но поправ­ля­ясь, колеб­лясь, боясь, меш­кая, про­воз­гла­сил и совер­шил все не так, как напи­са­но в ваших настав­ле­ни­ях. Нисколь­ко не уди­ви­тель­но, что при таком тяж­ком зло­де­я­нии и таком безу­мии не было места для дер­зо­сти, кото­рая помог­ла бы ему пода­вить свой страх. И в самом деле, ни один мор­ской раз­бой­ник нико­гда не был таким диким и сви­ре­пым, чтобы он, огра­бив хра­мы, а затем, под вли­я­ни­ем сно­виде­ний или угры­зе­ний сове­сти, воз­двиг­нув алтарь на пустын­ном бере­гу, не ужас­нул­ся, будучи вынуж­ден уми­ло­сти­вить сво­и­ми моль­ба­ми боже­ство, оскорб­лен­ное его зло­де­я­ни­ем. В каком же смя­те­нии ума был, по ваше­му мне­нию, этот раз­бой­ник, огра­бив­ший все хра­мы, все дома и весь Рим, когда он, отвра­щая от себя послед­ст­вия столь­ких зло­де­я­ний, нече­сти­во совер­шал кон­сек­ра­цию одно­го алта­ря? (141) Хотя его неогра­ни­чен­ная власть и вскру­жи­ла ему голо­ву, хотя дер­зость его была неве­ро­ят­на, он все же никак не мог не оши­бить­ся в сво­их дей­ст­ви­ях и не погре­шить мно­го раз, осо­бен­но при таком пон­ти­фи­ке и настав­ни­ке, кото­рый был при­нуж­ден обу­чать, преж­де чем научил­ся сам. Вели­кой силой обла­да­ют как воля бес­смерт­ных богов, так и само государ­ство. Бес­смерт­ные боги, видя, что охра­ни­тель и защит­ник их хра­мов пре­ступ­ней­шим обра­зом изгнан, не хоте­ли пере­се­лять­ся из сво­их хра­мов в его дом. Поэто­му они тре­во­жи­ли душу это­го без­рас­суд­ней­ше­го чело­ве­ка забота­ми и стра­ха­ми. Государ­ство же, хотя и было изгна­но вме­сте со мной, все-таки появ­ля­лось перед гла­за­ми сво­его раз­ру­ши­те­ля и уже тогда тре­бо­ва­ло сво­его и мое­го воз­вра­ще­ния от него, охва­чен­но­го пла­ме­нем необуздан­но­го бешен­ства. Сле­ду­ет ли удив­лять­ся тому, что он, обе­зу­мев в сво­ем бешен­стве, поте­ряв голо­ву от сво­его зло­де­я­ния, не смог ни совер­шить уста­нов­лен­ные обряды, ни про­из­не­сти хотя бы одно тор­же­ст­вен­ное сло­во?

(LVI, 142) Коль ско­ро это так, пон­ти­фи­ки, отвле­ки­тесь теперь умом от этих подроб­ных дока­за­тельств и обра­ти­тесь к государ­ству в целом, кото­рое вы ранее под­дер­жи­ва­ли вме­сте со мно­ги­ми храб­ры­ми мужа­ми. Неиз­мен­ный авто­ри­тет все­го сена­та, кото­рым вы все­гда пре­вос­ход­ней­шим обра­зом руко­во­ди­ли при рас­смот­ре­нии мое­го дела, вели­ко­душ­ней­шее дви­же­ние в Ита­лии, сте­че­ние муни­ци­пи­ев, поле и еди­ный голос всех цен­ту­рий, стар­ши­на­ми и совет­чи­ка­ми кото­рых вы были, все обще­ства откуп­щи­ков, все сосло­вия, сло­вом, все те, кто обла­да­ет достат­ком или на него наде­ет­ся, дове­ря­ют и пору­ча­ют все свои уси­лия и реше­ния, кло­ня­щи­е­ся в мою поль­зу, имен­но вам одним. (143) Нако­нец, сами бес­смерт­ные боги, обе­ре­гаю­щие этот город и нашу дер­жа­ву, мне кажет­ся, имен­но для того, чтобы для всех наро­дов и наших потом­ков было оче­вид­но, что я воз­вра­щен государ­ству по воле богов, пере­да­ли во власть и на рас­смот­ре­ние сво­их жре­цов, после мое­го радост­но­го воз­вра­ще­ния из изгна­ния, вопрос о воз­ме­ще­нии мне моих убыт­ков. Ведь в этом и состо­ит воз­вра­ще­ние, пон­ти­фи­ки, в этом и заклю­ча­ет­ся вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах: в воз­вра­те дома, земель­но­го участ­ка, алта­рей, оча­гов, богов-пена­тов. Хотя Пуб­лий Кло­дий разо­рил сво­и­ми пре­ступ­ней­ши­ми рука­ми их кров и оби­тель и, поль­зу­ясь кон­су­ла­ми как вожа­ка­ми (слов­но он заво­е­вал Рим), при­знал нуж­ным раз­ру­шить один этот дом, точ­но это был дом силь­ней­ше­го защит­ни­ка Рима, все же эти боги-пена­ты и мои домаш­ние лары, при вашем посред­стве, вер­нут­ся в мой дом вме­сте со мной.

(LVII, 144) И вот к тебе, Юпи­тер Капи­то­лий­ский, кото­ро­го рим­ский народ за твои бла­го­де­я­ния назвал Все­б­ла­гим, а за силу — Вели­чай­шим, и к тебе, цари­ца Юно­на, и к тебе, Минер­ва, охра­ни­тель­ни­ца Рима, все­гда помо­гав­шая мне в моих замыс­лах и видев­шая мои труды, обра­ща­юсь я с моль­бой и прось­бой; и вас, кото­рые настой­чи­во потре­бо­ва­ли и вызва­ли меня из изгна­ния, вас, за чьи жили­ща я веду этот спор, — боги отцов, пена­ты и домаш­ние лары, защи­щаю­щие этот город и государ­ство, закли­наю я, вас, от чьих хра­мов и свя­ти­лищ я ото­гнал губи­тель­ное и пре­ступ­ное пла­мя; и тебя, матерь Веста, чьих непо­роч­ней­ших жриц я защи­тил от пре­ступ­но­го бешен­ства безум­ных людей и чье­му веч­но­му огню не дал ни погас­нуть в кро­ви граж­дан, ни сме­шать­ся с пожа­ром все­го Рима: (145) в то вре­мя, едва не став­шее роко­вым для государ­ства, я в защи­ту ваших обрядов и хра­мов под­ста­вил свою голо­ву под удар неистов­ст­ву­ю­ще­го меча пре­ступ­ней­ших граж­дан и, когда, в слу­чае мое­го сопро­тив­ле­ния, всем чест­ным людям гро­зи­ла бы гибель, к вам я воз­звал сно­ва, вам пору­чил себя и сво­их род­ных и обрек себя и свои граж­дан­ские пра­ва в жерт­ву с тем, чтобы, если я и в то самое вре­мя и ранее, будучи кон­су­лом, пре­зрев все свои пре­иму­ще­ства, выго­ды и награ­ды, напра­вил все свои заботы, помыс­лы, бде­ние толь­ко на спа­се­ние сограж­дан, то мне, нако­нец, было дано пора­до­вать­ся вос­ста­нов­ле­нию государ­ства; но — молил я — если мои реше­ния оте­че­ству поль­зы не при­нес­ли, то пусть я, ото­рван­ный от сво­их род­ных, терп­лю посто­ян­ную скорбь; и вот за то, что я обрек в жерт­ву свои граж­дан­ские пра­ва, я приз­на́ю себя пол­но­стью оправ­дан­ным и воз­на­граж­ден­ным толь­ко тогда, когда буду воз­вра­щен в свой дом. (146) В насто­я­щее вре­мя, пон­ти­фи­ки, я лишен не толь­ко дома, о кото­ром вы про­из­ве­ли рас­сле­до­ва­ние, но и все­го Рима, в кото­рый я, как кажет­ся, воз­вра­щен. Ведь самые мно­го­люд­ные и самые вели­че­ст­вен­ные части горо­да глядят на этот — не памят­ник, а рану отчиз­ны. Так как вы види­те, что я дол­жен бежать это­го зре­ли­ща и стра­шить­ся его боль­ше, чем смер­ти, то, про­шу вас, не допус­кай­те, чтобы тот, с чьим воз­вра­ще­ни­ем государ­ство, как вы при­зна­ли, будет вос­ста­нов­ле­но, захо­тел лишить­ся, не гово­рю уже — внеш­них зна­ков сво­его досто­ин­ства, нет, даже самой воз­мож­но­сти пре­бы­вать в горо­де сво­их отцов. (LVIII) Ни рас­хи­ще­ние мое­го иму­ще­ства, ни уни­что­же­ние мое­го кро­ва, ни опу­сто­ше­ние име­ний, ни добы­ча, бес­по­щад­но захва­чен­ная кон­су­ла­ми из мое­го досто­я­ния, меня не вол­ну­ет. Тлен­ным и пре­хо­дя­щим все это каза­лось мне все­гда; это — дары не доб­ле­сти и ума, а уда­чи и обсто­я­тельств; я все­гда не столь­ко ста­рал­ся соби­рать их в изоби­лии, сколь­ко разум­но исполь­зо­вать их, а отсут­ст­вие их пере­но­сить тер­пе­ли­во¹⁸². (147) И в самом деле наше скром­ное досто­я­ние почти что удо­вле­тво­ря­ет нашим потреб­но­стям¹⁸³, а детям сво­им я остав­лю доста­точ­но бога­тое наслед­ство в виде име­ни их отца и памя­ти обо мне¹⁸⁴. Но того дома, кото­рый был у меня отнят зло­де­я­ни­ем, захва­чен раз­бо­ем, вновь отстро­ен под пред­ло­гом рели­ги­оз­но­го обряда, еще более зло­дей­ско­го, чем само раз­ру­ше­ние, я лишить­ся не могу без вели­чай­ше­го позо­ра для государ­ства, без бес­че­стия и скор­би для себя само­го. Итак, если вы пола­га­е­те, что мое воз­вра­ще­ние из изгна­ния радост­но и при­ят­но бес­смерт­ным богам, сена­ту, рим­ско­му наро­ду, всей Ита­лии, про­вин­ци­ям, чуже­зем­ным наро­дам, вам самим, кото­рые все­гда были пер­вы­ми и глав­ны­ми сто­рон­ни­ка­ми мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах, то про­шу и закли­наю вас, пон­ти­фи­ки, — коль ско­ро тако­ва воля сена­та — меня, вос­ста­нов­лен­но­го в пра­вах вашим авто­ри­те­том, пре­дан­но­стью, голо­со­ва­ни­ем, водво­ри­те теперь сво­и­ми рука­ми в моем доме.