Речи

Речь в защиту Публия Сестия

[В суде, 11 марта 56 г. до н. э.]

(I, 1) Если ранее, судьи, мож­но было удив­лять­ся тому, что, несмот­ря на столь вели­кое могу­ще­ство наше­го государ­ства и досто­ин­ство нашей дер­жа­вы, поче­му-то нель­зя най­ти доста­точ­но боль­шо­го чис­ла храб­рых и силь­ных духом граж­дан, гото­вых рис­ко­вать собой и сво­им бла­го­по­лу­чи­ем ради сохра­не­ния государ­ства и общей сво­бо­ды, то теперь, видя граж­да­ни­на чест­но­го и стой­ко­го, ско­рее сле­ду­ет уди­вить­ся, чем видя бояз­ли­во­го и заботя­ще­го­ся о себе, а не о государ­стве. Ибо нет необ­хо­ди­мо­сти вспо­ми­нать и раз­мыш­лять о каж­дом отдель­ном слу­чае; доста­точ­но бро­сить хотя бы один взгляд на тех, кото­рые вме­сте с сена­том и все­ми чест­ны­ми людь­ми вос­ста­но­ви­ли низ­верг­ну­тое государ­ство и изба­ви­ли его от царив­ше­го в нем раз­боя¹, а теперь печаль­ные, в тра­ур­ных одеж­дах², обви­ня­е­мые³ борют­ся за свои граж­дан­ские пра­ва⁴, за свое доб­рое имя, за сво­их сограж­дан, за свое досто­я­ние, за сво­их детей; а те, кото­рые нару­ши­ли, поко­ле­ба­ли, потряс­ли, нис­про­верг­ли все уста­нов­ле­ния боже­ские и чело­ве­че­ские, не толь­ко бод­ры и лику­ют, но и угро­жа­ют храб­рей­шим и чест­ней­шим граж­да­нам, нисколь­ко не опа­са­ясь за себя.

(2) Все это уже само по себе воз­му­ти­тель­но, но нестер­пи­мее все­го то, что ныне они не пыта­ют­ся уже с помо­щью раз­бой­ни­ков-най­ми­тов и людей, погряз­ших в нище­те и пре­ступ­ле­ни­ях, под­верг­нуть нас опас­но­сти, а хотят исполь­зо­вать для этой цели вас, чест­ней­ших мужей, про­тив нас, чест­ней­ших граж­дан, и дума­ют, что тех, кого им не уда­лось истре­бить, бро­сая кам­ни, мечом, огнем, наси­ли­ем, изби­е­ни­ем, сво­и­ми воору­жен­ны­ми шай­ка­ми, они уни­что­жат, опи­ра­ясь на ваш авто­ри­тет, на вашу доб­ро­со­вест­ность, на ваш при­го­вор. Но я, судьи, до сего вре­ме­ни пола­гал, что голос мне нужен толь­ко для того, чтобы бла­го­да­рить этих людей, памя­туя их услу­ги и мило­сти⁵; теперь же я вынуж­ден воз­вы­сить его, отвра­щая угро­жаю­щие им опас­но­сти; так пусть же голос мой слу­жит тем имен­но людям, чьи­ми уси­ли­я­ми он воз­вра­щен и мне, и вам, и рим­ско­му наро­ду.

(II, 3) И хотя Квинт Гор­тен­сий, муж про­слав­лен­ный и крас­но­ре­чи­вый, уже подроб­но выска­зал­ся по делу Пуб­лия Сестия и не про­пу­стил ниче­го из того, что сле­до­ва­ло ска­зать и о при­скорб­ном поло­же­нии государ­ства, и в поль­зу обви­ня­е­мо­го, я все же выступ­лю, чтобы не каза­лось, что моей защи­ты лишен имен­но тот чело­век, бла­го­да­ря кото­ро­му ее не лиши­лись дру­гие граж­дане. При этом, судьи, я счи­таю, что, высту­пая послед­ним⁶, я взял на себя обя­зан­ность ско­рее упла­тить долг бла­го­дар­но­сти, чем вести защи­ту, при­не­сти жало­бу, а не блес­нуть крас­но­ре­чи­ем, выра­зить свою скорбь, а не пока­зать свое даро­ва­ние. (4) Итак, если я пове­ду речь более рез­ко или более неза­ви­си­мо, чем те, кото­рые гово­ри­ли до меня, то про­шу вас отне­стись к моей речи настоль­ко снис­хо­ди­тель­но, насколь­ко вы счи­та­е­те воз­мож­ным быть снис­хо­ди­тель­ны­ми к про­яв­ле­нию искрен­ней скор­би и спра­вед­ли­во­го гне­ва; ибо ника­кая скорбь не может быть тес­нее свя­за­на с чув­ст­вом дол­га, чем моя, — ведь она вызва­на опас­но­стью, угро­жаю­щей чело­ве­ку, ока­зав­ше­му мне вели­чай­шие услу­ги, — и ника­кой гнев не заслу­жи­ва­ет боль­шей похва­лы, чем мой, вос­пла­ме­нен­ный зло­де­я­ни­ем тех, кто при­знал нуж­ным вести вой­ну со все­ми защит­ни­ка­ми моих граж­дан­ских прав. (5) Но так как на отдель­ные ста­тьи обви­не­ния уже отве­ти­ли дру­гие защит­ни­ки, то я буду гово­рить обо всем поло­же­нии Пуб­лия Сестия, о его обра­зе жиз­ни, о его харак­те­ре, нра­вах, необы­чай­ной пре­дан­но­сти чест­ным людям, стрем­ле­нии обе­ре­гать все­об­щее бла­го и спо­кой­ст­вие и поста­ра­юсь, — если толь­ко смо­гу это­го достиг­нуть, — чтобы вам не пока­за­лось, что в этой защи­ти­тель­ной речи, мно­го­сто­рон­ней и затра­ги­ваю­щей раз­ные ста­тьи обви­не­ния, про­пу­ще­но что-либо, отно­ся­ще­е­ся к пред­ме­ту ваше­го судеб­но­го раз­би­ра­тель­ства, к само­му обви­ня­е­мо­му, к бла­гу государ­ства. А так как сама Фор­ту­на поста­ви­ла Пуб­лия Сестия три­бу­ном в самое тяж­кое для граж­дан вре­мя, когда повер­жен­ное и уни­что­жен­ное государ­ство лежа­ло в раз­ва­ли­нах, то я при­ступ­лю к опи­са­нию его важ­ней­ших и широ­ко извест­ных дея­ний толь­ко после того, как пока­жу, како­вы были нача­ла и осно­ва­ния, дав­шие ему воз­мож­ность во вре­мя столь зна­чи­тель­ных собы­тий снис­кать столь вели­кую сла­ву.

(III, 6) Отцом Пуб­лия Сестия, как боль­шин­ство из вас, судьи, пом­нит, был муд­рый, бла­го­че­сти­вый и суро­вый чело­век; после того, как он пер­вым из вид­ней­ших людей был избран в народ­ные три­бу­ны в наи­луч­шие для государ­ства вре­ме­на⁷, он стре­мил­ся не к тому, чтобы зани­мать дру­гие почет­ные долж­но­сти, а к тому, чтобы казать­ся достой­ным их. С его согла­сия⁸, Пуб­лий Сестий женил­ся на доче­ри чест­ней­ше­го и вид­ней­ше­го чело­ве­ка, Гая Аль­би­на, кото­рая роди­ла ему это­го вот маль­чи­ка и дочь, ныне уже замуж­нюю. Пуб­лий Сестий заслу­жил рас­по­ло­же­ние этих двух мужей, отли­чав­ших­ся вели­чай­шей, древ­ней стро­го­стью нра­вов, и был им обо­им чрез­вы­чай­но дорог и при­я­тен. Смерть доче­ри лиши­ла Аль­би­на воз­мож­но­сти назы­вать­ся тестем Сестия, но доро­гих ему тес­ных дру­же­ских отно­ше­ний и вза­им­ной бла­го­же­ла­тель­но­сти она его не лиши­ла. Насколь­ко он ценит Пуб­лия Сестия и поныне, вам очень лег­ко судить по его посто­ян­но­му при­сут­ст­вию здесь, по его вол­не­нию и огор­че­нию⁹. (7) Еще при жиз­ни отца Пуб­лий Сестий женил­ся вто­рич­но на доче­ри Луция Сци­пи­о­на, мужа чест­ней­ше­го, но зло­по­луч­но­го¹⁰. Пуб­лий Сестий отно­сил­ся к нему с глу­бо­ким ува­же­ни­ем и заслу­жил все­об­щее одоб­ре­ние, немед­лен­но выехав в Мас­си­лию, чтобы повидать­ся и уте­шить тестя, изгнан­но­го во вре­ме­на вол­не­ний в государ­стве и вла­чив­ше­го суще­ст­во­ва­ние на чуж­бине, меж­ду тем как ему подо­ба­ло твер­до идти по сто­пам сво­их пред­ков. Сестий при­вез к нему его дочь, чтобы он, неожи­дан­но для себя увидев и обняв ее, если и не совсем, то хотя бы на неко­то­рое вре­мя забыл свою скорбь. Кро­ме того, Сестий сво­и­ми вели­чай­ши­ми и неиз­мен­ны­ми забота­ми под­дер­жи­вал и тестя в его горест­ном поло­же­нии, пока тот был жив, и его оси­ро­тев­шую дочь. Мно­гое мог бы я ска­зать о его щед­ро­сти, об испол­не­нии им сво­их обя­зан­но­стей в домаш­ней жиз­ни, о его воен­ном три­бу­на­те¹¹, о его воз­держ­но­сти при испол­не­нии им этих долж­ност­ных обя­зан­но­стей в про­вин­ции; но мой взор направ­ля­ет­ся на досто­ин­ство государ­ства, кото­рое меня при­зы­ва­ет и тре­бу­ет, чтобы я отбро­сил все менее важ­ное. (8) Кве­сто­ром мое­го кол­ле­ги, Гая Анто­ния, судьи, он был по жре­бию¹², но по общ­но­сти наших замыс­лов был кве­сто­ром моим. Обя­за­тель­ства, нала­гае­мые на меня дол­гом, как я его пони­маю, не поз­во­ля­ют мне рас­ска­зать вам, как мно­го Сестий узнал, нахо­дясь при моем кол­ле­ге, как мно­го он сооб­щил мне, насколь­ко рань­ше мно­гое пред­видел¹³. Поэто­му об Анто­нии я ска­жу одно: в то необы­чай­но гроз­ное и опас­ное для государ­ства вре­мя, когда все были охва­че­ны стра­хом, а кое-кто питал подо­зре­ния про­тив него само­го, Анто­ний не захо­тел ни оправ­дать­ся, опро­верг­нув эти подо­зре­ния, ни успо­ко­ить опа­се­ния, при­бег­нув к при­твор­ству. Если вы обыч­но — и при­том спра­вед­ли­во — хва­ли­ли меня за мою снис­хо­ди­тель­ность к кол­ле­ге, кото­ро­го я сдер­жи­вал и оста­нав­ли­вал, в то же вре­мя в выс­шей сте­пе­ни тща­тель­но охра­няя государ­ство, то почти та же хва­ла заслу­же­на Пуб­ли­ем Сести­ем, так как он про­яв­лял к сво­е­му кон­су­лу такое вни­ма­ние¹⁴, что тот видел в нем чест­но­го кве­сто­ра, а все чест­ные люди — чест­ней­ше­го граж­да­ни­на.

(IV, 9) Когда памят­ный нам заго­вор вырвал­ся нару­жу из потай­ных углов и из мра­ка и, воору­жив­шись, стал откры­то рас­про­стра­нять­ся, тот же Пуб­лий Сестий при­вел вой­ско в город Капую, на кото­рый, как мы подо­зре­ва­ли, соби­рал­ся напасть отряд этих нече­сти­вых пре­ступ­ни­ков, так как обла­да­ние Капу­ей дава­ло очень мно­го пре­иму­ществ для веде­ния вой­ны. Воен­но­го три­бу­на Анто­ния, Гая Меву­ла­на, него­дяя, явно вер­бо­вав­ше­го в Писав­ре¹⁵ и в дру­гих частях Галль­ской обла­сти¹⁶ сто­рон­ни­ков заго­во­ра, Пуб­лий Сестий выгнал из Капуи, не дав ему опом­нить­ся. А Гая Мар­цел­ла¹⁷, кото­рый не толь­ко при­ехал в Капую, но и при­со­еди­нил­ся к огром­но­му отряду гла­ди­а­то­ров, буд­то бы желая научить­ся вла­деть ору­жи­ем, тот же Пуб­лий Сестий поста­рал­ся уда­лить из пре­де­лов горо­да. По этой при­чине насе­ле­ние Капуи, при­знав­шее меня сво­им един­ст­вен­ным патро­ном¹⁸, так как в мое кон­суль­ство была сохра­не­на сво­бо­да это­го горо­да, тогда выра­зи­ло в моем при­сут­ст­вии свою глу­бо­чай­шую бла­го­дар­ность Пуб­лию Сестию, а в насто­я­щее вре­мя те же люди, храб­рей­шие и чест­ней­шие мужи, изме­нив свое назва­ние и име­ну­ясь коло­на­ми и деку­ри­о­на­ми, в сво­их свиде­тель­ских пока­за­ни­ях заяв­ля­ют о бла­го­де­я­нии, ока­зан­ном им Пуб­ли­ем Сести­ем, а в сво­ем поста­нов­ле­нии про­сят изба­вить его от опас­но­сти. (10) Про­шу тебя, Луций Сестий¹⁹, огла­си поста­нов­ле­ние деку­ри­о­нов Капуи, чтобы ваши недру­ги услы­ша­ли твой, еще отро­че­ский, голос и в какой-то сте­пе­ни поня­ли, какой силы он достигнет, когда окрепнет. [Поста­нов­ле­ние деку­ри­о­нов.] Поста­нов­ле­ние, кото­рое я огла­шаю, не явля­ет­ся при­нуди­тель­ной данью отно­ше­ни­ям сосед­ства, или кли­ен­те­лы, или офи­ци­аль­но­го госте­при­им­ства²⁰, оно выне­се­но не ради иска­тель­ства и не с целью реко­мен­да­ции; я огла­шаю вос­по­ми­на­ние о пере­жи­той опас­но­сти, заяв­ле­ние о слав­ной услу­ге, выра­же­ние бла­го­дар­но­сти в насто­я­щее вре­мя и свиде­тель­ство о про­шлом. (11) К тому же в это самое вре­мя, после того как Сестий уже изба­вил Капую от стра­ха, а сенат и все чест­ные люди, схва­тив и пода­вив внут­рен­них вра­гов, под моим руко­вод­ст­вом устра­ни­ли вели­чай­шие опас­но­сти, угро­жав­шие Риму, я пись­мом вызвал Пуб­лия Сестия из Капуи вме­сте с вой­ском, кото­рое тогда у него было. Про­чи­тав это пись­мо, он поспеш­но, с необы­чай­ной быст­ро­той при­мчал­ся в Рим. А дабы вы мог­ли мыс­лен­но пере­не­стись в то ужас­ное вре­мя, озна­комь­тесь с этим пись­мом и вызо­ви­те вновь в памя­ти испы­тан­ный вами страх. [Пись­мо кон­су­ла Цице­ро­на.]

(V) Это при­бы­тие Пуб­лия Сестия пре­кра­ти­ло напад­ки и пося­га­тель­ства как со сто­ро­ны новых народ­ных три­бу­нов²¹, кото­рые имен­но в послед­ние дни мое­го кон­суль­ства стре­ми­лись опо­ро­чить то, что я совер­шил, так и со сто­ро­ны уцелев­ших заго­вор­щи­ков. (12) Но после того как ста­ло ясно, что, коль ско­ро народ­ный три­бун Марк Катон²², храб­рей­ший и чест­ней­ший граж­да­нин, будет защи­щать государ­ство, то сенат и рим­ский народ лег­ко смо­гут сами без воен­ной силы огра­дить сво­им вели­чи­ем досто­ин­ство тех людей, кото­рые с опас­но­стью для себя защи­ти­ли все­об­щее бла­го­по­лу­чие, Сестий со сво­им вой­ском необы­чай­но быст­ро после­до­вал за Гаем Анто­ни­ем. К чему мне здесь объ­яв­лять во все­услы­ша­ние, каки­ми сред­ства­ми имен­но он как кве­стор заста­вил кон­су­ла дей­ст­во­вать, каки­ми спо­со­ба­ми он под­сте­ги­вал чело­ве­ка, кото­рый, быть может, и стре­мил­ся к победе, но все же слиш­ком опа­сал­ся обще­го для всех Мар­са²³ и слу­чай­но­стей вой­ны? Это заня­ло бы мно­го вре­ме­ни, и я ска­жу корот­ко толь­ко вот что: если бы не исклю­чи­тель­ное при­сут­ст­вие духа, про­яв­лен­ное Мар­ком Пет­ре­ем²⁴, не его пре­дан­ность государ­ству, не его выдаю­ща­я­ся доб­лесть в государ­ст­вен­ных делах, не его необы­чай­ный авто­ри­тет сре­ди сол­дат, не его исклю­чи­тель­ный воен­ный опыт и если бы не Пуб­лий Сестий, неиз­мен­но помо­гав­ший ему под­бо­д­рять, убеж­дать, осуж­дать и под­го­нять Анто­ния, то во вре­мя этой вой­ны зима всту­пи­ла бы в свои пра­ва, и Кати­ли­ну, после того как он появил­ся бы из тума­нов и сне­гов Апен­ни­на²⁵ и, выиг­рав целое лето, начал забла­говре­мен­но зани­мать тро­пы и пас­ту­шьи сто­ян­ки в Ита­лии²⁶, мож­но было бы уни­что­жить толь­ко ценой боль­шо­го кро­во­про­ли­тия и ужас­ней­ше­го опу­сто­ше­ния всей Ита­лии. (13) Вот каков был Пуб­лий Сестий, когда при­сту­пил к сво­им обя­зан­но­стям три­бу­на, так что теперь я уже остав­лю в сто­роне его кве­сту­ру в Македо­нии и обра­щусь, нако­нец, к собы­ти­ям более близ­ким. Впро­чем, нече­го умал­чи­вать о его исклю­чи­тель­ной непод­куп­но­сти, про­яв­лен­ной им в про­вин­ции; я недав­но²⁷ видел в Македо­нии ее следы и при­том не слег­ка оттис­ну­тые на крат­кий срок, а глу­бо­ко вре­зан­ные, дабы про­вин­ция эта пом­ни­ла о нем веч­но. Итак, прой­дем мимо все­го это­го, но с тем, чтобы, остав­ляя, огля­нуть­ся на это с ува­же­ни­ем. К его три­бу­на­ту, кото­рый уже дав­но зовет и, так ска­зать, захва­ты­ва­ет и вле­чет к себе мою речь, обра­тим­ся мы теперь в сво­ем напря­жен­ном и стре­ми­тель­ном беге.

(VI, 14) Имен­но о три­бу­на­те Пуб­лия Сестия Квинт Гор­тен­сий гово­рил так, что его речь, пожа­луй, не толь­ко ста­ла защи­той от обви­не­ний, но и пред­ло­жи­ла юно­ше­ству достой­ный запо­ми­на­ния обра­зец и настав­ле­ние в том, как сле­ду­ет зани­мать­ся государ­ст­вен­ной дея­тель­но­стью. Но все же, так как три­бу­нат Пуб­лия Сестия был все­це­ло посвя­щен защи­те мое­го доб­ро­го име­ни и мое­го дела, то я нахо­жу необ­хо­ди­мым для себя если и не рас­смот­реть собы­тия эти более подроб­но, то, во вся­ком слу­чае, хотя бы с при­скор­би­ем опла­кать их. Если бы я в этой речи захо­тел напасть кое на кого более рез­ко, то неуже­ли кто-нибудь не поз­во­лил бы мне выра­зить мое мне­ние несколь­ко сво­бод­нее и задеть тех людей, кото­рые в сво­ем пре­ступ­ном бешен­стве нанес­ли мне удар? Но я про­яв­лю уме­рен­ность и буду под­чи­нять­ся обсто­я­тель­ствам, а не чув­ству лич­ной обиды. Если кто-нибудь недо­во­лен тем, что я остал­ся невредим, пусть он это скро­ет; если кто-нибудь когда-либо при­чи­нил мне зло, но теперь мол­чит и ведет себя тихо, то и я готов пре­дать это забве­нию; если кто-нибудь заде­ва­ет меня и пре­сле­ду­ет, то я буду тер­петь, доко­ле будет воз­мож­но, и моя речь не оскор­бит нико­го, раз­ве толь­ко кто-нибудь сам наско­чит на меня так силь­но, что я не толк­ну его нароч­но, а с раз­бе­гу на него нале­чу.

(15) Преж­де чем начать гово­рить о три­бу­на­те Пуб­лия Сестия, я дол­жен вам рас­ска­зать о кру­ше­нии государ­ст­вен­но­го кораб­ля, кото­рое про­изо­шло годом ранее²⁸. И в рас­ска­зе о том, как вновь соби­ра­лись уцелев­шие облом­ки кораб­ля и как вос­ста­нав­ли­ва­лось все­об­щее бла­го­по­лу­чие, перед вами рас­кро­ют­ся все поступ­ки, сло­ва и наме­ре­ния Пуб­лия Сестия.

(VII) Государ­ство наше, судьи, в ту пору уже пере­жи­ло год²⁹, когда во вре­мя сму­ты и все­об­ще­го стра­ха был натя­нут лук, по мне­нию людей несве­ду­щих, про­тив меня одно­го, в дей­ст­ви­тель­но­сти же — про­тив государ­ства в целом; это сде­ла­ли, пере­ведя в пле­беи беше­но­го и про­па­ще­го чело­ве­ка, дышав­ше­го гне­вом про­тив меня, но в гораздо боль­шей сте­пе­ни недру­га спо­кой­ст­вию и все­об­ще­му бла­гу. Про­слав­лен­ный муж и, несмот­ря на про­ти­во­дей­ст­вие мно­гих людей, луч­ший друг мне — Гней Пом­пей, потре­бо­вав от него вся­че­ских заве­ре­ний, тор­же­ст­вен­ной клят­вой и дого­во­ром обя­зал его ниче­го не делать во вред мне во вре­мя его три­бу­на­та³⁰. Но этот нече­сти­вец, это исча­дие всех зло­действ, решил, что он лишь мало нару­шит уго­вор, если не запу­га­ет чело­ве­ка, пору­чив­ше­го­ся за чужую без­опас­ность, и не вну­шит ему стра­ха перед опас­но­стью, гро­зя­щей ему само­му. (16) До той поры этот отвра­ти­тель­ный и сви­ре­пый зверь был свя­зан авспи­ци­я­ми³¹, опу­тан заве­та­ми пред­ков³², зако­ван в цепи свя­щен­ных зако­нов³³, и вдруг изда­ни­ем кури­ат­ско­го зако­на от все­го это­го его осво­бо­дил кон­сул³⁴, либо, как я пола­гаю, усту­пив­ший прось­бам, либо, как неко­то­рые дума­ли, на меня раз­гне­ван­ный, но, во вся­ком слу­чае, не ведав­ший и не пред­видев­ший столь тяж­ких зло­де­я­ний и бед. Этот народ­ный три­бун ока­зал­ся удач­лив в нис­про­вер­же­нии государ­ства и при­том без вся­кой затра­ты сво­их сил (и в самом деле, какие мог­ли быть при таком обра­зе жиз­ни силы у чело­ве­ка, исто­щен­но­го гнус­но­стя­ми с бра­тья­ми, блудом с сест­ра­ми, вся­че­ским неслы­хан­ным раз­вра­том?). (17) Итак, это, конеч­но, была роко­вая судь­ба государ­ства, когда этот ослеп­лен­ный и безум­ный народ­ный три­бун при­влек на свою сто­ро­ну — что гово­рю я? Кон­су­лов? Но раз­ве мож­но так назвать раз­ру­ши­те­лей нашей дер­жа­вы, пре­да­те­лей ваше­го досто­ин­ства, вра­гов всех чест­ных людей? Раз­ве не дума­ли они, что имен­но для уни­что­же­ния сена­та, для угне­те­ния всад­ни­че­ско­го сосло­вия, для отме­ны всех прав, а так­же и уста­нов­ле­ний пред­ков они и снаб­же­ны лик­тор­ски­ми связ­ка­ми и дру­ги­ми зна­ка­ми выс­ше­го поче­та и импе­рия?³⁵ Во имя бес­смерт­ных богов! — если вы все еще не хоти­те вспом­нить об их зло­де­я­ни­ях, о ранах, выжжен­ных ими на теле государ­ства, то пред­ставь­те себе мыс­лен­но выра­же­ние их лиц и их повад­ки; вам будет лег­че вооб­ра­зить себе их поступ­ки, если вы пред­ста­ви­те себе хотя бы их лица.

(VIII, 18) Один из них³⁶, купаю­щий­ся в бла­го­во­ни­ях, с зави­той гри­вой, глядя свы­со­ка на сво­их соучаст­ни­ков в раз­вра­те и на тех, кто в свое вре­мя пополь­зо­вал­ся его све­жей юно­стью, с остер­ве­не­ни­ем смот­рел на тол­пы ростов­щи­ков у огра­ды, от пре­сле­до­ва­ния кото­рых он был вынуж­ден искать убе­жи­ща в гава­ни три­бу­на­та, чтобы ему, уто­пав­ше­му в дол­гах, слов­но в про­ли­ве Сцил­лы³⁷, не при­шлось цеп­лять­ся за столб; он пре­зи­рал рим­ских всад­ни­ков, угро­жал сена­ту, про­да­вал­ся наем­ным шай­кам³⁸, кото­рые, как он откры­то при­зна­вал, спас­ли его от суда за домо­га­тель­ство, гово­рил о сво­ей надеж­де полу­чить от них же про­вин­цию даже про­тив воли сена­та и думал, что если он ее не добьет­ся, то ему никак несдоб­ро­вать³⁹. (19) А дру­гой⁴⁰, — о, все­б­ла­гие боги! — с каким отвра­ти­тель­ным, с каким угрю­мым, с каким устра­шаю­щим видом рас­ха­жи­вал он! Ни дать, ни взять — один из тех слав­ных боро­да­чей, образ­чик древ­ней дер­жа­вы, лик седой ста­ри­ны, столп государ­ства. Неряш­ли­во оде­тый, в пле­бей­ском и чуть ли не в тем­ном пур­пу­ре⁴¹, с при­чес­кой, настоль­ко раз­лох­ма­чен­ной, что каза­лось, буд­то в Капуе (он тогда как раз был там дуови­ром, чтобы ему было чем укра­сить свое изо­бра­же­ние⁴²) он наме­ре­вал­ся уни­что­жить Сепла­сию⁴³. А что уж гово­рить мне о его бро­вях, кото­рые тогда каза­лись людям не бро­вя­ми, а зало­гом бла­го­по­лу­чия государ­ства? Стро­гость в его взо­ре была так вели­ка, склад­ки на его лбу — так глу­бо­ки, что эти бро­ви, каза­лось, руча­лись за бла­го­по­лу­чие в тече­ние все­го года. (20) Все тол­ко­ва­ли так: «Что ни гово­ри, а государ­ство обла­да­ет вели­кой и креп­кой опо­рой! У нас есть кого про­ти­во­по­ста­вить этой язве, это­му отре­бью; одним толь­ко сво­им выра­же­ни­ем лица он, кля­нусь богом вер­но­сти, одер­жит верх над раз­вра­щен­но­стью и нена­деж­но­стью сво­его кол­ле­ги; у сена­та будет за кем сле­до­вать в этот год, чест­ные люди не оста­нут­ся без совет­чи­ка и вождя». Нако­нец, как раз меня поздрав­ля­ли осо­бен­но усерд­но, так как я, по обще­му мне­нию, для защи­ты от беше­но­го и дерз­ко­го народ­но­го три­бу­на рас­по­ла­гал как дру­гом и род­ст­вен­ни­ком⁴⁴, так и храб­рым и стой­ким кон­су­лом.

(IX) И вот, пер­вый из них не обма­нул нико­го. В самом деле, кто мог пове­рить, что дер­жать в сво­их руках кор­ми­ло такой боль­шой дер­жа­вы и управ­лять государ­ст­вом в его стре­ми­тель­ном беге по бур­ным вол­нам смо­жет чело­век, неожи­дан­но выныр­нув­ший из ноч­ных поте­мок непотреб­ных домов и раз­вра­та, загуб­лен­ный вином, куте­жа­ми, свод­ни­че­ст­вом и блудом и вдруг, сверх ожи­да­ния, постав­лен­ный с чужой помо­щью⁴⁵ на наи­выс­шую сту­пень? Да этот про­пой­ца не мог, не гово­рю уже — пред­видеть надви­гав­шу­ю­ся бурю, нет, даже глядеть на непри­выч­ный для него днев­ной свет. (21) Зато вто­рой обма­нул мно­гих реши­тель­но во всем. Ведь за него хода­тай­ст­во­ва­ла сама его знат­ность, а она уме­ет при­вле­кать к себе серд­ца: все мы, чест­ные люди, все­гда бла­го­склон­но отно­сим­ся к знат­но­сти; во-пер­вых, для государ­ства полез­но, чтобы знат­ные люди были достой­ны сво­их пред­ков; во-вто­рых, память о людях слав­ных и име­ю­щих заслу­ги перед государ­ст­вом живет для нас даже после их смер­ти. Так как его все­гда виде­ли угрю­мым, мол­ча­ли­вым, несколь­ко суро­вым и неопрят­ным, так как имя он носил такое, что доб­ро­по­рядоч­ность каза­лась врож­ден­ной в этой семье⁴⁶, то к нему отно­си­лись бла­го­склон­но и, питая надеж­ду, что он по бес­ко­ры­стию будет под­ра­жать сво­им пред­кам, забы­ва­ли о роде его мате­ри⁴⁷. (22) Да и я, по прав­де гово­ря, судьи, нико­гда не думал, что он отли­ча­ет­ся пре­ступ­но­стью, наг­ло­стью и жесто­ко­стью в такой мере, в какой и мне и государ­ству при­шлось это испы­тать на себе. Что он ничтож­ный и нена­деж­ный чело­век, а его доб­рая сла­ва с юных лет лише­на осно­ва­ния — я знал. И дей­ст­ви­тель­но, выра­же­ние его лица скры­ва­ло его под­лин­ные наме­ре­ния, сте­ны его дома — его позор­ные поступ­ки, но и то и дру­гое — пре­гра­да недол­го­веч­ная, да и воз­веде­на она была не так, чтобы через нее не мог­ли про­ник­нуть пыт­ли­вые взо­ры.

(X) Мы все были свиде­те­ля­ми его обра­за жиз­ни, его празд­но­сти, без­де­я­тель­но­сти; скры­тые в нем поро­ки были вид­ны тем, кто сопри­ка­сал­ся с ним бли­же; да и его соб­ст­вен­ные речи дава­ли нам осно­ва­ния судить о его зата­ен­ных чув­ствах; (23) рас­хва­ли­вал этот уче­ный чело­век неве­до­мо каких фило­со­фов; назвать их по име­ни он, прав­да, не мог; одна­ко осо­бен­но пре­воз­но­сил он тех, кото­рые слы­вут побор­ни­ка­ми и поклон­ни­ка­ми наслаж­де­ния; како­го имен­но, в какое вре­мя и каким обра­зом полу­чае­мо­го, он не спра­ши­вал, но само сло­во это впи­тал все­ми частя­ми души и тела; по его сло­вам, эти самые фило­со­фы совер­шен­но пра­виль­но утвер­жда­ют, что муд­рец дела­ет все толь­ко для себя, что стре­мить­ся к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти здра­во­мыс­ля­ще­му чело­ве­ку не подо­ба­ет, что самое луч­шее — празд­ная жизнь, пол­ная и даже пере­пол­нен­ная наслаж­де­ни­я­ми⁴⁸; а те, кото­рые гово­рят, что надо стро­го блю­сти свое досто­ин­ство, забо­тить­ся о государ­стве, руко­вод­ст­во­вать­ся в тече­ние всей сво­ей жиз­ни сооб­ра­же­ни­я­ми дол­га, а не выго­ды, ради оте­че­ства под­вер­гать­ся опас­но­стям, полу­чать раны, идти на смерть⁴⁹, по его мне­нию, бредят и схо­дят с ума. (24) На осно­ва­нии этих посто­ян­ных речей, кото­рые он вел изо дня в день, на осно­ва­нии того, что я видел, с каки­ми людь­ми он общал­ся во внут­рен­них поко­ях сво­его дома, а так­же и ввиду того, что над самим домом вил­ся дымок, кото­рый сво­им запа­хом ука­зы­вал на что-то недоб­рое, я решил, что ниче­го хоро­ше­го от этих без­дель­ни­ков не дождешь­ся, но что и дур­но­го опа­сать­ся нече­го. Одна­ко ведь вот как быва­ет, судьи: если дать меч малень­ко­му маль­чи­ку или немощ­но­му и дрях­ло­му ста­ри­ку, то сво­ею силой он нико­му вреда не нане­сет; но если он напра­вит ору­жие на обна­жен­ное тело даже само­го храб­ро­го мужа, то ост­рый кли­нок может и сам пора­нить его. Так же, когда кон­суль­ство, подоб­но мечу, было вру­че­но таким немощ­ным и сла­бо­силь­ным людям, эти люди, кото­рые сами нико­гда нико­го не смог­ли бы даже уко­лоть, воору­жен­ные име­нем выс­ше­го импе­рия, изру­би­ли без­за­щит­ное государ­ство на кус­ки. Они откры­то заклю­чи­ли дого­вор с народ­ным три­бу­ном, чтобы полу­чить от него те про­вин­ции, какие захотят, а вой­ско и день­ги в том коли­че­стве, в каком им захо­чет­ся, — на том усло­вии, что они сна­ча­ла выда­дут государ­ство народ­но­му три­бу­ну повер­жен­ным и свя­зан­ным; дого­вор этот, когда он будет заклю­чен, мож­но будет, по их сло­вам, освя­тить моей кро­вью⁵⁰. (25) Когда это откры­лось (ведь столь тяж­кое пре­ступ­ле­ние не мог­ло ни быть скры­то, ни оста­вать­ся неиз­вест­ным), тот же самый три­бун в одно и то же вре­мя объ­явил рога­ции: о моей поги­бе­ли и о назна­че­нии про­вин­ций для каж­до­го из кон­су­лов поимен­но⁵¹.

(XI) Тогда-то сенат, охва­чен­ный бес­по­кой­ст­вом, вы, рим­ские всад­ни­ки, встре­во­жен­ные, вся Ита­лия, взвол­но­ван­ная, одним сло­вом, все граж­дане всех родов и сосло­вий сочли нуж­ным искать помо­щи для государ­ства, нахо­див­ше­го­ся под угро­зой, у кон­су­лов, то есть у выс­ше­го импе­рия, хотя, кро­ме беше­но­го три­бу­на, толь­ко эти два кон­су­ла и были гибель­ным смер­чем для государ­ства; ведь они не толь­ко не при­шли на помощь оте­че­ству, падав­ше­му в про­пасть, но даже горе­ва­ли из-за того, что оно пада­ет слиш­ком мед­лен­но. Все чест­ные люди обра­ща­лись к ним с сето­ва­ни­я­ми, их молил сенат, от них изо дня в день тре­бо­ва­ли, чтобы они взя­ли на себя мою защи­ту, внес­ли какое-нибудь пред­ло­же­ние и, нако­нец, доло­жи­ли обо мне сена­ту. Они же не толь­ко отка­зы­ва­лись сде­лать это, но даже пре­сле­до­ва­ли сво­и­ми насмеш­ка­ми всех вид­ней­ших людей из наше­го сосло­вия. (26) И вот, когда вне­зап­но огром­ное мно­же­ство людей собра­лось в Капи­то­лий из все­го Рима и из всей Ита­лии, все при­зна­ли нуж­ным надеть тра­ур­ные одеж­ды и защи­щать меня любы­ми сред­ства­ми как част­ные лица, пото­му что офи­ци­аль­ных руко­во­ди­те­лей государ­ство было лише­но. В то же самое вре­мя сенат собрал­ся в хра­ме Согла­сия (имен­но этот храм был памят­ни­ком мое­го кон­суль­ства⁵²), при­чем все сосло­вие, пла­ча, обра­ти­лось с моль­ба­ми к кон­су­лу в зави­тых локо­нах; ведь дру­гой, лох­ма­тый и суро­вый, наме­рен­но не выхо­дил из дому. С какой над­мен­но­стью этот выро­док, этот губи­тель отверг моль­бы слав­ней­ше­го сосло­вия и слез­ные прось­бы про­слав­лен­ных граж­дан! А ко мне само­му с каким пре­зре­ни­ем отнес­ся этот рас­хи­ти­тель оте­че­ства! Ибо к чему гово­рить «рас­хи­ти­тель отцов­ско­го досто­я­ния»? Его он пол­но­стью утра­тил, хотя даже тор­го­вал собой. Вы подо­шли к сена­ту; вы, повто­ряю, рим­ские всад­ни­ки, и все чест­ные люди в тра­ур­ной одеж­де бро­си­лись в ноги раз­врат­ней­ше­му свод­ни­ку, защи­щая мои граж­дан­ские пра­ва; затем, когда этот раз­бой­ник отверг ваши моль­бы, Луций Нин­ний, муж чрез­вы­чай­ной чест­но­сти, вели­чия духа, непо­ко­ле­би­мо­сти, доло­жил сена­ту о поло­же­нии государ­ства, и собрав­ший­ся в пол­ном соста­ве сенат поста­но­вил, в защи­ту моих граж­дан­ских прав, надеть тра­ур⁵³.

(XII, 27) О, этот день, судьи, роко­вой для сена­та и для всех чест­ных людей, для государ­ства горест­ный, для меня — ввиду несча­стья, постиг­ше­го мою семью, — тяж­кий, а в памя­ти гряду­щих поко­ле­ний слав­ный! Ибо какое более бли­ста­тель­ное собы­тие мож­но при­ве­сти из все­го наше­го памят­но­го нам про­шло­го, чем этот день, когда в защи­ту одно­го граж­да­ни­на наде­ли тра­ур­ные одеж­ды все чест­ные люди по сво­е­му еди­но­душ­но­му реше­нию и весь сенат по офи­ци­аль­но­му поста­нов­ле­нию? И тра­ур этот был надет не с целью заступ­ни­че­ства, а в знак печа­ли. Ибо кого было про­сить о заступ­ни­че­стве, когда тра­ур­ные одеж­ды носи­ли все, при­чем доста­точ­но было не надеть их, чтобы счи­тать­ся чело­ве­ком бес­чест­ным? О том, что́ этот народ­ный три­бун, этот гра­би­тель, поку­сив­ший­ся на все боже­ское и чело­ве­че­ское, совер­шил уже после того, как тра­ур был надет все­ми граж­да­на­ми, пора­жен­ны­ми горем, я и гово­рить не хочу; ведь он велел знат­ней­шим юно­шам, весь­ма ува­жае­мым рим­ским всад­ни­кам, хода­та­ям за мое избав­ле­ние от опас­но­сти, явить­ся к нему, и его шай­ка набро­си­лась на них, обна­жив мечи и бро­сая кам­ни. О кон­су­лах гово­рю я, чья чест­ность долж­на быть опо­рой государ­ства. (28) Зады­ха­ясь, Габи­ний взбе­га­ет из сена­та — с таким же встре­во­жен­ным и рас­стро­ен­ным лицом, какое у него было бы, попа­ди он несколь­ки­ми года­ми ранее в собра­ние сво­их заи­мо­дав­цев; тут же он созы­ва­ет народ­ную сход­ку и — кон­сул! — про­из­но­сит речь, какой сам Кати­ли­на, даже после победы, нико­гда бы не про­из­нес: люди заблуж­да­ют­ся, — гово­рил он, — думая, что сенат в дан­ное вре­мя обла­да­ет в государ­стве какой-то вла­стью; рим­ские всад­ни­ки поне­сут кару за тот день, когда они, в мое кон­суль­ство, сто­я­ли с меча­ми в руках на капи­то­лий­ском склоне⁵⁴; для тех, кто тогда был в стра­хе (он, види­мо, имел в виду заго­вор­щи­ков), при­шло вре­мя ото­мстить за себя. Если бы он ска­зал даже толь­ко это одно, он был бы досто­ин любой каз­ни; ибо пре­ступ­ная речь кон­су­ла сама по себе может потря­сти государ­ство; а что́ он совер­шил, вы види­те: (29) Луцию Ламии, кото­рый был глу­бо­ко пре­дан мне ввиду моей тес­ной друж­бы с его отцом, а ради государ­ства даже был готов пой­ти на смерть, Габи­ний во вре­мя народ­ной сход­ки при­ка­зал оста­вить Рим и сво­им эдик­том пове­лел ему нахо­дить­ся на рас­сто­я­нии не менее двух­сот миль от горо­да — толь­ко за то, что он осме­лил­ся засту­пить­ся за граж­да­ни­на, за граж­да­ни­на с боль­ши­ми заслу­га­ми, за дру­га, за государ­ство⁵⁵.

(XIII) Как же посту­пить с таким чело­ве­ком и для чего сохра­нять ни на что не год­но­го граж­да­ни­на, вер­нее, столь пре­ступ­но­го вра­га?⁵⁶ Ведь он — я уже не гово­рю о дру­гих делах, в кото­рых он заме­шан вме­сте со сво­им сви­ре­пым и мерз­ким кол­ле­гой, — сам вино­ват уже в том, что изгнал, выслал из Рима, не гово­рю — рим­ско­го всад­ни­ка, не гово­рю — вид­ней­ше­го и чест­ней­ше­го мужа, не гово­рю — граж­да­ни­на, быв­ше­го луч­шим дру­гом государ­ству, не гово­рю — чело­ве­ка, имен­но в то вре­мя вме­сте с сена­том и все­ми чест­ны­ми людь­ми опла­ки­вав­ше­го паде­ние сво­его дру­га и паде­ние государ­ства; нет, повто­ряю я, рим­ско­го граж­да­ни­на он эдик­том сво­им, без вся­ко­го суда, будучи кон­су­лом, выгнал из оте­че­ства. (30) Ведь для союз­ни­ков и лати­нян⁵⁷ быва­ло гор­ше все­го, если кон­су­лы при­ка­зы­ва­ли им поки­нуть Рим⁵⁸, что слу­ча­лось очень ред­ко. Но тогда для них было воз­мож­но воз­вра­ще­ние в их город­ские общи­ны к их домаш­ним ларам⁵⁹; это было общим несча­стьем и в нем не заклю­ча­лось бес­че­стия для кого-либо лич­но. А это что? Кон­сул будет эдик­том сво­им раз­лу­чать рим­ских граж­дан с их бога­ми-пена­та­ми⁶⁰, изго­нять их из оте­че­ства, выби­рать, кого захо­чет, поимен­но осуж­дать и выго­нять? Если бы Габи­ний когда-либо мог поду­мать, что вы буде­те вести государ­ст­вен­ные дела так, как теперь, если бы он пове­рил, что в государ­стве оста­нет­ся хотя бы какое-то подо­бие или види­мость пра­во­судия, раз­ве он осме­лил­ся бы уни­что­жить в государ­стве сенат, пре­зреть моль­бы рим­ских всад­ни­ков, сло­вом, пода­вить необыч­ны­ми и неслы­хан­ны­ми эдик­та­ми все­об­щие пра­ва и сво­бо­ду?

(31) Хотя вы, судьи, слу­ша­е­те меня очень вни­ма­тель­но и весь­ма бла­го­склон­но, но я все же боюсь, что неко­то­рые из вас не пони­ма­ют, к чему кло­нит­ся эта моя столь длин­ная и столь изда­ле­ка нача­тая речь, вер­нее, какое отно­ше­ние к делу Пуб­лия Сестия име­ют про­ступ­ки тех людей, кото­рые истер­за­ли государ­ство еще до его три­бу­на­та. Но я поста­вил себе целью дока­зать, что все наме­ре­ния Пуб­лия Сестия и смысл все­го его три­бу­на­та све­лись к тому, чтобы, насколь­ко воз­мож­но, лечить раны повер­жен­но­го и погуб­лен­но­го государ­ства. И если вам пока­жет­ся, что я, повест­вуя об этих ранах, буду гово­рить слиш­ком мно­го о себе самом, про­сти­те мне это. Ведь и вы и все чест­ные люди при­зна­ли несча­стье, постиг­шее меня, вели­чай­шей раной, нане­сен­ной государ­ству; зна­чит, Пуб­лий Сестий обви­ня­ет­ся не по сво­е­му, а по мое­му делу. Так как он обра­тил все силы сво­его три­бу­на­та на то, чтобы вос­ста­но­вить меня в пра­вах, то мое дело, касаю­ще­е­ся про­шло­го, долж­но быть свя­за­но с его нынеш­ней защи­той.

(XIV, 32) Итак, сенат горе­вал, граж­дане скор­бе­ли, по офи­ци­аль­но при­ня­то­му реше­нию надев тра­ур­ные одеж­ды. В Ита­лии не было ни одно­го муни­ци­пия, ни одной коло­нии⁶¹, ни одной пре­фек­ту­ры⁶², в Риме — ни одно­го обще­ства откуп­щи­ков, ни одной кол­ле­гии или собра­ния, или вооб­ще како­го-либо обще­го сове­ща­ния, кото­рое бы тогда не при­ня­ло само­го почет­но­го для меня реше­ния о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах, как вдруг оба кон­су­ла эдик­том сво­им велят сена­то­рам сно­ва надеть обыч­ное пла­тье. Какой кон­сул когда-либо пре­пят­ст­во­вал сена­ту сле­до­вать его соб­ст­вен­ным поста­нов­ле­ни­ям, какой тиранн запре­щал несчаст­ным горе­вать? Неуже­ли тебе, Писон (о Габи­нии и гово­рить не сто­ит), мало того, что ты, обма­ны­вая людей, пре­не­брег волей сена­та, пре­зрел сове­ты всех чест­ных людей, пре­дал государ­ство, опо­зо­рил имя кон­су­ла? И ты еще осме­лил­ся издать эдикт, запре­щаю­щий людям горе­вать о несча­стье, постиг­шем меня, их самих, государ­ство, и выра­жать свою скорбь ноше­ни­ем тра­ур­ных одежд? Для чего бы они ни наде­ли этот тра­ур — для выра­же­ния ли печа­ли или же для заступ­ни­че­ства за меня, — суще­ст­во­вал ли когда-либо такой жесто­кий чело­век, кото­рый бы стал пре­пят­ст­во­вать кому-либо горе­вать о себе или умо­лять дру­гих? (33) Раз­ве люди не име­ют обык­но­ве­ния по сво­е­му соб­ст­вен­но­му почи­ну наде­вать тра­ур, когда их дру­зья в опас­но­сти? В твою соб­ст­вен­ную защи­ту, Писон, раз­ве никто не наденет его?⁶³ Даже те, кого ты сам послал как сво­их лега­тов, не гово­рю уже — без поста­нов­ле­ния сена­та, нет, даже про­тив его воли?

Итак, кто захо­чет, тот будет, быть может, опла­ки­вать паде­ние про­па­ще­го чело­ве­ка и пре­да­те­ля государ­ства, а опла­ки­вать граж­да­ни­на, поль­зу­ю­ще­го­ся вели­чай­шей бла­го­склон­но­стью всех чест­ных людей, име­ю­ще­го огром­ные заслу­ги, спа­си­те­ля государ­ства, когда и ему само­му, а с ним вме­сте и государ­ству угро­жа­ет опас­ность, сена­ту раз­ре­ше­но не будет? И те же кон­су­лы, — если толь­ко сле­ду­ет назы­вать кон­су­ла­ми тех, кого все счи­та­ют необ­хо­ди­мым вычерк­нуть, не гово­рю — из памя­ти, но даже из фаст⁶⁴, — уже после заклю­че­ния дого­во­ра о про­вин­ци­ях, когда та же самая фурия, тот же губи­тель оте­че­ства пре­до­ста­вил им сло­во на народ­ной сход­ке во Фла­ми­ни­е­вом цир­ке⁶⁵, сре­ди ваших силь­ней­ших сто­нов, сво­и­ми реча­ми и голо­со­ва­ни­ем одоб­ри­ли все то, что тогда пред­ла­га­лось во вред мне и в ущерб государ­ству.

(XV) При без­участ­ном отно­ше­нии тех же кон­су­лов и у них на гла­зах был пред­ло­жен закон о том, чтобы не име­ли силы авспи­ции, чтобы никто не совер­шал обнун­ци­а­ции, чтобы никто не совер­шал интер­цес­сии при изда­нии зако­на, чтобы доз­во­ля­лось пред­ла­гать закон во все при­сут­ст­вен­ные дни, чтобы не име­ли силы ни Эли­ев закон, ни Фуфи­ев закон⁶⁶. Кто не пони­ма­ет, что одной этой рога­ци­ей был уни­что­жен весь государ­ст­вен­ный строй? (34) На гла­зах у тех же кон­су­лов перед Авре­ли­е­вым три­бу­на­лом⁶⁷, под пред­ло­гом учреж­де­ния кол­ле­гий⁶⁸, вер­бо­ва­ли рабов, при­чем людей пере­пи­сы­ва­ли по квар­та­лам, рас­пре­де­ля­ли на десят­ки, при­зы­ва­ли к наси­лию, к стыч­кам, к резне, к гра­бе­жу. При тех же кон­су­лах откры­то достав­ля­ли ору­жие в храм Касто­ра, раз­би­ра­ли сту­пе­ни это­го хра­ма⁶⁹, воору­жен­ные люди зани­ма­ли форум и места народ­ных схо­док, людей уби­ва­ли и поби­ва­ли кам­ня­ми; не суще­ст­во­ва­ло ни сена­та, ни про­чих долж­ност­ных лиц; один чело­век, опи­ра­ясь на воору­жен­ных раз­бой­ни­ков, обла­дал всей пол­нотой вла­сти, при­чем сам он не имел какой-либо осо­бой силы, но после того как он посред­ст­вом дого­во­ра о про­вин­ци­ях заста­вил обо­их кон­су­лов пре­дать государ­ство, он стал глу­мить­ся над все­ми, чув­ст­во­вал себя вла­сте­ли­ном, иным давал обе­ща­ния, мно­гих дер­жал в руках, запу­ги­вая их и наво­дя на них страх, а еще боль­шее чис­ло людей зама­ни­вал надеж­да­ми и посу­ла­ми.

(35) При таком поло­же­нии вещей, судьи, хотя у сена­та и не было руко­во­ди­те­лей, а вме­сто руко­во­ди­те­лей были пре­да­те­ли или, вер­нее, явные вра­ги; хотя кон­су­лы при­вле­ка­ли рим­ских всад­ни­ков к суду, отвер­га­ли реше­ния всей Ита­лии, одних отправ­ля­ли в ссыл­ку поимен­но, дру­гих запу­ги­ва­ли угро­за­ми и опас­но­стью; хотя в хра­мах было ору­жие, а на фору­ме — воору­жен­ные люди, при­чем кон­су­лы не скры­ва­ли это­го, хра­ня мол­ча­ние, а одоб­ря­ли в сво­их речах и при голо­со­ва­нии; хотя все мы виде­ли Рим, прав­да, еще не уни­что­жен­ным и раз­ру­шен­ным, но уже захва­чен­ным и поко­рен­ным, — все же, при такой глу­бо­кой пре­дан­но­сти чест­ных людей, судьи, я усто­ял бы про­тив этих несча­стий, как вели­ки они ни были; но дру­гие опа­се­ния, дру­гие заботы и подо­зре­ния повли­я­ли на меня.

(XVI, 36) Я изло­жу сего­дня, судьи, все дово­ды, оправ­ды­ваю­щие мое поведе­ние и мое реше­ние, и, конеч­но, не обма­ну ни ваше­го при­сталь­но­го вни­ма­ния, с каким вы меня слу­ша­е­те, ни, во вся­ком слу­чае, ожи­да­ний это­го мно­го­люд­но­го собра­ния, како­го, насколь­ко я пом­ню, ни при одном суде не быва­ло. Ведь если в столь чест­ном деле, при таком боль­шом рве­нии сена­та, при столь исклю­чи­тель­ном еди­но­ду­шии всех чест­ных людей, при такой готов­но­сти [всад­ни­че­ско­го сосло­вия], сло­вом, когда вся Ита­лия шла на любые испы­та­ния, я отсту­пил перед бешен­ст­вом под­лей­ше­го народ­но­го три­бу­на и испу­гал­ся нена­деж­но­сти и наг­ло­сти пре­зрен­ных кон­су­лов, то я был, при­знаю́ это, слиш­ком робок, пал духом и рас­те­рял­ся. (37) Было ли какое-либо сход­ство меж­ду моим поло­же­ни­ем и поло­же­ни­ем Квин­та Метел­ла?⁷⁰ Хотя все чест­ные люди и одоб­ря­ли его реше­ние, одна­ко ни сенат офи­ци­аль­но, ни какое-либо сосло­вие в отдель­но­сти, ни вся Ита­лия не под­дер­жа­ли его сво­и­ми поста­нов­ле­ни­я­ми. Ведь он, так ска­зать, имел в виду ско­рее свою соб­ст­вен­ную сла­ву, чем оче­вид­ное для всех бла­го государ­ства, когда он один отка­зал­ся поклясть­ся в соблюде­нии зако­на, про­веден­но­го насиль­ст­вен­ным путем. Сло­вом, он, по-види­мо­му, про­явил такую непо­ко­ле­би­мость с той целью, чтобы, посту­пив­шись любо­вью к оте­че­ству, при­об­ре­сти сла­ву чело­ве­ка стой­ко­го. Ведь ему пред­сто­я­ло иметь дело с непо­беди­мым вой­ском Гая Мария; недру­гом его был Гай Марий, спа­си­тель оте­че­ства, быв­ший тогда кон­су­лом уже в шестой раз⁷¹. Ему пред­сто­я­ло иметь дело с Луци­ем Сатур­ни­ном, народ­ным три­бу­ном во вто­рой раз, чело­ве­ком бди­тель­ным и высту­пав­шим на сто­роне наро­да — хотя и недо­ста­точ­но сдер­жан­но, но, во вся­ком слу­чае, пре­дан­но и бес­ко­рыст­но. Квинт Метелл уда­лил­ся, дабы в слу­чае сво­его пора­же­ния не пасть с позо­ром от руки храб­рых мужей или же в слу­чае сво­ей победы не отнять у государ­ства мно­гих храб­рых граж­дан. (38) Что каса­ет­ся мое­го дела, то сенат взял­ся за него откры­то, сосло­вие всад­ни­ков — рев­ност­но, вся Ита­лия — офи­ци­аль­но⁷², все чест­ные люди — каж­дый в отдель­но­сти и весь­ма рья­но. Я совер­шил такие дея­ния, кото­рые при­над­ле­жат не мне одно­му; нет, я был руко­во­ди­те­лем все­об­щей воли, и они не состав­ля­ют мою лич­ную сла­ву, а име­ют целью общую непри­кос­но­вен­ность всех граж­дан и, мож­но ска­зать, наро­дов. Я совер­шил их, твер­до веря, что все люди все­гда долж­ны будут меня одоб­рять и защи­щать.

(XVII) Но мне пред­сто­я­ла борь­ба не с победо­нос­ным вой­ском, а со сбро­дом най­ми­тов, под­стре­кае­мых на раз­граб­ле­ние Рима; про­тив­ни­ком моим был не Гай Марий, гро­за для вра­гов, надеж­да и опо­ра отчиз­ны, а два опас­ных чудо­ви­ща, кото­рых нище­та, огром­ные дол­ги, ничтож­ность и бес­чест­ность отда­ли во власть⁷³ народ­но­му три­бу­ну свя­зан­ны­ми по рукам и по ногам. (39) И мне пред­сто­я­ло иметь дело не с Сатур­ни­ном, кото­рый, зная, что снаб­же­ние хле­бом отня­то у него, кве­сто­ра в Остии⁷⁴, с целью опо­ро­чить его и пере­да­но Мар­ку Скав­ру, пер­во­при­сут­ст­ву­ю­ще­му в сена­те и пер­во­му сре­ди граж­дан, с боль­шой реши­мо­стью пытал­ся ото­мстить за свою обиду, а с любов­ни­ком бога­тых фиг­ля­ров, с сожи­те­лем род­ной сест­ры, со жре­цом блудо­де­я­ний⁷⁵, с отра­ви­те­лем⁷⁶, с под­де­лы­ва­те­лем заве­ща­ний, с убий­цей из-за угла, с раз­бой­ни­ком. Я не опа­сал­ся, что в слу­чае, если я одо­лею этих людей воору­жен­ной силой, — а это было лег­ко сде­лать и сле­до­ва­ло сде­лать, при­чем это­го тре­бо­ва­ли от меня чест­ней­шие и храб­рей­шие граж­дане, — кто-нибудь станет либо уко­рять меня за то, что я при­бег к наси­лию, чтобы отра­зить наси­лие, либо горе­вать о смер­ти про­па­щих граж­дан, вер­нее, внут­рен­них вра­гов. Но на меня подей­ст­во­ва­ло вот что: на всех народ­ных сход­ках этот безум­ный вопил, что все, что он дела­ет во вред мне, исхо­дит от Гнея Пом­пея, про­слав­лен­но­го мужа, кото­рый и ныне мой луч­ший друг и ранее был им, пока мог⁷⁷. Мар­ка Крас­са, храб­рей­ше­го мужа, с кото­рым я был так­же свя­зан тес­ней­ши­ми дру­же­ски­ми отно­ше­ни­я­ми, этот губи­тель изо­бра­жал крайне враж­деб­ным мое­му делу. А Гая Цеза­ря, кото­рый без какой бы то ни было моей вины захо­тел дер­жать­ся в сто­роне от мое­го дела, тот же Пуб­лий Кло­дий назы­вал на еже­днев­ных народ­ных сход­ках злей­шим недру­гом мое­му вос­ста­нов­ле­нию в пра­вах. (40) Он гово­рил, что, при­ни­мая реше­ния, будет при­бе­гать к ним тро­им как к совет­чи­кам и помощ­ни­кам в дей­ст­ви­ях; один из них⁷⁸, по его сло­вам, рас­по­ла­гал в Ита­лии огром­ным вой­ском, двое дру­гих, кото­рые тогда были част­ны­ми лица­ми, мог­ли — если бы захо­те­ли — стать во гла­ве вой­ска и сна­рядить его; они, гово­рил он, имен­но так и соби­ра­лись посту­пить. И не судом наро­да, не борь­бой на каком-либо закон­ном осно­ва­нии⁷⁹, не раз­би­ра­тель­ст­вом или же при­вле­че­ни­ем к суду угро­жал он мне, а наси­ли­ем, ору­жи­ем, вой­ском, импе­ра­то­ра­ми⁸⁰, вой­ной.

(XVIII) И что же? Неуже­ли же речь недру­га, осо­бен­но столь лишен­ная осно­ва­ний, столь бес­чест­но обра­щен­ная про­тив про­слав­лен­ных мужей, подей­ст­во­ва­ла на меня? Нет, не речь его на меня подей­ст­во­ва­ла, а мол­ча­ние тех, на кого эта столь бес­чест­ная речь ссы­ла­лась; мол­ча­ли они тогда, прав­да, по дру­гим при­чи­нам, но людям, боя­щим­ся все­го, каза­лось, что они мол­ча­ни­ем сво­им гово­рят, не опро­вер­гая согла­ша­ют­ся. Но они, думая, что ука­зы и рас­по­ря­же­ния минув­ше­го года⁸¹ под­ры­ва­ют­ся пре­то­ра­ми, отме­ня­ют­ся сена­том и пер­вы­ми сре­ди граж­дан людь­ми, под­да­лись стра­ху и, не желая рвать отно­ше­ний с вли­я­тель­ным в наро­де три­бу­ном, гово­ри­ли, что опас­но­сти, угро­жаю­щие лич­но им, для них страш­нее, чем опас­но­сти, угро­жаю­щие мне. (41) Но все же Красс утвер­ждал, что за мое дело долж­ны взять­ся кон­су­лы, а Пом­пей умо­лял их о покро­ви­тель­стве и заяв­лял, что он, будучи даже част­ным лицом, не оста­вит офи­ци­аль­но нача­то­го дела без вни­ма­ния. Это­му мужу, пре­дан­но­му мне, горя­чо желав­ше­му спа­сти государ­ство, извест­ные люди, наро­чи­то подо­слан­ные в мой дом, посо­ве­то­ва­ли быть более осто­рож­ным и ска­за­ли, что у меня в доме под­готов­ле­но поку­ше­ние на его жизнь; одни воз­буди­ли в нем это подо­зре­ние, посы­лая ему пись­ма, дру­гие — через вест­ни­ков, третьи⁸² — при лич­ной встре­че, поэто­му хотя он, несо­мнен­но, ничуть не опа­сал­ся меня, все же счи­тал нуж­ным осте­ре­гать­ся их самих — как бы они, при­крыв­шись моим име­нем, не зате­я­ли чего-нибудь про­тив него. Что каса­ет­ся само­го Цеза­ря, кото­ро­го люди, не знав­шие истин­но­го поло­же­ния вещей, счи­та­ли осо­бен­но раз­гне­ван­ным на меня, то он сто­ял у город­ских ворот и был обле­чен импе­ри­ем; в Ита­лии было его вой­ско, а в этом вой­ске он дал назна­че­ние бра­ту того само­го народ­но­го три­бу­на, мое­го недру­га⁸³.

(XIX, 42) И вот, когда я видел — ведь это и вовсе не было тай­ной, — что сенат, без кото­ро­го государ­ство суще­ст­во­вать не может, вооб­ще отстра­нен от государ­ст­вен­ных дел; что кон­су­лы, кото­рые долж­ны быть руко­во­ди­те­ля­ми государ­ст­вен­но­го сове­та, дове­ли дело до того, что государ­ст­вен­ный совет совер­шен­но уни­что­жен ими сами­ми; что тех, кто был наи­бо­лее могу­ще­ст­вен⁸⁴, на всех народ­ных сход­ках выстав­ля­ют как вдох­но­ви­те­лей рас­пра­вы со мной (это была ложь, но устра­шаю­щая); что на сход­ках изо дня в день про­из­но­сят­ся речи про­тив меня; что ни в мою защи­ту, ни в защи­ту государ­ства никто не воз­вы­ша­ет голо­са; что зна­ме­на леги­о­нов, по мне­нию мно­гих, гро­зят ваше­му суще­ст­во­ва­нию и бла­го­со­сто­я­нию (это было невер­но, но так все-таки дума­ли); что преж­ние силы заго­вор­щи­ков и рас­се­ян­ный и побеж­ден­ный отряд него­дя­ев Кати­ли­ны сно­ва собра­ны при новом вожа­ке⁸⁵ и при неожи­дан­ном обо­ро­те дел, — когда я все это видел, что было делать мне, судьи? Ведь тогда, знаю я, не ваша пре­дан­ность изме­ни­ла мне, а, мож­но ска­зать, моя изме­ни­ла вам. (43) Воз­мож­но ли было мне, част­но­му лицу, брать­ся за ору­жие про­тив народ­но­го три­бу­на? Если бы бес­чест­ных людей победи­ли чест­ные, а храб­рые — мало­душ­ных; если бы был убит тот чело­век, кото­ро­го толь­ко смерть мог­ла изле­чить от его наме­ре­ния погу­бить государ­ство, что про­изо­шло бы в даль­ней­шем? Кто пору­чил­ся бы за буду­щее? Кто, нако­нец, мог сомне­вать­ся в том, что кон­су­лы высту­пят в каче­стве защит­ни­ков три­бу­на и мсти­те­лей за его кровь, осо­бен­но если она будет про­ли­та при отсут­ст­вии офи­ци­аль­но­го реше­ния?⁸⁶ Ведь кто-то уже ска­зал на народ­ной сход­ке, что я дол­жен либо одна­жды погиб­нуть, либо два­жды победить. Что озна­ча­ло это «два­жды победить»? Конеч­но, одно: что я, сра­зив­шись не на жизнь, а на смерть с обе­зу­мев­шим народ­ным три­бу­ном, дол­жен буду бить­ся с кон­су­ла­ми и дру­ги­ми мсти­те­ля­ми за него. (44) Но даже если бы мне при­шлось погиб­нуть, а не полу­чить рану, для меня изле­чи­мую, но смер­тель­ную для того, кто ее нане­сет, я, пра­во, все же пред­по­чел бы одна­жды погиб­нуть, судьи, а не два­жды победить. Ведь эта вто­рая борь­ба была бы тако­ва, что мы, кем бы мы ни ока­за­лись, — побеж­ден­ны­ми или победи­те­ля­ми, — не смог­ли бы сохра­нить наше государ­ство в цело­сти. А если бы я при пер­вом же столк­но­ве­нии пал на фору­ме вме­сте со мно­ги­ми чест­ны­ми мужа­ми, побеж­ден­ный насиль­ст­вен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми три­бу­на? Кон­су­лы, я пола­гаю, созва­ли бы сенат, кото­рый они ранее пол­но­стью отстра­ни­ли от государ­ст­вен­ных дел; они при­зва­ли бы к защи­те государ­ства ору­жи­ем, они, кото­рые даже ноше­ни­ем тра­у­ра не поз­во­ли­ли его защи­щать; после моей гибе­ли они порва­ли бы с народ­ным три­бу­ном, хотя до того они усло­ви­лись, что час мое­го уни­что­же­ния будет часом их воз­на­граж­де­ния.

(XX, 45) И вот, мне, без вся­ко­го сомне­ния, оста­ва­лось одно то, что, пожа­луй, ска­зал бы вся­кий храб­рый, реши­тель­ный муж, силь­ный духом:

При­во­жу в свиде­те­ли тебя, повто­ряю, тебя, отчиз­на, и вас, пена­ты и боги отцов, — ради ваших жилищ и хра­мов, ради бла­го­по­лу­чия сво­их сограж­дан, кото­рое все­гда было мне доро­же жиз­ни, укло­нил­ся я от схват­ки и от рез­ни. И в самом деле, судьи, если бы слу­чи­лось так, что во вре­мя мое­го пла­ва­ния на кораб­ле вме­сте с дру­зья­ми на наш корабль напа­ли со всех сто­рон мно­го­чис­лен­ные мор­ские раз­бой­ни­ки и ста­ли угро­жать кораб­лю уни­что­же­ни­ем, если им не выда­дут одно­го меня, то, даже если бы мои спут­ни­ки отка­за­ли им в этом и пред­по­чли погиб­нуть вме­сте со мной, лишь бы не выда­вать меня вра­гам, я ско­рее сам бро­сил­ся бы в пучи­ну, чтобы спа­сти дру­гих, а не обрек бы столь пре­дан­ных мне людей на вер­ную смерть и даже не под­верг бы их жизнь боль­шой опас­но­сти. (46) Но так как после того как из рук сена­та вырва­ли кор­ми­ло, а на наш государ­ст­вен­ный корабль, носив­ший­ся в откры­том море по бур­ным вол­нам мяте­жей и раздо­ров, по-види­мо­му, соби­ра­лось нале­теть столь­ко воору­жен­ных судов, если бы не выда­ли меня одно­го; так как нам угро­жа­ли про­скрип­ци­ей, рез­ней и гра­бе­жом; так как одни меня не защи­ща­ли, опа­са­ясь за себя, дру­гих воз­буж­да­ла их дикая нена­висть к чест­ным людям, третьи завидо­ва­ли, чет­вер­тые дума­ли, что я стою на их пути, пятые хоте­ли ото­мстить мне за какую-то обиду, шестые нена­виде­ли само государ­ство, нынеш­нее проч­ное поло­же­ние чест­ных людей и спо­кой­ст­вие и имен­но по этим при­чи­нам, столь мно­го­чис­лен­ным и столь раз­лич­ным, тре­бо­ва­ли толь­ко моей выда­чи, — то дол­жен ли был я дать реши­тель­ный бой, не ска­жу — с роко­вым исхо­дом, но, во вся­ком слу­чае, с опас­но­стью для вас и для ваших детей, вме­сто того, чтобы одно­му за всех взять на себя и пре­тер­петь то, что угро­жа­ло всем?

(XXI, 47) «Побеж­де­ны были бы бес­чест­ные люди». Но ведь это были граж­дане; но они были бы побеж­де­ны воору­жен­ной силой, побеж­де­ны част­ным лицом — тем чело­ве­ком, кото­рый, даже как кон­сул, спас государ­ство, не взяв­шись за ору­жие. А если бы побеж­де­ны были чест­ные люди, то кто уце­лел бы? Не ясно ли вам, что государ­ство попа­ло бы в руки рабов? Или мне само­му, как неко­то­рые дума­ют, сле­до­ва­ло, не дрог­нув, идти на смерть? Но раз­ве от смер­ти я тогда укло­нял­ся? Не было ли у меня какой-то цели, кото­рую я счи­тал более желан­ной для себя? Или же я, совер­шая столь вели­кие дея­ния сре­ди тако­го мно­же­ства бес­чест­ных людей, не видел перед собой смер­ти, не видел изгна­ния? Нако­нец, раз­ве в то вре­мя, когда я совер­шал эти дея­ния, я не пред­ре­кал все­го это­го, слов­но нис­по­слан­но­го мне роком? Или мне, сре­ди тако­го пла­ча моих род­ных, при такой раз­лу­ке, в таком горе, при такой утра­те все­го того, что мне дала при­ро­да или судь­ба⁸⁸, сто­и­ло дер­жать­ся за жизнь? Так ли неопы­тен был я, так ли несве­дущ, так ли нерас­суди­те­лен и нера­зу­мен? Неуже­ли я ниче­го не слы­шал, ниче­го не видел, ниче­го не пони­мал сам, читая и наблюдая; неуже­ли я не знал, что путь жиз­ни короток, а путь сла­вы вечен, что, хотя смерть и опре­де­ле­на всем людям, надо жизнь свою, под­чи­нен­ную необ­хо­ди­мо­сти, желать отдать отчизне, а не сбе­ре­гать до ее есте­ствен­но­го кон­ца? Раз­ве я не знал, что меж­ду муд­рей­ши­ми людь­ми был спор? Одни гово­ри­ли, что души и чув­ства людей уни­что­жа­ют­ся смер­тью; дру­гие — что умы муд­рых и храб­рых мужей боль­ше все­го чув­ст­ву­ют и быва­ют силь­ны имен­но тогда, когда поки­нут тело⁸⁹: что пер­во­го — утра­ты созна­ния — избе­гать не сле­ду­ет, а вто­ро­го — луч­ше­го созна­ния — сле­ду­ет даже желать. (48) Нако­нец, после того как я все­гда оце­ни­вал все поступ­ки сооб­раз­но с их досто­ин­ст­вом и пола­гал, что чело­ве­ку в его жиз­ни не сле­ду­ет доби­вать­ся ниче­го, что не свя­за­но с этим досто­ин­ст­вом, подо­ба­ло ли мне, кон­су­ля­ру, совер­шив­ше­му такие вели­кие дея­ния, боять­ся смер­ти, кото­рую в Афи­нах ради отчиз­ны пре­зре­ли даже девуш­ки, доче­ри, если не оши­ба­юсь, царя Эрех­фея⁹⁰, — тем более, что я — граж­да­нин того горо­да, откуда про­ис­хо­дил Гай Муций, при­шед­ший один в лагерь царя Пор­сен­ны и, глядя в лицо смер­ти, пытав­ший­ся его убить⁹¹; горо­да, откуда вышли Пуб­лии Деции⁹², а они — сна­ча­ла отец, а через несколь­ко лет и сын, наде­лен­ный доб­ле­стью отца, — постро­ив вой­ско, обрек­ли себя на смерть ради спа­се­ния и победы рим­ско­го наро­да; того горо­да, откуда про­изо­шло бес­чис­лен­ное мно­же­ство дру­гих людей, одни из кото­рых ради сла­вы, дру­гие во избе­жа­ние позо­ра, в раз­ных вой­нах с пол­ным при­сут­ст­ви­ем духа шли на смерть; сре­ди этих граж­дан, как я сам пом­ню, был отец это­го вот Мар­ка Крас­са, храб­рей­ший муж, кото­рый, дабы, оста­ва­ясь в живых, не видеть сво­его недру­га победи­те­лем, лишил себя жиз­ни той же рукой, какой он так часто при­но­сил смерть вра­гам⁹³.

(XXII, 49) Обду­мы­вая все это и мно­гое дру­гое, я пони­мал одно — если моя смерть нане­сет делу государ­ства послед­ний удар, то впредь никто нико­гда не решит­ся взять на себя защи­ту государ­ства от бес­чест­ных граж­дан; поэто­му, каза­лось мне, не толь­ко в слу­чае, если я буду убит, но даже в слу­чае, если я умру от болез­ни, вме­сте со мной погибнет образ­цо­вый при­мер того, как надо спа­сать государ­ство. В самом деле, если бы я не был вос­ста­нов­лен в сво­их пра­вах сена­том, рим­ским наро­дом и столь вели­ким рве­ни­ем всех чест­ных людей, — а это­го, конеч­но, не мог­ло бы слу­чить­ся, если бы я был убит, — то кто осме­лил­ся бы когда-либо зани­мать­ся в какой-то мере государ­ст­вен­ной дея­тель­но­стью, рискуя вызвать к себе малей­шую недоб­ро­же­ла­тель­ность? Итак, я спас государ­ство отъ­ездом сво­им, судьи! Ценой сво­ей скор­би и горя изба­вил я вас и ваших детей от рез­ни, от разо­ре­ния, от под­жо­гов и гра­бе­жей; я один спас государ­ство два­жды: в пер­вый раз — сво­и­ми слав­ны­ми дея­ни­я­ми, во вто­рой раз — сво­им несча­стьем. Гово­ря об этом, я нико­гда не ста­ну отри­цать, что я — чело­век, и хва­лить­ся тем, что я, лишен­ный обще­ния с луч­шим из бра­тьев, с горя­чо люби­мы­ми детьми, с глу­бо­ко пре­дан­ной мне женой, не имея воз­мож­но­сти видеть вас и оте­че­ство, не поль­зу­ясь подо­баю­щим мне поче­том, не испы­ты­вал скор­би. Если бы это было так, если б я ради вас поки­нул то, что для меня не пред­став­ля­ло ника­кой цен­но­сти, то раз­ве это было бы бла­го­де­я­ни­ем, ока­зан­ным вам мною? По край­ней мере, по мое­му мне­нию, самым вер­ным дока­за­тель­ст­вом моей люб­ви к отчизне долж­но быть сле­дую­щее: хотя я и не мог быть раз­лу­чен с ней, не испы­ты­вая вели­чай­ше­го горя, я пред­по­чел пре­тер­петь это горе, толь­ко бы не поз­во­лить бес­чест­ным людям поко­ле­бать осно­вы государ­ства. (50) Я пом­нил, судьи, что муж, вдох­нов­лен­ный бога­ми и рож­ден­ный там же, где и я, на бла­го нашей дер­жа­вы, — Гай Марий⁹⁴, будучи глу­бо­ким ста­ри­ком, бежал, усту­пив почти закон­ной воору­жен­ной силе; сна­ча­ла он скры­вал­ся, погру­зив­шись всем сво­им стар­че­ским телом в болота, затем искал убе­жи­ща у состра­да­тель­ных жал­ких, бед­ных жите­лей Мин­турн, а оттуда бежал на утлом судне, избе­гая всех гава­ней и стран, и при­стал к пустын­ней­ше­му бере­гу Афри­ки. Но он спа­сал­ся, дабы не остать­ся неот­мщен­ным, питал шат­кие надеж­ды и сохра­нил свою жизнь на поги­бель государ­ству⁹⁵; что каса­ет­ся меня, жизнь кото­ро­го — как мно­гие в мое отсут­ст­вие гово­ри­ли в сена­те — была зало­гом спа­се­ния государ­ства, меня, кото­рый по этой при­чине на осно­ва­нии реше­ния сена­та кон­суль­ски­ми посла­ни­я­ми был пору­чен попе­че­нию чуже­зем­ных наро­дов, то раз­ве я, если бы рас­стал­ся с жиз­нью, не пре­дал бы дела государ­ства? Ведь теперь, после мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах, вме­сте со мной жив при­мер вер­но­сти граж­дан­ско­му дол­гу. Если он сохра­нит бес­смер­тие, неуже­ли кто-нибудь не пой­мет, что бес­смерт­ным будет и наше государ­ство?

(XXIII, 51) Ведь вой­ны за рубе­жом, про­тив царей, пле­мен и наро­дов пре­кра­ти­лись уже настоль­ко дав­но⁹⁶, что мы нахо­дим­ся в пре­крас­ных отно­ше­ни­ях с теми, кого счи­та­ем зами­рен­ны­ми; ведь победы на войне почти ни на кого не навле­ка­ли нена­ви­сти граж­дан. Напро­тив, внут­рен­ним сму­там и замыс­лам пре­ступ­ных граж­дан давать отпор при­хо­дит­ся часто и про­тив этой опас­но­сти надо в государ­стве закреп­лять целеб­ное сред­ство, а оно было бы пол­но­стью утра­че­но, если бы моя гибель лиши­ла сенат и рим­ский народ воз­мож­но­сти выра­жать свою скорбь по мне. Поэто­му сове­тую вам, юно­ши, и по пра­ву настав­ляю вас, стре­мя­щих­ся к высо­ко­му поло­же­нию, к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, к сла­ве: если необ­хо­ди­мость когда-либо при­зо­вет вас к защи­те государ­ства от бес­чест­ных граж­дан, не будь­те мед­ли­тель­ны и, памя­туя о моей зло­счаст­ной судь­бе, не бой­тесь при­нять муже­ст­вен­ное реше­ние. (52) Во-пер­вых, нико­му не гро­зит опас­ность когда-либо столк­нуть­ся с таки­ми кон­су­ла­ми, осо­бен­но если они полу­чат долж­ное воз­мездие. Во-вто­рых, ни один бес­чест­ный чело­век, наде­юсь, нико­гда уже не ска­жет, что поку­ша­ет­ся на государ­ст­вен­ный строй по ука­за­нию и с помо­щью чест­ных людей — при­чем сами эти люди мол­чат, — и не станет запу­ги­вать граж­дан, нося­щих тоги, воору­жен­ной силой, а у импе­ра­то­ра, сто­я­ще­го у город­ских ворот, не будет закон­но­го осно­ва­ния допус­кать, чтобы в целях устра­ше­ния лжи­во зло­употреб­ля­ли его име­нем. Нако­нец, нико­гда не будет так угне­тен сенат, чтобы даже умо­лять и горе­вать не мог он; нико­гда не будет до такой сте­пе­ни ско­ва­но всад­ни­че­ское сосло­вие, чтобы рим­ских всад­ни­ков кон­сул мог высы­лать. Хотя все это, а так­же и дру­гое, даже гораздо боль­шее, о чем я наме­рен­но умал­чи­ваю, и про­изо­шло, одна­ко мое преж­нее почет­ное поло­же­ние, как види­те, после крат­ковре­мен­но­го несча­стья мне воз­вра­ще­но голо­сом государ­ства.

(XXIV, 53) Итак (хочу вер­нуть­ся к тому, что я себе наме­тил во всей этой речи, — к про­ис­шед­ше­му в тот год уни­что­же­нию государ­ства вслед­ст­вие пре­ступ­ле­ния кон­су­лов), преж­де все­го в тот самый день, роко­вой для меня и горест­ный для всех чест­ных людей, — после того как я вырвал­ся из объ­я­тий отчиз­ны и скрыл­ся от вас и, в стра­хе перед опас­но­стью, угро­жав­шей вам, а не мне, отсту­пил перед бешен­ст­вом Пуб­лия Кло­дия, перед его пре­ступ­но­стью, веро­лом­ст­вом, ору­жи­ем, угро­за­ми и поки­нул отчиз­ну, кото­рую любил боль­ше все­го, имен­но из люб­ви к ней, когда мою столь ужас­ную, столь тяж­кую, столь неожи­дан­ную участь опла­ки­ва­ли не толь­ко люди, но и дома и хра­мы Рима, когда никто из вас не хотел смот­реть на форум, на Курию, на днев­ной свет, — в тот самый, повто­ряю, день (я гово­рю — день, нет, в тот же час, вер­нее, даже в то же мгно­ве­ние) была совер­ше­на рога­ция о гибе­ли моей и государ­ства и о про­вин­ци­ях для Габи­ния и Писо­на. О, бес­смерт­ные боги, стра­жи и хра­ни­те­ли наше­го горо­да и нашей дер­жа­вы, каких толь­ко чудо­вищ­ных поступ­ков, каких толь­ко зло­де­я­ний не виде­ли вы в этом государ­стве! Был изгнан тот граж­да­нин, кото­рый, на осно­ва­нии суж­де­ния сена­та⁹⁷, вме­сте со все­ми чест­ны­ми людь­ми защи­тил государ­ство, был изгнан не за какое-либо дру­гое, а имен­но за это пре­ступ­ле­ние; изгнан был он без суда, насиль­ст­вен­но, кам­ня­ми, мечом, нако­нец, натрав­лен­ны­ми на него раба­ми. Закон был про­веден, когда форум был пуст, поки­нут и отдан во власть убий­цам и рабам, и это был тот закон, из-за кото­ро­го сенат, дабы вос­пре­пят­ст­во­вать его изда­нию, надел тра­ур­ные одеж­ды. (54) При таком силь­ном смя­те­нии сре­ди граж­дан кон­су­лы не ста­ли ждать, чтобы меж­ду моей гибе­лью и их обо­га­ще­ни­ем про­шла хотя бы одна ночь; как толь­ко мне был нане­сен удар, они тот­час же при­ле­те­ли пить мою кровь и, хотя государ­ство еще дыша­ло, совле­кать с него доспе­хи. Умал­чи­ваю о лико­ва­нии, о пир­ше­ствах, о деле­же эра­рия, о подач­ках, о надеж­дах, о посу­лах, о добы­че, о радо­сти для немно­гих сре­ди все­об­ще­го горя. Мучи­ли мою жену, детей моих иска­ли, чтобы убить их⁹⁸; мое­го зятя, — зятя, носив­ше­го имя Писо­на! — бро­сив­ше­го­ся с моль­бой к ногам Писо­на-кон­су­ла, оттолк­ну­ли; иму­ще­ство мое гра­би­ли и пере­тас­ки­ва­ли к кон­су­лам; мой дом на Пала­тине горел; кон­су­лы пиро­ва­ли. Даже если мои несча­стья их радо­ва­ли, опас­ность, угро­жав­шая Риму, все же долж­на была бы взвол­но­вать их.

(XXV, 55) Но дабы мне уже покон­чить со сво­им делом — вспом­ни­те об осталь­ных язвах того года (ибо так вам лег­че будет понять, сколь мно­гих лекарств ожи­да­ло государ­ство от долж­ност­ных лиц после­дую­ще­го года): о мно­же­стве зако­нов — как о тех, кото­рые были про­веде­ны, так осо­бен­но о тех, кото­рые были объ­яв­ле­ны. Ведь в то вре­мя, когда эти кон­су­лы, ска­зать ли мне — «мол­ча­ли»? — нет, даже одоб­ря­ли, были про­веде­ны зако­ны о том, чтобы цен­зор­ское заме­ча­ние и важ­ней­шее реше­ние непри­кос­но­вен­ней­ше­го долж­ност­но­го лица были в государ­стве отме­не­ны⁹⁹; чтобы, вопре­ки поста­нов­ле­нию сена­та, не толь­ко были вос­ста­нов­ле­ны памят­ные нам преж­ние кол­ле­гии, но чтобы, по воле одно­го гла­ди­а­то­ра, было осно­ва­но бес­чис­лен­ное мно­же­ство новых дру­гих кол­ле­гий; чтобы с уни­что­же­ни­ем пла­ты в шесть ассов с третью была отме­не­на почти пятая часть государ­ст­вен­ных дохо­дов¹⁰⁰; чтобы Габи­нию вме­сто его Кили­кии, кото­рую он выго­во­рил себе, если пре­даст государ­ство, была отда­на Сирия и чтобы это­му одно­му кути­ле была пре­до­став­ле­на воз­мож­ность два­жды обсуж­дать одно и то же дело и уже после того, как закон был пред­ло­жен, обме­нять про­вин­цию на осно­ва­нии ново­го зако­на.

(XXVI, 56) Не каса­юсь того зако­на, кото­рый уже одной рога­ци­ей уни­что­жил все пра­ва рели­ги­оз­ных запре­тов, авспи­ций, вла­стей, все суще­ст­ву­ю­щие зако­ны о пра­ве и вре­ме­ни пред­ло­же­ния зако­нов¹⁰¹; не каса­юсь все­го внут­рен­не­го раз­ва­ла; мы виде­ли, что даже чуже­зем­ные наро­ды при­шли в ужас от безу­мия, раз­ра­зив­ше­го­ся в этот год. На осно­ва­нии зако­на, про­веден­но­го три­бу­ном¹⁰², пес­си­нунт­ский жрец Вели­кой Мате­ри был изгнан и лишен жре­че­ства, а храм, где совер­ша­лись свя­щен­ней­шие и древ­ней­шие обряды, был за боль­шие день­ги про­дан Бро­ги­та­ру¹⁰³, чело­ве­ку мерз­ко­му и недо­стой­но­му этой свя­ты­ни, — тем более, что он доби­вал­ся ее не для почи­та­ния, а для осквер­не­ния. Но народ­ным собра­ни­ем были объ­яв­ле­ны царя­ми те, кто это­го нико­гда не посмел бы потре­бо­вать даже от сена­та; были воз­вра­ще­ны в Визан­тий¹⁰⁴ изгнан­ни­ки, осуж­ден­ные по суду, а неосуж­ден­ных граж­дан тем вре­ме­нем изго­ня­ли из государ­ства. (57) Царь Пто­ле­мей, хотя и не полу­чив­ший еще от сена­та почет­но­го име­ни союз­ни­ка¹⁰⁵, все же при­хо­дил­ся бра­том тому царю, кото­рый, нахо­дясь в таком же поло­же­нии, был удо­сто­ен сена­том это­го поче­та; Пто­ле­мей этот был тако­го же про­ис­хож­де­ния, имел тех же пред­ков, при­чем союз­ни­че­ские отно­ше­ния с ним были столь же дав­ни­ми, сло­вом, это был царь, если еще не союз­ник, то все же и не враг; поль­зу­ясь миром, поко­ем, пола­га­ясь на дер­жа­ву рим­ско­го наро­да, он в цар­ст­вен­ном спо­кой­ст­вии без­раздель­но вла­дел отцов­ским и дедов­ским цар­ст­вом. И вот, когда он ни о чем не помыш­лял, ниче­го не подо­зре­вал, насчет него при голо­со­ва­нии тех же най­ми­тов было пред­ло­же­но, чтобы он, вос­седаю­щий на пре­сто­ле в пур­пур­ной одеж­де, с жез­лом и все­ми зна­ка­ми цар­ско­го досто­ин­ства, был пере­дан государ­ст­вен­но­му гла­ша­таю и чтобы, по пове­ле­нию рим­ско­го наро­да, кото­рый при­вык воз­вра­щать цар­ства даже царям, побеж­ден­ным во вре­мя вой­ны, дру­же­ст­вен­ный царь, без упо­ми­на­ния о каком-либо без­за­ко­нии с его сто­ро­ны, без предъ­яв­ле­ния ему каких-либо тре­бо­ва­ний¹⁰⁶, был взят в каз­ну вме­сте со всем сво­им иму­ще­ст­вом.

(XXVII, 58) Мно­го при­скорб­ных, мно­го позор­ных, мно­го тре­вож­ных собы­тий при­нес нам этот год. Но наи­бо­лее сход­ным со зло­де­я­ни­ем этих сви­ре­пых людей, от кото­ро­го я постра­дал, пожа­луй, мож­но по спра­вед­ли­во­сти назвать сле­дую­щее: пред­ки наши пове­ле­ли Антио­ху Вели­ко­му¹⁰⁷, побеж­ден­но­му ими в мно­готруд­ной войне на суше и на море, цар­ст­во­вать в пре­де­лах хреб­та Тав­ра; Азию, кото­рую они отня­ли у него, они пере­да­ли Атта­лу¹⁰⁸, дабы он цар­ст­во­вал в ней; сами мы недав­но вели тяже­лую и про­дол­жи­тель­ную вой­ну с армян­ским царем Тиг­ра­ном¹⁰⁹, так как он, без­за­ко­ни­я­ми сво­и­ми по отно­ше­нию к нашим союз­ни­кам, мож­но ска­зать, пошел вой­ной на нас. Он и сам был нашим закля­тым вра­гом и, кро­ме того, сво­и­ми сила­ми и в сво­ем цар­стве защи­тил Мит­ри­да­та, злей­ше­го вра­га нашей дер­жа­вы, вытес­нен­но­го нами из Пон­та; будучи отбро­шен Луци­ем Лукул­лом, выдаю­щим­ся мужем и импе­ра­то­ром, Тиг­ран все же сохра­нил вме­сте с остат­ка­ми сво­их войск свою враж­ду к нам и свои преж­ние наме­ре­ния. Гней Пом­пей, увидев его в сво­ем лаге­ре умо­ляв­шим и рас­про­стер­тым на зем­ле, под­нял его и сно­ва надел на него цар­скую диа­де­му¹¹⁰, кото­рую царь снял с голо­вы; потре­бо­вав выпол­не­ния опре­де­лен­ных усло­вий, Пом­пей пове­лел ему цар­ст­во­вать, при­чем решил, что и для него само­го и для нашей дер­жа­вы поса­дить царя на пре­стол будет не менее слав­ным делом, чем заклю­чить его в око­вы¹¹¹. (59) [Итак, армян­ский царь], кото­рый и сам был вра­гом рим­ско­го наро­да и при­нял его злей­ше­го вра­га в свое цар­ство, с нами сра­зил­ся, всту­пил в бой, чуть ли не поспо­рил о вла­ды­че­стве, ныне цар­ст­ву­ет, при­чем сво­и­ми прось­ба­ми он добил­ся того само­го име­ни дру­га и союз­ни­ка, кото­рое оскор­бил ору­жи­ем, а несчаст­ный царь Кип­ра, все­гда быв­ший нашим дру­гом, нашим союз­ни­ком, о кото­ром ни сена­ту, ни нашим импе­ра­то­рам нико­гда не было сооб­ще­но ни одно­го сколь­ко-нибудь тяж­ко­го подо­зре­ния, был, как гово­рит­ся, «живым и зря­чим» взят в каз­ну вме­сте со всем сво­им досто­я­ни­ем. Как же могут быть уве­ре­ны в сво­ей судь­бе дру­гие цари, видя на при­ме­ре это­го зло­счаст­но­го года, что при посред­стве любо­го три­бу­на и несколь­ких сотен най­ми­тов их воз­мож­но лишить их досто­я­ния и отнять у них цар­ство?

(XXVIII, 60) Но даже слав­ное имя Мар­ка Като­на поже­ла­ли запят­нать пору­че­ни­ем люди, не ведав­шие, сколь силь­ны стой­кость, непод­куп­ность и вели­чие духа, сколь силь­на, нако­нец, доб­лесть, кото­рая и в бур­ную непо­го­ду быва­ет спо­кой­на и све­тит во мра­ке, а изгнан­ная оста­ет­ся неру­ши­мой и хра­нит­ся в оте­че­стве, сия­ет сво­им соб­ст­вен­ным блес­ком и не может быть затем­не­на мерз­ки­ми поступ­ка­ми дру­гих людей. Не воз­ве­ли­чить Мар­ка Като­на, а выслать его счи­та­ли они нуж­ным, не воз­ло­жить, а взва­лить на него это пору­че­ние. Ибо они откры­то гово­ри­ли на народ­ной сход­ке, что вырва­ли язык у Мар­ка Като­на, все­гда слиш­ком сво­бод­но выска­зы­вав­ше­го­ся про­тив чрез­вы­чай­ных пол­но­мо­чий¹¹². Вско­ре они, наде­юсь, почув­ст­ву­ют, что сво­бо­да эта сохра­ня­ет­ся и что она — если толь­ко будет воз­мож­но — станет даже боль­шей, так как Марк Катон, даже отча­яв­шись в воз­мож­но­сти при­не­сти поль­зу сво­им лич­ным авто­ри­те­том, все же сра­зил­ся с эти­ми кон­су­ла­ми самим голо­сом сво­им, выра­жав­шим скорбь, а после мое­го отъ­езда, опла­ки­вая паде­ние мое и государ­ства, напал на Писо­на в таких выра­же­ни­ях, что этот про­па­щий и бес­стыд­ный чело­век чуть ли не начал сожа­леть о том, что добил­ся намест­ни­че­ства. (61) Поче­му же Катон пови­но­вал­ся рога­ции? Слов­но он уже и ранее не клял­ся соблюдать и неко­то­рые дру­гие зако­ны¹¹³, кото­рые он счи­тал тоже пред­ло­жен­ны­ми неспра­вед­ли­во! Он не всту­пил в откры­тую борь­бу с без­рас­суд­ны­ми дей­ст­ви­я­ми с тем, чтобы государ­ство без вся­кой для себя поль­зы не лиши­лось тако­го граж­да­ни­на, как он¹¹⁴. Когда он, в мое кон­суль­ство, был избран в народ­ные три­бу­ны, он под­верг свою жизнь опас­но­сти; вно­ся пред­ло­же­ние¹¹⁵, вызвав­шее силь­ное недо­воль­ство, он пред­видел, что может попла­тить­ся за него сво­и­ми граж­дан­ски­ми пра­ва­ми; он высту­пил рез­ко, дей­ст­во­вал реши­тель­но; что чув­ст­во­вал, то и выска­зал откры­то, был пред­во­ди­те­лем, вдох­но­ви­те­лем, испол­ни­те­лем во вре­мя тех обще­из­вест­ных собы­тий — не пото­му, что не видел опас­но­сти, угро­жав­шей ему само­му, но так как он во вре­мя такой силь­ной бури в государ­стве счи­тал нуж­ным не думать ни о чем дру­гом, кро­ме опас­но­стей, угро­жав­ших государ­ству.

(XXIX, 62) Затем он стал три­бу­ном. К чему гово­рить мне о его исклю­чи­тель­ном вели­чии духа и необы­чай­ной доб­ле­сти? Вы помни­те тот день, когда он (в этот день храм был захва­чен его кол­ле­гой, и все мы боя­лись за жизнь тако­го мужа и граж­да­ни­на) с необы­чай­ной твер­до­стью духа при­шел в храм и успо­ко­ил кри­чав­ших людей сво­им авто­ри­те­том, а напа­де­ние бес­чест­ных отра­зил сво­ей доб­ле­стью¹¹⁶. Он тогда пошел навстре­чу опас­но­сти, но сде­лал это по при­чине, о зна­чи­тель­но­сти кото­рой мне теперь нет необ­хо­ди­мо­сти гово­рить. Но если бы он не пови­но­вал­ся той пре­ступ­ней­шей рога­ции о Кип­ре, государ­ство было бы запят­на­но позо­ром отнюдь не в мень­шей сте­пе­ни; ведь рога­ция о самом Катоне, с упо­ми­на­ни­ем его по име­ни, была совер­ше­на уже после того, как цар­ство было взя­то в каз­ну. И вы сомне­ва­е­тесь в том, что к Като­ну, отверг­ни он это пору­че­ние, была бы при­ме­не­на сила, так как пока­за­лось бы, что он один под­ры­ва­ет все, что было при­ня­то в этот год? (63) При этом он пони­мал так­же и сле­дую­щее: коль ско­ро наше государ­ство уже было запят­на­но взя­ти­ем цар­ства в каз­ну, а это­го пят­на никто смыть не мог, то было полез­нее, чтобы доб­ро, кото­рое мог­ло бы достать­ся государ­ству после всех зол, взял под свою охра­ну он сам, а не кто-либо дру­гой. И какая бы любая дру­гая сила ни изгна­ла его из наше­го горо­да, он все рав­но пере­нес бы это спо­кой­но. И в самом деле, как мог он, годом ранее¹¹⁷ отка­зы­вав­ший­ся бывать в сена­те, где он все же видел бы меня участ­ни­ком сво­их государ­ст­вен­ных замыс­лов, спо­кой­но оста­вать­ся в этом горо­де, после того как был изгнан я и в моем лице были осуж­де­ны как весь сенат, так и его соб­ст­вен­ное пред­ло­же­ние? Нет, он отсту­пил перед теми же обсто­я­тель­ства­ми, что и я, перед бешен­ст­вом того же чело­ве­ка, перед теми же кон­су­ла­ми, перед теми же угро­за­ми, коз­ня­ми и опас­но­стя­ми. Бед­ст­вие я испы­тал боль­шее, огор­че­ние он — не мень­шее.

(XXX, 64) На столь мно­го­чис­лен­ные и столь вели­кие без­за­ко­ния по отно­ше­нию к союз­ни­кам, царям, неза­ви­си­мым город­ским общи­нам¹¹⁸ кон­су­лы обя­за­ны были заявить жало­бу; ведь покро­ви­тель­ству имен­но этих долж­ност­ных лиц все­гда пору­ча­лись цари и чуже­зем­ные наро­ды. Но про­зву­чал ли хоть раз голос кон­су­лов? Впро­чем, кто стал бы их слу­шать, даже если бы они захо­те­ли жало­вать­ся в пол­ный голос? Да и раз­ве пожа­ле­ли бы о судь­бе кипр­ско­го царя те люди, кото­рые меня, граж­да­ни­на, ни в чем не обви­нен­но­го, стра­дав­ше­го во имя оте­че­ства, не толь­ко не защи­ти­ли, пока я еще твер­до дер­жал­ся на ногах, но даже не засло­ни­ли, когда я уже был поверг­нут наземь? Я отсту­пил — если вы утвер­жда­е­те, что плебс был мне враж­де­бен, чего в дей­ст­ви­тель­но не было, — перед нена­ви­стью; если ожи­дал­ся все­об­щий пере­во­рот — перед обсто­я­тель­ства­ми; если под­готов­ля­лось наси­лие — перед ору­жи­ем; если в деле были заме­ша­ны долж­ност­ные лица — перед сго­во­ром; если суще­ст­во­ва­ла опас­ность для граж­дан — ради бла­га государ­ства. (65) Поче­му тогда, когда пред­ла­га­ли про­скрип­цию о пра­вах граж­да­ни­на¹¹⁹ (уж не ста­ну обсуж­дать, како­го имен­но граж­да­ни­на) и об его иму­ще­стве (хотя свя­щен­ны­ми зако­на­ми и Две­на­дца­тью таб­ли­ца­ми уста­нов­ле­но, что пред­ла­гать при­ви­ле­гию¹²⁰ о ком бы то ни было и совер­шать рога­цию, касаю­щу­ю­ся всей пол­ноты граж­дан­ских прав, мож­но толь­ко в цен­ту­ри­ат­ских коми­ци­ях¹²¹), голо­са кон­су­лов слыш­но не было, поче­му в тот год — насколь­ко это зави­се­ло от тех двух губи­те­лей нашей дер­жа­вы — было поста­нов­ле­но, что в собра­нии¹²², устро­ен­ном народ­ным три­бу­ном, воз­мож­но при посред­стве мятеж­ных най­ми­тов на закон­ном осно­ва­нии назвать имя любо­го граж­да­ни­на и изгнать его из государ­ства?

(66) Какие зако­ны были объ­яв­ле­ны в тот год, что́ мно­гим сули­ли, что́ запи­сы­ва­ли, на что́ наде­я­лись, что́ замыш­ля­ли — сто­ит ли мне обо всем этом гово­рить? Какое место на зем­ле не было уже рас­пре­де­ле­но и пред­на­зна­че­но тому или ино­му? Воз­мож­но ли было измыс­лить, поже­лать, выду­мать какое-либо офи­ци­аль­ное пору­че­ние, кото­рое бы не было уже пре­до­став­ле­но и рас­пи­са­но? Какой толь­ко вид импе­рия, вер­нее, какие толь­ко пол­но­мо­чия, какой толь­ко спо­соб бить моне­ту и выко­ла­чи­вать день­ги не был изо­бре­тен? В какой обла­сти или в каком краю на зем­ле, если толь­ко они были сколь­ко-нибудь обшир­ны, не было устро­е­но цар­ства? Какой царь не счи­тал нуж­ным в тот год либо купить то, чего у него не было, либо выку­пить то, что у него было? Кто толь­ко у сена­та не выпра­ши­вал намест­ни­че­ства, денег¹²³, долж­но­сти лега­та? Для людей, осуж­ден­ных за насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия¹²⁴, под­готов­ля­лось вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах, соис­ка­ние кон­суль­ства — для само­го «свя­щен­но­слу­жи­те­ля», зна­ме­ни­то­го сто­рон­ни­ка наро­да. Это удру­ча­ло чест­ных людей, обна­де­жи­ва­ло бес­чест­ных; это все про­во­дил народ­ный три­бун, а кон­су­лы помо­га­ли.

(XXXI, 67) При таких обсто­я­тель­ствах Гней Пом­пей, нако­нец, — поз­же, чем он сам хотел, и к край­не­му неудо­воль­ст­вию тех, кто сво­и­ми сове­та­ми и вну­шен­ны­ми ему лож­ны­ми опа­се­ни­я­ми отвлек это­го чест­ней­ше­го и храб­рей­ше­го мужа от борь­бы за мое вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах, — раз­будил свою если еще и не усып­лен­ную, то вслед­ст­вие како­го-то подо­зре­ния на вре­мя забы­тую им при­выч­ку забо­тить­ся о бла­ге государ­ства. Зна­ме­ни­тый муж, кото­рый сво­ей доб­ле­стью победил и поко­рил пре­ступ­ней­ших граж­дан¹²⁵, злей­ших вра­гов, мно­го­чис­лен­ные наро­ды, царей, дикие и неве­до­мые нам пле­ме­на, бес­чис­лен­ные шай­ки мор­ских раз­бой­ни­ков¹²⁶, а так­же и рабов¹²⁷, кото­рый, завер­шив все вой­ны на суше и на море, рас­ши­рил дер­жа­ву рим­ско­го наро­да до пре­де­лов мира, этот муж не допу­стил, чтобы вслед­ст­вие зло­де­я­ния несколь­ких чело­век погиб­ло государ­ство, кото­рое он не раз спа­сал не толь­ко сво­и­ми разум­ны­ми реше­ни­я­ми, но и про­ли­вая свою кровь. Он сно­ва при­сту­пил к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, авто­ри­те­том сво­им вос­про­ти­вил­ся тому, что угро­жа­ло, выра­зил свое недо­воль­ство тем, что про­изо­шло. Каза­лось, совер­шал­ся какой-то пово­рот, поз­во­ляв­ший наде­ять­ся на луч­шее. (68) В июнь­ские кален­ды собрав­ший­ся в пол­ном соста­ве сенат еди­но­глас­но при­нял поста­нов­ле­ние о моем воз­вра­ще­нии из изгна­ния; докла­ды­вал Луций Нин­ний, чьи чест­ность и доб­лесть, про­яв­лен­ные им в моем деле, не поко­ле­ба­лись ни разу. Интер­цес­сию совер­шил какой-то Лигур¹²⁸, при­хво­стень моих недру­гов. Обсто­я­тель­ства были уже тако­вы, а мое дело уже в таком поло­же­нии, что оно, каза­лось, под­ни­ма­ло гла­за и ожи­ва­ло. Вся­кий, кто в горест­ные для меня вре­ме­на был сколь­ко-нибудь при­ча­стен к зло­дей­ству Кло­дия, под­вер­гал­ся осуж­де­нию, куда бы он ни при­шел, к како­му бы суду ни был при­вле­чен. Уже не нахо­ди­лось чело­ве­ка, кото­рый бы при­знал­ся в том, что подал голос по мое­му делу. Брат мой выехал из Азии¹²⁹ в глу­бо­ком тра­у­ре и в еще боль­шем горе. Когда он подъ­ез­жал к Риму, все граж­дане со сле­за­ми и сто­на­ми вышли навстре­чу ему; более неза­ви­си­мо заго­во­рил сенат; спеш­но соби­ра­лись рим­ские всад­ни­ки; зять мой Писон, кото­ро­му не при­шлось полу­чить от меня и от рим­ско­го наро­да награ­ду за свою пре­дан­ность, тре­бо­вал от сво­его роди­ча воз­вра­ще­ния сво­его тестя; сенат отка­зы­вал­ся рас­смат­ри­вать дела, пока кон­су­лы не доло­жат ему обо мне.

(XXXII, 69) Когда успех уже счи­тал­ся несо­мнен­ным, когда кон­су­лы, свя­зав себя сго­во­ром о про­вин­ци­ях и тем самым утра­тив какую бы то ни было неза­ви­си­мость, в ответ на тре­бо­ва­ния част­ных лиц вне­сти в сенат пред­ло­же­ние обо мне, гово­ри­ли, что боят­ся Кло­ди­е­ва зако­на¹³⁰, но уже не мог­ли про­ти­вить­ся этим тре­бо­ва­ни­ям, воз­ник замы­сел убить Гнея Пом­пея. Когда он был рас­крыт и ору­жие было захва­че­но¹³¹, Пом­пей, запер­шись, про­вел в сво­ем доме все то вре­мя, пока мой недруг был три­бу­ном. Про­муль­га­цию зако­на о моем воз­вра­ще­нии из изгна­ния совер­ши­ло восемь три­бу­нов¹³². Из это­го мож­но было заклю­чить не то, что у меня в мое отсут­ст­вие появи­лись новые дру­зья (тем более в таком поло­же­нии, когда даже из тех, кого я счи­тал дру­зья­ми, неко­то­рые мне дру­зья­ми не были), а что у моих дру­зей были все­гда одни и те же стрем­ле­ния, но не все­гда одна и та же воз­мож­ность сво­бод­но про­яв­лять их. Ибо из девя­ти три­бу­нов, быв­ших ранее на моей сто­роне, один поки­нул меня в мое отсут­ст­вие — тот, кто себе при­сво­ил про­зва­ние само­воль­но, взяв его с изо­бра­же­ний Эли­ев¹³³, так что его имя, пожа­луй, дока­зы­ва­ет его при­над­леж­ность ско­рее к наро­ду, чем к роду. (70) Итак, в тот же год, после избра­ния новых долж­ност­ных лиц, когда все чест­ные люди, дове­ряя им, ста­ли твер­до наде­ять­ся на улуч­ше­ние обще­го поло­же­ния, Пуб­лий Лен­тул пер­вым взял­ся за мое дело и, опи­ра­ясь на свои авто­ри­тет, подал за него свой голос¹³⁴, несмот­ря на про­ти­во­дей­ст­вие Писо­на и Габи­ния; на осно­ва­нии докла­да вось­ме­рых народ­ных три­бу­нов, он внес пред­ло­же­ние, исклю­чи­тель­но бла­го­при­ят­ное для меня. Хотя он и видел, что для его сла­вы и для высо­кой оцен­ки его вели­чай­ше­го бла­го­де­я­ния более важ­но, чтобы это дело было отло­же­но до его кон­суль­ства, он все же пред­по­чел, чтобы оно было завер­ше­но, хотя бы при посред­стве дру­гих людей, воз­мож­но рань­ше, а не им самим, но поз­же.

(XXXIII, 71) Меж­ду тем, судьи, Пуб­лий Сестий, в это вре­мя избран­ный народ­ный три­бун, ради мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах ездил к Гаю Цеза­рю. О чем он гово­рил с Цеза­рем, чего достиг, не име­ет отно­ше­ния к делу¹³⁵. Я, прав­да, пола­гаю, что если Цезарь был настро­ен бла­го­же­ла­тель­но, как думаю я, то поезд­ка Сестия не при­нес­ла ника­кой поль­зы; если же Цезарь был несколь­ко раз­дра­жен, то — неболь­шую; но вы все же види­те рве­ние и искрен­нюю пре­дан­ность Сестия. Пере­хо­жу теперь к его три­бу­на­ту. Ведь эту первую поезд­ку он как избран­ный три­бун взял на себя ради бла­га государ­ства; по его мне­нию, для согла­сия меж­ду граж­да­на­ми и для воз­мож­но­сти завер­шить дело было важ­но, чтобы Цезарь не отнес­ся к нему небла­го­же­ла­тель­но. И вот, тот год истек. Каза­лось, люди вздох­ну­ли сво­бод­нее: если государ­ство еще и не было вос­ста­нов­ле­но, то мож­но было наде­ять­ся на это. Выеха­ли, при дур­ных зна­ме­ни­ях и про­кля­ти­ях, два кор­шу­на в поход­ных пла­щах¹³⁶. О, если бы все те поже­ла­ния, кото­рые люди сла­ли им вслед, обру­ши­лись на них! Мы не поте­ря­ли бы ни про­вин­ции Македо­нии, ни наше­го вой­ска, ни кон­ни­цы и луч­ших когорт в Сирии¹³⁷. (72) При­сту­па­ют к сво­им долж­ност­ным обя­зан­но­стям народ­ные три­бу­ны; все они зара­нее под­твер­ди­ли, что объ­явят закон обо мне; пер­вым из них мои недру­ги под­ку­па­ют того, кого в это печаль­ное вре­мя люди в насмеш­ку про­зва­ли Грак­хом; ибо таков был рок, тяго­тев­ший над наши­ми граж­да­на­ми: эта ничтож­ная поле­вая мышь, выта­щен­ная из тер­нов­ни­ка, пыта­лась под­то­чить государ­ство!¹³⁸ Дру­гой же, Серран — не тот зна­ме­ни­тый Серран, взя­тый от плу­га, а Серран из захо­луст­ной дерев­ни Гавия Оле­ла, пере­са­жен­ный семей­ным сове­том Гави­ев к кала­тин­ским Ати­ли­ям, — вдруг, запри­хо­до­вав в сво­ей кни­ге денеж­ки, стер свое имя с дос­ки¹³⁹. Насту­па­ют январ­ские кален­ды. Вам луч­ше знать все это, я же гово­рю то, о чем слы­хал, — как мно­го­люден был тогда сенат, как вели­ко было сте­че­ние послан­цев из всей Ита­лии, како­вы были доб­лесть, стой­кость и досто­ин­ство Пуб­лия Лен­ту­ла, како­ва была так­же и уступ­чи­вость его кол­ле­ги¹⁴⁰, про­яв­лен­ная им по отно­ше­нию ко мне: ска­зав, что меж­ду нами были нела­ды из-за наших раз­но­гла­сий насчет государ­ст­вен­ных дел, он заявил, что отка­жет­ся от сво­ей непри­яз­ни из вни­ма­ния к отцам-сена­то­рам и поло­же­нию государ­ства.

(XXXIV, 73) Тогда Луций Кот­та, кото­ро­му было пред­ло­же­но вне­сти пред­ло­же­ние пер­вым¹⁴¹, ска­зал то, что было наи­бо­лее достой­ным государ­ства: все, что было пред­при­ня­то про­тив меня, было сде­ла­но вопре­ки пра­ву, обы­чаю пред­ков, зако­нам; никто не может быть уда­лен из среды граж­дан без суда; о лише­нии граж­дан­ских прав воз­мож­но толь­ко в цен­ту­ри­ат­ских коми­ци­ях, не гово­рю уже — выно­сить при­го­вор, но даже пред­ла­гать закон¹⁴². Но в ту пору гос­под­ст­во­ва­ло наси­лие, потря­сен­ное государ­ство пыла­ло, все было в смя­те­нии; пра­во и пра­во­судие были уни­что­же­ны; когда нам угро­жал вели­кий пере­во­рот, я несколь­ко отсту­пил и в надеж­де на буду­щее спо­кой­ст­вие бежал от тогдаш­них вол­не­ний и бурь; поэто­му, так как я, отсут­ст­вуя, изба­вил государ­ство от опас­но­стей, не менее страш­ных, чем те, от кото­рых я неко­гда изба­вил его, при­сут­ст­вуя, то сенат дол­жен не толь­ко вос­ста­но­вить меня в пра­вах, но и ока­зать мне поче­сти. Далее Кот­та осно­ва­тель­но обсудил и мно­гое дру­гое, ука­зав, что этот обе­зу­мев­ший и пре­ступ­ный враг чести и стыд­ли­во­сти все запи­сан­ное им отно­си­тель­но меня запи­сал так (это каса­ет­ся выра­же­ний, содер­жа­ния и выво­дов), что оно, даже будь оно пред­ло­же­но в закон­ном поряд­ке, все же не может иметь силы; поэто­му меня, коль ско­ро я уда­лен не на осно­ва­нии зако­на, сле­ду­ет не вос­ста­нав­ли­вать в пра­вах изда­ни­ем зако­на, а при­звать обрат­но реше­ни­ем сена­та. Не было чело­ве­ка, кото­рый бы не ска­зал, что все ска­зан­ное Кот­той — чистая прав­да. (74) Но когда после Кот­ты спро­си­ли Гнея Пом­пея о его мне­нии, то он, одоб­рив и похва­лив пред­ло­же­ние Кот­ты, ска­зал, что ради мое­го спо­кой­ст­вия — дабы избе­жать како­го бы то ни было вол­не­ния в наро­де — он нахо­дит нуж­ным, чтобы к суж­де­нию сена­та была при­со­еди­не­на так­же и милость рим­ско­го наро­да, кото­рую тот мне ока­жет¹⁴³. После того как все при­сут­ст­во­вав­шие, состя­за­ясь друг с дру­гом, один убеди­тель­нее и изощ­рен­нее дру­го­го, выска­за­ли свое мне­ние о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах и когда без каких-либо раз­но­гла­сий уже про­ис­хо­ди­ло голо­со­ва­ние¹⁴⁴, под­нял­ся, как вы зна­е­те, Ати­лий, этот вот — Гавиан; но он, хотя и был куп­лен, все же не осме­лил­ся совер­шить интер­цес­сию; он потре­бо­вал для себя ночи на раз­мыш­ле­ние; крик сена­то­ров, сето­ва­ния, прось­бы; его тесть¹⁴⁵ бро­сил­ся ему в ноги; он стал уве­рять, что на сле­дую­щий день не будет затя­ги­вать дело. Ему пове­ри­ли, разо­шлись. Пока тяну­лась длин­ная ночь, ему, люби­те­лю поду­мать, пла­та была удво­е­на. Оста­ва­лось все­го несколь­ко дней в янва­ре меся­це, в кото­рые сена­ту раз­ре­ша­ет­ся соби­рать­ся¹⁴⁶; но не было рас­смот­ре­но ни одно­го дела, кро­ме мое­го.

(XXXV, 75) Хотя реше­нию сена­та и пре­пят­ст­во­ва­ли вся­че­ски­ми про­во­лоч­ка­ми, изде­ва­тель­ски­ми улов­ка­ми и мошен­ни­че­ст­вом, нако­нец, насту­пил день, когда мое дело долж­но было обсуж­дать­ся в собра­нии, — за семь дней до фев­раль­ских календ. Пер­вое лицо, под­дер­жи­ваю­щее пред­ло­же­ние, мой бли­жай­ший друг Квинт Фаб­ри­ций занял храм¹⁴⁷ еще до рас­све­та. Сестий — тот, кого обви­ня­ют в насиль­ст­вен­ных дей­ст­ви­ях, в этот день не пред­при­ни­мал ниче­го. Этот дея­тель­ный борец за мое дело не высту­па­ет, он хочет узнать наме­ре­ния моих недру­гов. А что же дела­ют те люди, по чье­му замыс­лу Пуб­лий Сестий при­вле­ка­ет­ся к суду? Как ведут себя они? Захва­тив глу­бо­кой ночью с помо­щью воору­жен­ных людей и мно­го­чис­лен­ных рабов форум, коми­ций и Курию¹⁴⁸, они напа­да­ют на Фаб­ри­ция, сра­жа­ют­ся вру­ко­паш­ную, несколь­ких чело­век уби­ва­ют, мно­гих ранят. (76) Народ­но­го три­бу­на Мар­ка Цис­пия, чест­ней­ше­го и непо­ко­ле­би­мей­ше­го мужа, явив­ше­го­ся на форум, выго­ня­ют насиль­но, учи­ня­ют на фору­ме жесто­чай­шую рез­ню и все с обна­жен­ны­ми окро­вав­лен­ны­ми меча­ми в руках начи­на­ют искать по все­му фору­му и гром­ко звать мое­го бра­та, чест­ней­ше­го мужа, храб­рей­ше­го и меня горя­чо любя­ще­го. Горюя и силь­но тоскуя по мне, он охот­но встре­тил бы гру­дью удар их ору­жия — не для того, чтобы его отра­зить, но чтобы уме­реть, — если бы не обе­ре­гал сво­ей жиз­ни, наде­ясь на мое воз­вра­ще­ние. И все же он под­верг­ся без­за­кон­ней­ше­му наси­лию от руки пре­ступ­ни­ков и раз­бой­ни­ков и, явив­шись хода­тай­ст­во­вать перед рим­ским наро­дом о вос­ста­нов­ле­нии бра­та в его пра­вах, он, сбро­шен­ный с ростр, лежал на коми­ции под тела­ми рабов и воль­ноот­пу­щен­ни­ков; потом он спас­ся бег­ст­вом под покро­вом ночи, а не под защи­той пра­ва и пра­во­судия¹⁴⁹. (77) Вы помни­те, судьи, как Тибр тогда был пере­пол­нен тела­ми граж­дан, как ими были заби­ты сточ­ные кана­вы, как кровь с фору­ма смы­ва­ли губ­ка­ми, так что, по обще­му мне­нию, все было постав­ле­но так пыш­но, под­готов­ле­но так вели­ко­леп­но, что каза­лось делом рук не част­но­го лица и пле­бея, а пат­ри­ция и при­том пре­то­ра¹⁵⁰.

(XXXVI) Ни до того вре­ме­ни, ни в этот тре­вож­ней­ший день вы Сестия не обви­ня­ли ни в чем. — «Но все же на фору­ме были совер­ше­ны насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия». — Несо­мнен­но; когда они были более устра­шаю­щи­ми? Изби­е­ние кам­ня­ми мы виде­ли очень часто; не так часто, но все же слиш­ком часто — обна­жен­ные мечи. Но кто видел когда-либо на фору­ме такую жесто­кую рез­ню, такие груды тел? Пожа­луй, толь­ко в памят­ный нам день Цин­ны и Окта­вия¹⁵¹. А что поро­ди­ло такую сму­ту? Ведь мятеж часто воз­ни­ка­ет из-за упор­ства и непо­ко­ле­би­мо­сти лица, совер­шив­ше­го интер­цес­сию, или по вине и по бес­чест­но­сти лица, пред­ло­жив­ше­го закон, после того как неис­ку­шен­ных людей соблаз­нят каки­ми-либо выго­да­ми, или же из-за под­ку­па. Мятеж воз­ни­ка­ет в свя­зи с борь­бой меж­ду долж­ност­ны­ми лица­ми, воз­ни­ка­ет посте­пен­но, сна­ча­ла из кри­ков; затем начи­на­ет­ся рас­кол на народ­ной сход­ке; толь­ко неско­ро и ред­ко дело дохо­дит до схват­ки вру­ко­паш­ную. Но кто слы­шал, чтобы мятеж вспых­нул ночью, когда не было про­из­не­се­но ни сло­ва, народ­ной сход­ки не созы­ва­ли, ника­ко­го зако­на не вно­си­ли? (78) Мож­но ли пове­рить тому, что на форум, с целью поме­шать вне­се­нию зако­на насчет меня, с мечом в руках спу­стил­ся рим­ский граж­да­нин или вооб­ще сво­бод­ный чело­век, если не гово­рить о тех, кого этот несу­щий поги­бель и про­па­щий граж­да­нин уже дав­но вспа­и­ва­ет кро­вью государ­ства?¹⁵² Здесь я спра­ши­ваю уже само­го обви­ни­те­ля, заяв­ля­ю­ще­го жало­бу на то, что Пуб­лий Сестий во вре­мя сво­его три­бу­на­та был окру­жен мно­же­ст­вом людей и боль­шой стра­жей: были ли они при нем в тот день? Несо­мнен­но, нет. Сле­до­ва­тель­но, дело государ­ства потер­пе­ло пора­же­ние и потер­пе­ло его не на осно­ва­нии авспи­ций, не вслед­ст­вие интер­цес­сии или голо­со­ва­ния, а из-за насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий, руко­паш­ной схват­ки, при­ме­не­ния ору­жия. Если бы по отно­ше­нию к Фаб­ри­цию совер­шил обнун­ци­а­цию тот пре­тор, кото­рый, как он гово­рил, про­из­во­дил наблюде­ния за небес­ны­ми зна­ме­ни­я­ми¹⁵³, то государ­ству, прав­да, был бы нане­сен удар, но такой, кото­рый оно мог­ло бы опла­ки­вать; если бы интер­цес­сию по отно­ше­нию к Фаб­ри­цию совер­шил его кол­ле­га, то послед­ний, прав­да, при­чи­нил бы государ­ству ущерб, но при­чи­нил бы его соглас­но зако­нам государ­ства. Но чтобы ты¹⁵⁴ еще до рас­све­та посы­лал нович­ков-гла­ди­а­то­ров, собран­ных тобой под пред­ло­гом ожи­дае­мо­го эди­ли­те­та, вме­сте с убий­ца­ми, выпу­щен­ны­ми из тюрь­мы, чтобы ты сбра­сы­вал долж­ност­ных лиц с хра­ма, учи­нял страш­ней­шую рез­ню, очи­щал форум и, совер­шив все это воору­жен­ной силой, обви­нял того, кто себя обес­пе­чил охра­ной не для того, чтобы напасть на тебя, но чтобы быть в состо­я­нии защи­тить свою жизнь!¹⁵⁵

(XXXVII, 79) Но Сестий даже после это­го не поста­рал­ся обес­пе­чить себя охра­ной из сво­их сто­рон­ни­ков, чтобы в без­опас­но­сти выпол­нять свои долж­ност­ные обя­зан­но­сти на фору­ме и ведать дела­ми государ­ства. И вот, будучи уве­рен в непри­кос­но­вен­но­сти три­бу­на, счи­тая себя ограж­ден­ным свя­щен­ны­ми зако­на­ми не толь­ко от наси­лия и меча, но даже и от оскорб­ле­ния сло­ва­ми и от вме­ша­тель­ства во вре­мя про­из­не­се­ния речи, он при­шел в храм Касто­ра и заявил кон­су­лу¹⁵⁶ о небла­го­при­ят­ных зна­ме­ни­ях, как вдруг хоро­шо зна­ко­мый нам сброд Кло­дия, уже не раз выхо­див­ший победи­те­лем из рез­ни граж­дан, под­нял крик, разъ­ярил­ся и напал на него; на без­оруж­но­го и застиг­ну­то­го врас­плох три­бу­на одни набро­си­лись с меча­ми в руках, дру­гие — с колья­ми из огра­ды¹⁵⁷ и с дуби­на­ми. Полу­чив мно­го ран, осла­бев­ший и иско­лотый Сестий упал без­ды­хан­ный и спас­ся от смер­ти толь­ко бла­го­да­ря тому, что его сочли мерт­вым. Видя его лежа­щим и изра­нен­ным, испус­каю­щим дух, блед­ным и уми­раю­щим, они, нако­нец, пере­ста­ли его колоть — ско­рее ввиду уста­ло­сти и по ошиб­ке, чем про­явив состра­да­ние и опом­нив­шись. (80) И Сестия при­вле­ка­ют к суду за насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия? Поче­му же? Пото­му, что он остал­ся жив. Но это не его вина: недо­ста­ва­ло послед­не­го уда­ра; если бы доба­ви­ли его, Сестий испу­стил бы дух. Обви­няй Лен­ти­дия: он нанес удар неудач­но. Ругай Тиция, саби­ня­ни­на из Реа­ты, за то, что он так необ­ду­ман­но вос­клик­нул: «Убит!» Но поче­му ты обви­ня­ешь само­го Пуб­лия Сестия? Раз­ве он отсту­пил перед меча­ми, раз­ве он отби­вал­ся, раз­ве он, как это обыч­но велят гла­ди­а­то­рам, не при­нял уда­ры мечом?¹⁵⁸

(XXXVIII) Или «насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия» заклю­ча­ют­ся имен­но в том, что он остал­ся жив? Или же они в том, что народ­ный три­бун обаг­рил сво­ей кро­вью храм? Или — в том, что Сестий, после того как его унес­ли, не велел отне­сти себя обрат­но, едва при­дя в себя? (81) В чем здесь пре­ступ­ле­ние? Что ста­ви­те вы ему в вину? Вот я и спра­ши­ваю, судьи: если бы эти отпрыс­ки Кло­ди­е­ва рода завер­ши­ли то, что хоте­ли совер­шить, если бы Пуб­лий Сестий, кото­ро­го оста­ви­ли в покое, при­няв за уби­то­го, дей­ст­ви­тель­но был убит, были бы вы гото­вы взять­ся за ору­жие? Были бы вы гото­вы про­явить про­слав­лен­ное муже­ство отцов и доб­лесть пред­ков? Были бы вы, нако­нец, гото­вы вырвать государ­ство из рук это­го зло­вред­но­го раз­бой­ни­ка? Или же вы без­дей­ст­во­ва­ли бы, мед­ли­ли бы, боя­лись бы даже тогда, когда виде­ли бы, что государ­ство уни­что­же­но и рас­топ­та­но пре­ступ­ней­ши­ми убий­ца­ми и раба­ми? Итак, коль ско­ро за смерть Пуб­лия Сестия вы бы ото­мсти­ли, то — если толь­ко вы дей­ст­ви­тель­но дума­е­те быть сво­бод­ны­ми и сохра­нить государ­ство — може­те ли вы сомне­вать­ся в том, что́ вы долж­ны гово­рить, чув­ст­во­вать, думать, какой выне­сти при­го­вор о его доб­ле­сти, раз он остал­ся жив? (82) Или же те самые бра­то­убий­цы, чье раз­нуздан­ное бешен­ство под­дер­жи­ва­ет­ся про­дол­жи­тель­ной без­на­ка­зан­но­стью, дей­ст­ви­тель­но почув­ст­во­ва­ли такой страх перед послед­ст­ви­я­ми сво­его соб­ст­вен­но­го дея­ния, что в слу­чае, если бы уве­рен­ность в смер­ти Сестия про­дер­жа­лась немно­го доль­ше, ста­ли бы поду­мы­вать, не убить ли им пре­сло­ву­то­го Грак­ха, чтобы сва­лить это пре­ступ­ле­ние на нас? Он, не лишен­ная осто­рож­но­сти дере­вен­щи­на (ведь него­дяи мол­чать не мог­ли), почув­ст­во­вал, что его кро­ви жаж­дут, чтобы успо­ко­ить воз­му­ще­ние, вызван­ное зло­де­я­ни­ем Кло­дия; он схва­тил свой плащ погон­щи­ка мулов, в кото­ром когда-то при­ехал в Рим на выбо­ры, и при­крыл­ся кор­зи­ной для сбо­ра уро­жая. В то вре­мя как одни иска­ли Нуме­рия, а дру­гие — Квин­ция, он спас­ся бла­го­да­ря недо­ра­зу­ме­нию из-за сво­его двой­но­го име­ни¹⁵⁹. И вы все зна­е­те, что ему гро­зи­ла опас­ность, пока не выяс­ни­лось, что Сестий жив. Если бы это не обна­ру­жи­лось несколь­ко ранее, чем мне хоте­лось бы, то они, убив сво­его най­ми­та, прав­да, не мог­ли бы напра­вить нена­висть про­тив тех, про­тив кого хоте­ли, но их мень­ше ста­ли бы осуж­дать за пер­вое жесто­чай­шее зло­де­я­ние, так как их вто­рое зло­де­я­ние, так ска­зать, было бы людям по серд­цу. (83) А если бы Пуб­лий Сестий, судьи, тогда, в хра­ме Касто­ра, испу­стил дух, кото­рый он едва сохра­нил, то ему, не сомне­ва­юсь, — во вся­ком слу­чае, если бы в государ­стве суще­ст­во­вал сенат, если бы вели­че­ство рим­ско­го наро­да воз­ро­ди­лось, — рано или позд­но была бы воз­двиг­ну­та ста­туя на фору­ме как чело­ве­ку, пав­ше­му за дело государ­ства. И ни один из тех, кому после их смер­ти, как види­те, пред­ки наши поста­ви­ли ста­туи на этом месте, уста­но­вив их на рострах¹⁶⁰, ни по мучи­тель­но­сти сво­ей смер­ти, ни по сво­ей вер­но­сти государ­ству не заслу­жи­вал бы более высо­кой оцен­ки, чем Пуб­лий Сестий, кото­рый взял­ся за дело граж­да­ни­на, сра­жен­но­го несча­стьем, за дело дру­га, чело­ве­ка с боль­ши­ми заслу­га­ми перед государ­ст­вом, за дело сена­та, Ита­лии, государ­ства; ведь он, совер­шая в соот­вет­ст­вии с авспи­ци­я­ми и рели­ги­оз­ным запре­том обнун­ци­а­цию о том, что наблюдал, мог быть убит при све­те дня, в при­сут­ст­вии всех, нече­сти­вым губи­те­лем перед лицом богов и людей в свя­щен­ней­шем хра­ме, защи­щая свя­щен­ней­шее дело, будучи непри­кос­но­вен­ней­шим долж­ност­ным лицом. Итак, ска­жет ли кто-нибудь, что Пуб­лия Сестия сле­ду­ет лишить поче­та, когда он жив, коль ско­ро вы в слу­чае его смер­ти сочли бы нуж­ным почтить его памят­ни­ком на веч­ные вре­ме­на?

(XXXIX, 84) «Ты, — гово­рит обви­ни­тель, — под­ку­пил, собрал, под­гото­вил людей». Для чего? Раз­ве для того, чтобы оса­ждать сенат¹⁶¹, изго­нять граж­дан, не осуж­ден­ных судом, рас­хи­щать их иму­ще­ство, под­жи­гать зда­ния, раз­ру­шать дома, пре­да­вать пла­ме­ни хра­мы бес­смерт­ных богов¹⁶², сбра­сы­вать мечом народ­ных три­бу­нов с ростр, рас­про­да­вать про­вин­ции, какие взду­ма­ет­ся и кому взду­ма­ет­ся, про­воз­гла­шать царей, при посред­стве наших лега­тов отправ­лять людей, осуж­ден­ных за государ­ст­вен­ные пре­ступ­ле­ния, в неза­ви­си­мые горо­да, с мечом в руках дер­жать в оса­де наше­го пер­во­го граж­да­ни­на?¹⁶³ И чтобы иметь воз­мож­ность это совер­шить, — а это было бы осу­ще­ст­ви­мо толь­ко после уни­что­же­ния государ­ства воору­жен­ной силой — имен­но с этой целью Пуб­лий Сестий и под­гото­вил для себя шай­ку и силь­ные отряды? — «Но для это­го вре­мя еще не насту­пи­ло, сами обсто­я­тель­ства еще не заста­ви­ли чест­ных мужей при­бег­нуть к такой охране». — Лич­но я был изгнан, прав­да, не одним тво­им отрядом, но все же не без его уча­стия; вы горе­ва­ли, хра­ня мол­ча­ние. (85) Два года назад форум был захва­чен, после того как храм Касто­ра, слов­но какую-то кре­пость, заня­ли бег­лые рабы; вы — ни сло­ва. Все совер­ша­лось под кри­ки и при сте­че­нии про­па­щих, нищих и наг­лых людей, наси­ли­ем и руко­паш­ны­ми схват­ка­ми, вы это тер­пе­ли. Долж­ност­ных лиц про­го­ня­ли из хра­мов, дру­гим вооб­ще не поз­во­ля­ли даже вой­ти на форум; отпо­ра не давал никто. Гла­ди­а­то­ры из сви­ты пре­то­ра были схва­че­ны и при­веде­ны в сенат; они созна­лись, Милон нало­жил на них око­вы, Серран их выпу­стил¹⁶⁴; никто об этом даже не упо­мя­нул. После ноч­ной рез­ни форум был зава­лен тела­ми рим­ских граж­дан; не толь­ко не было назна­че­но чрез­вы­чай­но­го суда¹⁶⁵, но даже был отме­нен раз­бор дел, при­ня­тых ранее¹⁶⁶. Вы виде­ли народ­но­го три­бу­на лежа­щим при смер­ти более чем с два­дца­тью рана­ми; на дом дру­го­го народ­но­го три­бу­на¹⁶⁷ (ска­жу то, что́ вме­сте со мной чув­ст­ву­ют все), чело­ве­ка, вдох­нов­лен­но­го бога­ми, наде­лен­но­го заме­ча­тель­ным, невидан­ным, необы­чай­ным вели­чи­ем духа, стро­го­стью взглядов, чест­но­стью, вой­ско Кло­дия напа­ло с ору­жи­ем в руках и с факе­ла­ми.

(XL, 86) Даже и ты сам¹⁶⁸ в свя­зи с этим хва­лишь Мило­на и при­том спра­вед­ли­во. И дей­ст­ви­тель­но, виде­ли ли мы когда-либо мужа столь бес­смерт­ной доб­ле­сти? Мужа, кото­рый, не имея в виду ника­кой награ­ды, кро­ме награ­ды, счи­таю­щей­ся уже деше­вой и пре­зрен­ной, — при­зна­ния со сто­ро­ны чест­ных людей — пошел на все опас­но­сти, на необы­чай­ные труды, на тяже­лей­шую борь­бу и враж­ду; кото­рый, как мне кажет­ся, един­ст­вен­ный из всех граж­дан, сумел на деле, а не на сло­вах пока­зать, как подо­ба­ет посту­пать выдаю­щим­ся мужам в их государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти и как они вынуж­де­ны посту­пать. Им подо­ба­ет при помо­щи зако­нов и пра­во­судия давать отпор зло­де­я­ни­ям наг­лых людей, раз­ру­ши­те­лей государ­ства; но если зако­ны бес­силь­ны и пра­во­судия не суще­ст­ву­ет, если государ­ство нахо­дит­ся во вла­сти наг­ле­цов, стак­нув­ших­ся меж­ду собой, то выдаю­щи­е­ся мужи вынуж­де­ны защи­щать свою жизнь и сво­бо­ду воен­ной силой. Так думать свой­ст­вен­но бла­го­ра­зу­мию, так посту­пать — храб­ро­сти; так думать и так посту­пать свой­ст­вен­но совер­шен­ной и закон­чен­ной доб­ле­сти. (87) Защи­ту дела государ­ства взял на себя Милон как народ­ный три­бун; о его заслу­гах я ска­жу подроб­нее (не пото­му, что сам он пред­по­чи­та­ет, чтобы это гово­ри­ли вслух, а не дума­ли про себя, а так­же и не пото­му, что я в его при­сут­ст­вии воздаю ему эту награ­ду за заслу­ги осо­бен­но охот­но, хотя и не могу для это­го най­ти под­хо­дя­щих слов), так как вы, я пола­гаю, пой­ме­те, — если я дока­жу, что сам обви­ни­тель рас­хва­лил дей­ст­вия Мило­на, — что в отно­ше­нии это­го обви­не­ния поло­же­ние Сестия ничем не отли­ча­ет­ся от поло­же­ния Мило­на; итак, Тит Анний взял на себя защи­ту дела государ­ства, желая воз­вра­тить отчизне граж­да­ни­на, отня­то­го у нее. Дело совер­шен­но ясное, реше­ние непо­ко­ле­би­мое, пол­ное еди­но­мыс­лие меж­ду все­ми, пол­ное согла­сие. Кол­ле­ги были помощ­ни­ка­ми ему; необы­чай­ное рве­ние одно­го кон­су­ла, почти бла­го­же­ла­тель­ное отно­ше­ние дру­го­го¹⁶⁹, из чис­ла пре­то­ров про­тив­ни­ком был один; необы­чай­ная реши­мость сена­та; рим­ские всад­ни­ки, горя­щие жела­ни­ем помочь делу; под­няв­ша­я­ся Ита­лия. Толь­ко дво­их под­ку­пи­ли, дабы они чини­ли пре­пят­ст­вия¹⁷⁰. Милон пони­мал, что эти ничтож­ные и пре­зрен­ные люди не смо­гут спра­вить­ся с такой боль­шой зада­чей и что он без вся­ко­го труда выпол­нит дело, взя­тое им на себя. Он дей­ст­во­вал сво­им авто­ри­те­том, дей­ст­во­вал разум­но, дей­ст­во­вал при посред­стве выс­ше­го сосло­вия, дей­ст­во­вал по при­ме­ру чест­ных и храб­рых граж­дан. Что соот­вет­ст­ву­ет досто­ин­ству государ­ства, что — его соб­ст­вен­но­му досто­ин­ству, кто такой он сам, на что он дол­жен наде­ять­ся, к чему его обя­зы­ва­ет его про­ис­хож­де­ние — все это он обду­мы­вал тща­тель­ней­шим обра­зом.

(XLI, 88) А тот гла­ди­а­тор пони­мал, что он, дей­ст­вуя подо­баю­щим обра­зом, поме­рить­ся сила­ми с таким достой­ным чело­ве­ком не смо­жет. Вме­сте со сво­им вой­ском он стал учи­нять рез­ню изо дня в день, под­жо­ги, гра­бе­жи; начал напа­дать на дом Мило­на, попа­дать­ся ему на доро­ге, тре­во­жить и устра­шать его наси­ли­ем. Это не ока­за­ло ника­ко­го дей­ст­вия на чело­ве­ка, в выс­шей сте­пе­ни стой­ко­го и непо­ко­ле­би­мо­го; но, хотя него­до­ва­ние, врож­ден­ное чув­ство сво­бо­ды, явная для всех и выдаю­ща­я­ся доб­лесть и побуж­да­ли храб­рей­ше­го мужа сло­мить и отра­зить силу силой, тем более силу, кото­рую направ­ля­ли про­тив него уже не раз, его само­об­ла­да­ние, его рас­суди­тель­ность были столь вели­ки, что он сдер­жи­вал свое воз­му­ще­ние и не мстил теми же сред­ства­ми, каки­ми на него напа­да­ли; того, кто уже столь­ко раз лико­вал и пля­сал на похо­ро­нах государ­ства, он пытал­ся по воз­мож­но­сти свя­зать зако­на­ми как пута­ми. (89) Тит Анний спу­стил­ся на форум, чтобы обви­нять¹⁷¹. Кто когда-либо посту­пал так лишь ради бла­га государ­ства, без вся­кой лич­ной враж­ды, без рас­че­тов на награ­ду¹⁷², без тре­бо­ва­ния окру­жаю­щих и даже без ожи­да­ния, что он когда-либо так посту­пит? Кло­дий пал духом: при обви­ни­те­ле в лице Тита Анния он терял надеж­ду на то, что суд поведет себя так же постыд­но, как когда-то¹⁷³. Но вот вдруг кон­сул, пре­тор, народ­ный три­бун¹⁷⁴ изда­ют необыч­ные эдик­ты в необыч­ном роде: чтобы обви­ня­е­мый не являл­ся, чтобы его не вызы­ва­ли в суд, не допра­ши­ва­ли, вооб­ще чтобы нико­му не доз­во­ля­лось даже упо­ми­нать о судьях или о пра­во­судии. Что было делать мужу, рож­ден­но­му для доб­ле­сти, для высо­ко­го поло­же­ния, для сла­вы, когда силы пре­ступ­ных людей полу­чи­ли под­держ­ку, а зако­ны и пра­во­судие были уни­что­же­ны? Дол­жен ли был народ­ный три­бун под­ста­вить свое гор­ло под удар част­но­го лица, самый выдаю­щий­ся муж — под удар само­го пре­зрен­но­го чело­ве­ка, или, может быть, ему сле­до­ва­ло отка­зать­ся от дела, взя­то­го им на себя, запе­реть­ся дома? Он решил, что позор­но и потер­петь пора­же­ние, и под­дать­ся угро­зам, и скры­вать­ся. Так как ему нель­зя было при­ме­нить к Кло­дию зако­ны, он поста­рал­ся о том, чтобы ему не при­шлось стра­шить­ся наси­лия и под­вер­гать опас­но­сти и себя, и государ­ство¹⁷⁵.

(XLII, 90) Как же ты предъ­яв­ля­ешь Сестию обви­не­ние в том, что он обес­пе­чил себя охра­ной, когда ты за это же самое одоб­ря­ешь Мило­на? Или тот, кто защи­ща­ет свой кров, кто отра­жа­ет меч и пла­мя от алта­рей и оча­гов, кто хочет, не под­вер­га­ясь опас­но­сти, бывать на фору­ме, на хра­ме, в Курии, тот закон­но обес­пе­чи­ва­ет себя охра­ной, а тот, кому раны, кото­рые он каж­дый день видит на сво­ем теле, напо­ми­на­ют о необ­хо­ди­мо­сти защи­щать свою голо­ву, шею, гор­ло, грудь, по тво­е­му мне­нию, дол­жен быть обви­нен в насиль­ст­вен­ных дей­ст­ви­ях? (91) Кто из нас, судьи, не зна­ет, что, по веле­нию при­ро­ды, в тече­ние како­го-то вре­ме­ни, когда еще не было уста­нов­ле­но ни есте­ствен­но­го, ни граж­дан­ско­го пра­ва¹⁷⁶, люди, рас­се­яв­шись, коче­ва­ли, блуж­дая по зем­ле, и вла­де­ли лишь тем, что путем наси­лия и борь­бы, уби­вая и нано­ся раны, мог­ли или захва­тить или удер­жать? И вот те, кото­рые пер­вы­ми про­яви­ли выдаю­щу­ю­ся доб­лесть и муд­рость, постиг­ли, что чело­век обла­да­ет спо­соб­но­стью к раз­ви­тию и при­рож­ден­ным умом; они собра­ли раз­бред­ших­ся людей в одно место, выве­ли их из состо­я­ния дико­сти и напра­ви­ли по пути спра­вед­ли­во­сти и миро­лю­бия. Затем они, уста­но­вив пра­во боже­ст­вен­ное и чело­ве­че­ское, ого­ро­ди­ли сте­на­ми обще­по­лез­ное иму­ще­ство, кото­рое мы назы­ваем государ­ст­вен­ным, далее — места неболь­ших сов­мест­ных посе­ле­ний, назван­ные впо­след­ст­вии общи­на­ми, затем — объ­еди­нен­ные места житель­ства, кото­рые мы назы­ваем горо­да­ми¹⁷⁷. (92) Меж­ду нашей жиз­нью, утон­чен­ной и обла­го­ро­жен­ной, и преж­ней, дикой, глав­ным раз­ли­чи­ем явля­ет­ся власть зако­нов или гос­под­ство силы: при­бе­гать к силе мы не хотим, зако­на­ми же руко­вод­ст­во­вать­ся сле­ду­ет. Наси­лие мы хотим уни­что­жить; необ­хо­ди­мо, чтобы дей­ст­во­ва­ли зако­ны, то есть пра­во­судие, кото­рым под­дер­жи­ва­ет­ся вся­кое пра­во. Если нам неугод­но пра­во­судие или если его вооб­ще нет, гос­под­ство силы неми­ну­е­мо. Это пони­ма­ют все. Милон понял это и поста­рал­ся, чтобы пра­во воз­об­ла­да­ло, а наси­лие было устра­не­но. Он обра­тил­ся к зако­нам, дабы доб­ле­стью победить пре­ступ­ность; силой он вос­поль­зо­вал­ся лишь по необ­хо­ди­мо­сти, дабы доб­лесть не была побеж­де­на пре­ступ­но­стью. Таким же путем пошел и Сестий: он, прав­да, не высту­пил как обви­ни­тель (ведь не всем надо делать одно и то же), но, ввиду необ­хо­ди­мо­сти защи­щать свою жизнь, обес­пе­чил себя охра­ной про­тив наси­лия и напа­де­ний.

(XLIII, 93) О, бес­смерт­ные боги! Какой конец угото­ва­ли вы нам? Какую надеж­ду пода­е­те вы государ­ству? Мно­го ли най­дет­ся столь доб­лест­ных мужей, чтобы взять­ся за любое чест­ней­шее государ­ст­вен­ное дело, усерд­но послу­жить чест­ным мужам, искать проч­ной и истин­ной сла­вы? Ведь вся­кий зна­ет, что из тех дво­их, мож­но ска­зать, губи­те­лей государ­ства — Габи­ния и Писо­на — пер­вый изо дня в день чер­па­ет из сокро­вищ­ниц мир­ной и бога­тей­шей стра­ны, Сирии, неис­чис­ли­мые запа­сы золота, объ­яв­ля­ет вой­ну мир­ным наро­дам, чтобы швы­рять их древ­ние и неоскуде­ваю­щие богат­ства в без­дон­ную пучи­ну сво­его раз­вра­та, стро­ить у всех на виду такую боль­шую усадь­бу, что уже хижи­ной кажет­ся та усадь­ба, изо­бра­же­ние кото­рой он, в быт­ность свою народ­ным три­бу­ном, когда-то пока­зы­вал на сход­ках (этим он — бес­ко­рыст­ный и ничуть не алч­ный чело­век! — ста­рал­ся воз­будить нена­висть к храб­рей­ше­му и выдаю­ще­му­ся граж­да­ни­ну¹⁷⁸). (94) Вся­кий зна­ет, что вто­рой¹⁷⁹ сна­ча­ла потре­бо­вал огром­ные день­ги от фра­кий­цев и дар­дан­цев за сохра­не­ние мира с ними, а потом, чтобы они эти день­ги мог­ли собрать, отдал им Македо­нию на разо­ре­ние и раз­граб­ле­ние; что он поде­лил­ся с долж­ни­ка­ми-гре­ка­ми иму­ще­ст­вом их заи­мо­дав­цев, рим­ских граж­дан; что он взыс­ки­ва­ет огром­ные сум­мы с жите­лей Дирра­хия¹⁸⁰, оби­ра­ет фес­са­лий­цев, потре­бо­вал от ахе­ян еже­год­но­го взно­са опре­де­лен­ной сум­мы денег, но при этом не оста­вил ни в одном обще­ст­вен­ном, ни в одном свя­щен­ном месте ни ста­туи, ни кар­ти­ны, ни укра­ше­ния; что так наг­ло ведут себя люди, кото­рые по всей спра­вед­ли­во­сти под­ле­жат любой каз­ни, любо­му нака­за­нию, а вот эти двое, кото­рых вы види­те¹⁸¹, напро­тив, обви­не­ны! Не гово­рю уже о Нуме­рии, о Серране, об Элии, об этих подон­ках из Кло­ди­е­вой шай­ки мятеж­ни­ков; эти люди, как види­те, и теперь храб­рят­ся, и пока вы буде­те хоть сколь­ко-нибудь боять­ся за себя, им стра­шить­ся за себя не при­дет­ся нико­гда.

(XLIV, 95) Далее, к чему мне гово­рить о самом эди­ле¹⁸², кото­рый даже назна­чил день явки в суд и обви­нил Мило­на в насиль­ст­вен­ных дей­ст­ви­ях? Ника­кой неспра­вед­ли­во­стью не удаст­ся заста­вить Мило­на рас­ка­ять­ся в про­яв­лен­ной им выдаю­щей­ся доб­ле­сти и столь боль­шой пре­дан­но­сти государ­ству. Но что ста­нут думать юно­ши, видя­щие это? Тот, кто под­верг оса­де, раз­ру­шил, под­жег воз­двиг­ну­тые государ­ст­вом памят­ни­ки¹⁸³, свя­щен­ные хра­мы, дома сво­их недру­гов¹⁸⁴, кто все­гда был окру­жен убий­ца­ми, нахо­дил­ся под охра­ной воору­жен­ных людей, под защи­той донос­чи­ков, како­вых теперь мно­же­ство; тот, кто соста­вил отряд из пре­ступ­ни­ков-чуже­зем­цев¹⁸⁵, ску­пил рабов, спо­соб­ных на убий­ство, а во вре­мя сво­его три­бу­на­та выпу­стил из тюрем на форум всех заклю­чен­ных, появ­ля­ет­ся всюду как эдил, обви­ня­ет того чело­ве­ка, кото­рый в какой-то мере сдер­жал его без­удерж­ное бешен­ство. А тому, кто обо­ро­нял­ся, защи­щая в част­ном деле сво­их богов-пена­тов, а в государ­ст­вен­ном — пра­ва три­бу­на­та и авспи­ций¹⁸⁶, тому, исполь­зуя авто­ри­тет сена­та, не поз­во­ли­ли с уме­рен­но­стью обви­нять того, кто его само­го обви­ня­ет без­за­кон­но¹⁸⁷ (96) Оче­вид­но, в свя­зи с этим ты имен­но меня и спро­сил в сво­ей обви­ни­тель­ной речи, что это за «поро­да людей — опти­ма­ты», о кото­рых я упо­мя­нул. Ведь ты имен­но так и ска­зал. Ты зада­ешь вопрос, пре­вос­ход­ный для обу­че­ния моло­де­жи; разъ­яс­нить его мне не труд­но. Ска­жу об этом вкрат­це, судьи, и речь моя, дума­ет­ся мне, не ока­жет­ся ни бес­по­лез­ной для слу­ша­те­лей, ни несо­глас­ной с вашим дол­гом, ни неумест­ной в деле Пуб­лия Сестия.

(XLV) Сре­ди наших граж­дан было два рода людей, стре­мив­ших­ся участ­во­вать в государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти и играть в государ­стве выдаю­щу­ю­ся роль: одни из этих людей хоте­ли и счи­тать­ся и быть попу­ля­ра­ми, дру­гие — опти­ма­та­ми. Те, кто хотел, чтобы их поступ­ки и выска­зы­ва­ния были при­ят­ны тол­пе, счи­та­лись попу­ля­ра­ми, а те, кто дей­ст­во­вал так, чтобы их реше­ния нахо­ди­ли одоб­ре­ние у всех чест­ней­ших людей, счи­та­лись опти­ма­та­ми¹⁸⁸. (97) «Кто же в таком слу­чае все эти чест­ней­шие люди, как ты их назы­ва­ешь?» По чис­лен­но­сти сво­ей они, если хочешь знать, неис­чис­ли­мы (ведь ина­че мы не мог­ли бы дер­жать­ся); это — руко­во­ди­те­ли государ­ст­вен­но­го сове­та; это — те, кто сле­ду­ет за ними; это — люди из важ­ней­ших сосло­вий¹⁸⁹, для кото­рых открыт доступ в Курию; это — жите­ли рим­ских муни­ци­пи­ев и сел; это — дель­цы; есть даже воль­ноот­пу­щен­ни­ки-опти­ма­ты. Как я уже ска­зал, чис­ло людей это­го рода вели­ко, они встре­ча­ют­ся повсюду и по сво­е­му соста­ву не одно­род­ны; но всех их в целом, дабы не воз­ни­ка­ло недо­ра­зу­ме­ния, мож­но опре­де­лить крат­ко и точ­но. Опти­ма­ты — все те, кто не пре­сту­пен, кто от при­ро­ды не скло­нен ни к бес­чест­но­сти, ни к необуздан­но­сти, кто не обре­ме­нен рас­стро­ен­ным состо­я­ни­ем. Сле­до­ва­тель­но, те, кого ты назвал «поро­дой людей», — люди непод­куп­ные, здра­во­мыс­ля­щие и живу­щие в достат­ке. Те, кото­рые при управ­ле­нии государ­ст­вом сооб­ра­зу­ют­ся с их волей, выго­да­ми, чая­ни­я­ми, счи­та­ют­ся защит­ни­ка­ми опти­ма­тов и сами явля­ют­ся вли­я­тель­ней­ши­ми опти­ма­та­ми, про­слав­лен­ны­ми граж­да­на­ми и пер­вы­ми людь­ми в государ­стве. (98) Итак, какую цель долж­ны видеть перед собой эти корм­чие государ­ства, на что смот­реть, куда направ­лять свой путь? Самое важ­ное и наи­бо­лее жела­тель­ное для всех здра­во­мыс­ля­щих, чест­ных и бла­го­ден­ст­ву­ю­щих — это покой в соче­та­нии с досто­ин­ст­вом. Те, кто это­го хочет, все счи­та­ют­ся опти­ма­та­ми; те, кто это осу­ществля­ет, — выдаю­щи­ми­ся мужа­ми и охра­ни­те­ля­ми государ­ства. Ведь людям не подо­ба­ет ни настоль­ко гор­дить­ся досто­ин­ст­вом, достиг­ну­тым дея­тель­но­стью, чтобы не забо­тить­ся о сво­ем покое, ни ценить высо­ко какой бы то ни было покой, если он не сов­ме­стим с досто­ин­ст­вом¹⁹⁰.

(XLVI) И вот, осно­ва­ми для это­го досто­ин­ства, соче­таю­ще­го­ся с поко­ем и нача­ла­ми, обе­ре­гать и защи­щать кото­рые долж­ны все пер­вые в государ­стве люди даже с опас­но­стью для сво­ей жиз­ни, явля­ют­ся рели­ги­оз­ные уста­нов­ле­ния, авспи­ции, власть долж­ност­ных лиц, авто­ри­тет сена­та, зако­ны, заве­ты пред­ков, уго­лов­ный и граж­дан­ский суд, кредит, про­вин­ции, союз­ни­ки, сла­ва нашей дер­жа­вы, воен­ное дело, эра­рий. (99) Чтобы быть побор­ни­ком и защит­ни­ком все­го это­го строя, столь мно­го­сто­рон­не­го и столь важ­но­го, надо обла­дать вели­чи­ем духа, вели­чи­ем ума и вели­кой непо­ко­ле­би­мо­стью. И дей­ст­ви­тель­но, при таком боль­шом чис­ле граж­дан очень мно­го таких, кто либо из стра­ха перед нака­за­ни­ем, созна­вая свои про­ступ­ки, стре­мит­ся к новым сму­там и пере­во­ротам в государ­стве, либо вслед­ст­вие, так ска­зать, врож­ден­но­го безу­мия упи­ва­ет­ся раздо­ра­ми сре­ди граж­дан и мяте­жа­ми, либо вслед­ст­вие запу­тан­но­сти сво­их иму­ще­ст­вен­ных дел пред­по­чи­та­ет погиб­нуть в пла­ме­ни все­об­ще­го пожа­ра, а не сго­реть в оди­ноч­ку. Вся­кий раз, когда такие люди нахо­дят вдох­но­ви­те­лей и руко­во­ди­те­лей для сво­их пороч­ных стрем­ле­ний, в государ­стве начи­на­ют­ся вол­не­ния, так что тем, кто твер­до дер­жит кор­ми­ло оте­че­ства в сво­их руках, при­хо­дит­ся бодр­ст­во­вать и при­ме­нять все свое зна­ние и рве­ние, дабы, сохра­нив то, что я выше назвал осно­ва­ми и нача­ла­ми, дер­жать пра­виль­ный путь и прий­ти в гавань покоя и досто­ин­ства. (100) Если бы я, судьи, стал отри­цать, что доро­га эта суро­ва, труд­на и пол­на опас­но­стей и коз­ней, то я солгал бы — тем более, что я не толь­ко все­гда это пони­мал, но даже испы­тал это на себе силь­нее, чем кто-либо дру­гой.

(XLVII) Воору­жен­ные силы и отряды, оса­ждаю­щие государ­ство, более мно­го­чис­лен­ны, чем защи­щаю­щие его, так как чуть кив­нешь дерз­ким и про­па­щим людям — и они уже при­шли в дви­же­ние, да они даже и по сво­ей охо­те вос­ста­ют про­тив государ­ства; а вот чест­ные люди поче­му-то мало дея­тель­ны, упус­ка­ют из виду нача­ло собы­тий и толь­ко по необ­хо­ди­мо­сти, когда дело уже идет к кон­цу, начи­на­ют дей­ст­во­вать. Таким обра­зом, они, желая сохра­нить покой даже без досто­ин­ства, ино­гда из-за сво­ей мед­ли­тель­но­сти и нере­ши­тель­но­сти лиша­ют­ся и того и дру­го­го по соб­ст­вен­ной вине. (101) Что же каса­ет­ся людей, поже­лав­ших быть защит­ни­ка­ми государ­ства¹⁹¹, то менее стой­кие покида­ют ряды, несколь­ко трус­ли­вые зара­нее укло­ня­ют­ся. Оста­ют­ся непо­ко­ле­би­мы и выно­сят все ради государ­ства толь­ко такие люди, каким был твой отец, Марк Скавр¹⁹², давав­ший отпор всем мятеж­ни­кам, начи­ная с Гая Грак­ха и вплоть до Квин­та Вария; ведь его ни разу не заста­ви­ли поко­ле­бать­ся ни наси­лие, ни угро­зы, ни нена­висть; или такие, каким был Квинт Метелл¹⁹³, дядя тво­ей мате­ри, кото­рый как цен­зор вынес пори­ца­ние чело­ве­ку, чрез­вы­чай­но вли­я­тель­но­му сре­ди наро­да, — Луцию Сатур­ни­ну, и, несмот­ря на наси­лие воз­буж­ден­ной тол­пы, отка­зал в цен­зе само­зван­но­му Грак­ху¹⁹⁴, был един­ст­вен­ным чело­ве­ком, не согла­сив­шим­ся поклясть­ся в соблюде­нии того зако­на, кото­рый он счи­тал вне­сен­ным вопре­ки пра­ву, и пред­по­чел отка­зать­ся от пре­бы­ва­ния в государ­стве, но не от сво­его мне­ния; или — оста­вим при­ме­ры из дав­не­го про­шло­го, чис­ло кото­рых достой­но сла­вы наше­го государ­ства, и не ста­нем назы­вать нико­го из живу­щих — такие люди, каким был недав­но умер­ший Квинт Катул¹⁹⁵, кото­ро­го ни опас­ные бури, ни лег­кий вете­рок поче­та нико­гда не мог­ли сбить с пути, ни пода­вая надеж­ду, ни устра­шая.

(XLVIII, 102) Этим при­ме­рам — во имя бес­смерт­ных богов! — под­ра­жай­те вы, кото­рые стре­ми­тесь к высо­ко­му поло­же­нию, к хва­ле, к сла­ве! Вот высо­кое, вот боже­ст­вен­ное, вот бес­смерт­ное! Оно про­слав­ля­ет­ся мол­вой, пере­да­ет­ся памят­ни­ка­ми лето­пи­сей, уве­ко­ве­чи­ва­ет­ся для потом­ков. Это — труд, не отри­цаю; опас­но­сти вели­ки, при­знаю.

Это ска­за­но совер­шен­но спра­вед­ли­во; но, как гово­рит поэт:

О, если бы тот же поэт не ска­зал в дру­гом месте слов, кото­рые бес­чест­ные граж­дане гото­вы под­хва­тить:

Ведь он, как мы виде­ли, дал моло­де­жи такие пре­крас­ные настав­ле­ния. (103) Но все же этот путь и этот спо­соб вести государ­ст­вен­ные дела¹⁹⁸ уже дав­но был сопря­жен со зна­чи­тель­ны­ми опас­но­стя­ми, когда стрем­ле­ния тол­пы и выго­ды наро­да во мно­гом шли враз­рез с инте­ре­са­ми государ­ства. Луций Кас­сий пред­ло­жил закон о голо­со­ва­нии пода­чей таб­ли­чек¹⁹⁹. Народ думал, что дело идет о его сво­бо­де. Ино­го мне­ния были пер­вые люди в государ­стве, кото­рые раде­ли о бла­ге опти­ма­тов и стра­ши­лись без­рас­суд­ства тол­пы и про­из­во­ла при пода­че таб­ли­чек. Тибе­рий Гракх пред­ла­гал земель­ный закон²⁰⁰; он был по серд­цу наро­ду; бла­го­по­лу­чие бед­ня­ков он, каза­лось, обес­пе­чи­вал; опти­ма­ты про­ти­ви­лись ему, так как виде­ли, что это вызы­ва­ет раздо­ры, и пола­га­ли, что, коль ско­ро бога­тых уда­лят из их дав­них вла­де­ний, государ­ство лишит­ся защит­ни­ков. Гай Гракх пред­ла­гал закон о снаб­же­нии хле­бом, быв­ший по душе плеб­су, кото­ро­му щед­ро пре­до­став­ля­лось про­пи­та­ние без затра­ты труда, это­му про­ти­ви­лись чест­ные мужи, счи­тая, что это отвле­чет плебс от труда и скло­нит его к празд­но­сти, и видя, что это исто­щит эра­рий.

(XLIX) Так­же и на нашей памя­ти из-за мно­го­го, о чем я созна­тель­но умал­чи­ваю²⁰¹, про­ис­хо­ди­ла борь­ба, так как жела­ния наро­да рас­хо­ди­лись со взгляда­ми пер­вых людей в государ­стве. (104) Но как раз теперь боль­ше нет осно­ва­ний для раз­но­гла­сий меж­ду наро­дом и избран­ны­ми и пер­вен­ст­ву­ю­щи­ми людь­ми, и народ ниче­го не тре­бу­ет, не жаж­дет государ­ст­вен­но­го пере­во­рота и раду­ет­ся мир­ной жиз­ни, какую он ведет, высо­ко­му поло­же­нию всех чест­ней­ших людей и сла­ве все­го государ­ства. Поэто­му мятеж­ные и неспо­кой­ные люди уже не могут одной толь­ко щед­ро­стью воз­будить вол­не­ния в рим­ском наро­де, так как плебс, пере­жив­ший силь­ные мяте­жи и раздо­ры, ценит спо­кой­ст­вие; они соби­ра­ют на сход­ки людей, под­куп­лен­ных ими, и даже не ста­ра­ют­ся гово­рить и пред­ла­гать то, что этим людям было бы дей­ст­ви­тель­но по серд­цу; но, пла­тя им и награж­дая их, доби­ва­ют­ся того, что их слу­ша­те­ли дела­ют вид, буд­то охот­но слу­ша­ют все, что бы им ни гово­ри­ли. (105) Неуже­ли вы дума­е­те, что Грак­хи, или Сатур­нин, или кто-нибудь из тех древ­них, счи­тав­ших­ся попу­ля­ра­ми, рас­по­ла­гал когда-либо на сход­ке хотя бы одним най­ми­том? Никто. Ведь сама щед­рая разда­ча и надеж­да на пред­сто­я­щую выго­ду воз­буж­да­ли тол­пу и без какой-либо пла­ты. Поэто­му в те вре­ме­на попу­ля­ры, прав­да, вызы­ва­ли недо­воль­ство в зна­чи­тель­ных и почтен­ных людях, но бла­го­да­ря при­зна­нию и вся­че­ским зна­кам одоб­ре­ния со сто­ро­ны наро­да были в силе; им руко­плес­ка­ли в теат­ре, при голо­со­ва­нии они дости­га­ли того, к чему стре­ми­лись; людям были милы их име­на, их речи, выра­же­ние лица, осан­ка. Их про­тив­ни­ки счи­та­лись людь­ми с весом и зна­че­ни­ем, но, хотя в сена­те они и поль­зо­ва­лись боль­шим вли­я­ни­ем, а у чест­ных мужей — вели­чай­шим, тол­пе они угод­ны не были; при голо­со­ва­нии их наме­ре­ния часто тер­пе­ли пора­же­ние; а если кого-нибудь из них когда-либо и встре­ча­ли руко­плес­ка­ни­я­ми, то этот чело­век начи­нал боять­ся, не совер­шил ли он какой-нибудь ошиб­ки. Но все же в более важ­ных делах тот же самый народ вни­ма­тель­ней­шим обра­зом при­слу­ши­вал­ся к их сове­там.

(L, 106) Но теперь, если не оши­ба­юсь, настро­е­ние тако­во, что все граж­дане, если уда­лить шай­ки най­ми­тов, види­мо, будут одно­го и того же мне­ния о поло­же­нии государ­ства. Ибо суж­де­ние рим­ско­го наро­да и его воля могут про­яв­лять­ся более все­го в трех местах: на народ­ной сход­ке, в коми­ци­ях, при собра­ни­ях во вре­мя теат­раль­ных пред­став­ле­ний и боев гла­ди­а­то­ров²⁰². На какой народ­ной сход­ке за послед­ние годы — если толь­ко это было не сбо­ри­ще най­ми­тов, а насто­я­щая сход­ка — не было воз­мож­но­сти усмот­реть еди­но­ду­шие рим­ско­го наро­да? Пре­ступ­ней­ший гла­ди­а­тор созвал по мое­му делу мно­го схо­док, на кото­рые при­хо­ди­ли одни толь­ко под­куп­лен­ные, одни толь­ко корыст­ные люди; никто, оста­ва­ясь чест­ным чело­ве­ком, не мог смот­реть на его мерз­кое лицо, не мог слы­шать голо­са этой фурии. Эти сход­ки про­па­щих людей неиз­беж­но ста­но­ви­лись бур­ны­ми. (107) Созвал — опять-таки по мое­му делу — кон­сул Пуб­лий Лен­тул народ­ную сход­ку; поспеш­но собрал­ся рим­ский народ; все сосло­вия, вся Ита­лия при­сут­ст­во­ва­ли на этой сход­ке. Он убеди­тель­но и крас­но­ре­чи­во изло­жил дело при таком глу­бо­ком мол­ча­нии, при таком одоб­ре­нии со сто­ро­ны всех, что каза­лось, буд­то до ушей рим­ско­го наро­да нико­гда не дохо­ди­ло ниче­го, что было бы столь угод­ным наро­ду. Он пре­до­ста­вил сло­во Гнею Пом­пею, кото­рый высту­пил перед рим­ским наро­дом не толь­ко как вдох­но­ви­тель дела мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах, но и как про­си­тель. Если его речь все­гда была доход­чи­ва и по серд­цу народ­ной сход­ке, то его пред­ло­же­ния, наста­и­ваю я, нико­гда не были более убеди­тель­ны­ми, а его крас­но­ре­чие — более при­ят­ным. (108) В какой тишине при­сут­ст­во­вав­шие выслу­ша­ли и дру­гих наших пер­вых граж­дан, гово­рив­ших обо мне! Не назы­ваю их здесь, чтобы не быть небла­го­дар­ным, ска­зав о ком-нибудь мень­ше, чем сле­ду­ет, и чтобы речь моя не пока­за­лась бес­ко­неч­ной, если я доста­точ­но ска­жу обо всех. Перей­дем теперь к речи мое­го недру­га, про­из­не­сен­ной им на народ­ной сход­ке на Мар­со­вом поле опять-таки обо мне и обра­щен­ной к под­лин­но­му наро­ду²⁰³. Был ли кто-нибудь, кто не осудил ее, кто не при­знал позор­ней­шим пре­ступ­ле­ни­ем того, что Кло­дий, не гово­рю уже — высту­па­ет с речью, но вооб­ще жив и дышит? Нашел­ся ли чело­век, кото­рый не поду­мал, что голос Пуб­лия Кло­дия позо­рит государ­ство и что, слу­шая его, сам он участ­ву­ет в зло­де­я­нии?

(LI, 109) Пере­хо­жу к коми­ци­ям; если хоти­те — к коми­ци­ям по выбо­ру долж­ност­ных лиц или к коми­ци­ям по изда­нию зако­нов. Мы часто видим, что пред­ла­га­ют мно­го зако­нов. Умал­чи­ваю о тех зако­нах, кото­рые пред­ла­га­ют при таких усло­ви­ях, что для голо­со­ва­ния едва нахо­дит­ся по пяти чело­век из каж­дой и при­том из чужой три­бы²⁰⁴. Этот самый губи­тель государ­ства гово­рит, что обо мне, чело­ве­ке, кото­ро­го он назы­вал тиран­ном и похи­ти­те­лем сво­бо­ды, он пред­ло­жил закон. Най­дет­ся ли чело­век, кото­рый бы сознал­ся в том, что при про­веде­нии зако­на, направ­лен­но­го про­тив меня, он подал свой голос? И, напро­тив, кто отка­жет­ся гро­мо­глас­но заявить, что он при­сут­ст­во­вал и подал свой голос за мое вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах, когда на осно­ва­нии поста­нов­ле­ния сена­та в цен­ту­ри­ат­ских коми­ци­ях про­во­дил­ся закон опять-таки обо мне? Итак, какое же из двух дел долж­но казать­ся угод­ным наро­ду: то ли, в кото­ром все ува­жае­мые люди в государ­стве, все воз­рас­ты, все сосло­вия про­яв­ля­ют пол­ное еди­но­ду­шие, или же то, в кото­ром разъ­ярен­ные фурии как бы сле­та­ют­ся на похо­ро­ны государ­ства? (110) Или наро­ду будет угод­но любое дело, сто­ит толь­ко в нем участ­во­вать Гел­лию, чело­ве­ку, недо­стой­но­му ни сво­его бра­та, про­слав­лен­но­го мужа и чест­ней­ше­го кон­су­ла²⁰⁵, ни сосло­вия всад­ни­ков, како­вое зва­ние он сохра­ня­ет, утра­тив при­сво­ен­ные ему отли­чия?²⁰⁶ — «Но ведь этот чело­век пре­дан рим­ско­му наро­ду». — Да, пожа­луй, более пре­дан­но­го чело­ве­ка я не видел. Чело­век, кото­рый в юно­сти мог бли­стать бла­го­да­ря необы­чай­но высо­ко­му поло­же­нию сво­его отчи­ма, выдаю­ще­го­ся мужа, Луция Филип­па²⁰⁷, был настоль­ко далек от наро­да, что про­мотал свое иму­ще­ство один. Затем, после мерз­ко и раз­врат­но про­веден­ной юно­сти, он довел состо­я­ние отца, доста­точ­ное для сред­не­го чело­ве­ка, до иму­ще­ства нище­го фило­со­фа, захо­тел счи­тать­ся «гре­ком» и погру­жен­ным в нау­ки чело­ве­ком и вдруг посвя­тил себя лите­ра­тур­ным заня­ти­ям. Пре­ле­сти его чте­ца²⁰⁸ не достав­ля­ли ему ника­ко­го удо­воль­ст­вия; зача­стую он даже остав­лял кни­ги в залог за вино; нена­сыт­ное брю­хо оста­ва­лось, а средств не хва­та­ло Таким обра­зом, он все­гда жил надеж­дой на пере­во­рот; при спо­кой­ст­вии и тишине в государ­стве он увядал.

(LII) В каком мяте­же не был он вожа­ком? Како­му мятеж­ни­ку не был он близ­ким дру­гом? Какая бур­ная народ­ная сход­ка была устро­е­на не им? Како­му чест­но­му чело­ве­ку когда-либо ска­зал он доб­рое сло­во? Доб­рое сло­во? Како­го храб­ро­го и чест­но­го граж­да­ни­на не пре­сле­до­вал он самым наг­лым обра­зом? Ведь он — я в этом уве­рен — даже на воль­ноот­пу­щен­ни­це женил­ся вовсе не по вле­че­нию, а для того, чтобы казать­ся сто­рон­ни­ком плеб­са²⁰⁹. (111) И это он голо­со­вал по мое­му делу, это он участ­во­вал в пируш­ках и празд­не­ствах бра­то­убийц²¹⁰. А впро­чем, он ото­мстил за меня моим недру­гам, рас­це­ло­вав их сво­им пога­ным ртом. Мож­но поду­мать, что свое состо­я­ние он поте­рял по моей вине и стал недру­гом мне пото­му, что у него само­го ниче­го нет. Но раз­ве я отнял у тебя иму­ще­ство, Гел­лий? Не сам ли ты про­ел его? Как? Ты, пожи­ра­тель и рас­то­чи­тель отцов­ско­го иму­ще­ства, кутил в рас­че­те на гро­зив­шую мне опас­ность, так что, раз я как кон­сул защи­тил государ­ство от тебя и от тво­ей сво­ры, ты не хотел, чтобы я нахо­дил­ся сре­ди граж­дан? Ни один из тво­их роди­чей не хочет тебя видеть; все избе­га­ют тво­их посе­ще­ний, беседы, встре­чи с тобой. Сын тво­ей сест­ры, Посту­мий, стро­гий моло­дой чело­век с разу­мом стар­ца, выра­зил тебе недо­ве­рие: в чис­ло мно­гих опе­ку­нов сво­их детей он тебя не вклю­чил. Но, увле­чен­ный нена­ви­стью за себя во имя государ­ства (кому из нас он боль­ший недруг, не знаю), я ска­зал боль­ше, чем нуж­но было, про­тив взбе­сив­ше­го­ся и нище­го гуля­ки. (112) Воз­вра­ща­юсь к делу: когда, после взя­тия и захва­та Рима, при­ни­ма­лось реше­ние, направ­лен­ное про­тив меня, то Гел­лий, Фир­мидий и Тиций²¹¹ — фурии в одном и том же роде — были вожа­ка­ми и руко­во­ди­те­ля­ми шаек най­ми­тов, а тот, кто вно­сил закон, не усту­пал им ни в низо­сти, ни в наг­ло­сти, ни в под­ло­сти. Но, когда вно­си­ли закон о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах²¹², нико­му не при­шло в голо­ву сослать­ся ни на нездо­ро­вье, ни на ста­рость, чтобы оправ­дать свою неяв­ку; не было чело­ве­ка, кото­рый бы не думал, что, воз­вра­щая меня, он воз­вра­ща­ет и государ­ство в его жили­ще.

(LIII, 113) Рас­смот­рим теперь коми­ции по выбо­ру долж­ност­ных лиц. В одной недав­но суще­ст­во­вав­шей кол­ле­гии три­бу­нов тро­их отнюдь не счи­та­ли попу­ля­ра­ми, а дво­их, напро­тив, — рев­ност­ны­ми попу­ля­ра­ми²¹³. Из тех, кото­рые попу­ля­ра­ми не счи­та­лись и кото­рым не хва­ти­ло сил усто­ять во вре­мя народ­ных схо­док, состав­лен­ных из най­ми­тов, рим­ский народ, как я вижу, дво­их избрал в пре­то­ры²¹⁴. И — насколь­ко я мог понять из тол­ков тол­пы и из ее голо­со­ва­ния — рим­ский народ ясно пока­зал, что непо­ко­ле­би­мость и выдаю­ще­е­ся при­сут­ст­вие духа Гнея Доми­ция, чест­ность и храб­рость Квин­та Анха­рия, про­яв­лен­ные ими во вре­мя их три­бу­на­та, все же были ему по серд­цу; хотя они и ниче­го не смог­ли сде­лать, все же их доб­рые наме­ре­ния гово­ри­ли в их поль­зу. Далее, како­во мне­ние наро­да о Гае Фан­нии, мы видим; в том, како­во будет суж­де­ние рим­ско­го наро­да при его избра­нии, сомне­вать­ся нече­го. (114) А что совер­ши­ли те двое попу­ля­ров? Один из них, кото­рый был доста­точ­но сдер­жан²¹⁵, ника­ко­го пред­ло­же­ния не вно­сил; муж чест­ный и непод­куп­ный, все­гда поль­зо­вав­ший­ся одоб­ре­ни­ем у чест­ных мужей, он толь­ко выска­зал о поло­же­нии государ­ства не такое мне­ние, како­го от него ожи­да­ли; види­мо, он, будучи народ­ным три­бу­ном, пло­хо понял, что́ имен­но нахо­дит одоб­ре­ние у под­лин­но­го наро­да, а так как пола­гал, что тол­па на сход­ках и есть рим­ский народ, то он и не достиг поло­же­ния, какое он, не поже­лай быть попу­ля­ром, занял бы с вели­чай­шей лег­ко­стью. Дру­гой, кото­рый настоль­ко кичил­ся сво­ей при­над­леж­но­стью к попу­ля­рам, что ничуть не ува­жал ни авспи­ций, ни Эли­е­ва зако­на²¹⁶, ни авто­ри­те­та сена­та²¹⁷, ни кон­су­ла²¹⁸, ни сво­их кол­лег, ни суж­де­ния чест­ных людей, доби­вал­ся эди­ли­те­та вме­сте с чест­ны­ми людь­ми и вид­ны­ми мужа­ми, одна­ко не с самы­ми бога­ты­ми и не с самы­ми вли­я­тель­ны­ми; голо­сов сво­ей три­бы²¹⁹ он не полу­чил, поте­рял даже Пала­тин­скую три­бу, кото­рая, как гово­рят, помо­га­ла губить и разо­рять государ­ство, и во вре­мя этих выбо­ров не добил­ся ниче­го, кро­ме пол­ной неуда­чи, а это­го чест­ные мужи и хоте­ли. Итак, вы види­те, что сам народ, так ска­зать, уже не явля­ет­ся попу­ля­ром, если он так реши­тель­но отвер­га­ет людей, счи­таю­щих­ся попу­ля­ра­ми, а тех людей, кото­рые явля­ют­ся их про­тив­ни­ка­ми, при­зна­ет вполне достой­ны­ми поче­та.

(LIV, 115) Перей­дем к теат­раль­ным пред­став­ле­ни­ям. Ибо ваше вни­ма­ние, судьи, и ваши взо­ры, обра­щен­ные на меня, застав­ля­ют меня думать, что мне уже мож­но гово­рить более воль­но. Про­яв­ле­ние чувств в коми­ци­ях и на народ­ных сход­ках быва­ет ино­гда искрен­ним, а порой лжи­вым и про­даж­ным; собра­ния же в теат­ре и во вре­мя боев гла­ди­а­то­ров, вслед­ст­вие лег­ко­мыс­лия неко­то­рых людей, гово­рят, вооб­ще сопро­вож­да­ют­ся куп­лен­ны­ми руко­плес­ка­ни­я­ми, скуд­ны­ми и ред­ки­ми, при­чем, как это быва­ет, все же лег­ко понять, чьих рук это дело и како­во мне­ние непод­куп­лен­но­го боль­шин­ства. Сто́ит ли мне теперь гово­рить, каким мужам и каким граж­да­нам руко­пле­щут более все­го? Ни один из вас не заблуж­да­ет­ся на этот счет. Пусть эти руко­плес­ка­ния — сущие пустя­ки (впро­чем, это не так, коль ско­ро ими награж­да­ют всех чест­ней­ших людей); так вот, даже если это и пустя­ки, то это пустя­ки для чело­ве­ка достой­но­го, но для того, кто при­да­ет зна­че­ние ничтож­ней­шим вещам, кто счи­та­ет­ся с мол­вой и, как они сами гово­рят, зави­сит от бла­го­во­ле­ния наро­да и руко­вод­ст­ву­ет­ся им, руко­плес­ка­ния, разу­ме­ет­ся, озна­ча­ют бес­смер­тие, а свист — смерть. (116) Итак, я спра­ши­ваю имен­но тебя, Скавр²²⁰, так как ты устра­и­вал рос­кош­ней­шие и вели­ко­леп­ней­шие пред­став­ле­ния: при­сут­ст­во­вал ли кто-нибудь из этих пре­сло­ву­тых попу­ля­ров на пред­став­ле­ни­ях, устро­ен­ных тобой, решил­ся ли кто-нибудь появить­ся в теат­ре и сре­ди рим­ско­го наро­да? Даже этот лицедей от при­ро­ды²²¹, не толь­ко зри­тель, но и актер и испол­ни­тель, кото­рый зна­ет все пан­то­ми­мы сво­ей сест­ры, кото­ро­го при­во­дят в собра­ние жен­щин вме­сто кифа­рист­ки, во вре­мя сво­его жар­ко­го три­бу­на­та не при­сут­ст­во­вал ни на устро­ен­ных тобой, ни на каких-либо дру­гих пред­став­ле­ни­ях, кро­ме тех, с кото­рых он едва спас­ся живым. Все­го одна­жды, повто­ряю, попу­ляр этот решил­ся появить­ся во вре­мя пред­став­ле­ний — в тот день, когда в хра­ме Доб­ле­сти возда­ва­лись поче­сти доб­ле­сти и когда этот памят­ник Гая Мария²²², спа­си­те­ля нашей дер­жа­вы, пре­до­ста­вил место для вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах его зем­ля­ку и защит­ни­ку государ­ства.

(LV, 117) Имен­но в это вре­мя ста­ло ясным, каким обра­зом рим­ский народ уме­ет выра­зить свое настро­е­ние; это про­яви­лось дво­я­ким обра­зом: во-пер­вых, когда все, выслу­шав поста­нов­ле­ние сена­та, ста­ли руко­плес­кать и само­му делу и отсут­ст­во­вав­ше­му сена­ту; во-вто­рых, когда руко­плес­ка­ли отдель­ным сена­то­рам, выхо­див­шим из сена­та взгля­нуть на пред­став­ле­ния. А когда сам кон­сул, устра­и­вав­ший пред­став­ле­ния²²³, сел на свое место, то люди, стоя выра­жая ему бла­го­дар­ность, про­сти­рая руки и пла­ча от радо­сти, про­яви­ли свое рас­по­ло­же­ние ко мне и состра­да­ние. Но когда в бешен­стве явил­ся Кло­дий, раз­дра­жен­ный и обе­зу­мев­ший, то рим­ский народ едва сдер­жал­ся, люди с трудом пода­ви­ли в себе нена­висть, чтобы не избить это­го нече­стив­ца и мер­зав­ца; все испу­сти­ли вопль, про­тя­ги­вая руки и выкри­ки­вая про­кля­тия. (118) Но к чему упо­ми­нать мне о силе духа и о доб­ле­сти рим­ско­го наро­да, уже узрев­ше­го сво­бо­ду после дол­го­го раб­ства, раз дело шло об отно­ше­нии к чело­ве­ку, кото­ро­го даже акте­ры не поща­ди­ли в его при­сут­ст­вии в ту пору, когда тот доби­вал­ся эди­ли­те­та? Ибо, когда пред­став­ля­ли комедию тоги, — «При­твор­щи­ка»²²⁴, если не оши­ба­юсь, — все акте­ры соглас­но и звон­ко запе­ли хором, бро­сая угро­зы мер­зав­цу в лицо:

Он сидел померт­вев­ший, а того, кто рань­ше ожив­лял созы­вае­мые им сход­ки пере­бран­кой пев­цов, теперь сами пев­цы изго­ня­ли сво­и­ми воз­гла­са­ми. А так как было упо­мя­ну­то о теат­раль­ных пред­став­ле­ни­ях, то я не обой­ду мол­ча­ни­ем еще одно­го обсто­я­тель­ства: как ни раз­но­об­раз­ны были выступ­ле­ния, ни разу не было слу­чая, когда бы какое-нибудь сло­во поэта, напо­ми­нав­шее о моем поло­же­нии, оста­лось неза­ме­чен­ным при­сут­ст­ву­ю­щи­ми или же не было под­черк­ну­то самим испол­ни­те­лем. (119) Но не поду­май­те, пожа­луй­ста, судьи, что я по лег­ко­мыс­лию уни­зил­ся до како­го-то необыч­но­го рода крас­но­ре­чия, раз я гово­рю на суде о поэтах, об акте­рах и о пред­став­ле­ни­ях²²⁶.

(LVI) Я не столь несве­дущ, судьи, в веде­нии дел в суде, не столь неопы­тен в ора­тор­ском искус­стве, чтобы хва­тать­ся за раз­лич­ные выра­же­ния и ото­всюду сры­вать и под­би­рать вся­че­ские цве­точ­ки. Знаю я, чего тре­бу­ет ваше досто­ин­ство, эти вот заступ­ни­ки, чего тре­бу­ют вон те собрав­ши­е­ся люди, досто­ин­ство Пуб­лия Сестия, сте­пень угро­жаю­щей ему опас­но­сти, мой воз­раст, мое высо­кое поло­же­ние. Но в этом слу­чае я взял на себя, так ска­зать, зада­чу объ­яс­нить моло­де­жи, кто такие опти­ма­ты; при разъ­яс­не­нии это­го вопро­са сле­ду­ет пока­зать, что попу­ля­ра­ми явля­ют­ся не все те, кото­рые ими счи­та­ют­ся. Мне будет очень лег­ко это­го достиг­нуть, если я выра­жу истин­ное и непод­дель­ное суж­де­ние все­го наро­да и сокро­вен­ные чув­ства граж­дан. (120) Пред­ставь­те себе — после того как во вре­мя пред­став­ле­ний было полу­че­но на сцене све­жее изве­стие о поста­нов­ле­нии сена­та, при­ня­том в хра­ме Доб­ле­сти, вели­чай­ший актер²²⁷, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, играв­ший и на сцене и в государ­стве чест­ней­шие роли, этот актер, при необы­чай­ном скоп­ле­нии зри­те­лей, пла­ча и с вне­зап­ной радо­стью, сме­шан­ной со скор­бью и с тос­кой по мне, высту­пил по мое­му делу перед рим­ским наро­дом со сло­ва­ми, мно­го более убеди­тель­ны­ми, чем те, с каки­ми мог бы высту­пить я сам. Ведь он выра­зил мысль вели­чай­ше­го поэта²²⁸ не толь­ко сво­им искус­ст­вом, но и сво­ей скор­бью. С какой силой про­из­нес он:

С вами вме­сте сто­ял я, по его сло­вам; на ваши ряды он ука­зы­вал. Все застав­ля­ли его повто­рять:

(121) Какие вос­тор­жен­ные воз­гла­сы сопро­вож­да­ли его выступ­ле­ние! Зри­те­ли, уже не обра­щая вни­ма­ния на его игру, руко­плес­ка­ли, наде­ясь на мое воз­вра­ще­ние, сло­вам поэта и вдох­но­ве­нию акте­ра.

Ведь сам актер при­ба­вил эти сло­ва из друж­бы, а люди, быть может, в тос­ке по мне, одоб­ря­ли:

(LVII) Далее, при каких тяж­ких сто­нах рим­ско­го наро­да он, играя в той же тра­гедии, немно­го поз­же про­из­нес:

Это меня, меня, отсут­ст­во­вав­ше­го, счи­тал он нуж­ным опла­ки­вать как отца, меня, кото­ро­го Квинт Катул, как и мно­гие дру­гие, не раз назы­вал в сена­те отцом отчиз­ны²³⁰. С каки­ми рыда­ни­я­ми он, гово­ря о под­жо­гах и о разо­ре­нии мое­го иму­ще­ства, опла­ки­вая изгна­ние отца, удар, нане­сен­ный оте­че­ству, мой горя­щий и раз­ру­шен­ный дом, поведал о моем былом бла­го­со­сто­я­нии, повер­нул­ся к зри­те­лям и со сло­ва­ми:

заста­вил запла­кать даже недру­гов и нена­вист­ни­ков! (122) О, бес­смерт­ные боги! А как про­из­нес он дру­гие сти­хи! Мне, по край­ней мере, это кажет­ся сыг­ран­ным и напи­сан­ным так, что сам Квинт Катул, если бы ожил, мог бы это про­из­не­сти. Ведь он ино­гда, не стес­ня­ясь, пори­цал и осуж­дал опро­мет­чи­вость наро­да, вер­нее, ошиб­ку сена­та:

Одна­ко упрек этот был неспра­вед­лив: они не были небла­го­дар­ны, а были несчаст­ны, так как упла­тить долг бла­го­дар­но­сти и спа­сти того, кто спас их, им не было доз­во­ле­но; ни один из них нико­му нико­гда не был более бла­го­да­рен, чем все они — мне. Но вот что напи­сал в мою защи­ту искус­ней­ший поэт и ска­зал обо мне храб­рей­ший — не толь­ко наи­луч­ший — актер, ука­зы­вая на все ряды в теат­ре, обви­няя сенат, рим­ских всад­ни­ков и весь рим­ский народ:

О том, как все тогда выра­жа­ли свои чув­ства, какую бла­го­же­ла­тель­ность про­явил весь рим­ский народ в деле чело­ве­ка, кото­рый буд­то бы не был дру­гом наро­ду, сам я толь­ко слы­хал; судить об этом лег­че тем, кто при этом был.

(LVIII, 123) А коль ско­ро я в сво­ей речи уже заго­во­рил об этом, то ска­жу и о том, что актер этот мно­го раз опла­ки­вал мое несча­стье, гово­ря о моем деле с такой скор­бью, что его столь звуч­ный голос дро­жал от слез; да и поэты, чьим даро­ва­ни­ем я все­гда вос­хи­щал­ся, не оста­ви­ли меня без под­держ­ки, а рим­ский народ одоб­рил это не толь­ко сво­и­ми руко­плес­ка­ни­я­ми, но и сво­и­ми сто­на­ми. Но если бы рим­ский народ был сво­бод­ным, то кто дол­жен был бы высту­пить в мою защи­ту? Эзоп и Акций или пер­вые люди сре­ди наших граж­дан? Мое имя было пря­мо назва­но в «Бру­те»²³¹:

Это повто­ря­лось тыся­чу раз. Раз­ве не было ясно, что, по мне­нию рим­ско­го наро­да, я и сенат утвер­ди­ли имен­но то, в уни­что­же­нии чего нас обви­ня­ли про­па­щие граж­дане? (124) Но поис­ти­не важ­ней­шее суж­де­ние все­го рим­ско­го наро­да в целом про­яви­лось, когда он весь собрал­ся вме­сте во вре­мя боев гла­ди­а­то­ров. Это был дар Сци­пи­о­на, достой­ный его само­го и Квин­та Метел­ла²³², в чью честь они устра­и­ва­лись. Это зре­ли­ще посе­ща­ли очень охот­но и при­том люди само­го раз­но­го рода, зре­ли­ще, достав­ля­ю­щее тол­пе огром­ное удо­воль­ст­вие. Народ­ный три­бун Пуб­лий Сестий, в тече­ние сво­его три­бу­на­та не упус­кав­ший слу­чая содей­ст­во­вать реше­нию мое­го дела, при­шел на это собра­ние и пока­зал­ся наро­ду — не из жаж­ды руко­плес­ка­ний, но для того, чтобы даже недру­ги наши увиде­ли нагляд­но, чего хочет весь народ. Подо­шел он, как вы зна­е­те, со сто­ро­ны Мени­е­вой колон­ны. Руко­плес­ка­ния всех зри­те­лей, запол­няв­ших места от само­го Капи­то­лия, руко­плес­ка­ния со сто­ро­ны огра­ды фору­ма²³³ были тако­вы, что, по сло­вам при­сут­ст­во­вав­ших, нико­гда еще рим­ский народ не выра­жал сво­его мне­ния так еди­но­душ­но и откры­то. (125) Где же были тогда зна­ме­ни­тые руко­во­ди­те­ли народ­ных схо­док, вла­ды­ки над зако­на­ми, масте­ра изго­нять граж­дан? Или для бес­чест­ных граж­дан суще­ст­ву­ет какой-то дру­гой, осо­бен­ный народ, кото­ро­му я был про­ти­вен и нена­ви­стен?

(LIX) Я лич­но думаю, что боль­ше­го сте­че­ния наро­да, чем то, какое было во вре­мя этих боев гла­ди­а­то­ров, не быва­ет нико­гда: ни при сход­ке, ни, во вся­ком слу­чае, во вре­мя каких бы то ни было коми­ций. Итак, о чем же свиде­тель­ст­во­ва­ло при­сут­ст­вие это­го неис­чис­ли­мо­го мно­же­ства людей, это могу­чее, без малей­ших раз­но­гла­сий, про­яв­ле­ние чувств всем рим­ским наро­дом имен­но в те дни, когда, как все дума­ли, долж­но было быть реше­но мое дело, как не о том, что непри­кос­но­вен­ность и досто­ин­ство чест­ней­ших граж­дан доро­ги все­му рим­ско­му наро­ду? (126) А тот пре­тор, кото­рый имел обык­но­ве­ние — не по обы­чаю отца, деда, пра­деда, сло­вом, всех сво­их пред­ков, а по обы­чаю жал­ких гре­ков — обра­щать­ся по мое­му делу к сход­ке и спра­ши­вать, соглас­на ли она на мое воз­вра­ще­ние из изгна­ния, кото­рый, когда най­ми­ты едва слыш­но заяв­ля­ли о сво­ем несо­гла­сии, гово­рил, что отка­зы­ва­ет рим­ский народ, так вот, этот пре­тор, хотя и при­сут­ст­во­вал посто­ян­но на боях гла­ди­а­то­ров, но ни разу не вошел откры­то. Он появ­лял­ся вне­зап­но, про­крав­шись под насти­лом, каза­лось, гото­вый ска­зать:

Поэто­му тот скры­тый во тьме путь, кото­рым он при­хо­дил на зре­ли­ща, уже ста­ли назы­вать Аппи­е­вой доро­гой. Когда бы его ни заме­ти­ли, немед­лен­но разда­вал­ся такой свист, что не толь­ко гла­ди­а­то­ры, но даже их кони²³⁵ пуга­лись. (127) Итак, не ясно ли вам, как вели­ко раз­ли­чие меж­ду рим­ским наро­дом и сход­кой? Не ясно ли вам, что пове­ли­те­лей схо­док народ клей­мит всей нена­ви­стью, на какую он толь­ко спо­со­бен, а тех, кому на сход­ках най­ми­тов и пока­зать­ся нель­зя, рим­ский народ воз­ве­ли­чи­ва­ет, вся­че­ски выра­жая им свою при­язнь?

Ты мне напо­ми­на­ешь так­же и о Мар­ке Ати­лии Регу­ле, кото­рый, то тво­им сло­вам, сам пред­по­чел доб­ро­воль­но воз­вра­тить­ся в Кар­фа­ген на казнь, толь­ко бы не оста­вать­ся в Риме без тех плен­ни­ков, кото­ры­ми он был послан к сена­ту²³⁶, и утвер­жда­ешь, что мне не сле­до­ва­ло желать воз­вра­ще­ния, если для это­го нуж­ны были отряды рабов и воору­жен­ных людей?

(LX) Сле­до­ва­тель­но, это я хотел при­бег­нуть к наси­лию, я, кото­рый ниче­го не пред­при­ни­мал, пока гос­под­ст­во­ва­ло наси­лие, я, поло­же­ния кото­ро­го — если бы насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий не было — ничто не мог­ло бы пошат­нуть. (128) И от это­го воз­вра­ще­ния надо было мне отка­зать­ся? Ведь оно было столь бли­ста­тель­ным, что кто-нибудь, пожа­луй, поду­ма­ет, буд­то я из жаж­ды сла­вы для того и уез­жал, чтобы воз­вра­тить­ся таким обра­зом. В самом деле, како­го граж­да­ни­на, кро­ме меня, сенат когда-либо пору­чал чуже­зем­ным наро­дам? За чью непри­кос­но­вен­ность, кро­ме моей, сенат офи­ци­аль­но выра­жал бла­го­дар­ность союз­ни­кам рим­ско­го наро­да? Насчет меня одно­го отцы-сена­то­ры поста­но­ви­ли, чтобы те лица, кото­рые управ­ля­ют про­вин­ци­я­ми, обла­дая импе­ри­ем, чтобы те, кото­рые явля­ют­ся кве­сто­ра­ми и лега­та­ми, охра­ня­ли мою непри­кос­но­вен­ность и жизнь. По пово­ду меня одно­го, с само­го осно­ва­ния Рима, пись­ма­ми кон­су­лов созы­ва­лись в силу поста­нов­ле­ния сена­та из всей Ита­лии все те, кто хотел бла­го­по­лу­чия государ­ства. То, чего сенат нико­гда не поста­нов­лял при нали­чии опас­но­сти для все­го государ­ства, он при­знал нуж­ным поста­но­вить ради сохра­не­ния моей лич­ной непри­кос­но­вен­но­сти. Чье отсут­ст­вие более ост­ро чув­ст­во­ва­ла Курия, кого опла­ки­вал форум, кого не хва­та­ло и три­бу­на­лам? С моим отъ­ездом все ста­ло забро­шен­ным, диким, без­молв­ным, пре­ис­пол­ни­лось горя и печа­ли. Какое най­дет­ся в Ита­лии место, где бы не были уве­ко­ве­че­ны офи­ци­аль­ны­ми запи­ся­ми пре­дан­ность делу мое­го спа­се­ния и при­зна­ние мое­го досто­ин­ства?

(LXI, 129) К чему упо­ми­нать мне о тех вну­шен­ных бога­ми поста­нов­ле­ни­ях сена­та, при­ня­тых обо мне?²³⁷ О том ли, кото­рое было выне­се­но в хра­ме Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го, когда муж, тре­мя три­ум­фа­ми отме­тив­ший при­со­еди­не­ние к нашей дер­жа­ве трех стран све­та с их внут­рен­ни­ми обла­стя­ми и побе­ре­жья­ми²³⁸, вно­ся пред­ло­же­ние и читая запись, засвиде­тель­ст­во­вал, что оте­че­ство было спа­се­но мной одним, а собрав­ший­ся в пол­ном соста­ве сенат при­нял его пред­ло­же­ние, при­чем не согла­сил­ся лишь один чело­век — враг²³⁹, и это было вне­се­но в офи­ци­аль­ные запи­си для потом­ков на веч­ные вре­ме­на?²⁴⁰ Или о том поста­нов­ле­нии, какое было при­ня­то на дру­гой день в Курии по пред­ло­же­нию само­го рим­ско­го наро­да и тех, кто съе­хал­ся в Рим из муни­ци­пи­ев, — чтобы никто не наблюдал за небес­ны­ми зна­ме­ни­я­ми²⁴¹, чтобы никто не тре­бо­вал отсроч­ки (если кто-либо посту­пит ина­че, то он будет насто­я­щим раз­ру­ши­те­лем государ­ства, а сенат будет этим крайне удру­чен), чтобы о таком поступ­ке тот­час же было доло­же­но? Хотя сенат этим сво­им твер­дым реше­ни­ем и пре­сек пре­ступ­ную дер­зость неко­то­рых людей, он все же доба­вил, чтобы в слу­чае, если в тече­ние пяти дней²⁴², пока будет воз­мож­но вне­сти пред­ло­же­ние обо мне, оно вне­се­но не будет, я воз­вра­тил­ся в оте­че­ство и мое высо­кое поло­же­ние было пол­но­стью вос­ста­нов­ле­но.

(LXII) В то же самое вре­мя сенат поста­но­вил, чтобы тем людям, кото­рые съе­ха­лись из всей Ита­лии ради мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах, была выра­же­на бла­го­дар­ность и чтобы им было пред­ло­же­но при­ехать, когда рас­смот­ре­ние дела будет воз­об­нов­ле­но²⁴³. (130) При моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах состя­за­ние в усер­дии дошло до того, что те люди, кото­рых сенат про­сил за меня, сами умо­ля­ли за меня сенат. Но при этих обсто­я­тель­ствах чело­век, откры­то не согла­шав­ший­ся с таким настой­чи­вым изъ­яв­ле­ни­ем воли чест­ней­ших людей, ока­зал­ся в таком оди­но­че­стве, что даже кон­сул Квинт Метелл, кото­рый когда-то был моим злей­шим недру­гом ввиду силь­ных спо­ров меж­ду нами по пово­ду государ­ст­вен­ных дел²⁴⁴, доло­жил о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах. На него ока­за­ли вли­я­ние высо­кий авто­ри­тет сена­та и исклю­чи­тель­ная сила речи Пуб­лия Сер­ви­лия²⁴⁵, кото­рый, вызвав из под­зем­но­го цар­ства тени чуть ли не всех Метел­лов, отвлек мыс­ли сво­его роди­ча от раз­бой­ни­чьих поступ­ков Кло­дия и напом­нил ему о досто­ин­стве обще­го их рода²⁴⁶ и о памят­ной судь­бе — быть может, слав­ной, быть может, тяж­кой — зна­ме­ни­то­го Метел­ла Нуми­дий­ско­го; тогда этот выдаю­щий­ся муж про­сле­зил­ся и, как истин­ный Метелл, уже во вре­мя речи Пуб­лия Сер­ви­лия все­це­ло пре­до­ста­вил себя в его рас­по­ря­же­ние; будучи чело­ве­ком той же кро­ви, он не мог не усту­пить вну­шен­ной бога­ми убеди­тель­но­сти слов Пуб­лия Сер­ви­лия, дышав­ших древ­ней стро­го­стью, и сво­им бла­го­род­ным поступ­ком в мое отсут­ст­вие при­ми­рил­ся со мной. (131) Если у про­слав­лен­ных мужей сохра­ня­ет­ся какое-то созна­ние после их смер­ти, то его посту­пок, несо­мнен­но, заслу­жил бы одоб­ре­ние как всех Метел­лов, так и осо­бен­но храб­рей­ше­го мужа и выдаю­ще­го­ся граж­да­ни­на, его бра­та, разде­ляв­ше­го мои труды, опас­но­сти и замыс­лы²⁴⁷. (LXIII) А мое воз­вра­ще­ние? Кто не зна­ет, како­во оно было, когда жите­ли Брун­ди­сия, при моем при­езде, протя­ну­ли мне как бы руку всей Ита­лии и само­го оте­че­ства, когда одни и те же секс­тиль­ские ноны были днем мое­го при­езда, пер­вым днем мое­го пре­бы­ва­ния и днем рож­де­ния моей горя­чо люби­мой доче­ри, кото­рую я тогда впер­вые увидел после горест­ной и печаль­ной раз­лу­ки? Этот же день был днем осно­ва­ния само́й Брун­ди­сий­ской коло­нии и, как вы зна­е­те, днем деди­ка­ции хра­ма Бла­го­ден­ст­вия²⁴⁸. При этом меня с вели­чай­шей радо­стью при­нял тот же дом чест­ней­ших и уче­ней­ших мужей, Мар­ка Ления Флак­ка, его отца и бра­та; этот дом годом ранее в печа­ли при­ни­мал и защи­щал меня, пре­до­ста­вив мне охра­ну с опас­но­стью для себя²⁴⁹. На всем моем пути все горо­да Ита­лии, каза­лось, справ­ля­ли празд­ник в честь мое­го при­езда, на всех доро­гах тол­пи­лись послан­цы, отправ­лен­ные ото­всюду; при моем при­бли­же­нии к Риму огром­ные тол­пы людей при­вет­ст­во­ва­ли меня. Путь от город­ских ворот²⁵⁰, подъ­ем на Капи­то­лии, воз­вра­ще­ние домой²⁵¹ были тако­вы, что я, при всей сво­ей радо­сти, скор­бел о том, что столь бла­го­дар­ные граж­дане были ранее так несчаст­ны и так угне­те­ны.

(132) Итак, вот тебе ответ на твой вопрос, кто такие опти­ма­ты. Это не «поро­да людей», как ска­зал ты; я вспом­нил это выра­же­ние; оно при­над­ле­жит тому чело­ве­ку, кото­рый, по мне­нию Пуб­лия Сестия, на него боль­ше все­го и напа­да­ет, — тому, кто поже­лал уни­что­жить и истре­бить эту «поро­ду людей», тому, кто часто упре­кал, часто осуж­дал Гая Цеза­ря, чело­ве­ка мяг­ко­го и дале­ко­го от како­го-либо наси­лия, утвер­ждая, что Цезарь нико­гда не будет сво­бо­ден от забот, пока эта «поро­да людей» будет жива. Высту­пая про­тив всех этих людей, он успе­ха не имел; про­тив меня же он высту­пал непре­стан­но; преж­де все­го он напал на меня при посред­стве донос­чи­ка Вет­тия, кото­ро­го он на народ­ной сход­ке допро­сил обо мне и о мно­гих про­слав­лен­ных мужах. Но при этом он под­верг их и меня оди­на­ко­вой опас­но­сти и предъ­явил такое же обви­не­ние, как и мне, таким граж­да­нам, что заслу­жил мою бла­го­дар­ность, отне­ся меня к чис­лу зна­ме­ни­тей­ших и храб­рей­ших мужей²⁵².

(LXIV, 133) Но впо­след­ст­вии, без како­го-либо про­ступ­ка с моей сто­ро­ны, если не гово­рить о моем жела­нии поль­зо­вать­ся рас­по­ло­же­ни­ем чест­ных людей, Вати­ний стал стро­ить мне самым под­лым обра­зом вся­че­ские коз­ни. Изо дня в день он сооб­щал людям, кото­рые были гото­вы его слу­шать, тот или иной вымы­сел обо мне; он сове­то­вал чело­ве­ку, отно­ся­ще­му­ся ко мне с вели­чай­шей при­яз­нью, — Гнею Пом­пею — опа­сать­ся мое­го дома и осте­ре­гать­ся меня само­го; он так тес­но объ­еди­нил­ся с моим недру­гом, что Секст Кло­дий²⁵³, чело­век, вполне достой­ный тех, с кем обща­ет­ся, назы­вал себя соста­ви­те­лем моей про­скрип­ции²⁵⁴, кото­рой он сам спо­соб­ст­во­вал, а Вати­ния — дос­кой для запи­си ее. Вати­ний, един­ст­вен­ный из наше­го сосло­вия, откры­то лико­вал по пово­ду мое­го отъ­езда и радо­вал­ся ваше­му горю. Хотя он изо дня в день рвал и метал, я ни разу не ска­зал о нем ни сло­ва, судьи, и, под­вер­га­ясь оса­де с при­ме­не­ни­ем раз­ных орудий и мета­тель­ных машин, наси­лия, вой­ска, отрядов, счи­тал непри­лич­ным жало­вать­ся на напад­ки одно­го луч­ни­ка. По сло­вам Вати­ния, ему не нра­вят­ся мои дей­ст­вия²⁵⁵. Кто это­го не зна­ет? Ведь Вати­ний не счи­та­ет­ся с моим зако­ном, стро­го запре­щаю­щим устра­и­вать бои гла­ди­а­то­ров на про­тя­же­нии двух лет, в тече­ние кото­рых чело­век доби­вал­ся или соби­ра­ет­ся доби­вать­ся государ­ст­вен­ной долж­но­сти. (134) В этом отно­ше­нии, судьи, я не могу в доста­точ­ной сте­пе­ни выра­зить свое удив­ле­ние по пово­ду его наг­ло­сти. Вполне откры­то дей­ст­ву­ет он напе­ре­кор зако­ну, дей­ст­ву­ет тот чело­век, кото­рый не может ни изба­вить­ся от суда²⁵⁶ бла­го­да­ря сво­ей при­ят­ной внеш­но­сти, ни выпу­тать­ся бла­го­да­ря вли­я­нию, ни сво­им богат­ст­вом и могу­ще­ст­вом сло­мить зако­ны и пра­во­судие. Что же побуж­да­ет его быть таким несдер­жан­ным? [Его обу­ре­ва­ет жаж­да сла­вы.] Ему, как вид­но, достал­ся вели­ко­леп­ный, поль­зу­ю­щий­ся извест­но­стью, про­слав­лен­ный отряд гла­ди­а­то­ров. Он знал при­стра­стие наро­да к их боям; пред­видел, како­вы будут вос­кли­ца­ния и сте­че­ние людей. Окры­лен­ный такой надеж­дой, он, горя жаж­дой сла­вы, не мог удер­жать­ся, чтобы не пока­зать этих гла­ди­а­то­ров, самым кра­си­вым из кото­рых был он сам²⁵⁷. Если бы он погре­шил даже толь­ко по этой одной при­чине, ввиду недав­не­го рас­по­ло­же­ния рим­ско­го наро­да к нему²⁵⁸, увле­чен­ный стрем­ле­ни­ем уго­дить наро­ду, то все же это­го никто не про­стил бы ему; но так как гла­ди­а­то­ра­ми он назвал даже не людей, кото­рые были ото­бра­ны им из чис­ла рабов, выстав­лен­ных на про­да­жу, а людей, куп­лен­ных им в эрга­сту­лах²⁵⁹, и по жре­бию сде­лал одних из них сам­ни­та­ми, а дру­гих про­во­ка­то­ра­ми²⁶⁰, то неуже­ли он не стра­шит­ся послед­ст­вий тако­го свое­во­лия, тако­го пре­не­бре­же­ния к зако­нам? (135) Но у него есть два оправ­да­ния: во-пер­вых, «я, — гово­рит он, — выстав­ляю бес­ти­а­ри­ев, а в законе гово­рит­ся о гла­ди­а­то­рах». Лов­ко ска­за­но! А вот вам нечто еще более ост­ро­ум­ное. Он ска­жет, что выстав­ля­ет не мно­гих гла­ди­а­то­ров, а толь­ко одно­го гла­ди­а­то­ра и что этим даром он озна­ме­но­вал весь свой эди­ли­тет. Пре­крас­ный эди­ли­тет: один лев, две сот­ни бес­ти­а­ри­ев²⁶¹. Но пусть он при­бе­га­ет к это­му оправ­да­нию; я даже хотел бы, чтобы он был уве­рен в том, что выиг­ра­ет дело; ведь он, когда не уве­рен в этом, быва­ет скло­нен при­зы­вать народ­ных три­бу­нов²⁶² и нару­шать судеб­ное раз­би­ра­тель­ство насиль­ст­вен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми²⁶³. Удив­ля­юсь не столь­ко тому, что он пре­не­бре­га­ет моим зако­ном, зако­ном сво­его недру­га, сколь­ко тому, что он решил вооб­ще не при­зна­вать ни одно­го из зако­нов, про­веден­ных кон­су­ла­ми. Он пре­не­брег зако­на­ми Цеци­ли­е­вым-Диди­е­вым и Лици­ни­е­вым-Юни­е­вым²⁶⁴. Не отка­зы­ва­ет­ся ли он счи­тать зако­ном так­же и закон Гая Цеза­ря о вымо­га­тель­стве? Ведь он не прочь похва­стать, что сво­им зако­ном²⁶⁵ и сво­ей услу­гой он воз­ве­ли­чил, защи­тил и воору­жил Цеза­ря. Гово­рят, есть и дру­гие люди, гото­вые отме­нить меры Цеза­ря, тем более, что этим пре­вос­ход­ным зако­ном пре­не­бре­га­ют и его тесть²⁶⁶, и этот вот его при­хво­стень. (LXV) И обви­ни­тель еще осме­лил­ся посо­ве­то­вать вам, судьи, нако­нец, про­явить в этом деле суро­вость и, нако­нец, под­верг­нуть государ­ство лече­нию. Но это не лече­ние, когда нож при­став­ля­ют к здо­ро­вой и не пора­жен­ной болез­нью части тела; это кале­че­ние и жесто­кость. Государ­ство лечат те люди, кото­рые иссе­ка­ют какую-либо язву, какой-либо нарост на теле государ­ства²⁶⁷.

(136) Нако­нец, чтобы моя речь закон­чи­лась, чтобы я пере­стал гово­рить рань­ше, чем вы пере­ста­не­те столь вни­ма­тель­но меня слу­шать, я закон­чу свою мысль об опти­ма­тах и их руко­во­ди­те­лях, а так­же и о защит­ни­ках государ­ства; тех из вас, юно­ши, кото­рые при­над­ле­жат к зна­ти, я при­зо­ву под­ра­жать вашим пред­кам, а тем из вас, кото­рые сво­им даро­ва­ни­ем и доб­ле­стью могут достиг­нуть знат­но­сти, посо­ве­тую избрать дея­тель­ность, при кото­рой мно­гие новые люди²⁶⁸ снис­ка­ли выс­шие поче­сти и сла­ву. (137) Поверь­те мне, вот един­ст­вен­ный путь сла­вы, досто­ин­ства и поче­та — быть про­слав­ля­е­мым и почи­тае­мым чест­ны­ми и муд­ры­ми мужа­ми, хоро­шо ода­рен­ны­ми от при­ро­ды, знать государ­ст­вен­ное устрой­ство, муд­рей­шим обра­зом уста­нов­лен­ное наши­ми пред­ка­ми, кото­рые, не стер­пев вла­сти царей, избра­ли долж­ност­ных лиц с годич­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми — с тем, чтобы навсе­гда поста­вить во гла­ве государ­ства совет в лице сена­та, но чтобы чле­ны это­го сове­та изби­ра­лись всем наро­дом²⁶⁹ и чтобы доступ в это выс­шее сосло­вие был открыт для всех дея­тель­ных и доб­лест­ных граж­дан. Сенат они поста­ви­ли стра­жем, хра­ни­те­лем, защит­ни­ком государ­ства; долж­ност­ным лицам они пове­ле­ли руко­вод­ст­во­вать­ся авто­ри­те­том это­го сосло­вия и быть как бы слу­га­ми это­го выс­ше­го сове­та; более того, они пове­ле­ли, чтобы сам сенат укреп­лял высо­кое поло­же­ние бли­жай­ших к нему сосло­вий, обе­ре­гал сво­бо­ду и бла­го­ден­ст­вие плеб­са и спо­соб­ст­во­вал и тому и дру­го­му.

(LXVI, 138) Люди, защи­щаю­щие это по мере сво­их сил, — опти­ма­ты, к како­му бы сосло­вию они ни при­над­ле­жа­ли, а те, кото­рые более все­го выно­сят на сво­их пле­чах бре­мя таких боль­ших обя­зан­но­стей и государ­ст­вен­ных дел, все­гда счи­та­лись пер­вы­ми сре­ди опти­ма­тов, руко­во­ди­те­ля­ми и охра­ни­те­ля­ми государ­ства. Как я уже гово­рил, я при­знаю́, что у таких людей есть мно­го про­тив­ни­ков, недру­гов, завист­ни­ков, на их пути мно­го опас­но­стей, они тер­пят мно­го неспра­вед­ли­во­стей и им при­хо­дит­ся выно­сить и брать на себя мно­го трудов. Но вся речь моя посвя­ще­на доб­ле­сти, а не празд­но­сти, досто­ин­ству, а не наслаж­де­нию и обра­ще­на к тем, кто счи­та­ет себя рож­ден­ным для оте­че­ства, для сограж­дан, для заслуг и сла­вы, а не для дре­моты, пиров и раз­вле­че­ний; ибо если кто-нибудь стре­мит­ся к наслаж­де­ни­ям и под­дал­ся при­ман­кам поро­ков и соблаз­нам стра­стей, то пусть он отка­жет­ся от поче­стей, пусть не при­сту­па­ет к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, пусть удо­вле­тво­рит­ся тем, что ему мож­но наслаж­дать­ся поко­ем бла­го­да­ря трудам храб­рых мужей. (139) Но тот, кто доби­ва­ет­ся при­зна­ния у чест­ных людей, кото­рое одно и может по спра­вед­ли­во­сти назы­вать­ся сла­вой, дол­жен доби­вать­ся покоя и наслаж­де­ний для дру­гих, а не для себя. Тако­му чело­ве­ку при­хо­дит­ся упор­но трудить­ся ради обще­го бла­га, навле­кать на себя враж­ду, ради государ­ства не раз испы­ты­вать бури, сра­жать­ся с мно­же­ст­вом пре­ступ­ных, бес­чест­ных людей, ино­гда даже и с людь­ми могу­ще­ст­вен­ны­ми. Об этом мы слы­ха­ли из рас­ска­зов о замыс­лах и поступ­ках про­слав­лен­ных мужей, это мы усво­и­ли, об этом мы чита­ли. Но мы не видим, чтобы были про­слав­ле­ны люди, когда-либо под­няв­шие народ на мятеж, или люди, осле­пив­шие умы неис­ку­шен­ных граж­дан посред­ст­вом под­ку­па, или люди, воз­будив­шие нена­висть к мужам храб­рым и слав­ным, с боль­ши­ми заслу­га­ми перед государ­ст­вом. Ничтож­ны­ми людь­ми все­гда счи­та­ли их наши сооте­че­ст­вен­ни­ки, дерз­ки­ми, дур­ны­ми и зло­вред­ны­ми граж­да­на­ми. Но те, кто подав­лял их натиск и попыт­ки, те, кто сво­им авто­ри­те­том, чест­но­стью, непо­ко­ле­би­мо­стью, вели­чи­ем духа про­ти­вил­ся замыс­лам наг­ле­цов, — они-то все­гда и счи­та­лись людь­ми стро­гих пра­вил, пер­вен­ст­ву­ю­щи­ми, руко­во­ди­те­ля­ми, созда­те­ля­ми все­го это­го вели­ко­ле­пия и нашей дер­жа­вы.

(LXVII, 140) А для того, чтобы никто не боял­ся всту­пить на этот жиз­нен­ный путь, опа­са­ясь несча­стья, постиг­ше­го меня, а так­же и неко­то­рых дру­гих людей, я ска­жу, что из наших граж­дан толь­ко один муж с огром­ны­ми заслу­га­ми перед государ­ст­вом, кото­ро­го я, впро­чем, могу назвать, — Луций Опи­мий, умер недо­стой­ной его смер­тью; памят­ник его, извест­ный каж­до­му, нахо­дит­ся на фору­ме, его все­ми забы­тая гроб­ни­ца — на побе­ре­жье близ Дирра­хия. Хотя он из-за гибе­ли Гая Грак­ха и навлек на себя жгу­чую нена­висть, под­лин­ный рим­ский народ оправ­дал даже его; это­го выдаю­ще­го­ся граж­да­ни­на погу­бил, так ска­зать, иной вихрь — вихрь при­страст­но­го суда²⁷⁰. Дру­гие же, после того как на них обру­ши­лась с вне­зап­ной силой буря народ­но­го гне­ва, все же либо были, волею само­го наро­да²⁷¹, вос­ста­нов­ле­ны в пра­вах и воз­вра­ще­ны из изгна­ния, либо про­жи­ли свою жизнь вполне бла­го­по­луч­но, не под­вер­га­ясь напад­кам. Но тех, кто пре­не­брег муд­ро­стью сена­та, авто­ри­те­том чест­ных людей, уста­нов­ле­ни­я­ми пред­ков, кто захо­тел быть угод­ным неис­ку­шен­ной или воз­буж­ден­ной тол­пе, государ­ство почти всех пока­ра­ло либо быст­рой смер­тью, либо позор­ным изгна­ни­ем. (141) И если даже у афи­нян, гре­ков, усту­паю­щих нашим сооте­че­ст­вен­ни­кам в силе духа, не было недо­стат­ка в людях, гото­вых защи­щать дело государ­ства от без­рас­суд­ства наро­да, — хотя всех, кто так посту­пал, пости­га­ло изгна­ние из государ­ства; если Феми­сток­ла, спа­си­те­ля оте­че­ства, не отпуг­ну­ло от защи­ты государ­ства ни несча­стье, постиг­шее Миль­ти­а­да, неза­дол­го до того спас­ше­го государ­ство, ни изгна­ние Ари­сти­да, по пре­да­нию, спра­вед­ли­вей­ше­го из всех людей; если впо­след­ст­вии самые выдаю­щи­е­ся мужи того же государ­ства — назы­вать их по име­нам нет необ­хо­ди­мо­сти, — имея перед гла­за­ми столь­ко при­ме­ров, когда народ про­яв­лял гнев или лег­ко­мыс­лие, все же государ­ство свое защи­ща­ли, то что же долж­ны делать мы, родив­ши­е­ся в государ­стве, где, кажет­ся мне, и заро­ди­лись сила и вели­чие духа, мы, шест­ву­ю­щие по пути такой вели­кой сла­вы, что все чело­ве­че­ское долж­но казать­ся нам незна­чи­тель­ным, мы, взяв­шие на себя защи­ту государ­ства, столь вели­ко­го, что, защи­щая его, погиб­нуть — более желан­ный удел, чем, на него напа­дая, захва­тить власть?²⁷²

(LXVIII, 142) Име­на ранее назван­ных мной гре­ков, неспра­вед­ли­во осуж­ден­ных и изгнан­ных их сограж­да­на­ми, ныне все же — так как у них были боль­шие заслу­ги перед их город­ски­ми общи­на­ми — высо­ко про­слав­ле­ны не толь­ко в Гре­ции, но и у нас, и в дру­гих стра­нах. Меж­ду тем как име­на тех, кто их уни­зил, оста­лись бес­слав­ны; несча­стье, постиг­шее пер­вых, все ста­вят выше вла­ды­че­ства вто­рых. Кто из кар­фа­ге­нян пре­взо­шел Ган­ни­ба­ла муд­ро­стью, доб­ле­стью и подви­га­ми? Ведь он один не на жизнь, а на смерть борол­ся за вла­ды­че­ство и сла­ву со столь­ки­ми наши­ми импе­ра­то­ра­ми в тече­ние столь­ких лет. И сограж­дане изгна­ли его из государ­ства²⁷³, а у нас, мы видим, он, враг наш, про­слав­лен в писа­ни­ях и в памя­ти. (143) Поэто­му будем под­ра­жать нашим Бру­там, Камил­лам, Ага­лам, Деци­ям, Кури­ям, Фаб­ри­ци­ям, Мак­си­мам, Сци­пи­о­нам, Лен­ту­лам, Эми­ли­ям, бес­чис­лен­но­му мно­же­ству дру­гих людей, укре­пив­ших наше государ­ство; их я по пра­ву отно­шу к сон­му и чис­лу бес­смерт­ных богов²⁷⁴. Будем любить отчиз­ну, пови­но­вать­ся сена­ту, радеть о чест­ных людях; выго­да­ми нынеш­не­го дня пре­не­бре­жем, гряду­щей сла­ве послу­жим; наи­луч­шим для нас пусть будет то, что будет спра­вед­ли­вей­шим; будем наде­ять­ся на то, чего мы хотим, но то, что слу­чит­ся, пере­не­сем; нако­нец, будем пом­нить, что тело храб­рых мужей и вели­ких людей смерт­но, а их побуж­де­ния и сла­ва их доб­ле­сти веч­ны, и — видя, что вера в это освя­ще­на при­ме­ром боже­ст­вен­но­го Гер­ку­ле­са, чья доб­лест­ная жизнь удо­сто­и­лась бес­смер­тия, после того как его тела погиб­ло в пла­ме­ни²⁷⁵, — будем верить, что те, кто сво­и­ми реше­ни­я­ми или труда­ми либо воз­ве­ли­чил, либо защи­тил, либо спас это столь обшир­ное государ­ство, не менее достой­ны бес­смерт­ной сла­вы.

(LXIX, 144) Но когда я гово­рил о досто­ин­стве и сла­ве храб­рей­ших и вид­ней­ших граж­дан, судьи, и наме­ре­вал­ся ска­зать еще боль­ше, я вне­зап­но, во вре­мя сво­ей речи, взгля­нул на этих вот людей²⁷⁶ и оста­но­вил­ся. Пуб­лия Сестия, защит­ни­ка, бой­ца, охра­ни­те­ля моих граж­дан­ских прав, ваше­го авто­ри­те­та и бла­га государ­ства, я вижу обви­ня­е­мым; вижу, как его сын, еще нося­щий пре­тек­сту, смот­рит на меня гла­за­ми, пол­ны­ми слез; Тита Мило­на, бор­ца за вашу сво­бо­ду, стра­жа моих граж­дан­ских прав, опо­ру повер­жен­но­го государ­ства, усми­ри­те­ля внут­рен­не­го раз­боя, кара­те­ля за еже­днев­ные убий­ства, защит­ни­ка хра­мов и жилищ, оплот Курии, я вижу обви­ня­е­мым и в тра­ур­ной одеж­де; Пуб­лия Лен­ту­ла, чье­го отца я счи­таю богом и покро­ви­те­лем нашей судь­бы и наше­го име­ни, — мое­го, бра­та мое­го и наших детей — я вижу в этом жал­ком тра­ур­ном оде­я­нии; чело­ве­ка, кото­ро­му один и тот же минув­ший год при­нес тогу мужа по реше­нию отца, тогу-пре­тек­сту по реше­нию наро­да, я вижу в нынеш­нем году оде­тым в эту тем­ную тогу и умо­ля­ю­щим об избав­ле­нии сво­его храб­рей­ше­го отца и про­слав­лен­но­го граж­да­ни­на от послед­ст­вий неожи­дан­ной, жесто­кой и неспра­вед­ли­вей­шей рога­ции²⁷⁷. (145) И я один виной, что столь мно­го­чис­лен­ные и столь выдаю­щи­е­ся граж­дане наде­ли эти тра­ур­ные одеж­ды и пре­да­лись этой печа­ли, это­му горю, так как меня они защи­ща­ли, так как о моем несча­стье и бед­ст­вии они скор­бе­ли, так как меня воз­вра­ти­ли они пла­кав­ше­му по мне оте­че­ству, усту­пив тре­бо­ва­ни­ям сена­та, прось­бам Ита­лии, вашим общим моль­бам. В чем же мое столь тяж­кое пре­ступ­ле­ние? Какой про­сту­пок совер­шил я в тот день, когда сооб­щил вам пока­за­ния, пись­ма, при­зна­ния, касав­ши­е­ся все­об­щей гибе­ли²⁷⁸, когда я пови­но­вал­ся вам?²⁷⁹ Но если любовь к оте­че­ству пре­ступ­на, то я уже пере­нес доста­точ­но нака­за­ний: был раз­ру­шен мой дом, иму­ще­ство разо­ре­но; со мной раз­лу­чи­ли моих детей, была схва­че­на моя жена; луч­ший из бра­тьев, чело­век необы­чай­но пре­дан­ный, пол­ный исклю­чи­тель­ной люб­ви ко мне, в глу­бо­ком тра­у­ре бро­сал­ся к ногам моих злей­ших недру­гов; сам я, про­гнан­ный от алта­рей, оча­гов, богов-пена­тов, раз­лу­чен­ный с род­ны­ми, был вда­ли от оте­че­ства, кото­рое — ска­жу очень осто­рож­но — я, во вся­ком слу­чае, любил. Я испы­тал жесто­кость недру­гов, пре­да­тель­ство нена­деж­ных людей, был обма­нут завист­ни­ка­ми. (146) Если это­го недо­ста­точ­но — так как все это как буд­то искуп­ле­но моим воз­вра­ще­ни­ем из изгна­ния, — то для меня, судьи, гораздо луч­ше, да, гораздо луч­ше сно­ва испы­тать ту же печаль­ную участь, чем навлечь столь тяж­кое несча­стье на сво­их защит­ни­ков и спа­си­те­лей. Смо­гу ли я нахо­дить­ся в этом горо­де после изгна­ния этих вот людей, кото­рые вер­ну­ли меня в этот город? Нет, я не оста­нусь здесь, не смо­гу остать­ся, судьи! И это­му вот маль­чи­ку, чьи сле­зы свиде­тель­ст­ву­ют о его сынов­ней люб­ви, нико­гда не при­дет­ся увидеть меня само­го невреди­мым, если он из-за меня лишит­ся отца; ведь вся­кий раз как он увидит меня, он вздохнет и ска­жет, что перед ним чело­век, погу­бив­ший его само­го и его отца. Нет, я разде­лю с ним любую участь, како­ва бы она ни ока­за­лась, и ника­кая судь­ба нико­гда не раз­лу­чит меня с теми людь­ми, кото­рых вы види­те нося­щи­ми тра­ур из-за меня, а те наро­ды, кото­рым сенат меня пору­чил, кото­рым он за меня выра­зил бла­го­дар­ность, не увидят Пуб­лия Сестия изгнан­ным из-за меня и без меня.

(147) Но бес­смерт­ные боги, кото­рые, при моем при­езде, при­ня­ли в сво­их хра­мах меня, сопро­вож­дае­мо­го эти­ми вот мужа­ми и кон­су­лом Пуб­ли­ем Лен­ту­лом, а так­же и само государ­ство, свя­щен­нее кото­ро­го ниче­го быть не может, дове­ри­ли все это вашей вла­сти, судьи! Это вы при­го­во­ром сво­им може­те укре­пить дух всех чест­ных людей и лишить муже­ства бес­чест­ных. Вы може­те при­влечь к себе этих луч­ших граж­дан, вы може­те воз­вра­тить мне муже­ство и обно­вить государ­ство. Я умо­ляю и закли­наю вас: коль ско­ро вы захо­те­ли видеть меня целым и невреди­мым, сохра­ни­те тех, с чьей помо­щью вы себе вер­ну­ли меня.